19

Мы вызвали историю и вот… идем вперед, согнувшись под тяжестью минувших событий… Прошлое убивает будущее.

Мишле

Жизнь англоязычного литературного Парижа вертится вокруг небольшой, но богатой книжной лавки «Городской глашатай», которую держит француженка Лилиан. Она училась в Беркли, неплохо знает нашу литературу и преклоняется перед миссис Пейс. Когда во Франции издают книгу американского автора (таких очень мало, и те неизвестные), он непременно устраивает читку в лавке Лилиан. Мы с Рокси бывали там пару раз, слушали выступление ее знакомых поэтов. Если выступал известный романист, собиралась порядочная толпа и американцев, и французов, люди теснились между полками, стояли на лестнице, ведущей в верхнюю комнату, где и происходило основное действо. Многочисленность присутствующих придавала сборищу характер важного историко-литературного события, как будто сюда приехал не кто иной, как сам Джеймс Джойс. Когда у миссис Пейс вышел из печати сборник ее эссе, она пожелала устроить в «Городском глашатае» литературный вечер, хотя заранее решила, что будет читать непубликовавшиеся отрывки из мемуаров, над которыми она сейчас трудится. «Роберт считает, что надо опробовать их на ограниченной аудитории», — объяснила она. Мистер Пейс не явился посмотреть результаты этого эксперимента, поскольку отбыл в деловую поездку.

Мы с Рокси пришли в «Глашатай» пораньше. Рокси устроилась поудобнее за столом, а я помогала миссис Пейс перенести книги и вместе с Лилиан расставляла пластиковые стаканы. Прийти пораньше надо еще и затем, чтобы занять место на одном из немногих стульев, установленных перед дубовым столом, где и восседает приглашенная знаменитость. Остальным посетителям приходится стоять в глубине комнаты или рассаживаться на ступеньках металлической лестницы, ведущей в основное помещение лавки. Если читает очень известный писатель, люди стоят и здесь, иногда не в силах пошевелиться из-за тесноты. В таких случаях подключается микрофон, иначе выступающего не услышишь.

Я знала, что миссис Пейс хорошо известна по своим книгам (некоторые я уже прочитала), но такого наплыва поклонников я не ожидала, причем в их числе были и те, кто обычно в «Городской глашатай» не заходит. Среди них были знакомые и друзья миссис Пейс, и вечер не мог начаться вовремя, потому что ей пришлось то и дело останавливаться, пока она проходила основное помещение и поднималась по лестнице. Я успела познакомиться со многими американцами, живущими в Париже, и почти все сейчас пришли сюда: Рандольфы, Стюарт Барби, Эймс Эверетт, Тэмми де Бретвиль, выглядевшая больше француженкой, чем француженка в шикарном костюме в стиле Инес де ла Фресанж, сидящая рядом, богатый филантроп Дэвид Кросуэлл, преподобный Дрэгон, настоятель Американской церкви. Кроме того, было множество незнакомых лиц — солидные бизнесмены и адвокаты, в модных пиджаках, надушенные, и, с другой стороны, какие-то старики в заношенных свитерах. Миссис Пейс перекинулась несколькими словами кое с кем из обеих групп. Некоторые женщины были с модными прическами, другие в джинсах. Негритянка в элегантном платье от Армани (это потом поведала мне миссис Пейс) с шиньоном, сделанным из ее афропрически, с бриллиантами на груди, оправленными в золото. Когда-то она была членом лос-анджелесской вооруженной уличной банды, которая избивала людей в автобусах. Теперь живет в Париже, читает Селина, и миссис Пейс нередко приглашает ее к себе на обед.

С того вечера я узнала, что в Париже насчитывается около тридцати тысяч американцев, которые постоянно живут здесь или приехали на более или менее длительный срок, — беглецы от Америки вроде Рокси, люди, нашедшие во Франции хорошую работу, или залетные птицы вроде меня.

Лилиан в высокопарных выражениях представила миссис Пейс, «большого американского писателя, отмеченного наградами президента Соединенных Штатов, Библиотеки Конгресса, Йельского университета… и т. д. и т. п.». Миссис Пейс внимательно выслушала этот панегирик, с лица ее не сходила легкая улыбка. Потом она подвинула свое полное тело вперед и начала читать отрывки воспоминаний о том, как в сороковых годах она приехала в Париж и встречалась с Луи Арагоном.

Потом начались вопросы, спрашивали обычные вещи типа: «Как вы решаете, о чем писать?»

— Вы пользуетесь компьютером?

— Нет.

— Поскольку повсеместно наблюдается утрата веры и массовое отчуждение, Джозеф Кэмпбелл предлагает создавать новые мифы. Вы согласны с ученым?

— Мне кажется, полезнее, если люди научатся обходиться без религии и других мифов и иметь дело с реальностью.

— Вы полагаетесь на память или ведете записи?

Вопрос, по-видимому, заинтересовал миссис Пейс. Она наклонилась вперед.

— Я никогда не понимала истинной роли памяти в человеческой жизни. Наверное, я слишком долго собирала материалы для своих мемуаров и мало работала над ними. Но я боюсь, что прошлое затянет меня — в ущерб сегодняшнему дню. Нельзя жить в двух временах одновременно. В принципе, память лишь информирует настоящее, дает нам возможность извлечь уроки из прежних ошибок. Зачем смотреть назад? По своему темпераменту я не историк, я предпочитаю думать о настоящем.

Юноша француз в кожаной куртке спросил: если это так, что миссис Пейс думает о позиции Франции в отношении Боснии? Я не могла не посмотреть на Эдгара — он стоял внизу, у лестницы, подняв голову, чтобы лучше слышать, что говорят наверху. Продраться сюда сквозь толпу он и не пытался. Два дня назад я видела его по телевизору. С двумя другими политиками он обсуждал ту же тему в мэрии Четырнадцатого округа. «J'ai honte de cette lâ cheté, cette indifférence, double langage, c'est tout»[66], — говорил он.

— Я думаю, что надо снять эмбарго, наложенное на боснийских мусульман. У них нет средств защититься от резни.

— Вы что, не читали «Черного ягненка и серого сокола»? — спросил откуда-то сзади Эймс Эверетт. — Ребекка Уэст права. Там, на Балканах, они семь веков режут друг друга.

— Это не означает, что резня должна продолжаться, — ответила миссис Пейс. То же самое говорил Эдгар.

— И что бы вы сделали, Оливия? — спросил Рекс Ретт-Вэли своим скулящим британским голосом.

Миссис Пейс молчала. Когда не знаешь, что сказать, самое лучшее — придержать язык.

И тут, подняв, как в школе, руку, вмешалась покрасневшая от волнения Рокси.

— Надо согнать сербов — мужчин и юношей в одно место, а мальчишек отправить в другие страны, чтобы они избавились от своей этнической одержимости и воспитывались бы в духе демократических ценностей.

Поднялся шум. Люди начали вслух высказывать свое мнение. Никто не хотел слушать другого. Мне показалось, что я узнаю знакомые голоса в этом нестройном хоре.

— Правильно, построить вокруг Боснии стену с надписью: «Придем и поможем, когда сами разберетесь», — поддержал Ретт-Вэли.

— У них это веками тянется, как между Северной и Южной Кореей, — вставил Стюарт Барби.

— И все же есть нечто худшее, чем умереть за свою страну. — Это высказался Клив Рандольф.

— Умереть неизвестно за что — вот самое худшее.

— Как наши ребята во Вьетнаме, — добавила миссис Пейс. — Они умирали неизвестно за что.

Это резкое заявление вызвало бурю возражений, согласия, обвинений. Рокси испуганно глядела на меня, как будто держала в руках гранату.

— Это такие, как вы, говорили, что они умирают напрасно! — кричал Клив Рандольф. — Такие же диссиденты и очернители.

— У каждого из нас есть долг перед своей страной, — согласился с ним Стюарт Барби.

— Наш долг состоял в том, чтобы остановить эту преступную войну, — парировала миссис Пейс.

— Это из-за таких, как вы, страна попала в руки вербовочных зазывал! — надрывался Клив Рандольф.

— Интересно, кто-нибудь из этих людей служил во Вьетнаме? — протянул, ни к кому не обращаясь, сидящий возле меня Ретт-Вэли.

Миссис Пейс не теряла самообладания.

— Известно ли вам, что американские женщины были против этой войны? А женщины — это больше половины населения страны, — резала миссис Пейс. — Люди, старающиеся переписать историю, болтают о «вербовочных зазывалах». Но они забыли, что у наших парней-шестидесятников были матери, сестры, невесты и они говорили, что война преступна. Несмотря на призывы сенаторов и вербовщиков, мужчины обычно не идут против женщин.

— Верно! У женщин тоже есть чувство долга, — сказала Рокси.

— Я ни за что не позволила бы Дрю и Чоко служить во Вьетнаме, — убежденно говорила миссис Пейс. — Я считала своим долгом помочь своей стране найти другой, верный политический курс. — Миссис Пейс посмотрела на меня, я вскочила с места. Мыслями я была далеко-далеко, за миллион миль отсюда. Я думала о том, что мужчины все время поступают наперекор желаниям женщин.

— Как можно терпеть людей, которые бросают бомбы в больницы? — выкрикнула Рокси, очевидно, снова имея в виду Боснию.

— Как ваш любимый Сталин! — заорал на миссис Пейс Клив Рандольф.

— Я была троцкисткой, — возразила та, улыбнувшись своей знаменитой улыбкой.

Вряд ли я сумею описать, что было потом, все произошло быстро, точно камень с горы скатился. Спокойные, смирные американцы вскакивали с места, кричали, протискивались к лестнице. Поднялся гвалт, в котором можно было разобрать лишь отдельные слова: Ленин! Троцкий! Вьетнам! Сербы, хорваты, мусульмане! Накопившаяся — очевидно, в истории — злоба вырвалась наружу и жгла, как огонь. Люди обвиняли друг друга и стучали стульями. Я видела, как Стюарт Барби, расталкивая других и получая в ответ сердитые толчки, пытается спуститься вниз. Ретт-Вэли твердит: «Ну и ну!» — а над ним нависает молодая дама с зонтиком. Клив Рандольф потрясал кулаками и не прекращал нападки на миссис Пейс.

— Мы бы сделали свое дело и с почетом вернулись домой, если б не такие, как вы, — повторял он. Кто-то ударил его.

Пег Рандольф поймала мой взгляд, но в общей суматохе не узнала меня. Лилиан внизу в ужасе тщетно взывала: mesdames! messieurs! В углу я заметила Дональда Хосе Миникана, унаследовавшего фабрику спортивных товаров. Он, по-видимому, думал, как лучше спасти миссис Пейс, и протянул к ней руку, словно мог силой своих мышц вытащить ее из этой заварухи. «В том-то и беда! — кинул мне молодой француз. — Никто не извлек уроков из Дьенбьенфу!»

Разгоревшийся спор до смерти напугал французов (многие из которых, говорила мне потом Лилиан, приходят сюда не из-за пристрастия к литературе, а для того, чтобы лишний раз послушать английскую речь — так же, как они посещают курсы в Американском центре). Вместе с наиболее благоразумными представителями других народов они начали что есть сил пробираться к выходу — кто-то толкнул рыжеволосую женщину, она споткнулась, попала туфлей в открытый промежуток между ступеньками и отчаянно завизжала, а ее нога в чулке грязно-зеленого цвета болталась над головами собравшихся в основном помещении, как замшелая ветка. Толпа сдвинула стол, и мы с миссис Пейс оказались зажатыми между ним и стеной. Внизу, кажется, уже завязалась драка. Эдгар, которого совсем не было видно, вдруг появился около нас, схватил Рокси за руку и повел ее вниз по лестнице, выставив, как щит, другой локоть.

Снизу вдруг раздались истошные вопли, словно рев из хлева, объятого пламенем. Толпа опрокинула ящик, и на полу оказалась куча барахтающихся тел, из которой торчали книги, руки, ноги. Лилиан не переставала голосить: mesdames! messieurs!

Происшествие подвигло тех, кто помужественнее, на помощь пострадавшим, зато благоразумные потихоньку убрались восвояси. Мы с миссис Пейс осторожно отодвинули стол, чуть не придавивший нас. Она улыбалась, точно радовалась случившемуся.

— Господи, кто бы мог подумать, что старые страсти так живучи? — сказала она. — Но вечер, конечно, испорчен. Я хотела прочитать еще несколько страниц. Предвкушала возмущение моими воспоминаниями о Жан Поле Сартре. Особенно о том, как мне пришлось выступить по здешнему телевидению в день его смерти. «Ну разве этот человек не гигант?» — вопрошали они. А я говорю: он был коротышкой. Вырезали. Не терпят правды.

— Кто, французы? — спросила я.

— Да, они — несмотря на их хваленый рационализм. Впрочем, американцы не лучше. Как мы только что видели.

У дверей лавки на улице топтались кучки людей. Одни ждали, когда приедет полиция или pompiers[67], другие рассуждали, куда бы пойти поужинать.

— Как тогда, когда был вечер в защиту Салмана Рушди, — сказал один.

— Нет, тогда боялись заходить внутрь, — отозвался другой.

— Позвольте мне представить брата моей свекрови, — обратилась Рокси к миссис Пейс. — Месье Коссет.

— Но мы знакомы с месье Коссетом, — сказала миссис Пейс, протягивая руку, которую Эдгар, к моему удивлению, взял как бы поцеловать, чего он никогда не делал. Конечно, я видела, как это делают другие: тянут ручку дамы кверху и наклоняют голову. Признаться, я была огорчена, когда поняла, что это не прихоть изнеженных аристократов из псевдоисторических лент, не придуманный киношниками жест, означающий европейское послушание и подчинение, от которых их предки сбежали в Новый Свет, но действительный обычай, пусть отмирающий. Фантастика!

— Эдгар, не пойму, как я раньше не сообразила, что вы — родственник Роксаны? — сказала миссис Пейс.

— Merci de m'avoir sauvé[68], — улыбнулась Рокси дядюшке Эдгару, нарочно (?) перейдя на французский, чтобы исключить меня из разговора.

Тем не менее я поняла, что все мы идем к миссис Пейс. Эдгар сопровождал Рокси, так как чувствовал себя обязанным благополучно доставить ее домой. Пока мы шли несколько кварталов и поднимались в ее квартиру, я гадала, как и при каких обстоятельствах познакомились Эдгар и Оливия Пейс. Может, он был одним из ее бесчисленных любовников? Нет ли в ее бумагах каких-нибудь свидетельств этого? Теперь их объединяла политическая ангажированность. Разговор, который Эдгар рассудительно перевел на английский, снова коснулся Боснии.

— Когда-то мы полностью поддерживали бомбардировки Камбоджи, — говорил он. — Вы воображаете, что можно разрушить все до основания и начать на пустом месте. Мы же убеждены, что строить можно только на развалинах прошлого. В каждое новое сооружение идет битый кирпич, старые камни, остатки прежних построек. — Я вспомнила, что он уже высказывал эту мысль. Сейчас он принялся рассуждать о поворотах и ошибках истории и характерной неспособности американцев трезво смотреть на нее.

— Для истории есть еще одна метафора, — заметила Рокси. — Нам постоянно советуют избавиться от нашего старого багажа.

— В том-то и проблема. У вас в багаже есть замечательное старье, скажем, допотопные кулинарные рецепты. Почему надо считать, что старый багаж набит только печальными эпизодами и грязными носками? Французы не заблуждаются на этот счет. Они знают, что если выкинуть старье, то останешься ни с чем.

— И все равно оптимизм и склонность мечтать — хорошие качества, — настаивала Рокси.

— Я не вполне согласна с вами, — сказала миссис Пейс. — Иногда оптимизм и мечтательность оборачиваются глупостью.

— Я тоже, — присоединился к ней Эдгар. — Когда американец разочарован, он впадает в ярость. Как случилось в Сомали. Приступ детского бессилия. Тогда как реализм… Если вы предполагаете, что может случиться то-то и то-то, вы никогда не разочаруетесь.

Верно, подумала я. Вот это моя философия. Может быть, поэтому я начинаю себя чувствовать во Франции как дома. А Рокси все-таки американка. Но одновременно я должна заявить, что не имею никакого отношения к Сомали. Зачем валить всех американцев в одну кучу? Европейцы всегда так.

— Прелестная вещица, Оливия. Что это? — Эдгар любовался красивой супницей, по-королевски поставленной на буфет в столовой.

— Старый Невер, хотя по глазури можно принять за Руан.

— Конечно, не Руан. У Руана внутри другое покрытие, — сказал он. — А вот эти, должно быть, Руан. — Он показал на две вазы.

— Levasseur, Rouen. «Aux Oiseaux»[69], — с удовольствием подтвердила миссис Пейс.

В тот вечер я то и дело ощущала приступы отрицательных эмоций, меня обуревала вздорная раздражительность, в которой мне не хочется признаваться. Я понимала, почему Эдгар спасал беременную Рокси, но все равно мне было обидно, что он даже не посмотрел на меня. Я знаю, что я не из тех, кого надо спасать, потому что в глазах других такую, как я, не обидишь — сама кого хочешь обидит. Но внутри себя я чувствовала, что меня можно обидеть, чувствовала эту вероятность все чаще и чаще.

Словом, я ревновала Эдгара за то, что он был внимателен к Рокси, а на меня даже не смотрел, за то, что в прошлом он имел что-то общее с миссис Пейс, о чем они могли сейчас вспоминать, ревновала и завидовала тому, что они знают столько фактов политической истории и имеют право на собственное мнение. Я даже завидовала их возрасту, благодаря которому они пережили такие вещи, о которых я даже не задумывалась, — Вьетнам, Балканы, Вторая мировая война, все то, из-за чего поднялась буча в «Городском глашатае». Почему в Калифорнии мир был сам по себе, а я сама по себе?

Много позже мне пришло в голову спросить Клива Рандольфа о его впечатлении от вечера в книжной лавке. Я помогала ему нарезать хлеб маленькими квадратиками для тартинок и насаживать на палочки кусочки ветчины и куриной печенки. Он устраивал у себя вечеринку с коктейлями.

— Почему нам было так важно воевать во Вьетнаме, а сейчас не хотим остановить силы зла в Боснии?

— Вьетнам становился коммунистическим.

— А что особо плохого в коммунизме? — спросила я.

В сущности, никто мне не ответил толком на этот вопрос. Тоска зеленая — вот все, что я узнала о коммунизме. Так же как никто не объяснил, что именно имели европейцы против евреев. Коммунисты казались мне не такими плохими, как сербы. Я хочу сказать, у них не было лагерей, где насиловали женщин. Мне теперь кажется, что ходячие ответы на все эти вопросы не так уж очевидны.

— Коммунисты убили намного больше людей, чем Гитлер, — жестко сказал под конец Клив. — Сталин уничтожил миллионы.

— Но Сталин давно умер, — заметила я.

Эдгар частично рассеял мое недоумение, когда выступал по радио. Его мысль состояла в том, чтобы сопротивляться деспотизму во всех его формах. Все деспоты похожи друг на друга, и яд деспотизма распространяется по всей планете. Сегодня это сербы. Я видела, что мне еще многое надо узнать об истории, и особенно о том, как она принимает такие зловещие обличья.

Загрузка...