Рождественский пёс

Двадцать второе декабря

Они собирались вместе провести день, то вдвоем, то втроем (с Куртом). Не исключено, что они провели бы вместе и ночь. И следующий день. И может быть, еще одну ночь. Катрин было все равно, как называлось то, что между ними начиналось. Вероятно, любовное приключение. О меньшем она уже думать не могла. А думать о большем было глупо. Макс ведь через два дня должен был уехать. Курт, правда, оставался с ней (и она была этому рада, она любила Курта, он на глазах ее родителей изображал бег в мешке с помощью пиджака Аурелиуса!). Но ничего однозначно предсказуемого за этим последовать не могло.

Тем более что после Рождества все обычно выглядит уже совсем по-другому. Но как бы это «все» ни выглядело, для Катрин оно почти всегда означало изменение к лучшему. («Лучше так, чем…») Так что нужно только продержаться эти два дня, думала она. И «любовное приключение» было как раз блестящей прелюдией к построждественским переменам. А потом ей останется собака и воспоминание. Вот в таком трезвом ключе она — при желании — могла рассматривать происходящие события. А желание было. Только вот чувствовать в таком трезвом ключе она, к сожалению, не могла. Но хотела научиться. Может, ей удастся это за рождественские праздники?

Все вышло иначе. После обеда они расстались. Она, правда, любила его, но он оказался извращенцем. Одним из тех на первый взгляд нормальных, ласковых, чувствительных мужчин, которые потом в один прекрасный день подстерегают тебя в ванной с ножом в руке — плачут и говорят, что должны сделать это для своей матери, и в конце концов наносят тебе множественные ножевые ранения.

Она застукала его с фотографией, которую он, целуясь с ней, держал у нее за спиной. На фотографии были женские губы. По-видимому, его бывшей подружки. (Если, конечно, это не губы его матери!) Это же ненормально! Или нормально?.. Она благодарила Бога… нет, не Бога, а свое собственное физическое самообладание за то, что еще не успела раздеться догола.

Они уже лежали на оранжево-красном замшевом диване, завалившись на него во время поцелуя. Макс целовался из рук вон плохо, как гимназист, в первый раз ощутивший у себя во рту чужой язык. Но это ее ничуть не смущало. Она чувствовала его вожделение, которое он выражал открыто и уверенно. Это захватило ее. Это свалило ее с ног. Он хотел обладать ею. И она уже готова была отдаться ему. Такого желания она не испытывала уже много лет. Испытывала ли она вообще когда-нибудь такое желание? «Обладать», «отдаться» — уже одно только звучание этих слов лишало рассудка! Но до этого не дошло.

Его рука за спиной оказалась прижатой к дивану. Катрин повернула его на бок, чтобы освободить его руку. Он сопротивлялся. Он не хотел высвобождать руку. Это было странно. Это не имело никакого рационального объяснения с точки зрения секса. Ведь руки в такой ситуации были нужны. Или не нужны?

Ей показалось, что он от нее что-то скрывает. Что в руке у него что-то спрятано. И она не ошиблась. Это была фотография. Она взяла ее в руку — губы… Тьфу! Нет, она не смогла его спросить, зачем это фото, для какой цели оно ему понадобилось. Она боялась объяснений, боялась услышать какое-нибудь признание извращенца, а еще больше — какую-нибудь жалкую отговорку, боялась внезапного столкновения с какой-нибудь трусливой пошлостью.

— Это совсем не то, что ты думаешь, — прошептал он.

Но она не думала вообще. Он прятал в руке фото с какими-то губами. Так что думать тут было нечего. Это явно была какая-то патология.

Застегивая блузку, она чувствовала себя униженной. В то же время она чувствовала, что не может просто так отказаться от этого мужчины, который сидел на диване с видом нашкодившего школьника. Она поймала себя на том, что ищет чего-то, что хоть как-то облегчило бы ей неизбежный разрыв — какую-нибудь часть его, некое связующее звено, некий стыковочный модуль. Ей не пришлось долго искать. «Модуль» лежал под креслом и спал. Катрин не стала спрашивать ни того ни другого.

— Пошли, Курт! — приказала она.

Курт помедлил с выполнением приказа только потому, что еще не успел проснуться. Но сразу же после пробуждения он безоговорочно последовал за ней.

— Я думаю, так будет лучше, — сказала она Максу на прощание.

Из ее слов не явствовало, что именно «будет лучше». Она и сама этого не знала. Но она видела много фильмов, которые заканчивались подобными горестными сценами. Она всегда восхищалась мужеством людей, которые в таких отстойно-обломных финальных сценах были в состоянии произнести: «Я думаю, так будет лучше». Она гордилась собой, гордилась тем, что покинула квартиру с чувством собственного достоинства (и с собакой). Гордость улетучилась уже у двери подъезда. А на улице перешла в ледяную слякоть.

Макс не испытывал печали. Он просто подумал: «Жаль». Может, он даже произнес это вслух. Краткое «жаль» в сочетании с растерянным пожиманием плеч. А потом прибавил: «Не повезло». Эти две реплики доказали ему, что при желании можно невозмутимо принимать любые удары судьбы, какими бы сокрушительными они ни казались. Конечно, он сейчас мог бы вонзить себе в брюхо штопор и вытащить наружу пару метров кишок. Это было бы, во всяком случае, не менее адекватной реакцией на случившееся, чем его «жаль» и «не повезло». Потому что если бы его несколько часов назад спросили, что для него в отношениях с Катрин было бы страшнее всего, он ответил бы: «Если бы она застукала меня во время поцелуя с фотографией». Именно это и случилось. Жаль. Не повезло.

Таков был финал истории. Макс сидел на диване и ждал, когда пройдут два дня, оставшихся до его отъезда. До начала путешествия, которое его уже не радовало. Ему уже не нужно было никакого подводного плавания. Ему вообще больше ничего было не нужно. Кроме одного: Катрин. Но ее он только что потерял. Жаль. Другие женщины его не интересовали. Не повезло. Значит, ему придется состариться в одиночестве, без всякой охоты к подводному плаванию и к чему бы то ни было вообще. Жаль. Не повезло. Он был слишком несчастен, чтобы жалеть себя.

У него теперь не было даже собаки. (Он уже никогда не отважится потребовать Курта назад.) Если бы он сейчас сказал себе, что ему не хватает Курта, он не поверил бы себе. Но это была правда.

Курт был циником. Он оставил дома свой «говорящий» сэндвич, а вместо него взял с собой фото с губами. Наверное, на память о своем извращенце хозяине, подумала Катрин. Фото было измято до неузнаваемости и торчало из пасти, осеняемое густыми усами. Курт перекатывал его, как сигарету, из одного угла пасти в другой. Это придавало его морде почти портретное сходство со среднестатистическим американским игроком в бейсбол, жующим жевательную резинку, и оправдывало дебильное выражение его прищуренных глаз. К тому же это была игра, в которую можно было играть в полусне. После своих утренних приступов гиперактивности Курт вернулся в прежнее состояние, то есть активировал свою душу номер один. «У него тоже проблемы с психикой, — подумала Катрин. — Неудивительно — при таком хозяине».

Как себя чувствовала Катрин? Спасибо, плохо. Так плохо, что не смогла усидеть дома. Достаточно плохо, чтобы отправиться за последними рождественскими покупками. Курту пришлось тащиться вместе с ней. Он по-прежнему не расставался с перешедшим в его собственность фото «Женские губы». Катрин решила купить ему бейсболку, чтобы придать завершенность образу. Он примерил пять штук и остановил свой выбор на последней. Во всяком случае, он не сбросил ее. Это была черная бейсболка с ядовито-зеленой надписью «Hells Bells».[25] Может, Курт был любитель тяжелого рока, а может, ему просто надоело примерять кепки.

Матери она купила розовую ночную сорочку. У нее, правда, уже было две розовые ночные сорочки, но одна из них была слишком старомодно-розовой, другая слишком новомодно-розовой. А эта представляла собой как раз розовую середину. Кроме того, ночных сорочек не бывает слишком много, подумала Катрин. Она уже предвкушала удовольствие услышать это из уст отца.

Отцу она решила подарить настенные часы, специальные часы с кукушкой для воинствующих зоофобов. Продавщица крупнейшего в городе специализированного магазина выставила перед ней на прилавок три модели тикающих деревянных ящиков, из которых каждый час под звуки охотничьих рогов выскакивали вооруженные дробовиками егеря и палили из своих ружей (в три часа — три выстрела, в семь часов — семь выстрелов и т. д.). Изучая предложенный товар, Катрин вдруг заметила, что ей не хватает трех вещей: во-первых, охотничьего инстинкта для выбора часов, во-вторых, собачьего поводка в руке, в-третьих, самой собаки на поводке.

Поисковая операция, в которой принимал участие и весь персонал отдела настенных часов, была прекращена через полчаса. Курт чихнул и выдал свое местонахождение. Через приоткрытую дверь он проник на склад часовых изделий, в темное, обширное помещение, и сидел там как ни в чем не бывало в молитвенно-созерцательном оцепенении перед каким-то мрачным комодом. Его широко распахнутые глаза, прикованные к некоему стоявшему на комоде предмету, светились неподдельным восторгом. Катрин включила свет и увидела, что объектом его пристального внимания были настенные часы, которые показались ей знакомыми. Даже очень знакомыми. Это были греческие часы с кукушкой, в которых кукушку заменяла целая толпа античных героев. Точно такие же часы висели на стене у Макса. Курт их явно узнал. Таких выдающихся интеллектуальных навыков общения с предметами домашней обстановки Катрин от него не ожидала.

Когда участники поисковой экспедиции собрались вернуться в торговый зал, произошло нечто необычное: Курт отказался последовать за ними. Он упорно отстаивал свое право сидеть перед комодом и смотреть на часы. Эта ситуация отличалась от стандартной — когда он спал и потому не реагировал на уговоры или приказы начать движение. В стандартной ситуации его хотя бы можно было потащить за собой на поводке, как на аркане. На этот раз положение было безвыходное. Курт сидел как примороженный к полу. Он словно сложил воедино все свои телесные и ментальные силы и многократно умножил их — его было не сдвинуть с места ни на миллиметр.

Заведующая отделом уже в пятый раз постучала пальцем по настенным часам, активно намекая, что пора закрывать магазин. В подтверждение ее правоты из всех часов повыскакивали все кукушки и охотники. Первые семь раз прокуковали, вторые устроили свой дурацкий салют из семи выстрелов. Античные герои на складе тоже не заставили себя ждать. Курт неподвижно сидел перед комодом, слегка наклонив голову влево и зафиксировав ее в этом положении. Его крупные, весело искрящиеся стекляшки кофейного цвета казались еще больше, зрачки увеличились вдвое. Курт превратился в колонну оригинальной, собачьей формы, в классический памятник собаке-попрошайке.

Античные герои запиликали какую-то греческую мелодию и забили в барабаны. Курт, казалось, ждал именно этой церемонии. Он приветствовал героев едва слышным литургическим повизгиванием и едва заметным вращением головы. Потом благоговейно задрал морду к своим собачьим небесам. Если бы не анархистская кепка на его голове, его можно было бы принять за набожную собаку.

Фигурки античных героев закончили музыкальную программу и вернулись в свои домики. Курт оказал им последнюю почесть, поклонившись, как английский мажордом. Потом оторвал взгляд от часов, отряхнулся, расслабил мышцы и потянулся. Он только теперь заметил, что Катрин стоит рядом и наблюдает за ним, и ему стало неловко. Чтобы скрыть смущение, он зевнул и сделал вид, как будто ничего не произошло. После этого он безропотно позволил выволочь себя из магазина и, вспомнив о фотоснимке губ Лизбет Виллингер, опять принялся за свою жвачку. Его рокерская бейсболка подпрыгивала в такт движениям челюстей.

Катрин усиленно пыталась расшифровать странное поведение Курта. Про часы для отца она совершенно забыла.

В парке Эстерхази ее встретила тоска по Максу. Она развернулась и пошла обратно. Но тоска не отставала. Зато Курт остановился как вкопанный. У него был иммунитет от тоски. (Но не от унылых рождественских марш-бросков по пересеченной местности.) Катрин сделала пять кругов быстрым шагом, чтобы обогнать свои мысли и стряхнуть с себя чувства посредством центробежных сил. Это не дало нужного эффекта. Парк Эстерхази был просто пропитан тоской по Максу. Она выползала изо всех закоулков, подстерегала под каждым кустом, сыпалась с голых деревьев. Если Катрин останавливалась, она терпеливо ждала, если Катрин бросалась бежать от нее, она быстро настигала ее. В конце концов они подобрали Курта и втроем пошли к Катрин домой — Катрин, собака и тоска по Максу.

Когда Курт уснул достаточно крепко, Катрин вытащила из его пасти фотокомок, вымыла под душем, высушила, разгладила и принялась изучать его, чтобы заглушить вызванную им боль извлеченной из него информацией. Через час она убедилась: запечатленные на фото губы не содержали никакой информации. Макс был просто болен, но она любила его. Последней порцией пищи для ее тщеславия в этот день стала попытка разорвать фото на такие крохотные клочки, чтобы от болезненной извращенности его владельца не осталось и следа. Четвертовав фото, она вдруг заметила на обратной стороне бледную надпись. Первое слово начиналась с «Л». Это, скорее всего, было имя, но реконструировать его уже не представлялось возможным. Второе слово сохранилось полностью: «Виллингер».

Листая телефонную книгу, Катрин поймала себя на том, что намерена докопаться до корней этого губного извращенчества, и порадовалась своей неустрашимости. У двух носительниц фамилии Виллингер, обнаруженных в городе, имена начинались с «Л»: Леопольдина и Лизбет. По первому номеру ответил некий господин Хуго. В ходе краткой беседы выяснилось, что Леопольдина упала и повредила ногу, а в ее возрасте (74 года) это не сулит ничего хорошего; что на Рождество приедут дети и внуки и что во всей семье никого с именем Макс нет. А кто она, собственно, такая и по какому поводу звонит?

Вторая Виллингер, Лизбет, сама взяла трубку. У нее был молодой и живой голос. Она оказалась замужней женщиной, ее муж как раз отправился с детьми в двухнедельный отпуск. Нет, ее мужа звали не Макс, а Губерт.

— Вы тоже из лотерейного бизнеса? — спросила фрау Виллингер.

— Нет… э-э-э… Я провожу опрос, — ответила Катрин.

— А на какую тему? — полюбопытствовала фрау Виллингер.

— Как наши женщины проводят Рождество, — сообщила Катрин.

Сама бы она, услышав такой ответ, в ту же секунду повесила трубку, даже не попрощавшись.

— У меня есть несколько подруг, которые тоже отправили своих мужей с детьми на каникулы и рады хоть немного перевести дух, так что мы все подумали… может, нам всем…

— Ясно. Значит, с подругами, — сократила Катрин ее разъяснения. — Спасибо.

Нет, она не могла быть той женщиной, чьи губы понадобились психически больному Максу для здорового совокупления с другой. Когда Катрин уже готова была положить трубку, фрау Виллингер спросила:

— И вам не нужна моя фотография?

— А зачем она могла мне понадобиться? — удивилась Катрин и вдруг почувствовала два легких удара током в виски.

Фрау Виллингер рассказала, как несколько дней назад при весьма странных обстоятельствах отправила свое фото в одну из лотерейных компаний. Теперь она ждала рекламного подарка.

— А вы, случайно, ничего об этом не знаете? — спросила она. (Может быть, ей следовало разъяснить разницу между лотерейным бизнесом и исследованием общественного мнения?)

— Нет, но мы можем это выяснить, — ответила Катрин и попросила назвать ей фамилию, адрес и телефон контактного лица.

Несмотря на поздний час, мистическая представительница лотерейного бизнеса по имени Паула Штайн все еще была на службе. Во всяком случае, она ответила на звонок.

— Это компания по продаже лотерейных билетов? — спросила Катрин.

— Нет, это Паула Штайн, — ответила дама, но тут же, спохватившись, прибавила: — Вернее, да, в некотором смысле. Вы ведь фрау Виллингер?

— Нет, я не фрау Виллингер, — сказала Катрин. — Но раз уж мы о ней заговорили — нет ли у вас, случайно, ее фотографии?

— Простите, не поняла?.. — произнесла дама странным голосом.

— Может быть, хотя бы фотографии ее губ?..

Дама на другом конце провода молчала. Нельзя не признать, вопрос был не из тех, на которые можно с уверенностью ожидать ответа. Катрин была взволнована. Возможно, она стояла на пороге сенсационного открытия, громкого разоблачения международного преступного сообщества в виде синдиката, картеля или, на худой конец, секты, а может, кровавой мафии, нелегально торгующей фотографиями женских губ, отмывающей деньги или занимающейся контрабандой в особо крупных размерах. Крестная мать — Паула Штайн. Крестный отец — Макс. Крестная собака — Курт… (Который в этот момент спал.)

— Вы знаете Макса? — спросила Катрин гробовую тишину телефонной линии.

— Если мы имеем в виду одного и того же Макса, то я его знаю, — призналась дама и в свою очередь спросила: — Вы Катрин?

— Да… — ответила Катрин, обеими руками крепко держась за трубку.

— Я думаю, нам с вами нужно поговорить, — сказала дама.