Роза и меч

19

В один из мартовских дней цирк Зокко въехал в Гренобль. Разыскали место для стоянки, и, как всегда, Бату пошел по городу зазывать зрителей. Каролина по обыкновению занималась животными, готовя их к вечернему представлению.

Скрестив перед собой длиннющие лапы, в закутке на угловой лавке перед грубо сколоченным столом сидела парочка гиббонов. Самец протянул Каролине две глубокие жестяные миски, она наполнила их напитком из молока и меда. Гиббон поставил одну перед своей подругой, и та кивнула; это была заученная церемония, всегда вызывавшая во время представлений взрыв хохота. Но если на манеже поведение зверей выглядело марионеточным, то здесь, когда они были одни, это смотрелось трогательно.

Именно в этот момент ворвался Бату и, отставив свой барабан, протянул Каролине наполовину разодранный плакат. Он так бежал, что не сразу смог отдышаться.

– Графиня! Император…

Каролина схватила клочок. Ее рука дрожала.

– Что с императором? – Буквы прыгали у нее перед глазами, и она видела лишь наполеоновского орла сверху.

– Он снова во Франции. Три дня назад он был здесь, в Гренобле. Три дня назад он проехал по городу, – голос Бату охрип от волнения.

Каролина стояла посреди фургона, растерянно держа в руках воззвание императора Наполеона к народу, когда в дверях появился Зокко.

– Ты уже вернулся, Бату? Помоги мне поставить трапецию! – И тут он заметил плакат. Вырвав из рук Каролины, он скомкал его, швырнул на пол и яростно растоптал ногами. – Чтоб я об этом не слышал! – заорал он. – Я не желаю этого видеть!

Никогда еще Каролина не видела этого доброго, уравновешенного мужчину таким взбешенным. Видимо, ему и самому стало неловко за этот взрыв ярости. Постепенно он успокоился.

– «Три Зокко» были лучшей труппой в мире, – произнес он глухим голосом. – Пока не пришел этот человек! – Он пнул ногой скомканную бумагу. – Эти прокламации… в них каждое слово – лицемерие и ложь, это слова убийцы. Мои братья поддались на его красивые призывы и погибли за это, – он резко отвернулся. У двери еще раз остановился. – Если хотите у нас остаться, никогда не произносите его имени!

Каролина осталась в полной растерянности. Она закрыла клетку с обезьянами и подошла к барибалу, американскому медведю. Он неуклюже встал на задние лапы и медленно, с блаженным урчанием поворачивался вокруг оси, пока она до блеска расчесывала его черную шерсть. В первый миг, когда Бату принес известие о Наполеоне, у нее мелькнула мысль попросить у семьи циркачей лошадь и немного денег, чтобы тут же выехать вслед за императором. Но Зокко ни за что не станет помогать. Рискнуть и, не имея ни коня, ни денег, на свой страх и риск отправиться пешком вместе с Бату?

Она протянула медведю из корзины с кормом два банана, повязала ему широкую красную ленту из тафты с ненастоящими орденами и укрепила якобинскую шапочку на голове. Механически выполняя свою работу, она мысленно прокрутила в голове все события, произошедшие с ней с того дня, как она покинула Эльбу. Она все делала только ради него.

С этого часа она ждала случая, подходящего момента, знака судьбы. Она знала, что не будет пытаться в этот раз оседлать удачу. Но постоянно будет выжидать, будет наготове. Гренобль, Лион, Шалон, Дижон – все это время Каролина надеялась, что цирк поедет в Париж. Но Зокко, похоже ненавидел город своего самого громкого триумфа не меньше, чем императора.

А потом вдруг Каролина поняла, что ее цель – Розамбу… Ведь они были совсем недалеко от него. Но сказать об этом Зокко она почему-то не могла.

Каролина стояла за занавесом, отделявшим выход на манеж, и смотрела в глазок. Зокко и его дочь, оба в сине-желтых сказочных костюмах из перьев, парили подобно огромным птицам в воздухе вокруг мощного столба с трапецией. Крепежную тросы тихо поскрипывали. Подбадривая друг друга короткими резкими криками, они поднимались все выше и выше, пока с распростертыми крыльями не повисли в воздухе почти горизонтально. Весь Арси-сюр-Об собрался на лугу, где цирк давал свое представление. Сегодня вечером тарелка Эстреллы будет полной. Крестьяне этих краев после ужасов и лишений были благодарными зрителями.

Раздались крики, испуганные и восторженные, когда оба артиста приземлились на растянутом полотне. Это был миг, которого ждала Каролина. Она дала знак Бату. Он перестал барабанить, и вслед за ней скользнул в тень фургона. Они переглянулись и побежали прочь от цирка.

За их спинами взорвался гром аплодисментов, замолк звон тамбурина Эстреллы, под тихие ритмичные удары которого Зокко и Розария выполняли свои рискованные двойные сальто…

Наконец перед ними появилась березовая роща, а в сотне метров от нее был пруд с форелями и подгнившие деревянные мостки возле него.

Мириады мошек вились над водой. На песчаном берегу были видны следы оленя, приходившего сюда на водопой.

Каролина знала здесь каждый камень, каждый кустик, каждый поворот; это был рай ее детства. Скоро должна открыться взгляду северная сторона каменной ограды замка Розамбу.

Еще пара минут – и она дома. Она непроизвольно побежала быстрее. И вот уже знакомые очертания ворот. Она ринулась к боковой калитке, как вдруг оторопела, услышав резкие голоса, команды и звонкий топот копыт.

Широкие массивные ворота открылись, и мимо проскакал отряд всадников в темных развевающихся накидках. Когда цокот копыт смолк, она открыла калитку. Перед ней был просторный круглый двор и родной, до боли любимый замок. Может, дело было в свечах, горевших в стеклянных фонарях на наружной лестнице и излучавших мягкий свет, может, в ней самой, в волшебстве этой минуты, только мрачный, поросший плющом Розамбу предстал перед ней сказочным дворцом. Каролина не удивилась бы, если бы вдруг зазвучала музыка и на лестнице появились нарядно одетые дамы и господа.

В проеме ярко освещенной двери стоял мужчина и, казалось, вслушивался в тишину ночи. Его поза, манера держать руку на поясе, слегка откинув голову назад… Каролина уже не чувствовала земли под собой, она взлетела по лестнице и… утонула в объятиях брата, зарыв голову у него на груди. Она слышала, как он нежно произносит ее имя, чувствовала, как его рука гладит ее волосы, ощущала прохладу его белой сорочки, а под ней гулкие удары его сердца. А у нее самой не было ни слов, ни жестов. Лишь слезы, горячие слезы.

– Теперь все будет хорошо, – тихим голосом приговаривал Филипп, успокаивая всхлипывающую сестру.

Они вошли в дом. Повсюду на стенах горели канделябры. Тепло и запах свечей наполняли уютом высокий строгий зал. Нет, она не грезила: она была дома. Она была в Розамбу. За долгие месяцы страха и унижений Каролина окружила себя защитной броней отрешенности и равнодушия. Теперь эта броня распалась, принеся одновременно боль и избавление.

Дверь, которая вела на кухню замка, отворилась. В зал вошла маленькая пухленькая женщина. Каролина бросилась к ней.

– Марианна! Ты что, не узнаешь меня, Марианна?

– Графиня! О Господи, я бы вас не узнала! – Экономка схватила Каролину за руку. – Вы живы! – лепетала она. – А мы уж потеряли всякую надежду.

Она поворачивала Каролину во все стороны, как будто все еще не веря своим глазам.

– Бог ты мой, можно подумать, вас собаками травили. Что за лохмотья! – Она всплеснула руками. – Но главное, что вы живы! Если об этом узнает ваш батюшка – он выздоровеет от радости… – Она осеклась, вдруг заметив Бату, остановившегося в дверях.

Увидев, куда обращен взор испуганной Марианны, Каролина с улыбкой подозвала негра.

– Это мой слуга Бату, надежный и верный человек.

С опущенными руками, смущенно наклонив голову, Бату смиренно дал разглядеть себя.

– Приготовь ему что-нибудь поесть, Марианна, – попросила Каролина, – и мне тоже. Мы оба совсем оголодали.

Марианна горестно покачала головой:

– Вам, наверное, многое пришлось пережить. Слава Богу, что все позади. Уж у меня вы будете сыты. Я сейчас приготовлю ванну и разожгу огонь в вашей комнате. О, какая радость, что вы снова здесь, графиня.

Она приветливо кивнула Бату и вместе с ним ушла на кухню.

Филипп положил руку на плечо Каролине.

– Добро пожаловать в Розамбу! Ты совсем не изменилась, – нежно проговорил он. – По-прежнему любишь сюрпризы. Золушка со слугой! Меня бы не удивило, если бы вслед за тобой приехала золотая карета!

Как ни странно, но только сейчас в водовороте чувств, испытываемых Каролиной, вспыхнула радость, пока еще маленькая и слабая, как только что зажженный огонь, чтобы в следующие минуты ярко разгореться.

Горячее, обжигающее чувство захлестнуло ее: она жива! Она импульсивно обняла брата, прижалась к нему и крепко поцеловала в щеку и в лоб.

Инстинктом человека, который сам много страдал, Филипп догадывался, что за этой бьющей ключом радостью стоят черные глубины пережитого ужаса. Каролина опустилась в кресло перед камином. Она сбросила грубые туфли и протянула ноги в простых чулках поближе к огню. Филипп, стоявший за ее спиной, положил руки на резную спинку кресла и наклонился к сестре.

– Мы опасались худшего, – осторожно начал он. – Когда Наполеон вошел в Париж, он первым делом прислал гонца к отцу, полагая, что мы что-нибудь знаем о тебе!

Какое-то время было слышно лишь потрескивание горящих поленьев. Надо было что-то отвечать Филиппу, но у Каролины не было на это сил.

– Я потом все расскажу тебе, Филипп, но сейчас не могу говорить, может быть, позже…

– Я понимаю, прости, это не было любопытством. Но нам многое надо будет рассказать друг другу.

Она поблагодарила его взглядом и про себя отметила, что Филипп изменился за год с той ночи, когда ему пришлось бежать из Парижа после таинственного убийства Тибо. Это было то же чувственное, пожалуй, слишком красивое для мужчины лицо, и все же он был другим. Из мечтателя он превратился в мужчину. Спокойствие, уверенность и сила исходили от него.

– Когда ты вернулся из Англии?

– Шесть недель тому назад.

– Ты был в Париже?

– Нет, – Филипп подошел к камину и облокотился на широкий мраморный пилястр, поддерживающий каминную доску. – Я сразу поехал в Розамбу. Здесь я и останусь. – Он обращался скорее к себе. – Мое место здесь, в этом доме, на этой земле. Теперь я это понял. Здесь для меня много дел.

Каролина улыбнулась, уловив настрой его слов, то хорошее, что было в них.

– Если бы отец мог слышать тебя, он был бы счастлив. У тебя есть известия от него? Он должен блаженствовать сейчас! Император снова в Париже! Все получилось так, как он мечтал.

Филипп не ответил. Его молчание насторожило Каролину.

– Что-нибудь случилось с отцом, Филипп? Он жив? Здоров?

– Жив, но ему не очень хорошо. Никто не знает, в чем, собственно, дело. Он не хочет видеть ни одного врача. Позавчера император послал к нему доктора Фуро. Даже его он не допустил.

Каролина наморщила лоб. Фуро был позавчера у отца? Как до Филиппа могло так быстро дойти это известие? Ей снова вспомнились всадники в темных накидках, которых она встретила у ворот. Она поднялась и подошла к столу, с которого еще не были убраны остатки трапезы.

– Однако скорые у тебя гонцы.

Довольная улыбка скользнула по лицу Филиппа.

– А у моей сестрички хорошие глаза. У меня были гости из Парижа. Незадолго до твоего появления они уехали.

Каролине показалось, что говорит он уклончиво. На столе возле полупустых бокалов она заметила круглую золотую коробочку. Машинально взяла ее в руки и щелкнула крышкой. В коробочке лежали фиалковые пастилки. Внутреннюю сторону крышки украшала изящная эмаль. На темно-синем фоне мельчайшими осколками драгоценных камней был изображен феникс. Каролина внимательно всматривалась – где-то она уже видела этот герб.

– Один из твоих друзей, кажется, забывчив. – Она показала на коробочку брату.

Секунду Филипп помедлил. Потом произнес:

– Ты его даже знаешь, моего забывчивого друга. Это герцог Беломер. Он здесь неподалеку охотился.

Беломер! Каролина резко опустила голову, она не хотела, чтобы Филипп видел выражение ее лица. Она принялась опять рассматривать коробочку. Феникс? Нет, это связано не с Беломером! Но где же она видела этот герб? Она не могла вспомнить.

– Я отвезу ее ему, когда поеду в Париж.

– Ты хочешь в Париж?

– Да, я хочу в Париж. Повидать отца и…

Он положил ей руки на плечи.

– Наполеона – ты ведь это хотела сказать? – Он покачал головой. – Все еще не излечилась?

Каролина ответила на его взгляд обезоруживающей улыбкой.

– Тогда мне надо излечиться от себя самой.

– Однажды придет тот, кто сможет тебя укротить, – заметил Филипп. – Хотел бы я знать, кто это будет.

– Я тоже, – она засмеялась.

Эти два слова были небрежно брошены ею, но в них выразилось все, что она испытывала в эту минуту: сознание, что она вновь ожила, что она молода, красива и перед ней вся жизнь.

Все было как в детстве: Марианна готовила благоухающую ванну, подтаскивала горячую воду, мыла роскошные волосы Каролины полезными отварами из трав. Потом завернула свою любимицу в большую подогретую купальную простыню и принялась сушить ей волосы и расчесывать их щеткой. Когда Каролина наконец вошла в свой будуар в длинном струящемся халате из белого шелка, отороченном по подолу и обшлагам лебяжьим пухом, брат ждал ее там и встретил с восхищенной улыбкой. Он вместе с Марианной перед потрескивающим камином накрывал стол. Бульон, форель, паштет из дичи, карамелевый пудинг – Каролина по достоинству оценила мастерство Марианны.

Филипп подвинул стул поближе к мягкому креслу, в котором уютно разместилась Каролина. Он подкладывал ей кушанья, наливал вино. Свечи уже догорели, и лишь огонь в камине давал свет, лишая предметы их четких контуров.

Стены, картины, зеркала, кровать с балдахином – все превратилось в расплывчатые тени, полные таинственной жизни. Теперь вдруг они заговорили оба. Филипп рассказывал о годе, проведенном в Англии. Он жил так, как всегда мечтал: учился, много читал, рисовал, водил дружбу с поэтами и художниками и все это время тосковал по родине, особенно по Розамбу. Он влюблялся и разочаровывался. Но все это пока не изменило его судьбу.

Слушая рассказы брата, переживая за него, радуясь и сочувствуя, как-то незаметно и Каролине захотелось выговориться. Она рассказывала все без утайки или почти без утайки, и с каждым словом груз пережитого становился легче.

Филипп не сводил глаз с ее раскрасневшегося лица. Ибо больше, чем слова, говорили ее глаза, в которых он мог прочитать даже то, о чем она умалчивала. Она всегда будет идти своим путем, жить по собственным законам, потому что она принадлежит к тем сильным натурам, которые можно унижать, но нельзя унизить, можно пытаться испачкать, но грязь не прилипнет к ним. Она, Каролина, была как алмаз – несокрушима и чиста.

Следующий день также нес на себе настроение этой исповедальной ночи. После завтрака брат и сестра долго кружили верхом по своим фамильным владениям вокруг замка. Вечером они сидели над строительным проектом, сделанным Филиппом вместо сгоревшей сторожевой башни. То и дело прибегала Марианна из комнаты для шитья и забирала Каролину на примерки. Мода изменилась за прошедший год. Рюши на юбках располагались теперь ниже, банты над грудью – выше. А в Париже невозможно быть одетой старомодно. Во всяком случае, ей, Каролине. Мыслями своими она была уже в Париже.

Только три дня выдержала она в Розамбу. На утро четвертого дня запряженная четверкой лошадей карета с гербом графа де ля Ромм-Аллери выехала со двора замка.