Самодива

– Эфирным?

– Именно! Двигалась плавно. Говорила мягко. Словно ее можно было сдуть, как одуванчик.

– Вы знаете, что с ней случилось?

– Да, это. – Он продолжал избегать моего взгляда. – Я был здесь, когда это случилось. Хотелось бы мне, чтобы было иначе. Тем летом ходили слухи о каком-то мальчике, я никогда с ним не встречался, но слышал, что он был привлекательным, таким, в которых обычно влюбляются девушки. Они сказали, что он разбил ей сердце. Если ты спросишь меня, то чушь это. Не родился еще парень, который мог бы уйти от создания вроде нее.

– Она была красивой?

– Красивой? Ха! Самой идеальной девушкой из всех, что я видел! Ей стоило лишь улыбнуться мужчине, и он готов был умереть за нее. На кораблях все стелились у ее ног. Она приходила к докам, светила своим милым личиком, и эти глупцы не говорили ни о чем другом дни напролет. Меня они называли "кузеном ведьмы". Большинство из них получили за это!

– Думаете, она правда была...

– Ведьмой? Я не верю в ведьм.

– Тогда почему люди звали ее так?

– У нее, должно быть, что-то перемкнуло в голове. Она начала гулять у моря, одна одинешенька, часто после захода солнца. Бог знает, что она делала там. Одной ночью она ушла и пропала, после чего ее нашли практически безжизненной у старой церкви. Твои родители забрали ее обратно в Софию и больше мы о них не слышали.

– Так значит, вы не знаете, жива ли она?

– Мне всегда казалось, что жива. Но судя по тому, что ты говоришь, не похоже, чтобы все было так, как я полагаю. – Он нервно теребил потертые разрывы на его джинсах чуть выше колена. – Я предупреждал, что не смогу помочь. Как и моя мать.

– Она назвала меня самодивой. Само собой, я в курсе легенд. Но какое они имеют отношение к Эльзе? И к местной церкви, к кладбищам, фиговым деревьям?

– Именно там нашли твою сестру, у церковного кладбища. Там растут фиговые деревья. А что до моей матери... она не в своем уме уже долгие годы. Верит в разное.

– Вроде чего?

– Что самодивы существуют. В историю, связанную с нашей семьей. Слышала ее?

– Нет.

– Она очень старая. Моя двоюродная бабушка Евдокия жила в регионе, который сейчас является частью Турции. После одной из многих балканских войн ³были возведены границы, и все, преследуемые турецкими войсками, перебрались на эту сторону. У Евдокии тогда был новорожденный младенец и, когда ты прячешься в лесах, плачущий ребенок это последнее, что тебе нужно. Только представь себе, каково очнуться посреди ночи и обнаружить, что над тобой стоит мужчина в тюрбане и кончик его ятагана направлен на твоего ребенка. "Все неверные должны быть убиты во имя Аллаха!" Когда лезвие начало погружаться, то ощущения были такие, словно надвое рассекали твое собственное сердце. Затем разверзся ужас. Массовая резня. Даже луна в небе и та кровоточила. Пока вдруг, словно спустившиеся прямиком с небес, среди деревьев не начали кружить белые фигуры. Молодые девушки. Хрупкие. Светящиеся. Такой ясной красоты, что встречается только в сказках. С выверенной точностью они стремительно отрывали каждую замеченную ими облаченную в тюрбан голову – хрясь! хрясь! – шеи ломались, словно ветки, извергая красные фонтаны, пока сами тела, дергаясь, падали на влажную землю. Как только дело было сделано, существа исчезли. Но прежде они пустились в танец, приглашая в их круг только одну человеческую девушку: ту, что проливала слезы над своим мертвым дитем. Позже выжившие рассказывали, как Евдокия спасла их. Как, обезумев от горя, она призвала самодив.

– Призвала их?

– Я слышал, что каждый, рожденный с кровью самодив, может вызывать их вот так... – Он щелкнул пальцами. – Без слов, просто так. Просто пожелать из появления в ночи, и они придут.

Теперь я понимала, почему родители все эти годы держали меня в неведении. Рожденные с кровью самодив. Я одна из таких? А моя сестра? Звучало это все, как безобидное суеверие. Фольклорный рассказ. Сказочка. Но однажды посаженные семенами в голову вопросы было невозможно вырезать.

– То есть вы говорите, что даже я могу... что в нашей семье может передаваться некоторая разновидность ведьминских способностей?

– Я говорю, что все это чушь, бред, который выдумывают пожилые люди, чтобы позабавить их ломящие от боли кости. Тебе бы хотелось обладать суперспособностями? Да и кто бы не захотел? Но мне жаль говорить тебе, что это лишь премилая история. Евдокия не была самодивой. Иначе она до сих пор была бы жива, ночами бродя по нашим побережьям.

– Как она умерла?

– Пневмония, довольно скоро после того, как добралась сюда. Я видел ее могилу собственными глазами.

– На церковном кладбище?

После быстрого кивка головой, он сменил тему разговора:

– Как долго ты пробудешь в городе? Приглашаю остаться у нас.

– Спасибо вам, но я забронировала номер в отеле. Уезжаю уже завтра рано утром.

– Вижу, родители уже не присматривают за тобой так пристально.

– Вообще-то, у них нет особого выбора. Скоро я уезжаю в Америку.

– И ты тоже?

Это последний секрет о моей сестре, который я узнала от него. Тем роковым летом она хвалилась скорым отъездом в университет, тем, что уже куплен и билет и все прочее. Нередко упоминался город Нью-Йорк. А затем произошел инцидент у церкви.

– Мне частенько бывало интересно, поехала она в итоге или нет, – сказал он, бросая на меня взгляд прежде, чем мое безмолвие напомнило ему, что я знала о судьбе Эльзы еще меньше его. – Эти решения, связанные с учебой... Твоя родня наверно в смятении. Потеряв одного ребенка, они наверно и не думали, что второй тоже уедет.

– Может, по этой причине они и завели меня? Страховка, чтобы не остаться одинокими, когда Эльза вырастет.

– Не говори так. Люди заводят детей по многим и самым разным причинам, даже в зрелом возрасте. Дай им шанс исправить то, с чем они напортачили в первый раз. – Он улыбнулся и поднялся со скамейки. – Уверен, что они делали все возможное, чтобы уберечь тебя от проблем. И все же ты здесь.

Как только мы попрощались, я спросила у него, были ли у них фотографии Эльзы. Он отправился проверить некоторые старые фотоальбомы, но вернулся, качая головой.

– Прости, не повезло. Но хорошие новости в том, что тебе достаточно посмотреться в зеркало. Когда я только увидел тебя, то, клянусь, решил, что вижу привидение.

– А я... эфирная?

– Надеюсь, что нет! – посмеивался он. – Ты настоящая, из плоти и крови. Оставайся такой и дальше.

Я поблагодарила его и пообещала прислать открытку из Америки. Но я еще не закончила. Прежде чем уехать из Царево, мне нужно было сделать еще одну остановку.

ЦЕРКОВЬ ТЕРПЕЛИВО ЖДАЛА на голых скалах над черным морем. Закатное небо одеялом расплывалось над всем вокруг, оставляя на окнах отливы насыщенных гранатовых оттенков, как будто все здание изнутри было охвачено пламенем.

Я сидела в машине.

И что теперь?

Подняться по склону... Открыть дверь... Войти и зажечь свечу...

Или просто уехать и никогда не возвращаться?

Как будто это все не имело значения. Я чувствовала себя преданной: каждым по отдельности, а особенно моими родителями. Когда правда выплыла наружу, ничто не могло изменить ее или дать хотя на намек на то, что же с ней делать.

У меня была сестра.

Скорее всего сумасшедшая.

Жива ли она еще? А если нет, то как умерла, случайно? Самоубийство? Или что похуже, что запечатывало всем рты так долго?

Я оставила машину у дороги и пошла по склону. Ко входу вела тропинка, сворачиваюшая лишь раз, на середине пути, чтобы избежать контакта со старым фиговым деревом, чьи изогнутые ветви провисали до земли непроницаемым куполом из плодов, коры и листьев.

"Как ты двигалась, как танцевала у фигового дерева. Белоснежная красота под светом луны..."

Я заглушила голос в голове; она просто пожилая женщина, приправившая свой рассказ деталями из легенд. Но ее место заняли другие голоса. Знакомых. Незнакомцев. Людей, знавших о моем прошлом больше, чем я сама. Я представляла их беседы. Годами скрываемые взгляды. Слухи, скрываемые за жалостью, склоненные друг к другу головы через мгновение после того, как я поворачивалась к ним спиной:

– Бедная семья. Пытаются сделать все возможное, чтобы уберечь хотя бы младшую дочь от скатывания в глубокую яму.

– А что случилось со старшей?

– Вы не слышали? Она была замешана в колдовстве. Стыд-то какой. Быть такой умной и попасться на таких делах!

– И Славины не знали?

– Должны были. Зачем иначе так торопиться заводить второго ребенка через пятнадцать лет после первого? Самое печальное, что проблема может быть в генетике... Но будем надеяться на лучшее. Ведь маленькая Теодора, кажется, очень даже нормальной.

Поднимаясь на вершину холма, я слышала, как внизу волны обрушивали свою ярость на камни. Воздух был пропитан солью, наполнен криками чаек, ароматом умерших моллюсков и морских водорослей (перегревающихся днем и загнивающих ночью). На расстоянии церковь обладала строгим, минималистичным шармом – была практически естественным продолжением скалы. Но вблизи поражала простотой. Стены казались возведенными совершенно случайным образом из любых материалов, которым довелось валяться не слишком далеко. Камни всех форм и цветов держались на честном слове, готовые вот–вот распасться на части природного хаоса.

Передняя дверь была заперта, так что я обошла церковь, обнаружив позади открытую террасу над морем. Перед огромными водами невозможно было не почувствовать себя крошечной. Но также я ощутила его равнодушие – разрушительное равнодушие мира, начинающегося там, где заканчивался мой дом. Где-то там в мире, в тысячах миль отсюда, уже ждала граница. Мечта. Неизведанное. Мои надежды на предположительно фантастическое будущее. Сейчас, впервые за все время, я задалась вопросом, готова ли к этому. Да и как я вообще могла быть готовой, когда мне больше не было известно, кто я? «Призрак ребенка» (термин, который я однажды увидела в книге): ребенок, выращенный в тени умершего брата или сестры. Всю свою жизнь, не осознавая этого, я была всего лишь заменой другой девушки. Наследуя ее обноски. Ее фортепиано. Ее внешний вид. И что бы там еще не было в нашей крови. Вероятно, я и вела себя, как она. Говорила точно так же. Было всего лишь вопросом времени, когда меня поманит Америка.

Отвлеченная этими мыслями, я не заметила наступление сумерек. Находившиеся вдали холмы исчезли. Тьма наступала быстро. Я отступила от перил, обернулась и пошла к другой стороне церкви…

Всего секунда ушла на осознание ошибки, но было уже слишком поздно. Передо мной, прямо под моими ногами, было кладбище. Кресты. Надгробные плиты. Чертополох. Он раскачивался в мою сторону, преграждал мне путь.

"Не приближайся к церкви, они поймают тебя на кладбище!"

Я не слушала, а теперь попала в ловушку. Внезапно ветер исчез. За ним испарился звук волн. Воздух оказался настолько недвижимым, что я начала слышать собственное дыхание. В ужасе, я обвела взглядом тьму до центра террасы. А там, невыразимо реальная, на фоне черного небесного полотна…

девушка…

одетая в белое

худая настолько, что казалась невесомой

лицом обращенная к морю, ногами едва касающаяся земли, с воздетыми к небу руками, двигающаяся так медленно…

Спотыкаясь, я бежала через кладбище, борясь с диким желанием оглянуться, чтобы убедиться в отсутствии погони, после чего сократила путь напрямик через спуск с холма, подальше от тропинки, от черного изваяния, которым могло быть только фиговое дерево.

Как только ноги почувствовали асфальт, я нырнула в машину, захлопнула дверь и выместила всю свою панику на педали газа.

КАК СКАЗАТЬ ДВУМ ЛЮДЯМ, которых ты любишь больше всего, что ты им лгала? Я до ужаса боялась возвращения домой, неизбежного выяснения отношений. Не то чтобы мне нужно было извиняться: склонность к хранению секретов у нашей семьи в крови. К тому же, судя по тому, что я выяснила, моим родителям было что рассказать побольше моего. Но это ничего не упрощало. Ни обратную дорогу до Царево. Ни первые шаги в гостиную. Ни восприятия тревоги на их лицах, когда я рассказала, что, вообще-то, не путешествовала с друзьями. И, наконец, самое сложное – новость о сестре.

Я хотела знать все, и они делились информацией неохотно, как если бы каждая деталь была ядом. Эльза была их гордостью. Идеальным ребенком. Гениальным дьяволенком, начавшим развиваться очень рано. Она научилась читать, когда ей было три. Играть на фортепиано в пять. Английскому языку в семь. Училась в лучшей старшей школе. Получала награды. Затем получила полную стипендию в Америке.

Во многом похоже на меня. Но это была лишь верхушка айсберга.

− Что с ней случилось?

Сначала мама сказала, что Эльза уехала учиться и не вернулась.

− Мам, мне нужно знать, что случилось на самом деле.

Они встретились взглядами – соучастники по жизни, пытающиеся перехитрить горе. Но затем безграничная молчаливая грусть вылилась наружу, внезапно прорвав многолетнюю преграду.

Эльза писала домой раз в неделю, звонила каждое воскресенье. Затем две недели в ноябре не было ни одной весточки. Родители повременили еще пару дней, прежде чем позвонили в университет и узнали, что их дочь придерживается расписания, как было указано в сканах ее персональных данных, взятых в кафетериях и учебных корпусах.

Десятого декабря, за две недели до рождества, поступил телефонный звонок от официального представителя университета с расстроенным голосом. Случилось нечто кошмарное: тело мисс Славин было найдено недалеко от походного маршрута. Без следов насилия, хвала Господу. И нет, сомнений по поводу личности девушки не было. Учебное заведение позаботится об организации похорон (или транспортировке по воздуху, если семья предпочтет похоронить ее дома) так же, как и о других моментах, включая полет родителей туда и обратно.

− Так вы отправились в Америку?

Мама покачала головой.

− Мы получили еще один звонок, Теа.

Второй звонок принес новость странного характера, поведал о повороте событий, не укладывающимся в голове.

Тело Эльзы было украдено из морга. Накануне. Вот так просто.

«Мы глубоко сожалеем, миссис Славин, но несмотря на совместные усилия охраны университета и присутствовавшей там городской полиции, нет ни зацепки, ни подозреваемых.»

Газеты приступили рассуждать о возможном взломе, но утром морг был найден запертым, каким и был оставлен предыдущим вечером. Не говоря уже об очевидном: зачем кому-то оставлять тело у тропы лишь для того, чтобы похитить его немного погодя?

«Университет выказывает вам соболезнования. Наше управление уведомит вас о любом прогрессе по делу, но пока, мы предлагаем отложить вашу поездку.»

Было еще много звонков. Очень много. Но ни один из них не дал ни одного ответа. До нынешнего дня мои родители понятия не имели о том, кем – или чем – была отнята жизнь их дочери.

ГОДЫ РАЗМЫЛИ ПОЛАРОИДНЫЕ снимки, сделав изображения на них неузнаваемыми и бежевыми – все, кроме глаз. На краткое мгновение они околдовали камеру темно–голубым цветом, подобным зимним морям. Затем, постепенно, небо утихомирило свое буйство. Воды выдохнули и прояснились. И теперь те же самые глаза источали бледный свет, и взгляд их был устремлен на вас так, словно в последнюю секунду, прежде чем вовсе забыть о вашей встрече, Эльза добралась до каждого потаенного уголка в вашем сознании, до самой сути.

Тем вечером я лежала в кровати и смотрела на девушку, которая могла бы быть моей лучшей подругой. Мы действительно были похожи. Если бы разрыв в нашем возрасте был меньшим, нас могли бы принимать за близняшек. И все же я не замечала в себе очарования великолепного создания, имя которого до сих пор заставляло светиться глаза всех, кто ее знал. Она была эфирной, как одуванчик: цветок желаний. Из всех цветов только этот начинал свой путь ярким и сочным (как солнце), затем бледнел до невесомой серебристости (как луна), позволяя вам дунуть на него, рассеяв по ветру созвездия разрозненных семян, лишь бы ваши желания воплотились в жизнь. Как и у каждой девушки, у нее должны были быть собственные желания. Фортепиано. Университет подальше от дома. Парень, который, может быть (а может и нет), посмел разбить ей сердце…

Стук в дверь вынудил меня засунуть фотографии под подушку: отец пришел пожелать спокойной ночи. Но вместо обычных быстрых поцелуев в обе щеки он остановился у моей постели, не произнося ни слова.

− Мне лучше не ехать, пап?

− Не ехать? Так вот чего мы добились – разрушения планов?

− Я серьезно. Не хочу, чтобы вы с мамой мирились с этим второй раз.

− Второго раза не будет. Потому что ты приедешь на рождество.

− Конечно, приеду. – Также мне стало интересно, поседеет ли он еще сильнее, могут ли за четыре месяца изменений быть очень явными визуально, если все это время не наблюдать их. – Я о другом: мой отъезд, отсутствие меня в поле зрения, беспокойство обо мне.

− Родители всегда беспокоятся. Это неотъемлемое состояние.

− Вы будете беспокоиться меньше, если я буду здесь.

− Как это пришло в твою маленькую головку? – Он сел на край кровати. – Конечно, ты едешь. Мы будем переживать куда меньше, если будем знать, что ты счастлива.

− Я могу быть счастливой где–угодно. Для этого не нужно идти по стопам сестры.

Он положил мне на колено руку – руку такую большую и теплую, что я часто хотела свернуться под ней как лилипут.

− Идти по чьим-то стопам нормально, Теа. Если ты не идешь за чьей-то мечтой.

Я огляделась, осматривая то, что явно не влезет в два чемодана.

− Сейчас я мечтаю поднять все это и переместить в Бостон, вместе с тобой и мамой.

Он попытался улыбнуться.

− Твоя комната все еще будет здесь, когда ты вернешься зимой. Как и мы с твоей мамой.

− Но мне казалось, что вы с мамой против Америки.

− Не против, просто… опасаемся ее. Особенно одного учебного заведения.

− Которого?

Он сразу же нахмурился. Очень, очень сильно.

− Принстон.

Несколько прошлых недель промелькнули в голове вспышкой: стресс из–за выбора университета, необъяснимая антипатия родителей к Принстону. Даже когда пришло письмо о приеме, они настаивали на Гарварде, а я обвиняла их в снобизме по принципу наименования: «Гарвард есть Гарвард» в Болгарии похоже было мантрой, явным решением для тех, кому посчастливилось туда попасть. Но время для окончательного принятия решения еще не пришло. У меня все еще была неделя, чтобы передумать.

− Пап, как думаешь, мы когда-нибудь узнаем, что с ней случилось?

− Нет. И я не хочу, чтобы ты пыталась узнать. Ты едешь учиться, а не гоняться за призраками прошлого.

− Почему? Я тут подумала, а что если…

− Никаких «если», Теа. Мы сделали все, что могли. Как и полиция, университет, пресса, наше посольство. Дело пошло дальше и не завершилось ничем. Поверь мне, оно очень быстро станет для тебя падением по спирали вниз.

− Почему?

− Потому что ты любишь ее и хочешь знать. Ты одержима поисками. Заголовками в прессе. Университетскими протоколами. Не находишь ничего в том, что имеешь, и начинаешь перебирать документы тысячу раз. Может я что пропустила? Должна быть улика… Проходят годы. Затем появляется интернет и становится твоим ежедневным наркотиком. Еще пять минут, еще один поиск. Пока ты не начинаешь осознавать, что не приближаешься к разгадке. И никогда не приблизишься.

Он выглядел опустошенным. И в этот момент я поняла: я поеду в Принстон. Может мой отец был прав, и не было никакой надежды на выяснение того, что же стало с Эльзой. Но как я могла быть уверена, не попытавшись? Все, что я считала своим: семью, дом, жизнь, которую должна была оставить позади – разрушалось плахой, построенной изо лжи. А на их месте что? Подозрения. Опасения. Страх, что я могу, как и моя сестра, стать… чем именно? Психически неуравновешенной? Подверженной бреду? Чудачкой? Ведьмой? Монстром?

− Итак, никаких игр в детектива. Обещаешь? – Он поцеловал меня и пошел к двери.

− Пап… − Когда он обернулся, его лицо наконец было умиротворенным. – А что за история про самодив?

АЭРОПОРТ СОФИИ ВЫГЛЯДЕЛ, как и любой другой: белый мрамор, сталь, благодаря стеклянным потолкам все залито светом, словно весь терминал был спроектирован так, чтобы тем, кто оставался здесь, была подарена иллюзия, будто они сами отправляются куда-то, взмыв ввысь, в небо.

Я летала за границу и раньше для участия в музыкальных фестивалях и соревнованиях и обожала каждую минуту этого процесса: даже суету в аэропорту, когда родители беспрерывно фотографировали меня во время демонстрации посадочного талона, как официального доказательства о начале очередного путешествия.

На этот раз все было иначе. Я силой заставляла себя проходить через охрану. Потом паспортный контроль. Затем спуск по коридору на посадку. И я снова и снова оборачивалась, лишь бы поймать взглядом мелькание двух фигур, быстро растворившихся в толпе и превратившихся в пару двигающихся точек (все еще машущих руками).

Что за дар природы, эта маленькая девочка. Но Славины все равно останутся сломленными людьми.

Услышала я эти слова годы тому назад. Но их значение до меня дошло лишь в самолете до Америки. Существовали разные типы сломленных людей. Те, кто потерял любовь. Дом. Мечту. Также были люди, пережившие крах, прошедшие через потерю большего одного раза, и их души латались, рвались и снова латались, пока не становились похожими на лоскутные одеяла: с квадратиками самых различных цветов, доказывающими, что сердце все равно остается теплым, готовым к следующим разрывам.

Теперь и я впервые почувствовала себя сломленной. Я пыталась думать об университете, о новой жизни, что ждала меня там. Но могла представлять лишь маму с папой, которые возвращались в пустой дом. Я огорошила их в мае, рассказав о решении ехать в Принстон. Я ведь не просто приняла решение, но выполнила все необходимое для этого, не оповестив их: написала в университет, забронировала билет на самолет и прочее. Это был их худший кошмар. Судьба смеялась им в лицо после восемнадцати лет попыток игнорировать именно это: я становилась такой же, как Эльза. Я пыталась объяснить, что была другой, что прошлое меня не пугает, и что Принстон не более опасное учебное заведение, чем другие. Если, находясь там, мне удастся решить тайну ее смерти – почему нет? И даже если не смогу, то они хотя бы примирятся с самим местом и воспользуются, наконец, отмененной поездкой спустя столько лет, только на этот раз ради моего выпускного…

Чтобы перенести десятичасовой полет, я начала читать книгу с легендами. На обложке была девушка в белом, стоящая у колодца и смотрящая на луну. Однажды, давным–давно, за тридевять земель…

В рассказе о самодивах говорилось, что они плавали в черных водах горного озера: обнаженные и невинные, словно увлеченные и забывшиеся в играх дети. После купаний, как только они облачались вновь в свои одежды, их танец, гипнотизирующие кружения в хороводе, наполнялся магией: круг из переплетенных рук и мелькающих ног, чей ритм распространялся по лесу дрожью.

Никогда еще смертный не видел такой красоты. А из тех несчастных, что видели, из тех обреченных скитальцев в ночи, кто осмелился ступить на луга, на которых самодивы насыщались луной, глаза тех никогда больше не видели рассвет, никто из них не дошел до дома, чтобы поделиться сказом о любовной печали.

Будь то бродяга, сложивший колени под кроной ветвистого дуба. Будь то вор, посчитавший опавшие листья дуба подушкой на одну ночь. Торговец ли, весь день гнавшийся за неуловимой сделкой, привязавший коня к изборожденному стволу дуба. Или будь то сбившийся с пути монах, читающий молитвы у корней дуба, щекой касаясь земли, как будто зазывающей его и убаюкивающей ко сну. Но все одно: равный конец был сужден им всем. Конец из троекратного наслаждения и десятикратного кошмара…

− А что за история про самодив, пап?

Он побледнел, побледнел от безысходности, как мужчина, который достаточно долго страдал лишь для того, чтобы понять, что болезнь разъедала его с самого начала.

− Почему ты спрашиваешь, Теа?

Я пересказала, что услышала в Царево, но не упоминала о визите в церковь.

− Старая Стефана все еще живет в ее полоумном мире! Она всегда забивала голову твоей сестре этими фольклорными историями, почему мы и не хотели, чтобы ты приближалась к ней. Но сын-то хотя бы мог продемонстрировать здравомыслие.

− Он сказал мне лишь то, что знал.

− И ты поверила во все это?

− Почему бы и нет?

− Потому что людям нечем больше заняться. Им становится скучно, и они дают волю своему больному воображению.

− У Эльзы тоже было больное воображение?

Ответа не последовало.

− И, пап, есть ли что-то подобное в нашей семьи на самом деле?

Он обратно сел на кровать и потянулся к моей руке, словно его прикосновение могло убедить меня в том случае, если слова не смогут.

− Ничего такого в нашей семье нет, неважно, кто что говорит. Твоя сестра была совершенно здоровой девушкой. Как и ты.

− И все же она верила в легенды о самодивах.

− Она была очарована ими, а потом начала верить, да. Но не из–за передаваемой по наследству невменяемости. Все дело было в университетском проекте.

Я почти рассмеялась. Все студенты танцуют в полнолуние на церковном кладбище. Белая одежда предпочтительна. Дополнительные баллы за осуществление танца в пределах фигового дерева.

− С чего бы университету предлагать такой проект?

− Он не был предложен, она была волонтером. У твоей сестры было две страсти: фортепиано и археология. Каждое лето у черного моря она водила нас посмотреть древние поселения. Городские стены, церкви, любые руины. Чем старее и дряхлее, тем лучше.

Что объясняло ее частые побеги к церкви в Царево, но не то, что я там видела.

– В первые годы после коммунизма мародеры начали контрабандой переправлять антиквариат заграницу. Эльза и ее сокурсники связались с министерством культуры, чтобы вносить в центральную базу данных артефакты. Им открылись коммунистические архивы, склады, целые помещения с предметами искусства, с пометками "высокая конфиденциальность" и запечатанные десятилетиями. И тогда она нашла свиток, который в итоге захватил ее разум.

– Что за свиток?

– Записанное признание монаха, который якобы был ослеплен в лесу самодивами. Эльза обожала необычные истории и не прекращала говорить об этой: что этот монах мог быть тем самым мастером, создавшим крест для Рильского монастыря.

– Тот знаменитый крест? – Он был одной из самых сокровенных реликвий Болгарии. Деревянный крест, который отличался сотнями резных деталей, в миниатюре изображающими сцены из Евангелия.

– Да. Она пришла к мнению, что благодаря самодивам монах обрел сверхъестественные силы. Что он создал крест только после того, как был ослеплен.

– А что, если это правда?

– Это невозможно, Теа.

– Почему?

– Потому что этих существ не существуют. Какой-то взбудораженный мужчина написал какую-то выдумку, а твоя сестра восприняла ее слишком серьезно.

– Пап, может у тебя есть копия этого рассказа?

– Эта беллетристика в прошлом. И ты пообещала мне не лезть в это дело.

Он выглядел расстроенным, потому я не настаивала – ни в эту ночь, ни следующие несколько месяцев перед отправлением в Америку. Все мои вопросы об Эльзе, а особенно о ее жизни в Принстоне, получали одинаковые ответы: "Ничто из этого уже не имеет значения". Ее письма из университета? Уничтожены. Ее пожитки? Не было смысла хранить их. А три закрытых сундука? Он отвел меня к запертой комнате и открыл их один за другим. Все три были пусты.

Я ни на секунду не поверила, что мои родители, два самых сентиментальных человека из всех, что я знала, хранившие даже корешки билетов с моих концертов, которые бережно размещались в альбомах, выбросили бы все, что осталось от их первого ребенка. Вероятнее всего, вещи Эльзы вынесены из дома и заперты в другом месте, в безопасности и вне досягаемости для меня. Возможно со временем, когда я проведу в Принстоне несколько семестров, мама и папа смогут наконец отпустить их страх и дать мне доступ к жизни сестры, включая упомянутый "вымысел", который захватил ее разум россказнями монаха и лесными ведьмами.

Сейчас же другая выдумка обнаружила путь к моим рукам, и я продолжила читать о самодивах, пока остальные в самолете спали. У слов был игривый, присущий сказкам ритм. И все же болгарские сказки часто читались с мрачным налетом предзнаменований.

Мягко ступая из их купален, смеясь и возбуждаясь из–за звездного тумана, девы начинают ощущать на себе скрытый взгляд путешественника. Они искушают его, выманивают и дарят ему их невинные тела. Пока ночь не пронизывает странный стук. Пульсация внезапно ожившего ритма. Красавицы начинают их танец, луна же дает волю их безумию. И задыхающиеся, неистовые, свободные в конце концов, они замыкают вокруг мужчины их смертельный круг...

Дальше следует кошмарный пир. Потворство жестокости. Ведьмы танцем подводят жертву к краю смерти и, как только его сердце поражают первые спазмы, они опускаются к нему, охваченные зверским голодом, вынимают его глаза, сердце, отрывают его конечности в мстительном порыве.

Затем происходит немыслимое: младшая из трех, Вилья, влюбляется. Так получилось, что он является юным пастухом, одаренным игроком на дуде, скитальцем, не имевшим в этом мире ни единой заботы. Как и другие до него, он натыкается на самодив. Спрятавшись во тьме леса, он наблюдает, как луна наполняет их танец необузданными ритмами. Но прежде чем взгляд Вильи падает на него, прежде чем где-то в глубине ее дикого сердца она замечает, что впервые его биение полно необъяснимым, новым желанием, ночь успевает явить пастуху (или ветер нашептывает, или же догадывается его сердце) секрет, прежде неизвестный ни одному смертному: секрет, где кроются силы Вильи и как их украсть...

Секрет, как пленить самодиву.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пленник

Мой профессор греческого искусства не поверил мне, когда я рассказала ему, как мало я знала об Эльзе. В некотором смысле он был прав: я поведала ему безумную часть, о самодивах. Но я понятия не имела о реальных фактах ее жизни, включая несколько последних месяцев в Пристоне.

Он тоже ничего не знал или, возможно, предпочел не говорить об этом. Когда я пыталась вытащить из него больше информации, он бормотал, что догадки никогда никому не приносили пользы, особенно догадки о прошлом.

– Прошлое в сторону, мисс Славин, я хотел бы продолжить нашу беседу о мифе об Орфее.

И намекая на то, что он хотел бы показать мне что-то еще, профессор попросил меня зайти к нему в пятницу около пяти часов дня.

В отличии от него, тем не менее, я не могла оставить прошлое в стороне. Все лето я фантазировала о том, как оказавшись в Принстоне, я пройду по стопам Эльзы. Узнаю о том, где в кампусе она жила. Что изучала. О ее любимых преподавателях. О соседях по комнате. О ее лучшем друге. Возможно даже о парне, после неудачных отношений дома.

Мой план действий был прикреплен к карте кампуса, изображающей административные здания, в которых наиболее вероятно можно было найти информацию о каждом из пунктов. Офис регистратора был отправной точкой. Самопровозглашенный "хранитель всех академических записей" хранил не только данные о регистрации, но также каждый выбранный студентом курс и их оценки. Далее в офисе финансовой помощи могли знать работала ли Эльза на территории кампуса и, если да, то где. В офисе расселения студентов могли бы подсказать мне ее общежитие, а если повезет, то и номер комнаты. Оттуда я хотела зайти в общежитие, чтобы узнать подробности о ее жизни в Принстоне.

Фокус в том, что я, конечно же, должна была задавать вопросы, не привлекая внимание к себе или к тому, что я пыталась раскрыть преступление. Поскольку, если бы распространился слух о том, что сестра сумасшедшей пропавшей девочки теперь в Принстоне и причиняет беспокойство, университет, скорее всего, установил бы за мной специальное наблюдение, чтобы контролировать мою безопасность и моральное состояние так же, как Уайли контролировал мою музыкальную карьеру, Доннелли – мой учебный план, Рита – мою социальную жизнь. Не говоря уже о том, что они могли сообщить моим родителям, а этого я хотела избежать больше всего.

Пока Джайлс был единственным, кто узнал о моей связи с Эльзой, и если бы это зависело от меня, то я бы предпочла, чтобы так и оставалось. Но, чтобы вывести незнакомцев на разговор, необходимы были навыки. И лишь неделю назад моя первая попытка расследования провалилась.

– Мисс, прошу прощения, должно быть я неправильно вас поняла. Вы Эльза Славин или нет? – уставилась на меня пухлая женщина поверх своих очков в черепашьей оправе, сидящая в регистрационном офисе. – Потому что если нет, я не так уж и много могу сделать, чтобы выполнить ваш запрос.

– Я сестра Эльзы, надеюсь это учитывается? – Мое студенческое удостоверение едва удостоилось ее беглого взгляда. – Она училась здесь в 96 году, а я только что сюда приехала и мне любопытно… каковой была ее жизнь в Принстоне.

– Любопытно? – идеально выщипанные брови изогнулись, давая понять, что ее взяли на работу не вчера. – Боюсь, что любопытство не является достаточным основанием для доступа к чужим файлам, даже для родной сестры. Все студенческие записи, за очень немногими исключениями, конфиденциальны. Это политика университета, и она строго соблюдается.

– Каковы исключения?

– Основная информация: имена, даты поступления, факультеты и курсы, места рождения. Также можно узнать вес и рост членов спортивных команд.

Другими словами, данные, которые либо не относились к Эльзе, либо которые я уже знала.

– Вы не можете сказать мне что-то еще? Хотя бы какие занятия она посещала?

– Только если она дала вам на это письменное разрешение. И «письменное» означает подписанное лично мисс Славин.

К этому времени в голосе регистраторши уже слышалось плохо скрываемое раздражение. Я решила рискнуть.

– А что делать, если студент так и не выпустился?

Судя по ее непоколебимому выражению лица, это ничего не меняло.

– А если человека уже нет… – Слово «в живых» вертелось на кончике моего языка. – … в США, и он не вернется?

– Правила конфиденциальности соблюдаются неукоснительно. Ожидание наших студентов на неразглашение личных данных не ограничиваются границами страны.

– Понятно. В любом случае спасибо. – Я забрала бланк запроса, который она ранее попросила меня заполнить. И вдруг только сейчас, вероятно для того, чтобы убедиться, что я не побеспокою ее снова, женщина решила стать полезной.

– И на будущее, вот копия нашего кодекса на доступ к архивным файлам студентов. В пункте «б» вы увидите, что политика конфиденциальности прекращает действовать только после смерти студента или спустя семьдесят пять лет с момента создания этих файлов. Если вы считаете, что ваш вопрос заслуживает дальнейшего рассмотрения, то вы можете написать заявление на имя декана. Пример на обороте.

Я снова ее поблагодарила, на этот раз искренно. Но мое волнение длилось недолго, ровно до того, как я присела на скамью прочитать данную мне выписку.

Запрос на личные данные студента, умершего в течении шести лет после зачисления в Принстон, должен сопровождаться подписями ближайших родственников.

Каких ближайших? Я поискала фразу в интернете на своем телефоне – это юридический термин о том, кому переходит право на ваше имущество, после вашей смерти. Порядок таков: дети–родители–внуки–братья и сестры. Это означало, что для доступа к файлам Эльзы потребуется подпись моих родителей, не моя.

И как будто этого было недостаточно, примерно через час зазвонил мой телефон. Офис декана университета был поставлен в известность о моей попытке получить записи и, вместо того, чтобы ждать моего запроса, они сами связались со мной.

– Теа, до нашего сведения дошло то, что Вы являетесь сестрой… – Мужчине пытался найти правильное слово, чтобы описать плачевную ситуацию с Эльзой. В голове пронеслась мысль: «Просто скажи это: сестра той бедной девушки, труп которой был похищен из нашего кампуса пятнадцать лет назад.» – … мисс Эльзы Славин. Боже, какая трагедия! При таких странных обстоятельствах… по крайней мере, мне так рассказывали, поскольку эти события произошли до того, как я начал свою работу в Принстоне. Без сомнения, это должно быть тяжело для вашей семьи.

– Да, эта боль навсегда останется с моими родителями, но что касается меня, я совсем не помню Эльзу.

– Не удивительно, учитывая разницу в возрасте. И все–таки замечательно, что вы решили поступить в тот же университет. Я предполагаю, что это было не единственным вашим приглашением от учебных заведений подобного класса, и многие на вашем месте держали бы обиду на Принстон.

– На самом деле я была рада, что Принстон не настроен против меня.

– Совсем наоборот. Наш колледж будет в вечном долгу перед вашей семьей. Это конечно не означает, что произошедшее было виной Принстона, но принять вас в качестве студента – это наименьшее, что мы можем сделать для вашей семьи.

Мне не понравилось, как это прозвучало.

– Вы хотите сказать, что меня приняли в Принстон из–за того, что случилось с моей сестрой? Своего рода… наследие?

Под «поступление по наследству» имеется в виду существующая в Америке противоречивая практика: абитуриенты, которые были в родстве с выпускниками, особенно если эти выпускники жертвовали деньги или сделали что-то другое для университета, имели в два раза больше шансов быть зачисленными в него.

– Послушайте, Теа… – на этот раз он тщательно подбирал слова для ответа. – Я видел ваше дело и у вас более чем предостаточно положительных рекомендаций для поступления. Все, что я хотел сказать, это то, что мы должны быть крайне деликатны к ранее произошедшей истории. Что приводит нас к причине моего звонка. Я хочу удостовериться, что, если вам что-то понадобится или вы столкнетесь с любого рода препятствиями, вы сообщите об этом лично мне. Нет смысла в запросах или беседах с администраторами, которые не знают ситуации и не могут помочь. Как та леди в регистрационном офисе.

– Но она должна была знать, раз сообщила Вам о моем визите.

– Не знала, пока не провела обыденную проверку имени, которое вы ей дали, после вашего ухода. В следующий раз просто позвоните мне, хорошо? Это многое упростит. – Я была уверена, что этим я упрощу ему присмотр за мной. – Что касается табеля успеваемости вашей сестры – это не проблема. Я пришлю вам его копию на электронную почту.

– А как насчет остальных файлов, могу ли я получить к ним доступ?

– Я не думаю, что что-то осталось. Все было передано в рамках расследования в окружное отделение полиции Принстона. Могу я дать вам совет?

– Конечно, пожалуйста. – Если мне отказывали в информации, всегда прилагался совет.

– Вы начали новую главу своей жизни. Приехали в Америку, в Принстон. Не портите это гонкой за тем, что только расстроит вас и приведет в никуда. Попробуйте похоронить прошлое и … – Это прозвучало настолько похоже на «похороните мертвых» – единственное, что мои родители никогда не смогут сделать – что я почти почувствовала его смущение. – В любом случае, я думаю вы поняли, что я имею в виду. О, и еще кое-что. Я попросил службу социальной помощи позвонить вам.

– Помощи?

– Да, из нашего центра здоровья в МакКоше. Конечно, вы не обязаны с ними говорить, но я бы вам все–таки посоветовал это сделать. Это неофициально, всего лишь договоренность, чтобы перестраховаться. Конечно же, это конфиденциально.

Что, как я уже знала, строго соблюдалось в Принстоне. Я лишь не знала в чем он хотел «перестраховаться».

– Неужели мой интерес к жизни Эльзы в Принстоне настолько… проблематичен?

– Ваш интерес сам по себе – нет. Проблемы может создать интерес других. Несмотря на то, что прошло довольно много времени, могут появиться последствия.

– Например?

– Ну, этот случай, кажется, был главной новостью в то время. И люди не забывают такие вещи, особенно в таком тихом месте, как Принстон. Рано или поздно это всплывет в каком-нибудь разговоре.

– Даже если и так. Мне нечего стыдиться.

– Конечно нет. Но я полагаю, что смерть вашей сестры довольно щепетильный вопрос. Мы хотим, чтобы вы были полностью готовы к тому, чтобы справиться с этим, вот и все. Наша задача – обеспечить каждому студенту плавное привыкание к жизни в университете, и мы стараемся устранять все преграды на пути к этому.

Я была уверена, что, в тот момент, его работа состояла в том, чтобы заглушить мои подозрения и направить меня к консультанту. Но у меня тоже были свои планы. И, как и он, я не собиралась позволять чему-либо встать на моем пути.

УЧЕБА ЗАСАСЫВАЛА МЕНЯ, словно зыбучие пески. Я продолжала пытаться распутать этот загадочный клубок, успевая при этом выполнять все задания, стремительно приближающиеся к дедлайну, что было возможно только при отсутствии сна и с зашкаливающим пульсом. И все же не было смысла обращаться к кому-либо за помощью. Дома я видела такое решительное выражение жизни или смерти на лицах людей, только когда приезжала скорая помощь или пожарники.

В довершении всего я должна была начать работать в кампусе – те смены в кафетерии, о которых меня предупреждала Доннелли. Офис Финансовой помощи назначил меня на работу в обеденном зале Магистерского Колледжа, вероятно из–за его близости к Форбсу. До меня доходили слухи об этом месте, о его снисходительной красоте, созданной почти век назад во время разгоревшейся известной вражды между деканом Эндрю Вестом и тогдашним президентом Принстона Вудроу Уилсоном. Вскоре должно было начаться строительство Магистерского Колледжа. Уилсон хотел его построить на территории главного кампуса, где все могли бы смешаться, и магистры могли бы послужить примером для шумных первокурсников. Однако у Веста были другие планы. Он предложил построить богатую академическую обитель, мини–копию Оксфорда и Кембриджа, в котором он мог бы руководить своими стажерами и возвращать старые европейские традиции, вдали от толпы первокурсников и вне досягаемости Уилсона. Вскоре последовали деньги, и Вест смог осуществить свою мечту, возведя готические стены кампуса, которым будут завидовать и подражать конкуренты, такие как Дьюк и Йель.

Мой первый рабочий день пришелся на среду. Мне так не терпелось увидеть творение Веста, что я решила срезать путь через поле для гольфа. Конечно это означало, что я нарушила правила, поскольку гольф–клуб был закрытым, и его членам не нравилось, что во время игры на него вторгались студенты. Но на то, чтобы пройти по университетской дороге потребовалось бы намного больше времени, а на праздные прогулки у меня его не было.

Через несколько безукоризненно скошенных холмов карта кампуса привела меня через резную каменную арку на задний двор, который заканчивался настежь открытыми массивными деревянными дверьми. На мгновение я подумала, что по ошибке попала в церковь. Затем я увидела стулья, длинные столы, солонки и перечницы, стоящие на них на идеально ровном расстоянии. Гигантский обеденный зал был пуст. Я попыталась осмыслить все это и представить, как я буду работать, а другие обедать, в месте, которое всем своим видом и ощущением напоминало готический собор.

Все в Проктер Холле было огромным, средневековым и красивым. Тяжелые двери, открытые в вестибюль, были отделены от других тонкими деревянными брусками. Сам зал был абсолютно ошеломляющий. Его стены были обшиты богатыми дубовыми панелями, на которых висели портреты уже умерших академиков. Над ними возвышались неразрывные белым камнем арочные окна, позволяющие свету изливаться на столы в абстрактных причудливых формах. Еще выше с резных балок куполообразного, как внутренняя часть перевернутого корабля, потолка низко свисали двенадцать люстр, со скалящимися горгульями на каждой из них. На противоположном конце доминировал над всем залом роскошный витраж, щеголяя замысловатой мозаикой своих пронзительных, ярких цветов. И царствовал над всем этим, стоящий перед входом орган – самый величественный, из всех мною виденных.

Сама работа не имела ничего общего с красотой. Вооружившись резиновыми перчатками, я забирала разносы у закончивших свою трапезу. Столовое серебро – направо. Грязная посуда – налево. Еда отправлялась в одно мусорное ведро, салфетки и мусор в другое. Сначала мой желудок сжимался от вида того, что люди оставляли на подносах. Потом я уже этого не замечала.

– Магистры – странное сборище, – предупредила меня одна из девушек из моей смены. – Большинство из них довольно милые, но попадаются и социально–опасные элементы, и это пугает. Просто игнорируй их. Ты не должна потакать их глупым попыткам флиртовать.

– Например?

– Например, дешевым фразам пикапа. Сегодня, к примеру, основное блюдо – запеченная курица. Если ты будешь стоять в конце раздаточной линии, то должна будешь спрашивать, что они хотят – ножку или грудку. Этот вопрос вызывает очень странные ответы у некоторых из ребят. И так каждую среду! Та же запеченная курица, те же ребята, те же ответы. Это даже жалко.

К счастью, возня с разносами не включала в себя разговор о частях тела. Несколько студентов остались, чтобы завязать со мной разговор. Да, в основном это были парни, но все они были довольно дружелюбны. Единственный вопрос, который чуть не пересек границу, был о моем акценте, да и не о самом акценте шла речь, а о том, что Болгарское происхождение приобретало слегка иное значение, когда я убирала за другими людьми, вместо того, чтобы сидеть за одним столом со всеми.

На протяжении всей смены мой взгляд падал на накрытое фортепиано в другом конце зала. В Принстоне было много фортепиано, большинство из них находились в крошечных кабинетах или в зонах общего пользования, где столпотворение не прекращалось. Это же было идеально: когда обеденный зал закрывался на ночь, ничто не могло встать между мной и моей музыкой.

Позже, в тот же вечер, я захватила несколько нотных листов из своей комнаты и выскользнула в окно. Короткая дорожка, усыпанная гравием, вела меня к полю для гольфа, где пруд отделял собственность гольф–клуба от собственности Форбса, а фонтан издавал ностальгическое звучание, поднимая в небо свои брызги – это был тот же звук, который я слышала в первую ночь из своей комнаты. Минуя пруд мне пришлось подняться на холм по газону к Магистерскому Колледжу и его Кливлендской башне, четыре белых турели которой насквозь пронзали тишину в мечтательной попытке поднять все здание в воздух.

В воздухе витало ощущение захватывающего дух умиротворения, о котором можно только мечтать, но представить его в полной мере невозможно, пока не окажешься в самой его сердцевине. Ни один листочек не шевелился на разбросанных по территории деревьях. Полная луна полировала каждую травинку жидким серебром, ее изумительный шар завис низко над башней, такой большой и осязаемый, словно кто-то подкатил его настолько близко, насколько только осмелился.

Мне не пришла в голову мысль, что Проктер Холл может быть закрыт, но так и было. Я повернулась, чтобы уйти, смирившись с мыслью, что мне снова придется играть в переполненном холле Форбса...

… и в этот момент я услышала шаги. Громкие и тяжелые. Они эхом отдавались от каменной лестницы, ступени которой начинались сразу за дверьми обеденного зала и исчезали под землей, в одном из многочисленных коридоров Магистерского Колледжа. Первыми показались темные беспорядочно торчащие волосы, а вслед за ними появился коренастый мужчина средних лет.

– Вечер добрый. Вы случаем не нимфа?

Кто? Я посмотрела в сторону выхода, жалея, что вообще покинула свою комнату.

– Прошу прощения, я напугал вас? – Его огромные глаза продолжали смотреть в мою сторону, постоянно моргая. – Конечно, напугал, ведь сейчас такой зловещий час. Пожалуйста, не обращайте внимания на мой странный юмор. Мне показалось, вам необходима помощь?

– О нет, спасибо, я уже собиралась уходить.

Его веки наконец-то замерли, когда его взгляд остановился на нотных листах в моей руке.

– Позвольте... – Он прошел мимо меня и вставил большой ключ во входную дверь обеденного зала, провернув его один раз. – Никакой замок не должен мешать, когда ночь требует музыки.

Что-то в его голосе, возможно нотки смеха в его тембре, было странно успокаивающим. Я спросила, не побеспокоит ли кого-нибудь моя поздняя игра.

– Побеспокоит? Нисколько. Звуки не покидают этих стен, к моему сожалению. – Звук его голоса отбивался от потолка. – Происходит это только раз в несколько голубых лун, от музыки истинной нимфы.

– Я уж точно не нимфа.

– Едва ли вам судить об этом. – Он почесал голову, вытаскивая и убирая в карман несколько одиноких листьев, которые своей формой напоминали мне плющ. – Поистине неловко. Растительность здесь нуждается в постоянной обрезке. На самом деле, это часть моей работы.

Я постаралась не рассмеяться. Что в действительности нуждалось в стрижке – и серьезной – так это его голова. Грива, брови, борода – слились будто бы в облако сахарной ваты, где сахар заменил деготь. Казалось, Принстон был полон таких странных типов: небрежно одетые магистры, растрепанные преподаватели, слишком занятые или отвлеченные, чтобы позаботиться о своем внешнем виде. Они напоминали Эйнштейна. Более века назад в Принстоне доказали, что не только время и пространство, но и вид гения – относительны.

– Так вы тот самый невидимый садовник? Вы сотворили чудо с этим местом.

Сетка морщин покрыла его глаза, когда он начал смеяться.

– Я всего–навсего привратник. Хранитель ключей. Главным образом этой башни.

– Вы храните ключи от Кливлендской башни?

– Кому-то необходимо этим заниматься. Нахождение наверху в ночи уже соблазнило одну или две души на прыжок.

– Самоубийство? В Принстоне?

Мое любопытство расстроило его.

– Такого уже не происходит.

– А когда произошло последнее?

– Последнее? – он заколебался. Либо что-то вспоминая, либо анализируя свои слова. – Скорее всего оно произошло давно. Задолго до того, что происходит сейчас.

Его ответ смутил меня, но он был единственным, который я могла получить. Кивнув в сторону Проктер Холла, он напомнил мне, что я пришла сюда играть, а не обсуждать самоубийства с незнакомцем.

– Спасибо за то, что открыли дверь. Мне повезло, что вы проходили мимо.

– Мне крайне приятно. Как вас величать?

– Теа.

– Теиа… – Новая гласная буква проскользнула между двумя другими, как будто давно утерянный звук завершил музыкальную гармонию. Глаза привратника закрылись, запечатлевая в памяти мое имя.

– А ваше имя?

– Сайлен. Как Сайлент, лишь буква «Т» немая.

Он достал странный инструмент из своего кармана (две соединенные между собой флейты с одним мундштуком), прижал к своим пухлым губам и исчез в лестничном проходе, оставляя за собой отголоски мелодии, чьи неуверенные, воздушные звуки отдаленно напоминали Дебюсси.

Не в силах избавиться от ощущения, что этот человек мне приснился, я потянулась к ручке двери. И на этот раз она послушно поддалась, впуская меня в тишину огромного обеденного зала.

СЛАБЫЙ СВЕТ ТАБЛИЧКИ «выход» освещал фортепиано; остальной зал был скрыт темнотой. Музыка медленно унесла меня в воспоминания: сначала в гостиную моего дома, где я играла точно так же как здесь – в одиночестве, затем в Александр Холл и к силуэту, который я видела там. Твой Шопен – роскошен! Эти слова не покидали мой разум, вызывая в памяти и другие сказанные им мне краткие фразы. Я хотела снова играть для него. Представляла, как он сидит в нескольких метрах от меня, вслушиваясь…

Должно быть я провела там несколько часов. Мои запястья были слишком истощены, чтобы оставаться над клавишами, а мое тело было невероятно, несказанно уставшим. Но я не хотела возвращаться в Форбс, пока нет, поэтому я закрыла крышку фортепиано и опустила на нее свою голову, чтобы немного передохнуть.

Я заснула, поэтому, когда я вновь открыла глаза, мне потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить где я нахожусь. Снаружи уже был рассвет. Большая часть темноты рассеялась, уступив место окутавшему все туману.

Я направилась обратно через поле для гольфа, едва проснувшаяся и вновь убаюканная – даже на ходу – неожиданно плотным воздухом.

– Почему ты так быстро пытаешься исчезнуть?

Паника и желание сбежать появилось на долю секунды раньше, чем понимание, что побег может только усугубить ситуацию – парень появился рядом со мной. Беспокойные глаза. Взъерошенные волосы. Покрасневшее от бега лицо. Увлеченная своими собственными мыслями, я не заметила приближающуюся сквозь туман фигуру. Но он заметил меня. И теперь он улыбался мне, зная, как и я, что мы были далеки от мира. Наедине. Невидимые. Что никто не услышит крик с поля для гольфа. Не в таком тумане и не так рано.

Почему ты так быстро пытаешься исчезнуть? Я должна была сказать что-то. Хоть что-нибудь.

– Почему бы и нет?

– Потому что я тебе этого не позволю.

Снова эта улыбка. Я отступила на шаг. Потом еще на пару шагов. Он следовал за мной, будто какая-то скрытая сила влекла его в моем направлении. Я встала в ступор, наблюдая за его движениями. Он был безупречен. Сплошная энергия. С грациозной походкой дикой кошки, важно осматривающей свои владения.

– Ты боишься меня? – Эта мысль казалось обеспокоила его, и на сей раз он добавил более мягко. – Не стоит.

Внезапно я узнала этот голос. Этот силуэт. Больше не скрываемый тенью, движущийся на свету с решительностью, которой я не заметила прежде. Мы наконец-то встретились – мой преследователь и я. Не издалека, не в анонимной темноте и не в музее с охраной, готовой выскочить в любую секунду. При свете дня он был еще более поразительным – прекрасный, с совершенной красотой, достойной журнальных разворотов, красотой, которая, я могла поклясться, постоянно ретушировалась, но сейчас он стоял прямо передо мной взъерошенный и настоящий. В его лице сочетались сила и хрупкость. Напряженные, выпуклые скулы. Полные губы, вызывающие озноб при малейшем изгибе улыбки. Небесно–голубые глаза, которые казалось было легко обидеть и в то же время они мгновенно, с такой же легкостью, могли обернуться льдом.

– Прежде я не видел тебя в тумане. – сказал он все еще улыбаясь.

– Такие существа как я выходят только на рассвете. – Я тоже прикрылась шуткой.

– Тогда зачем сейчас делать исключение?

– Возможно это счастливое исключение.

Было невозможно отвести взгляд от его лица. Но я уже видела все остальное и прекрасно помнила его. Сильная, гладкая шея. Обнаженная грудь, поскольку его расстегнутая рубашка свисала над джинсами. И его кожа – прекрасная, почти прозрачная, заставляла его казаться уязвимым и все же стойким.

– Твое исключение поймало меня в плен. – Его глаза изучали мои, как будто ожидая узнать какую реакцию он на меня произвел. – Чем ты занята сегодня?

– У меня занятие фортепиано.

– Пропусти его. Проведи день со мной.

– Не думаю, что смогу.

– Почему нет?

Потому что я не останавливаю свою жизнь ради совершенно незнакомых людей. Я прикусила язык.

– Все не так просто.

– Мы можем сделать это простым. – Он скользил своим настойчивым голубым взглядом по моему лицу, вниз к моим губам, как будто он меня уже целовал. Я не могла двигаться. Не могла пошевелиться. Сердце готово было выскочить, подойди он еще на несколько сантиметров. Но он передумал.

– Ты живешь в Форбсе?

Я кивнула. Тень скользнула по его лицу.

– Я буду ждать тебя в девять. В Кливленде.

– Не сегодня. Возможно если...

– Я буду ждать тебя. – Его пальцы едва коснулись моей щеки, как будто убедившись, что я не иллюзия, которую навел на него туман. – Я рад, что нашел тебя.

Как он и обещал. Но он не нашел меня. Даже не искал. Он всего лишь наткнулся на меня по случайности.

Прежде чем что-то сказать, я убрала из своего голоса упрек, и заявила, констатируя факт.

– На это ушло некоторое время.

– Да, слишком много. Едва ли не целая жизнь.

Затем он скрылся в тумане.

ДЖИНСЫ И СЕРАЯ ФУТБОЛКА – обыденный вариант для остальных – вполне меня устраивал. Я хотела прийти к Кливлендской башне и сказать ему, что не собираюсь прогуливать занятия. Если он действительно намеревался пригласить меня на свидание, то выходные наступят всего через два дня. Но он не был похож на парня, который принял бы отказ, поэтому последнее, что я хотела – это выглядеть так, будто я собралась к нему на свидание.

– Это искусство, Тэш. – объяснила мне Рита пару дней назад, когда мы готовились к вечеринке («это» значило искусство одеваться, соблюдая баланс между гламуром и повседневностью). – Ты должна выглядеть на миллион баксов, но также нельзя заставлять парня думать, что ты слишком стараешься.

– Парни могут думать все, что хотят.

– За исключением одного из них, верно?

– Все они. – Я не могла поверить, что она все еще отпускает намеки на счет парня с концерта. – И все же, что значит «слишком»?

– Это. – Она указала на дальний конец моего шкафа, куда я повесила пару бальных платьев.

– МЧП? Я не думаю. По крайней мере не на улицу.

– М… что?

– Маленькое черное платье.

В уме я добавила эту аббревиатуру к своему тайнику сокращений, рядом с БЛТ⁴, которое я узнала в тот день за обедом. Указательный палец Риты продолжал скользить по вешалкам.

– Тоже самое касается блесток. Кожа – возможно, но на этом все.

– Значит, практически половина моей одежды никуда не годиться?

– Прости, но да. Тут тебе не Европа, где люди разодеты в пух и прах. Ты должна производить впечатление, будто бы только что вылезла из канавы, но быть сексуальнее, чем все остальные, кто вылез оттуда же.

– Так, ну и что мне тогда одеть? – Меня уже бросало в пот. Тот кто сказал, что собираться на вечеринку это уже половина всего удовольствия, явно не делал этого в Принстоне.

– Давай глянем… покажи–ка мне твои джинсы.

Я бросила три пары джинсов на кровать, с лейблами, названия которых она даже не знала.

– Те, что в середине слишком обычные, ты можешь одевать их на занятия. Так что либо темно–серые, либо облегающие. Я бы одела облегающие. Так сексуальнее.

– Неужели здесь действительно все постоянно носят джинсы, даже на вечеринки?

– В основном. – Рита достала из шкафа черную майку и босоножки на высоких каблуках. – Бесподобно! Только если ты не хочешь использовать все свои сорок процентов на свои ножки. Хотя, будь у меня такие ноги, я бы не стала их скрывать.

На сей раз я полностью потерялась, а Рита начала смеяться.

– Убийственное правило: не открывай больше сорока процентов кожи. Джинсы идут с декольте. К мини–юбке требуются кофточки по крайней мере с рукавом.

Искусство одеваться начинало казаться мне сродни оригинальности. Я и сейчас все еще ощущала это, собираясь отправиться в Кливлендскую башню, разложив на кровати те же три пары джинсов.

Безбашенная, думала я про себя, глядя в зеркало и решая, станет ли черная подводка для глаз перебором. Безбашенная Болгарская Бомба.

Часы на кровати показывали восемь сорок утра.

Я надела облегающие джинсы и несколько секунд спустя вышла за дверь.

ИДТИ К МАГИСТЕРСКОМУ КОЛЛЕДЖУ так рано, это как будто плыть против течения бурной реки: все остальные спешили в противоположном направлении, стремясь добраться до аудиторий вовремя. Я решила пройти не по полю для гольфа, а по Колледж Роуд, чтобы проветрить свою голову перед встречей с ним. Это не сработало. Длинная дорога лишь заставила меня нервничать. Я говорила себе, что возможно он не покажется, возможно его желание провести этот день со мной рассеялось вместе с утренним туманом. Но он был там вовремя. Так же, как и во время исполнения двух сонат Шопена.

Легкой походкой он подошел ко мне за считанные секунды. Я никогда не видела такой походки, как у него – он владел каждым движением, будто контролировал не только свое тело, но и каждый сантиметр земли, которая его окружала.

– Доброе утро, странное создание.

– Доброе утро, пленник.

– Я? – Он наклонился к моему уху, – Я собираюсь пленить тебя, что делает пленницей тебя.

– А что это дает тебе?

– Это вызывает у меня желание прямо сейчас начать твое пребывание в моем плену.

Я попыталась отвести взгляд от его лица. Сосредоточиться. Придумать способ сообщить ему, что я не могу остаться. Что я уже опаздываю на занятия.

– Пойдем. – Он потянулся за моей рукой, но я одернула ее обратно.

– Куда?

– Увидишь.

– Почему ты не можешь сказать мне?

Он достал из кармана пульт для управления сигнализацией, и открытый кабриолет просигналил со стоянки для автомашин у Кливлендской башни.

Теперь я понимала, да. Неудивительно, что он вел себя как хозяин мира, как и те студенты, о которых предупреждала меня Доннелли, которые никогда не подавали никому еды. Возможно накануне он обедал в Проктер Холле, возможно даже я, не подозревая этого, убирала за ним разнос. А теперь я должна все бросить и исчезнуть на день просто потому, что так сказал парень с крутой машиной.

– Прости, но я должна уйти.

– Так быстро?

– Я не могу пропускать занятия. Я уже тебе сказала.

– Не можешь или не хочешь?

– И то, и другое.

– Понятно. – Ни грамма нерешительности. – Это милые игры, но я в них не играю. Не надо ломать со мной комедию. Мы оба знаем, что занятия подождут.

– А ты не подождешь?

– Я не хочу ждать. Я не прекращал думать о тебе все утро.

Все утро? Я не прекращала думать о тебе всю неделю!

– Ты вообще здесь учишься? – Я так предполагала, но большинство моих предположений о нем оказывались ошибочными.

– А что если нет?

– Тогда я понимаю, почему это для тебя не важно.

– Забудь про причину. Пойдем со мной. – Он снова посмотрел на мои губы, не скрывая этого, как и прежде. – Если придется, я дождусь выходных. Но я предпочел бы продолжить наше общение сейчас. Не обязательно весь день, я могу вернуть тебя раньше.

Его голос смягчился. Или возможно его слова о том, что он предпочел бы продолжить наше общение сейчас, заставили меня передумать. Они звучали как обещание. Обещание, о котором я мечтала с тех пор, как увидела его в Александр Холле.

Он взял меня за руку и направился к машине. Это оказался Порше, черный и блестящий.

– Я не знала, что мой плен будет таким… высококлассным.

Он пожал плечами.

– Это просто колеса.

В Болгарии лишь немногие избранные ездят по улицам столицы на дорогих машинах. У моих родителей были такие друзья, и даже у моих друзей выпадала возможность одолжить у своих отцов такую машину, чтобы куда-то съездить. Большинство из этих друзей любило играть на том, что поражало других, «обычных» людей, в частности дорогущие машины были для них просто «колесами». Но в отличие от тех, кто водил такие машины в моем окружении, он действительно имел в виду то, что говорил.

– Куда мы едем?

– Завтракать. – Он открыл для меня дверцу. – Это слишком далеко для того, чтобы идти. Уж поверь мне.

Поверить ему? На каком основании? Но я проигнорировала свой страх и села в машину. Только накануне вечером я провела несколько часов за фортепиано, мечтая об этом моменте, и теперь была близка к тому, чтобы испортить его. Что случится, если я пропущу несколько занятий? Он, вероятно, поступает так же. Или он пропускает работу, что в любом случае гораздо важнее.

Щелкнули автоматические замки. Я попыталась думать о чем-то еще, вести себя так, будто бы я не уезжала с парнем, которого едва знала. Ох уж эта Рита и все ее разговоры о преследовании! Это же Принстон, и все знают, что здесь безопаснее, чем в полицейском участке. Кроме того, если я хотела защищенности и безопасности то, что я делала в чужой стране совершенно одна?

Мы проехали несколько улиц, на которых старые извилистые деревья создавали туннель над нашими головами. Он ехал так же легко, как и ходил, каждое его движение было рассчитано для того, чтобы достичь того эффекта, к которому он стремился. Я посмотрела на его руки на руле – ногти были обкусаны, являя собой поразительный изъян в противовес его прекрасной внешности – и я поняла, что у него тоже, вероятно, бывали плохие дни. Стресс. Напряжение. Вещи, которые его беспокоили или стояли на его пути.

Не успела я заметить, как дома сменились лесами. Зеленые пятна сопровождали нас по обе стороны дороги.

– Куда ты меня везешь?

Он улыбнулся – медленно, наслаждаясь произведенным эффектом. На пару мгновений, пока мое сердце панически билось в моей груди, я подумала о том, что же могло произойти дальше. О вещах, которые этот парень мог сделать со мной. О вещах, которые я видела лишь в кино.

Он нажал на тормоза и завернул на лужайку. Я посмотрела в боковое зеркало – дорога была абсолютно пуста.

Был ли шанс, что боль будет меньше, если она причинена кем-то столь красивым?

Ключ повернулся, заглушив двигатель.

Потом совершенно все стихло.

ТРАВА МЕЧТАТЕЛЬНО КАЧАЛАСЬ на утреннем ветру. Высокая. Густая. Когда он вел меня через нее, она почти достигала моей талии.

Я все еще была смущена, после того, что произошло в машине. Он держал дверцу открытой, пребывая в недоумении, почему я отказывалась выходить.

– Нет? – Он посмотрел на деревья позади него, потом снова на меня. – Что ты думаешь, я сделаю с тобой?

Будто мои предположения имели значение. Мы были наедине, непонятно где.

– Если ты и правда считаешь меня серийный убийцей, то снаружи ты будешь в большей безопасности, чем в машине.

Я не находила в этом ничего смешного.

– Зачем ты привез меня сюда?

Он подошел к багажнику машины, открыл его и вернулся с пледом и корзинкой для пикника.

– Завтрак. Теперь ты мне веришь?

Я выскользнула из машины.

– Прости. У меня слишком живое воображение.

– Живое – это хорошо, но не отталкивай меня так. – Он закрыл дверцу и с той же самоуверенной улыбкой преградил мне путь, вынудив меня прислониться к машине. – Я не готовлю для женщины, чтобы затащить ее в лес и там пытать ее. Во всяком случае, не против ее воли. Мне нужно, чтобы ты расслабилась для меня. Просто расслабься. Ты можешь это сделать? – Его голос возымел надо мной совершенно другой эффект. – Я не собираюсь ничего делать с тобой, если ты этого не хочешь.

Было в нем что-то гипнотическое, что заставляло любую мысль о попытке сопротивления казаться абсурдной. Даже просто слушая его разговоры о вещах, которые он мог со мной сделать, я начинала желать их, независимо от того, какими бы ужасными они не были. И это пугало меня больше любого сценария, который я воображала в машине.

Таинственным местом нашего назначения оказалась лужайка в окружении деревьев – место настолько уединенное, что лес был бы сумасшедшим, если бы не скрывал там свои секреты. Старая ива, словно хранитель, дремала посередине лужайки, ее крона свисала до земли, давно поддавшись гравитации.

Он разделил ветви и постелил плед под их рассеянной тенью, ожидая, что я сяду первой.

– Это мое убежище. Я никому его не показывал.

– Никогда?

– Никогда. Я прихожу сюда, когда хочу побыть один.

– Почему сейчас ты сделал исключение?

Его глаза нашли каждое место, где солнце касалось моей кожи.

– Возможно, это удачное исключение.

Последнее слово он произнес прямо мне в губы, раскрывая их, пробуя их глубоким, жадным, сладким поцелуем, который мог уничтожить любой инстинкт самосохранения.

– Что не так? – спросил он все еще касаясь своими губами моих.

– Ничего, просто… у меня на секунду закружилась голова.

– С тобой я слишком увлекаюсь. Мне стоило бы быть осторожнее.

Я не хотела, чтобы он был осторожнее.

– Возможно это потому, что я мало спала.

– Или потому, что ты ничего не ела.

Он достал миску и тарелку из одного набора фарфоровой посуды, сорвал полиэтиленовую пленку и положил их на плед. Миска была полна ежевики, а на тарелке лежали четыре, свернутых в трубочки блинчика.

– Это должно помочь. – Он поднес один из блинчиков к моему рту.

Я откусила кусочек, стараясь не зацепить его пальцы. Он кормил меня как ребенка, забавляясь этим, но я искоса на него поглядывала, отмечая: сапоги – черные и угловатые, из идеально начищенной толстой кожи; темные джинсы, свободно сидящие на бедрах, несмотря на ремень; мышцы его живота были практически видны под мягкой белой тканью, которая их облегала; и футболка – одна из самых поразительных, которые я только видела на парнях. Она идеально ему подходила, так плотно облегала, что невозможно было не представить трение хлопка о его кожу, когда он двигался, а V–образный вырез – низкий и широкий – обнажал почти всю его грудь, до самых ребер.

– И это тоже. – Он указал на миску с ежевикой.

– Я съем, но при одном условии.

– Давай.

– Скажи мне кто ты. Я ничего о тебе не знаю.

Он откинулся на локтях.

– Что ты хочешь знать?

– Где ты живешь, чем занимаешься, что тебе нравится…

Он переключил взгляд на иву, прищурив глаза от улыбки (или от яркого солнца).

– Если ты будешь это знать, что-то поменяется?

– Возможно нет, но это приведет к ослаблению моего живого воображения.

Некоторое время он молчал, а затем потянулся к моей руке.

– Пойдем.

Я последовала за ним в поле. Сделав несколько шагов, он повернулся и подарил мне цветок. Я не заметила его, возможно потому что цветок скрывала зеленая тень травы, окружавшая его. Нежные лепестки были насыщенно красными и дрожали от малейшего прикосновения ветра.

– Я не знала, что в Нью Джерси растут маки.

– Никто не знает. Это тайна.

При каждом следующем шаге, когда трава словно расступалась для нас, я видела все больше маков. Все их дикое цветение. Удивительное. Нереальное.

– Знание всегда все меняет. Оставайся со мной просто так.

Он стоял неподвижно, прислонив свой рот к моему уху, ожидая. Было так много всего, что я хотела бы узнать, и то, что он уходил от моих вопросов не предвещало ничего хорошего. Но в тот момент это не имело значения. Все, о чем я могла думать, это его быстрое и горячее дыхание на моей коже.

Оставайся со мной…

Я поцеловала его над ключицей, где плечо переходило в шею. Он смаковал мой ответ. Наслаждаясь его значением. Затем он обрушился на меня, как будто я собиралась сбежать в любую секунду. Я всюду чувствовала его поцелуи сквозь одежду, пока он опускался на колени на траву, притягивая меня к себе.

Это оказалось слишком неожиданным, и я попыталась его притормозить. Это не сработало, а лишь раззадорило его еще больше.

– Подожди, я не могу…

– Не можешь что? – Его рука легла на мою ногу, и я могла почувствовать ее жар сквозь джинсы. – Не бойся меня.

– Я не боюсь.

– Тогда позволь мне… – Он потянул за молнию на джинсах и мой желудок скрутило, как будто внутри меня его кто-то сжал.

Я поймала его за запястье.

– Не стоит.

– Почему нет?

– Слишком быстро. Я едва тебя знаю.

Его вес больше на меня не давил. Я думала, он рассердится, но он взял мою руку и поцеловал ее.

– Технически, мы не знакомы. Я Риз. А ты?

– Теа. Твое имя в моей стране означает «рысь».

– Это объясняет, почему ты так меня боишься. А из какой ты страны, Теа?

– Из Болгарии.

Его улыбка застыла, как будто он почувствовал, что по лесу приближается хищник.

– Ну конечно же ты оттуда.

– Почему «конечно же»?

Риз пожал плечами, не ответив.

– Как много ты знаешь о Болгарии?

– Очевидно не так много, как должен. Возможно, мы это исправим?

Он начал меня расспрашивать о моем доме, о фортепиано, о том, что привело меня в Америку. Я упустила только часть об Эльзе – ту часть, которую, я была не уверенна, расскажу ли хоть кому-нибудь. Мы лежали так довольно долго, скрывшись в траве, разговаривая. Лес вокруг нас застыл в гробовой тишине, за исключением редких взмахов крыльев птиц и шороха ветра, качающего деревья. Когда я снова почувствовала на себе его руку, то поняла, что проспала несколько часов. Солнце начало садиться, и тени от деревьев теперь простирались через все поле.

– Почему ты дал мне проспать все это время?

– Потому что тебе это нужно. – Он помог мне подняться. – У нас впереди целый вечер. Или, по крайней мере, я на это надеюсь. Если ты не собираешься возвращаться, то я веду тебя на ужин.

Ресторан оказался небольшим деревянным домиком где-то на берегу Нью Джерси. На старой вывеске на двери было написано: У Луизы. Внутри находились четыре пустующих стола, и женщина за стойкой (вероятно сама Луиза), улыбнулась Ризу, прежде чем повернуть на двери табличку с «открыто» на «закрыто», чтобы никто не мог побеспокоить ее особенного посетителя.

– Пусть Барнаби сыграет для нас, – тихо сказал он ей по пути к нашему столику.

Пару минут спустя, пока Риз наливал нам вина, Луиза поставила перед нами два блюда.

– Я совсем забыл спросить – ты любишь морепродукты?

– Да.

– Это их фирменное блюдо. Но я пригласил тебя сюда не за этим. Смотри…

Через боковую дверь в зал вошел старик и направился к столу, на котором стояли всевозможные виды стаканов. В каждый из них он налил воду и стал касаться их краев, смочив пальцы. Приглушенные, нежные звуки наполнили зал с такой призрачной хрупкостью, которой я никогда не слышала в музыке. Каждый тон поднимался в воздух и почти мгновенно умирал, оставляя после себя тишину, от которой с невыносимой болью сжималось сердце.

– Я знал, что тебе это понравится. – Его голос снова стал таким мягким, как в тот раз, когда он говорил со мной у греческих ваз. – Ты слышала водяную арфу прежде?

– Нет. Это напоминает мне Шопена.

– Меланхолия Шопена? Ты уверена, что это хорошее сравнение?

Что-то в его тоне обеспокоило меня, но прежде чем я смогла понять, что именно, Риз придвинул свой стул ближе к моему и попросил старика сыграть что-нибудь другое.

К тому времени как он привез меня обратно в Форбс, почти наступила полночь.

– Во сколько мы можем встретиться завтра? – Быстрый и прямой вопрос, как и все его остальные вопросы сегодня.

– У меня занятия все утро. Затем до пяти я свободна.

– Встретимся в час. В том же месте, где и сегодня.

Риз уехал, не дав мне произнести что-нибудь еще. Когда, уже на расстоянии, рев автомобиля стих, я поняла, что его красивое, странное имя, было единственным, что я знала о нем.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Две смерти Орфея

НОВОСТЬ первым делом попала во входящие Уайли в пятницу утром, и он тут же прислал мне письмо: Приходи. ЖИВО! Забудь о занятиях!

Но к тому времени я закончила с учебой и увидела его сообщение, был уже полдень. Когда я наконец добралась до его кабинета, его лицо пылало от нетерпения.

– Где тебя носит? Ты только что выиграла в лотерею!

Стоявшая на полу рядом с ним электрогитара издала тикающий звук. Это оказались часы: четверть первого. Если эта встреча не будет короткой, то я рискую опоздать на наше свидание с Ризом в час.

– В какую лотерею я выиграла?

– Максимальный Джек–пот. – Он протянул тайну в течение нескольких дополнительных секунд. – Карнеги.

Глянцевый буклет полетел через стол, и мне удалось поймать его как раз вовремя. Обложка была иллюстрирована изображениями самого известного концертного зала Америки.

– Справочник подписчика на текущий сезон. На шестой странице. Внизу слева.

Я последовала его указаниям, слишком потрясенная, чтобы думать. На шестой странице был календарь. Одна из его ячеек была обведена красным.

– 23 Ноября. Думаешь, сможете провернуть это?

– Что именно я должна провернуть?

Доннелли предупредила меня: Уайли любит видеть успехи своих учеников и теперь он дергал за все ниточки, лишь бы затащить меня в Нью-Йорк. Но Карнеги, из всех мест?! Она называла его «малой вероятностью». Но, видимо, когда этот человек превращался в кукловода, все становились вероятным в считанные дни.

– Это ежегодный концерт «Двадцать ниже двадцати». Двадцать студентов, все в их трагическом подростковом возрасте – ну ты уловила идею. Изначально, это должны были быть только Джулиардцы, но в последнее время они начали расширять границы. В этом году список включает в себя двух ребят из Колумбийского, одного из Стэнфорда, и тебя.»

И меня. В очередной раз, все уже было решено – хотела я того, или нет.

– Что я буду играть?

– Здесь у меня плохие новости и плохие новости. Что ты хочешь услышать в первую очередь?

Для него это были шутки. Я ничего не сказала, просто ждала.

– Первая плохая новость – ты не можешь выбирать на этот раз. Концерт является частью их Европейской серии, так что программа была установлена сразу за несколько месяцев».

Я посмотрела на обведенную ячейку и заголовок в ней:

Дань Современной Европе: Пульс Испании

– А другая плохая новость?

– Верно. Друга плохая новость та, что пьеса убьет тебя. Освежевав, зажарив, и съев заживо.

Он протянул мне несколько нотных листов. Плотные скопления нот мчались по первой странице.

– Ты играла Альбениса⁵?

– Нет. Я слышала о нем, но я не слишком хорошо знакома с его музыкой.

– Думай о нем, как Шопене, если бы он родился испанцем: взял народные темы и превратил их в салонную музыку. Не мой тип представления. Тем не менее – гениально, хотя и спустя рукава.

Названием являлось испанское слово, Астурия, и, казалось, она была частью чего-то под названием Испанская Сюита.

– На самом деле, твой Шопен гарантировал нам место.

– Причем тут Шопен?

– Один из самых великих кахунас ⁶пришёл на твой концерт. Был просто потрясен, особенно этюдами. Все время назвал тебя «The Maelstorm». Ты знаешь, что это значит?

– Вихрь?

– Да, но на стероидах. Вихрь настолько мощный, что разрушает все на своем пути. Теперь этот парень убежден, что ты единственная, кто может справиться с Альбенисом. Если с ним вообще можно справиться.

Если.

На этот раз, Уайли не шутил. Он подошел к стереосистеме, нажал кнопку, и музыка пронеслась по комнате. Пугающая. Шквал звука. Быстрее, чем все, что я могла бы себе представить.

– Это все твое. – Он вытащил диск и протянул его мне. – Слушай его, пока плохо не станет. Пей его, ешь его, дыши им – меня не волнует. Но приручи его!

– Что, если его нельзя приручить?

– Тогда эта неудача будет такая же моя, как и твоя. А я никогда не проигрываю. – Небольшая пауза, чтобы убедиться, что я поняла. – Теперь давай согласуем стратегию.

«Согласуем» просто означало, что он возложил все на меня, пока я слушала:

Я должна практиковаться каждый день, отныне и до концерта. Ко времени промежуточных экзаменов я должна была знать всю пьесу наизусть, потому что, как он выразился: «все нотные листы отправятся в окно». Доннелли будет моей первой проверкой, Уайли – последней. И на последующие два месяца, начиная с этой секунды, я могла забыть о своей жизни.

К тому времени как он меня отпустил, я также могла забыть о встрече Ризом. Гитара в форме часов уже пробила час несколькими ловко выбранными аккордами в стиле Уайли: песней «One» от U2.

Я ВЫБЕЖАЛА ИЗ здания музыкального факультета, поймала следующий трансфер до кампуса, и, чудесным образом, прибыла к Магистерскому Колледжу с опозданием всего лишь в десять минут. Он был там, но не поцеловал меня. Даже не улыбнулся. Мои извинения за опоздание едва отметились на его лице.

– Я думал ты динамишь меня. Я рад, что ошибся.

– Зачем мне динамить тебя?

– Я не знаю, в этом и проблема. Ты держишь дистанцию, и я до сих пор не могу понять, почему.

– Риз, я с нетерпением ждала этого все утро. Но один из моих профессоров задержал меня после занятий, и еще один хочет встретиться в пять.

– Я верну тебя к этому времени.

Мы начали прогулку – сначала по Спрингдейл, затем налево на Мерсер, где большие дома выстроились вдоль дороги. Потом дальше, где скопление деревьев бросало густую тень на тротуар, и он наконец взял меня за руку:

– Давай срежем здесь.

– Думаешь, нам стоит?

– Нам… что? – Он звучал отстраненно, задумавшись над чем-то. – Все в порядке. Идём.

Я вытянула свою руку из его, но он продолжал идти.

– Теа, пойдем.

Одна из первых вещей, которые я узнала о Принстоне, – отсутствие ограждений, даже вокруг частных домов, но это не означает, что вы можете просто так пройти. Только два дня назад, пока я искала Проктер Холл по дороге на работу, я по ошибке зашла в сад Уайман Хаус – дома исполняющего обязанности декана и его семьи. Женщина сурово попросила меня не нарушать границ, и я не имела намерения нарываться снова.

– Ты идешь, или мне отнести тебя?

Он улыбнулся, когда сказал это, ожидая меня посреди лужайки, окруженной деревьями со всех сторон. Всех кроме одной – напротив нас, где огромный каменный особняк затмил все в поле зрения. Когда я не ответила, он направился обратно в мою сторону.

– В чем дело?

– Это чей-то дом.

– И?

– И… почему мы не можем просто пойти по дороге?

Мое беспокойство очаровывало его, и следы плохого настроение стали исчезать с его лица.

– Всё нормально, я обещаю. Просто пойдём со мной. Мы почти на месте.

Я посмотрела на особняк: признаков жизни не было.

– Почти где?

– Я так сильно пугаю тебя?

Что я могла сказать? Я больше не боялась его. Но, может быть, должна была.

– Как я могу заставить тебя довериться мне? – Он оттеснил меня к ближайшему дереву и оперся руками на него, поймав меня между ними в ловушку. – Нам не нужно никуда идти. На самом деле, план только что изменился – ты победила.

Победить его было невозможно. Его губы уже спускались по моей шее, и слова не имели значения.

– Риз, подожди…

– Ты уверена, что хочешь, чтобы я подождал? Я так не думаю. – Его руки оставили кору и скользнули под мою одежду, по голой коже моей спины, живота, груди. – Я не хочу ждать. Я представлял тебя всю ночь!

Я не могла поверить, что делала это. Мы были в чьем-то дворе, посреди бела дня, в нескольких футах от тротуара и дороги, по которой проезжали машины – но мне было все равно.

Когда он начал расстегивать мою рубашку, я мгновенно протрезвела и оттолкнула его.

– В чем дело?

– Мы не можем сделать это здесь.

– Кого волнует, где мы?

– Меня.

– Нет. Мы не были здесь вчера, но вела ты себя так же. Почему?

– Потому что…ты даже не знаешь меня.

– Мне не нужно знать тебя. – Его потрясающие глаза были безжалостны. – Мне нужно обладать тобой.

Он прижал меня спиной к дереву с настойчивостью, которую он был не в состоянии – или не желал – контролировать.

Я сомневалась, что долго смогу сопротивляться.

– Тогда, потому что я не знаю тебя.

– Тебе тоже не нужно знать меня. Все, что тебе нужно сделать – дать мне позволение.

Эти слова разлились по бешено пульсирующей артерии на шее. Одной рукой он прижал мои руки к дереву над головой, другую сунул в мои джинсы, даже не потрудившись расстегнуть молнию.

– Риз, стой, – сказала я из последних сил, едва выдавливая слова.

Он замер, все еще держа меня. Я слышала, как он вдохнул. Затем его тело отделилось от моего и, не касаясь меня и даже не глядя в мою сторону, он отошел и скрылся между деревьями.

ИМЕЯ ЦЕЛЫХ ДВА ЧАСА ДО моей встречи с Джайлсом, я пошла в библиотеку искусств и попыталась почитать. Но чем дольше я смотрела на книгу, тем более расстроенной я себя чувствовала из–за того, что только что произошло: жалкая прогулка назад от Мерсер Стрит, гнев из–за того, что меня бросили под тем деревом.

Мне не нужно знать тебя.

Да и зачем ему? Узнавать каждую девушку, чью одежду он хотел бы снять? Полноценная работа, можно не сомневаться. С другой стороны, именно таким и должен был быть короткий путь к сексу: Случайный. Анонимный. Легкий. Ему, возможно, достаточно было улыбнуться, чтобы девчонки снимали с себя одежду, не говоря уже о том, чтобы приглашать их прокатиться на дорогом автомобиле или на пикник в лесу. Так что, если я не была готова ответить взаимностью при дополнительных усилиях, зачем тратить время на меня?

Я вышла из библиотеки и пошла в музей искусств, чтобы последний раз взглянуть на вазу на случай, если Джайлс снова решит поднять о ней тему. Так, по крайней мере, я говорила себе, в то время как на самом деле часть меня все же скучала по Ризу. Не по нему самому, конечно – по фантазии о нем. По нашим нескольким мгновениям у греческой вазы, когда он говорил со мной загадками о любви.

Место оказалось совсем не таким, как я его запомнила: ни магии, ни призраков, просто ничем не примечательная комната с несколькими загроможденными шкафами. Внутри, у каждого предмета была карточка с описанием. Надпись рядом с вазой Орфея гласила: Псиктер, Афины, примерно 500 г. до н.э. [Приобр. 1995]

Мне потребовалось несколько секунд для обработки прочитанного – скобки, аббревиатуры внутри них – и осознания, что единственный след Эльзы, который я обнаружила до сих пор, вовсе не был следом. Джайлс ошибся. Она не могла написать об этой вазе. То ли возраст, то ли огромный поток студентов доконали его, смешивая воспоминания, производя бессвязные истории, одну из которых он рассказал мне.

Принстон приобрел вазу в 1995 году, тогда моя сестра была уже мертва.

– МИСС СЛАВИН, ЕСЛИ ПАМЯТЬ мне не изменяет, в легендах вашей страны есть существо похоже на менаду?

Вопрос полетел в меня, как только я вошла в кабинет Джайлса, прежде чем я имела шанс сесть.

– Да, Самодива. В Болгарии, Сам означает «одинокий» и дива – «дикий».

– Как интересно …. Дикая одиночка. – Слова сошли с его языка так естественно. – Неукротимая и одинокая. Как менада на определенной вазе.

Мы вернулись к моей непростительной ошибке: написание эссе во множественном числе. Это глубоко задело его, и я до сих пор не знала почему.

– В наших сказах, самодивы никогда не ходят в одиночку. Они танцуют вместе в лесу

– Как делали менады. Их название означает «неистовые». И как и в вашем типичном мифе, именно такими они являются: свитой свирепых женщин, опьяненных Дионисом и безумием его ритуалов.

Он открыл одну из книг на столе и, как ни странно, ему не пришлось листать её, чтобы найти то, что он хотел:

«Я видел этих неистовых женщин, которые с босыми ногами носились в исступлении по этой земле. . . стремясь удовлетворить свою страсть, среди лесов, вина и музыки, что сводили с ума . . . со змеями, что лизали их щеки. Они носили короны из плюща или дуба или цветущего вьюнка. Одна их них вонзала свой посох в землю, и Бог пускал в том месте родник из вина».

Он закрыл книгу.

– Знакомо? – Его глаза загорелись странным возбуждением. – Вакхи Еврипида, принесла ему первую премию на фестивале драмы в Афинах. Целая трагедия о менадах. Или, в данном случае, вакханках, как их называли в Риме.

– Мне очень жаль, но я не читала его.

– Ну, так я и предполагал. Все же я продолжаю думать, что это может прозвучать знакомо.

Он изучал меня еще момент, пока не стало ясно, что неопределенный кивок был единственным ответом, который он получит.

– Профессор Джайлс, вы хотели показать мне что-то.

– Да, хотел. – Он заколебался, словно больше не был уверен, что это того стоило. – Как хорошо вы знакомы с мифом об Орфее?

– Кроме того, что я написала в моей работе?

– Всем известна эта часть – его спуск в подземный мир и трагический хаос, последовавший за этим. Я больше заинтересован в остальном. В его жизни до того, как он встретил Эвридику.

Мой мозг мучительно пытался вспомнить подробности, но, к моему собственному смущению, извлечь из памяти удалось немногое:

– Он родился во Фракии, у музы поэзии Каллиопы. Когда Аполлон дал ему лиру, мальчик начал превращать свои стихи в песни.

– Да, да, музыка и прочее. Но более важно то, что Орфей провел много лет в загадочных школах Египта. По возвращении в Грецию, он был вовлечен в культы Диониса.

– Культы?

– Культы, ритуалы, мистерии, оргии – я слышал весь тезаурус. Большинство негативных ярлыков были изобретены Римской Церковью, разнузданность – один из особо любимых.

– Зачем Церкви устраивать оргии?

– Забавно, не правда ли? Секс был, конечно, ведь Дионис бог сил природы и всего, что производит жизнь. Тем не менее, секс ради секса, особенно в его… его менее распространенных вариантах, никогда не был основополагающей частью ритуалов. Часто они не прибегали к сексу вовсе.

– Я не улавливаю. Церковь просто заполнила пробелы выдуманными историями?

– Я боюсь, что восполнение пробелов не было у них в намерениях. Наоборот. Вы должны понять, было время, когда дионисийская религия была так же распространена, как христианская, и такой языческий соперник должен был быть устранен, и быстро. И провозглашение греческих ритуалов пьяным разгулом было надежным способом. Еще более парадоксально, что это стало аналогом поедания овцы ягненком, ведь христианство заимствовало так много от греков.

– Из их мифов?

– Особенно из мифов. Дионис, например, считается архетипом Христа: оба умерли в акте самопожертвования и возродились, не говоря уже о владении силой исцелять и превращать воду в вино. Что касается Орфея, он у христиан тоже прототип – Иоанна Крестителя. Иоанн распространял учение Христа также, как Орфей распространял дионисийские таинства. Они оба развивали идеологию, основанную на аскетической жизни, и практиковали ритуалы очищения водой – для греков это был kathairein, или катарсис, для христиан это крещение. Но моя любимая аналогия, уверен, вы ее оцените, это то, что Иоанн был обезглавлен по требованию разъяренной женщины.

– Саломея? – Я видела оперу о ней. Принцесса, что потребовала голову Иоанна, когда молодой пророк не ответил на её любовь.

– Саломея, да, самая непревзойденная ведьма из всех. Или самодива, как вы могли бы назвать ее. Использовала свою красоту в качестве оружия, чтобы снести его голову с плеч. Увидев ее танец, король просто не мог отказать.

Я сделала вид, что не заметила любопытство, с которым он посмотрел на меня, произнося это.

– Во всяком случае, христианские заимствования у греков – тема для отдельно, возможно даже бесконечной, беседы. Дело в том, что Дионис был гораздо большим, чем бог вина и секса. Его ритуалы были частью сложной философии, серией мистических посвящений, цель которых заключалась в достижении перерождения. Духовного возрождения, конечно. Но также и физического».

– Как именно они это делали?

– Это одна из самых больших загадок древнего мира. Отсюда термин «мистерия». Кульминация их всех – Мистерия в Элевсине – длилась девять дней и была, пожалуй, наиболее глубоким опытом, который знали греки. К сожалению, все посвященные в это поклялись молчать. И эта тайна остается нетронутой и по сей день.

Он опять послал мне этот выжидательный взгляд, как если бы я имела сверхъестественную способность расшифровывать его греческие мистерии.

– Мисс Славин, не думаю, что можно придумать обстоятельства, при которых одно из этих существ, одна из ваших… самодив… может принять решение выйти на охоту самостоятельно?

Моих самодив. Я покачала головой.

– Странно, что вы не можете, потому что ваша сестра описала их так ярко. Она разработала свою весьма красочную, если можно так сказать – версию мифа об Орфее. Я до сих пор понятия не имею, как она дошла до этого. Возможно, взросление на тех землях, на вершине тысячелетий истории, подпитывает воображение в том направлении, которому мы, западные ученые, можем только позавидовать. Но факт остается фактом: я никогда ничего подобного не видел прежде. И не видел после.

– Что было уникального в нем?

– Все. Как бы вы отнеслись к предположению, что, прежде чем Орфей отправился в подземный мир, задолго до того, как он встретил Эвридику, он был уже мертв?

Я думала, я неправильно поняла.

– Вы имеете в виду его душу?

– Нет, на самом деле мертв. В наиболее общем, физическом смысле этого слова.

– Я не представляю, как это возможно.

– Не можете, пока. Но представьте вот что: молодой человек умирает, вероятно, по случайности – даже самый блестящий музыкант не застрахован от смерти. Все оплакивают его. Особенно женщины, все женщины, которые были очарованы его музыкой, но которым не удалось заполучить его сердце. Затем, из ниоткуда, посреди оплакивания, просачиваются таинственные слухи – слухи о ритуале. Секретном ритуале. Опасном. Темном. О том, который окунёт вас прямо в безумие Диониса. Если вы только решитесь, сможете достичь двух вещей, которые вы желаете больше всего: вернуть этого мужчину из мёртвых и сделать его навсегда своим. Всё это, конечно, ценой собственной жизни.

Я уставилась на Джайлса. Он звучал немного бредово. Может быть так и должно быть, чтобы суметь подняться так высоко по академической пирамиде? Но мне было интересно узнать о ритуалах, так что я решила подыграть.

– Если вы умрете, как это человек навсегда останется вашим?

– Отказаться от человеческой жизни не значит, что ты умрешь. Наоборот, ты переродишься в менаду – бессмертную, одержимую богом. По словам вашей сестры, кто-то любил Орфея достаточно, чтобы пройти через такой ритуал для него.

– Эвридика?

– Нет, Эвридика появилась гораздо позже. Эта женщина отличается и не имеет имени – ваша анонимная самодива. Она зла. Сломана. Орфей никогда не любил ее и никогда не полюбил бы.

– Но вы сказали, что она будет владеть им вечно.

– Ага! Вот мы и подошли к сути вещей: как завладеть кем-то? И не просто завладеть им, но делать это против его воли. Есть какие-нибудь догадки?

У меня не было ни одной. Не могла даже представить себе, как это – владеть кем-то или быть в собственности.

– Это все возвращает нас к тому же ритуалу. Женщина становится менадой. И мужчина, он... он просыпается от смерти, чтобы обнаружить себя существом совсем иного рода. Вы можете думать о нем, как о демоне, хотя не совсем в традиционном смысле. Наша современная концепция демонического восходит ко временам средневековья, когда христианские писания связывали этот термин со злыми духами. Греки, с другой стороны, верили в существо, известное как даемон.»

Он написал это слово и обвел дифтонг.

– Есть разница? Я имею в виду, кроме дополнительной буквы?

– Они как черное и белое. Греческий даемон был добрым существом, на полпути между человеком и Богом. Ваша сестра описала его как вариант Диониса: чувственный, темпераментный, склонный к безумию и даже насилию. В типичных Дионисийских канонах, он также имел абсолютную власть над природой и непревзойденный дар искусств. Особенно музыки. Что могло бы объяснить, почему, на протяжении всего своего времени на земле, Орфей достигает непревзойденного мастерства лиры. Единственная проблема, – Джайлс повернулся к стоящему рядом проектору и щелкнул выключатель, – даже даемон должен платить цену за бессмертие.

Сцена с вазы появились на противоположной стене. Она напоминала одну из моих псиктер⁷: порочная менада атакует слабого музыканта. Но потом я начала понимать, что это была атака иного рода. Она принуждает его к поцелую, прижимала его руку к своей голой груди.

– Они… – Я не была уверена, что произносить слово «секс» вслух было хорошей идеей. – Выглядит так, будто менада насилует его.

– Потому что это именно то, что она делает. Ритуал работает как брачный обет, связывающий даемона в менаду навсегда. В сущности, ему приходится выплачивать долг, так как она отдала человеческую жизнь, спасая его. И теперь каждый месяц, в полнолуние, он должен участвовать с ней в сексуальных ритуалах Диониса. Двое стали вечными любовниками, нравится это даемону или нет.

– А если он нарушит клятву?

– В этом и вся ирония. Видите ли, ничто в этом мире не может причинить ему вред, кроме одного исключения: он во власти женщины, которую, вероятнее всего, никогда не полюбит. Если он нарушит клятву, она разорвет его на части. Греки называли это спарагмосом⁸, и раньше я поддерживал мнение большинства, что подобные акты жестокости были лишь символическими, разыгрывались в театрах, создавая драматическую атмосферу ритуалов. Но теперь, прочитав эссе вашей сестры, я уже не так уверен в этом.

Он выключил проектор, возвращая стене её лакированный белый цвет.

– Как вы думаете, есть хоть доля правды во всем этом?

– Я не знаю. – Сожаление в его голосе подтвердило, почему он так хотел назначить вазу мне: кто еще, если не сестра Эльзы, могла принести ему недостающие ответы? – Ничто не обрадует меня больше, чем найти доказательства – любые доказательства – того, что написанное ею является реальным историческими фактами. Тем не менее, сейчас я должен рассматривать это как простое предположение. Провокационное, интригующее – бесспорно. Но все–таки не более, чем фантазии одержимой девушки.

– Одержимой… Вы имеете в виду психически больной?

– Может быть, не в соответствии со строгими медицинскими определениями. Однако, к сожалению, я не могу исключать этого полностью.

Мысль, что что-то было не так с умом Эльзы, лишило меня всякого интереса к Дионисийским ритуалам.

– Профессор Джайлс, я не думаю, что моя сестра написала эту статью.

– Нет? Почему нет?

– Потому что Принстон купил вазу в 1995 году. Её не было здесь, когда Эльза училась.

Он смаковал вызов.

– У вас на редкость пытливый ум, мисс Славин. Но я вынужден сказать вам, что ваза была здесь в 1992 году. Она была отдана в аренду нашему музею Греческим фондом, и работа вашей сестры стала причиной, по которой я, в конце концов, лоббировал идею приобрести этот экспонат. Мы быстро получили средства, хотя логистика заняла годы.

Не сказав больше ни слова, он достал из ящика стола несколько машинописных страниц. Края их были темными от времени.

– Это то, что я хотел вам показать. Должен сказать, я не ожидал, что они увидят снова дневной свет.

Я заметила имя Эльзы, напечатанное в верхней части, и мне пришлось бороться с желанием вырвать у него листы.

– Она пишет очень убедительно, вы сами увидите. Но когда я впервые прочитал это, я подумал, что это больше подходит для художественной литературы, а не для искусствоведческого анализа – больше мечтательных бредней. Изложение фантазий культовой практики.

Очевидно, он изменил свое мнение – достаточно, чтобы хранить мечтательные бредни в течение пятнадцати лет.

– Потом я перешел к скопированным иллюстрациям в приложении. И Дионисийские практики все были там, точно так, как она их описала. Все уже было нарисовано на вазах, более двадцати веков назад!

Он начал листать, указывая на каждое изображение.

– Мистерии Диониса – выпивка, восторг безумия… Танцы менад… Менады с Дионисом, в любовных объятиях… Менада, расчленяющая некую дикую кошку… И взгляните на это.

Он перевернул обратно на первую страницу. Текст начинался с одной фразы, отделенной от остальных:

Я ЕСТЬ МЕНАДА И ДАЕМΩН,

НАЧАЛО И КОНЕЦ

– Можете ли вы догадаться, что это?

– Это звучит как цитата.

– Цитата Всех цитат. Я полагаю, вы не читали Библию?

Нет. Мои родители выросли при коммунизме, и мы не были очень религиозными.

– Я есть Альфа и Омега, начало и конец. Христос сказал это в последней книге Нового Завета, книге Откровения. Это первые и последние буквы греческого алфавита. Они стали христианским символом, код убеждения, что только через Бога можно достичь бессмертия»

– Так же, как в греческих ритуалах?

– Больше, чем вы думаете. Аналогичное утверждение было связано с Дионисом, так что я не удивлен, увидев его в статье по греческому искусству. Есть вопрос получше, почему ваша сестра заменила Альфа и Омега на менаду и даемона? Это имеет отношение к ритуалу, очевидно, но я не могу определить точный источник. Это, должно быть, какая-то игра слов. Загадка.

И теперь он, в свою очередь, передавал эту загадку мне.

– Что происходит в остальной части эссе?

– Оно красиво протекает. До самого трагического конца.

– Смерть Орфея?

– Не просто смерть. Самоубийство. Даемон нарушает свою клятву, чтобы менада убила его. Ведь что есть бессмертие без счастья? – Он позволил вопросу зависнуть в воздухе, будто ожидая, что он будет преследовать меня даже после всех других его вопросов. – Когда мы, люди, теряем любовь, мы ждем, пока время притупит боль. И время делает это – иначе его не называли бы «целителем всех ран». Но даемон не может исцелиться. В вечности времени просто не существует.

Прошло некоторое время, прежде чем в комнате послышался другой звук – он встал со стула, с визгом проталкивая его по полу. Я восприняла это как знак того, что мы закончили и поспешила тоже встать.

– Наслаждайтесь путешествием назад. Назад домой, назад сквозь время. – Он улыбнулся и протянул мне эссе. – Эта поистине мистическая часть мира ваша.

Я спросила, можно ли было сделать копии страниц, но он уже сделал это.

– Вы можете сохранить оригинал. Я понял, что вы, возможно, захотите его в... если… как память.

Прежде чем я успела поблагодарить его, зазвонил телефон на его столе, и я увидела, как все признаки эмоций сошли с его лица, когда он протянул руку, чтобы ответить на звонок.

Я ПОКИНУЛА АКАДЕМИЮ ИСКУССТВ в оцепенении с эссе, спрятанном в моей сумке подобно тайной реликвии. Но как только я добралась до Форбса и начала читать, я поняла, что это не тот сувенир на память, который я хотела.

ДВЕ СМЕРТИ ОРФЕЯ

Эльза Славин

Я знала ее имя вот уже несколько месяцев. Она напечатала его сама, наверное, как мы все печатаем наши имена: по привычке, не задумываясь. Тем не менее, его вид меня встревожил, как если бы я написала свое имя на своей работе, а затем кто-то стер меня со страницы, заменив ей:

Эльза.

Джайлс был прав, ее текст был мощным и каким-то мечтательным. Он погружал в мир мифов и видений и прежде, чем ты успевал заметить, он переносил тебя обратно в причудливую тьму своей вселенной.

Вселенной, пропитанной смертью, опьяненной ей. Я видела безумие ночных ритуалов, где люди пили, танцевали и спаривались под необычайно одинокой луной. Среди них был молодой музыкант. Потерянный в печали. В тревоге своих дум. Готовый к смерти – желающий умереть – как и все остальные вокруг него. В том мире, казалось, смерть была ответом на все. Смерть как лекарство. Как бесконечный экстаз. Долгожданный конец, затем перерождение. И, прежде всего, смерть в качестве жертвы, которая позволила бы любви продлиться вечно.

От начала до конца, эссе было точно таким, как сказал Джайлс. Кроме одного: оно совершенно не было похоже на теорию. Каким бы мечтательным не был стиль ее письма, я знала, – и эта интуитивная уверенность напугала меня – что то, что Эльза изложила на этих страницах, не было теорией, по крайней мере не для нее. Она писала с пугающей уверенностью, словно хирург погружающий скальпель в тело, разрезая кожу. И самоубийство Орфея, каждая кровавая деталь, были описаны так, словно она присутствовала при все этом, была свидетелем.

Всем этим, конечно, был очарован наш профессор искусств. Для него это было просто блестящей эрудицией, но в то же время всего лишь академическим заданием по созданию мифа из древней керамики. Для меня это была возможность заглянуть в безумие моей сестры. Вписывалось ли то безумие в строгие медицинские определений или нет, Эльза умерла в Принстоне. Может быть, к тому времени как она написала это эссе, она уже хотела умереть. Теперь я больше не уверена, что на этих страницах (фантазии одержимой девушки, как описал их Джайлс) не было чего-то, что стало тому причиной.

А что, если это было так? Эссе само по себе ничего не доказывало. Оно не содержало никаких зацепок, которым я могла бы последовать, ни взгляда на ее жизнь, ни того, кто, возможно, закончил её. Ничего, кроме смутной тревожной надежды, что, может быть, прошлое не было захоронено так глубоко, как все об этом говорили.

Я открыла окно. Настежь – нужно было впустить воздух в комнату. Затем я сунула эссе между партитур Шопена на дно моего чемодана и выключила свет.

В темноте все становится похожим. Я вспомнила другую темную комнату, где не так давно парень, прежде чем я даже узнала, кто он, прошептал мне, что я должна написать об Орфее. И что-то еще, первое, что он когда-либо сказал мне: это должна быть менада, там.

В единственном числе.

Как он узнал?

Я скользнула под одеяло, свернувшись в клубок, и попыталась призвать сон под мои горящие веки.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дьявол собственной персоной

ВЕЧЕР, ПРОВЕДЕННЫЙ с Беном на концертном исполнении произведений Шуберта был бы волшебным (маленькая церковь за пределами кампуса; звуки скрипки и сумеречный свет), если бы у меня получилось сконцентрироваться на том, где я была, а не на мыслях о Ризе.

С момента инцидента на Мерсер Стрит прошла почти неделя, и больше я от него ничего не слышала. Это было даже к лучшему – мне было нечего сказать тому, кто кинул меня без единого слова просто из–за того, что я отказалась заниматься сексом на улице. Вероятно, ему тоже нечего мне сказать. Девушка, которая могла бы быть с ним, явно не из стеснительных первокурсниц из Болгарии, и он, должно быть, понял это прямо там, под деревьями.

И все же, я не могла забыть об этом. Винить его просто, но что, если я тоже была виновата? Я чувствовала себя неуверенно, не только с ним, но и в Америке. С каждым шагом ожидала катастрофу. Предвещая угрозу от всего неизвестного, незнакомого, чуждого. Риз был совершенно иным: ничто, казалось, не страшило его. Он не выглядел намного взрослее студентов Принстона, но вел себя так, словно он старше. Словно ему уже, вероятно, за двадцать пять. Мужчина, а не мальчик. Мужчина, который знал, чего хотел, и шел к этому, уверенный, что добьется своего.

– Эй, ты в порядке? – Бен махал передо мной рукой, выглядя обеспокоенным.

Я пришла в себя от шума раздающихся со всех сторон аплодисментов. Концерт закончился, даже последнее исполнение на бис, а я ничего из этого не заметила.

Мы отправились к главной улице. Когда мы пришли, было почти одиннадцать, и безумие уже началось. Сотни студентов, большинство из которых уже были пьяны, шатались группами назад и вперед от одного клуба к следующему. Рита написала мне из Колониального, и мы нашли ее в толпе – все развлекались, кричали, хлестали пиво из одноразовых стаканов. Мы с Беном были слишком разодеты для этого места, но, кажется, никому не было дела до того, как кто выглядел или что делал, так что мы все танцевали до тех пор, пока Рита не схватила меня за руку.

– О мой бог, Тэш, он великолепен!

– Кто? – Я думала, она пытается преподнести мне преимущества свидания с Беном.

– Тот парень, что не сводит с тебя глаз последние пять минут. Ставлю на то, что он твой преследователь! Не оборачивайся, иначе он заметит.

Мне не нужно было оборачиваться – преследователь не покидал мои мысли всю ночь.

– Он пришел сюда с пловцами, но сомневаюсь, что он в команде. Я пару раз видела их соревнования и его определенно бы запомнила его. – Она продолжала смотреть в другой конец помещения через мое плечо. – Вообще-то, я удивлена, что такой парень пошел на концерт, посвященный Шопену. Он скорее похож на лидера европейской рок группы. И, Тэш, как бы я не надеялась, что в этот раз ты с ним познакомишься, мне кажется, тебе слишком рано связываться с тусовкой Плюща.

– Почему Плюща?

– Пловцы практически заправляют этим клубом. Никто не допускается в их компанию и, когда речь заходит об ухаживаниях, не стоит рассчитывать на что-то серьезное, неважно, насколько ты сексуальна или крута. Они преданны только команде.

– Если все дело в этом, тогда почему ты беспокоишься, что я могу связаться с ними?

– Потому что знаю, что тебе нравится этот парень. И, судя по тому, что я слышала, вся их банда не заслуживает доверия.

– Ты никого не считаешь достойным доверия.

– Именно. И в большинстве случаев, к несчастью, я оказываюсь права.

– Почему бы тебе не предпочесть доверять людям и оказываться неправой?

Это было напоминанием тому, насколько мы с Ритой разные. Рожденная в Венгрии, она выросла в Америке, где, как я успела понять, защита самого себя от эмоционально воздействия других людей было лучшим решением. В моей же культуре существует презумпция невиновности, пока не будет доказано обратное.

– Тэш, я серьезно. В перестраховке нет ничего плохого.

– Вообще-то есть. Я была вынуждена перестраховываться всю свою жизнь. Разве не следует давать каждому праву на ошибку или в каком-то случае на две?

Она покачала головой.

– Твоя ошибка только что ушла, кстати. Очень жаль.

Я повернулась лишь для того, чтобы увидеть, как он уходит через дверь. И это все? Он даже не подойдет сказать "привет"?

Следующие полчаса пронеслись мимо, не оставив и следа – я улыбалась, общалась, танцевала, как будто внешняя сила побуждала мое тело продолжать двигаться. Когда я решила уйти гораздо раньше кого-либо еще, Рита и Бен обеспокоились, он даже предложил довезти меня до Форбса. Я сказала, что поймаю университетский шаттл, хотя у меня и не было намерения делать это. Мне нужна была долгая, уединенная прогулка.

Также я хотела позвонить родителям и рассказать им о Карнеги. Я откладывала звонок всю неделю в ожидании лучшего настроения, чтобы ничто не смогло бы омрачить момент, когда я буду преподносить им новости. Теперь же я просто села на одну из множества университетских скамеек и набрала номер.

В Болгарии в тот момент было семь утра. Папа уже некоторое время бодрствовал, а вот мамин голос звучал сонно.

– Аа? Нью-Йорк... что там?

– Я буду играть там в ноябре, мам. Карнеги Холл! Ты можешь представить?

Ответа не последовало – возможно, она подумала, что все еще спит. Как бы я хотела видеть ее лицо, как оно меняется, когда до нее доходит смысл новости. Но в этом и состояло проклятие телефона: я никогда не узнаю.

Наконец из второй трубки раздался голос отца:

– Теа, крошка, это великолепно! Рассказывай нам все! Когда? Как?

Я доложила им детали: Альбенис, Уайли, сумасшедший накал от всего этого. А на другом конце снова настала тишина.

– Мам? Пап? Вы в порядке?

Конечно же с ними все было хорошо. Они были взбудоражены. Горды. И счастливы. Затем прозвучало предложение, которое разбило мне сердце:

– Ты должна пообещать сделать много фотографий.

Не было необходимости объяснять друг другу, что мы чувствовали в тот момент. Как они будут тихонько сидеть дома в ночь моего большого фортепианного триумфа, или как в те несколько секунд аплодисментов я посмотрю со сцены Карнеги Холла, чтобы увидеть пустой зал, мир, в котором я никого не знала и не любила.