Сердце Сэмми

13

Следующая неделя была самой несчастной в жизни Ника. Он изо всех сил старался не замечать, что Сэмми намеренно избегает его. Никогда в жизни ему не было так больно, разве что в семнадцать лет, когда мать Ника в порыве гнева бросила ему в лицо, что Генри — не его отец.

Тогда Ник думал, что ничего не бывает больнее, чем когда тебя предает родная мать, а твой отец — или же человек, которого ты всю жизнь считал своим отцом, — отворачивается от тебя. Он думал, что никто и никогда в жизни не сможет сделать ему больнее.

Как он ошибся! Как больно было ему теперь, когда он видел, как исчезает улыбка с лица Сэмми, стоит ей только заметить его в другом конце коридора. Когда Ник видел, как она отворачивается и уходит при его приближении, ему казалось, что сердце его вот-вот разорвется. Когда он слышал, как затихает ее смех…

Саманта, я люблю тебя!

Господи, ну почему он оказался таким идиотом? Как он мог обидеть Сэмми? Ведь он знал, что говорит ерунду, знал в тот самый момент, когда те ужасные слова слетели с его языка. Сэмми никогда не стала бы использовать его или продавать себя. Она была явно неспособна на такой холодный расчет.

Но даже если бы он и не верил до конца в ее порядочность, как мог он не верить в искренность ее страсти в ту ночь в Новом Орлеане? Ведь Сэмми буквально вспыхивала, как факел, при каждом его прикосновении. Она хотела, по-настоящему хотела Ника, точно так же, как хотел ее он — в самой глубине души. Это было видно по ее глазам, ее вздохам, движениям ее тела.

Боже, если он не перестанет думать о Сэмми, то просто сойдет с ума. Но он не мог, да и не хотел перестать о ней думать.

Ник снова и снова переживал каждую секунду той ночи. Дрожь, проходившую по телу от прикосновений Сэмми. Ее шелковую кожу под своими пальцами, вкус ее губ и языка. Светлые курчавые волосы, скрывавшие тайну ее женственности, которую она так охотно и так страстно раскрыла ему. Свежий запах ее волос, ее вздохи, невнятные горловые звуки. Какой мужчина не пошел бы на все — даже на убийство — ради такой женщины?

Саманта, я хочу тебя!

В пятницу, через две недели после их возвращения из Нового Орлеана, Ник твердо решил, что должен что-то предпринять. Он больше не мог этого вынести. Даже если Сэмми будет ненавидеть его и после этого, все равно Ник должен извиниться за свои слова. Он должен попытаться достучаться до Сэмми, дать понять, как сильно он ее любит, хочет, как она необходима ему. Он не может сказать ей об этом, — после его непростительной грубости в аэропорту Сэмми все равно не поверила бы, — но, может быть, он сможет показать ей это, если не сейчас, то когда-нибудь.

И первым шагом на этом пути должны стать извинения, пусть и запоздалые.

В пятницу вечером Ник дождался, пока Сэмми кончит работу. Он дал ей фору в тридцать минут и поехал к ней домой. Ник стучал в дверь, пока у него не заболели костяшки пальцев. Сэмми не отвечала. Вернувшись на стоянку, Ник поискал глазами ее машину. Он не удивился бы, если бы Сэмми оказалась дома и не пожелала открыть ему дверь. Но нет, он не мог найти ее машину.

Черт побери! Ник сел за руль и громко хлопнул дверью.

Он не хотел даже думать о том, где может быть красивая женщина в пятницу вечером, чем она может заниматься, с кем проводить время. Одна мысль об этом была мучительна для Ника — он тут же представлял себе Сэмми в объятиях другого мужчины, которого она целует, ложится с ним в постель.

Ник зажмурил глаза, но видения не исчезали.

Сэмми, где ты?!

Ник включил зажигание. Он не удивился, увидев, что руки его дрожат.

Ник понял, что не в состоянии пережить еще один долгий одинокий вечер у себя дома. Часа два он колесил по улицам Оклахома-Сити, даже не думая о том, куда едет и что будет делать дальше. Было уже около девяти, когда Ник понял, что все бесполезно — дома или в машине ночь будет все такой же долгой, такой же одинокой, а мысли о Сэмми такими же мучительными.

Ник сбавил скорость, чтобы посмотреть, куда заехал. Ему понадобилось не больше секунды, чтобы определить, где он был — перед домом Генри. Неужели давний инстинкт привел его сюда? Давно забытая мальчишеская привычка прибегать за поддержкой и утешением к отцу, который решал когда-то все его детские проблемы.

Ник горько рассмеялся. Сейчас его волновали вовсе не детские проблемы, которые может облегчить родительская поддержка; а Генри больше не был ему отцом.

И все же ему так хотелось зайти в дом, что Ник заглушил мотор и вышел из машины. На полпути к подъезду Ник заметил за углом дома бампер машины. Старой машины. Побитой, проржавевшей машины. Машины Сэмми!

Ник тут же испытал облегчение. Значит, Сэмми не на свидании. Она здесь. Позволит ли она Нику поговорить с ней? И сможет ли он говорить с Сэмми в присутствии Генри?

К черту Генри! Ник должен с ней поговорить.

Он быстро подошел к двери. Она не была заперта, и Ник зашел внутрь. Из кабинета Генри доносился смех. Смех Сэмми. У Ника закололо в груди. Будет ли она когда-нибудь снова смеяться вот так вместе с ним?

С каждым шагом сердце Ника билось все громче, все быстрее.

Он остановился на пороге открытой двери в кабинет.

— Ник! — воскликнул Генри. — Я не слышал, как ты вошел. Ну, заходи, заходи!

Но взгляд Ника был прикован к Сэмми, сидевшей на диване спиной к двери. Как только Генри произнес имя Ника, плечи ее напряглись.

— Ты как раз вовремя, — сказал Генри. — Мы рассматриваем старые семейные фотографии.

Действительно, на коленях у Сэмми лежал фотоальбом. Неловким движением она положила его на стоявший рядом журнальный столик и поднялась.

— Вам, наверное, надо о многом поговорить, — сказала Сэмми. — Я и не заметила, как поздно засиделась. Мне надо идти.

Даже не взглянув в сторону Ника и не произнеся больше ни слова, Сэмми взяла свою сумочку и направилась к противоположной двери, ведущей в кухню. Звук захлопывающейся входной двери болью отозвался в сердце Ника.

Генри поднялся с кресла, на котором сидел лицом к Сэмми.

— Что за чертовщина? — холодно и строго спросил он. — Что все это значит? Что ты ей сделал?

Ник горько рассмеялся.

— Просто поддержал давнюю семейную традицию.

— Что это значит?

— Не беспокойся на этот счет. К тебе это не имеет никакого отношения. Я ведь говорил о семейной традиции.

Генри побледнел.

Во второй раз за последние две недели Нику захотелось, чтобы кто-нибудь вырвал ему язык прежде, чем он успел произнести то, что произнес.

— Извини, — сказал он. — Я… в последнее время я делаю это слишком часто — говорю то, чего не думаю.

Генри как-то странно посмотрел на Ника и повернулся к бару, стоявшему в углу.

— Не хочешь выпить? Извини, но у тебя сейчас вид человека, которому это явно необходимо, — добавил Генри, взглянул через плечо на Ника. — Выглядишь ты отвратительно.

Ник пропустил последние слова мимо ушей. Он давно не смотрел в зеркало, но прекрасно понимал, что спал в последнее время очень мало и действительно должен выглядеть отвратительно. И ничего удивительного, что Генри сказал ему об этом — он всегда говорит такие вещи.

Спустя несколько секунд Ник взял из рук Генри стакан и начал мерять шагами пространство между диваном и дверью на террасу.

— Ты ведешь себя, как леопард, посаженный в клетку, — заметил Генри. — Садись и расскажи мне, какую же семейную традицию ты поддержал. Наверное, это означает, что ты сказал нечто такое, что лучше было не говорить.

Неожиданно мягкий тон Генри поразил Ника. Резко обернувшись, Ник взглянул ему в лицо.

Генри печально улыбнулся.

— Видел бы ты сейчас свое лицо, — сказал он. — Неужели ты действительно считаешь, что я никогда не думаю о том, что было сказано когда-то между нами троими, включая твою мать? Что я не жалею о каждом сказанном тогда слове?

Ник почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Повернувшись спиной к Генри, он залпом осушил стакан. Неожиданно Ник снова почувствовал себя ребенком, маленьким мальчиком, который не понимает, почему его наказал отец. Юношей, который не понимает, почему весь мир, в котором он жил, вдруг разрушился у него на глазах.

Ник быстро заморгал, у него защипало глаза. Он откашлялся.

— Послушай, я пришел сюда не для того, чтобы ворошить эту историю.

— Так зачем же ты пришел?

Хороший вопрос. Нику очень хотелось бы иметь на него ответ.

— Ты по-прежнему встречаешься с Эрнестиной Уинфилд?

В возгласе, который издал Генри, Нику послышалось отчаяние.

— Время от времени, — сказал он. — Но тебе нечего беспокоиться на этот счет. Мы просто друзья.

Когда Ник ничего не сказал в ответ, Генри снова спросил:

— Так зачем ты пришел?

— Я… я и сам не знаю точно. — Ник снова начал ходить по комнате.

— Видишь ли, Ник, существуют отношения и привязанности, с которыми никак нельзя порвать.

Ник допил остатки виски с содовой.

— Что ты хочешь этим сказать?

Ник видел отражение Генри в двери, ведущей на террасу. Он видел, как Генри поднялся и снова направился к бару.

— Мы с тобой похожи гораздо больше, чем нам кажется. По крайней мере ты такой же упрямый, как и я.

— То есть? — Ник тоже направился к бару, чтобы снова наполнить стакан.

— Хм. Посмотри на себя. Сейчас ты хорохоришься, потому что слишком горд и упрям, чтобы признаться, что что-то в твоей жизни не так. Вот что я скажу тебе, Ник: инфаркт, который я перенес, открыл мне глаза. Заставил меня понять, как мало времени отпущено каждому из нас. И теперь я могу признать многое, чего никогда не признал бы раньше, многое такое, что тебе не хотелось бы услышать. А ты вот никак не можешь признаться, что у тебя проблемы с Сэмми.

Ник посмотрел, как Генри кладет лед себе в стакан, и снова подумал, что ему, пожалуй, не стоит пить.

— Когда ты был маленьким…

— Еще одна старая история, — прервал его Ник.

— Ты приходил со своими проблемами ко мне, — продолжал Генри, не обращая внимания на слова Ника. Он снова печально улыбнулся. — Не со всеми проблемами. Даже будучи ребенком, ты неплохо умел сам решать свои проблемы. Но если ты сталкивался с чем-то, с чем не мог справиться, ты всегда приходил с этим ко мне. И говорил, что я могу исправить любые неприятности.

— Да, правда. — Ник налил виски и добавил содовой.

— Сегодняшнюю ситуацию я понимаю так. — Генри тоже добавил содовой к налитому в стакан бурбону. — Впервые за много лет ты столкнулся с чем-то, с чем не можешь справиться сам. И сработала старая привычка — ты пришел ко мне.

Нику стало неловко. Уж слишком сильно напоминали слова Генри его собственные недавние мысли.

— Я не говорю, что ты сделал это сознательно. И не претендую на то, чтобы ты это признал. Но давай предположим, что я прав. Давай представим, что у тебя действительно возникли проблемы… ну, я не знаю… скажем, проблемы с Сэмми. И вы оба не можете решить их и поэтому обратились ко мне за… помощью. Тогда прежде всего ты должен рассказать мне, что же не так.

Ник покачал головой и попытался отвернуться.

— Давай оставим это, Генри.

Но Генри схватил его за плечо и развернул к себе, чуть не расплескав при этом содержимое обоих стаканов. Генри поставил свой на стол.

— Нет! — воскликнул он. — Не оставим. Слишком многие вещи пришлось мне оставить за долгие годы, вещи, о которых я жалел, вещи, которых… нет.

У Ника снова защипало глаза. Он быстро заморгал, но это не помогало.

Генри сжимал руки Ника, лицо его выражало нетерпение, в глазах застыли горе и боль.

— Мы оба столько лет обижали друг друга, что, возможно, сейчас уже слишком поздно. Но для вас с Сэмми ничего еще не поздно. Черт побери, Ник, чтобы там ни было между вами, выясни это недоразумение, исправь его! Не дай ему породить годы горечи и слез, как сделали это мы. Не бросайся словами, как делал это я, — обидными словами, которые вовсе не выражают твоих мыслей. Возьми их обратно, пока не поздно.

Ник стряхнул руки Генри. Он никак не мог проглотить комок, застрявший в горле, но тем не менее умудрился выдавить:

— А что заставляет тебя думать, будто я сказал такое, чего не хотел говорить?

Плечи Генри опустились, он горько улыбнулся.

— Потому что это и есть семейная традиция. Нас обижают, и мы платим тем, что говорим то, чего не думаем, лишь бы обидеть собеседника. Я научился этому у твоей матери, а ты — у меня.

Стакан в руках Ника вдруг задрожал. Поставив его на стол, Ник до боли сжал пальцы, пытаясь побороть нараставшую боль.

— И что же ты сам сказал такого, чего не думал? — спросил он.

— Что я… — Генри глубоко вздохнул, закрыл глаза, затем снова открыл их и посмотрел на Ника. — Что я никогда больше не хочу слышать, как ты называешь меня отцом.

Сердце Ника сжалось от боли. Комната поплыла перед глазами. Он схватился за угол бара, чтобы не упасть. Ник не ожидал, что Генри ответит. И тем более не ожидал он подобных слов. За все годы их отчуждения ни во время споров, когда они говорили друг другу грубые слова, ни во время коротких перемирий они ни разу прямо не касались событий того вечера. Словно разговор о нем нарушил бы законы их вражды.

Теперь Ник понимал, почему они этого избегали. Одно дело думать о том дне, как о дне, когда рухнул мир, в котором ты жил, и совсем другое — вспоминать каждое слово, каждую слезу, скатившуюся по щеке… Но услышать, как эти слова снова звучат вслух, было бы совсем невыносимо. Ник зажмурил глаза и попытался избавиться от нахлынувшей на него боли. Голос, который вырвался наконец из его груди, звучал хрипло и казался грубым.

— Ты так и думал, как сказал тогда, и прекрасно это знаешь.

— Нет! — закричал Генри. — Уже произнося эти слова, я знал, что так не думаю. Тысячи раз с тех пор хотел я забрать их обратно, но…

— Но что?

— Мне мешала гордость. Казалось, проще продолжать мучить нас обоих, чем признать, что я был не прав.

— Не прав? А в чем же ты был не прав? Кем я был для тебя? Незаконнорожденным подкидышем.

— Кем ты был? — снова закричал Генри. — Ты был лучшей частью меня, сыном, которого я растил семнадцать лет. Ты олицетворял все радостное и светлое, все хорошее, что было в моей жизни. Ты был моим будущим. До той минуты, когда твоя мать… черт возьми, Ник, ты был моим сыном!

— А потом я перестал им быть.

— Перестал? А разве ты не мой сын?

Ник удивленно уставился на Генри.

— Что ты хочешь этим сказать?

Генри схватил его за руки.

— Какая разница, от чьего семени ты произошел? Ты был моим сыном семнадцать лет. Если я и не зачал тебя…

— Если?!

— Да, если, черт побери! — Генри все крепче сжимал его руки. — Подумай, Ник, а что если все это неправда? Если твоя мать солгала?

Ник освободил руки и отвернулся.

— Она не солгала, и ты знаешь это.

— Я не знаю этого. Я никогда не знал этого. Она могла солгать, и если она это сделала, то это было самой отвратительной шуткой в ее жизни.

Ник повернулся и покачал головой.

— Но зачем ей надо было это делать?

Генри вздохнул.

— А ты помнишь что-нибудь еще из сказанного в тот вечер?

— Нет. Помню только, что мать из-за чего-то сильно разозлилась. Но она ведь все время из-за чего-то злилась.

— А ты не помнишь, из-за чего она пришла в ярость в тот раз?

— Нет. А разве это имеет значение?

— Не знаю, — сказал Генри. — Может быть. Ты знал, что мать уже носила тебя под сердцем, когда мы поженились?

Ник удивленно закатил глаза.

— О, Боже, еще одна страшная семейная тайна! Как будто одной не было более чем достаточно.

Генри пропустил слова Ника мимо ушей.

— Я женился на ней не потому, что она забеременела. Я женился потому, что хотел этого. Я с ума сходил по твоей матери. — Генри улыбнулся. — Она была такая красивая!

Ник стал наблюдать за кубиком льда, тающим в его бокале.

— Я помню…

— Однако, — продолжал Генри, — когда тебе было года два или три, твоя мать вдруг поняла, что супружество и материнство не совсем то, о чем она думала, выходя замуж. Фирма была тогда совсем небольшим предприятием, и у нас вечно не хватало денег. Меня почти все время не было дома.

Генри с философским видом пожал плечами и продолжал:

— Мать твоя уставала, становилась раздражительной и наконец поняла, что с нее хватит. Сказала, что хочет развестись. Я сказал, что, если она действительно хочет уйти, я не стану ей препятствовать, но не позволю забрать с собой тебя. Думаю, она никогда не простила мне этого. Вот тогда-то, я думаю, твоя мать и начала меня ненавидеть. Как бы то ни было, она осталась. Потому что любила тебя.

Ник фыркнул.

Генри налил себе еще немного бурбона.

— Я тоже мало что сделал, чтобы исправить положение. Я был женат на своей работе в большей степени, чем на твоей матери. Но ты… ты был моим другом, моим любимцем. Ты везде ходил со мной. Боже, о чем я только думал тогда? — Генри провел рукой по седеющим волосам.

Ник внимательно слушал воспоминания Генри о том, насколько они были близки. Генри вспоминал такие вещи, которых Ник и не замечал, а если замечал, то старался не обращать внимания. С годами, когда самолеты начали интересовать ребенка больше, чем еда и игры, мать все больше ревновала Ника к отцу, и не без оснований.

— Когда я сказал ей, что учу тебя летать, это было выше ее сил. Именно тогда она и сказала, что уходит, что я могу ни с кем больше тебя не делить, если только захочу. А после этого выпалила свою убийственную новость.

Ник был благодарен Генри за то, что он не произнес вслух слова, прозвучавшие в тот вечер.

— Итак, она могла соврать. Она была в ярости, она могла солгать просто для того, чтобы причинить нам боль. Все эти годы мы с тобой предпочитали верить, что мать семнадцать лет хранила тайну, а потом открыла ее. Но разве не могло быть иначе? Что все семнадцать лет были правдой и лишь один последний вечер — ложью. Если бы она не ушла от нас, не свалилась с той чертовой горы, пытаясь произвести впечатление на своего инструктора, мы могли бы спросить ее об этом.

Ник хорошо помнил ту боль, которую причинило ему известие о гибели матери. Это было на последнем курсе университета. Боль смешивалась с чувством вины, с ощущением собственного предательства. Ник прогнал от себя эти воспоминания.

— А если мать все же не солгала? Только послушай себя, ты, дурак!

Ведь он даже не стал спорить с бредовыми фантазиями Генри. Неужели ему так сильно хочется вернуть себе отца, что он готов схватиться даже за такую тоненькую соломинку?

— Даже если и не солгала, — Генри развернул Ника лицом к себе, — какое это имеет значение? Все равно ты мой единственный сын. Другого не было и быть не может. Так почему же мы оба позволили этой женщине разделить нас? И сколько мы еще будем упрямо скрывать друг от друга то, чего хотим оба?

Глаза защипало еще сильнее, сердце забилось чаще. Ник видел все словно сквозь пелену тумана.

— И чего же, по-твоему, хотим мы оба? — осторожно спросил он.

Генри снова крепче сжал его руку.

— Я хочу… я хочу вернуть себе сына, Ники.

О, Господи! Генри не называл его Ники с двенадцати лет, когда мальчик твердо заявил, что считает это имя слишком детским.

— А ты, — продолжал Генри, — я думаю, я надеюсь, хочешь снова обрести отца.

Глаза Ника наполнились слезами. Он боялся поверить в то, что слышал, и в то же время не мог отрицать, что действительно очень хочет вернуть отца. Потом Ник увидел слезы на щеках Генри. Многие годы боли и отчаяния отступали перед умоляющим выражением глаз Генри и любовью к нему, которая оживала в сердце Ника.

Робко шагнув вперед, Ник оказался в объятиях отца. Они сжали друг друга так крепко, словно надеялись задушить этим объятием все дурное, что было между ними за эти годы, и, пережив очищающую бурю, молча пообещать друг другу, что в будущем все будет иначе.

Они долго не разжимали объятий. Потом Ник чуть отстранился от отца, немного смущенный слезами, катящимися по его щекам. Тряхнув головой, Ник постарался избавиться от них.

Генри рассмеялся. Дрожащей рукой он сам вытер щеки сына.

— Сопливый мальчишка!

Ник улыбнулся и, в свою очередь, смахнул слезинку с его щеки.

— Да, но посмотрите только, от кого я это слышу!

Генри вдруг застыл, улыбка исчезла с его лица.

— Какова бы ни была правда, Ник, я хочу, чтобы ты помнил одно: ты мой сын и я люблю тебя.

Ник снова притянул к себе и заключил в объятия человека, который вырастил его когда-то. Сдавленным голосом он произнес:

— Я тоже люблю тебя, папа!

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем Ник почувствовал, что стоит на ногах достаточно крепко, чтобы отойти на несколько шагов.

— Что ж, пора освежить содержимое наших стаканов, — хрипло произнес Генри.

Минуту спустя оба сидели бок о бок на диване с полными стаканами в руках.

— Ты хочешь рассказать мне, что произошло между тобой и Сэмми?

Ник, ссутулившись, уронил голову на диванную подушку.

— Что еще могло случиться?! Я, как всегда, раскрыл рот. Мое самолюбие было задето. Я подумал… Я подумал, что между нами возникает настоящая близость. А Сэмми вдруг снова решила превратиться в ледышку.

— И тебе было больно?

Ник пожал плечами.

— Да, больно.

— И тогда ты сказал что-то обидное, хотя вовсе не думал так на самом деле? И что же ты собираешься делать теперь?

— Я пытался извиниться, но ты ведь видел: Сэмми не подпускает меня к себе ближе, чем на десять футов.

— Так ты собираешься сдаться?

Сдаться? Потерять Сэмми? Только не это! Господи, помоги ему, только не это! Ник выпрямился.

— Конечно, нет.

Генри хлопнул его по спине.

— Молодец, парень!

— Но я не знаю, сколько еще смогу выносить ее холодность.

Генри закинул ногу на ногу и облокотился на колено.

— Помнишь время, когда тебе было девять лет и твои одноклассники заявили, что не возьмут в свою бейсбольную команду зубрилу, который учится на одни «пятерки»?

Ник нахмурился, потом улыбнулся, вспомнив.

— Я тоже помню, — продолжал Генри. — Ты не обратил тогда на них никакого внимания, взял свою клюшку, вышел на поле и отбил самый зверский удар с подачи этого маленького чертенка Уотсона. Мяч даже вылетел за забор.

— Но теперь совсем другое дело, папа.

Оба улыбнулись, заметив, как легко и естественно произнес Ник слово «папа».

— Ты прав, — согласился Генри. — А как насчет «Маверика»?

Ник потер пальцами шею, которую тут же свело при мысли о «Маверике». Господи, сколько же горьких воспоминаний может пережить человек за один вечер?

— Еще одна старая история, — сказал Ник.

— Что ж, если ты так считаешь. А я-то помню, как ты впервые пришел ко мне с этой идеей, а я назвал ее глупой. Я чинил тебе всяческие препятствия, но ты не сдавался. Ничто не могло тебя остановить. Ты сконструировал этот самолет, испытал его, ты был вот на столько, — Генри развел на небольшое расстояние большой и указательный пальцы, — вот на столько от успеха.

— А потом все рухнуло. «Маверик» потерян навсегда, и ты прекрасно это знаешь.

Генри как-то странно посмотрел на сына.

— Что ж, если ты так считаешь…

— Но какое все это имеет отношение к Сэмми?

— Ты ведь любишь ее, правда?

— Об этом не может быть и речи!

— Да нет же, речь именно об этом. Так вот, если ты действительно любишь Сэмми, если она нужна тебе по-настоящему, ты должен проявить не меньше упорства, чтобы наладить ваши дела, чем проявил с бейсболом и с «Мавериком».

— Но потом я ведь потерял интерес к бейсболу, а «Маверик» у меня украли.

— Что ж, может, лет через двадцать ты потеряешь интерес к Сэмми. А может, найдется другой мужчина, который уведет ее у тебя из-под носа. А может, нас всех сметет с лица земли, ну, скажем, в следующий вторник. А если нет, может, нам лучше просто сидеть все время вот так на диване и ждать, пока мы оба умрем от старости.

Всю дорогу домой Ник улыбался. Генри, его отец, вскоре оставил попытки поговорить о Сэмми, но еще несколько часов они обсуждали самые разные темы. Вспоминали радостные события прошлого и говорили о том, что ждет их впереди.

Даже в самых смелых своих мечтах за последние годы Ник и предположить не смел, что сможет когда-нибудь снова почувствовать себя сыном. Слишком больно было бы сознавать бесплодность такой мечты.

Но чудо все же произошло. Сегодня он вновь обрел отца. Всякий раз, когда Ник вспоминал первый робкий шаг, сделанный ими навстречу друг другу несколько часов назад, — хотя теперь ему казалось, что с тех пор прошла вечность, — в глазах снова начинало щипать, а в горле вставал ком.

Ник был почти полностью счастлив. Вернее, был бы, если бы рядом была сейчас Сэмми.

Что случилось, Сэмми? Как мне вернуть тебя?

Ник не знал ответа на этот вопрос, но это его не останавливало. Он вернет эту женщину в свою жизнь, снова будет держать ее в объятиях. Он придумает, как это сделать. Он не собирается довольствоваться беглыми взглядами на Сэмми из другого конца коридора. Он хочет от Саманты Карлмайкл большего. Гораздо большего. Он хочет, чтобы она все время была в его жизни. Ему нужен ее смех, ее улыбки. Ее дружба. Ее любовь.

Ему нужно… ему нужно сердце Сэмми.