Серебряные ночи

Глава 20

— Есть крепкая, здоровая женщина, молодая. Катя Новикова. Она будет отличной кормилицей, барыня, — говорила Татьяна, чуть беспокойно расправляя атласное стеганое одеяло на постели Софьи.

— Я уже тебе говорила, не нуждаюсь я ни в каких кормилицах, — спокойно ответила Софья. — У меня вполне достаточно молока, чтобы самой кормить мою крошку — Она улыбнулась, глядя в личико ребенку, задремавшему у нее на руках. Легкий черный пушок покрывал эту пока еще несоразмерно крупную по сравнению с тельцем головку. Он только что досыта насосался материнского молока и лежал на груди, сладко посапывая; пальцы крошечной ручки были крепко сжаты в маленький кулачок.

— Ох, дорогая моя, — вздохнула Татьяна. — Вы должны быть разумны, Софья Алексеевна. Чем дольше вы кормите младенца сами, тем труднее вам будет потом.

— Труднее что? — непонимающе подняла на нес глаза Софья.

Таня еще раз тяжко вздохнула и вышла из комнаты. Она нашла отца и прадеда ребенка в библиотеке за серьезной беседой.

— Не знаю, что и думать, — заговорила она без предисловий. — Молодые матери первое время после родов, бывает, не сразу в себя приходят, это дело обычное. Но мне кажется, Софья Алексеевна просто глаза закрывает на то, что будет дальше. Она ведет себя с ребенком так, словно они вдвоем во всем мире, больше никого не существует. Если бы были признаки горячки, я бы почувствовала…

— А их нет? — резко спросил Адам, которого пугающий призрак возможной родильной горячки постоянно преследовал все эти дни.

— Бог с вами, барин, нет как нет! — спокойно и уверенно заявила нянька. — Через день-другой княгиня сможет гулять. — Подолом передника она вытерла губы и покачала головой. — Но что же делать? Я уже нашла хорошую кормилицу, Катю Новикову, но княгиня и слышать не хочет… Говорит, что у нее самой достаточно молока, будто в этом дело!

— Пожалуй, нам следует вместе поговорить с ней, — произнес, поднимаясь с кресла, Голицын. — Эта малодушная оттяжка времени ничего не даст.

Адам согласно кивнул и подал старику руку. Они медленно пошли в западное крыло здания. Спальня Софи, расположенная на втором этаже, была залита лучами солнца. В кувшинах стояли яркие охапки осенних листьев. Весело потрескивал горящий камин.

— Я ждала этого визита, — произнесла Софья, прижимая к себе младенца. — У твоего сына отличный аппетит, дорогой, — Она поманила его рукой. — Иди посмотри, как он похож на тебя!

Адам снова весь засветился, не в силах скрыть радости и гордости, которые он постоянно испытывал, глядя на свое сокровище.

— У меня голова покруглее будет, — со смехом заметил он, нежно прикасаясь к макушке, где пульсировал незатянувшийся родничок.

Князь Голицын подошел поближе к огню, грея старческие руки. Адам был так же поглощен своим отцовством, как Софи — материнством. Любовь, такое доброе и плодотворное чувство, способна поворачиваться неожиданной, а порой и трагической стороной! Он обернулся к счастливой паре.

— Софья Алексеевна, тебе пора принимать определенные решения.

Резкость его тона напугала Софью.

— Что ты имеешь в виду, grand-pere?

— Надеюсь, ты не совсем еще утратила способность рассуждать здраво? Ты прекрасно знаешь, что не имеешь права признать своим этого ребенка. Чем дольше ты будешь кормить его сама, тем большей утратой это для тебя обернется.

— Твой дед совершенно прав, дорогая, — с трудом проговорил Адам. — Отдай его кормилице.

— Нет! — вскрикнула Софи с такой силой, что напугала малыша. Тот раскрыл рот и издал протестующий писк. Она принялась нашептывать ему какие-то слова, покачивая на руках, потом подняла, уложив головку на плечо и мягко погладив по спинке. — Не знаю, должна ли я возвращаться в Петербург. — На самом деле все она прекрасно знала. Дмитриев больше не позволит ей улизнуть. Она глубоко вздохнула, переводя дыхание. — Я буду матерью моему сыну столько, сколько смогу.

— Софи, как только ты будешь в состоянии перенести путешествие, я отправлю тебя с младенцем во Францию, — решительно заявил Голицын. — Ты всем будешь обеспечена, и муж не доберется до тебя.

Софи посмотрела на Адама и медленно покачала головой.

— Нет, на это я пойти не могу.

— Либо ты соглашаешься, либо отказываешься от ребенка. — Необходимость жестокого выбора тяжелым камнем легла на сердце прадеда.

— Но пока же мне не надо от него отказываться! — жалобно попыталась она отстоять свое. — Еще рано, еще я могу побыть с ним!

— Софи, ты должна уехать во Францию, — снедаемый отчаянием, повторил Адам требование старого князя. — Я приеду…

— Нет, — ровным голосом оборвала его Софья. — Если ты откажешься от своей матери, ты никогда себе этого не простишь. Я не смогу жить с такой ношей. Я не поеду, потому что там ничего не буду знать о тебе, а жить в такой пустыне просто не смогу. Я буду нести свой крест здесь. Сашеньке плохо не будет, в этом я уверена. Я смогу пережить свое горе, но торопить его приход незачем. Пока могу, я буду делать то, что могу.

Князь Голицын молча покинул спальню, признав свое поражение.

— По крайней мере, надо подумать о ближайшем времени, любимая. — Адам присел на кровать рядом с ней. — Дай мне его подержать.

Она передала ребенка. Адам с изумлением разглядывал ярко-голубые пуговки глаз, маленький курносый носик, миниатюрные пальчики; младенец сладко зевал и таращил бессмысленные глазенки.

— Государыня разрешила мне оставаться здесь до весны, если муж позволит, — продолжила Софья. — Дмитриев пока никак не давал о себе знать. Если он дотянет с гонцом до наступления зимы, я, как вполне здравомыслящий человек, откажусь пускаться в путешествие сквозь снега. И Екатерина будет целиком на моей стороне. — Софи откинулась на подушки.

— Но я не расстраиваюсь, Адам. Уже середина октября. Павел может прислать за мной не позже конца месяца. Но я чувствую, что он этого не сделает. — Улыбнувшись, она наклонилась вперед и почесала пальцем животик малыша. — И не делай такое вытянутое лицо, милый. До весны еще может произойти все, что угодно.

Адам пытался заразиться от нее состоянием счастливого неведения, но не мог отделаться от тревожного предчувствия, не мог не понимать, что Софи сознательно выбрала самообман как защиту против той жестокой правды, которую старательно прятала в самых глубоких тайниках своей души.

В Клеве князю Дмитриеву пришлось задержаться на несколько дней. Нужно было приобрести и снарядить две кареты, требовалось заново подковать лошадей, к тому же три человека из его свиты заболели. Но он был готов ждать своего часа. Софья Алексеевна никуда не денется, поэтому может еще некоторое время тешить себя иллюзией собственной неуязвимости. Чем дольше она будет пребывать в этом состоянии, тем более жестоким окажется разочарование.

Гонец, отправленный в Берхольское, вернулся с известием, что, по слухам, княгиня Дмитриева благополучно разродилась здоровым сыном.

Дальнейшие расспросы принесли еще одну любопытную весть: оказывается, в гостях у князя Голицына уже долгое время живет польский граф.

Обитатели Диких Земель умеют держать язык за зубами, хмуро подумал Дмитриев. Только проникнув в Берхольское, можно было выудить скандальную тайну, которую в любом другом месте давным-давно бы растрезвонили во все концы. Даже в Киеве, в каких-то пятидесяти верстах от Берхольского, не было никаких слухов о позорном событии в имении Голицыных. Если бы не Мария, он бы мог никогда об этом не узнать.

Но все изменилось. Теперь она не ведает о том, что справедливое возмездие обманутого мужа совсем скоро постучится в ее дверь.

— Что ты себе места никак не найдешь, Адам? — с деланным удивлением вскинула голову Софи, устроившаяся в уютном кресле около камина в своей спальне. — Не ты ли говорил, что одно из главных достоинств женщины, которое всегда тебя восхищает, это спокойствие? Вот я теперь совершенно спокойна и всем довольна, а ты не можешь посидеть ни минуты!

— Да, с тобой произошли совершенно невероятные изменения, — не без ехидства заметил Адам и нагнулся, чтобы поцеловать со в макушку. — Честно говоря, милая, я собираюсь с духом попросить у тебя разрешения поехать на охоту.

— Какой чудак! — рассмеялась она в ответ. — Почему тебе понадобилось мое разрешение?

— Мне кажется, я буду чувствовать себя виноватым, если оставлю тебя, — сконфуженно признался Адам. — Но Борис говорит, стая волков просто одолевает Тальму.

— И вы хотите их перестрелять, — понимающе улыбнулась Софья, устремив взгляд за окно. Холодный и ясный день был в полном разгаре. — Мне тоже очень хочется. Я ведь ни разу не охотилась в этом году.

— Но ты не можешь, поэтому я тоже не поеду, — решительно произнес Адам.

— Нет, ты просто обязан ехать! Я настаиваю, Адам! Мое нелепое полусонное состояние не дает мне права держать тебя на привязи. Не знаю даже, когда я снова окрепну, — несколько невпопад завершила она.

— Но ведь прошло всего немногим больше недели, — напомнил Адам.

— Я понимаю, — вздохнула она. — Просто слабость для меня совершенно непривычное состояние. — Детский крик из люльки в углу комнаты мгновенно выдернул ее из кресла. Судя по этому движению, она была полна энергии. — Ах, mon petit, ты опять проголодался? — Склонившись над люлькой, она подхватила малыша на руки и расцеловала в пухлые тепленькие щечки. — Отправляйся с Борисом, Адам. Сейчас у меня вполне хватает чисто женских занятий.

— Пожалуй, что так, — нежно улыбнулся он. — Думаю, у нас займет это не больше трех дней.

— Нет уж, пожалуйста, не возвращайтесь, пока не перестреляете всю стаю, — с шутливой твердостью возразила Софи. — И не делай вид, что ты удовлетворишься меньшим! — Она вернулась в кресло, расстегнула кофточку и дала грудь жадно вертящему головкой малышу.

Тень дурного предчувствия опять промелькнула в сознании Адама, глядящего на благостную картину, которую они собой представляли, — такое совершенное умиротворение, искушающее недобрую судьбу. Достаточно малейшего толчка, чтобы вся эта картина раскололась, превратилась в мириады несчастий и слез. Взяв себя в руки, он решительно выбросил из головы бессмысленные страхи, поцеловал Софи и погладил сына по щечке.

— Если ты уверена, что не будешь страдать от одиночества, тогда я, пожалуй, пойду собирать вещи.

— Я буду скучать по тебе, но у меня остается grand-pere. — Глаза ее озорно сверкнули. — Он-то никогда не сердится, когда я жульничаю в карты.

— Вероятно, если бы он раньше начал сердиться, то мог бы предостеречь тебя от такой дурной привычки, — заявил Адам, направляясь в свою гардеробную. — Ты не знаешь, куда чистильщик подевал мои охотничьи сапоги?

— Разве их нет под вешалкой?

— А, да, уже нашел. — Нетерпение, прозвучавшее в его голосе, заставило Софи улыбнуться, хотя улыбка и получилась немного завистливой. Ей было хорошо знакомо такое нетерпеливое возбуждение. Провести несколько дней в седле в погоне за стаей коварных волков, что требует недюжинной храбрости и смекалки, — поистине сильнейший соблазн, особенно после того как просидишь сиднем неделю безвылазно.

Она спустилась вниз проводить его и долго стояла в дверях, махая рукой вслед удаляющимся всадникам — Адаму, Борису и еще четырем крестьянам, взятым в качестве оруженосцев.

— Какое грустное лицо! — сочувственно усмехнулся старый князь. — В следующий раз ты тоже сможешь поехать, — умиротворяюще добавил он.

На улице похолодало. Все вернулись в дом. Григорий запер на засовы входную дверь. Дом показался странно опустевшим. Софи даже невольно передернула плечами. Что за глупость чувствовать себя такой покинутой… такой беззащитной — всего лишь потому, что Адам уехал на охоту.

В глубоких сумерках несколько всадников с двумя громыхающими пустыми каретами позади свернули на дорогу меж тополей, ведущую к усадьбе. Листва на деревьях уже облетела. Они ехали молча; под копытами коней чавкала густая грязь, летом превращающаяся в пыль. Кавалькаду возглавлял князь Дмитриев. Его солдатам хорошо была знакома жестокая гримаса, застывшая на лице генерала, — предвкушение удовлетворения от серьезного дела, близящегося к завершению, несмотря ни на что.

Господский дом затих с приближением ночи. Дмитриев подал знак одному из своих людей. Тот спрыгнул с коня и принялся громко колотить в здоровенное железное кольцо, висящее у входа. Наверху распахнулось несколько окон, в которых показались бледные пятна человеческих лиц; они с явным изумлением обнаружили внизу внушительный вооруженный отряд, угрожающе расположившийся на дорожке перед домом. Князь Голицын медленно вышел в прихожую, держась рукой за сердце; дурное предчувствие теснило грудь. Люди, не имеющие на то законного права, никогда не стали бы так настойчиво колотить в дверь. Софи с младенцем на руках выбежала на верхнюю площадку лестницы и широко распахнутыми глазами смотрела, как Григорий, повинуясь указанию князя, отодвигал засовы.

В прихожей появилась внушительная фигура князя Дмитриева. Он сразу же увидел свою жену — с распущенными по плечам волосами, в крестьянском домотканом сарафане, с ребенком на руках. Несколько долгих мгновений он словно впитывал в себя этот образ. Софи, почувствовав недоброе, не могла пошевелиться. Потом Дмитриев обратил внимание на заметно трясущегося старика.

— Я приехал за своей женой, — объявил генерал своим обычным холодным, бесстрастным тоном. — Не пытайтесь помешать мне. У вас нет на это права, а у меня как раз есть полное право принять необходимые меры по отношению к неверной жене.

Князь Голицын пришел в себя.

— Князь Дмитриев, — воскликнул он, делая шаг вперед, — я не позволю вам забрать Софью Алексеевну из моего дома. Страдания, которых она натерпелась от вас в прошлом…

— Она — моя жена! — с расстановкой повторил Дмитриев, по-прежнему не повышая тона. — Сколь бы я ни сожалел об этом, она преступница, и как муж я намерен примерно наказать ее за измену и за ее маленького ублюдка.

— Нет! — ужаснувшись ненависти и злобе, с которой были произнесены эти слова, вскинул протестующе руки Голицын. Мгновенно сверкнула сталь. Старик медленно повалился на пол; плечо его обагрилось кровью.

— Вы убили его! — Не помня себя и забыв о прижатом к груди ребенке, Софи бросилась вниз по лестнице и упала на колени перед неподвижным дедом со смертельно-бледным лицом.

— Я только задел плечо. От этого не умирают, — хладнокровно произнес ее муж. — Эй ты! — повернул он голову в сторону Анны, которая со стоном заламывала руки. — Позаботься о своем господине! — После этого схватил Софью за волосы и рывком поставил на ноги. — А ты убирайся наверх, в свою спальню, вместе со своим ублюдком, шлюха!

Чуть не упав от сильного толчка, Софья судорожно прижала к себе младенца, а свободной рукой ухватилась за перила. Он толкнул ее еще раз. Спотыкаясь, она пошла наверх, кусая губы, чтобы не разрыдаться в голос.

Когда они поднялись на площадку, из соседней комнаты с яростным криком выскочила Татьяна. В то же мгновение могучий удар Дмитриевского кулака в голову свалил ее с ног.

Боже милостивый, взмолилась про себя Софья. Не дай ему причинить зла ребенку! Мне все равно, что он со мной сделает, только не позволь ему мучить младенца! От очередного жестокого удара в спину она влетела в свою спальню и упала на пол. Дмитриев стоял над ней, наблюдая, как она пытается подняться на колени, прижимая к себе малыша. Он увидел в глазах ее ужас. На лице его появилось презрительное выражение, смешанное с глубоким удовлетворением.

— Вот теперь, дорогая, мы можем подвести некоторые итоги. Вы — шлюха, моя гулящая жена. — Неуловимым движением он нагнулся и выхватил у нее ребенка, успев оттолкнуть ее так, что Софи потеряла равновесие.

— Нет! — вскочила она на ноги с горящими от ярости глазами и бросилась отнимать дитя. Дмитриев хлестнул ее по лицу тыльной стороной ладони. Она покачнулась. Перстень рассек ей губу, но она едва ли обратила внимание на горячую струйку крови. Она снова бросилась на него. На этот раз удар свалил се с ног. Она зарыдала от боли и ужаса.

— Не двигайся и слушай меня! — прежним ледяным тоном произнес Дмитриев. Софи взмолилась, подавляя рыдания. — Тихо! — добавил он.

В отчаянии она умолкла.

— Я признаю твоего ублюдка своим. — Какой холод, какой смертельный холод… Словно в жилах у этого негодяя течет змеиная кровь… — Он вырастет моим наследником, но будет испытывать отвращение при одном упоминании имени его матери. Его ждут страдания, и он будет четко знать, что страдает из-за шлюхи, которая произвела его на свет.

Софи затрясло. Эти дьявольские слова резали душу как острые льдинки. Детский плач становился все громче. В ответ из груди начало сочиться молоко.

Дмитриев мерзко выругался. Шагнув к двери, он крикнул одного из своих людей. Тот прибежал запыхавшись.

— Забери это отродье! — почти кинул он заливающегося криком малыша на руки мужику. — Найди какую-нибудь бабу-кормилицу. Она поедет с нами в Петербург.

— Слушаюсь, барин. — Мужик перехватил поудобнее красное, вопящее, мокрое маленькое существо и вышел из комнаты.

Когда вопли младенца затихли, Софи съежилась, обхватив руками истекающую молоком грудь. После того как от нее оторвали сына, силы оставили ее окончательно. Она не могла шевельнуть пальцем; сознание отказывалось воспринимать этот дьявольский кошмар. Нет, это ужасный сон, сейчас она проснется — и все кончится.

— Вставай! — Очередной рывок за волосы, от которого загорелась кожа на голове, поднял ее на ноги. Лицо опухло от удара. — Где Данилевский?

Она покачала головой; Дмитриев снова рванул за волосы и хлестнул ее по лицу.

— Где он?

— Не знаю, — выдавила она, едва шевеля разбитыми, кровоточащими губами. — Он уехал в Могилев. — Софи сама не понимала, почему солгала, разве что из-за слабой надежды на то, что если Дмитриев убедится в отсутствии здесь Адама, ему не удастся обвинить его в прелюбодеянии. Без очевидных доказательств подобные обвинения недействительны.

— Впрочем, это дело не срочное, — пожал плечами князь. — В данный момент это не имеет значения. — Он холодно взглянул ей в лицо с таким брезгливым выражением, словно перед ним было какое-то отвратительное существо. — Что же касается вас, моя вероломная жена…

— Зачем? Зачем вы взяли меня в жены? — не выдержав, перебила его Софья. Этот вопрос преследовал ее с первой брачной ночи, когда он так оскорбительно ясно дал понять, что она его разочаровала, а она совершенно искренне не могла понять почему. Разочарование переросло в явное отвращение; она до сих пор оставалась в полном неведении, что она могла такого совершить, чтобы вызвать у него подобные чувства. Вот и сейчас он смотрел на нее с тем же хорошо знакомым отвращением. Сознавая, что всему тому, что называлось счастьем, пришел конец, она могла задать этот вопрос с удивительным спокойствием. Ответ не имел особого значения, но, по крайней мере, на пороге смерти она хотела бы разрешить эту загадку. — Зачем вы ухаживали за мной, шли со мной под венец, Павел, и когда вы поняли, что я вас разочаровала?

— На самом деле, — кисло усмехнулся Дмитриев, — я разочаровался в вас в первый момент, как вас увидел, — здоровую, наглую, с дурными манерами, без единого намека на утонченность и красоту вашей матери. Я ожидал, что возьму в жены дочь Софьи Ивановны…

— Зачем? — опять повторила она, горя желанием наконец узнать правду, несмотря на боль в лице, звон в ушах и истерзанную душу.

Взгляд его прозрачных, почти белых глаз устремился куда-то сквозь нее.

— Мне была нужна ваша мать, и я бы добился своего, если бы не вы. Вы убили ее, — Теперь Дмитриев смотрел ей прямо в глаза. — И тогда я решил, что вместо матери возьму ее дочь. — И вскрикнул, рванув ее за волосы: — А что получил! — От ярости, прозвучавшей в голосе, она съежилась, ожидая нового удара. — Мерзкую, бесчестную шлюху!

— Убейте меня, — сказала Софья. — Вы отняли у меня сына, что вам еще от меня надо?

— О, я еще даже не приступал, — легкий блеск оживил его ледяной взгляд. — Возмездие еще впереди. Вам придется отвечать за всех Голицыных. И я очень надеюсь, что жить вы будете долго. — От очередного рывка за волосы на се глазах выступили слезы. — Я отрекусь от вас, — прошипел Дмитриев. — Я имею полное право так поступить с бесчестной женой, которая родила ублюдка. Я отправлю вас замаливать грехи в Успенский монастырь. — Он удовлетворенно усмехнулся. Фанатичный блеск появился в его глазах. — Вы будете каяться как последняя шлюха, остриженная наголо, босая, в рубище… Все это будет передано настоятельницам монастыря вместе с подробным изложением того, за что я отрекся от вас. — На губах мелькнула тонкая улыбка. — Вам очень долго придется расплачиваться, Софья Алексеевна, и за свое преступление, и за все то унижение, которого я натерпелся от ваших родителей. И не надейтесь на сострадание — у этого монастыря суровый и безжалостный устав, там грешники каются, искупая свою вину постом и неустанными молитвами. — Каждое тщательно и с наслаждением выговариваемое им слово было словно облито ядом,

Софи почти не слушала его. Собственная судьба ее больше не волновала. Все ее мысли сосредоточились на чудовищном будущем, которое грозило ее сыну, маленькому существу, которое было ей дороже всего на свете. Расти в этой гробнице, ощущая на себе постоянную ненависть жестокого деспота… И его ведь никто не остановит! Если Дмитриев объявит его своим сыном, своим наследником, все будут только приветствовать столь благородный поступок. Он отречется от жены, что будет совершенно справедливо перед лицом церкви и общества, но позаботится о невинном младенце. Что за дьявольски изощренная месть! Она сама заплатила и еще будет расплачиваться за неведомые ей раны и обиды, якобы нанесенные ее родителями Павлу Дмитриеву в молодости; теперь и ее сыну суждено расплачиваться за грехи собственной матери. Каждый прожитый день будет для нее днем, полным страданий от сознания того, что страдает сын.

Ее отрешенный вид, полное отсутствие страха на лице перед всей неотвратимостью предстоящего наказания словно пробудили зверя в этом человеке, обуреваемом жаждой мести. Ярость жаром ударила в голову. Взгляд его заметался по комнате и упал на ножницы, лежащие на туалетном столике.

— Вероятно, вы не до конца поняли то, что я вам сказал! — Схватив Софи за волосы, он подтащил ее к зеркалу. — Сейчас я начну то, что довершат монахини, может, это наконец поможет вам представить все, что вас ожидает.

И прежде чем она поняла, что происходит, генерал принялся отхватывать ножницами длинные пряди. Не веря своим глазам, она уставилась в зеркало; изображение поплыло от навернувшихся слез. Густые локоны падали на плечи и соскальзывали вниз, образуя под ногами сияющий темно-каштановый ковер. В глазах его горел тот же фанатичный блеск; ножницы щелкали, больно натягивая волосы. Слезы текли по щекам, смешивались с солоноватой кровью из разбитых губ, но она уже не видела перед собой ничего, медленно погружаясь во мрак. Колени подогнулись, но он ухватил ее за остатки волос и с силой швырнул на кровать. Софи упала вниз лицом. В следующее мгновение он вывернул ей руки за спину и начал крепко скручивать веревкой запястья. От боли и неожиданности она вскрикнула, но тут же впилась зубами в стеганое одеяло.

Дверь громко хлопнула, возвещая о его уходе. Потом проскрежетал поворачивающийся ключ. Софи лежала ничком, стараясь собрать остатки сил хотя бы для того, чтобы перевернуться. Когда же ей удалось это, боль в стянутых за спиной руках оказалась невыносимой; Софи почувствовала полную невозможность подняться на ноги без помощи рук. Судорожно вздохнув, она опять перекатилась на живот.

Она провела всю ночь, теряясь в догадках о том, что происходит в доме, — жив ли дед, спит ли сынишка, оказавшись в чужих руках, пришла ли в сознание Татьяна. Генеральский отряд оккупировал весь дом; всем в Берхольском было известно, что приехал муж княгини и что он вправе, если захочет, забрать жену с собой. Не имея в своих рядах достойного вожака, они покорно склонили головы перед волей вторгшегося чужака.

На рассвете дверь отворилась. Со столь же бесстрастным выражением на лице, что и накануне, в комнату вошел князь Дмитриев.

— Надеюсь, вы хорошо выспались, — прозвучал над головой холодный голос, словно на нее вылили ушат ледяной воды. Он перевернул ее и привел в сидячее положение. — Пора отправляться в дорогу. Встать!

Софи подчинилась. Рук своих она уже не чувствовала; кофточка заскорузла, пропитавшись грудным молоком; лицо стянуло от засохших слез и крови, ныли ссадины.

Дмитриев окинул ее полным отвращения взором. Накинув плащ, он толкнул ее к выходу. Они спустились по лестнице и вышли на крыльцо. Софи не увидела ни одного знакомого лица, вокруг были только каменные физиономии людей ее мужа. Все прятали взгляды. На дорожке перед домом стояли две кареты. Около одной она увидела крестьянку в черной шали со свертком на руках.

— Сашенька! — Софи спотыкаясь бросилась к женщине, но муж успел схватить ее.

— Вы в последний раз видите своего ублюдка!

Дмитриев толкнул ее к другой карете. Ее швырнули внутрь. Дверца захлопнулась. Медленно, превозмогая боль, Софи поднялась на колени и села на скамью. В это же время колеса заскрипели, карета покачнулась и покатила вперед. Скоро подступит неотвратимая тошнота. Но какое это теперь имеет значение?

В течение нескончаемо долгой ночи Софи постепенно смирилась со своей участью. Слабость способствовала этому смирению. Ей даже стало в каком-то смысле легче, поскольку сопротивление могло принести лишь новые душевные и телесные страдания. На спасение надежды нет. Никто не узнает, куда ее повезут. К тому времени когда Адам вернется в Берхольское, она уже окажется далеко. Соблазнителю чужой жены будет весьма затруднительно потребовать объяснений, а тем более удовлетворения от законного супруга. И он ничего не сможет сделать для своего сына. Даже не сможет сказать, что это его сын, и Дмитриев, упрятав ребенка от всего мира, даст волю своей мстительности.

Ее лишили всего, лишили последних остатков человеческого достоинства. Она уже начала ощущать себя не человеком, а оскверненной, дрожащей тварью, которая еще каким-то образом пытается сохранить человеческий облик. Прошло то время, когда она могла радоваться солнцу, любить и быть любимой, наслаждаться счастьем рождения ребенка. Глаза закрылись, и Софи погрузилась в благодатный мир воспоминаний.