Серебряные ночи

Глава 21

Первый толчок дурного предчувствия Адам ощутил на рассвете. Нахмурившись, он попытался разобраться в своих неприятных ощущениях. Такое уже не раз с ним случалось при мыслях о Софье, но каждый раз оказывалось, что он беспокоится напрасно. Пожав плечами, он взобрался в седло. Похоже, любовные узы связали его по рукам и ногам, если даже во время краткой разлуки на него накатывает волна страха и отчаяния.

Они продолжали свой путь по следам волчьей стаи, четко отпечатавшимся на заиндевевшей за ночь траве, когда в груди что-то стиснуло с такой силой, что он чуть не задохнулся. Адам охнул как от удара. Борис Михайлов, едущий рядом, бросил на него внимательный взгляд.

— Что такое, барин?

— Не знаю, — ответил Адам, чувствуя, как покрывается холодным потом. — Но произошло что-то ужасное, Борис.

— С Софьей Алексеевной? — уточнил мужик, хотя и без утвердительного кивка Адама уже понял, что так оно и есть.

— Ты можешь считать меня как угодно мнительным, но я просто чувствую, — медленно произнес Адам.

— Это не мнительность, — ответил Борис. — Такие предчувствия трудно объяснить, но сердце не обманет. За шесть часов мы можем добраться до Берхольского.

После неистовой гонки к полудню они увидели впереди тополиную аллею. За все это время Адам не проронил ни слова. Его лицо застыло в жесткой, напряженной гримасе, взгляд был устремлен к усадьбе, куда он изо всех сил торопил своего коня. Борис держатся рядом, тоже храня молчание; четверо крестьян тянулись далеко позади.

Поместье казалось вымершим. Ни звука пилы или топора, ни единого движения в саду или на конюшне. Это была оглушительная тишина. Владения смерти. Двое мужчин, уже не скрывая овладевшего ими страшного предчувствия, отчаянно нахлестывали несущихся во весь опор коней.

Адам выругался, натягивая поводья, заметив что-то странное на толстом суку одного из ближайших к усадьбе деревьев. Это был сторож Григорий; его подвесили за руки, вся спина исполосована ударами кнута.

Борис уже спрыгнул с лошади и побежал, доставая на ходу нож, к неподвижной фигуре. Перерезав веревку, он бережно опустил на землю тело и потрогал сонную артерию.

— Он жив, граф. Просто сильно замерз. Видимо, давно висел так.

— Дмитриев, — произнес Адам.

— Его рук дело, — согласился мужик и взвалил бесчувственное тело на плечо. — Возьмите мою лошадь, граф. Я лучше дойду пешком.

Адам кивнул и хлестнул своего коня, беря с места в карьер. Вскоре он уже был на дорожке перед домом. Закрытые двери и ставни оставляли впечатление полного разорения. Он вылетел из седла. От первого же удара в дверь та распахнулась. На ватных ногах он вошел в прихожую. Внутри стояла такая же гробовая тишина. Ни единого признака жизни. Набрав полные легкие воздуха, он закинул голову и издал вопль, которым можно было разбудить мертвых.

На вопль из кухни показалась бледная, заплаканная Анна, закрывающая лицо передником.

— Ох, барин, это вы, — выдохнула она и зашлась в беззвучных рыданиях.

— Где князь Голицын?

Адам не стал спрашивать, где Софья. И так было ясно, что ее нет в доме.

— В постели, барин. Он ранен. Григорий пытался помешать им, а они…

— Я уже знаю, — перебил Адам, кладя руку ей на плечо. — Борис сейчас принесет его. Позаботься о нем, Анна.

— Он жив? — Искорка надежды, первый признак возвращающейся жизни, затеплилась в старушечьих глазах. — Мы даже не знали, где его искать, когда… когда они уехали…

Адам хорошо понимал состояние полной подавленности и безнадежности, охватившей их здесь после пережитого потрясения. Кивнув, он продолжил:

— Борис сказал, что он жив, но ему срочно нужна помощь. Оставив женщину, он прыжками взлетел вверх по лестнице и толчком распахнул дверь в спальню графа. Татьяна, которая стояла на коленях у кровати, вскочила, испуганно вскрикнув. Но, разглядев, кто перед ней, тут же с рыданиями опустилась обратно на пол.

— Тихо, Татьяна, успокойся, — поднял ее Адам. — Это тоже Дмитриев? — спросил он, увидев на виске свежую ссадину.

— И своей саблей ранил князя в плечо, — кивнула она, стараясь взять себя в руки. Адам склонился над постелью. Голицын лежал в забытьи, бледный, но спокойный, укрытый простыней. Из-под нижней сорочки виднелось плотно забинтованное белыми узкими полосами ткани плечо. Видимо, он очень ослаб от потери крови, но, тем не менее, был жив.

— Рана очень серьезная?

— Для молодого человека не было бы ничего страшного, барин, — ответила Татьяна, за считанные секунды восстановившая свою обычную деловитость. — Надеюсь, поправится с Божьей помощью.

— Что с Софьей Алексеевной? — Адам с трудом заставил себя задать этот вопрос, боясь услышать ответ.

— Он увез ее с собой, барин, — покачала головой Татьяна. — И ее, и младенца. И еще одну женщину из деревни как кормилицу. Уехали в каретах. Старик Петр все видел с чердака. Княгиня — в одной, кормилица с дитем — в другой Нас всех заперли в кухне. Никто ее не видел, барин… с тех пор как вчера он утащил ее наверх, в спальню… Вот только Петр из окошка на чердаке. Ее бросили в карету, барин. Она же не выносит карет… — Нянька принялась утирать передником снова хлынувшие слезы. — Зачем он отнял у нее ребенка?

— Почему бы и нет? — задумчиво спросил Адам, обращаясь больше к себе, чем к Татьяне. — Примерно через час я уезжаю. Если князь придет в себя, позови меня.

Выйдя из спальни, Адам сбежал с лестницы, непроизвольно отметив, что дом постепенно начал оживать, гробовая тишина немного рассеялась, словно его прибытие вывело всех из оцепенения и заронило в души надежду.

— Что с барином? — вопросом встретил его в прихожей Борис.

— Татьяна не отчаивается, — ответил Адам, но глаза его были мрачны. — Он пожилой человек, Борис, чтобы легко пережить такую трагедию, да еще и большую потерю крови.

Лицо Бориса окаменело.

— Я отправил двоих в деревню, — глухо сообщил он, — узнать, не видел ли кто, куда направился генерал.

— Нам понадобятся свежие лошади, — кивнул Адам.

Князь Голицын очнулся незадолго до их отъезда. Его усталым глазам предстало твердое, решительное лицо Адама, который был уже готов к самому худшему, но оно, слава Богу, миновало.

— Я ждал тебя, — дрогнувшим голосом произнес старик. — Я был уверен, что ты почувствуешь… Ты должен освободить ее.

— Клянусь, — ответил Адам, держа обеими руками его слабую кисть. — Я верну ее к вам… Вместе с моим сыном.

Голицын удовлетворенно и устало уронил голову на подушку. Глаза его опять закрылись.

— Возьмите меня с собой, барин, — умоляюще взяла Адама за локоть Татьяна. — Ей понадобится моя помощь, когда…

— Я не могу взять тебя, Таня, — мягко возразил Адам, накрывая ладонью натруженную руку. — Мы должны торопиться. Ты нас будешь задерживать.

Татьяна потупилась и отвернулась к кровати.

Борис уже ждал его на дорожке перед домом, держа за уздечки двух отборных, сильных коней. С появлением Адама из-за дома, из-за деревьев начали показываться мужики. Они шли уверенной походкой, каждый держал в руках оружие — кто нож, кто пистолет. Адам прикинул, что их было не меньше двадцати. Не говоря ни слова, они выстроились перед ним.

— Они знают Софью Алексеевну с тех пор, как я привез ее в Берхольское, — негромко заговорил Борис. — Ей тогда было не больше, чем вашему сыну. Они готовы сражаться за своего господина.

— Так дай им лошадей! — воскликнул Адам. — У нас будет целая армия против Дмитриева!

— Значит, я раздам всем оружие, — добавил Борис. — Это не займет много времени. — Он направился к конюшне. Мужики последовали за ним. Через полчаса Адам, оглядев свою пеструю армию, испытал такое же удовлетворение, как если бы перед ним были опытные, хорошо обученные и дисциплинированные солдаты императорской гвардии. Решительная сосредоточенность была написана на лице каждого; они твердо и прямо восседали в седлах на разномастных крепких лошадях, выведенных Борисом из голицынских конюшен. Все были готовы сражаться за дело, которое считали правым. Эта готовность, как хорошо было известно Адаму, имела в бою гораздо большее значение, чем вся муштра и суровая армейская дисциплина, приверженцем которой были генерал Дмитриев и ему подобные. Вскочив в седло, он направился в сторону тополиной аллеи. Маленькая армия двинулась за ним следом. Целиком отдавшись главной цели — уничтожить Дмитриева, Адам сумел справиться с тягостными мыслями, которые могли бы помешать делу. Сейчас не было ни малейшего смысла задумываться о том, что происходит и может произойти с Софьей. Ясно одно: она страдает и будет страдать до тех пор, пока не будет положен конец тирании мужа. И сделать это можно одним-единственным способом.

Они выскочили на киевский тракт, следуя указаниям одного из крестьян, который видел, в каком направлении отправилась кавалькада всадников с двумя каретами. По его словам, они очень спешили. Каждая карета была запряжена шестеркой нещадно погоняемых лошадей. На мгновение образ Софьи, жестоко страдающей от тряски в карете, несущейся по разбитой дороге, затмил сознание. Она еще не до конца восстановилась после родов, была слаба, все силы уходили на кормление младенца. Как она все это вынесет?

Борису не составляло труда догадаться, о чем думает его спутник.

— Они выехали на восемь часов раньше нас, барин. Если они решат остановиться на ночлег, мы их легко догоним. Если нет — значит, догоним ночью.

— Им придется менять лошадей, — сказал Адам. — Будем расспрашивать на почтовых станциях.

Они меня кормят и поят, как животное, подумала Софья, хотя мысли шевелились с трудом. Она обратила внимание, что в какой-то точке пути ее карета свернула с киевского тракта и поехала другой дорогой, отдельно от остальной партии. Обнаружила она это, когда карета остановилась, и один из мужиков принес ей воды, хлеба и сала. Ей удалось увидеть, что сопровождающих осталось четверо, включая кучера, и стоят они на старой, заброшенной дороге посреди степи. От пищи Софья отказалась. На пустой желудок легче сдерживать тошноту. Несмотря на полную безнадежность своего положения связанной пленницы и оцепенение, она чувствовала, что такого унижения не вынесет.

Когда возникала крайняя необходимость, они развязывали ее и давали возможность уединиться за ближайшими кустиками, но руки не успевали полностью восстановить чувствительность, хотя мужики и не так сильно стягивали кисти, как это сделал Павел. Они выполняли свою задачу угрюмо и беспристрастно. Она не могла заметить ни жалости, ни ненависти на грубых крестьянских лицах. Они были обыкновенными слугами, выполняющими приказание своего господина и знающими, что ослушаться его не могут.

Стемнело. Карета продолжала свой путь, трясясь и раскачиваясь на ухабах. Они остановились переменить лошадей, но окна кареты были плотно задернуты шторками, так что Софи не могла видеть, что творится вокруг, а главное — никто не мог заглянуть внутрь. Видимо, они получили приказ ехать безостановочно до самого конца. Как долго ей придется просидеть в этом закутке, трудно было представить. Уронив голову на грудь, она заплакала; слезы текли по щекам, их даже нельзя было стереть, потому что руки оставались связанными за спиной. Из горящих, распухших сосков непрестанно сочилось молоко.

Адам со своим отрядом уже миновал Киев и выехал на петербургский тракт. Расспросы на почтовых станциях показали, что одна карета и примерно пятнадцать вооруженных всадников проезжали мимо, меняя лошадей. На описание внешности генерала Дмитриева люди согласно кивали. Кто-то сказал, что слышал, как из кареты доносился плач младенца.

Адам глубоко задумался, опустив подбородок на грудь. Они преследуют Дмитриева с ребенком и должны продолжать преследование, хотя тем самым с каждой верстой отдаляются от Софи. Им не удалось точно выяснить, когда одна из карет изменила свой путь; наверняка они знали только то, что это произошло до въезда в Киев. А это означает, что путь Софи лежит через степи по направлению к Сибири. Дмитриев не мог принять такое варварское решение! Тем не менее, Адам не сомневался, что так оно и есть.

— Барин! — послышался из темноты негромкий, взволнованный голос Бориса.

Адам, который как бывалый воин, привыкший к дальним переходам, ухитрялся дремать в седле, мгновенно очнулся.

— Что случилось?

— Мы уже в трех верстах от них, — сообщил Борис. — Только что вернулся разведчик.

Адам нахмурился. Он был решителен и спокоен; от близости предстоящей схватки он почувствовал новый прилив сил. Не желая натолкнуться на отряд Дмитриева внезапно, Данилевский три часа назад выслал вперед разведчиков, которые должны были двигаться параллельно дороге, используя редкие деревья и кустарники в качестве прикрытия.

— Сколько их точно?

— Шестнадцать, считая кучера.

— Как вооружены?

— Сабли и пистолеты.

— Теперь мы все отправимся на разведку, Борис. Неплохо бы устроить небольшую засаду, — задумчиво проговорил Адам. — Князь Дмитриев и шайка его бандитов должны оказаться в лапах еще более свирепой шайки разбойников.

Взяв в сторону от светлой ленты вьющейся по степи дороги, чтобы не попасться на глаза, отряд прибавил ходу. Когда Адам посчитал, что они наверняка обогнали противника, он вернулся на тракт и стал пристально вглядываться в ночную тьму, чтобы в неверном свете луны не пропустить подходящее для засады местечко.

Наконец они оказались в таком месте, где дорога как бы ныряла вниз и шла между каменистых осыпей. Укрытие, конечно, слабое, но выбирать не приходится, решил про себя Адам. Взглянув на небо, он произнес, обращаясь к Борису:

— Через час начнет светать. Мы должны покончить со всем этим раньше.

— Само собой, — кивнул мужик, — не хотелось бы лишних глаз. Вдруг генерал выкинет какое-нибудь коленце?

Адам издал короткий смешок:

— В таком случае, Борис, путь пеняет на себя. Он сам виноват.

— Так-то оно, конечно, так, — согласился тот. — А все же в темноте вернее. Какие будут приказания, барин?

Адам не мог не улыбнуться этой военной хитрости, столь свойственной Борису. Он оказался самым надежным напарником в сложнейших переделках. Отряд терпеливо дожидался на дороге. Все были расслабленны и спокойны, уверены в своем командире и полны решимости действовать. Получив указания, они молча растворились за камнями по обе стороны дороги. Коней отвели подальше, за пределы видимости, и надежно привязали. Самых опытных стрелков Адам разместил в начале и конце узкой ложбины. Адам сурово потребовал лишь одного: в генерала Дмитриева не стрелять.

Князь Дмитриев не обращал внимания на начавшиеся жалобы о том, что его люди полностью измотаны. Если он может терпеть, значит, и они должны. Он бы позволил небольшой привал при свете дня, но была уже ночь, а ночной отдых в пути слишком опасен. Кроме того, пока они движутся, не так слышны вопли этого маленького отродья. Как только они останавливались, громкий, отчаянный плач выбивал из колеи его людей, не способных оставаться равнодушными к маленькому беспомощному страдальцу. Молодая крестьянка объясняла, что ребенок отказывается от груди, а если и берет, то почти сразу же выплевывает, снова отчаянно заливаясь. Дмитриев, который ничего не понимал в этом деле, ядовито подумал, не может ли молоко крестьянки оказаться слишком грубым, неприятным для младенца, который привык сосать грудь княгини. От этих мыслей настроение его не улучшилось.

Впереди по обеим сторонам дороги в лунном свете мерцали кварцевые искорки каменистой осыпи. Бывалого вояку пробрал тревожный холодок. Ближайшие несколько сот метров им придется проехать по дороге, напоминающей ущелье. Ночную тишину нарушали лишь крики совы, вой волка и посвистывание холодного ветра. Они ехали по наезженному тракту, но мало кто отваживался передвигаться по нему ночью, разве только летом, когда ночи коротки. Поздняя осень — далеко не лучшее время даже для разбойников с большой дороги. Однако Дмитриев как опытный солдат хорошо знал цену предосторожности. Он приказал своим людям сомкнуть строй и держать оружие наготове.

Они втянулись в ложбину. Дмитриев мгновенно ощутил, что грозит беда. Он вертел головой из стороны в сторону, всматриваясь в откосы, но ничего не мог заметить, хотя чувствовал на себе чужой взгляд. В тревоге он приказал ускорить движение. Кавалькада была в середине ложбины, когда началось светопреставление. Ночь осветилась вспышками; оглушительный грохот выстрелов эхом метался между каменистыми стенами. За каждым камнем впереди и сзади колонны оказались люди.

Отряд Дмитриева открыл ответный огонь. Началась полная неразбериха. Сверкали извлеченные из ножен сабли, лошади, непривычные к боевым действиям и напуганные грохотом и вспышками, взвивались на дыбы, сбрасывая с себя всадников, и шарахались в сторону, волоча за собой тех, кто не успевал выпростать ноги из стремени. В воздухе плыли клубы порохового дыма, застилая глаза, из-за чего Дмитриевские слуги обнаруживали, что временами сражаются друг с другом.

Дмитриев предположил, что они подверглись нападению бродячих разбойников. Но от этого предположения не осталось и следа, когда он увидел огромного роста мужика, с отменным мастерством владеющего саблей. Те, кто оказывался у него на пути, валились как подкошенные не только под разящими ударами, но и просто от бесстрашной решительности и напора, с которыми он ринулся в бой.

— Борис Михайлов, — хищно прошептал Дмитриев, тщательно прицеливаясь в крупную фигуру. Но в следующее мгновение пистолет выпал из его рук. Генерал почувствовал укол прижатого к шее острия ножа.

— Где она? — услышал он над ухом хриплый голос Адама Данилевского. Нож вошел глубже. По спине потекла кровь.

Дмитриев был не робкого десятка, но ощущение ножа в шее, ножа, который держала рука человека, способного — в чем генерал не сомневался — пустить его в ход без промедления, оказалось более ужасающим, чем он мог себе представить. Он даже успел крикнуть, призывая на помощь, но все его люди отбивались от наседающего противника. Они оказались в меньшинстве, оказались в ловушке, оказались в полной растерянности.

Нож вонзился глубже. Князь задохнулся от боли.

— Куда вы отправили ее, Дмитриев?

— Она шлюха! — невзирая на ужас, выкрикнул он, но мгновенно получил очередной удар ножом. Он не мог пошевельнуться, понимая, что увернуться от смертельного удара не успеет. — Ко мне! — заорал он что было сил.

На этот раз его услышали. Ближайший человек из его отряда с пистолетом на изготовку бросился в его сторону. Тут же грохнул выстрел, и он упал. Борис Михайлов прорубал себе путь саблей, приближаясь к Адаму и князю.

— Куда вы ее отправили? — неумолимо прозвучал тот же вопрос; спина генерала уже была мокра от крови. Богатырь навис прямо над ним; с застывшим взглядом он приткнул лезвие сабли к горлу.

— Отвечайте на вопрос, князь!

— В Успенский монастырь. Под Оренбургом, — вырвалось признание из пересохшего горла. Дмитриев содрогнулся от страха, унижения и ярости. — Я еще увижу, как вас вздернут на виселице за это, Данилевский!

— Сомневаюсь. — Адам опустил свой нож и вытер окровавленное лезвие о шинель князя. Невероятным усилием воли ему удалось сдержать вспышку дикой, необузданной ярости при известии о том, какая судьба была уготована ей Дмитриевым. Представление о тяжком, мучительном существовании, на которое она была обречена, с ослепительной ясностью возникло в его сознании; несколько секунд Данилевский не мог выговорить ни слова.

— Мне кажется, Борис хотел еще кое-что выяснить, — наконец проговорил он с интонацией человека, которому все резко наскучило, и отошел в сторону.

Дмитриев взглянул в глаза человека, которого однажды обрек на мучительную смерть, и прочитал в них свою погибель.

— Мне надо за многое с вами рассчитаться, князь, — неторопливо начал Михайлов. — Я уверен, что вы повинны в смерти моего друга и господина молодого князя Голицына, хотя мне трудно сказать, как именно. — Дмитриев побледнел от ужаса. — Также вы повинны в смерти Софьи Ивановны. Вы выгнали Софью Алексеевну зимой из дома, надеясь, что она погибнет в дороге. Вы замучили Григория, оставив его беспомощного ночью на холоде, подвесив на дереве, чтобы его заклевали вороны. Я еще не знаю, что вы сделали на сей раз с Софьей Алексеевной, но и этот ваш шаг я прибавляю к общему счету. Даже если бы я был готов простить то, что вы сделали мне лично, князь, сказанного достаточно, чтобы вынести приговор.

— Я не могу умереть от руки смерда! — возопил Дмитриев, не обращая внимания на холодок стали у горла, и обернулся к Данилевскому, который, как аристократ, должен был понимать полную невозможность такого бесславного конца.

Адам молча развернулся на каблуках и направился к карете. После хаоса битвы постепенно восстанавливался порядок. Люди Дмитриева, оставшиеся в живых, были собраны вместе под каменистой осыпью; за ними внимательно следили двое голицынских крестьян.

— У нас есть потери?

— Двое раненых, барин, — последовал ответ. — Их отнесли к карете. Слава Богу, все живы.

Адам кивнул и продолжил свой путь. В наступившем затишье снова послышался негромкий, усталый детский плач. Распахнув дверцу, он заглянул внутрь кареты. Темнота не помешала ему разглядеть забившуюся в угол женщину; она тихонько подвывала от страха. В руках она держала пищащий сверток.

— Прекрати выть, — негромко проговорил Адам. — Тебе ничто не угрожает. И дай мне моего сына.

— Ох, барин, вот он, держите. С ним ничего не случилось, — поспешила уверить его женщина. — Только не хочет сосать грудь, барин. Я не могу его успокоить.

— Ничего удивительного, — откликнулся Данилевский.

Взяв младенца, он вышел из кареты. Небо посветлело. Начинался рассвет. Держа свое маленькое родное существо, которое так жестоко пытались оторвать от семьи, он ощутил странное чувство полного умиротворения. Сашенька, словно поняв, что оказался в родных отцовских руках, перестал кричать и только тихонько всхлипывал, время от времени судорожно вздрагивая. Адам прикоснулся лицом к залитому слезами личику, размышляя, как будет кормить ребенка во время предстоящей новой погони.

— Пока мы не доберемся до его матери, барин, ему можно давать тряпицу, смоченную в молоке, — как всегда точно угадавший мысли Адама, негромко заметил подошедший Борис. — Я так делал с его матерью в подобном положении, когда она была еще меньше.

Адам переложил младенца головкой себе на плечо и поглаживал по спинке, пока тот не успокоился окончательно.

— Все кончено, Борис?

— Кончено, — ответил мужик.

— В таком случае нас здесь больше ничто не удерживает.

Пусть наши люди вместе с этой женщиной возвращаются в Берхольское.

— А эти? — с пренебрежением махнул Борис в сторону пленников, тупо и испуганно озирающих поле столь неудачно закончившейся для них битвы.

— Отпусти их. Они поняли только то, что оказались жертвами разбойного нападения. Их хозяин погиб. Захотят — найдут себе другого. Если повезет, он окажется получше прежнего. Мне почему-то кажется, что они не станут возвращаться в Петербург. — Адам раскрыл кожаный кошелек, пристегнутый к поясу, и достал пачку денег. — Отдай им это. Пусть поделят между собой. Я бы дал и больше, если бы был уверен, что среди них нет того, кто порол Григория.

— Нам надо выбраться на оренбургский тракт?

— Да, но поедем напрямик, по степи. Мне хорошо знакомы эти места. Тут неподалеку уже мои родные места, Могилев. Если мы будем возвращаться обратно через Киев, а потом выезжать на сибирский тракт, потеряем не меньше суток. Дорога напрямик, конечно, гораздо тяжелее, зато сократим расстояние и, если повезет, окажемся у них за спиной. А может, и впереди. — Адам с нетерпением взглянул на своего коня. — По этому тракту мало кто ездит, — добавил он. — Сведения об их передвижении мы получим без труда.

Крепко прижав ребенка к груди, он вскочил в седло. Мало кто ездит в Сибирь, да еще в такое время года. Но оставалось предполагать, что Дмитриев, отличавшийся пунктуальностью, точно рассчитал время, когда она должна оказаться на месте. Значит, те, кто увез Софью, должны спешить и часто менять лошадей.

Через час они оказались у первой почтовой станции. Опытный Борис, для которого такое путешествие было не впервой, в двух словах объяснил жене станционного смотрителя, что им нужно. Та, сердобольно закудахтав, принесла козьего молока и чистую тряпицу. Адам, устроившись у печи, вынужден был смирить свое нетерпение немедленно ринуться в погоню и безропотно ждал, пока его крохотный сынишка утолит свой невероятный аппетит.

По непонятной причине ребенок, который так отчаянно отказывался брать грудь крестьянки-кормилицы, охотно принялся сосать тряпицу с молоком, почувствовав себя в безопасности на родных руках. Слезы волшебным образом испарились, бледные щечки порозовели от старания и удовольствия. Адаму даже показалось, что он буквально круглеет на глазах.

— Бедный малыш совсем мокрый, — заметила крестьянка. — Вам надо бы перепеленать его, прежде чем отправляться дальше, барин. — Что она думала при виде благородного господина с грудным младенцем на руках, оказавшегося в столь загадочном положении, никто не знал. Задавать вопросы жене смотрителя не полагалось, так что свои домыслы она оставила при себе.

Сашенька был обеспечен всем необходимым для долгого путешествия, так что Борису не составило труда принести из кареты узел с вещами.

Сытый, вымытый, переодетый в сухое, малыш быстро заснул после пережитых потрясений и проспал шесть часов кряду, а они неслись по степи, почти не разговаривая и нахлестывая лошадей, до тех пор, пока не выскочили на едва различимую, поросшую травой колею, которая и представляла собой сибирский тракт.

Ярко светило полуденное солнце. Воздух немного прогрелся. Они остановились, давая отдохнуть лошадям, покормить и перепеленать малыша, а заодно и самим перекусить тем, что дала в дорогу жена смотрителя.

— Вопрос в том, — заговорил Адам, внимательно оглядываясь вокруг, — где мы сейчас — впереди или позади них.

— Позади, — уверенно ответил Борис. Увидев недоуменно вскинутую бровь, он добавил: — Им приказано ехать без остановки день и ночь и при первой возможности менять лошадей. Карету сопровождают четверо. Пятый — кучер.

— Ты выудил эти ценные сведения у Дмитриевских мужиков?

Борис кивнул и больше ничего не сказал. Он не стал сообщать графу, что Софья Алексеевна едет связанной и сопровождающие имеют жесткое указание держать ее в таком состоянии до самого конца. Дмитриевским слугам также приказано доставить ее в монастырь живой, при этом здоровье ее не имеет значения.

— В таком случае надо двигаться. В ближайшей деревне сменим лошадей.

Во второй половине дня им удалось поменять своих измотанных коней на две по виду жалкие клячи, хотя и свежие. Крестьянин, который радостно согласился на этот обмен, сообщил, что карета в сопровождении четырех всадников проехала примерно три часа назад. Щедрая оплата обеспечивала хороший уход за конями, которых они собирались забрать на обратном пути, а также запасы молока для Сашеньки в изобилии, хлеба, сыра и пива — для себя.

В полной уверенности, что до Софьи уже рукой подать, Адам постарался отогнать вновь появившиеся тревожные мысли, заставил себя поесть, терпеливо покормить и перепеленать малыша. Он уже понял, что спешка в последнем случае грозит новым плачем и беспокойным поведением; Борис сказал, что ребенка мучают газы.

Но, снова ринувшись в погоню, Адам уже не мог скрыть своего возбуждения. Волнуясь не меньше его, Борис тем не менее удерживался от замечаний. Постепенно небо начали затягивать кучевые облака. Они уже закрыли солнце. Стало пасмурно. Упали первые крупные капли дождя. Адам поплотнее запахнул накидку, укрывая младенца. В это время за очередным поворотом дороги они увидели несущуюся во весь опор карету и четырех всадников, скачущих по обеим сторонам.

Адам испустил глубокий вздох облегчения.

— Не присоединиться ли нам к попутчикам, Борис?

— Не сомневаюсь, они будут рады нашему обществу, — откликнулся мужик. — Впрочем, ребенка лучше где-нибудь оставить.

Адам окинул взглядом обочины.

— Если Моисея младенцем прятали в зарослях тростника, то почему бы и Сашеньке не найти временное убежище под ежевичным кустом?

Остановив лошадь, он спешился, отнес хорошо укутанного от дождя и холода спящего малыша в заросли куманики и бережно положил там.

— Ну что ж, пора браться за дело, — проговорил он, вскакивая обратно в седло. Он боялся думать, что его ждет в закрытой карете. За ту бесконечно долгую ночь, что Дмитриев провел в Берхольском, он мог сделать с ней все, что угодно.

— Как вы намереваетесь осуществить это, граф?

— Думаю, сначала мы просто догоним их. Обменяемся парой любезностей. Они не ждут погони, верно? Я бы хотел по возможности избежать нового кровопролития.

Борис согласно кивнул. Вскоре они поравнялись с каретой; всадники односложно ответили на приветствия. В ответ на доброжелательное любопытство о месте их назначения последовало невразумительное бормотание.

Адам незаметно направил своего коня так, что оказался между каретой и сопровождающими. Борис сделал то же самое с другой стороны. Одновременно выхватив пистолеты, они нацелили стволы в головы ближайших всадников.

— Предлагаю вам остановиться, — вежливо произнес Адам. — Вам ничего не угрожает. Меня интересует ваша пленница.

Четверо всадников остолбенели от неожиданности. К такому повороту событий они оказались совершенно не готовы — благородный аристократ на сибирском тракте, изъявляющий желание забрать эту безмолвную женщину, по внешнему виду которой можно было понять, что она уже одной ногой в могиле…

Разбойники, насколько им известно, обычно ищут… Но эти двое были явно не разбойниками.

— Что вам от нас надо, барин? — с запинкой выговорил один из всадников, кладя руку на пистолет. Тут же грохнул выстрел, и рука его упала плетью. Мужик с недоумением посмотрел на свой пробитый пулей рукав.

— Немного. Во-первых, бросить оружие и отойти вон туда, на обочину. Мой друг присмотрит за вами, — спокойно проговорил Адам, не зная, как долго ему удастся сохранять это железное спокойствие, в то время как душа рвалась распахнуть дверцу кареты. Неужели она его не слышит? Почему она не выглянет в окно, не полюбопытствует, что происходит снаружи?

Но пока Борис не обезвредит Дмитриевских слуг, он должен оставаться настороже. Под угрожающими дулами пистолетов кучер спрыгнул с козел, четверо всадников спешились и побрели на обочину. Борис уверенно и надежно связал всех веревками, которые снял с подвернувшегося седла. Пятерых здоровых мужиков бросило в дрожь и заставило беспрекословно подчиниться приказанию отнюдь не оружие графа. Причиной этого был взгляд богатыря в домотканой одежде.

Адам распахнул дверцу. От увиденного мороз пробежал по коже. Потом его как подменили. Другой человек, не имеющий никакого отношения, не испытывающий безграничной любви к этой неподвижной, забившейся в угол, измученной женщине, встал на ступеньку, забрался внутрь и закрыл за собой дверцу. Присев на боковое сиденье, он приподнял ее. Он увидел ее связанные, посиневшие кисти. Но и теперь все слова, которые он мог обратить и к Богу, и к черту, остались невысказанными. Вместо этого он достал нож и очень аккуратно перерезал впившиеся в тело веревки.

Ярости, беззвучно полыхавшей внутри, с лихвой хватило бы, чтобы спалить преисподнюю, когда он уложил ее себе на колени и обнял, поглядев в покрытое засохшими ссадинами, опухшее лицо и увидев обкромсанные волосы.

— Софи, — прошептал он, — очнись, моя родная.

Она не спала и была в сознании, просто пребывала уже в том мире, где телесные и духовные страдания больше не могли беспокоить ее. Какое-то время она сопротивлялась требовательному знакомому голосу любви. Зачем обращать внимание на грезы?

— Софи! — Он нежно поцеловал ее в губы, боясь причинить боль неосторожным движением. — Не бойся, очнись, любимая!

— Где Саша? — еле слышно распухшими губами прошептала она.

— Со мной, жив и здоров. Посмотри на меня!

Ресницы дрогнули. Мольбы сделали свое дело. Она открыла глаза и попыталась улыбнуться, но сморщилась от боли. Но он уже понял, что она приходит в себя. В огромных темных глазах затеплилась жизнь.

— Мой муж мертв?

— Да.

Веки опять опустились, но на этот раз ненадолго. Когда она снова открыла глаза, Адам увидел перед собой вернувшуюся к жизни Софи.

— Все болит, — проговорила она. — Кроме рук. — Она опустила голову и посмотрела на руки, которые лежали на коленях как чужие. — Я их совсем не чувствую.

— Сейчас все пройдет, — заверил ее Адам. — Ты не так долго была связана, чтобы они отнялись навсегда. — Но к тому времени, когда они бы добрались до оренбургского монастыря, она могла стать калекой. Адам решительно отбросил эту страшную мысль. — Сейчас я хочу отвезти тебя в Могилев. До него ближе, чем до Берхольского. — Разминая ей руки, он продолжил: — Матушка моя, конечно, не сможет полностью заменить твою Татьяну, но она очень добра и умеет обращаться с младенцами.

— Grand-pеre?..

— Он будет жить, — ответил Адам, не прекращая своего занятия. — Ранение отняло у него много сил, но не настолько, чтобы появилось желание испустить дух. — Сделав невероятное усилие, он заставил себя улыбнуться.

Послышался стук в борт кареты, и в окне появилась голова Бориса. Не отпуская Софи, Адам потянулся, чтобы открыть дверцу.

— Думаю, барыня обрадуется ребенку, — коротко произнес Борис. — Кажется, он опять проголодался.

Адам принял у него из рук сверток и положил на колени Софье. Лицо ее преобразилось от радостного облегчения.

— У меня грудь изболелась, — призналась она. — Адам, расстегни кофточку, меня руки не слушаются.

Он так и сделал, а потом поднес малыша к груди. Тот тяжко вздохнул и жадно приник к тому, чего так долго был лишен. Адам помог Софье обнять малыша. Она одобрительно кивнула.

— Теперь я могу сама его подержать.

В тесном пространстве кареты наступила глубокая тишина. Наконец все трое были вместе. Адам держал мать и дитя в объятиях, стараясь отогнать прочь чувство мести. Все закончилось; попытки представить, какие тяжкие страдания ожидали их обоих впереди, были теперь ни к чему и могли лишь нарушить тот воцарившийся мир и покой, который они выстрадали.

— А что подумает твоя матушка? — внезапно спросила Софья, перекладывая ребенка к другой груди. Это оказалось нелегко, но она смогла справиться без посторонней помощи. — Как ты появишься без предупреждения в таком… в таком необычном сопровождении? Мне не надо зеркала, чтобы сообразить, на кого я похожа.

— Не представляю, что она подумает, — ответил Адам. На этот раз улыбка получилась естественной. — Способность думать не относится к ее сильным качествам. Но она не осудит. Она простая, добросердечная женщина, которая будет рада принять под своей крышей и обласкать женщину, ставшую матерью моего сына и мою будущую жену.

— Борису надо будет поехать в Берхольское…

— Он так и сделает. А когда твой grand-pere поправится настолько, чтобы выдержать дорогу, они приедут в Могилев на свадьбу.

— А почему бы нам не устроить свадьбу в Берхольском?

Адам простонал.

— Дорогая моя, мне кажется, место не имеет такого уж большого значения!

— Наверное, ты прав. А я познакомлюсь с твоей матушкой. Иначе это было бы крайне невежливо с моей стороны.

— Это верно, — важно кивнул головой Адам. — И я должен просить прощение за неуважение, моя милая, но тебе придется ехать со мной до Могилева на одной лошади.

— Разве у нас не найдется лишней? — недоверчиво прищурилась она.

— Нет, — небрежно ответил он. — Но даже если бы и была, ты слишком слаба, чтобы самостоятельно сидеть в седле.

— Надеюсь, в твоих объятиях мне это будет легче пережить, — сдалась Софи, ощущая волшебное головокружение. Когда человеку возвращают жизнь и любовь, все остальное бледнеет перед такими подарками.