Сестры

18

Оранжевое облако припало к Долине, как голодный щенок к соску суки. Оно присосалось к горячей земле и втягивало в себя воздух так, что его не оставалось для дыхания. Почти сорокаградусная жара истощала волю, не оставляя иной цели и желания, кроме как вынести эти страдания. Таким было лето в Сан-Фернандо, в нереспектабельной части города.

Роберту Фоли нравилось жить здесь, среди безликого мотоландшафта Америки. Это тоже был Лос-Анджелес, но здесь он сливался с остальной частью нации. Здесь клоуны лунного аттракциона Заппа бродили по торговым рядам, раскинутым посреди рая бензоколонок, автобистро и автомоек самообслуживания, среди обилия кошек и собак, в море неоновой рекламы ликеров, в мире полинялых джинсов и утраченных иллюзий. Жара резко меняла Долину: жара была матерью и отцом смога, предком расплавленных мозгов и загорелых коричневых тел. Вдали от уличного застоя Ваттса и от дарового изобилия Беверли-Хиллз этот нераскаявшийся пригород был местом, где человек мог обрести анонимность, о которой он страстно мечтал в безнадежной попытке скрыться от демонов, терзавших их душу.

Доктор Роберт Фоли иногда задавал себе вопрос, не пошутил ли Господь, создавая его. Жизнь – парадокс. Это известно каждому, но его жизнь оказалась столь сложной загадкой, что он почти оставил попытки разрешить ее. Движущей силой его существования, несомненно, была вина. Вина поднимала его каждое утро и беспощадно вела за собой весь день, охватывала по ночам, когда он пытался заснуть. Он избрал своим уделом проводить рабочие часы среди рвоты и микробов Ваттса, среди наркоманов и пьяниц, среди больных туберкулезом и раком, страдающих венерическими заболеваниями и нехваткой витаминов. Единственное, чего он хотел, – это служить человечеству. Исправлять жизнь и быть праведным слугой Господа на неправедной земле. Он понимал, что цель была достойной и что на пути ее достижения ему предстоит пожинать плоды собственного эгоизма. Вот здесь-то и таился парадокс. Делая добро, он не чувствовал себя лучше, а не делая добро, чувствовал себя еще хуже. Неким образом во всем этом был повинен Господь, а с ним отношения Роберта Фоли носили резко полярный характер: от любви – к ненависти.

Глядя на себя в зеркало, что случалось нечасто, Роберт Фоли, доктор медицины, не замечал следов внутренней психологической борьбы. В сорок пять он выглядел как вышедший на пенсию футболист, который сумел сохранить форму, – худощавый, мускулистый, седина на висках смотрится так, словно это дело рук художника. Конечно, он испытывал угрызения совести за свой превосходный вид, и поэтому в качестве компенсации одевался небрежно; он старался дистанцироваться от женщин, особенно от тех – а таких было множество, – которые приходили к нему на прием. Дом его походил на монастырь, вкус был аскетический, удовольствий почти не существовало. Все сказанное делало его действительно очень необычной для этого города личностью.

Но теперь в его клинике витала мечта. Глубоко внутри сознания, в безмятежном озере эмоций без всякого предупреждения произошел мощный взрыв, и Роберт Фоли преобразился. В кухне на потолке апатично вращался вентилятор, надсадно гудел старый холодильник. Обычно Роберт Фоли не обращал внимания на такие мелочи. Полурастаявший лед, прокисшее молоко, всепроникающая жара – что значило все это в мировой круговерти, когда по земле разгуливали темные силы, а перед людьми стояли вопросы жизни и смерти, голода и войн?

Он выглянул через затянутое сеткой окно во двор. Там, около бассейна, стояла она, обнаженная по пояс. Вина Роберта Фоли столкнулась с желанием.

Он крикнул ей:

– Боюсь, пиво недостаточно холодное!

– Неважно, лишь бы оно было мокрым.

Она повернулась к нему, покрытая капельками пота. Сквозь марево воздуха прекрасные груди заплясали в недрах мозга, деформируя разум и вспенивая кровь. Возникшее желание совершенно отличалось от других. Оно было таким реальным. Таким пугающе ощутимым. Толпа больных, истекающих кровью, всегда находилась рядом, придавая силы своей удаленностью. Об этих людях можно было заботиться, даже любить на расстоянии вытянутой руки, скрываясь под покровом профессионализма, носящего маску доктора. Но сейчас в нем жило новое желание, имя которому – страсть. Необыкновенное чувство, от которого не было избавления и которое так долго дремало в глубинах психики Роберта Фоли. Предполагалось, что жизнь его будет посвящена Богу, разрешению конфликтов и мелких войн; в этом надеялся он обрести постоянно ускользающий от него смысл жизни. Однако теперь праздное удовольствие философских сомнений и абстрактной любви отошло назад. Перед глазами стояла Джейн Каммин. Джейн Каммин. Джейн Каммин. Роберт Фоли безмолвно повторял это имя, как в церкви верующие повторяют слова молитвы за священником. Он уже прикасался к ее телу. Его руки пробегали по нему, когда после аварии он искал повреждения, которых, к счастью, не оказалось; грудная клетка, мягкий податливый живот; неповрежденные кости таза, обрамляющие совершенный по форме светлый треугольник любви; не пострадавшие кости рук и ног; зрачки – большие, круглые, нормально реагирующие на свет лампочки; точеные пальцы ног, пригнувшиеся к стопе, когда он провел по ней ногтем, чтобы проверить рефлекс. И это прекрасное создание звалось Джейн Каммин, эта ночная красавица, ворвавшаяся в его мир, словно посланная Богом, чтобы не оставлять его одного.

– Роберт, ты не собираешься спуститься вниз и позагорать? Сегодня же выходной. Тебе нужно хоть немного подвигаться и постараться расслабиться.

В голосе Джейн звучал смех, смешанный с истинной заботой.

Так кто же она, черт подери? Она продолжала оставаться загадкой. Роберт Фоли не был любопытным, но даже малейшая попытка узнать о ней хоть что-нибудь натыкалась на каменную стену молчания. Кое-что было очевидным. Кто-то причинил ей страшную боль, ее хотели втоптать в грязь, и, чтобы обезопасить себя, она стала предвзято относиться ко всему в этом мире. Да, она вызывала сочувствие.

– Вы можете остаться жить у меня, – сказал он. «Укройся у меня от этого жестокого мира», – таков был невысказанный смысл его слов. В Долине, расположенной за шоссе на Вентуру, не селились люди с положением. Здесь жили садовники, специалисты по орошению, мастера, возвращавшие к жизни сломанные вещи. Он тоже занимался этим – возвращал трудоспособность людям.

– Сейчас иду, Джейн, как там? Воздух, кажется, не слишком хороший.

– Отличный, почти полезный.

Последнего слова нет в лексиконе англичан. В Лос-Анджелесе оно имеет почти религиозное значение.

Солнце впилось в плечи, когда он покинул относительную прохладу кухни и вышел наружу, но он едва ли ощущал нестерпимый жар. Он не мог точно определить, что именно испытывал. Несомненно – желание и некоторую растерянность. Но почему примешивалось некое развращающее чувство? Вот в чем загадка. Правда, у него была репутация несдержанного человека, с легкоплавкими предохранителями. Пациенты этого не замечали, но зато отлично ощущали дураки, позеры, лицемеры, эгоисты и все те, кого не заботила чужая судьба. Гнев доктора Фоли, как говорится, поражал не в бровь, а в глаз тех, кто оказывался у него на пути или пытался сбить с избранного курса – помогать неспособным помочь себе самим. Джейн не относилась ни к одной из названных категорий. Прекрасная девушка мечты, полная загадочного очарования, и он невольно спрашивал себя, не начало ли это любви? Не в этом ли крылся источник раздражения?

В любовных делах Роберт Фоли был новичком. Разумный в делах мирских, он не влюблялся в героинь телефильмов, романов или красавиц, изображенных на обложках журналов. Не исключено, что это обстоятельство разочаровывало и раздражало его. Раздражало то, что он чувствовал себя как ребенок в калифорнийской любовной игре, в которой так много игроков были настоящими мастерами.

Стараясь контролировать свой взгляд, Роберт Фоли нетерпеливо протянул ей пиво.

Джейн разглядывала его. Она заметила смущение, но не понимала причины, и подсознательно не хотела этого замечать. Этот человек заставлял ее чувствовать все то, что она поклялась никогда больше не чувствовать. За несколько дней, проведенных в его доме, она была заинтригована сдержанностью, странным внутренним убранством комнат и загадками, сокрытыми в волнующих глубинах его души. Она знала, что по какой-то причине вселяла в него страх. Но почему это происходит, можно было узнать, лишь раскрывшись навстречу. Однако она не была еще готова к такому шагу. Причиненная боль оставалась слишком реальной.

– Похоже, здесь ты не чувствуешь себя в своей тарелке, Роберт Фоли? Я имею в виду Лос-Анджелес.

Он растянулся на топчане и невесело улыбнулся ее вопросу.

– Доктора, полагаю, чувствуют себя на месте там, где имеется патология.

Он понимал, что она подразумевала совершенно другое, но ему хотелось смутить ее так же, как она смущала его.

– Но Лос-Анджелес – даже, здесь в Долине, – это…

Она старалась подыскать подходящее определение, но не нашла его. Загорелая ее рука словно выразила это в красноречивом жесте: бег трусцой, загорание, питание, секс и бытие.

Приложив банку с пивом к губам, он улыбнулся ей, глаза благодарили за попытку сделать комплимент, который он никогда не смог бы принять.

– Ты останешься здесь?

Это была странная смесь вопроса и просьбы.

Джейн опустилась рядом с ним на колени; ее груди – блестящие, сияющие сферы – находились в нескольких дюймах от него, на темно-розовых сосках блестели капельки пота. Роберт Фоли тяжело сглотнул. До настоящего момента он верил, что ничто не может превзойти красоту святости.

– Мне бы хотелось, Роберт. Еще немного, во всяком случае, – она пристально посмотрела на него. – Но мне нужно найти работу.

– Хорошо, это же Голливуд. Ты всегда можешь сниматься.

Они рассмеялись этой шутке. И тут же замолкли. В воздухе явно витало нечто, что не позволяло шутить над глубинной сутью Лос-Анджелеса.

Джейн продолжила почти серьезно:

– Нужно учиться, я думаю, нужна хорошая актерская школа.

– И агент. В этом городе даже у священников есть агенты… и, кроме того, нужна стальная амбиция, непробиваемая шкура и…

– Хватит. Хватит!

В деланном испуге Джейн всплеснула руками, подняв груди к желтовато-туманному небу.

Роберт Фоли посмотрел на нее, покрытую капельками пота и прекрасную. Так или иначе, она явно чувствовала себя в Калифорнии как дома. Такая женщина, как Джейн Каммин, могла иметь все, чем располагала Калифорния.

– Думаю, я мог бы познакомить тебя с Питом Ривкиным.

Сказать, что Пит Ривкин входил в список, было бы серьезной оплошностью в городе, не прощавшем подобных ошибок. Для Пита Ривкина горел зеленый свет, он был мощной машиной, производившей деньги, и в этом качестве обладал непререкаемой властью в городе, который не поклонялся практически ничему иному. Однако этот человек, пересекавший сейчас бассейн в Коулд-Вотер-Каньоне, лелеял мечту. Подобная мечта показалась бы странной любому, кто не понимает Голливуда и его забот, она могла бы вызвать несварение желудка даже у таких закаленных типов, которые причисляют себя к кадровому составу разведки. Пит Ривкин мечтал создать сериал, не знавший себе подобных.

Он полным ходом шел к реализации своего замысла. Основная идея была успешно представлена телекомпании Эй-би-эс, и теперь ее боссы приплясывали от нетерпения, как юные шалопаи в общественном душе. О «Ночах в Беверли-Хиллз» заговорили, пронесся слух по улицам, и, что гораздо важнее, о них упоминали на страницах таких «деловых» изданий, как «Вариети» и «Репортер Голливуда»; намекалось, что сериал будет больше, чем просто громадный, и более всеобъемлющий, чем обширный.

Пит Ривкин выполнил крутой поворот, как выдра, решившая изменить традиционный маршрут. Рассекая воду, он направлял все усилия в точно выбранное место, казалось, он ощущал натяжение и напряжение в усталых мускулах. Все шло в соответствии с данным им словом, «Ночи в Беверли-Хиллз» обещали стать великолепным творением: относительно замысла у него не было ни вопросов, ни сомнений.

Ривкин был необыкновенной личностью в Голливуде, оригиналом в городе искусственных, трафаретных людей: асексуальных, аскетических, непривлекательных для тех, кому нравились темные и опасно выглядевшие личности, со взглядом, как наждачная бумага, и острым, как стилет, языком. Он был подтянут и строен, не пил, не курил, не употреблял наркотиков. Однако он читал финансовые отчеты с быстротой, с какой домашние хозяйки поглощали романы Джули Беннет. В то же время ему нравилось снимать отличные фильмы, и подобная, столь редкая комбинация личных качеств подняла его рейтинг среди членов правления корпораций, жаждавших вложить деньги в индустрию развлечений Америки. То была новейшая игра в городе, когда поток охваченных мечтой промышленников ринулся в Голливуд. К чему икать кока-колой, когда можно создавать целлулоидные мечты? Стоит ли тратить время на превращение деревьев в бумажные этикетки для рыбных консервов, если можно немного потереться о Келли Мак-Джил? Зачем извлекать масла из нефти в Денвере, если можно кататься как сыр в масле в Голливуде?

Но после праздника наступает сумрачный свет заката. Будущие киношники, вкусив бесцельного времяпрепровождения артистического кинобратства, устремляются к своим логарифмическим линейкам, математическим расчетам, затем, глотая валиум, звонят психотерапевтам. Приходит пора сокращения финансовых инъекций, «творческие элементы «называют это грязными происками. Что понимают в магии фильмов эти безликие члены различных правлений, одетые в фирменные костюмы от «Брук Бразерс»? В юридических школах Айви-Лиг не учат умению создавать ажиотаж у билетных касс. При этом благоразумно умолчат о том, что вы не научитесь этому и в Голливуде, что умение создавать хиты, данное промыслом Божьим, встречается в мечтателях не реже и не чаще, чем у авторов обзоров положения дел на рынке, которым доверяют капиталы представители большого бизнеса.

В Пите Ривкине Давид Стокман встретил призрак Сесила В. де Милля, вот почему все любили его. Две последние игровые комедии имели поразительный успех, они принесли ему крупные прибыли, а творческий талант Пита раскрылся в новом явлении, характерном для восьмидесятых годов, – искусстве бизнеса. Теперь для Пита Ривкина единственной проблемой было найти в Америке достаточно надежный банк, чтобы поместить туда свою добычу.

В делах существенно помогала вертикальная организация компании. Обычно исполнительный директор, как правило, владеющий киностудией, покупал идею, затем продавал права на ее реализацию телекомпаниям АВ и СВ и потом на деньги телекомпании нанимал сценариста. Если телекомпания одобряла сценарий, она давала зеленый свет на съемку двухчасового фильма и финансировала его. На этом этапе исполнительный директор, как правило, нанимал продюсера, который обеспечивал реализацию и утряску всех вопросов, возникавших при создании картины, и уже этот продюсер подыскивал себе помощника, предоставляя исполнительному директору возможность заняться другими проектами. Ривкин, однако, действовал иначе. Он сам придумал сюжет для «Ночей в Беверли-Хиллз», сам подготовил сценарий и сам готовился отснять картину. Он был повсюду: участвовал в отборе актеров на роли, вместе с режиссером выезжал осматривать места для натурных съемок, набирал технический персонал, присутствовал на обсуждениях костюмов персонажей. Режиссеру, никогда не игравшему важной роли на телевидении, в отличие от кинорежиссера, при Пите Ривкине отводилась второстепенная роль хранителя печати. Подобная организация работы не позволяла Питу Ривкину снимать много фильмов одновременно. В то же время снимаемые им фильмы были самыми актуальными! Побочным следствием подобного положения вещей являлось то, что Пит Ривкин мог позволить себе продавать свою продукцию и оплачивать работу актеров и персонала по высшим ставкам в индустрии.

Компания Эй-би-эс выложила полмиллиона долларов на подготовку и три с половиной миллиона на съемку двухчасового фильма. Ривкин, который контролировал весь процесс от начала до конца, смог выполнить эту работу за два миллиона и положил разницу в свой карман. Инвестиции хлынули, как душ. Для Ривкина «Ночи в Беверли-Хиллз» были мечтой, благоухающей ароматом духов Джорджио, как красавицы, резвящиеся на простынях от Пратези в домах таких людей, как Шер (ее зеркальный потолок расширил понятие «трахатель звезд»), как Джордж Гамильтон и Набила Кашогги (со всеми встроенными зеркалами), как Барбра Стрейзанд с удивительной мягкой обивкой Малибу в стиле деко. Телекомпания обещала профинансировать сорок восемь эпизодов, стоимостью по два миллиона долларов каждый. От таких денег слюнки текли, и для каждого, кто заботился о деле так же, как Пит Ривкин, наступал ответственный момент, когда от волнения впору начинать грызть ногти. Теперь предстояло отрабатывать вложенные средства.

Пока у него оставалась нерешенной одна существенная проблема. Рассекая теплую воду так, что тело гудело, а душа пела, он вспоминал о беседе в русской чайной комнате с одним из шефов телекомпании Эй-би-эс.

– Послушай, Пит. Раз уж мы вкладываем такие деньги, ты должен снять фильм с участием звезд. Знаю, не могу советовать тебе, кого привлекать к съемкам, но войди и в мое положение. Возьми кого-нибудь, кто обеспечит кассовость фильму. Я хочу сказать, что мы идем на такие расходы не ради каких-то желторотых цыплят. Это крупнобюджетное телевидение. Ты берешь кого-нибудь типа Салли Филд для съемок в фильме, во что бы это ни обошлось, и получаешь успешный фильм. Никто и думать не хочет о возможности провала. Гальвин полностью поддерживает меня. Вокруг нас крутятся всякие задницы, клянча и требуя настоящего успеха. Мне вышибут мозги, если мы его не добьемся. До тебя наверняка уже дошли слухи, гуляющие по городу. Если Эй-би-эс не увеличит свои доходы, она не сможет двигаться вперед.

Пит Ривкин застонал. Обывательский практицизм всегда вызывал у него раздражение.

– Это чепуха, Дейв, старая черепаха. Мы привыкли ставить все на звезд и не даем приличным актерам приблизиться к сонму звезд. Так у нас не окажется в запасе по-настоящему великих сценариев, потрясающих костюмов, диких доходов, сногсшибательных пресс-релизов. Поступая, как предлагаю я, мы поставим классное шоу. Мы сделаем так, что публика сама превратит в звезд моих неизвестных актеров. Вот в этом и заключается умный способ делать деньги. Из вечера в вечер эти актеры входят в каждый дом. Публика узнает их лучше, чем собственных мужей, жен, детей, и они нравятся им гораздо больше.

– Но, Пит, возьми фильм «Даллас». В нем снялся Ларри Хагман, а затем они привлекли миссис Элвис Пристли и Говарда Киила. Тебе тоже необходимо использовать актеров с именем. Так же было и с «Династией».

– Вздор. Во всяком случае, «Даллас» – уже вчерашний день. У супербогатых Юингов нет даже слуги, чтобы приготовить завтрак, живут они в жалких лачугах, оборудованных тридцатифутовыми бассейнами, летают на самолетах первым классом, ибо личных самолетов у них нет. Выглядят они так, словно существуют на пособие. Девочки вынуждены экономить на косметике. В «Династии» по крайней мере появились шоферы, и кто-то постарался, чтобы костюмы были приличными. Однако главное в том, что идея этих шоу уже схвачена. И схвачена не совсем верно. Да, в съемках задействованы несколько крупных актеров, таких, как Хестон, но Джоан Коллинз и Линда Эванс выше их всех, и, прежде чем до публики дошел смысл «Династии», их было почти не видно – как мелкий шрифт на страховом полисе. В моем сериале будет показано, как достигшие вершин расстаются со всем этим. Никакой туфты вроде «Жизни богатых и известных» – целой кучи позеров, демонстрирующих свои перезаложенные дома и лодки, а подлинный Мак-Кой. Публике это нравится, потому что я даю ей реальность, и она непременно это почувствует. Она всегда это чувствует. Публика всегда права. Поверь мне.

Пит это уже понял. Но деловые люди если и оправдывали такой его подход, то лишь, как говорится, за недостаточностью улик. Если этот пирог не удастся, то для следующего начинку сделают из самого шеф-повара.

Такое положение вещей означало, что подбор актеров приобретал поистине жизненно важное значение, становился операцией, сопоставимой разве что с разминированием, которая была просто обязана выявить прекрасные, но еще не ограненные алмазы, и, конечно же, Пит Ривкин лично контролировал этот процесс. За три последние недели, казалось, он пересмотрел всех девушек в Голливуде: длинных, коротких и средних. Как правило, он устраивал просмотры по вечерам у себя дома. В дворцовом убранстве особняка, построенного Ричардом Мартином и удостоенного награды за современный дизайн, ему было проще отделять зерно от плевел. Технически подбор кандидатов на роли целиком относился к компетенции директора по актерскому персоналу – уродливой карге, внешностью напоминавшей энергичную Джексон Поллок; однако сейчас эта работа была настолько важной, что ее нельзя было полностью доверить ей.

Она сидела рядом с ним и выкликивала из собранного стада имена претенденток. В случае сомнений она могла бы помочь отличить овцу от козла.

Семьдесят пять раз по сорок футов. Примерно половина мили. Около двадцати минут. Пит Ривкин вылез из бассейна и посмотрел на черный циферблат часов от Тиффани. Шесть часов. Стадо будет собрано в обеденном зале. Выпускницы Джулиарда изо всех сил будут выказывать превосходство над проститутками, официантками и продавщицами из магазинов. Перспективные молодые звездочки высокомерно поведут напудренными носами в сторону моделей с портфелями, но без ролей, какая-нибудь чудаковатая, когда-то гремевшая знаменитость будет прятать гордость за накладными ресницами, чернее, чем ночи в Лос-Анджелесе. Прошел слух, что идет поголовный просмотр, и хотя подающие надежды в основном были заняты на съемках у других режиссеров меньшего калибра, а псы, награжденные дипломами, исключены из списков, тем не менее то, что оставалось, варьировалось от величественного до смешного.

Девушку, на роль которой они искали актрису, будут звать Камелия. Необычное имя, и, как он надеялся, эту роль должна сыграть необычная актриса, в которой должны переплестись черты подлинно калифорнийской мечты с некой европейской искушенностью и шармом. Что-то в стиле обаятельной Катерины Оксенверг и Джейн Сеймур в молодости.

Ривкин уже намучился, и ему предстояло страдать еще, просматривая нескончаемый ряд Камелий: обольстительниц; холодных снаружи, но страстных внутри; увядающих; полнейших ничтожеств. Очень немногие из них позвонят к нему домой и пригласят его на ленч, внутренне готовые услышать отказ за бокалом мягкого напитка. В большинстве случаев они будут выглядеть просто беспомощными, отчаявшимися и решительно отвергнутыми в этом продолжающемся процессе отказа. Пит Ривкин никогда не мог привыкнуть к этому. Как только у этих людей хватало духу вынести подобное? Здесь, на этом ковре, будут известные актеры, читающие строки роли так, словно от этого зависит вся их жизнь, – те самые, кого знает и любит Америка, а также звезды, про которых на страницах журнала «Лайф-стиль» пишут, что им никогда больше не придется работать. Тем не менее они окажутся здесь, соревнуясь с «моделями», массажистками, инструкторами аэробики, которые так или иначе смогли пробиться в ряды претендентов, потому что некто, занимающий определенное положение в психодраме кинопроизводства, захотел то ли произвести на них впечатление, то ли соблазнить, а может быть, то и другое сразу.

Мажордом-филиппинец стоял рядом и в течение двадцати минут наблюдал, как плавал его работодатель. Теперь он приблизился, держа в руках большой белый халат, на левой стороне которого сочно-красными нитками были вытканы инициалы Ривкина.

– Большинство девушек прибыли, сэр. Мисс Хирш ожидает в студии.

Пит Ривкин надел халат, бросил последний взгляд на сумеречный закат, похожий на пыль, опускающуюся на Вечный Город, на искрящиеся странные цвета этого волшебного часа, отражающиеся в не успевшей успокоиться воде бассейна, и глубоко вдохнул, чтобы насладиться запахом жасмина, уже струившимся в плотном вечернем воздухе.

Затем повернулся и направился в дом.

– Скажи Иде Хирш, сейчас буду, – бросил он через плечо. Через пару минут он появился босиком, в белых джинсах и светло-серой рубашке.

– Привет, Ида. Извини, опоздал. Что там у нас?

Она полупривстала, затем полуприсела.

– Сиди.

Он простер свою божественную руку, разрешая таким образом шараду рабской нерешительности.

– Итак, всего их пятнадцать. Из них три – наиболее подходящие. Я сама их смотрела, в принципе они могли бы подойти. Нужно твое мнение. Первая – Джейн Каммин. Ее я совершенно не знаю. Твоя секретарша сказала, что вы знакомы.

В голосе звучало явное обвинение. Неужели какая-нибудь молоденькая курочка, встреченная на вечеринке? Приблизившаяся к известному продюсеру? Не то чтобы она действительно верила этому. Репутация Пита Ривкина намного выше, и он не станет подрывать ее дешевыми голливудскими играми. Тем не менее актеров продолжают открывать. Дино де Лаурентис для своего фильма «Тай-Пен» «открыл» Джоан Чен – самую популярную актрису в Китае – на автостоянке в Лос-Анджелесе.

– О да. Один из моих друзей посоветовал нам взглянуть на нее.

Ида Хирш посмотрела критически. Ее не устраивал такой ответ, но не спорить же с Питом Ривкинoм.

– Хорошо, давай посмотрим на мисс Каммин.

Пит Ривкин устроился поглубже на мягкой кушетке. Наибольшие трудности предстояли в отношении первой же претендентки. Роберт Фоли был последним человеком на свете, от которого он ожидал услышать просьбу посмотреть на его актрису. Однако у него и мысли не было отказать, Роберт Фоли был одним из тех немногих, встреченных им в жизни, кто целиком и полностью вызывал восхищение. Питу Ривкину казалось, что Господь сотворил его как прототип самоотрешенной добродетели, и хотя они были примерно одного возраста, Пит уважал его с оттенком некоего героического обожания. Их дружба насчитывала вот уже несколько лет, хотя избранные каждым цели оставляли мало времени для общения и не особенно способствовали тесному сближению. Сблизиться с Робертом Фоли было нелегко, однако он на сто процентов был чист от влияния этого города. Пит Ривкин, который тратил деньги не менее вдумчиво, чем зарабатывал, в силу беззаветной приверженности Роберта Фоли служению обездоленным возводил последнего на одинокий пьедестал.

Прежде Фоли никогда не обращался к нему с серьезными просьбами, именно это обстоятельство пробуждало в нем интерес к Джейн Каммин. Какой окажется та, что сумела привлечь внимание человека, божественные пальцы которого погружены в нечистоты мира сего?

Спустя минуту он понял. Он сам смог увидеть.

Облаченная в платье от Аззедины Алайи, черное, как сердце сатаны, сияя белокурыми волосами, Джейн Каммин уверенно вошла в комнату. Питу Ривкину показалось, что зазвучали фанфары, оркестры, хоры запели песни радости, когда возникшее видение двинулось по направлению к нему. Лицо – светлое и живое. Улыбка – зовущая, как ворота рая. Все в ней указывало на звезду, о которой Пит Ривкин мечтал всю свою жизнь, но никогда не надеялся встретить.

Ему пришлось откашляться, прежде чем он попытался начать говорить.

– Добрый вечер, мисс Каммин. Спасибо, что нашли время прийти сюда.

– Спасибо, что позволили мне прийти.

Эти слова не были мировым шедевром словесности. Не Шекспир. Не Голдман. Но их звучание бросило Пита Ривкина на самый край кушетки, а мисс Хирш вдавило в очень неудобное сиденье стула, спроектированного Эймсос.

Это английский язык, смягченный среднеатлантическим говором, чувственным и шелковистым, как пушок на кожице персика.

– У вас есть опыт работы в кино, мисс Каммин?

Ривкин подумал, что, возможно, это окажется третьим бананом в дубле сцены с фруктами, и все воздушные замки рухнут. «Я была двадцать пятой справа в переднем ряду в рекламном ролике кока-колы «Мне хотелось бы научить мир петь». Плохо? Он слышал заявление и похуже.

– Нет, нигде.

Снова этот голос. Как это она умудряется произносить слова «нет, нигде» так восхитительно?

– Не важно. Значит, нет актерской карточки?

– К сожалению, нет.

– Хорошо. Мы это уладим. Ваш агент?

– У меня нет агента.

Даже у агентов были агенты. Во всяком случае, в них нуждались. На бумаге это звучало хуже, чем эпитет «посредственность» для уха участницы конкурса «Мисс Америка». Но что такое бумага и что бумага может знать? Бумага не в состоянии описать эту девушку, не может передать божественное звучание ее голоса, донести чистую синеву глаз или феноменальные, совершенно изумительные формы груди, которые он лицезрел так близко… Пит Ривкин буквально заставлял себя не смотреть на них. Ему хотелось пригласить эту девушку пообедать – ему, Питу Ривкину, человеку с остывшим членом.

– Нет агента? – почему-то это требовало уточнения.

– Нет агента.

Пит Ривкин думал, что бы еще сказать. Хотела ли она сниматься? Конечно же, она будет сниматься. Она сделает пробы и получит роль. Пит Ривкин провел рукой по бровям и повернулся к мисс Хирш, которая сидела подле него, страшная, как апартеид, и вся так и светилась счастьем таракана, устроившегося на кувшине со сметаной. Ее, наверное, придется убеждать.

Но Пит Ривкин заблуждался на этот счет. Мисс Хирш, сидя на краю стула, светилась, как чернобыльский куренок, и ее облаченная в туфлю нога через ковер тянулась к его босой ноге, судя по всему, привлекательность мисс Каммин смогла согнуть и этот несгибаемый столп.

– Замечательно, – беззвучно прошептали устремленные к нему накрашенные губы мисс Хирш.

Пит Ривкин почувствовал облегчение и зарождающийся внутренний трепет. Наконец-то его «Ночи» получат достойную героиню. Они вознесутся на вершину Олимпа на плечах этой загадочной девушки из мечты.

Он глубоко вздохнул.

– Примите мои поздравления, мисс Каммин. Нам очень хотелось бы, чтобы вы работали с нами. Я мог бы сказать, что обычно на этой стадии просмотра мы просим претендентов на роль прочитать нам кое-что и, если все будет нормально, сделать пробу. Затем нам потребуется некоторое время, чтобы проанализировать материал. А потом мы позвоним вашему агенту. В данном случае мы обойдемся без всех этих формальностей, и не только потому, что у вас нет агента, – он нервно рассмеялся. – Я просто уверен, что вы сделаете честь ленте «Ночи в Беверли-Хиллз».

Иногда – гораздо позднее – Пит Ривкин будет вспоминать эти слова и смеяться, смеяться.

Джейн рвалась из платья от Алайи, будто оно было охвачено пламенем. Но, несмотря на спешку, она была крайне осторожна, чтобы не порвать его. Это был подарок Роберта Фоли для ее аудиенции, и то, что он заплатил за платье такие деньги, делало этот наряд в ее глазах чрезвычайно значимым.

– Черт подери! Черт подери! – кричала она в ночной воздух, ерзая за рулем старого «Шевроле». Джейн радостно смеялась, смеялась светлому будущему, раскинувшемуся перед ней, подобно сияющим огням долины Сан-Фернандо, лежавшей внизу. О Боже, эти платья – словно краска для тела. Наверное, Алайе не приходится торопиться при раздевании, но иногда девушкам это бывает необходимо. Джейн торопилась рассказать величайшую в мире новость человеку, интересовавшему ее больше всех на свете, и ей хотелось сделать это в джинсах и рубашке, в которых она чувствовала себя уютнее.

Наконец платье разместилось среди упаковок жевательной резинки, пустых банок из-под кока-колы и другого мусора, прикрывавшего пол в машине такого, не характерного для Лос-Анджелеса человека, как Роберт. Джейн влезла в джинсы, просунув в них свои длинные ноги, как пианист пальцы в лайковые перчатки, натянула рубаху. Затем взъерошила волосы, взбив их в копну на манер джунглей Келли Мак-Джилл, и оценила результат стараний в треснутом зеркальце. Ну, Роберт Фоли, держись! Готовься к встрече, бромная душа!

На секунду она глубоко вздохнула, стараясь удержать неподвижным видение. Несколько минут назад она была не более чем безнадежной голливудской мечтательницей, рассчитывавшей на молитвы и телефонный звонок, который вполне мог затеряться в пустыне. Но теперь, прямо сейчас, она возвращалась кинозвездой, которая – в чем у нее не было сомнения – впишет свое имя в анналы Америки. Ее жизнь началась.

Она вставила ключ в замок зажигания, сильно захлопнула дверь и влилась в поток машин.

Джейн спускалась зигзагом по Беверли-Глен, через Шерман-Оакс, мимо информационных щитов, которые ей нравилось читать, и вскоре мчалась по шоссе Ван-Нуйс к дому, где она обитала вместе с Робертом Фоли. На заднем сиденье машины лежала бутылка отличнейшего шампанского, купленная в винном магазине в Сансет и Доэни. Семьдесят пять долларов, казалось, дороговато, даже накануне ее триумфа. На вино ушли почти все деньги, оставшиеся после приезда из Англии, но теперь это не имело никакого значения.

Что скажет Роберт? Она молила Бога, чтобы он к этому времени был уже дома. Повернув руль вправо, она подъехала по короткой дорожке к воротам, почти впритирку миновав почтовый ящик.

Постучав в древнюю дверь так, что та почти затрещала, она ворвалась в прихожую с шампанским в руке, сумасшедшая радость струилась из каждой клетки ее тела.

– Роберт! Роберт! Я приехала. Где ты, черт подери?

Он вскочил с кресла, лицо выражало крайнюю тревогу, когда Джейн, подобно смерчу, ворвалась в комнату.

– Мне дали роль, Роберт, Мне дали роль! Можешь представить? Дали мне. Твой друг Ривкин дал ее мне!

На лице Роберта Фоли появилась улыбка.

– Что? Так просто? Только и всего? Я думал, что нужно пройти какой-то отбор. Я имею в виду чтение, съемочные пробы, затем заявление типа «просим нас не беспокоить…».

Он склонил голову набок. Неужели это шутка?

– Да, да. Он пожал мне руку и заверил, что роль у меня. А в той комнате поджидали звезды. Знаешь эту английскую актрису Дженни Агютер? Не могу поверить. Ривкин сказал, что организует контракт позже. Он намерен заплатить мне по десять тысяч за каждый эпизод, а их, по меньшей мере, сорок восемь. Неужели он говорил серьезно? Да нет, он, должно быть, что-то напутал.

– Джейн, замечательно. Фантастика.

Улыбка Фоли значила для нее гораздо больше. Это был праздник. Он подался ей навстречу. Она видела это. Он хотел прикоснуться к ней, и она мечтала о том же, мечтала оказаться в его объятиях, чтобы он крепко сжал, целовал и любил ее в этот самый прекрасный момент ее жизни. Но незримая рука коснулась его плеча и невидимый глазу барьер возник перед ним. Как уже случалось неоднократно, что-то сдержало его.

Он опустился обратно в кресло, момент был упущен.

– Послушай, Джейн, если Пит сказал, что роль у тебя, значит, она у тебя. Его авторитет непререкаем. Сейчас он в зените популярности и вполне может получить контракт на сорок восемь эпизодов. В этом городе никто не знает, как создать успешный сериал, поэтому просто вручают деньги тому, кто добивался большего успеха, а это как раз Пит.

Джейн приняла позу, подперев рукой бедро, предоставив геометрии тела возможность говорить самой за себя. Она улыбалась, видя, как он смотрит на нее, видя желание, горевшее в его глазах, и язык, облизывавший внезапно пересохшие губы.

– Итак, Роберт Фоли. Как вы себя ощущаете, находясь под одной крышей с телезвездой?

Явный намек, сквозивший в ее вопросе, откровенно смеялся над ним. Он поднял руку над головой и улыбнулся.

– В журнале «Пипл» меня непременно назовут мистер Каммин.

– Вы еще услышите о докторе Джейн!

Бросив шутку через плечо, она повернулась и скрылась на кухне.

– Роберт, сейчас мы выпьем шампанского. Только что я отдала за него семьдесят пять баксов. Догадываюсь, придется пить из бокалов, раз у тебя на кухне нет фужеров. Да!

– Господи, Джейн, неужели ты могла извести такую уйму денег на вино?

Он никогда не видел Джейн такой прежде. В нее вселилась что-то наплевательское, живость, восхитительно опасная непосредственность, угрожающая подорвать его статус-кво.

– Послушай, дорогой. А я ведь могла бы истратить деньги на тебя. Нет, есть идея получше. Я могла бы разлить это шампанское по твоей клинике, как патоку. Что ты будешь делать тогда? Можно ли таким путем достучаться до твоего сердца?

Она вернулась с кухни, держа в руках два бокала с холодным шампанским.

– Отлично, теперь ты будешь обеспечена. Сорок восемь умножить на десять тысяч – почти полмиллиона баксов. Неплохо для вечерней работы. Мне кажется, на такие деньги ты могла бы купить мне новый стетоскоп.

Она наклонилась над ним, чтобы поставить бокал.

– А как насчет новой жизни?

Оба помолчали, настроение стало серьезным.

Это правда. Жизнь теперь не может оставаться прежней. Пришло время Джейн. Начав с нуля, она могла достичь значительного положения. А в Голливуде слава и деньги полностью меняли жизнь. В этом и заключался их единственный смысл.

– Когда они хотят, чтобы ты начала?

– Завтра. Я прихожу в студию, и там из меня делают фарш. Учителя сценического мастерства, специалисты по одежде, специалисты по внешнему виду, адвокаты, контракты, постоянная зеленая карточка, банковские счета, встречи со сценаристами, знакомство с актерами, фотопробы, съемки…

Она сделала широкий жест рукой, и голос ее затихал по мере того, как до нее доходил истинный смысл вопроса Роберта. У них не будет времени. Не будет времени для себя. Не будет времени для того, чтобы стать тем, кем они хотели бы быть, чтобы преодолеть трудность.

Успех не оставит свободного времени.

– Мне хотелось бы остаться здесь с тобой.

Джейн пригубила шампанское, когда головокружительные пузырьки постепенно начали испаряться из ее праздничного настроения.

– Мне тоже хотелось. Согласится ли Ривкин?

– Забудь Ривкина.

Перед лицом угрозы внешнего мира они стали ближе – намного ближе, чем были прежде. Они боролись за то, чтобы быть рядом, и оба признались в этом.

– Пит – очень волевой человек. Знаешь, он потребует от тебя полной самоотдачи. Ты отныне целиком принадлежишь корпорации.

– Я не обязана отдавать себя целиком.

Роберт Фоли опустил глаза. Часть его принадлежала ей; часть, которая росла с каждой неделей, с каждым днем, с каждой секундой. Почему он не может сказать ей? Конечно, ответ существовал: обещание, которое он нарушил; обещание, которое он был обязан сдержать.

Джейн опустилась перед ним на колени. Вытянув руки, она медленно приподняла его голову, их глаза встретились.

– Мне кажется, я люблю тебя, Роберт, – тихо проговорила она.

– Джейн… я…

Он покачал головой, неожиданно на лбу выступил пот; сомнение, боль и вина пронзили его тело.

– В чем дело, Роберт? Что такое?

Джейн знала: внутри его таился враг, ее враг, противник, позволявший ему желать ее, но не разрешавший ему любить ее. Этот противник позволял ему любить только человечество – бездушного, бессердечного, безликого монстра, который умел только брать и не умел давать взамен.

Она поняла, что ей придется сражаться за него.

Нагнувшись вперед, она взяла его голову в руки и приблизила губы к губам, которые должны были принадлежать ей.

– Поцелуй меня, Роберт.

Роберт Фоли был сыт по горло, сыт по горло молитвами и псалмами, всей этой помпезностью и копанием в собственной душе, всей этой бедностью и претенциозностью.

Он привлек ее к себе, грубо прижал к своей груди. Именно так, как она неоднократно представляла себе в мечтах. Его ноздри вдыхали аромат тела, тепло которого ощущали его руки.

Он не хотел больше говорить. Впереди было достаточно времени для разговора. Он хотел только чувствовать.

– Джейн… – проговорил он. Любовь вспыхнула и заструилась из глаз, а губы впились в ее голодные уста.

19

Там был мир и его владычицы. Трастовые фонды рыскали, подобно голодным собакам, фонды огрызались и рычали друг на друга, объявляя цены, музеи ходили гоголем и принимали позу, дрожа от невозможности сделать выбор. В галерее Ивэна Кестлера пьянящий запах успеха начал смешиваться с ароматом радости и «Шанели № 5», что весьма устраивало Билли Бингэма.

Ассистент, суетливо сновавший с красными табличками с надписью «Продано», выглядел, как распорядитель, отвечавший за посадку пассажиров на спасательные плоты «Титаника». Он не мог удовлетворить всех желающих, но кого из них он должен обделить? Штона Хоукинса из «Метрополитена», Дональда Трампа или Джона Уолша из музея Гетти? Все они весело расстались со своими внуками, чтобы прибрать к рукам кое-какие работы Билли, но некоторых ждало разочарование. Многие уже не смогли выбрать картину по вкусу. Даже если цвет стен не соответствовал цветовой гамме картины, стены всегда можно было перекрасить. Суть состояла в том, чтобы приобрести как можно больше картин. Прошел слух, что С.-З. Уитмор купил три картины.

Вартхол выглядел, как обычно, удивленным: на Шнабеля, Клемента и Харинга всем было глубоко наплевать, а Фелан – репортер художественного отдела «Таймс», казалось, пребывал в раю, не проронив ни слова.

Ивэн Кестлер улыбался. Он повернулся к Билли:

– Ты – звезда. Я сделал тебя звездой. Теперь мы вместе можем двинуться куда угодно. Завтра мы утроим наши цены, и каждый, кто приобрел картины сегодня, воспримет это так, словно он лично сорвал банк в казино Монте-Карло. За это они навсегда проникнутся любовью к тебе.

Он был прав. Истинные богачи обожали идею быстрого обогащения так, как, пожалуй, не дано понять меритократам.[6] Нувориши считают, что деньги созданы, чтобы их тратить. Но подлинные плутократы понимают, что деньги недостойны даже упоминания. Подобно религии и биологическим процессам, они присутствуют, но незаметны, темны и загадочны. В конце концов, именно деньги сделали этих людей тем, что они собой представляют. Не для них безопасность достижения цели. Для этого в свое время был прапрадедушка с голодными глазами и сомнительной репутацией. Но делать деньги – грести их – за один вечер, как итог испытания собственного художественного вкуса и чутья, вкуса, о котором тот, кому нужно заботиться о куске хлеба насущного, не имел ни малейшего представления, представлялось этим социократам самым прекрасным из мыслимых жизненных удовольствий.

Улыбка Билли Бингэма являла собой произведение искусства – столь же многоплановое, радостное и сложное, как и полотна, висевшие на стенах галереи на Мэдисон-авеню. Он слышал, как Ивэн Кестлер говорил «мы», «вместе», а его улыбка объясняла эти слова.

Какое-то время он готов был даже терпеть руку Ивэна, похлопывающую его по плечу, красивые наманикюренные пальцы, елейно прикасающиеся к загорелой коже его предплечья. Пока. Позднее он даст ему от ворот поворот, без всяких церемоний, сожаления или задней мысли. Поэтому сейчас он повернулся к своему ментору и позволил всезнающей улыбке несколько смягчиться, пока творцом этой улыбки была еще благодарность. Он отогнал прочь мысль, что Ивэн получает пятьдесят процентов от всего сбора.

– Мы действительно добились успеха, Ивэн, разве не так?

– Все произошло, как ты и говорил.

Ивэн рассмеялся и взял бокал «Моета».

– Подожди, пока появится интервью Фелана. Когда я вас знакомил, он мысленно уже почти сочинил его. Раньше я ничего подобного за ним не замечал. С завтрашнего дня тебе придется открыть собственную школу. Тебя начнут копировать по всему Нью-Йорку, но это не будет играть никакой роли. Потому что все знают, что ты был первым.

В предвкушении будущего он потер руки.

– Знаешь, о чем я думаю, дорогой мой Билли? – Он театрально выдержал паузу. – О задней комнате.

В задней комнате галереи Ивэна хранилось около сорока картин Билли, о существовании которых никто из присутствовавших не догадывался. Тридцать – или около того – картин, исчезавших со стен прямо на глазах в среднем по тридцать пять тысяч долларов за каждую, были осознанной уступкой лидерам. В течение нескольких следующих недель солидные покупатели расскажут простым смертным о своих удивительных приобретениях – картинах Бингэма, и народ повалит в галерею, с удовольствием выкладывая тройную цену по сравнению с тем, что первые покупатели заплатили за шанс участвовать в художественной распродаже. Затем те, первые покупатели, вновь вернутся в галерею и будут платить в четыре раза дороже, зная, что в итоге средняя цена за картину окажется меньше благодаря удачной сделке, совершенной в первый день выставки.

В задней комнате находились новые картины. Картины, которые предстояло продать по тройной цене. Тридцать раз по тридцать пять тысяч – прямо на его глазах. Сорок раз по сто тысяч, когда завтра цены утроятся. Стоя в галерее и потягивая пепси, Билли видел себя на пороге настоящего богатства, составляющего половину от пяти миллионов. Он был богат.

Внезапно и наконец он достиг своей цели, и ему самому было интересно понять, какие ощущения он испытывал по этому поводу. Так ли хорошо ему было, как должно было быть? Лучше? Он внимательно проанализировал свои эмоции и почти удивился, обнаружив, что за фасадом удовольствия, самоуважения и экстаза таилась неуловимая смесь беспокойства, любви и мечтаний. И все это было озарено именем Джейн Каммин.

Джули Беннет взяла безупречный по форме бокал ирландского стекла и швырнула его с поразительной меткостью в мексиканский изразец отделки внутреннего дворика. Затем разбила вдребезги рюмку, наполненную отличным вином «Пулини Монтраше» 1979 года. Та же участь постигла тарелку из китайского фарфора с находившимся на ней салатом, лобстером и крабом. Затем, поднявшись среди учиненного разгрома, как могла громко – а получилось весьма громко, – Джули проговорила, вернее, почти прокричала:

– Проклятие!

Лишь Орландо был свидетелем этой сцены. От испуга его рыжая шерсть встала дыбом, он подскочил вверх на несколько футов и со всех ног бросился прочь.

На столе лежал номер «Нью-Йорк таймс», раскрытый на странице, посвященной искусству и отдыху. На листе красовалась фотография Билли Бингэма и статья Фелана:

«В ГАЛЕРЕЕ КЕСТЛЕРА РОДИЛАСЬ НОВАЯ ЗВЕЗДА.

Надеюсь, что те, кто читает мои статьи, поймут, что я не привержен к гиперболе. Однако в нашей жизни бывают времена, когда нам есть чему поучиться у кинодеятелей. Это время наступило сейчас.

Вчера вечером я посетил галерею Кестлера на Мэдисон-авеню. Я все еще пребываю в состоянии шока от пережитого. Я нем. Я потрясен. Внезапно я осознал неадекватность слов, которыми зарабатываю на жизнь.

На стенах галереи висят тридцать картин такой поразительной красоты и самобытности, такой восхитительной формы и композиции, полные таких сочных, великолепных красок и текстуры, что мозг с трудом верит тому, что видят глаза. Имя художника, создавшего эти шедевры, – Билли Бингэм. Я повторяю это имя. Билли Бингэм. Пожалуйста, запомните его. Он один из величайших художников, которых когда-либо видел мир».

Через большое сдвигающееся окно из матового стекла Джулия яростно вошла в студию, напоминающую пещеру. В мозгу продолжали звучать слова Фелана. Глаза застилал туман. Она бросилась на софу и положила ноги на шелковые тайские подушечки, осыпая их кусочками холодного битого фарфора, стекла и майонеза.

Картин, которые она ругала, смысл которых был ей совершенно непонятен, внезапно превратившихся в моднейшие экспонаты художественного мира, больше не было. А мальчишка, осмелившийся оставить ее, – крестьянин, которого она разыскала, – теперь сделался лакомым блюдом всего Нью-Йорка и наверняка уже миллионером.

Она скрипела зубами от ярости. Это была самая жестокая, самая нелепая изо всех мыслимых шуток. Ее Билли, художественный кретин, ужасный мазила, чьи необычные, уродливые картины засоряли ее дом, по мановению руки Кестлера в один вечер превратился в некоего Эль Греко современности. Невероятно, невыносимо, невероятно невыносимо.

Затем еще более страшная мысль пришла ей в голову. Джейн исчезла, и обе – Люси и она – решили, что скорее всего она удрала с этим неудачником Билли – нищим, который скоро пойдет по миру просить милостыню или начнет воровать. Эта мысль согревала Джули после первого приступа ярости, охватившего ее после известия, что любовник предпочел ненавистную сестру. Ее тешила мысль, что Билли и Джейн будут опускаться на дно жизни, прозябая в грязи и нечистотах там, где влачат существование низшие создания.

Но теперь Билли стал богат, и если Джейн все еще с ним, то и она тоже богата, богата и неприкасаема, престижная любовница художественного героя.

Нужно выяснить. Она протянула руку к телефону и через минуту связалась с галереей Ивэна Кестлера, благодаря Бога за разницу во времени с побережьем. В Нью-Йорке должно быть около пяти часов. Возможно, удастся перехватить Билли до того, как он окунется в то, что подразумевается под великолепной и утонченной светской жизнью. В галерее ответили, что Билли находился в отеле «Карлиль».

Он ответил сразу же.

– Поздравляю, Билли. Значит, те веселые картинки оказались не так уж плохи, в конце концов. Мог бы оставить мне парочку в качестве платы за проживание.

– Какого черта тебе нужно, Джули?

– В галерее сказали, что ты в «Карлиле». Каким замечательным вкусом нужно обладать, чтобы остановиться там; как я полагаю, отныне все мы впредь должны будем руководствоваться твоим вкусом. Во всяком случае, так утверждает Фелан в «Таймс». Ему особенно по вкусу картины тех молоденьких девиц на выданье. Странно, не правда ли? Раньше я доверяла Фелану.

– В этом отчасти повинна ты, Джули. Многие месяцы созерцая твое тело, я был вынужден спасаться в красивых телах.

– О, ты действительно считаешь, что у маленького Ивэна прекрасное тело? Слава Богу, мне не довелось это узреть, но полагаю, что теперь в этом вопросе ты уже эксперт.

– Что ты хочешь сказать мне, Джули? Я больше не намерен выслушивать твою чепуху. Понятно?

Осторожно. Как заставить его сказать правду?

– По правде говоря, Билли, я звоню по другому поводу. Не ради воспоминаний об ушедших мгновениях. Мне хотелось бы переговорить с Джейн.

Молчание.

– Ее здесь нет.

– А где она?

Снова тишина.

– Не знаю.

Тон голоса красноречиво свидетельствовал, что ему больно признаваться в этом.

– Мы полагали, что она с тобой.

– Кто это, «мы»?

Он был осторожен. Ему хотелось получить информацию, но не хотелось показывать свою заинтересованность.

– Люси Мастерсон и я.

– Разве она не у Люси?

В словах явно звучало беспокойство. Вне всякого сомнения. Джули почувствовала волну облегчения. Он говорил правду.

– Нет. Она упорхнула из гнездышка Люси Мастерсон. Люси весьма разочарована. Исчезла в Биг– Орандже. Это ты подтолкнул ее к такому шагу, Билли! Мою бедную маленькую сестренку? Ты наплевал на нее и улетел с Кестлером к славе и деньгам! Ты маленький честолюбивый мальчишка, Билли Бингэм, не так ли?

Разговор оборвался. Он бросил трубку.

Джули повернулась погладить Орландо, который наконец отважился вновь появиться у нее на коленях.

– Привет, дорогой мой. Привет, мой любимый. Все не так уж и плохо, как может показаться, дорогуша. Билли воспарил высоко, но, судя по всему, моя любовь, Джейн увязла по уши в дерьме.

Величественный хит Пита Ривкина понемногу обретал плоть, как в лучших его мечтах, и теперь он понимал почему. Для этого не требовалось проводить маркетинговые исследования или просматривать пробы. Даже самый бесталанный мог предсказать итог. Его «Ночи» были, как говорят, обречены на успех, и причиной тому была Джейн. Начало сценария, открывавшее сериал, было специально переписано и отснято заново, чтобы включить ее. В первых, наиболее важных эпизодах ей отводилось больше места, чем остальным персонажам. Предугадывая бурную реакцию зрителей, Ривкин снял Джейн во всех рекламных роликах, посвященных фильму. По всей Америке отмечались заметные изменения в стереотипах поведения. Теперь многие отправлялись за пивом за пять минут до начала демонстрации коммерческих роликов. Пресс-релизы наводнили страну, а передаваемые из уст в уста сплетни и слухи распространялись со скоростью цепной реакции в атомной бомбе. В день, когда «Ночи» начали демонстрировать по телевидению, рестораны в Беверли-Хиллз оказались заполненными лишь наполовину. Питер Мортон позвонил Питу Ривкину и в шутку пожаловался на такое положение дел. И так было повсюду, деловая активность на время показа сериала замирала. Сериал потеснил «Косби» и «Семейные связи» с первых мест в списке Нельсона. В ту же неделю портреты Джейн Каммин появились на обложках «Ньюсуик», «Ролинг стоун», «ЮС», «Интервью», «Нэшнл инкуайрер». Короче, она в одночасье превратилась в предмет повседневного спроса – мгновенный, потрясающий успех.

Пит Ривкин поднял ставку Джейн за съемку каждого эпизода с более чем щедрых для новичка десяти тысяч долларов сначала до двадцати пяти тысяч, а затем до ставки Дона Джонсонескью в семьдесят пять тысяч. Джейн приблизилась к уровню ставок Ларри Хагмана, хотя и отставала на миллион миль от Била Косби. Однако она стоила каждого затраченного пенни, а Пит Ривкин никогда не был мелочным. Тем не менее деньги, получаемые от Пита Ривкина, составляли лишь видимую часть огромного айсберга. Джейн, подобно ножу, входящему в теплое масло, проникала в сердце Америки. В обмен за доставленное удовольствие Америка давала ей лучшее из того, что могла дать: осыпала ее не розами, а деньгами. Крупные косметические фирмы сражались за ее участие в рекламе их продукции. То же происходило среди производителей кока-колы и других напитков, а также джинсов; к ней обращались за помощью отчаявшиеся поправить свое положение и восстановить доверие вкладчиков прихворнувшие банки. Фирма «Пепси» заплатила Майклу Джексону пятнадцать миллионов, стремясь идентифицировать себя и свою продукцию с образом юности, но Джексон не мог продавать все подряд. А Джейн могла. Она могла продать все – от куропаток в грушевых листьях и духовной пищи в Палм-Бич до внешней политики Рейгана в отношении полковника Каддафи. Джонни в программе «Сегодняшнее шоу» был чрезвычайно осторожным, даже Джоан Риверс, выступающая в программах телесети Мердока, была равнодушной. Никто не пачкал грязью мечту – вот в какой символ превратилась Джейн.

Пит Ривкин чувствовал, как волнение пробегает по нему, когда воочию созерцал восхитительную мечту, ставшую реальностью, а сердце его рвалось из груди навстречу ясноглазой красавице, сделавшей возможным это чудо.

Вокруг него гудели голоса. Заставив себя сосредоточиться, он положил ноги в модельных туфлях «топсайдерс», надетых (как принято носить во Флориде) на босу ногу, на огромный стол, сопоставимый по размеру разве что с посадочной площадкой для вертолета. Он «проводил совещание», однако в действительности о нем и не думал. Теперь все это было ни к чему. В Голливуде «совещания» были предлогом, позволявшим уклониться от разговоров по телефону, которые ценились вдвое выше и считались настоящей «работой», хотя, разумеется, таковой не являлись. Скорее эти разговоры представляли собой сеансы взаимной мастурбации, и в его кабинете симптомы «дежа вю» были столь же мощными, как и аромат духов Джорджио.

На одну-две секунды Ривкин позволил себе роскошь предаться воспоминаниям. Большинство важных шишек в Голливуде имели сходную с ним судьбу: комнатенка, где летом было нестерпимо жарко, а зимой невыносимо холодно, которую дозволяли делить с ним и тараканы; бесконечная череда сандвичей, чтобы растянуть подольше бесценные доллары; отчаянные письменные извинения, лишь бы не отключили за просроченные счета жизненно важный телефон. Особой формой искусства в те дни было умение не дать погибнуть хрупкой надежде, когда костяшки пальцев разбухали от ударов в закрытые двери, когда на пальцах нарастали мозоли от бесконечных телефонных звонков, как правило, не достигавших цели. Да, весь мир, казалось тогда, объединился в желании покончить с его мечтами. Но он пережил испытание нищетой и безвестностью в этом испорченном городе и теперь мог заставить других исполнять его желания. Они начнут обманывать жен, воровать у своих матерей и уничтожать его врагов, если – как бы походя – он пожелает избавиться от какого-нибудь неугодного соперника, затесавшегося в акулью стаю. Они закрывали рты, когда он начинал говорить, падали ниц, смеясь его шуткам, которые он сам не считал смешными. Они услужливо распахивали перед ним двери, вскакивали на ноги при его появлении в комнате, а один или двое из числа наиболее бессовестных начали благоговейно величать его сэром.

Но в действительности не власть над людьми, занятыми в отрасли, привлекала его, хотя он воспринимал ее как должное, как естественный и непреложный закон Голливуда. То, что по-настоящему влекло его, – это возможность создавать такие телефильмы, которые притягивали бы американцев к голубому экрану и завораживали настолько, что желание переключиться на конкурирующий канал было равносильно желанию включить тумблер собственного электрического стула.

Остальное представляло сведение счетов. Не было больше нужды испытывать ужасное унижение всякий раз, когда приходилось доставать пропуск на студийную автостоянку, отталкивающее покровительство стоящих у ворот работников службы безопасности, обладателей ничтожной власти, для которых святой Петр казался опустившимся дворником в загаженном мухами доме в Ист-Виллидже. Теперь у него царственный кабинет с окнами на Голливуд-Хиллз, двойная стоянка для «Порше», уменьшившего его состояние на пару сотен тысяч. За дверями его кабинета восседали секретарши – все почти красавицы, – угощавшие простых смертных кока-колой и перье, пока те несколько минут ожидали момента быть введенными в кабинет пред божественные очи создателя кинохитов. В прежние дни у него был один изношенный телефон, нередко дававший сбои при наборе номера и не отличавшийся мелодичным звонком. Теперь телефоны виднелись повсюду: на двух концах длинного кофейного стола, изготовленного из стекла толщиной в дюйм, стоящего вдоль софы, на которой свободно умещалось восемь человек, еще один – на столе из орехового дерева. Все подключены к пяти линиям, выведенным на коммутатор, находящийся у секретарши. В кабинете красовались три огромных букета азалий, находился старинный обеденный стол с восемью соответствующими стульями и еще одним телефоном, три картины Давида Хокни на тему «бассейн», исполненные маслом, и элегантная стеклоалюминиевая консоль со стереоустановкой «Сони Тринитрон», магнитофоном «Нагамичи», усилителем и тюнером Карвера и динамиками Гасса. Сценарии, бумаги, деловые контракты, ручки, карандаши и другие атрибуты конторской деятельности отсутствовали. Настоящие творцы хитов должны быть освобождены от повседневной рутинной работы, чтобы они могли сосредоточиться на великих картинах, на решениях, которые могут изменить лицо Земли или Голливуда, что в принципе одно и то же.

Сценарист со своим жизненным кредо девственницы в аду продолжал выступать. В этой игре он никогда не знал, когда угрюмый насильник в образе человека, который переделывает написанный им сценарий, набросится из засады, чтобы уничтожить его.

Ему следовало бы обратить свою речь к Иде Хирш, ответственной за состав актеров, но, как и все остальные в кабинете, выступая, он не отрывал глаз от Пита Ривкина.

– Полагаю, все мы согласны с именем «Мелисса», верно? Такая непритязательная мечтательница из Южной Калифорнии? Поэтому на роль Мелиссы нам нужна неброская, обычного, всеамериканского типа девушка, чтобы подчеркнуть Камелию, которую играет Джейн. Девушка не слишком красивая, но на которую можно положиться: что-то вроде Аллы Шиди, Моли Рингвалд… Может быть, моложе… постарше… повыше… пониже…

Пит Ривкин внутренне застонал. Сколько раз он сам играл в эту «чуть похожая на…» игру? Именно здесь вступали в работу переросшие школьники, мечтавшие делать кино. На большом экране их потуги выглядели ужасно, но и на малом – не лучше. «Кто играл ту девчонку в его фильме… помнишь, в том, где в конце в Сахаре они едят змей?»

Прямо сейчас, в это же время, когда они сидели в этом кабинете, по всему городу шли аналогичные обсуждения актеров: и среди иностранцев в арендованных бунгало в отеле «Беверли-Хиллз», обещающих достать деньги на съемку у какого-нибудь фиктивного шейха; среди ветеранов, вспоминавших времена, когда они служили у ныне покойного Ма Мэйзона; среди осужденных и попрошаек, мечтателей и сумасшедших, ковбоев и психопатов. Все они по колено увязли в обсуждении таких известных имен, как Стрейзанд и Стрип, Тейлор и Тернер, Гольдберг и Гибсон – звезд, ради которых, если бы вдруг тех объяло огнем, они не перешли бы на другую сторону улицы, чтобы помочиться на них. В этом Ривкин не сомневался.

– Не уверен насчет имени «Мелисса». Мне оно кажется несколько слабоватым.

Никто больше ничего не знал о Мелиссе.

Пит Ривкин улыбнулся, глядя, как обсуждение потекло в другом направлении. Вопрос: «Кто станет Мелиссой?» – трансформировался в вопрос: «Кем станет Мелисса?» Похоже, никого не удивило подобное смещение акцента.

Молодой парнишка из студии, которому Пит разрешил присутствовать в качестве наблюдателя, признался, что ему всегда больше нравилось имя «Дженнифер». На вид ему было лет двадцать; синие джинсы, рубаха цвета хаки, черная ленточка галстука и жакет с оттопыренными карманами, напоминающий легкий бомбардировщик. Вероятно, он был юристом или выпускником Гарвардского университета, который считал излишеством хорошо одеваться, находясь на производстве.

Пит Ривкин улыбнулся. Иногда власть была развлечением.

– Как насчет Лайзы?

И обвел взглядом комнату: кто против?

Он был генеральным секретарем политбюро, Аттилой. Хорошо. Решение принято, языки могут отдохнуть. Теперь, как должна выглядеть Лайза?

Вытянув руку, Пит нажал переключатель переговорного устройства. Секретарше было поручено записывать всех звонивших.

– Что там у тебя? – отрывисто спросил он.

Еще одно проявление власти. По этикету, во время совещания в своем кабинете он мог принимать и делать звонки. Жест указывал, что ему стало скучно, что ему необходим личный контакт, поскольку в Голливуде разговор по телефону считался гораздо более личным, нежели беседа с глазу на глаз. Поскольку он понимал, что в этих разговорах не будет ничего по-настоящему важного, а правила, в конце концов, для того и созданы, чтобы их нарушать, то просьба, адресованная секретарше, «переключить телефон на себя» означала «дай мне отдохнуть от этих задниц». В противном случае боссы телекомпаний вроде Галвина, агенты крупного калибра, такие, как Мичел Овиц (Редфорд, Хоффман, Ньюман) и Сэм Кон (Вуди Аллен, Стрип, Минелли), или посредники на все руки, как Рэй Старк, соединились бы с ним немедленно.

– Передай Фреду, я свяжусь с ним позже, – рявкнул он в трубку и бросил ее на рычаг аппарата, в то время как присутствовавшие в комнате обменялись многозначительными взглядами. Все отлично знали, кто такой Фред. Если перед тем они считали, что он на коне, то теперь знали, что Фред потихоньку сдает позиции.

– Думаю, Лайза – замечательная идея, мистер Ривкин. Естественная и одновременно возвышенная. Южнокалифорнийская и одновременно с оттенком шика, – угодливо произнес кто-то.

Но Пит Ривкин вновь не слушал. Он думал о телефонных звонках и пытался понять, почему его антенны – это тонко настроенные приборы шестого чувства, позволявшие угадывать приближение беды, – начали раскачиваться, как мачты корабля в штормовом море.

Второй раз до него пыталась дозвониться Джули Беннет. Какого черта ей нужно?

– Ты нормально питаешься?

Негр покачал головой.

– Непохоже, чтобы я голодал, доктор.

– Головокружение? Слабость?

– Словно у меня нет больше сил. Кажется, ничего не в состоянии делать.

Он выглядел задумчивым. Изнуренным. Ему было около пятидесяти. Общая картина и рассказ пациента совпадали с результатами осмотра. Глухой отзвук на простукивание в основании левого легкого и снижение доступа воздуха в пораженную область. Человек быстро худел, кашлял с кровью и всю жизнь много курил. Сомнений практически не было. Рентген почти наверняка покажет опухоль.

Роберт Фоли ощутил знакомое чувство негодования. Зачем Господь создал рак? К чему боль, болезни, ужас и отчаяние? Что хорошего в наших страданиях? Неужели всемогущий владыка не мог для нашей же «пользы» уготовить нам иные, менее жестокие испытания? Что за нелепый каприз побудил его приступить к сотворению мира? Какой фатальный порыв ветра сказался на его делах, какая слабость заставляет его жаждать наших щедро расточаемых восхвалений и нашего обожания, и если в его характере имелись недостатки, то как тогда быть с его высоко превозносимым совершенством? Подобного рода сомнения и опасения с восхитительной легкостью устранялись простым актом веры. В конце концов, как может несовершенный разум человека постичь промысел Божий? Но куда обратиться, когда вера ушла?

– Джеймс, мне хочется, чтобы ты сделал рентген грудной клетки. И я дам тебе направление на анализ крови, чтобы точно установить, что с тобой происходит.

Он надеялся, что улыбка получилась ободряющей.

Старался не выказывать раздражения. Рак дыхательных путей. В тридцати процентах случаев смерть наступает ранее, чем через пять лет. Жена без мужа. Дети без отца. Жизнь медленно уходит из тела, затем смерть.

– Что-нибудь не так, доктор?

– Не думаю, но нужно проверить. Чтобы убедиться.

В Беверли-Хиллз ему пришлось бы сказать правду, хотя подобное открытие вряд ли в интересах пациента. Там ему пришлось бы иметь дело с адвокатами, расследующими дела о небрежном лечении. Здесь, в бесплатной клинике, он мог избавить этого человека от ненужного волнения и облегчить его существование поддержкой, а позднее, когда появится боль, уколами героина и надеждой. Этот человек никогда не подаст на него в суд, потому что елейные адвокаты никогда не приблизятся к двери его конуры, которую он называет домом. Поэтому Джеймс умрет с достоинством, с душевным спокойствием и успокаивающей сознание надеждой на выздоровление, которое никогда не наступит. Никто не желает услышать, что он умрет, а те, кто наиболее яростно протестовал, утверждая, что хотят это знать, оказывались менее других способными выдержать это известие.

– Как поживают ребята, Джеймс… а Мэри? Никогда не забуду булочек, что она напекла, когда маленький Джо болел менингитом.

– Отлично, доктор Фоли. Отлично. Надеюсь, что эта штука в груди не помешает мне работать. На следующей неделе у Мэри день рождения.

– Ты работаешь на городской муниципалитет, верно? Если возьмешь бюллетень на несколько дней, его оплатят. Я могу это устроить, нет проблем.

Джеймс улыбнулся:

– Чтобы заработать на подарки, я дополнительно работаю по вечерам.

– Хорошо, не волнуйся, Джеймс. Скорее всего у тебя просто небольшая инфекция. Во всяком случае, одно хорошо – тебе незачем беспокоиться об оплате. Все будет бесплатно. Конечно, если тебе не захочется обратиться куда-нибудь к «настоящим» докторам, к примеру, на Гору Синай.

Оба рассмеялись.

– Они не станут возиться со мной. Сразу вызовут полицию, попытайся я попасть в такое место.

Роберт Фоли горько усмехнулся. Да, почти правда.

Он быстро выписал рецепты. Анализ крови. Гемоглобин для выявления анемии, характерной для хронического заболевания. Количество белых кровяных телец и свертываемость крови повышаются при развитой стадии болезни. Фронтальный и боковой рентгеновские снимки. Это самое важное. Сейчас не имело смысла проводить другие анализы, вот еще одно преимущество работы, когда не опасаешься вмешательства адвокатов. О Господи, что бы он только не отдал за САТ-сканер. Он протянул направления через стол и поднялся со стула.

– Хорошо, Джеймс, отдай эти направления сестре. Она сделает анализ крови и назначит время для рентгена. Теперь не волнуйся, обещаешь?

– Раз вы говорите, не надо – не буду, доктор. И спасибо.

Роберт Фоли опустился на стул и уставился невидящим взглядом в закрывшуюся дверь. Умирающий человек, поддерживаемый ложной надеждой.

Жизнь – это ад, но в то же время жизнь – это рай, а прежде всего жизнь – парадокс. Но превыше всего была Джейн.

Он не знал, что делать. Он любил ее, но времени для любви не было. Прежде его такое положение вещей устраивало. Лишь однажды – но это было самое страстное увлечение, какое выпадает на долю человека, – пламя страсти поглотило его полностью. Страсть сжигала и бушевала в годы отрочества, поглотила его юность, опалила огнем годы ранней зрелости. Он полностью отдался этой сумасшедшей любви, и даже сейчас она не совсем умерла в нем. Но уже близилась к концу, потому что он увидел, что его предали. Медленно, болезненно, едва-едва неукротимая страсть начала остывать, слабый голос рассудка допускал возможность сомнения, и по мере роста сомнений росло сознание того, что любовь его была невостребованной. Объект его обожания лгал ему, нашептывая нежные слова, разжигавшие огонь страсти к единению, но в то же время допуская ужаснейшие вещи, которые в итоге делали посмешище из доверия, преданности, обязанности и веры.

Пробуждение было горьким и печальным, но он взял себя в руки и принял новые обязательства служения делу, которое никогда не подведет его. Он пытался полностью забыть свою прошлую жизнь, поступил в медицинскую школу и погрузился в служение человечеству. Он преуспел на своем поприще и отдал себя бедным, нуждающимся и больным в отчаянной надежде покончить со своим прошлым. В какой-то степени это удалось, но, стараясь изо всех сил, он не мог забыть объект своей любви, которому принадлежал, который доставлял ему наслаждение, чье постоянное присутствие нависало над ним теперь, в этот момент и в каждую минуту его существования.

Способна ли Джейн противостоять такой силе? Способен ли он? Способны ли они вместе?

В ее объятиях он думал, что да. Он целовал ее, и его рассудок отключался, душа буквально взрывалась ощущением радости, но даже тогда он поворачивал назад от заветного берега. Теперь и каждую минуту после того он сожалел об этом.

Его предсказание сбылось с болезненной точностью. Волшебная палочка Ривкина превратила его Золушку в недосягаемую принцессу, и отныне он не был единственным мужчиной, которой желал ее. Согласно последней переписи населения в Америке проживало до ста двадцати пяти миллионов мужчин, и подавляющее большинство разделяло его желание. Он улыбнулся при этой мысли. Она ускользнула от него, подобно драгоценности из руки нищего, и устремилась в мир безумного материализма, в котором он едва мог дышать. Они продолжали встречаться, но встречи носили торопливый характер. Несколько минут вдвоем, вырванных из расписания, настолько уплотненного, что казалось, оно грозило взорваться, осыпав удивленный мир деловыми встречами и фотопробами, косметическими сеансами и появлениями на публике, различными приемами и деловыми совещаниями.

По воскресеньям она была свободной, но по воскресеньям, как сегодня, был занят он, принимая людей, которые не могли позволить себе в рабочее время нанести визит к врачу. Поэтому сейчас, в эту самую минуту, она, наверное, возлежит одна на вершине мира, обожающего ее, и, возможно, просто думает о нем.

Роберт Фоли, вздохнув, пожаловался белым стенам своего кабинета. Сколько еще времени будет она помнить о нем?

Скоро прозвучит звонок от многоуважаемого Уоррена, и тогда все увенчанные славой парни начнут толпиться вокруг: бледно-белого цвета поп-звезды с их напыщенным видом и вымученным хладнокровием; звезды русского балета с лукавыми искристыми глазами и выкованными из железа телами, состоящими лишь из члена и поздравлений; писатели – лауреаты премии Политцера с лицами, похожими на поношенные плащи, и самомнением размером с суммарный внешний долг стран Латинской Америки; политики типа Джерри Брауна и Джона Терни с их шармом, подобным лезвию бритвы, и ароматом закулисной власти. Там будут главы студий – любители подделывать чеки, стоящие на полусогнутых древние старики-толстосумы, идолы детей и юношей, – и все они будут обнюхивать ее, как псы течную суку.

И где тогда окажется врач из Долины с его несчастной клиникой в Ваттсе?

Роберт Фоли поднялся со своего места. Включив переговорное устройство, он спросил:

– Сестра, много еще пациентов?

– Около пятнадцати.

– Есть среди них тяжело больные?

– Особо тяжелых нет.

– Боюсь, им придется назначить другое время. У меня срочное дело. Сможете разыскать меня с помощью экстренного вызова. О'кей.

– О'кей, доктор Фоли.

То была правда. Дело, не терпящее отлагательства. Он и Джейн.

20

Джейн подняла руку к белесо-голубому небу и попыталась вспомнить, когда в последний раз она чувствовала себя такой счастливой. «Ночи», знакомство с Питом Ривкиным, устроенное Робертом, полностью перевернули ее мир, который теперь крутился, как детский волчок. Съемка сериала для всех, кроме нее, была настоящим кошмаром. Ей доставляла удовольствие работа, от которой дыбом вставали волосы, хотелось грызть ногти, казалось, не выдержат кости. Она знала, что захватывающе, удивительно хороша. Знала, что даже объективы телекамер дурели от нее. Чтобы догадаться об этом, не требовалось большого ума. Налицо были факты. Когда она появлялась в кадре, сцена оживала, как Спящая красавица от прикосновения губ принца, и когда вся съемочная бригада просматривала в конце дня отснятый материал, она наблюдала молчаливое благоговение, столь красноречиво говорившее о рождении новой звезды. Она видела это в глазах окружавших ее людей, слышала в их голосах трепет и умиление, невысказанное признание, что отныне она взошла на иную ступень, где обитали полубоги и богини. Были и другие, более ощутимые признаки происходивших с ней перемен: как, например, дом в каньоне Бенедикта, калифорнийская мечта стоимостью в два миллиона долларов, оставившая лишь мелочь от одного контракта с фирмой «Эсте Лаудер». В гараже стоял кроваво-красного цвета «Мерседес 560 SL» с поднимающимся верхом, покоритель дорог, своеобразная икона голливудской мечты, с сиденьями, покрытыми овечьими шкурами, утопающим рулем и скромной надписью «Мерседес-Бенц». Рядом с ним стоял черного цвета джип «Судзуки-Самурай» с приводом на все четыре колеса, готовый для показа белый «Мустанг» образца 1965 года и самая последняя модель, элегантно-серый «БMВ 735». Позади дома располагался пятидесятифутовый бассейн, выложенный мексиканскими изразцами, со встроенной бадьей для шампанского, отделанной мозаикой. В нем по ночам отражались звезды, вступавшие в борьбу с материальным миром. Недалеко от бассейна, ниже по каньону, располагался теннисный корт, рядом с которым имелся отдельный павильон с холодильной установкой и телемонитором, включенным в систему видеокамер, что позволяло видеть подход к электроприводным металлическим воротам, ведущим на территорию усадьбы площадью в три акра.

Внутри дома мечта продолжалась: кухня – в стиле футуризма с полом из каррарского мрамора, три холодильника, шкафы для посуды, комплект кухонных аппаратов «Джейн Эйр» и посудомоечная машина. Там был встроенный телевизор фирмы «Сони» с видеоплейером для воспроизведения видеорецептов или просмотра мыльных опер во время работы на кухне, кофеварка «Круппа» и множество привлекательных элегантных приспособлений фирмы «Браун», привезенных от Буллока из Беверли-центра, а также компактор, который перерабатывал отходы.

Дом был оборудован компьютеризованной системой охранной сигнализации (с кодовыми словами «Звезда-90») с кнопками тревоги, расположенными в стратегических зонах, системой динамиков, управляемых с центрального пульта и позволяющих слушать музыку в любой комнате; тренировочным залом с батутом, зеркальными стенами, гидравлическими тренажерами, велоэргометрами с приборами, позволяющими контролировать работу сердечно-сосудистой системы. Рядом с бассейном располагалась баня с парилкой, сауной, массажной комнатой и мраморным массажным пьедесталом, множеством разнообразных душей. Бильярдная была отделена от съемочной комнаты, и информационная комната примыкала к библиотеке. Королевских размеров спальня могла бы решить жилищные проблемы дюжины семей среднего достатка, а туалеты были такого размера, что в обычных домах могли бы сгодиться для жилых комнат. Коричневые, оранжевые и желтые оттенки переходили один в другой, создавая мягкие для глаза цветовые гаммы, и повсюду окна из цветного стекла открывали радующий взгляд замечательный вид на каньон.

Джейн улыбнулась сама себе, когда, лежа на топчане, позволила счастью вырваться удовлетворенным вздохом из самых глубин ее души. То был вздох чистейшего удовлетворения – такого, какое она испытывала в противовес глубочайшей печали, самому сильному разочарованию. Нет сомнения, пережила она более чем достаточно, но к чему портить прекрасное мгновение воспоминаниями о пережитом. Она старалась полнее ощутить и запечатлеть в памяти всю гамму испытываемых ею чувств. Нельзя упускать дни, подобные этому.

В ноздри ударял благородный запах красного дерева, крепко запавший в душу с детства, с каникул, проведенных в Ибисе на юге Франции, который смешивался с сухими полуденными ароматами каньона. Джейн испытывала настоящее блаженство, от ощущений слишком божественных, чтобы выразить их словами, когда обжигающее солнце касалось ее тела, лаская обнаженные груди, о которых мечтала вся Америка, переливаясь на мелких капельках пота, выступавших на животе. Ястребы, лениво паря в вышине в легком бризе, высматривали добычу на дне и среди стен каньона, над головой белка подозрительно кралась по ветке акации, беспокойная синица наскакивала на нее с разных сторон. Защищала гнездо? Что ж, Джейн могла это понять. Наконец у нее тоже было гнездо, которое она будет защищать.

В пятидесяти футах от нее молодой человек из фирмы «Вилшир мейнтенэнс» чистил и без того безупречный бассейн. Стоит ли сказать ему, что она уронила в воду пластмассовый стакан? Нет, пусть это будет его испытанием на тщательность работы, найдет он его или нет. Как замечательно абсолютно ничего не делать, когда кто-то другой работает, если можно назвать работой чистку абсолютно чистого бассейна на тридцатипятиградусной жаре. Позднее появятся садовники и час или два будут перебирать листья, поливая кусты азалий и фикусы, до которых не достает двадцатичетырехточечная оросительная система «Радуга», оснащенная компьютером. Наверное, ей следует заставить себя пошевелиться, чтобы прикрыть наготу, но черт с ней. Ведь это же ее владения. Она здесь королева.

Сладко потянувшись, Джейн села и снова вздохнула от удовольствия. Бассейн был врезан в склон холма ниже дома, и перед ней открывалась панорама видневшегося вдали моря. Не торопясь, она подошла к перилам, ограждавшим семидесятифутовую террасу, и окинула взглядом каньон. Справа и сверху до нее доносился музыкальный шелест листьев деревьев. Их посадил сосед Дон Хенли со своими друзьями. Ниже раскинулось имение Анн-Маргарет, занимавшее восемьдесят акров девственной территории каньона, ниже холма расположился Египетский дом Шер, построенный на деньги, полученные от кабаре в Лас-Вегасе, который она делила с молодым Джоном Доненом, в настоящий момент выставленный на аукцион за четыре миллиона долларов. Где-то дальше – где именно, Джейн не могла представить – находился пользовавшийся дурной славой дом, принадлежавший сыну Дорис Дейс. Роман Полански снял его для своей беременной жены Шарон Тейт. И в один ужасный день их посетила «семья» Мензона.

Она закрыла глаза, ослепленная дикой красотой каньона. Джейн чувствовала себя так, словно родилась заново, выросла заново под солнцем Беверли-Хиллз. Боже, она любила это место, любила все вокруг, даже желто-оранжевую мглу, облизывавшую город, словно ребенок леденец. Дом Джейн располагался выше верхней границы смога, висевшего в нескольких сотнях футов ниже шоссе Малхолленд-драйв. Несмотря на это, в насыщенном озоном воздухе ощущалось его едкое присутствие, напоминающее о реальности, – необузданная красота каньона могла не только радовать глаз, но и причинять вред. Джейн нравилась и эта таящаяся в каньоне опасность. Она чувствовала ее в жгучем зное ветров, веющих из пустыни Санта-Ана, которые словно насмехались над ее душевным спокойствием. Ветра несли с собой мобилизующий силы привкус отдаленной угрозы, которая, казалось, пропитывала зеленые склоны холмов притягательной энергией страха. Хаотичное расположение и кричаще-тревожная красота высохших, напоминающих скелеты деревьев будили в воображении картины адовой смерти и разрушения. По ночам с холмов в поисках добычи спускались койоты и тревожили собак, темные духи из глубины Долины и ночные грабители из городских трущоб выползали на автомагистрали в поисках жертв. В зимнее время дожди размывали склоны гор, и на продуваемые ветрами дороги обрушивались оползни, погребая под собой автомашины, засыпая бассейны и райский пейзаж грязью.

И однажды – день этот придет – земля разверзнется, и грянет величайшая катастрофа, о которой калифорнийцы не хотят и думать. Тогда дома провалятся под землю, газовые скважины взорвутся, автомагистрали превратятся в подлинный ад, от которого они и сейчас порой мало чем отличаются, в то время как пламя и клубы серного дыма опрокинут картины будущего в дымящиеся пучины Сан-Андреаса. Остальная часть Америки будет стучать зубами от страха и делать вид, что сочувствует, когда карающий меч Господень поразит Гоморру, которой всего было отпущено в изобилии. Но никто не будет скорбеть о Лос-Анджелесе. Об этом позаботится зависть.

Да, здесь обитали боль, страх, ненависть и утраченная невинность, но Джейн это нравилось. Здесь обитала боль, потому что имелось множество возможностей; обитало поражение, потому что были успехи и надежды на успех; жила ненависть, потому что существовало много любви. Здесь, в Калифорнии, царили движение и оптимизм, существование и становление в этом чудесном месте, где забота не считалась наивностью, слезы не были признаком слабости, желание изменить свое социальное положение, свой статус-кво, не расценивалось как подрывное. Порой было трудно представить, что родина, которую она оставила позади, находилась на той же планете.

Джейн двинулась обратно к топчану, кафельные плитки, нагретые солнцем, жгли ноги. Как здорово ничего не делать, когда ничего не нужно делать. Воскресенья были единственными выходными днями, и Пит Ривкин полагал, что их нужно использовать исключительно для восстановления подсевших за неделю батарей. Поэтому она улеглась ничком на топчан, в зовущую мягкость, и уткнулась носом в сладко пахнущие полотенца, прислушиваясь к мягким звукам группы «Генезиз», доносившимся из дома. Ленч был превосходным: жареная, с корочкой, меч-рыба, хрустящий зеленый салат под настоящей французской «шубой», а не под взбитой суспензией, выдаваемой в этой части мира за натуральный продукт. И две баночки пива «Корона». Все приготовленное поваром теперь взывало ко сну из глубин того живота, прикорнуть на котором мечтала бы Америка.

Ее душа была преисполнена мира и спокойствия, сходного с описанным Доном Хенли в «Орлиной песне». Не хватало лишь одного – мужчины, которого она любила.

При мысли о нем Джейн сладко потянулась. Роберт Фоли и его сильное тело. Серебряные нити в непокорных волосах. Невинные губы. Загадочное прошлое. Удары сердца учащались сообразно ритму ее мыслей, она выгнула поясницу, чтобы мягкая поверхность топчана коснулась места, жаждавшего прикосновения.

Джейн бросилась вниз без парашюта с высоты в миллион футов, и он был ее счастливым приземлением. Он спас ее от унижения, бедности, разрушения, явился начальным импульсом необыкновенного успеха. Однако чувства, которые она испытывала по отношению к нему, не имели со всем этим ничего общего. С самого первого момента, едва она очнулась в той старинной клинике посредине неизвестности, в ней зародилось электризующее ощущение, вспыхнувшее, когда его предполагаемо профессиональные пальцы прикоснулись к ней, пробудив сознание того, что она приближается к краю нового душевного состояния. Она боролась с этим состоянием, решив покончить с прежней Джейн, и хотя в какой-то степени ей это удалось, тем не менее новое чувство не исчезало. Ей некуда было идти, и он оставил ее в своем доме. В его симпатичном лице она улавливала напряженность и некую нерешительность, отсутствовавшую в момент, когда он предложил ей остаться у себя. В этом городе, где укоренился порок, сам ход развития событий давал основания подозревать его во всех смертных грехах, и ее новое, полное подозрений сознание рассматривало разнообразные варианты. Сердце ее уже уступило, но все оказалось совершенно иначе. Таинственная, сладкая развязка не наступала, и по мере того, как проходили дни, Джейн начала задавать себе вопрос: «А почему, черт подери, нет?» – и затем сама стала хотеть того, чего сперва опасалась.

Постепенно новое состояние начало овладевать ею. Вот тот, кто ей нужен, – глубокий человек, не эгоист, имеющий цель в жизни и обладающий непреклонной волей для ее достижения. Фоли не то, что Билли Бингэм – мальчишка, обуреваемый взрослыми мечтами о власти и мести. Его характер сформировался и сложился, жизнь его была посвящена цели столь высокой, что нужно вставать со стула при одном ее упоминании. И она должна соперничать с этой целью. Словно существовала некая иная женщина-соперница, прекрасное создание, стоявшее выше всякой критики и упрека. Он посеял в сердце Джейн семена экзотического цветка, именуемого ревностью, сладкий запах которого добавлял нечто пикантное в дилемму, именуемую любовью.

Однако события развивались чересчур быстро, а их взаимоотношения продвигались вперед слишком медленно. После переломной встречи с Питом Ривкином жизнь Джейн почти перестала принадлежать ей. По его указанию вокруг нее возникло волшебное облако, и всеми неизвестными ей доселе деталями новой ее жизни стал заниматься созданный им огромный людской механизм. Вложения, страховки, дом в Бенедикт Каньоне (игрушка одного промышленника из Германии, уставшего от своего «голливудского периода»), машины, инструкторы театрального мастерства, зеленая карта и многое другое – все появилось практически в одночасье. Платиновые кредитные карточки Амекса, золотые – Висас, конверты со стодолларовыми банкнотами возникли одновременно с армией художников-визажистов и парикмахеров, массажисток, шоферов, служанок и маникюрщиц, которые обступали ее в невообразимо ранние утренние часы, когда весь мир безмятежно спал. Днем шла тяжелая, изматывающая работа на съемках «Ночей», от которой ныла спина, а по ночам она пыталась заснуть, преодолевая возбуждение дня и мечты о расстилающемся перед ней мире.

Конечно же, она переехала от Роберта в Беверли-Хиллз, в отель «Ханада». Иногда они встречались: за сандвичами в студийной столовой, за обедами, после напряженных съемочных дней и перед ранними отходами ко сну, так как только ранний сон давал силы подниматься на рассвете, однако разлука и невероятный успех Джейн углубляли разделявшую их дистанцию. Это выводило ее из себя здесь, в Долине, потому что она знала, что он желал ее. Тысячу раз видела она это желание, сквозившее в его жестах, в огне бушующей страсти, таившемся в глубине страждущих глаз. И она желала его – Боже, как она хотела его – в Сан-Фернандо, когда ночная духота опускалась на нее, превращая ее одинокое ложе в поле битвы с безмолвным желанием, сминая простыни и пропитывая потом рубаху. Она молила темноту открыть тихонько дверь и впустить к ней ее возлюбленного.

Единственный, похожий на землетрясение поцелуй, и больше ничего. Он оторвал себя от нее, словно совершил преступление – преступное деяние, которого избегал, но которого желал больше, чем самой жизни. Что за сила сковывала его страсть? Какая сила останавливала его руку и не давала ему поступать по велению сердца? Он хотел обладать ею, но не любил, а она находилась здесь, ждущая, взывающая о любви. Каждый совместный день они прожили словно муж и жена – по выходным ходили за покупками в магазин Ральфа, ели халву у Фрэнка, читали книги, сидя в комнате порознь, но удивительно вместе, по выходным загорали на берегу маленького бассейна. Было столько возможностей, столько шансов для интимного сближения, но облака загораживали солнце страсти, и в моменты, когда все шло «как надо», вмешивалась непонятная сила и все портила.

Джейн никак не могла понять, в чем же дело; она подозревала, что тому имелась причина, коренившаяся в его прошлом, которое он не станет обсуждать с ней. Он не все время был врачом. Он стал им позднее. Это все, что она знала. А чем он занимался до этого? Кто, если такое было, любил его? Кого, если такая была, любил он? Для нее это оставалось загадкой. Согласно взаимной договоренности ни один из них не старался проникнуть в глубь прошлого другого.

Джейн предоставила мыслям течь самим по себе. Роберт Фоли. Сладкая мечта полуденного каньона.

Загорелая грудь ее дышала все ровнее. Она лениво облизнула губы и закрыла глаза; затем, застыв на несколько секунд на подкидной доске трамплина, она взлетела вверх и начала погружаться в распахнувшуюся навстречу глубину сна.

Никто не отвечал на звонок у ворот.

Роберт Фоли не был настроен ждать. Он бросил машину на обочине дороги и перемахнул через тяжелые железные ворота.

Входная дверь в дом была не заперта, теплый бриз с каньона шелестел глянцевыми листьями фикусов, стоявших в выложенном мексиканским кафелем холле, ласкал лилии, высаженные в массивных дубовых кадках, разгуливал между пальмами, охранявшими вход в студию.

– Джейн?

Там ее не было.

Он обошел несколько комнат, негромко выкрикивая ее имя. Комнаты отвечали ему тишиной. Пока они не были ее комнатами. Она не успела передать этому восхитительному дому отпечаток собственной индивидуальности.

Он вышел наружу, к бассейну, к павильону. Никого.

Затем он увидел ее лежащей на самом краю террасы, на фоне затянутого дымкой каньона.

Роберт Фоли ускорил шаги, заколотившееся в груди сердце опережало ноги.

Он остановился около нее, лицо его выразило необоримое желание при виде этой девушки, которая вырвала его из мрачного подземелья прошлой жизни. Она спала; длинная загорелая рука прикрывала глаза от безжалостного солнца. Под рукой на волосах блестели капельки пота. Прекрасные обнаженные груди гордо вздымались к чистому голубому небу, взывая к самому естеству Роберта.

– Джейн!

Голос прозвучал тихо, без намерения прервать ее сладкий сон, а с целью наполнить звуком зрительную симфонию.

Затем он опустился подле нее на колени и коснулся губами ее губ, язык его нежно слизнул капельки пота, выступившие на верхней губе.

Ветер пустыни овевал любовников.

Джейн медленно пошевелила рукой, приветствуя ветер. Томно потянувшись, вытянула руку вверх, покрутила ею, чтобы прочувствовать мягкий поцелуй, принесенный из пустыни Санта-Ана. Она улыбалась, глядя ему в лицо: сейчас боль исчезла из его глаз, все лицо купалось в безмятежности любви, которой она никогда прежде не видела. Скоро настанет очередь слов, но не сейчас, пока еще рано.

Ее ноги лежали поперек его, изящные загорелые контуры резко контрастировали с его бледной кожей. Роберт – человек, у которого нет времени для поклонения солнцу; человек, озабоченный проблемами человечества, наконец-то полюбил ее.

Она была полна им, восхитительно, необыкновенно полна им, и исторгавшиеся из глубин ее души крики в момент наивысшего апофеоза страсти эхом все еще звучали внутри. Она даже не мечтала, что могучая дамба может рухнуть. Очень долго и очень многое скрывалось за ней, но понемногу кирпичи дамбы рассыпались в пыль, бетон дал трещину, и могучий поток желания обрел свободу и выплеснулся в самую сердцевину ее сущности. И вот теперь этот поток находился в ней, как и Роберт, соединенные радостью первых мгновений после первого акта любви.

Указательным пальцем она неторопливо провела по его раскрытым губам, замедлив движение в уголках губ, как бы изучая тело, принадлежащее отныне ей. Ее губы беззвучно произнесли: «Я люблю тебя».

Он уткнулся в нее носом, усталая голова покоилась на ее груди, наслаждаясь тонкой пленочкой влаги и теплом, исходившим от тела, – признаком подлинной страсти. Она была вокруг него повсюду. Девушка, которую он обожал. Создание немыслимой красоты, которое раскрепостило его сознание и избавило от пут, привязывавших его к серой, лишенной радости наслаждения жизни. Несомненно, он пал с высокого трона совершенства. Теперь наконец-то он был простым смертным: алчущим, страждущим, чувственным человеком. Он пробормотал, прижавшись к упругой, зовущей коже:

– Я люблю тебя, Джейн. Я так сильно люблю тебя.

Обхватив его за шею рукой, она привлекла его к себе. Ближе, еще ближе, прижимая его к телу, о котором мечтала вся Америка, с отчаянным желанием спрятать его внутри себя, где он мог бы стать ею, а она – им. В этом единении, в этом слиянии был предел ее мечтаний, и все толчки, извивания и прикосновения танца любви были не чем иным, как попыткой достичь этой невозможной цели. Словно заключенный в кокон ее телом, он участливо двигался внутри ее, и, не веря узам рук, Джейн, словно изголодавшись, обхватила его и ногами. Призывно притягивая, обвиваясь вокруг и не желая отпускать от себя. Находясь глубоко внутри, он преисполнился благодарности за проявленную ею страсть, окрутившую его.

Она наклонилась, поцеловала его мокрые волосы, орошенные потом страсти, и, крепко сомкнув руки вокруг его сильной шеи, подалась вперед, обхватив его плоть своими мягкими шелковистыми стенками.

– Да. Да, Роберт, – низко и чуть хрипловато произнес ее голос в преддверии возвращающегося урагана страсти.

Его тело ответило ей. Сначала робко, затем, отбрасывая нерешительность, оно обрело, казалось, растраченную силу и вновь решительно рванулось к цели.

Его губы нащупали отвердевшие от желания соски, призывно устремленные ему в лицо, и жадно, требовательно, припали к ним. Нежность вела бой с неукротимым желанием. Два тела сливались в одно, а затем вновь отдалялись в отчаянном желании равновесия, которым ни один не мог овладеть. Они пытались насытить один другого, утолить голод, который никогда не исчезнет, а теплый ветер нежно ласкал их своим прикосновением.

Теперь он заключил ее в объятия. Сильные взволнованные руки подсунулись под нее и, крепко впившись в сильные мускулы и нежную кожу ягодиц, мощно привлекли к себе, одновременно проталкиваясь в ее недра и погружаясь еще дальше в глубины восторга.

Джейн застонала от радостного ощущения и раздвинула ноги, приветствуя его проникновение. Он находился поверх нее – его руки сжимали ее груди, его живот был плотно прижат к ее животу, глаза сияли.

Лежа на спине, она закинула руки на голову, словно признавая его превосходство. Над нею, глубоко внутри, со всех сторон – повсюду тот мужчина, которого она любила, которого, как драгоценный дар, принимало ее тело. Он может делать с ней все что угодно, самозабвенно наслаждаться ею.

Он прочитал все это в ее глазах – требование быть напористым – и сделал первое движение, приглашая ее. Длинным и мощным движением он вошел в глубь нее, проник глубоко и яростно, ритм его движений возрастал, сотрясая все ее тело, доставая почти до самого сердца. Глубже и глубже, яростнее и мощнее он буравил ее, наблюдая на лице гримасу сладостной боли, появлявшуюся всякий раз, когда мощные толчки потрясали тело. На своих ягодицах он ощущал ее пальцы, которые призывно притягивали его, требуя продолжать; по мере того, как он все более страстно овладевал ею, у него на губах возникали странные чужие слова похоти и агрессивности, насмехавшиеся над любовью, переполнявшей сердце и сознание. Она кивнула, подбадривая его.

Все правильно. Делай это со мной. Мне нравится. Я люблю это так же, как люблю тебя. Погрузись в блаженство, растворить и затеряйся во мне.

Его пальцы безжалостно впились в отвердевшие, как камень, соски, а тело возобновило яростную атаку, пока не осталось ничего, кроме сумасшедшего ритма танца и бешеного стука сердца. Руки опять оказались под ней, ногти глубоко впились в плоть ягодиц, то же сделала она. Кровь и ссадины – отличительные знаки страстных поклонников любви.

Подобно звездам, которым уготовано столкнуться, они устремились навстречу друг другу, проносясь мимо планет, невольных свидетелей взаимопоглощения, которому предстояло свершиться. Перед этим он застыл в предвкушении волшебного момента, стараясь успокоить свои чувства, чтобы полнее ощутить высшее наслаждение, но теперь дьявольский союз требовал продолжения головокружительного полета вперед, в хаос таинственного.

Его губы раскрылись в широкой улыбке радости, он выкрикнул ее имя, она выкрикнула его; их дикие голоса слились воедино, приветствуя столкновение слов. Вдали, в бризе каньона, порожденном всезнающим ветром Санта-Аны, исторгнутый ими крик звучал как единая песнь.

Под столом, накрытым белоснежной скатертью, Роберт Фоли взял Джейн за руку. Обычно посетители благотворительных вечеров, страдающие обострением социальных амбиций, на интеллектуальном показателе которых установлен знак ограничения скорости, вызывали у него аллергическую сыпь, а сам бал, проводившийся в смокингах в банкетном зале на Сенчюри-плаза, грозил нервным срывом. Но в этот раз он находился здесь с Джейн, а Джейн была с ним.

– Что тебе это напоминает? – прошептал он ей на ухо. – Пиршество барракуд? «Похитителей трупов»?

Джейн рассмеялась. Действительно, происходившее соответствовало эпитетам, данным Робертом. Лос-анджелесские «генеральши» демонстрировали силу, и зрелище было не из приятных. Сейчас они сидели за столами, выставляя напоказ семейные драгоценности, результаты пластических операций, проведенных доктором Фрэнком Крамером или доктором Джоном Вильямсом, или же очередных мужей. Между тем их глаза непрерывно контролировали ситуацию. Кто с ними? Кто против? Кто счастлив от пребывания в их тени, а кто откровенно уклоняется от подобной чести? В зале находилось примерно около сотни столов, по восемь– двенадцать человек за каждым; билет участника стоил двести пятьдесят долларов, так что этот бал, известный под названием «Глазной бал», должен был принести около двухсот тысяч долларов.

– Тут и думать нечего, что вся эта суета – показуха, до твоей клиники им и дела нет.

Джейн сжала под столом его руку и рассмеялась довольным смехом: она любила его, любила свою жизнь, любила всех и каждого в этом мире.

Теперь они были вместе. Прошлое, сковывавшее Роберта Фоли, больше его не держало. Возвращенный в мир, перерожденный пламенем любви, он спешил наверстать упущенное время. Днем Джейн снималась в «Ночах», а по ночам отдавала себя во власть его тела и диких проявлений любви. Новый образ жизни и страсть наложили отпечаток на весь ее облик, и теперь трепещущая, вырвавшаяся на свободу чувственность, создав убийственный союз с красотой, сводила с ума всю страну. Сериал оказался чудом. Цены на рекламу в сериале подскочили до семисот тысяч долларов за каждую тридцатисекундную вставку (на триста тысяч превысив ставку в программе Косби-шоу), принося Эй-би-эс лакомый кусочек – доход в восемь с половиной миллионов долларов и свыше четырех миллионов чистой прибыли. Успех был грандиозным, у всех любителей славы и денег, находившихся в зале, шеи крутились как резиновые, так стремились они разглядеть новую звезду, открытую Питом Ривкином.

– Трудно понять, почему эти толстосумы не могут просто сесть и выписать чек, не устраивая всей этой чертовой шумихи. – «Возмущение» Роберта Фоли было притворным.

Пит Ривкин подался в его сторону через стол.

– Характерно для тебя, абсолютно характерно. Никакой утонченности. Совершенно никакой терпимости к дерьму, к которому мы все так пристрастились. Неужели ты не понимаешь? То, что происходит, делается вовсе не для благотворительности. Благотворительность – лишь предлог для торжества. Понимаешь, величайшее благо благотворительного вечера в коллективной ответственности. Любая из этих мегадолларовых леди походя могла бы потратить жертвуемую сумму на себя. Но какой прок, если этого никто не заметит и не оценит? Или если свидетелями будут лишь несчастные страдальцы, лишенные будущего? А вдруг все будут насмехаться над качеством блюд, или над цветами, или над развлечениями?

Драматическим жестом он провел пальцем по горлу.

– Общественная смерть. Видишь ли, этот город совершенно не похож на города Восточного побережья, где социальная структура покоится на бетонном фундаменте. Если там Фиппси дает званый вечер в Палм-Бич или Ван Аленс в Ньюпорте, то они могут подать к столу хоть холодную кошку с капустой и танцем в придачу, тем не менее все гости в один голос заявят: «Как умно», «Как восхитительно». Но здесь социальная самоуверенность – вещь опасная. Здесь ты хороша лишь настолько, насколько хорош твой последний муж, а он хорош настолько, насколько хорош его последний фильм или телесериал. Несомненно, можно уменьшить риск катастрофы, если заполучить для обслуживания вечера мать Панки Брюстера, «Матушку Луну», Чейзенс или компанию «Канди Спеллинг», но если вы хотите играть наверняка, то лучше всего застраховаться или организовать благотворительный вечер.

– Мне кажется, что вы слишком циничны, – сказала Джейн. – Я думаю, что вечер замечателен. Посмотрите на эти белые гардении. На вечерах в Лондоне были поблекшие декорации, полуостывшая еда.

Джейн вздохнула от счастья. Даже розовый бал в Гросвенор-хаус с его клейким цыпленком по-киевски, жутким Бомби-сюрпризом, с сияющими лицами публики из общегородской школы показался бы ей раем, если бы Роберт держал ее руку.

Пит Ривкин вопросительно повернулся в ее сторону. У него не было иллюзий по поводу того, кто превратил его в сегодняшнего колосса.

– Очень приятно слышать такие слова, дорогая, и этот город велик во многих проявлениях, но к концу дня в Калифорнии исчезают классовые различия. Несколько приятных, маленьких, может быть, немного староватых леди в Пасадене, может быть, миссис Чандлер и Дохайнис, но в основном город сходит с ума от денег, славы и прежде всего от власти.

– Не знал, что попутно ты занимаешься социальной антропологией.

Роберт изучал содержимое своего бокала.

– Согласно моей теории это грех, но не грех сокрытия доходов от налогообложения. Чтобы их лица искусственно разглаживали, избавляли от морщин, эти люди счастливы выбросить семьсот пятьдесят долларов на галогенные фото, сохраняющиеся лишь месяц, но они не находят себе места и поэтому участвуют в таких благотворительных акциях. Некоторые из этих ребят, перенесших пластические операции, тратят больше других. Я вижу Гери Терсона и Стефена Генендера, у каждого свой стол.

– Ты, Роберт, наверняка должен знать о грехе все.

Пит Ривкин застенчиво посмотрел на своего друга.

– Иногда мне кажется, что это ты изобрел его. Но, возможно, ты прав. Известно ли тебе такое: чтобы стать постоянным членом «Хилкрест кантри клуба», необходимо представить подтверждение, что по крайней мере пять процентов дохода тобою ежегодно жертвуется на благотворительные нужды? В Палм-Бич невозможно стать членом этого клуба, если не пожертвуешь минимум миллион долларов.

– Невероятно, – сказала Джейн. – В Англии слово «благотворительность» воспринимается как нечто почти неприличное. Пожертвовать бутылку ликера на деревенский праздник – еще куда ни шло; может быть, небольшую сумму на нуждающихся граждан во имя соблюдения принципа – «вот вам в честь Господа нашего» – или что-нибудь для животных, но ничего подобного в таких масштабах, как здесь. Мне кажется, каждый здесь ощущает такую потребность; у нас богатое государство, обеспечивающее нуждающихся граждан; индивидууму не о чем заботиться, поэтому жертвователи испытывают чувство превосходства.

Пит кивнул:

– В определенной степени здесь отражены мотивы состязательности. Вы не столь греховны, как мы. Одному Богу известно, почему это так. И по сравнению с другими, живущими в этом городе, вы не столь уж богаты. Здесь вам не встретить членов Калифорнийского или Лос-Анджелесского кантри– клубов. Здесь представлена публика из теннисных клубов Хилкрест и Беверли-Хиллз. – Он хитро усмехнулся, оглядывая комнату.

«Это еще и солидного возраста толпа», – подумала Джейн. Значительные фигуры в кинобизнесе, множество известных актеров, преуспевающие агенты-посредники; велеречивые парни, такие, как Нейл Даймонд и Барри Манилоу, и множество народу из «сферы обслуживания»: медики, зубные врачи, представители прессы, дизайнеры помещений. Это те люди, о которых писала Джеки Коллинз: «Богатое поколение стариков, которые сидят на различных диетах, выражают оживление и заинтересованность искусственно подтянутыми глазами, специальными курсами лечения от полноты и пластическими операциями по изменению формы носа, разум которых подогрет сухим мартини; их психика возбуждена, успокоена или стимулирована препаратами, а тела подвергнуты разного рода иммунологическим и многим другим диетам сомнительного характера, а также нескончаемому потоку витаминов и специальных дезодорантов, придающих свежесть запаху изо рта».

Все это происходило здесь, за миллион миль от Мелроуза и Ла-Бреа, хотя большинство из собравшихся могли самостоятельно найти дорогу до деловой части города или заведения Томми Танга, и на расстоянии многих световых лет от молодежных клубов, где бурлил и блистал молодой Лос-Анджелес. Здесь собралась категория лиц, посещавших Чейзенс-бистро Гарден-Джимми, тех, кто носит платья от Амена, небольшие «шедевры» от Скаази и Унгадо. Им удаляли угри Джорджетта Клингер и Иоланта Видуч, делала массаж Белла Крупер, делали модные прически Элизабет Арден и Эмиль Рилей. Их сумочки были от Гермеса, Гуччи и Джорджио, пистолеты от Бижана, а простыни от Пратези.

Цель жизни у этих женщин была одна: сохранить шестой размер. Это означало одно – диету, но отнюдь не то, что нужно просто купить популярную книгу по диетическому питанию, которая возглавляла список бестселлеров, публиковавшийся газетой «Нью-Йорк таймс». Нет, что вы! Вместо этого подразумевались длительные консультации с Германом Лии и еще более продолжительные и более дорогостоящие с эндокринологами, которые, можно с уверенностью сказать, ни за что не раскроют основной причины, по которой люди приобретают лишний вес, – слишком обильное питание и недостаток физической работы или движений. Подразумевались также экскурсии в оздоровительные центры, наподобие Палм-Эйр и Бонавантюр во Флориде или Гринхаус в Техасе, где за неделю можно весело потратить три тысячи долларов на покупку чужой силы воли, например экстрасенса. Нельзя сказать, что необходимые, как хлеб, ежедневные упражнения полностью игнорировались; было куда сходить, например в центры Вальтера Розена или Роберта Карнейро, удаленные на расстояние в несколько галактик от «Боди экспресса», которому отдавало предпочтение новое поколение.

Мораль этих людей определялась золотым тельцом, сознание формировалось случайно, а дети воспитывались кем угодно, но не ими.

– Кто все эти люди? – спросила Джейн, повернувшись к Питу Ривкину.

Пит Ривкин рассмеялся. Он видел производимый ею эффект. Это был ее первый выход в свет, и он тщательно выбрал для этого подходящий бал. Джейн предстала перед «старым» Голливудом – студиями, наиболее солидными агентствами. Большинство «сегодняшних» кинокомпаний также имели свои столы. Она хотела узнать, кто эти люди. Но они все знали, кто она. Само по себе это являлось мерой феноменального успеха Пита Ривкина по созданию звезд.

– Что ж, посмотрим, начну, пожалуй, с тяжелой артиллерии. Справа. Вон та дама – Фрэн Старк, жена Рея Старка. Она может создать или уничтожить твой социальный статус в городе. Позади нее сидит миссис Джонни Джоанна Карсон, более влиятельная, чем когда-либо, после последнего развода. Если ты будешь тратить свои деньги со вкусом, то не окажешься по другую сторону баррикад. Симпатичная дама – Виктория Мак-Маон, жена Эда. Та, что с украшениями, – Марианна Роджерс. Леди Кенни. Сегодня обе достаточно популярны. Конечно, то не двор святого Джеймса, но что есть, то есть.

По всему залу блистали огни фотовспышек. Кого снимать на благотворительном балу в Сенчюри-Сити? Такие бессмертные личности, как Чарлтон Хестон, Грегори Пек, Кирк Дуглас, были, очевидно, беспроигрышной темой. Или, допустим, серые возвышенности на ландшафте общественной жизни, как, например, Гайманс, владевший компанией «Джорджио», или обладательница древнего имени, известная скандальным поведением графиня Коэн – эти фигуры были более романтичными, но все же сероватыми. Трудно было найти восхитительную комбинацию новизны и славы. С точки зрения изголодавшихся фотографов эти качества великолепно совмещались в Джейн.

Джордж Кристи в этом общественном гадюшнике покровительствовал новому фотографу из журнала «Голливуд репортер». Как судачили между собой ветераны-журналисты, на свете не было такой информации, которую Кристи не смог бы разузнать.

– Отлично, приветствую тебя, Пит. Прими мои поздравления! Крупнейший успех, не так ли? А вот и его причина. Честное слово. Самые лучшие из моих клише недостаточны. Вы так прекрасны.

Он протянул руку Джейн со светской самоуверенностью. Его колонки в разделе «Новый ракурс» в «Репортере» и «Состояние моды» в «Интервью» считались последним словом о Голливуде.

– Не скажу, что я любитель смотреть телепрограммы, но, знаете, я не отходил от телевизора последнюю неделю. Просто обязан был видеть то, о чем сейчас говорит каждый. И теперь я понимаю. Хорошо, хорошо, хорошо, разве не чудесно?

Джордж Кристи оптимистически уставился на тот же старый мир сквозь свои толстые розовые очки, невосприимчивый к заразному синдрому «дежа вю», абсолютно уверенный, что все прекрасно и удивительно и все творения великие.

Он повернулся к фотографу:

– Сделай полдюжины хороших снимков мисс Каммин. Тебе остается лишь направить на нее камеру и нажать спуск. Даже я не сумел бы плохо ее сфотографировать.

Наметанный глаз Кристи просканировал стол, выбирая соответствующий ракурс, новое лицо в городе, отыскивая мелодично звучащую связь и интересный персонаж. Вокруг Ривкина постоянно что-то случалось, как, например, «случилась» Джейн Каммин.

Роберт Фоли заерзал в кресле. Его пронзительные и умные глаза, необычно привлекательный вид демонстрировали безразличие к очарованию и влиянию Кристи. Он мгновенно понял, что Кристи решил сосредоточить свое внимание на нем.

Джордж Кристи обошел вокруг стола.

– Я считал, что знаю всех твоих друзей, Пит. Приветствую, вас, дамы. Женэ, Джильда, Ричард, Паула.

Излучая радость, он кивал каждому в отдельности.

– О, одну минуточку, я вижу незнакомое лицо.

Он протянул руку, которую невозможно не пожать, Роберту Фоли.

– Джордж Кристи, – представился он.

– О, Джордж, – сказал Пит Ривкин, – это мой большой друг, доктор Роберт Фоли. Роберт владеет бесплатной клиникой в Ваттсе и сегодня собирает средства на благотворительные нужды. Он мой гость номер один. Это он рекомендовал мне просмотреть Джейн на роль в «Ночах», а все остальное, как говорится, уже история.

– О, надо же! Как интересно! Разве не удивительно? Вы давно знакомы друг с другом?

Джордж Кристи взялся за дело. Никто не умел извлекать секреты с такой быстротой и так безболезненно.

Посредине полудопроса Роберт Фоли почувствовал, что с него хватит. Оркестр заиграл новую мелодию, и явно приближался приступ клаустрофобии. Самый подходящий момент отвлечь Джейн.

– Послушай, Пит. Давай один доводи до конца этот пресс-релиз, ладно?

Он протянул Джейн руку, и она с благодарностью поднялась с места, принимая ее.

Через несколько секунд, окруженные ковбоями и Клеопатрами, Патонами и полицейскими, убийцами и Моисеями, они оказались в одиночестве посреди переполненной танцевальной площадки. Роберт посмотрел на нее и улыбнулся:

– Ну, что ты скажешь об американской мечте?

– Мне нравится твоя мечта, Роберт.

Она уткнулась носом в его плечо, и как по команде все языки вокруг начали работать, а шеи дружно повернулись.

Похлопывание по плечу было слишком тяжелым, чтобы быть дружелюбным.

– Привет, звезда мыльных опер. Как ты себя чувствуешь в центре внимания всего города? Отойдем на пару минут.

Джейн резко повернулась, сердце ее заколотилось.

Перед ней качалось лицо Джули, пышущее ненавистью, глаза – щелки, зубы стиснуты. Она стояла, широко расставив ноги, уперев руки в бедра, ее огромные груди почти вываливались из шифонового платья, годившегося разве что для юной девочки.

– О Боже, – проговорила Джейн. – Проклятие в стране сказок.

Голова Джули дернулась от неожиданной контратаки. Это западня. Джейн не должна была так быстро подготовиться к защите.

Джули, подобно фокуснику, достающему из шляпы кролика, извлекла из-за спины своего спутника.

«Итальянский футболист? – подумала Джейн. – Исполнитель ча-ча-ча в танцевальном зале? Кошмар отцов, мечта молодых девушек». Он выглядел, как слащавый хлыщ с побережья Луизианы. Мягким концом его ослепительно чистых замшевых ботинок впору чистить зубы, на его прекраснейших зубах можно, как на ксилофоне, играть палочками для еды и чувствовать себя королевой, обладательницей миллиарда, судя по количеству медальонов и побрякушек, висевших у него на груди под пиджаком свободного покроя.

– Это Антуан, – сказала Джули. – Надеюсь, ты не прочь с ним перепихнуться.

Она цинично рассмеялась.

– Послушай, Джули, не меня, а тебя называют доступной всем англичанкой.

Роберт Фоли не верил своим глазам и ушам. Он вопросительно посмотрел на Джейн. Ее щеки пылали, глаза метали искры. Кто это жуткое видение со своим дешевым жиголо?

Роберт быстро подхватил Джейн и увлек ее прочь в безопасную гущу толпы, оставив женщину, выглядевшую, как новогодняя елка, извергать из себя ярость и возмущение.

– Что происходит?

– Это Джули Беннет.

– Джули Беннет?

– Да. Джули Беннет. Она не принадлежит к числу моих поклонниц.

– Как и ты к ее, мне кажется.

Они рассмеялись, но Джейн больше ничего не добавила.

– Как ты с ней познакомилась? По какой причине вы так не любите друг друга?

– Это длинная история. Скучная, – солгала Джейн. Джули испортила ей радужное настроение, разорвав его, как мокрую тряпку.

– Послушай, Роберт, мне нужно в дамскую комнату. Увидимся за столом?

Ей нужны были одна-две минуты, чтобы прийти в себя.

В женских комнатах есть что-то безопасное. Что-то от командного пункта заговорщиков. Там возникало ощущение, что, по крайней мере, половина человечества – на твоей стороне.

Крупная, жизнерадостная девица с веселым смехом сказала:

– Привет. Ты Джейн Каммин, верно? Меня зовут Венди Старк. Должна сказать, твой фильм просто потрясающий. Так приятно видеть, когда люди одеты как надо и живут в нормальных домах. Я было начала думать, что у меня все не так. Ты слышишь, Кэнди? Ты должна убедить Аарона продать всю эту «дизентерийную» чушь. Дай им всем, по крайней мере, карточку золотого американского экспресса, если он не может послать им платиновой. В настоящий момент они живут «на зеленую».

Кэнди Спеллинг, с круглыми глазами почитательницы, с застывшим в них удивлением, столь характерным для девушек ее типа, вынужденно согласилась:

– Я всегда говорила, что меня нужно взять консультантом в кино. Нет абсолютно ничего, чего бы я не знала о том, как тратить деньги.

Ледяной ветер ворвался в помещение, замораживая смех и хорошее настроение.

– А, Джейн. Так я и думала, что это ты пробираешься в сортир. Не могу уйти просто так, не попрощавшись как следует.

Джули Беннет не обращала никакого внимания на Кэнди Спеллинг и Венди Старк, которых она немного знала. Вся ее тяжелая артиллерия была направлена на Джейн.

– Не стоило беспокоиться, Джули. Я могу распрощаться с тобой в любой момент.

– Ты слышала о Билли?

Обычно огромные глаза Джули сузились в щелки и метали молнии.

– Нет, но читала, что он пользуется огромным успехом в Нью-Йорке. Все его картины распроданы. Народ с ума сходит, чтобы достать его работы. Помнишь, как ругала ты его картины, Джули? Удивительно, как могут ошибаться люди, не так ли? Подумать только, ведь у тебя репутация человека, понимающего толк в картинах.

Прямой намек залил лицо Джули краской, словно рекламный щит на перекрестке улиц Мамонт и Стрип. Она пыталась перехватить инициативу, но не могла оправиться от полученного удара.

– Поэтому он бросил тебя, – почти выплюнула Джули.

– Разве? Я думала, что это тебя он бросил и ушел. Он как-то сказал мне, что мог бы принять все, но «постельные обязанности» довели его до того, что он был готов «отказаться от сладкого». Интересно, что он имел в виду?

Кэнди Спеллинг и Венди Старк, вытаращив глаза, хлопая ушами, похоже догадались, что он имел в виду. Венди, не выдержав, фыркнула от восторга. Когда постоянно имеешь дело со сценами с участием Пиго-Браун и Руперта Дина Лондона, ничего не доставляет такого удовольствия, как совершенно неприличное поведение.

– Чепуха! Он был ничтожный любовник. Он так слаб, что не смог бы проделать дырки и в бумажном пакете.

– Что ж, тебе лучше знать, Джули. У тебя для этого достаточно опыта. В конце концов, ты же много лет платила за уроки. Антуан твой новый инструктор? На вид у него крепкий желудок. Не сомневаюсь, он ему пригодится.

– Как ты смеешь так разговаривать со мной? Как ты смеешь! Ты… дешевая потаскуха. Маленький кусочек дерьма…

Она замахнулась, но быстрым, как молния, движением Джейн перехватила ее руку железной хваткой.

– До свидания, Джули. Ты пришла сюда попрощаться со мной, не так ли? Знаешь, Джули, у тебя ухудшилась реакция, а это плохая новость для любого клоуна.

Джейн отбросила руку Джули, словно та была прокаженной, и решительно направилась к двери.

За спиной послышалось бормотание, и до нее долетели слова:

– Уничтожу… завтра… я клянусь… тебе конец… слышишь… ты слышишь?

21

У Роберта Фоли бывали трудные дни в жизни, но этот был самым худшим.

На столе перед ним лежали четыре фотографии. То, что было изображено на них, не укладывалось у него в голове.

По другую сторону стола, одетая, как и подобает по такому случаю, в черное с головы до ног платье от Дживанши, сидела самая раскупаемая писательница Америки.

– Я потратила целую вечность, чтобы отобрать лучшие, – в обычном своем непринужденном стиле проговорила Джули. – Мне кажется, я принесла достаточно выразительные снимки. Интересно, что будут говорить, увидев их? «Я не силен в фотографии, но знаю, что мне нравится».

Лицо Роберта Фоли сползло, как снежная лавина в Альпах. Несмотря на то, что он сидел, все тело скрутило судорогой, раздавило непомерным грузом изображенного на фотографиях. Не ощущая прохлады, создаваемой кондиционером, он весь покрылся потом.

Джули приближалась к вратам нирваны.

– Вам нравится мороженое? – спросила она с ненавистью ядовитой змеи.

Роберт Фоли сжал кулак так, что побелели костяшки пальцев, и со всего размаха ударил им по столу.

– Заткнись! Заткнись!

– Я только спросила, – удовлетворенно проговорила Джули Беннет.

– Где ты это взяла? – прошептал он.

– У подружки Джейн.

Ложь была правдой. Фотографии подтверждали это.

Роберт Фоли пытался понять. На одной фотографии Джейн предавалась любви с девушкой, на другой – напарница удовлетворяла Джейн самым невообразимым способом. Это не какие-нибудь поцелуи молодых подружек. Тут был самый страстный, умопомрачительный, испепеляющий секс, такая жесткая порнография, что впору резать алмазы. Джейн? Его Джейн? Нежная, любимая, смешливая, чувственная, прекрасная Джейн? Он отказывался верить.

– Это не Джейн, – произнес он со всей убежденностью психопата в момент исповеди.

– О, неужели не она? А я-то глупая. Надо же, как похожа на нее. А эта, другая девочка, так похожа на Люси Мастерсон, у которой она работала. Хорошо, что это так, потому что я собираюсь распространить кое-какие фотографии. Мне они кажутся просто замечательными, и если это не Джейн, тогда еще лучше.

– Нет!

Джули Беннет старалась запечатлеть в памяти каждое мгновение, каждый нюанс этой сцены. Этот идиот оказался прямее отрезка, соединяющего две точки. Она знала, что ему не совладать с собой, увидев счастливые снимки подлинно голубой любви. Он прекратит свои отношения с Джейн быстрее, чем Город соленых слез закроет филиал на Плато отступления.

– Почему ты показываешь мне… эти грязные снимки?

– О, я решила, что ты имеешь право знать. Мы, американцы, просто помешаны на этом, верно? Ответственный выбор, свобода информации, все – достояние гласности и на обозрении общественности?

Потому что ты не отрывался от ее глаз вчера вечером, подумала она, обхаживал и ублажал ее, как подросток посетившую его принцессу. Потому что она смотрела на тебя так, словно Солнечная система сияла на твоем морщинистом лбу, потому что она крепко держалась за твой пиджак и терлась своей мочалкой о твой болтающийся конец, черт бы тебя побрал, кусок ты старого дерьма. Потому что я хочу причинить ей боль. Боль и беспокойство, сердечную боль и унижение, заставить заплатить за всю отчаянную жизнь, которой я жила до сих пор.

Голос Роберта был тихим, отрешенным:

– Что ты собираешься с ними делать?

Джули отнеслась к вопросу так, словно его задал художественный редактор журнала «Космо», интересуясь, в каком месте журнала расположить фотографии.

– Да, хороший вопрос. Они немного фривольны для публикации на страницах «Хастлера», верно? А по-настоящему сальные журнальчики не пользуются большим спросом, так? А фотографии прекрасны. Интересно, подписала бы Джейн сигнальный экземпляр? Может быть, они заслуживают частного распространения. Что-то вроде ограниченного тиража для тех, кто определяет общественное мнение в городе, – Рон, Барбара, Пит Ривкин, принимавший тебя вчера, Дон Галвин в Эй-би-эс, нормальный парень с широкими взглядами. Пит, несомненно, имеет «право знать», не так ли? Может быть, некоторые из них он вставит в рекламные клипы «Ночей в Беверли-Хиллз».

Остался лишь один вопрос, который так любят задавать американцы.

– Почему? – прошептал он.

– Честное слово, доктор Фоли, я считала, что врачи знают ответы на подобные вопросы. Каждый раз, открывая журнал или включая телевизор, я натыкаюсь на замечательного «ученого», объясняющего мне, почему я поступаю так или иначе. Они редко соглашаются друг с другом, но, видимо, это не играет существенной роли. Что же, посмотрим. Может быть, это следствие неудачных родов, или моего «комплекса неполноценности», или проблемы с массовым бессознанием, если кое-кто хочет взять на себя немножко ответственности. Считаю, что в наши дни поступок Электры не моден, Фрейд подвергается критике, но, мне кажется, следует предусмотреть возможность, что все это связано с моим желанием переспать с собственным отцом…

Слова застряли у нее в горле, в ушах зашумело. Она ощутила, как кровь заструилась по всему ее телу. Сердце бешено заколотилось, позвоночник стал как желе. Внезапно ситуация перестала казаться смешной.

Сквозь наплывающий туман на нее проницательно смотрели глаза врача. Комната поплыла перед глазами.

В переговорном устройстве что-то трещало, однако в голосе Джейн совершенно отчетливо ощущался энтузиазм и радость предстоящей встречи.

– Потрясающе. Ты освободился очень рано. Заходи скорее.

Лицо Роберта Фоли напоминало маску смерти, когда от прикосновения к невидимой кнопке огромные ворота распахнулись.

Ужас и потрясение – это гиперболическое клише газетных заголовков наилучшим образом отражало его внутреннее состояние. Что-то должно было отступить: образ нежной красавицы, страстно смотревшей на него или объект вожделения лесбиянки. В сознании не было места для двух одновременно, разумеется, в его сознании – в этой чистой пустой гробнице холодной благотворительности и неземной добродетели.

Но было и другое чувство, которое невозможно было изгнать из сердца, то, что сопровождает познание любви, – ревность. Он целиком отдал себя Джейн. Он позволил ей изъять себя у Всевышнего, сошел с пьедестала, высокое и лишенное удобств положение, которое отделяло его от необходимости испытывать те же чувства, что и массы народа. И теперь ему отплатили.

Девушка, которую он избрал объектом своей любви, любила еще кого-то по имени Люси Мастерсон. Но существовала еще одна вероятность. А что, если она вовсе не любила Люси Мастерсон? Что, если на фотографиях изображена не любовь, а вожделение, или еще того хуже – способ заработать деньги?

Гнев кипел внутри. Как она смела? Как смела она любить его, когда занималась подобными делами с женщиной? Что еще скрывается под ковром ее прошлого? Что связывает ее с Джули – книжной королевой с ядовитым языком и отвратительными угрозами. Где она угодила в лапы дьяволу? Неужели Джули тоже гомосексуалка, стремящаяся отомстить неверной любовнице, или же одержимая ревностью соперница?

Джули ничего ему не сказала. Менее часа назад она выползла из его кабинета, выглядя так, словно ее вот-вот хватит сердечный приступ. Резкую перемену в настроении вызвал его простой вопрос «почему»? Но то было тогда, а теперь через секунду он встретится лицом к лицу с Джейн.

Он прошел мимо акации, через мощеный двор, его сердце восставало против того, что заставлял сделать разум. Случившееся скорее было трагедией Джейн, а не его. Если Джули Беннет сделает то, что обещает, карьера Джейн, вознесшейся на космическую высоту, вдребезги разлетится. Тогда ей потребуется спокойное понимание со стороны любимого человека. Но то, как он чувствовал себя в этот момент, почти не оставляло никакой надежды на подобный исход.

Резная дубовая дверь была открыта, и он ворвался в просторную прихожую. Джейн бросилась по кафельным плитам навстречу, протягивая руки и не замечая грозы, отражавшейся на его лице. Он грубо оттолкнул ее и уловил непонимание, вспыхнувшее в глазах.

Он держал их в руках. Все четыре. Жгущие и ужасные, с запечатленным на них посланием.

Роберт Фоли швырнул их ей, жестоко, бессердечно, желая причинить боль, боль, которую она причинила ему.

Джейн взглянула вниз. На ненависть. На злобу.

– О Господи! – воскликнула она.

– Почему ты мне ничего не сказала, Джейн? Я имел право знать. Клянусь перед Богом, я имел право знать.

В голове эхом звучали слова Джули Беннет.

Джейн отвернулась, качая головой, словно желая избавиться от опутавшей ее паутины кошмара.

Она взглянула на него, на его потрясенное, возмущенное лицо. Казалось, она сейчас заговорит. Она открыла рот. Отрицать очевидное? Оправдывать то, что невозможно оправдать? Объяснять необъяснимое?

Но он не дал ей возможности говорить. Ему не нужны ее слова. Он желал высказаться сам. Роберт Фоли весь дрожал от праведного возмущения.

– Как смела ты так поступить со мной, Джейн? Как могла ты скрывать свое порочное прошлое? Плохо, что ты воспользовалась моими друзьями, чтобы сделать себе карьеру, но как могла ты делать вид, что любишь меня, когда… когда прятала этот отвратительный секрет? Я поверил тебе – вот чем ты мне отплатила. Что еще предстоит мне узнать? Какие еще маленькие коварные сюрпризы ты мне приготовила?..

Его глаза сверкали яростью.

Ее тоже.

– Почему бы тебе не трахнуть самого себя, Роберт Фоли, – сказала она.

– Что?

– Я сказала, почему бы тебе не трахнуть самого себя, мистер Чистюля. Ты должен знать, как это делается. Я научила тебя этому.

Роберт Фоли отступил на шаг, на лице появилась неожиданная реакция.

– Джейн, – воскликнул он, сам не понимая, что хотел этим сказать. Нет, эту сцену нужно переписать как-то по-другому. В его сценарии первая роль отводилась гневу. Затем предполагалось, что она начнет просить прощения. И наконец, согласно замыслу, сценарий предписывал полное отпущение грехов.

– Не называй меня Джейн, ты, напыщенный, гордый дурак. Как смеешь ты врываться в мой дом, переполненный гордыней и предубеждением, читать мне наставления, понятия не имея, что все это означает? Тебе причинили беспокойство, Роберт Фоли? Ты считал себя олицетворением добродетели в этом испорченном мире, и все должны относиться к тебе, как ко второму пришествию? Что ж, на носу сенсация. Ты попал в переделку. Убирайся к черту из моего дома и проваливай из моей жизни.

– О, дорогая, – проговорил Роберт Фоли, пятясь в сторону двери.

Весь его гнев теперь исчез, то, что осталось внутри, было далеко не из приятных чувств.

Пришло ослепляющее понимание, что Джейн была абсолютно права.

Джейн ворвалась в студию, словно ракета с инфракрасным наведением в поисках мишени.

Вот и она – королева джунглей плоти, – стоит к ней роскошным задом, склонившись над неразлучной камерой.

У Джейн практически не было времени сориентироваться. Дверь была широко распахнута, она пригнулась и, подстегиваемая поднявшейся волной адреналина, устремилась к своей цели.

Люси полуобернулась на шум, когда кто-то крикнул:

– Эй! Чем могу помочь вам, леди?

Но она не успела среагировать: нога Джейн в теннисной туфле взметнулась вверх и, описав дугу, со всего маха врезалась в правую ягодицу Люси Мастерсон.

Одну-две миллисекунды казалось, что Люси, покачнувшись от удара, сможет удержать равновесие. Но похоже, что стойка лампы и отогнутый край красной бумаги, постеленной в ярде от обнаженной фигуры натурщика, придерживались другого мнения. Люси нелепо изогнулась, пытаясь избежать столкновения с препятствием, и рухнула вниз.

Центрфорвард для журнала «Бой», плоть которого, теряя эрекцию, начала обвисать, с ужасом смотрел, как лицо Люси Мастерсон приближается к его паху. Его попытка уклониться в сторону была слишком медленной. Бах, трах – и наше вам с кисточкой, сэр, – Люси вонзилась в него. Издав вопль удивления и боли, размахивая руками и извиваясь, он тоже рухнул на пол.

Джейн, выпрямившись, стояла, готовая дать отпор. За двадцать минут езды от дома до студии Люси гнев ее достиг апогея. Слезы ярости почти ослепили ее, когда она пронеслась мимо отеля «Беверли-Хиллз» и свернула с радиального направления прямо к Доэни. Люси Мастерсон дважды разрушила ее судьбу. Она отвратила от нее возлюбленного и поставила ее карьеру на самый край отвесного утеса. Гроза надвигалась.

Джейн ощутила, как нога горела сверху донизу. Следствие удара. Она разрядила в него переполнявшие ее эмоции с большей эффективностью, чем это могли бы сделать длительные сеансы аутотренинга и внутренней релаксации. Люси Мастерсон лежала там, где упала, с выражением крайнего изумления на лице. Ее изумили неизвестно откуда нанесенный удар в зад и саднящая боль в ягодице. Но еще более другое – самая замечательная вещь из всего вообразимого лежала прямо перед ней, у самых ее губ.

Джейн взглянула на нее, и внезапно чувство юмора заполнило вакуум, оставленный излившейся в удар яростью. Лицо ее сделалось мягче и расплылось в улыбке.

– Надо же, Люси, я и не знала, что эта штука – предмет твоего обожания.

Она засмеялась.

Люси тоже, видимо, не знала. Она лежала так несколько дольше, чем нужно.

– Интересно, что девушка должна делать с этим приспособлением? Курить?

Достопримечательная часть фотомодели уменьшалась в размерах с поразительной быстротой, так быстро, что и Джейн, и Люси стало интересно, не исчезнет ли она полностью, втянувшись внутрь тела. Затем натурщик заворочался, кое-как поднялся на ноги, проворчав: «Ну и дела», тряхнул длинными белокурыми кудрями и бросился в раздевалку, словно тушканчик в норку.

Джейн подошла к Люси, продолжая смеяться, и протянула ей руку, помогая встать с пола. Что-то было в этой девчонке. Она была уникальна. Джейн не могла подходить к ней со стандартами этого мира.

Люси позволила Джейн поднять себя с пола. На лице у нее играла скованная улыбка, когда она потирала болевшее место.

– Похоже, я свое получила, – сказала она.

– Ты продала те фотографии, Люси?

Обвинение вновь явно прозвучало в голосе Джейн.

Потрясение, изобразившееся на лице Люси, было неподдельным.

– Нет, ничего подобного. Неужели они всплыли? Кто-то выкрал их из моей комнаты, и я почти наверняка знаю, кто это сделал.

– Кто-то передал их моему другу. Отличная шутка, не так ли? Кто их украл?

– Джули Беннет. Уверена на девяносто процентов. В тот день она пригласила меня на ленч и некоторое время оставалась одна в моей квартире. Когда я вернулась позже, их уже не было.

Джули. Джули. Все время Джули. Сердце Джейн снова забилось. Конечно, это правда. Джули, которая не остановится ни перед чем, чтобы уничтожить ее. О Боже! Где они появятся теперь? У Ривкина? В косметических компаниях? В телесети?

– Похоже, мне конец, – просто сказала Джейн. – Ты меня уничтожила. Что, черт тебя подери, ты наделала, Люси? Господи, я была без сознания.

Люси широко развела руки:

– Послушай, дорогая, что я могу сказать? Я была под кайфом, обалдевшая, вне себя, увлечена тобой по уши. По-настоящему втрескалась в тебя, понимаешь? Главное преступление в том, что ты такая красивая. А я хотела верить, что ты действительно без комплексов. Джули так сказала, и что-то мне подсказывало, будто ты лишь делаешь вид, что до тебя трудно добраться. Извини, мне действительно жаль, что так вышло, но чем тут поможешь? – Она вздохнула: – Теперь ты стала знаменитостью. Эти снимки сработают подобно динамиту. На кой черт они нужны Джули? Разглядывать тебя тоже? Может быть, она хочет отвадить от тебя твоего друга и этим ограничится. Тебе нужно увидеть ее и все выяснить.

– Я не могу с ней разговаривать, Люси. Она хочет меня убить. Не оставляет попыток. Не знаю почему. Она, как помешанная, стремится раздавить меня. Одержима. Все, что я делаю, все, что у меня есть, она жаждет разрушить.

– Но как можно? Я хочу сказать, законно ли это? А полиция не сможет помочь?

– Думаю, нет. Это же не шантаж. Она не требует денег.

– Да, конечно, она просто распространяет изящные фотографии.

Лицо Люси вдруг просветлело.

– А знаешь, ее можно привлечь за нарушение авторского права.

Джейн попыталась улыбнуться, но ничего не получилось.

– Да, тебе хорошо смеяться, но что скажут клиенты «Эсте Лаудер», узнав, как их звезда отдыхает после тяжелого съемочного дня?

– Ты всегда можешь попробовать рекламировать мороженое.

Джейн шутя сделала движение ногой в сторону другой половины задницы Люси.

– Послушай, дорогая, если ты когда-нибудь еще раз посмеешь…

– Ни в коем разе, дорогая. Никогда в жизни. Я на диете.

– Что! Люси!

Они опять были подругами. Вот так всегда: Джейн приехала к ней с твердым намерением убить, а теперь смеется. Достаточно только взглянуть на Люси, чтобы понять почему.

Джейн угрюмо сидела за стойкой бара «Боди экспресс» и размышляла, что, черт подери, теперь делать. Ей все утро звонили из офиса Ривкина. Телефонная служба была в отчаянии, потому что она не отвечала на звонки. Сначала они были срочными, затем чрезвычайно срочными, затем какой-то идиот пробормотал бессмертные слова: «Дело жизни и смерти». Затем появятся курьеры, раз они не могут прорваться через телефонный барьер. Почувствовав, что это неизбежно, Джейн решила бежать.

Совершенно ясно, что означала вся эта кутерьма. Охота началась. Ривкин видел фотографии, и Джейн, похоже, войдет в историю Голливуда как самая недолговременная звезда. Она лишится всего. Во всех контрактах предусмотрены условия, оговаривающие моральные соображения, и если Джейн позволит себе какие-либо отклонения от общепризнанных норм поведения, вызывающие неодобрение спонсоров или работодателей, все контракты превратятся в туалетную бумагу. Снимки, несомненно, произведут именно такой эффект. Через день-другой она станет парией. Может оказаться даже хуже: она станет мишенью для шуток, грязных шуток.

Ей необходимо выбраться из этого тупика, нужно некоторое время, чтобы прийти в себя. Она не знала лучшего лекарства, чем провести часа полтора в суматохе «Боди экспресса». Сумасшедшая активность, громкая музыка и групповая боль заставляли ее забыть о многих невзгодах.

Ей оставалось побыть еще около четверти часа, и Джейн задумчиво потягивала кофе. Парень за стойкой выглядел так, словно кто-то ввел ему в мозг формальдегид. Голова неподвижна, глаза, не мигая, уставились на Джейн, наблюдая за ее сосредоточенным размышлением. Перед ней стоял типичный лос-анджелесский представитель – официант-актер-мученик, и он явно настраивал себя на озвучивание своей роли.

– Ты сейчас работаешь?

Он не узнал ее. Отлично. Ее редко не узнавали.

Джейн улыбнулась вымученной улыбкой, пробившейся через мрачные мысли.

– Сейчас нет.

Или никогда больше в этом городе.

– Почему ты решил, что я актриса?

В Голливуде слово «работа» в фразе «ты сейчас работаешь?» означает одно – съемки и профессию актрисы.

– Я хочу сказать, что действительно здорово смотришься. Действительно. Ты, должно быть, актриса, модель или что-нибудь в этом роде.

Лицо его осветилось, когда он позволил ей увидеть южнокалифорнийские зубы. Белокурость волос на девяносто процентов обеспечивалась перекисью водорода с минимальным участием солнечных лучей в процессе окраски.

При разговоре не подчеркивал слово «действительно».

Джейн рассмеялась. Он довольно сообразительный.

– Что же, спасибо, сэр.

Она почувствовала, как краска выступила на щеках. В Лос-Анджелесе комплимент был своего рода искусством. Великолепные волосы, чистые глаза, необузданный рот. То же самое происходило с улыбками, их повсюду дарили и получали обратно: на автомойках, у витрин магазинов, на шоссе, в кинозалах, в Беверли-центре и в «Тауре рекордс». Улыбки были взаимным поглаживанием, наиболее безопасным способом, которым жители Лос-Анджелеса пробовали воздействие своей сексапильности, свободной от различных микроорганизмов, которыми чреваты случайные связи, и не столь обременительной, как секс по телефону. Однако каким-то непостижимым образом этот парень говорил именно то, что ей необходимо было сейчас услышать.

Она никогда не замечала его прежде. У него была осиная талия, плечи серфингиста, сформированные скорее плаванием, чем занятиями в гимнастическом зале. Белая рубаха, милостью Всевышнего начисто лишенная каких-либо товарных знаков. Белые хлопчатобумажные брюки и швейцарские часы довершали его портрет. Он выглядел очень здоровым, очень, очень чистым. Достаточно пригодным, в самом деле, чтобы скушать.

– Я видел тебя здесь и раньше. Несколько раз.

Улыбка играла на кончиках губ, изгибавшихся в форме серфа.

– Я тебя знаю. Я наблюдал за тобой. Несколько дней назад.

Джейн просто смотрела на него. Выражение ее лица и улыбка говорили ему выразительнее всяких слов. Продолжай, продолжай ухаживание, парень. Разговор замечательно отвлекал от всего, что вдруг пошло вкривь и вкось в ее сказочно прекрасном мире. Боль понемногу уходила прочь, словно холод от прикосновения солнечных лучей, выбравшихся из-за огромного облака.

– Ты действительно потрясающе выглядишь. Ты достала меня. Понимаешь?

Внезапно она почувствовала себя почти голой. На ней было платье из трико Дансе Франсе, которое выпускалось лишь пробными сериями. Оно прилегало к телу, словно вторая кожа, розоватая и совершенная. Джейн пошевелилась на своем пластиковом стуле и заметила, что светлоголовый с телом ангела напряженно мечтал о частях ее тела, пришедших в движение.

Настала ее очередь.

– Здесь, мне кажется, очень многие привлекают тебя.

Джейн игриво усмехнулась, показав пальцем в сторону большого окна, сквозь которое были видны занятия в классе для начинающих гимнасток, – упругие тела вертелись в калейдоскопе красок, покрываясь потом.

Он улыбнулся в ответ, встал немного выпрямившись и дал ей возможность увидеть это.

Джейн почувствовала, как глаза сами скользнули вниз. Его эрекция была отчетливо видна через хлопчатобумажные брюки: гордая, вызывающая, жаждущая, уверенная в произведенном эффекте.

Все тело Джейн покрылось потом, вдруг сразу пересохли губы. Язык против ее воли высунулся и покрыл слюной высохшие места, прежде чем спрятаться обратно, устыдившись проявления потери контроля над собой. Лучше было бы сглотнуть слюну, но глотательное движение по загадочной причине не получалось. Она попыталась отвести глаза в сторону. Но куда? На его лицо, чтобы увидеть на нем выражение триумфа? Посмотреть на часы или на внезапно ставшими интересными ноги, или тыльные стороны ладоней? В брюках что-то копошилось, и Джейн отлично понимала, что именно она была причиной того движения. Ее возбуждение могло сделать эту вещь еще более крупной. Внезапно у нее ожили соски.

Она отвела взгляд в сторону, на его лицо, на глаза, вспыхнувшие огнем желания. На верхней губе парня выступили бисерные капельки пота, губы приоткрылись, чтобы воздух мог быстрее заполнять и покидать учащенно дышавшие легкие. Он был такой загорелый, пышущий здоровьем, молодой и не сложный, как посылка желания, прекрасно упакованная, словно утонченный подарок, который она с удовольствием развернет, чтобы добраться до предмета, который ей так сильно захотелось получить.

Несколько минут назад они были совершенно посторонними людьми: двое подростков, они слонялись по миру Лос-Анджелеса, хорошие, чистые, ищущие возможности посмеяться и приятно провести время, как все хорошие ребята. Теперь они были почти любовниками и вели беседу друг с другом языком крови, наполняющей ту часть его тела, которую, как он видел по ее глазам, она хотела; и через ее груди, так красноречиво вздымавшиеся в такт учащенному дыханию.

Сказать нужно было так много, но не было слов. Медленно он опустил руку вниз и прикоснулся к себе, приложив ладонь к выступающим контурам, натянув ткань вокруг напряженной плоти, показывая ей его контуры, всю его силу и обещая множество вещей, которые он мог бы сделать для нее.

Голос его перешел в шепот, когда он проговорил:

– Ты его хочешь?

Мозг Джейн встал как вкопанный. Когда он заработал вновь, то уже больше не принадлежал ей. Смогут ли ее губы двигаться? Сможет ли она передать ему послание?

– Да, – прошептала в ответ она.

По телу Джейн пробежала дрожь. Груди набухли и выпрямились, растянув неподходящий материал, соски устремились ему навстречу, в то время как все ее тело, подобно хору, пело в унисон охватившему ее отчаянному желанию. Его тело будет твердым и упругим, а его пот – чистым и приятным на вкус. Он протолкнется внутрь и заполнит ее. В напряженности настоящего момента она потеряет прошлое и забудет будущее, а он будет реветь и стонать и проистекать в самые ее недра, наполняя ее своим сладким соком, охлаждая огонь пылающей в ней страсти жидкостью своей мощи.

Он отвел глаза в сторону, грудь его высоко вздымалась.

– Пошли со мной.

Голос звучал напряженно.

Она быстро последовала за ним.

В туалетной комнате висела тишина и прохлада, царили опасность и восхитительная противозаконность импульсного действия.

Джейн нервно огляделась вокруг, и ей пришлось по душе зашевелившееся чувство вины, сплетенное с вожделением. В том, что предстояло, не было никакой любви. Просто она воспользуется замечательным телом, новой отличной игрушкой, чтобы поиграть, и отдаст свое, чтобы также поиграли с ним.

Он приблизился к ней. Повел к двери с надписью «мужской». Закрыл дверь позади них. Дыхание, казалось, пыталось убежать и вновь войти во внезапно ставшие негостеприимными тела. Оба знали, что нужно делать. Никаких интимных поцелуев, никаких поглаживаний, нежных деклараций о внимании и уважении, потому что их ждал бой. Ведомая вне времени война между двумя молодыми воинами, жаждущими физической победы. Они будут растирать, толочь и биться во имя радости, и каждый станет победителем, каждый получит высшую награду.

Не отрывая от нее глаз, он опустил руку вниз. Джейн почувствовала, когда это оказалось у него в руке, по унесшемуся в пространство взору, по содроганию сильных плеч и по легкому стону, сорвавшемуся с его губ.

В тесном пространстве она опустилась перед ним на колени, его спина уперлась в дверь, ее зад коснулся холодного фарфора. Огромный и живой орган толкнул ее в щеку. Горячий и влажный от обуявшей страсти, он прикоснулся к ее губам, и тогда его величественный запах ударил ей в ноздри.

На вкус он оказался удивительно хорош. Сначала она слегка прикоснулась к нему, язык тихонько коснулся кончика его головки. Затем, с голодной отвагой, она начала пожирать его, хищно, смачно, отбросив в сторону всякую скромность и манерность. Длинными медленными движениями она слизывала с него влагу – без стыда, без извинений. Опускаясь вниз к темному основанию, потом обратно вверх к сияющей поверхности, снова вниз к терпкому источнику диких запахов. Затем, изучив его, она открыла рот и ввела его внутрь. Зубы стали ей помощниками. Она опять начала его исследовать. Гордо выступающая головка – ее пленница. Затем весь он напряженно вытянулся в длину во влажной нежности ее рта, достав до края горла, проталкиваясь дальше, глубже, решив проникнуть в нее.

Парень взял голову Джейн в руки и вонзил свое копье в рот, который так же, как и он, только этого и жаждал. Восхитительное соитие. Джейн наслаждалась, как он твердо втискивался в нее, безжалостно, в поисках собственного удовольствия, не заботясь о ее чувствах, словно ее рот существовал исключительно для удовлетворения его страсти, его желания, только для него. Сильные руки не выпускали ее, в то время как бедра и ягодицы ударяли ей в голову, а белокурые заросли то приближались, то удалялись.

Джейн обхватила его руками – руки ее дрожали, когда она, взявшись за ягодицы и бедра, сильные мускулы которых то напрягались, то расслаблялись, пыталась притянуть его к себе, не давая удаляться от себя.

Она приготовилась. Мощные руки все сильнее сдавливали голову, стержень таранивший ее рот, становился все более нетерпеливым. Она подняла глаза, чтобы видеть, как он приближается к концу путешествия. Голова запрокинута назад, губы разомкнуты, золотистые волосы взмокли от пота и от готовности к последнему мгновению. Как тебя зовут, прекрасный мастер? Есть ли у тебя имя, у тебя, кто проделывает все это с моими губами, ртом, горлом? Ты, который скоро разрядит все скопившееся желание, потребность и страсть, в рот незнакомки. Она закрыла глаза и постаралась представить себе то, что может лишь прочувствовать, но не сможет увидеть.

Низкий рокочущий стон зародился в глубине его горла. Скоро ее заполнит его вязкая сладость. Затем он застыл, и оба они знали, что означала эта остановка. То был конец перед началом.

Джейн удерживала его между губами так, что лишь небольшая часть находилась внутри. Перед ним, словно ковровая дорожка, расстилался язык – настороженно, страстно ожидая белокурого незнакомца, которому она по капризу судьбы отдала свое тело.

Она почувствовала, как по его телу пробежала дрожь, и затем оно низверглось на нее – великолепный пенящийся фонтан, наполнявший, насиловавший ее в любовной ванне, доставлявшей ей удовольствие, орошая ее восхитительными каплями сладострастия.

Он склонился над ней, изойдясь в оргазме. Он забыл о ней, его интересовал лишь рот, доставивший наслаждение, с готовностью принявший самый интимный изо всех мыслимых подарков. Поток продолжал изливаться, обильнее, чем можно было представить.

Наконец он вышел из нее. Джейн улыбнулась с признательностью страсти. Вытянув руку, она прикоснулась к органу, только что доставившему ей наслаждение – держа его в руках и удивляясь совершенному им действу. Теперь она узнала его. Нет, не по имени, не его семью или религию, а по чуду, очутившемуся у нее во рту, которое скоро распространится повсюду.

Теперь настала ее очередь. Пришло ее время.

Она внимательно следила за ним, прикасаясь к своему собственному телу. Ее руки мягко скользнули по грудям снизу вверх и начали освобождать их от плотно прилегавшей ткани, которая прикрывала, но не сковывала их. Обнаженная по пояс, она дозволила ему созерцать их, глаза его наполнились блаженством от вида чудесных сосков, геометрии ее тела. Вытянув руку, он хотел к ним прикоснуться и наклонил голову, чтобы высказать свое желание. Но Джейн отвела его руку в сторону. Она хотела, чтобы он смотрел до тех пор, пока глаза его не растают, разум не помутится, а сам он станет готов проделать еще раз то, что он только что проделал.

Он наблюдал, как она снимала розовое трико, опуская его вниз, минуя глубокую впадинку пупка, минуя плавный изгиб низа живота, к мягкому, пушистому полю влажного желания, его впечатляющая симметрия обрамляла розовое совершенство губ любви. Она оставила трико в покое чуть ниже источника любви, на верхней части ее гладких округлых бедер. Там, скомканное и пропитанное потом, оно застыло, словно восхитительная полоса, оттеняющая белокурый рай, нависший над ним.

Теперь Джейн опустила руку вниз и прикоснулась к себе. Все это время она наблюдала за его лицом. Указательный палец медленно прокрался через спутанные заросли к застенчивым воротам. Одну или две секунды он оставался там, неуверенный и, вероятно, раздумывая, затем мягко скользнул внутрь.

Сначала она посмотрела, как палец с наслаждением двигался внутри, а затем на него, улыбаясь, и увидела то, чего хотела добиться. Если такое возможно, то его член напрягся сильнее прежнего.

Пока палец Джейн погружался глубже, она наслаждалась выражением страсти, отражавшимся на лице любовника. Никогда прежде он не видел подобного тела, игравшего с собой, наслаждавшегося самим собой, любившего себя у него на глазах. Жеманно она извлекла палец из недр и, вытянув руку, провела по его губам, оросив их своей любовью, как он напоил ее своею.

Затем, повернувшись спиной, подставила ему задницу и без тени смущения начала поднимать ее вверх, пока она не прижалась к его напряженной плоти. Ягодицы толкнули его, а она распутно улыбнулась через плечо, без тени стыда, без гордости. Упершись обеими руками в стену кабинки, прижав упругую плоть к его разгоряченному члену, побуждая его проделать то, что он страстно хотел проделать. Тесное пространство было теперь насыщено запахами любви, неотъемлемыми спутниками вожделения и безрассудного восторга незнакомцев.

Сгибая колени, она наклонилась к нему, продолжая наблюдать через плечо. Но он хотел всего. Когда Джейн приседала, он приседал также, приседая позади нее в невообразимо тесном пространстве.

Он наклонился вперед с нежной осторожностью искушенного любовника. Сначала неуверенно губы его стали обследовать потайные места, нервничая, что прикоснутся к невидимому запретному центру, который может загасить страсть, затем они стали настойчивее, уступив наконец место нетерпеливому языку.

Почувствовав незнакомое ощущение, Джейн издала мягкий и низкий стон. Она не шевелилась. Нерешительному посягателю нужна свобода, чтобы осмотреться и преобразовать неизвестное в знакомое.

Длинный и твердый, он упивался ею. Ворочаясь внутри, язык его был силен и настойчив, она полностью раскрылась ему, а он старался доставить ей удовольствие. Джейн наслаждалась. Чувства переполняли ее через край. Метеоры экстаза вылетали из разных углов Солнечной системы, в которую превратилось ее тело: из трепещущих ягодиц, из увлажненных бедер, из осажденного центра ее мира. Теперь она наносила ответный удар – альянс о взаимном удовлетворении, заключенный с противником. Выгнув сильную спину и упершись обеими руками в трубу от сливного бака, она подалась назад, атакую наслаждавшийся ею рот.

Застигнутый врасплох внезапной и неожиданной мощной атакой, он с готовностью опрокинулся на спину, и охотник стал дичью. Теперь его рот оказался жертвой, а Джейн агрессором. Она опустила на него ягодицы, лишая его возможности дышать в изобилии влажности, изо всех сил пытаясь оставить заложником язык там, где он сам так безрассудно хотел оставаться. В этой войне они оба выигрывали. И, как всегда в любовной войне, этого им было мало.

Джейн ощутила это первой. Пустоту, которую не мог заполнить ни один язык в мире. Переполнявшее ее желание быть заполненной до конца. Посредине шторма она внезапно прекратила двигаться. Оба застыли в ожидании продолжения.

Он глубоко вздохнул. Она подалась вверх, выпрямляя ноги, готовясь к его новой атаке.

Он поднялся с корточек, она повернулась к нему лицом, любуясь влагой, блестевшей на его лице, и видом его вспотевшего тела. Оба, как медали, несли следы страстной любви, гордые и неприступные, жаждали трофеев победы в военной кампании, завершающую схватку которой еще предстояло провести.

Она улыбнулась ему с признательностью и ободрением, вытянув обе руки, взялась за его сильную талию. Он не улыбался. Лицо его горело желанием, а глаза жадно пожирали ее. Правой рукой она взяла его разгоряченный член и по мере его приближения к ней направила в то место, куда он стремился попасть. Секунду она задержала его на самом краю, глядя ему в глаза в поиске признаков подступающего блаженства. Горячий и нетерпеливый, он покоился у нее в ладони, тыкаясь и беспокойно шевелясь у самого входа. Затем она двинулась навстречу. Почувствовав это, он рванулся вперед. На астральной равнине, где жило наслаждение, оба любовника застыли в ожидании: беспомощные в осознании того, что действо должно продолжиться и что не в их силах заморозить эту драму в великолепии момента.

Сила его движения вырвала ее из привычного для нее маленького мира. Насаженная, как на кол, она оказалась в воздухе, вдвинутой в пространство. Вздох вырвался у нее из груди, и с губ сорвался стон, когда восхитительный прибор раздвигал и вращался в области таза. Ее руки скользили по разгоряченному вспотевшему телу, грозя ослабить свою хватку, но он подхватил ее: сильные руки обхватили ее за талию и заперли в замок, из которого не хотелось вырваться. С восхищением, застыв между молотом и наковальней, Джейн подняла ноги и обхватила его, чтобы упереться и усилить встречное движение.

Она парила, задыхалась, ощущая напрягшиеся мышцы, удерживавшие ее, преодолевшие гравитацию, поднимавшие ее вверх.

Сердце пело от радости. Джейн старалась отдалить оргазм. Ей хотелось продолжать и продолжать эту битву. Но его глаза были союзниками ощущений, рождавшихся в ее теле.

«Все хорошо, – говорили его глаза. – Давай, начинай, и я присоединюсь к тебе. Вместе с тобой. Всегда вместе, куда бы ты ни повела».

– О-ох.

В ее голосе звучало предупреждение, извинение, просьба.

– Да, – прошептал он.

– Н-е-е-ет.

На лице проступила беспомощная покорность жажде неизбежного.

Стрела угодила в середину мишени. Волны потрясения медленно распространились концентрическими кругами, словно горячий камень угодил в середину кипящего пруда. Они нарастали по мере движения, затрагивая и лаская каждый миллиметр ее тела требовательной лаской. Когда поток живительной силы заструился из него в ее недра, ноги ее напряглись, она прочно обхватила его, руки глубоко погрузились в мокрые на затылке волосы. Она могла ощущать эту волшебную капитуляцию, когда, не в состоянии больше контролировать себя, он излил в нее свою энергию, и мысль об этом пробудила в памяти вкус его семени, и, как по мановению волшебной палочки, зазвучала музыка сотрясающего нервы оргазма. Находясь на волне экстаза, она позвала его, не заботясь о том, кто кто-то может услышать: стонущее отчаяние ее крика насмехалось над блаженством, породившим его.

Он застыл от напряжения, когда оргазм потряс его, колени подогнулись. Джейн ощутила, как он закрутился под ней, стараясь удержать ее тело. Медленно, плавно он опускался вниз до тех пор, пока ягодицы Джейн не опустились поверх него. Глубоко внутри ее он излил последние свои остатки, голова его склонилась на ее блестевшую от влаги грудь, а легкие судорожно хватали воздух посреди сияющего, дурманящего запаха пота, исходившего от ее грудей. Она мягко держала его в своих объятиях. Этого белокурого незнакомца, имени которого она даже не знала, но любовь которого была горяча и грела ее изнутри.

Вздох, вырвавшийся из груди Джейн, свидетельствовал о наступившем в ее сердце облегчении. Совершенно непонятным образом это сумасшедшее занятие придало ей сил для предстоящих дел. Теперь наконец она вновь ощущала себя полноценной женщиной, и, хотя у нее могут забрать мишуру и блеск ее славы, никто не коснется ее тела, которое будет любить весь мир, или ее сознания, которое будет всегда уважать себя самое.

22

Джейн вошла в атмосферу всеобщей истерики, царившей в офисе Пита Ривкина, с высокомерием Жанны д'Арк, идущей на костер. Внутри бушевало дикое чувство анархической свободы, и сумасшедшая, яростная смелость струилась по венам. Измятое трико, испорченное буйным совокуплением с человеком без имени, было символом откровенного неповиновения. Тело взмокло от пота, перемазано следами страсти, внутри бурлило сладострастие, теперь наконец она знала, как относиться ко всему и ко всем. Мир мог идти ко всем чертям. Джейн Каммин, загнанная в угол и припертая к стене, собиралась показать свои когти.

Секретарша, лицо которой вспыхнуло, как только Джейн вошла в приемную, вскочила с места.

– О Боже мой, мисс Каммин. Слава Богу, вы появились. Мистер Ривкин пытался найти вас. Он ужасно расстроен.

Вопрос, обвинение, оттенок угрозы – все соединилось в последнем предложении.

Все утро прилизанные офисы компании «Ривкин интерпрайз» трясло от нервного напряжения. Все пришли к заключению, что причиной кутерьмы послужил большой конверт, доставленный специальным курьером, адресованный местному богу, с надписью, исполненной красной анилиновой краской: «Только для ваших глаз». Пит Ривкин, по словам его уродливой и болтливой секретарши, подчинился инструкции и открыл конверт, запершись в своем кабинете. С этого момента все вокруг залихорадило.

Когда он через несколько секунд вышел из кабинета, то вид его был настолько странным, что мнения о состоянии его здоровья у видевших его в тот момент сильно отличались. По одной версии, явно лишенной воображения, он увидел призрака. Специалист по переделке сценариев выразился куда удачнее:

– Он выглядел так, словно сдал слишком много крови.

В том, что последовала за этим, мнения совпадали.

– Позвоните Джейн Каммин. Прямо сейчас. Разыщите ее, где бы она ни находилась. О'кей? Понятно?

Затем он отменил жизненно необходимое производственное совещание и аналогичную по значимости встречу по утверждению сценария. В довершение всего перенес беседу с Диггером Мердоком, отказался отвечать на телефонные звонки Свифти Лазар, Слая Сталлоне и Фрэнка Старка. Что бы там ни произошло, событие было явно неординарным. В этом ни у кого не было сомнений.

В кабинете Пит Ривкин боролся с одолевавшими его демонами. С фотографий на мягкой кожаной обивке стола на него взирали мечтательное, заспанное, млеющее и другие лица Джейн – звезды его самого выдающегося сериала. От этих порнографических снимков стыла кровь.

Записка носила деловой характер. Джули Беннет собиралась направить фотографии всем лицам, занимавшим видное положение в Америке. Она уведомляла: ей хотелось, чтобы он первым увидел их в силу своей «заинтересованности» в «порнокоролеве».

Последствия были бы катастрофическими. Если Беннет выполнит задуманное, «Ночи в Беверли-Хиллз» могут и не выжить. С Джейн будет покончено наверняка. Он уронил голову на руки, пытаясь понять ужас предстоящего. Такое не укладывалось в голове. Джейн – лесбиянка, может быть, даже проститутка? Он никогда не поверил бы этому, если бы лежавшее на столе свидетельство не глядело ему в лицо.

Джейн пронеслась мимо раскрасневшейся секретарши и устремилась к двери в кабинет Пита Ривкина. Она понятия не имела, что скажет ему, у нее не было никаких мыслей, но парень привел в порядок ее чувства, и этого было больше чем достаточно.

Задумчивое лицо Пита взметнулось вверх, чтобы увидеть ее, когда она распахнула дверь кабинета. Сложные чувства отражались на лице Пита, которого она полюбила и уважала: облегчение оттого, что он наконец-то видел ее; обвинение; гнев; разочарование; неверие и всепоглощающая печаль. Она ни секунды не сомневалась, что фотографии уже у него. Там они и находились. Небольшой пакет с человеческой ненавистью загрязнял поверхность его рабочего стола.

– Джейн!

Она подошла прямо к нему – гордая, высокомерная. Доспехи самоуважения без усилия парировали удары копий и стрел его молчаливых обвинений.

– Выслушай меня, Пит.

Она распорядилась холодно, царственно; ледяная решительность, звучавшая в ее голосе, гарантировала, что он будет повиноваться.

– Я была без сознания, когда снимали эти фотографии. Та девчонка что-то подмешала мне в выпивку. Но перед этим я действительно занималась с ней любовью.

Пит Ривкин открыл было рот, но слова не шли. Все утро он планировал и отрабатывал речь. Чувство, что его предали, было настолько сильным, что теперь он жаждал одного – мщения. Слова, которые он репетировал, должны были испепелить душу Джейн. Теперь, перед величием ее присутствия, все эти слова без малейших усилий стерло с доски его памяти.

Джейн не закончила:

– Не знаю, что ты собираешься делать. – Каждый звук ее голоса был пронизан высокомерием и надменностью. – Но я точно знаю, что ты должен сделать.

Мозг Ривкина вернулся на свои рельсы. Сцена развивалась не по его сценарию, но это можно пережить.

– Джейн, во имя всего святого, мы оказались в чертовски опасном положении. Что, черт подери, ты хочешь со мной сделать? Я хочу сказать, что эти фотографии могут потопить «Ночи». Эта стерва Беннет грозит покончить с твоей карьерой, она и меня держит за шары. Если эти фотографии окажутся на столе у Галвина, считай, что ты – вчерашняя гамбургская отбивная.

Глаза его красноречиво свидетельствовали, что именно так все и будет.

– Если тебе нравится подавать себя на десерт в свободное от съемок время – это твое личное дело, но если какая-то подлюга намерена распространить фотоулики, то, по воле Божьей, оно становится и моим.

– О, заткнись, Пит, и подумай.

Она воздела свою покрытую каплями пота руку, длинную, прекрасную, величественным жестом пресекая поток слов.

– Выплескивание грязи не поможет решить эту проблему.

Он смотрел на нее, его завороженные глаза находились лишь в нескольких дюймах от промежности, едва прикрытой тонкой материей короткого трико. Боже, как она восхитительна. Совершенно и убийственно неотразима.

Пит понемногу успокоился:

– Джейн, что, черт возьми, нам делать? Почему Джули Беннет затеяла все это? Не знал, что она психопатка. Что она имеет против тебя? Ревность?

Вновь Джейн движением руки отмахнулась от его вопроса.

– Послушай, это не должно сойти ей безнаказанно. Даже если ее действия нельзя расценивать как шантаж, то замысленное ею – грязное дело. Она сама занимает солидное положение: ее агентом является Мортон Янклоу, ее книги издает Кроун. О них могут подумать, будто они действуют такими же методами, как и она. А что скажут ее читатели, члены книжных клубов, как это соотносится с правами на телепостановку сюжетов по ее книгам? С твоим влиянием в киноиндустрии ты в одиночку мог бы потопить все ее мини-сериалы. По крайней мере, наполовину сократить доходы. Если она пойдет на такое, то лишится репутации и одновременно денег. Думаю, кто-то ясно должен дать ей это понять. И лучше всего – ты. Если она лично услышит это от тебя и если ты должным образом объяснишь ей последствия, она, вероятно, успокоится. Надо попытаться, Пит. Ради своего собственного спасения, во имя спасения «Ночей».

И, конечно, ради нее, Джейн, тоже.

Но, странное дело, она не думала об этом, и совершенно не эта мысль делала ее такой сильной. В настоящий момент ее блестящее будущее в материальном мире занимало ничтожное место в книге ее жизни. Главное – Джули Беннет должна быть остановлена.

Она возвышалась над Питом Ривкином, мощь ее целеустремленности омывала его, как волны каменистый берег. Он был во власти ее решимости и насквозь пронизан силой ее желания. Джейн физически ощущала могучие перемены, происшедшие в ней. Сейчас ей под силу сдвинуть горы, и это ощущение было замечательным. Если прежде она довольствовалась ролью пассажира, дрейфующего по потоку жизни, то теперь все обстояло иначе. Она стала судьей собственной Судьбы и никогда впредь не позволит кому бы то ни было контролировать свою жизнь. Всей ядерной мощью своей невероятно могучей личности она сокрушит любое препятствие, которое окажется на пути.

– Что ж, это может сработать, – проговорил он, позволяя первым признакам улыбки оживить уголки своих губ.

Джейн почувствовала, как дикая радость просыпается в сердце.

– Ты сможешь, Пит. Устрой ей фейерверк. Только не выходи из себя. Используй свою злость.

Да, в этом-то все и дело. Гнев, грамотно сочетаемый с силой, поможет преодолеть сопротивление противника. Этим сочетанием он пользовался на протяжении многих лет, добиваясь убийственного эффекта.

Двигатель его морального возмущения уже начал набирать обороты. Эта жирная писака с грязными замашками шантажистки собиралась торпедировать созданную им звезду и его сериал. Невозможно включить телевизор, чтобы не наткнуться на слащавые сюжеты. Невозможно вести борьбу на суперрынке без риска оказаться погребенным под грудой ее бездыханных книг. На каждом интервью, виденном им, она твердила одно и то же, словно никогда не слышала о дохлых лошадях; ее медный, надсадный голос действовал на барабанные перепонки, подобно грохоту отбойного молотка. Что ж – кошатница встретила свою Немезиду, своего укротителя львиц.

Пит Ривкин снял трубку телефона. Пока он говорил, глаза его не отрывались от Джейн.

– Соедините меня с Джули Беннет в Палм-Спрингс.

В ее голосе звучала удовлетворенность от того, что он позвонил ей:

– Мистер Ривкин, рада, что вы позвонили. Вы получили мою маленькую посылку? Похоже, вы намерены начать просмотр актрис на роли в ваших новых сериалах, не так ли?

Голос Пита Ривкина звучал надтреснуто:

– Слушай, ты, взбесившаяся крыса, и слушай хорошенько. Повторять я не намерен. Я порвал все эти картинки и забыл о них. Отныне, если ты предпримешь что-нибудь, что напомнит мне об их существовании когда-либо, хоть однажды, знаешь, что я сделаю? Я созову пресс-конференцию и сообщу всем желающим о том, какую роль ты сыграла в этом грязном деле. Каждую неделю в течение месяца в «Издательском еженедельнике» я буду помещать объявление, разоблачающее тебя; другое – в книжном разделе «Нью-Йорк таймс», каждому издателю Америки я направлю копию письма, присланного тобой вместе с фотографиями. И запомни следующее: может быть, это дойдет до выгребной ямы, которую ты именуешь своим разумом, что я пользуюсь некоторым влиянием в телебизнесе. Я обещаю лично позвонить в каждую компанию, чтобы в каждой программе узнали подробности о твоих кознях. К тому моменту, когда я покончу с тобой, на тебя будет такой же спрос, как на использованный презерватив на курортах Майами-Бич, даже эскимосы не купят и копии дерьма, выходящего из-под твоего пера. Я ясно выразился?

– О, – произнесла Джули Беннет.

– Спрашиваю, я ясно выразился?

– Возможно, я неверно рассчитала.

Холодная ярость Пита Ривкина подвела итог:

– Никогда, повторяю, никогда впредь не ошибайся.

– Я поняла, что вы сказали, мистер Ривкин, – произнесла послушная маленькая девочка.

Ее слова были равносильны обещанию.

Сработало. Пит Ривкин вздохнул с облегчением.

Джейн прочитала все в его глазах. Внезапно она почувствовала себя обессилевшей. Исключительно благодаря силе воздействия своей личности ей удалось вырвать победу из зловонной пасти поражения. Она рухнула в кресло. Пит Ривкин встал, обошел стол, подошел к ней и положил руку на обнаженное плечо.

Когда он заговорил, голос его дрожал.

– За всю свою жизнь, – проговорил он, – я не встречал никого, кем бы восхищался так, как восхищаюсь тобой.

В Южной Калифорнии, по крайней мере, семья Анненберг была чем-то вроде законодателей моды, и все преуспевающие люди старались подражать им. На протяжении недель высшее общество Лос-Анджелеса обсуждало выгравированные приглашения принять участие в коктейле на территории знаменитого имения Санниленд, расположенного у пересечения шоссе имени Фрэнка Синатры и шоссе Боба Хоупа – места, где семейство Рейган проводило рождественские праздники, куда удалился Никсон после отставки и где, возможно, находилась лучшая в Америке частная коллекция.

Джули бывала там и раньше, но до того, как Вальтер Анненберг приобрел коллекцию импрессионистов, принадлежавшую его сестре мисс Энид Хаупт, чтобы пополнить интригующее частное собрание картин современных французских художников, в котором находилось и знаменитое плотно Гогена «Сиеста».

Джули Беннет задумчиво потягивала шампанское, не отрываясь глядя на картину. Полинезийская женщина стояла, повернувшись спиной к художнику, и чувствовала себя совершенно непринужденно на красновато-охристой земле; на ней была английская соломенная шляпка с лентой. Обращенная лицом к Гогену женщина, с круглым, как луна, лицом, сосредоточенно гладила белую материю старым утюгом. Там же были изображены еще три фигуры; они смотрели в разные стороны, ничем не занятые на фоне буйного ландшафта, в котором преобладали желтый и зеленый цвета.

За плечом Джули раздался голос, на ужасный звук которого она резко обернулась.

– Неплохо, правда? Тысяча восемьсот девяносто четвертый год, когда Гоген досыта нахлебался нищеты. Может быть, ругал себя за то, что оставил работу на бирже.

В голосе слышались безукоризненные итонские интонации. Он походил на посылку с ароматом «Роял яхт», которым все они пользовались, и был пропитан рафинированной самоуверенностью, которую все они напускали на себя по малейшему поводу. Джули посмотрела на него, как на пса, оказавшегося за обеденным столом, и в его глазах отразился мгновенный интерес, порожденный ее очевидным презрением. Англичане всегда стремятся принадлежать к клубу, который в них не нуждается; генетически их влекло к женщинам, которые могли доставить им много неприятностей. Что ж, этот чопорный пудель с художественным прошлым напал как раз на такую особу. Его голос, изобиловавший носовыми звуками, вернул Джули в дьявольское расположение духа, от которого она не могла отделаться в последнее время.

– Дорогая, о, дорогая! Вы видели картину бедного Кеннета Кларка «Цивилизация», или вы предпочитаете «Ридерс дайджест»?

Он рассмеялся пронзительным вибрирующим смехом, восхищенный непочтительностью.

Джули смерила его взглядом сверху донизу. Шелковая рубаха кремового цвета от Тернбула и Ассера, галстук в голубой горошек, двубортный легкий костюм, пиджак расстегнут, ботинки от Гуччи – весь внешний облик указывал на прогрессивность взглядов.

– Боюсь, я знаю вас. Все мы, англичане, знаем друг друга. Вы Джули Беннет.

Он произнес это довольно гордо, словно доказывая, что не относится к категории людей, любящих наносить оскорбления. Подтекст гласил, что Джули Беннет может чувствовать себя спокойнее, раз такой человек, как он, знал ее. Создавалось почти сюрреалистическое впечатление, что он делился с ней некой полезной информацией, тем, что сообщал ей ее собственное имя.

– Ну а я вас не знаю, – грубо проговорила она. – И знать не хочу, – повисло в воздухе.

– Меня зовут Генри Бисестер. Я занимаюсь подбором и реализацией современной живописи на аукционах «Кристи».

Он прямо-таки изливал на нее свое удовольствие. Так-то, простая маленькая женщина. Ты можешь быть богатой и известной, но ты не умеешь себя вести, и тот факт, что твоя мать была липовой принцессой на Балканах, не имеет никакого значения в баре Уайта. Экспатриированный мусор. Он назвал свое имя. Вот, что имело значение. Теперь ей следует знать, что бизнес «Кристи» был престижным, потому что им занимался он – граф. Это означало, что жена его была графиней, старший его сын – виконтом, а два других сына – «почтенными», хотя никто и не думал величать их этими титулами. Это заявление также означало, что единственную дочь звали леди Мэри Уилмингтон, поскольку Уилмингтон – фамильное имение. Он следил за выражением лица Джули, стараясь понять, отгадала ли она зашифрованный смысл его представления. Американские писатели-романисты очень интересовались английскими титулами, хотя эта писательница была английского пошиба.

– О, вы – лорд Бисестер, не так ли? Кажется, вы продали мне пару картин несколько лет назад. Правда, я не совсем хорошо помню.

Она к месту вставила этого «лорда». Удивительно, как много людей не знают, что лордом называют и пэра, и виконта, и графа, и маркиза, и только к герцогу обращаются «герцог» или «ваша милость», если это делает слуга или человек низшего сословия.

– Да, мне кажется, в то время рынок был довольно беден. Вероятно, картины шли несколько дешевле их верхней стоимости.

Губы Джули скривились. Это был обыкновенный аукционный прием – максимально завысить стоимость картины с тем, чтобы привязать продавца к вашей фирме, шепнуть кому надо минимальную продажную цену и дать возможность договориться о цене между собой. Когда картину не удается продать с аукциона, вы после него являетесь с анонимным частным покупателем – на самом деле одним из ваших друзей, который готов приобрести картину из рук владельца процентов на десять дороже зарезервированной цены.

– Я посоветовал бы продать, мисс Беннет, – сказал он тогда, – хотя цена несколько разочаровывает. Одна картина не провалит аукциона. Вам придется хранить ее достаточно долго, прежде чем выставить еще раз.

Джули точно не помнила, произнес ли эти слова сам Бисестер или кто-то из его подчиненных. Все они говорили одинаково. Все они были торговцами подержанными автомобилями, выходцами из высшего класса, исповедовавшими мораль Джека– Потрошителя.

– Знаете, мы многое слышали о вашей коллекции, сильно отличающейся от этой, но некоторые полагают, почти столь же хорошей… по-своему.

Жестом утонченной руки он обвел комнату. В отчаянии глаза Джули последовали за ней – все, все что угодно, лишь бы не смотреть на блестящее патрицианское лицо с лоснящимся, почти отсутствующим подбородком, кроличьими глазами, вьющимися, как на лобке, волосами.

Беспроигрышные картины импрессионистов, надежные, как недвижимость, и пользующиеся спросом, как сточные канавы, безмолвно взирали на нее. Ей больше нравилась стена из мексиканского песчаника с черными кавернами, на которой они висели. Помещение было оформлено со вкусом, мебель Вильяма Хейна выгодно подчеркивалась кремовыми тонами на белом фоне, чтобы не отвлекать внимания зрителя от главного события. Все «ребята» были представлены здесь: стандартный набор Сезанна (яблоки и дыни), полосатая картина Ван Гога, изображающая женщин, собирающих оливки, и, наконец, звезда множества почтовых открыток – картина Моне «Кокетки», висевшая над обрамленными в черную рамку портретами королевского семейства с автографами. Филипп и Чарлз – совершенно на себя непохожие, королева Елизавета и королева-мать, удивительно похожая Элизабет Р., и странная женщина – принцесса Анна, специально выписанная, дерзкая, совсем непохожая на остальных. Маргарет Тэтчер рядом, правее двух членов королевской семьи, которые ее терпеть не могут. Она, как всегда, многословна: «Вальтеру и Ли – с наилучшими пожеланиями двум замечательным людям».

Комната понемногу заполнялась, возбужденные лица мелькали повсюду, их обладатели стремились смеяться с теми, кто, по их мнению, занимал более высокое положение в обществе. Да, эта пустыня была занятным местом. Палм-Спрингс пользовался репутацией огромной территории, сопоставимой с Хоб-Саундом, Ньюпортом или Саратогой, но в действительности таковой не являлся. Все эти преувеличения были следствием шизофрении, поразившей Восточное и Западное побережья. В Калифорнии полагали, что слава и аристократия были синонимами, тогда как на Восточном побережье, где социальная структура была менее строгой, классовое разделение более поддерживалось среди выходцев из Европы. Но самое смешное заключалось в том, что хотя подразумевалось, что в Палм-Спригс следовало обожать богов и богинь от кинобизнеса, которые, собственно, и создали это место, очень мало звезд и начинающих звездочек в действительности жили здесь. Они жили здесь в прошлом, но теперь их больше здесь не было, поэтому следовало немного побродить среди таких, как Сони Бонос, Дина Шорес и Тони Куртич, прежде чем столкнуться с кем-нибудь, кто действительно соответствовал титулу «звезда».

– Джули, Генри, конечно, вы знакомы. Рада, что ты смогла приехать, Джули. Не правда ли, Генри отлично разбирается в картинах? Он гость дома, поэтому у него был шанс подготовиться.

Ли Анненберг была маленькой, ясноглазой, живой женщиной, явно настроенной хорошо провести время. Она редко устраивала коктейли, подобные этому, но Музей пустыни был ее любимым детищем и почетной обязанностью.

– Послушай, Джули, Генри говорил тебе, что к нам на выходные приедет Ивэн Кестлер? Да, очень интересно, ты, должно быть, слышала о новом художнике, которого он открыл. Того, от которого все с ума сходят, – Билли Бингэма. Знаешь, я сделала ему заказ! Никогда прежде не делала подобного. А ты? Вальтер считает, что я сошла с ума, но он смеется надо мной. Во всяком случае, я вылетаю для встречи с ним послезавтра. Он недавно перебрался обратно на Западное побережье и устроил прекрасную студию около самого Венис-пляжа, где он и пишет эти картины, от вида которых хочется умереть. Меня в дрожь бросает от всего этого. Мой портрет работы Бингэма. Ты слышал о нем, Генри? Да, ты должен был слышать. Что ты думаешь о его работах?

Подобно стуку колес экспресса, кровь стучала в жилах Джули Беннет. Глаза застилал туман. На какое-то время ее планы относительно Джейн были сорваны непредсказуемым Питом Ривкином, но оставались счеты, которые предстояло свести с Билли. По-видимому, теперь он вновь оказался в сфере ее влияния. Несомненно, нельзя допускать, чтобы Ли Анненберг знала, что Билли был ее любовником. Она предпочитала держать своих домашних за портьерой, и, кроме того, им было бы скучно в обществе.

– О, он просто самый лучший, – ответил Генри. – Никаких сомнений на этот счет. В данном случае Ивэн, как говорится, угодил в яблочко. Удивительно, весьма необычно. Как вы считаете, мисс Беннет?

Этот англичанин умышленно не торопился переходить к обращению по имени, и в его «мисс» прозвучало легкое язвительное подчеркивание ее социального статуса.

Теперь успех Билли был подтвержден представителем «Кристи» и миссис «Телегид» – оба подчеркивали исключительность мальчишки, служившего ей игрушкой, словно они создали его. Билли Бингэм, бросивший ее, теперь стал звездой; к нему в очередь записывались те, у кого не всегда находилось время для общения с ней. Билли Бингэм, который обожал Джейн.

Джейн. Погребальная музыка зазвучала у нее в ушах. Джейн не сгинет. Джейн пережила камни и стрелы самых яростных атак, предпринятых Джули, и продолжала существовать, отравляя ее бытие, оскорбляя и вынуждая возвращаться ко времени, которое она старалась забыть. Джейн стала новой суперзвездой, красавицей, у ног которой лежал весь мир. У Джейн появились могущественные друзья, которые представляли угрозу даже для карьеры Джули.

Желчь разлилась, поразив сознание Джули. Презираемая женщина. Покинутая дочь. Объятая изнутри адским огнем. С бешеными глазами она осмотрелась вокруг. Ей хотелось разбить что-нибудь, закатить жуткий скандал. Швырнуть китайские скульптуры в тихий бассейн, накрытый пятидесятифутовым куполом, под сводом которого Ева работы Родена блаженствовала среди папирусов и других деревьев.

С трудом она пыталась совладать с собой. Она заметила взгляд Барбары Синатры. Затем Леонарда Файерстоуна. Затем Даниэля Гэлвина. Понемногу шторм отступил. Она быстро допила шампанское и взяла еще один бокал с подноса у проходившего мимо официанта. Ее мозг больше не разрывался; он начал работать над тем, что предстояло сделать.

– Ли, ты сказала, что Ивэн Кестлер здесь? Мне хотелось бы встретиться с ним. Кто знает, вдруг он поможет мне достать хотя бы одну из картин этого Бингэма, на котором все, кажется, помешались.

– Да, он где-то здесь. Мне кажется, я видела его несколько минут назад внизу, на лужайке.

Лужайка в Санниленде оказалась полем для гольфа. Частные площадки для гольфа не были редкостью, но в пустыне, где каждая капля воды – огромная ценность, травяное поле площадки было чем-то вроде роскоши. Ивэн никогда не удалялся от роскошной жизни.

Джулия грациозно улыбнулась хозяйке.

– Прошу простить. Пойду поищу его. Пока, лорд Бисестер. Приятно было познакомиться.

Ивэн был там, где и ожидалось, – среди группы людей, которые не относили себя к ценителям искусства и разбрелись по изумрудной траве. Джули украдкой подобралась к нему сзади.

– Привет, Ивэн, – сказала она.

Он резко обернулся. В тоне ее голоса, в английском акценте, прозвучало что-то зловещее.

– А, Джули Беннет, – ответил он равнодушно, стараясь тем временем поточнее вспомнить, в каком состоянии остались дела между ними. Джули могла бы просветить его на этот счет. Он надул ее, увел ее парня, превратил его в звезду и попутно заработал кучу денег. Что касалось ее, то она не испытывала к нему никаких добрых чувств, ее план, однако, требовал скрывать это от него.

– Приятно снова видеть тебя здесь, в пустыне, Ивэн. С нашей последней встречи произошло так много перемен.

– Да, наш общий друг добился оглушительного успеха, как тебе, должно быть, уже известно.

Он был такой аккуратненький, как маленький игрушечный солдатик, красиво и ярко раскрашенный там, где надо. От него исходил запах, как от толстого журнала, набравшего слишком много рекламных объявлений парфюмерной продукции.

– Да, в самом деле. Он добился. Я считала, Ивэн, что выходцы из Англии являются специалистами по замалчиванию.

Она игриво улыбнулась, он устало ответил тем же.

– Да, в итоге я не смогла распознать талант, находившийся прямо перед моим носом. В этом-то все и дело, не так ли, Ивэн?

– У всех у нас бывают дни, когда неважно обстоят дела с обонянием.

– Меня это выводит из себя, я хочу все расставить по местам, как надо.

– Как надо?

– Да, я хочу купить несколько работ Бингэма.

– А, понимаю.

Улыбка Ивэна стала теперь настоящей. Это он мог отлично понять. Она не хотела отстать от остальных. Ей это обойдется в копеечку, но что значат деньги в сравнении с гордостью, когда вы заставляете Креза выглядеть каким-то ничтожеством, способным играть лишь в дешевых автоматах Лас-Вегаса.

Ивэн перешел на деловой тон, его тонкие брови взлетели вверх, когда он постарался придать глазам выражение искренности и честности.

– Разумеется, моя дорогая Джули, если кто и заслуживает обладать картинами Бингэма, так это ты. На этот счет нет никаких сомнений. Как жаль, что вы разошлись с ним. Мне следовало бы подумать и оставить одну для тебя, но ты же знаешь, как обстоят дела. Он полон гордости, и довольно… Нет, проблема в поставках, я боюсь. Вся экспозиция была распродана. И я надеюсь на его новые работы. Насколько тебе известно, этот процесс невозможно ускорить.

Он застенчиво посмотрел на нее. Клюнет ли она на эту удочку?

– Брось, Ивэн. Не дурачь меня. Я не первый год в бизнесе. Запомни, я Джули Беннет. Что у тебя в задней комнате?

– О, да. Тихо. Задняя комната. Ну, не очень много, боюсь, и значительная часть уже обещана. Понимаешь, старые клиенты.

Джули уловила ноту упрека. Следовало бы воспользоваться мною прежде, богатая писака, говорил Ивэн. Следовало бы учуять, что у меня королевская поступь.

– За сколько ты продашь?

Ивэн весь напрягся. Дело развивалось быстро. Он собирался продать пару, ну от силы три.

– Сто тысяч долларов, но только для коллекционеров, а не для перекупщиков.

– Послушай, дорогой, я в жизни никогда ничего не продавала, кроме пары пустых картин через «Кристи» и книг. Около пятнадцати миллионов в твердых обложках в среднем по семнадцать долларов и около сорока миллионов в мягких по пять долларов за штуку. Это, конечно, только в Америке.

Джули считала, что иногда необходимо говорить такое. Людям следует напоминать, насколько она богата.

Мозг Ивэна Кестлера, привыкший к операциям с цифрами, быстро произвел вычисления. Получив итог, он улыбнулся. Ничего он не уважал на свете так, как суммы, выражавшиеся количеством цифр в телефонных номерах, особенно если при этом учитывался еще и междугородный код.

– Тебе нужно больше, нежели одна?

– Да.

– Что ж, откровенно говоря, одна или две картины найдутся.

Он обворожительно рассмеялся, как мальчишка, застигнутый врасплох, когда чересчур очевидно пытался солгать.

– Я беру их все, Ивэн. Все до одной.

– Что?

Не веря своим ушам, он уставился на нее.

– То, что слышал, Ивэн. Я сказала, все до одной.

Он поднял вверх обе руки.

– Нет, Джули. Нет, нет. Никоим образом. У нас сорок картин, и нужно удовлетворить запросы других клиентов.

– Я беру все сорок по сто тысяч долларов за каждую.

– Ах! – снова проговорил Ивэн. – Ах.

Четыре миллиона долларов. Такая сделка делает более чем реальной покупку картин у герцогини Альбы. Их ему предложили несколько дней назад – замечательный Гойя, восхитительный Веласкес. Пришлось отклонить предложение из-за недостатка средств. Но четыре миллиона позволят ему совершить сделку десятилетия – что еще может быть столь удачным, как «открытие» Билли Бингэма.

– Если согласен, могу выписать чек прямо сейчас. Сию минуту, в обмен на твою расписку в получении чека и письменное обещание выслать мне сорок картин Бингэма сразу же, как только сможешь передать их моему агенту.

Всю свою жизнь Ивэн Кестлер довольно быстро обделывал свои дела. Но так быстро он действовал впервые. Его маленькая рука выстрелила вперед и схватила руку Джули Беннет.

– Идет. Договорились, – сказал он.

Вместе они прошли в большую комнату, где присутствовавшие наслаждались десертом.

Когда самая раскупаемая писательница выписывала чек Ивэну Кестлеру, используя вместо стола плавные контуры бронзовой скульптуры Жана Арпа, созданной в 1960 году, никто не попытался возразить, хотя каждому хотелось узнать – что же такое она покупает?

– Ты уверена, что все будет в порядке там, у двери? Похоже, что здесь потребуется паспорт.

Люси Мастерсон с подозрением смотрела из лимузина на недружественный уличный ландшафт западного Лос-Анджелеса.

– Не беспокойся. Том Круизе сегодня утром звонил Хелене. Вахтеру передано мое имя. Даже если он не найдет его, думаю, мы сможем пройти. Один-два человека в этом городе, надеюсь, узнают меня, Люси.

В этом был скрыт мягкий упрек. Существовал миф: чтобы попасть в ночной клуб Хелены Каллинианиотис, нужно было лично знать ее. Однако существовали исключения, доказывавшие справедливость правила. Внешность Джейн «сегодня» была настолько популярной, что она могла бы влететь в дверь на облаке всеобщих поздравлений, демонстрируя, что в этом городе дружба была явлением мгновенным.

Закат врезался в воды Серебряного озера. Они продолжали держать курс на запад. Джейн вытянула ноги под переднее сиденье и глубоко вдохнула ночной воздух дымных пригородов Лос-Анджелеса. Прежде ей не доводилось бывать в ночном клубе Хелены, имевшем репутацию одного из самых элитарных, посещение которого доказывало всему миру, что теперь она действительно принадлежала к обладателям зеленых карточек голливудской команды высшего ранга. По пятницам у Хелены присутствовавшие делились на две категории: тех – кто глядел, и тех – на кого глядели; не вызывало сомнения, что Джейн относилась ко второй категории.

– Как, черт возьми, ей удалось достичь того, что все буквально давятся, чтобы пробиться сюда? Она же не была исполнительницей танца живота или чего-то в этом роде?

– Думаю, что Никольсон могла бы создать ночной клуб хоть на моей заднице.

– Наверняка. Маленький зальчик для маленькой кучки людей с большими претензиями. Он может быть забит до отказа, если появятся разини и зеваки!

Люси рассмеялась.

– Да, что-то подобное было у Лоу Адлера, где они все торчали (комната над Рокси, которую называли «Над Рокси»). Отличная, надо признаться, была дыра. У многих были декоративные спичечные коробки с надписью «Красивая жизнь – лучшая месть». Меня такая жизнь, как у них, не привлекала. Тараканы и те жили лучше.

– Что и говорить, долгое время у них не было даже лицензии на торговлю спиртным.

– Лучше бы им перехватить некоторых из друзей Хелены – любителей покататься на попутном, и потому бесплатном, транспорте. Интересно, будет ли там эта Деми Мур. Да, она мне приглянулась.

– Тебе придется отбить ее у Эстебез.

– Для разнообразия рассчитываю на тебя, дорогуша. Теперь, когда ты свободна, можно немного и повеселиться.

Джейн вздохнула. Это правда. Она свободна и иногда раздумывала над тем, что же такое свобода. Там, где в ее сердце был Роберт, теперь зияла дыра. Она не пыталась связаться с ним, он – также. Порой она сожалела о том, что его болезненная реакция на фотографии вызвала у нее такую ярость, однако ночи бесконечных раздумий и рационалистических построений как-то размыли суть и содержание самого факта, и теперь она довольно смутно представляла, что же, в сущности, произошло, почему это произошло и что было неправильно.

Для такого человека, как он, подобные фотографии оказались величайшим потрясением. Но где же его великое сострадание, его добродетель, способность прощать и понимать, которая, как ей казалось, составляла суть его личности? Он ворвался в дом и обращался с ней так, словно ее вина была бесспорно доказана. Видя его предвзятость, она не стала доказывать свою невиновность, а затем отказалась от него. Теперь, как уже случалось тысячу раз за последнее время, она вновь задавала себе один и тот же вопрос: «Правильно ли она поступила?» Она могла бы написать ему письмо и объяснить происшедшее, приложив еще одно – от Люси, с ее объяснениями. Но гордость не позволяла, а с течением времени такой шаг становился все более и более невозможным. Иногда в голову приходила мысль, что такой человек, как Роберт Фоли, не для нее. Он был педантом и жеманным, как женщина; он заблудился в викторианском морализме, и его эгоистическая погоня за совершенством, в котором, к сожалению, не хватало человеколюбия, всепоглощающая тяга к истекающей кровью человеческой толпе, как ей казалось, лишала его способности понять слабость и несовершенство одной простой смертной души. Она молода, необузданна, только что оседлала тигра, именуемого успехом, и такой человек не мог совладать со всем этим. Ей не нужен отец-опекун, неустанно читающий мораль и не способный предаваться радостям, возлюбивший бедность и боль, которые ей ни к чему. Ей нужны молодость, развлечения, жизнь, легкомыслие… и твердое, мускулистое тело Роберта Фоли, вдавливающее ее в горячие простыни посреди тишины каньона. В этом-то все и дело: разум говорил одно, а сердце – другое.

– Здесь?

– Думаю, да.

Снаружи ничто не говорило, что здесь размещался самый престижный ночной клуб в Лос-Анджелесе. Оштукатуренная, белого цвета будка без объявлений возвышалась среди невыразительных витрин магазинов. Автостоянку тем не менее нельзя было назвать мечтой отшельника, поскольку она была забита лимузинами, плотными шоферами, мускулистыми помощниками и очередью из машин. Время от времени кто-то отделялся от группы и направлялся проверить, пройдет ли он тест у входной двери. Кивок головой открывал доступ к молоку и меду Канаана. Отрицательное покачивание головы – и бесцеремонное выкидывание в страну отбросов.

– Подожди нас здесь, Луи. О'кей?

– О'кей, мисс Каммин. Я встану вон там, под фонарем.

Около двери отчаявшийся, вспотевший человек в ковбойских ботинках пытался объяснить вышибале, стоявшему при входе, что он некто, кого должны знать в этом заведении.

– Послушай, ты видел Транси с Билли Хартом? Я написал сценарий для этого фильма. Билл сегодня здесь? Он приводил меня сюда. Может быть, мне следует зайти и позвать его. Верно?

– Сегодня мистера Харта не было.

Лицо человека просветлело от этого известия.

– Что ж, очень плохо, потому что он действительно мой близкий друг. Мы прошли с ним длинный путь. Он сказал, что мне нужно приехать и поговорить с Хеленой. Она здесь?

Низкий, прокуренный голос Хелены тяжело прорезался в ночном воздухе:

– Послушай, дорогой мой. Если я не знаю тебя, тогда тебя не пропустят. Все предельно просто. А я говорю – я тебя не знаю.

– Но Билл…

– Его здесь нет. Что ж, если ты хочешь прийти с мистером Хартом, тогда он сможет представить тебя мне, я буду знать тебя, и после этого ты сможешь посещать наш клуб. Поэтому давай, прогуляйся под дождичком, о'кей?

Девушка, висевшая на руке писателя, начала отстраняться от него.

Не попасть в ночной клуб Хелены, где каждый танец был шагом вверх по лестнице карьеры, равносильно провалу с заглавной буквы. Лос-Анджелес не жаловал проигравших. Вот почему перед входом в ночной клуб Хелены существовало поле повышенной нервозности.

Джейн не пришлось даже говорить.

– О, мисс Каммин, – проговорил вышибала с подобающим выражением. – Мистер Круизе звонил нам в отношении вас, ваше посещение – честь для нашего клуба. Хелена, это мисс Каммин.

– Привет, Джейн. Проходи. Том сказал, ты заедешь. Рада, что ты появилась. Надеюсь, ты выдержишь давку. Нет уже сил справляться.

Хелена была скорее приятной на вид, чем красивой: немного потасканного вида, намекавшего на поздние ночные веселья в заводных компаниях.

Джейн и Люси с трудом протиснулись в зал клуба, отделанный по последнему слову дизайна, с сочно-розовыми стенами и полотнами серой ткани, свисавшей с потолка. Они миновали переполненный бар и вышли на огромную танцевальную площадку, устроенную посредине ресторанного зала, в котором около тридцати столов были отделены от танцующих прозрачными экранами.

Толпа раздалась, освобождая им проход, с обеих сторон послышался шепот; Джейн узнали.

Она ощутила рост адреналина в крови. Вот почему известные мира сего обожают посещать подобные места. Одно дело общаться с лидерами кинобизнеса, читать контракты, просматривать хорошие отзывы в прессе, но совсем другие чувства возникали здесь, где по-настоящему ощущалось, что такое слава, чувствовалось ее прикосновение, угадывались зависть в устремленных на тебя взглядах, благодарность, если часть этой славы падала на них.

– Ты видишь, кто это? – спросила Люси.

Джейн видела. За столом, в нескольких футах впереди, сидел Билли Бингэм.

Их глаза встретились, он вскочил на ноги.

– Джейн!

У нее не было времени разбираться в своих ощущениях. Когда она открыла рот, заговорил ее разум.

– Привет, Билли. Ты вроде бы собирался спасти меня от испорченного города. Но вместо того чтобы сразиться с драконом, решил, видимо, покорить мир художников.

Она была рада его видеть, но не чувствовалось радостной искры, вспыхивавшей прежде, просто желание разыграть шуточную месть.

Билли выглядел расстроенным, выбитым из седла таким приемом, его обычная холодность разлетелась в клочья. Внешне он казался прежним: те же джинсы, рубаха, ботинки от Декстера – но более чистым, каким-то отполированным.

Заговорив, он даже начал заикаться:

– Д-Джейн. Боже, ты выглядишь потрясающе. Поз-поздравляю с успехом.

– Да, в конце концов Лос-Анджелес смилостивился надо мной. Хорошо, что я не стала рассчитывать на тебя. Иначе я бы до сих пор торчала в Мармоне, а на тебе висел бы огромный долг на сумму по меньшей мере восьми картин.

Она улыбнулась, снимая его с крюка раскаяния, но его расстроенное лицо говорило, что он не прочь повисеть на нем еще некоторое время.

– Извини… я просто был должен… понимаешь… – он развел руками.

– Послушай, забудь, я просто пошутила. Мы оба поступили как надо. Ты помнишь большую, испорченную Люси? Да, ты был прав относительно нее. Все, что ей было нужно, – это мое тело.

Боже, неужели она уже могла шутить на эту тему? Иногда она сама себя удивляла.

Билли поднял руку, приветствуя Люси. Многое изменилось. Но кое-какие чувства остались прежними. Он продолжал недолюбливать эту крашеную блондинку. И все еще хотел Джейн.

Девушка, находившаяся рядом с ним, ерзала на месте, глаза ее вылезали из орбит. Билли повернулся к ней.

– О, познакомьтесь, это Кэти. Она готовит пресс-релизы для Колумбии.

Девушка немного расслабилась. По крайней мере ее представили. Джейн могла оказаться соперницей, но она была известной.

– Мне нравится твой фильм, – проговорила она.

– Спасибо.

Улыбка Джейн скользнула по ней, как луч рыскающего прожектора.

– Итак, ты вернулся в город или просто заехал?

Билли опустил глаза:

– Да, я вернулся. У меня студия в Венисе. В Нью-Йорке слишком холодно и грязно.

Он хохотнул.

– Замечательно. Как-нибудь нужно приехать и посмотреть.

– Да, конечно, Джейн. Приезжай. Как насчет ленча завтра?

В его голосе прозвучало желание.

Не выйдет, Билли Бингэм. Молодой, амбициозный, переменчивый Билли. Однажды ты бросил меня. Больше такое не повторится.

– Нет, завтра я не могу. И ни в один другой день ближайшие две недели. Слишком много дел в студии. Позвони мне как-нибудь.

Она не назвала своего номера телефона, и Билли знал, что ее номер не указан в телефонном справочнике. В «Беверли-Хиллз» телефонная книга была толщиной с часы Пьяже. Секунду он раздумывал, спросить номер самому или не стоит. Но что-то в ее глазах отсоветовало ему рисковать.

Парень, подскочивший к ним, не представлял собой выдающееся зрелище, но он был великий и обещал стать еще более великим. У этого самоуверенного хлыща уже начала появляться лысина, щеки покрывала небритая щетина.

– Привет, Брюс!

В голосе Джейн звучал восторг. «Ночи» давно превзошли «Лунный свет», но Брюс Уиллис не возражал, потому что он был великим. Его включили в Три-Стар, подписанный Мотауном, и у него был недавно возобновленный пятимиллионный контракт с Сеаграмом.

«Ты должна потанцевать со мной, девушка мечты. Задам тебе перцу», – казалось, говорила его кривая ухмылка.

То было приглашение, от которого никто не отказался бы.

Билли Бингэм опустился в кресло. Перед ним пережаренная рыба-меч беспокойно соседствовала с бокалом «Перриера». Он же следил, как Джейн скользила по танцевальной площадке.

Люси устроилась в пустом кресле и ободряюще улыбнулась Кэти.

– У тебя отличное платье, – сказала она.

– Спасибо. Не запомнила, как тебя зовут.

– Люси Мастерсон. Я делаю отличные фотографии прекрасных девушек, таких, как ты.

– Люси занимается порнофотографией, – сказал Билли Бингэм.

– Давно видел Джули Беннет? – нанесла ответный удар Люси.

Она повернулась к Кэти.

– Билли, бывало, «работал» на Джули Беннет, до того как стал известным.

– О, неужели, Билли? Ты никогда не рассказывал мне. Что ты для нее делал? Я считала, что она писательница.

– Был личным помощником, не так ли, Билли?

Намек был абсолютно прозрачным. Он был ее катамитом, под этим замечательным словом греки подразумевали «мальчика, используемого для противоестественных целей».

Лицо Билли потемнело.

– Интрига закручивается, – осторожно проговорила Кэти. – Какие же персональные услуги ты оказывал Джули Беннет?

– Может быть, ты лучше спросишь об этом у ее сестры? Она танцует с Брюсом Уиллисом вон там.

Гудящий ночной клуб внезапно стал безмолвным.

– Что ты сказал? – У Люси Мастерсон отвисла челюсть от изумления.

– То, что слышала, – проговорил Билли Бингэм.