Школа обольщения

13

В начале июля, в понедельник после ужина в «Бутике», Вито вместе с Файфи Хиллом и художественным директором «Зеркал» уехали на пять дней в Мендосино на предсъемочную разведку. После его отъезда на Билли пыльным покрывалом навалилось одиночество. Шесть недель со дня свадьбы Билли не появлялась в «Магазине грез». Она вошла в свой кабинет, единственное помещение, не подвергшееся переделке. Ей всегда нравилась эта фешенебельная комната, но теперь Билли нашла ее неожиданно скучной. На стенах, обтянутых серо-синим бархатом, коллекция акварелей Сесила Битона, мебель в стиле Людовика XV богато инкрустирована и украшена позолотой, круглое бюро, за которым она работала, достойно занять место в музее, но сейчас все, даже шкатулка для бумаг работы Фаберже, сделанная для царя Николая II, в которой Билли держала самые важные документы, казалась ей безжизненной, словно необходимые мелочи повседневности лишились своего глубинного смысла. Кабинет стал чужим. Она в нетерпении обошла универмаг сверху донизу, но не нашла ни одного упущения. Магазин в ее отсутствие бесстыдно процветал.

После обеда она встретилась с Вэлентайн, чтобы обсудить осенний гардероб. Ей показалось, что за то время, что они работают вместе, Вэлентайн в чем-то неуловимо изменилась, и Билли это заинтриговало. Похоже, за прошлый год девушка приобрела тот восхитительный налет, что отмечает всех знаменитостей. Словно на нее легкими касаниями, почти незаметными, слой за слоем наносили не блеск, не утонченность, не славу, а скорее, уверенность в себе. Вэл всегда была решительной, но ее задиристые манеры раньше казались несколько дерзкими, Вэл при малейшем сопротивлении готова была взорваться, будто хлопушка. Теперь она смягчилась, созрела, стала спокойней в общении. Она уже не подзадоривала Билли, подбивая ее на споры. В ее облике проступила спокойная, взрослая уверенность в своем деле, создававшая удивительный, странно впечатляющий контраст с энергичной, девчоночьей фигуркой, которую уже неоднократно фотографировали для вечности. Какие бы прибыли ни приносила ее мастерская, сама Вэл в качестве модели в газетах и журналах ценилась гораздо больше.

Да, переманить Вэлентайн в «Магазин грез» — великолепная идея, и Билли поздравила себя с ней. Однако интересно, как эта девочка развлекается? Не крутит ли она потихоньку со Спайдером Эллиотом?

Нет, вряд ли это Спайдер, если только у него нет брата-близнеца. Билли то и дело замечала, что Спайдер увлечен несколькими женщинами кряду, и удивлялась, как у него хватает сил приходить на работу. Однако по утрам он первым появлялся в магазине и по вечерам уходил последним. Они вместе обходили весь магазин, и Билли замечала, как от одного появления Спайдера меняется настроение во всех помещениях, исчезает напряжение, возникает атмосфера радостного волнения, как он заряжает продавщиц энергией, очаровывая скучных дам так, что те начинают сами себе казаться остроумными. Спайдер умел дать понять хорошеньким, что они умны, убеждал умных, которые, по мнению Билли, могли бы и сами это знать, что они красивы. Он являл в своем лице блестящий ансамбль разных мужчин, думала она, добрый, забавный и симпатичный. Каждой женщине хотелось предстать перед ним во всей красе.

Но и Спайдер изменился. Безбрежная улыбка, всегда готовая откликнуться на веселье и радость, потускнела. Теперь это была просто улыбка, лишенная восторженного ожидания.

Вэлентайн О'Нил и Спайдер Эллиот, столь бесценные для грандиозного каравана товаров, барочного базара, волшебной страны под названием «Магазин грез»… Билли поняла, что, хотя они ее партнеры и сотрудники, она их почти не знает. Несколько месяцев назад Билли не подозревала, что эти мысли могут прийти ей в голову. Она бы удивилась и возмутилась, если бы ей намекнули, что ее восприимчивость к переменам в Спайдере и Вэлентайн продиктована еще более значительными переменами в ней самой.

Мендосино — приморский городок, где Вито намеревался снимать «Зеркала», представлял собой настоящий калифорнийский Бригадун. От Сан-Франциско до него по побережью добрых две сотни извилистых километров к северу, и, выступив из тумана навстречу лишенному воображения путешественнику, он кажется только что возникшим из дымки веков, словно его не коснулось двадцатое столетие. Он стоит на обрывистом утесе, глубоко выдающемся в просторы Тихого океана, и официально считается исторической достопримечательностью. В черте города бесполезно искать «Макдоналдс», или «Бергер Кинг», или любой другой, пусть не столь яркий признак времени, уродующая рука которого коснулась бы этого зачарованно дремлющего поселения, старинного городка, построенного в начале 1850-х в простом викторианском стиле под названием «плотничная готика». Вопреки общепринятым представлениям о Калифорнии, дома здесь целиком деревянные, когда-то они были выкрашены в розовый, желтый и голубой цвета, но теперь полиняли до романтичной пастели; их окружали пустыри, заросшие розовыми кустами, шиповником и полевыми цветами. Любое современное строительство в Мендосино — при том, что не разрешалось почти никакое, — должно по архитектуре точно воспроизводить этот стиль мыса Код. Даже жалюзи на окнах единственного отеля, или банка, универмага и почтового отделения соответствуют эпохе. Выходя с трех сторон на Тихий океан, Мендосино с тыла открыт обширным лугам, голым, продуваемым всеми ветрами, словно шотландские пустоши, лугам, которые принадлежат национальному парку, навсегда остались в своем первозданном естественном виде.

Однако население Мендосино отнюдь не погружено в сны прошлого. Городок привлекает молодых художников и мастеровых, манит закоренелых индивидуалистов, которые живут с того, что продают свои работы ежегодно накатывающим полчищам туристов, сдают в передвижные лавки и картинные галереи или пристраивают в небольшие ресторанчики, притаившиеся среди старых домов в центре города. В общем, народ в Мендосино гордый и задиристый — за последние несколько лет жители несколько раз официально «отделялись» от штата Калифорния.

Вито выбрал Мендосино для съемок «Зеркал» по нескольким причинам. Приобретенный им французский роман нужно было переложить для американских условий. Действие романа происходит в Гонфлере, живописной рыбацкой деревушке в Нормандии, тоже притягивающей художников и туристов; погода в обоих местах схожая, даже в разгар лета часто выдаются прохладные дни и туманы. Правда, Гонфлер, бывший задолго до Герниха V ареной многочисленных вторжений, менее воинствен, чем калифорнийский городок, но так же не тронут временем.

До начала съемок Мендосино был тщательно обследован, аренда всех необходимых помещений согласована, юридические контракты подписаны, лицензии получены, кое-кого из местных жителей, живописных, как цыганский табор, наняли в статисты. Вито снял небольшой дом для себя и еще один для ФаЙфи Хилла, режиссера. Оператор Пер Свенберг остановился в отеле «Мендосино» вместе с тремя актерами — исполнителями главных ролей. Предполагалось, что актеры, занятые в небольших ролях, будут по мере необходимости прилетать из Сан-Франциско на маленьком самолете, приземляться которому предстояло в крошечном аэропорту Мендосино. Членов съемочной группы разместили в мотелях Форт-Брэгга, чрезвычайно заурядного города, раскинувшегося в нескольких километрах вдоль побережья.

Билли никогда не была в Мендосино. Хотя от расположенной поодаль долины Напа до городка всего несколько сот километров к северо-западу, добраться до побережья можно лишь по двум проселочным дорогам, змеящимся, как серпантин. Она давно слышала о живописной деревне, и теперь, предвкушая провести лето на съемках, очень радовалась предстоящей жизни в Мендосино.

Билли полагала, что теперь довольно много знает о кинопроизводстве, ведь она почти два месяца слушала телефонные разговоры Вито, где во всех подробностях расписывалась предпроизводственная деятельность, обсуждались детали и тонкости, которые она считала непременным скучным и раздражающим прологом к истинно волнующему творчеству. А оно вот-вот начнется, едва застрекочет камера. Она собрала простейший гардероб. Не хочется выглядеть разряженной, думала она, упаковывая самые скромные льняные брюки, самые старые шелковые и хлопчатобумажные блузки, самые классические свитера. По вечерам, предполагала она, они с Вито будут ужинать в каком-нибудь из ресторанчиков и сельских гостиницах где-нибудь в окрестностях Мендосино, и поэтому положила в чемодан несколько длинных юбок и простых, но элегантных топов, а для холодных вечеров — теплые жакеты. Обувь — о боже, как много обуви нужно женщине! Страсть Билли к одежде безуспешно боролась с раздражением по поводу того, что к каждому наряду приходится подбирать пару туфель. Проклятие, самый большой чемодан для обуви, без которого она надеялась обойтись, уже почти полон. Ей удастся уложить все в четыре чемодана, прикинула она, и взять только самые простые золотые серьги и цепочки. Практически ничего. Еще один чемодан в миг заполнили белье и пеньюары. По крайней мере дома, с Вито, она сможет выглядеть прелестной. Правда, он предупредил, что их домик, один из немногих, что удалось снять в разгар туристского сезона, очень прост и едва не готов развалиться. Но Билли полагала, что наверняка все не так плохо, да и, в конце концов, какая разница? Важно лишь, что они с Вито во время этого захватывающего приключения будут вместе. «Лето на съемках в Мендосино!» — слова эти восторженно звенели у нее в мозгу.

Вито беспокоился, что в течение съемочных недель Билли не сможет найти себе занятие. Он даже предложил на выходные улетать домой, но она от этой мысли пришла в ярость. Неужели он думает, что ее так мало интересует его работа? Совсем наоборот, она ждет не дождется, когда сможет участвовать в производстве фильма.

Съемки «Зеркал» начались во вторник, 5 июля. В четверг днем группа работала на лугу за мостом, ведущим в Мендосино, откуда открывалась панорама всего города. Операторская команда и осветители расположились на берегу идеально круглого пруда с лилиями, окруженного высокой девственной травой, скрывавшей водоем среди неровной, покрытой кустарниками пустоши, словно маленькое чудо. Если не знать, где он, можно ненароком свалиться прямо в пруд.

С Билли это и случилось. Обследуя окрестности в первый день съемок, когда пруд с лилиями еще не обставили телекамерами, она поскользнулась на крутом илистом берегу и до подмышек погрузилась в зацветшую воду. Белые льняные брюки и любимая сумочка от «Гермеса» из белого полотна и кожи погибли, но самый большой ущерб был нанесен ее самолюбию. Она закричала, пришлось вызывать двух ассистентов, чтобы вытащить ее из обманчиво глубокой лужи, а затем в сопровождении одного из них, мокрую насквозь, униженную, будто Офелию в исполнении бездарной актрисы, ее отвезли домой.

И все же, оглядываясь назад, она понимала, что эта бурлескная сценка сделала ее, хоть на мгновение, членом группы. В те несколько минут, что она оказалась в центре всеобщего внимания, Билли в первый и последний раз ощутила, как все в съемочной группе увидели в ней нечто большее, чем просто постороннюю, мешавшуюся под ногами. Потому что именно такой она и была — бесполезным сторонним наблюдателем. У всех, кто был связан со съемкой «Зеркал», нашлось свое дело в Мендосино, но только не у Билли. Она была самым бесполезным существом — Женой Продюсера. Никогда она не чувствовала себя такой незаметной и в то же время торчащей на виду, но не в лучшем смысле. Привезенные ею сшитые на заказ брюки и гладкие юбки выглядели неуместными, как платье времен короля Эдуарда для выездов в Аскот. Билли ничего не могла поделать с тем, что ее самые старые спортивные костюмы оказались всего лишь прошлогодними и притом сидели идеально, тоже сшитые на заказ из лучших тканей самых ярких летних расцветок. Она, как ни старалась, не могла выглядеть в этих костюмах без вошедшего в ее плоть и кровь изумительного шика, и простота нарядов лишь усугубляла его. Она была не виновата, что ее собственный стиль, рост, силуэт не позволяли ей слиться с рабочей группой, одетой в затасканную, пригодную для любой погоды униформу — джинсовые куртки и брюки. Их носили все, от Вито до последнего ассистента. Она понимала, что выглядит эксцентрично, словно англичанин в сердце Черной Африки надевший к ужину черный галстук и накрахмаленную сорочку. Однако в добрые старые времена эти смешные формальности были в порядке вещей, и Билли чувствовала себя отжившим раритетом.

Хотя, думала она, безуспешно прочесывая магазины Мендо-сино и Форт-Брэгга в поисках джинсов нужного размера и роста, дело не в том, как она выглядит. Это все пустяки по сравнению с ее застарелым врагом — отчуждением, с которым она вечно сражалась, окунаясь в страдания, выпавшие на долю отверженной, лишенной солнечного света в климате своей юности, когда ее не включали в бурную деятельность и сложные интриги ни одной компании. Даже среди кровных родственников ей казалось, что она стоит, прижавшись носом к витрине ресторана, и смотрит на посетителей, ужинающих в беспечном веселье и не вспоминающих о ней. Кто бы, будь он проклят, ни сказал «время лечит все раны», ни черта он в этом не понимает, с яростью думала она. Старые раны ничто не лечит. Они всегда здесь, внутри, готовы обессилить ее всякий раз, как только представится случай и оживет эмоциональная атмосфера прошлого. И тогда все, что пришло после восемнадцати лет — блеск, богатство, власть, — кажется лишь мишурой на витрине. Неужели старые раны будут донимать ее вечно? Нужно как-то выкарабкиваться из этого темного угла, решила она, и на ее лице появилось такое решительное выражение, что она стала казаться еще выше и уверенней в себе.

На съемочной площадке Билли сохраняла хорошую мину при плохой игре: кто-то нашел для нее складное брезентовое кресло и поставил рядом с креслом Вито. Теоретически у нее было место, чтобы сидеть и всегда находиться рядом с ним. Практически Вито пользовался своим креслом лишь для того, чтобы кидать на него куртку, свитер, а в полуденную жару — и рубашку. Подходя, чтобы сбросить очередной предмет одежды, он с отсутствующим видом ерошил ее волосы, интересуясь, все ли в порядке, хорошая ли у нее книжка, а затем исчезал раньше, чем она успевала ответить хоть на один его вопрос. Сжигаемая яростью, она чувствовала себя псом, лишенным хозяина.

На съемках он был вездесущ, как мальчик с пальчик, проверяя и перепроверяя все, следя, чтобы каждый делал свое дело с полной отдачей. Пока работала камера, он высказывал замечания, и у Файфи словно появлялась еще одна пара всевидящих глаз.

Пока фильм снимается, съемочная площадка находится во власти режиссера, но, если Файфи стал генералом, то Вито превратился в целую армию сержантов, которые в конечном счете всегда остаются главными командирами. Во время перерыва на обед Вито и Файфи всегда располагались вне пределов слышимости и сосредоточенно совещались. Часто они вызывали Свенберга или других членов съемочной группы, чтобы обсудить новые подходы к материалу.

Сила Файфи заключалась в его гибкости, стремлении использовать сценарий как стартовую площадку, а не как истину в последней инстанции. Как и Вито, он никогда не забывал, что, в сущности, они заняты тем, что играют, и помнил, что игра означает развлечение. Он не любил потакать своим желаниям, не воспевал страданий, был не из тех, что рыдают над разбитой мечтой. Он воплощал мечты в жизнь, и за эту черту Вито дал ему первую режиссерскую работу. Как режиссер он создавал атмосферу, при которой всем актерам и актрисам казалось, что они в него немножко влюблены, а он немножко влюблен в них. Впрочем, его вполне устраивало, если те, кому непременно нужно кого-то ненавидеть, находили себе для этого объект. А так как Вито прикрывал его фланги, готовый, как казалось Файфи, пнуть в зад всякого, кто покусится на его картину, он пребывал в лучшем из миров.

После падения в пруд с лилиями Билли чудилось, что ее чуть ли не гвоздями прибили к брезентовому креслу. Со всех сторон ее подкарауливали электрические кабели неизвестной, но, безусловно, зловещей реальности. Прогуливаясь вокруг, она рисковала оказаться на дороге у той или другой группы техников, и она поклялась себе больше ни на секунду не создавать людям хлопот. Но, даже наблюдая за всем с одной неподвижной точки, она через несколько дней твердо усвоила, что производство кино — это девяносто восемь процентов ожидания и всего два — действий. Ничто в ее жизни, в особенности из того, что она читала о кино, не обещало ей такой беспощадной скуки. Сначала она думала, что все идет так медленно, потому что съемки только начались, но вскоре поняла, что периоды бездействия являются естественным показателем ритмичности наблюдаемого процесса. Следить за последовательностью действий старого чудака, который трясущимися руками собирает модель бальсового плота в бутылке, и то занимательнее, обозленно думала она.

Неужели она — единственная на свете, кто считает, что провести полдня в ожидании, пока подготовят площадку, ради того чтобы обнаружить, что освещение надо менять, это скучное действо не похоже на вдохновенный жизненный театр? Она не осмеливалась кого-нибудь спросить. Лучше она сгниет заживо в своем кресле, чем хоть что-то скажет Вито, да и вместе они бывают лишь поздно ночью, после просмотра отснятого за день материала. Сидя в кресле, Билли улыбалась про себя и яростно покусывала нижнюю губу. Как бы Вито ни распылялся днем, общаясь с другими, ночью ей не в чем было его упрекнуть. Она с ним получала такое полное сексуальное удовлетворение, что чаще всего делала свои наблюдения об утомительности кинопостановки Сквозь дымку чувственного ожидания. Вот он, в тридцати метрах от нее, раздетый до пояса, жестикулирует с потрясающей энергией, словно вождь во главе войска верных соплеменников, и она чувствовала, что опять хочет его, прямо сейчас, черт возьми, а не через десять часов. Она представила, как идет с ним через поле, входит в фургон, стоящий здесь для его же нужд, запирает дверь и стягивает одежду, и ощутила, что все ее тело невыносимо напряглось. Она будет стоять, раздвинув ноги, абсолютно неподвижно, глядя, как растет и твердеет его член, а на лице появляется грубоватое, полуслепое выражение, — так всегда бывало у него при виде ее обнаженного тела. Он похож на священного быка, на лесного бога с рисунков Жана Кокто. Подумав о нем, вспомнив его запах, запах выступившего на солнце пота, Билли прикрыла затуманившиеся глаза и незаметно поежилась, поведя бедром.

— Обед, миссис Айкхорн! — крикнул кто-то ей в ухо. Она вскочила, чуть не перевернув кресло, но сообщивший, кто бы он ни был, уже исчез.

Обед, подумала она, зардевшись от возмущения. Как они смеют называть обедом эту гнусную стряпню? Ее ежедневно поставляла на съемочную площадку компания, специализировавшаяся на снабжении киносъемок продовольствием. По традиции трапеза была обильной: огромные подносы с ломтями жареной свинины, блюда жареных цыплят, кастрюли спагетти и фрикаделек, чаны картофельного салата, горы жаренных на решетке телячьих ребрышек, блестевших от жира, тарелки сосисок в тесте. Одно блюдо было тяжелей и неудобоваримей другого.

В этом изобилии, предназначенном скорее для водителей-дальнобойщиков, Билли удалось откопать немного желе из концентрата и — о, чудо! — тарелку прессованного творога, украшенного тертой морковью, еду, которую она ненавидела со школьных лет. Но это, по крайней мере, не жареное. Так как Вито уделял обеденные часы совещаниям, она уже два дня ела одна, ужасно стесняясь, а потом решила брать поднос и уходить в фургон.

Билли сидела в трейлере, мир для нее сжался до тарелки с творогом, и она до того разозлилась, что кусок не лез в горло. Гнев угнездился в животе, как твердый резиновый мяч, и она поняла, что он лишь отчасти вызван ее яростью из-за собственной закостенелой робости и болезненной подозрительности, ей казалось, что вся компания «Зеркал» считает ее чужой. Чужая или нет, она сознавала, что на деле люди совсем не так много внимания обращают друг на друга, как склонен думать каждый, и что, если она появится в украшенном цветами платье для пикников со шлейфом и с зонтиком, вряд ли кто-то это заметит.

В основном ярость ее была вызвана другой причиной. Она сердилась на Вито, который ради своей работы пренебрегал ею. Она злилась на его работу, в которой поневоле становилась посторонней. Злилась на собственное желание быть с ним, удерживавшее ее здесь, в Мендосино, бесполезную и изнывавшую от жалости к себе. Злилась, потому что, вернись она сейчас в Лос-Анджелес, она не выполнила бы обязательства, которые сама на себя возложила. Уехав, она бы продемонстрировала, что не может сносить, если все идет не так, как хочет она. Злилась потому, что не могла получить то, что хотела, когда хотела и как хотела. Она готова была взорваться от ярости, потому что сама запихнула себя в прокрустово ложе и вынуждена там лежать.

Она схватила тарелку и вышла из трейлера. К кому бы ей подойти? К этой компании стариков, что покатываются от хохота? Для первого раза, пожалуй, не стоит. Свенберг? Он сидел один, норвежские глаза глядели мечтательно, он видел свое имя в свете прожекторов. Ему не понравится, если его отвлекут. Актеры? Сегодня заняты только Сандра Саймон и Хью Кеннеди, да и те исчезли в другом фургоне. Она поняла, что бредет к трейлеру гримеров. В полутьме шушукались два педика-парикмахера.

— Миссис Айкхорн! — Оба вскочили на ноги, суетясь и угождая.

— На самом деле я миссис Орсини, но не волнуйтесь, зовите меня просто Билли.

Они взглянули друг на друга, едва скрывая изумление. Так она, оказывается, совсем не такая заносчивая богатая сучка, какой ее считают.

— Почему бы вам не присесть здесь, Билли? О, как мне нравятся ваши часики.

— Ваши волосы божественны. Кто вас причесывает?

— Что за брюки!

— Что за поясок!

И то лучше, чем ничего…

Ежедневно отснятый материал фильма отправляли в местную лабораторию Сан-Франциско, там проявляли и отсылали обратно в Мендосино. Заведующий производством обнаружил в Форт-Брэгге неиспользуемый кинотеатр, где в приличных условиях можно было просматривать отснятое за день. Вот они, думала Билли, ужины в маленьких сельских гостиницах. У Вито хватало времени только на то, чтобы вернуться в дом, быстро принять душ, надеть другие джинсы и перекусить с Файфи, Свенбергом, Сандрой Саймон и Хью Кеннеди в блинной, а затем все отправлялись на просмотр.

Билли с нетерпением ждала ежедневных просмотров. Ее воображению, воспитанному на Голливуде, рисовался большой частный просмотровый зал, глубокие кожаные кресла, легкие струйки дыма дорогих сигар, аура избранности и высокого положения, может быть, призрак Ирвинга Тальберга. Действительность же обретала вид ветхого кинотеатрика, пропахшего мочой, с продавленными креслами, на которых, если там еще остались в живых микробы, рискуешь подхватить неприличную болезнь, а изображения на экране непостижимым образом множились. Когда Билли посмотрела одну и ту же сцену четыре или пять раз, причем каждая версия мало чем отличалась от других, и послушала, как Вито, Файфи и Свенберг горячо их обсуждают, словно видят между ними огромные и серьезные различия, эта бесконечная ловля блох начала ее бесить. Почему они не могут прийти к решению без таких мук, неужели никто из них не представляет отчетливо, как все должно выглядеть? Она подозревала, что они раздувают проблемы, потому что каждый хочет в полной мере употребить власть, что они преувеличивают трудности, чтобы каждый мог удовлетворить самолюбие, высказав свою личную творческую точку зрения. Творческую? Ерунда! Они лепят пирожки из глины. Чушь. Чушь. Чушь! В субботу, когда Вито закончил обсуждать с Файфи Хиллом кое-какие изменения в сценарии, он наконец нашел время и для жены. Съемки шли по графику, ежедневные просмотры обещали великий результат, Сандра Саймон и Хью Кеннеди стали любовниками и в жизни, это придавало их совместным сценам потрясающую, сочившуюся с экрана чувственность, которую, как полагал Файфи, даже он не смог бы из них выжать, Свенберг работал с камерой вдохновенно как никогда и, что успокаивало больше всего, сломался генератор. Этого от него ожидали по крайней мере по разу на каждом кадре, и Вито считал, что пусть лучше это случится раньше, чем позже. Все шло своим чередом: бывали и неожиданности, и недоразумения, ошибки и их исправление, напряжение и смех от души, столкновения и примирения, провалы и остроумные озарения, все, как и положено, смешалось, напоминая театральное представление.

— Вито, — отважилась Билли, когда он протянул руки, чтобы посадить ее к себе на колени, — ты не чувствуешь некоторого… нетерпения? — Она чуть не сказала «скуки», но «нетерпение» показалось более подходящим словом: в нем не было упрека.

— Нетерпения, дорогая? Например, когда?

— Ну, например, когда сломался генератор и вам всем пришлось часа два сидеть и ждать, рока его починят?

«Тогда, например, да и всегда, в каждый бестолковый день», — подумала она.

— Да. Это меня всегда бесит до чертиков. Но, в общем, это неважно, в конце концов, все это дело так скучно, что часом больше, часом меньше — в целом не имеет значения.

— Скучно?!

— Конечно, милая. Дорогая, милая Билли. Положи голову сюда, ко мне на колени. О, как хорошо! Снимать фильм — самое скучное занятие во всем кинопроизводстве.

— Но не похоже, что тебе скучно! Ты не выглядишь скучающим! Я хочу сказать, ты полностью поглощен этим делом… Я ничего не понимаю… — Билли подняла голову с теплого гнездышка между его колен и удивленно посмотрела на него.

— Знаешь, все просто. Это скучно, но я не скучаю.

— Не понимаю.

— Приведу пример. Это как беременность. Ни одна женщина не сможет сказать, что большую часть времени из девяти месяцев она умирает от скуки, но разве можно день и ночь думать о «чуде рождения»? И вот ребенок время от времени начинает толкаться в животе, и это восхитительно, это волнует, это реальность. И женщина все время становится больше и больше, это тоже ужасно интересно, и в конце концов появляется ребенок. Так что это, в общем, скучно, но она не скучает. И вообще самое интересное начинается позже, после съемок, при монтаже и перезаписи. — Казалось, он очень доволен собой и своим объяснением.

— Прекрасно понимаю, — сказала Билли, и это была правда. Значит, Вито — и отец и мать фильма, а она даже не родственница, если не считать замужество.

Бред. Ну и бред. Мужчина, которого она любит, проводит свою жизнь за делом, которое делает лучше всего, а она задыхается от обиды. Вся эта болтовня о детях… Какого черта Вито понимает в беременности? Снимать кино — работа для детей и психов, одержимых общим заблуждением, что они создают произведение искусства. Может быть, Вито и не скучает, но ей-то скучно, скучно, скучно до зевоты, раздирающей челюсти.

Джош Хиллмэн и его жена ели холодную отварную лососину и салат из огурцов у себя в столовой на Роксбери-драйв, роскошной комнате, куда можно пригласить на ужин сорок восемь человек или устроить фуршет для трех сотен гостей, как они часто и делали. Сегодня вечером они были одни, дети уехали на лето во Францию совершенствоваться в языке.

— Как прошел день? — спросил Джош Джоанну, рассказав ей все юридические сплетни и не желая, чтобы наступало молчание.

— У меня? — Она немного удивилась. — Обедала с Сьюзен Арви. Кажется, она увядает. Может быть, она была такой всегда, но сейчас явно начала сдавать. А Принс привез свою коллекцию, так что я сходила в «Амелию Грей» и заказала кое-что на осень.

— Как поживает Принс?

— Как поживает?.. Джош, ты же с ним незнаком.

— Да, конечно… Ты так много лет говорила о нем, что он кажется мне чуть ли не членом семьи.

— Вряд ли, — смеясь, сказала она. — Сомневаюсь, что он сюда впишется. Мы для него недостаточно благородны. Но он мил, как всегда, и, по-моему, восхитителен. И привез великолепные наряды, лучше, чем в прошлом году.

Значит, Принс обо мне не упоминал, подумал Джош. Но почему же я так разочарован? Сообразительный мозг, давно приученный быстро находить правильные ответы, выдал объяснение, которое оказалось ему неприятным: Джош рассчитывал, что Принс сделает грязную работу за него. Он был так уверен, что этот человек не сможет устоять и расскажет Джоанне, как встретил его на вечере у Лейса с Вэлентайн. И дело значительно ускорилось бы. А теперь первый шаг придется делать ему самому. Несомненно, Джоанна, что сидит сейчас спокойно на стуле и звонит горничной, чтобы та убрала со стола, вполне довольна своей судьбой. Будь все проклято, подумал он, будь он сам проклят со своей трусостью.

— Чай со льдом, дорогой?

— С удовольствием.

Долли Мун приехала в Мендосино только через две недели после начала съемок. Вито тщательно распланировал съемки так, чтобы за это время отснять все сцены, где она не участвует, сэкономив таким образом тысячу долларов на жилье и питании для нее, а также заплатив ей на три тысячи долларов меньше по причине более короткого периода ее съемок. Казалось, четыре тысячи долларов не такой уж большой выигрыш при бюджете в два миллиона двести тысяч, но в «Зеркалах» каждый цент был на счету.

Билли первая заметила, что в труппе произошло прибавление, когда Долли и Сандра Саймон снимались в сцене прогулки по улице Мендосино. Как умело подобраны эти две непохожие девушки, подумала Билли. У Сандры поэтичная, лирическая красота, а эта девушка такая… такая забавная, энергичная и чуть-чуть нелепая, словно всего в ней многовато.

Во время обеденного перерыва она прохаживалась вдоль длинного стола с едой, заранее приходя в ужас от перспективы выслушать еще одну главу из жизни и похождений двух парикмахеров. Остановившись подле блюда с кусками жареной свинины, она услышала сзади голос:

— Кажется, меня сейчас стошнит!

Билли в тревоге повернулась и увидела перепуганную Долли Мун.

— Что случилось?

— Что случилось! Разве не видите, что на этом столе нет ничего, что не плавает в жире?

— Если дойти до конца этого ряда, найдется салат из прессованного творога с морковью.

— О, только не это! Мой желудок это не перенесет. Слушайте, если вам не нравится эта гадость, может быть, мы ускользнем и пообедаем вместе? Я тут приглядела местечко, где есть полуфабрикаты-сандвичи, авокадо, ветчина, печеные перчики, холодная индейка ломтиками и вообще пища, которую человек может проглотить и не превратиться в кита. Ну как?

— Показывайте дорогу.

Так как все туристы готовы с увлечением наблюдать, как люди кино поглощают свой обед, к услугам Билли и Долли нашелся свободный столик в ближайшем баре, где подавали здоровую пищу, деликатесы и домашнюю лапшу. Долли без слов уничтожила половину огромного сандвича, а Билли, ковыряя вилкой в салате из тунца, с любопытством ее рассматривала. Некоторые пряди в пушистых волосах Долли были цвета апельсинового мармелада, другие — непередаваемого светло-каштанового, взгляд серо-голубых глаз казался ангельским, талия и нос крошечные, а все остальное — чуть больше, чем великовато.

— Не слабо, правда? — дружелюбно осведомилась Долли.

—А?

— Ну, я имею в виду грудь и зад. Думаешь, я не поняла? Знаешь, я ходила в мормонскую школу и в двенадцать лет не смогла даже претендовать на капитана болельщиков: мне сказали, что у меня облик не тот. Тогда я и бросила церковь. Но, может, если бы не они, я не смогла бы зарабатывать на жизнь.

— Но это не так! Я видела тебя в работе, смотрела твой фильм, и ты в самом деле талантливая актриса, необычайно талантливая! — воскликнула Билли. В ее тоне не было ни намека на лесть.

Долли улыбнулась с простодушной, искренней радостью.

— Ну и ну, знаешь ли ты, что мне это никто никогда не говорил? Ты одна… Обычно все пялят глаза на мои сиськи и зад и не слушают, что я говорю. Держу пари, если бы я играла леди Макбет, или мать Гамлета, или Медею…

— Или Джульетту, или Камиллу, или Офелию, или… слушай, я вижу тебя в роли Питера Пэна. — Билли и Долли рассмеялись, представив, сколько ролей Долли никогда не сыграть.

— А здорово, что я тебя встретила, — наконец сказала Долли, справившись со своим последним, таким характерным смешком. — Я сюда приехала только вчера вечером и не знаю здесь ни души. Я живу рядом с Сандрой Саймон, а она и Хью Кеннеди ночью шумят самым возмутительным образом, и, значит, я с ней подружиться не смогу, а на натурных съемках, черт возьми, без друзей туго.

— Я заметила, — сурово сказала Билли. — Что ты имеешь в виду, «шумят возмутительным образом»?

— Ну, они там так веселятся, что разбудили меня, а я, в свою очередь, не думала, что услышу что-то столь интимное, вот я и смутилась. Сегодня же куплю затычки для ушей.

— Так вот почему они не показываются за обедом.

— За час можно много успеть. Должно быть, они плотно завтракают. Разве любовь не прекрасна?

— О, да, конечно, — тоскливо сказала Билли.

— С такой внешностью, как у тебя… Слушай, как тебя зовут? Билли? Прекрасно. Такая девчонка, как ты, могла бы скрутить миллион парней.

— Когда-то так и было, — сказала Билли, — но теперь я принадлежу только одному мужчине.

— Я с этим завязала совсем недавно. Это длилось с год, но мой парень, этот негодяй, он любил своих мустангов больше, чем меня. Я бы не прочь найти более постоянного, но, когда похожа на потаскушку, это нелегко. Я как-то надела гладкий каштановый парик, очки и бесформенное платье размера на два больше, но первый же водитель грузовика крикнул: «Эй, четырехглазая, не хочешь ли отведать моей сардельки?», а прохожий сказал, что с такими сиськами не обязательно видеть, куда я иду, так зачем мне очки? Так что это безнадежно. — Долли вздохнула, как печальная русалка. — Да, мне действительно нужен постоянный парень, но не зануда, ну, там, дантист, или бухгалтер, или кто там еще считается верным?

Постоянство. В чем в чем, а в этом Билли могла дать Долли вполне квалифицированный совет. Ей хотелось сделать что-то хорошее для Долли Мун, и она возблагодарила судьбу, что та дала ей возможность поучить подругу уму-разуму.

— О, послушай, послушай меня, Долли Мун. Когда я была на несколько лет моложе тебя, я переехала в Нью-Йорк. У меня была соседка по комнате…

Долли завороженно слушала рассказ Билли о дружбе с Джессикой, об учебе у Кэти Гиббс и о прекрасных евреях. Билли давно не доводилось поболтать с женщиной задушевно, без опаски, как когда-то с Джессикой, но Долли этого не знала. Возвращаясь к отгороженному веревкой участку улицы, они решили обедать вместе каждый день.

Подходя к трейлеру-гримерной, Долли с неохотой призналась:

— Мне сначала нужно заглянуть сюда, Билли. Скажи, чем ты здесь занимаешься, костюмер, парикмахер, ассистентка?

— Тот равно служит, кто сидит и ждет.

— Не поняла.

— Я сижу и жду моего мужа, Вито Орсини.

— О боже! Так ты жена продюсера!

— Долли, если ты когда-нибудь еще раз напомнишь об этом, я не скажу тебе ни слова о том, как найти евреев. Лучших я припрячу и не дам тебе их телефонов. Я Билли, а ты Долли, и все.

— Но постой, разве ты не гордишься тем, что ты… ну, ты сама знаешь кто?..

— Я ужасно горжусь им самим, но не тем, что я — «ты сама знаешь кто». Никто не понимает, чего я тут околачиваюсь, но мы женаты всего два месяца и…

Долли примиряюще обвила Билли руками.

— Послушай. Я год ездила с наездником родео и столбенею при виде лошадей, так что я тебя прекрасно понимаю. По крайней мере, могу держать пари, что мистер Орсини, когда приходит домой по вечерам, не воняет конским навозом. Знаешь, мистер Хилл сказал, что хотел бы, чтобы я каждый вечер смотрела отснятый за день материал. Может, ты посидишь рядом со мной и все объяснишь? Совершенно не понимаю, о чем вся эта петрушка. Я снималась всего в одном фильме и совсем запуталась. Эй, что тут смешного? В конце концов, ты жена продю… О боже, где мой носовой платок?

В среду, когда все было в полном разгаре, приехала Мэгги Макгрегор со съемочной группой — «дней на пять-шесть», собрать материал для телепередачи о Вито под рабочим названием «День из жизни продюсера».

Билли, пряча в глубине глаз сумрачные мысли, смотрела, как Мэгги весело суетится, убежденная, как и все тележурналисты, что все дела всего мира — лишь площадка для их игр. Для обитателей Мендосино Мэгги была первой появившейся здесь настоящей звездой. К этому времени они так свыклись с работой над «Зеркалами», что уделяли процессу не больше внимания, чем шалостям своих собак, кошек или детей. Выказывая дружелюбный интерес ко всем участникам съемок, они из всех актеров узнавали разве что Сандру Саймон, да и то лишь в том случае, если их жены смотрели эту «мыльную оперу». Но Мэгги Макгрегор!.. Вот это знаменитость! Ее программу каждую неделю смотрела чуть ли не треть семей. Она давала возможность почувствовать, что зрители, то есть они, сидя в своей глуши, знают все, что происходит в больших городах, из которых они с отвращением сбежали.

Мэгги крутилась повсюду, без оглядки перешагивая через провода, ни секунды не раздумывая, внедрялась в любую группу работников, словно вся команда «Зеркал», от самого Вито до последнего карандаша в гримерной, принадлежала лично ей. Она уверенно, как дома, расхаживала по запретной рабочей территории, по съемочному миру, от которого Билли отгораживали невидимые, но непреодолимые барьеры. Билли с горечью подумала, что, черт возьми, у Мэгги есть все необходимые полномочия, и зрачки ее глаз стали похожи на осколки гранита. Что, черт возьми, ей надо сделать, чтобы выбросить из головы этот образ?

Билли решила побродить по невозделанным полям вокруг Мендосино. Она уйдет подальше от съемочной площадки, найдет в траве местечко поудобнее и просто полежит, пока не успокоится. Долли, ее подруга Долли была сегодня занята, так что она просто погуляет одна и вернется свежая, обновленная, спокойная.

Тремя часами позже она вернулась, чувствуя себя другим человеком. Солнце, ветер и тихоокеанский бриз сделали свое дело. Постарался и сумах, ядовитый дуб, что растет в тех местах привольно, как полевые цветы и ежевика, но далеко не так бросается в глаза. На следующий день Билли летела в Лос-Анджелес к лучшему дерматологу Западного побережья. Стараясь не чесаться, она спрашивала себя, стоило ли отравиться сумахом, чтобы не торчать все оставшееся время в Мендосино? Вряд ли такой выбор идеален, но, бог свидетель, все равно это лучше.

Вскоре она изменила свое мнение. Сумах, как оказалось, вызывал сыпь, похожую на потницу. И врачи мало чем могли помочь, разве что немного ослабить зуд, прописав успокоительные, антигистаминные и снотворные пилюли. Неожиданно для Билли следующие пять дней превратились в бесконечную пытку, и в беде ее утешало лишь то, что сыпь не распространилась на лицо. Вито звонил каждый вечер, но такое общение неизбежно становилось безрадостным. Расспросы и соболезнования по поводу зуда — малоинтересный предмет для разговора, и, пока Вито на расстоянии пытался ее утешить, она слышала вдали голоса Свена или Файфи и представляла, как Вито говорит с ней, а мысли его заняты ими. Она спрашивала его, как продвигается картина, но на самом деле не обращала внимания на краткие ответы Вито, и в конце концов слова «все отлично, дорогая, просто отлично» стали у них ключевой фразой разочаровывавших, наполовину лживых ночных телефонных переговоров.

Через десять дней Билли начала поправляться. Огромные пузыри на руках и ногах между пальцами стали потихоньку подсыхать, она уже не просыпалась по двадцать раз за ночь, боясь во сне расчесаться. Она говорила себе, что все еще похожа на собачью колбасу, но вдруг ей отчаянно захотелось с кем-нибудь пообщаться. О, как ей не хватало тети Корнелии, ее лобовая атака на жизнь всегда подбадривала Билли. Может быть, если послать самолет за Лилиан, та прилетит к ней? Нет, с грустью припомнила она, каждое лето графиня навещает Соланж и Даниэль, они обе замужем и живут в Англии. Там она тает от счастья, когда благовоспитанные английские карапузы называют ее «бабушкой» и просят ее продемонстрировать искусство поджаривания ломтиков хлеба в камине. Поддавшись порыву, Билли сняла телефонную трубку и позвонила в Истгэмптон Джессике Торп Страусе.

— Джесси? Слава богу, ты дома.

— Билли, дорогая, где ты? В Нью-Йорке?

— Снова дома, в Калифорнии, прихожу в себя после отравления сумахом и оторвала бы себе руки, если бы сил достало.

— Какое несчастье, а я-то думала, у тебя великолепный медовый месяц с божественным мужчиной.

— Не совсем так. А как твои пятеро чудесных детишек и очаровательный Дэвид?

— Милая, лучше не спрашивай.

— Что случилось?

— Этот сукин сын каждый день увозит их учиться ходить под парусом на целый день, а ты знаешь, как меня укачивает даже в весельной лодке. От меня им нужно только, чтобы я их бесконечно обеспечивала сухими теннисными туфлями — кроссовками, шиповками или как их там называют, и запоминать не хочется, — и дюжинами сухих носков. Чудовищное лето!

— Джесси, если я пришлю за тобой самолет, может, выберешься ко мне на несколько дней? Нам придется побыть дома, потому что я еще не могу выходить, но было бы так здорово, — умоляла Билли.

— А когда этот твой самолет прилетит сюда?

— Я извещу пилота и сразу тебе перезвоню. Ты уверена, что тебе это не хлопотно, бросить семью в разгар лета? Серьезно?

— Хлопотно? Ха! Я и записки им не оставлю. Так этим негодяям и надо! Пусть сходят с ума, вычисляя, где я, если вообще заметят. Помнишь старую застольную песенку о том, что нельзя доверять моряку ни на сантиметр своей кожи, что выше колен? Так это про мою жизнь.

Джессика прилетела на следующий день, по-прежнему божественно поникшая, хотя сейчас, когда ее хрупкая фигурка потяжелела килограммов на десять, ее понурость выглядела скорее соблазнительно сладострастной, чем поэтически трогательной. Она приближалась к тридцати восьми, но мужчины все еще вздыхали, когда она щурила близорукие лавандовые глаза сквозь небрежные кудряшки похожей на облачко челки, которую она рассеянно подстригала маникюрными ножичками, если та начинала закрывать обзор. Муж Джессики, Дэвид Страусе, стал одним из крупнейших в стране владельцев инвестиционных банков, и Билли давно завидовала подруге: какой у нее успешный, плодовитый брак, множество друзей, чудесно организованная и насыщенная жизнь, совсем не как у Билли.

Женщины начали беседу с той самой темы, на которой расстались в свою прошлую встречу четыре года назад. К концу второго дня они почти перекормили друг друга рассказами о главных событиях прошедших лет, в течение которых общались только по телефону. Билли достаточно поправилась, чтобы сидеть во дворе, в тени навеса у бассейна, а Джессика загорала рядом и с восторгом болтала ногами в воде.

— О, какое блаженство! — выдохнула она, немного помолчав. — Полнейшее, абсолютное блаженство — не иметь ни детей, ни мужа. Ты не представляешь, как мне сейчас хорошо. Не знаю, что такое нирвана, но там и вполовину так хорошо быть не может. Кому нужна эта абсолютная пустота, когда на свете есть Калифорния?

— Но, Джесси, — сказала Билли, чем-то смутно встревоженная, — ведь ты их обожаешь, разве не так? Твоя чудесная жизнь — это ведь не пустая болтовня?

— О боже, конечно нет, дорогая, я обожаю этот чумазый сброд, но иногда, даже частенько — ох, не знаю, но, к примеру, просто составить меню… — да легче горы своротить!

— Джесс, это смешно. У тебя лучший повар на Восточном побережье.

— Был, дорогая. Был лучший повар. Миссис Гиббонс ушла три месяца назад. Все началось примерно за год до того: девочки вдруг стали строгими вегетарианками. Хорошо, кто спорит? Это так праведно, так чисто и невероятно скучно. Потом близнецы шесть месяцев отказывались есть все, кроме пиццы. Никогда не заводи близнецов, милая, у них потрясающая сила воли. Чтобы как-то сбалансировать их питание, нам приходилось потрошить витаминные капсулы и хитроумно разбрызгивать их среди красного перца. Миссис Гиббоне потребовала настоящую печь для пиццы, я ее достала, но на самом деле от ухода ее удерживала лишь готовка для Дэвида. Ты знаешь, он не признает ничего, кроме утонченнейшей французской кухни, и это льстило ее гордости. Но конец настал в тот день, когда Дэвид-младший начал свои упражнения в вере.

— Что?

— Он соблюдает кошер.

Билли озадаченно уставилась на нее.

— Он решил, что хочет пройти Бар-мицвах. Начал изучать иврит, читать Ветхий Завет, а на следующем этапе потребовал строго кошерной пищи. Мы отвели одну из буфетных под кухню для него, и он готовит там на плите, ест из бумажных тарелок пластмассовыми ножами и вилками. Но хуже всего не то, что он отказывается есть пищу, которую готовит она. Однажды он велел миссис Гиббоне не проходить мимо его кухни, потому что она, видите ли, «трефная». Она припомнила ему, как готовила детское питание, как никогда не кормила его консервами, и так разобиделась, что собрала вещи и ушла. Я ее не виню, но с тех пор у меня побывала дюжина поварих. Уходя, все они заявляли, будто не предполагали, что им придется готовить на целый ресторан и освобождаться только к ночи.

— Ох, бедная Джесси! — Билли покатилась со смеху над незадачливой подругой. — Прости, но стоит представить Дэвида-младшего, прихлебывающего персональный куриный супчик… А он зажигает свечи в пятницу вечером?

— А как же.

— А ты не думала войти в контакт с местным отделением «Евреи за Иисуса»? — хохотала Билли.

— Прикуси язык. Хватит с нас и того, что есть. По крайней мере, я знаю, о чем все это.

— Значит, ты все-таки воспитала их евреями, — сказала Билли.

— О, нет, дорогая, только мальчиков. Девочки — епископалки, их крестили в той же церкви, что и меня. Как у Ротшильдов — мальчики продолжают традиции отцовской семьи, девочки могут делать все, что хотят.

Джесси замолчала и искоса взглянула на Билли. Убедившись, что выражение, которое она в последние дни замечала на лице у подруги, ей не мерещится, она отвернулась от бассейна и сменила тему разговора:

— А не пора ли тебе перестать изображать бравого солдатика и поведать мне обо всем?

— Что рассказывать? Мне нечего скрывать. Когда ты приехала, я жаловалась на сыпь от сумаха, но с каждым охом и вздохом чувствовала себя все лучше. Вот такой бравый солдатик.

— Выкладывай.

— О чем ты, Джесси?

— О Вито.

— Вито?

— Твоем муже.

— А-а…

— Да, о нем самом, — не отставала неумолимая Джессика. — О счастливом новобрачном Вито.

— Он просто чудо, Джесси. Никогда не думала, что человек может быть таким подвижным, творческим, энергичным.

— Не болтай.

— Мне никогда не удавалось тебя обмануть.

— Он «десятка»?

— А-а, это уж точно. Можешь мне поверить.

— Хорошо, тогда в чем же ужасное препятствие, невыносимая помеха, непредвиденная ловушка, от которой нет избавления?

— Кто-то что-то сказал о ловушке?

— Все говорят, все жены, каких я знаю, и я в том числе. Иногда по вечерам, когда я готовлюсь лечь в постель, Дэвид уже крепко спит. У каждой женщины муж в чем-нибудь безнадежно неисправим.

— Эллис не был, — приглушенно промолвила Билли.

— Ах, Билли, это нечестно. Ты семь лет была юной невестой Эллиса. Ты так до конца и не стала обычной женой, потому что, пока он был здоров, он просто делал все, чтобы ублажить и защитить тебя, сделать счастливой. Работа всей его жизни отошла на второй план, померкла перед тобой. А потом, когда он заболел, тебя тоже вряд ли можно было назвать обыкновенной женой. Я тебя не ругаю, милая, но ты так и не научилась играть по всем правилам.

— Играть? По правилам? Это как в тех книгах, где жена ждет мужа, одевшись в черные кожаные легинсы, держа стакан джина со льдом в одной руке, смиренно протянутая ладонь другой — просьба об увеличении карманных денег. Это не про тебя, Джессика, все равно не поверю.

Джессика покачала головой с изумлением, к которому примешивалась жалость. Почему Билли не хочет жить в реальном мире? Кожаные легинсы тут ни при чем. Впрочем, Дэвид имеет слабость к узким атласным брючкам от Фернандо Санчеса.

— Игра, — внятно произнесла она, — называется «счастливое замужество». А правила — компромиссы, на которые приходится идти ради этого.

— Компромиссы! — воскликнула уязвленная Билли. — Со дня свадьбы я только и делаю, что иду на компромиссы. Один за другим, будь они прокляты. Маленькая Билли, кроткая и мягкосердечная. Поверь, ты не узнала бы старую подругу, если бы увидела меня в Мендосино в роли идеальной жены продюсера.

— Ненавидящей эту роль ежесекундно…

— Примерно так, кроме того времени, когда мы ночью остаемся вдвоем. Я думаю, Вито осознает, что я рядом с ним, только когда мы там занимаемся любовью. Интересно, узнает ли он меня, если не показывать ему мою «кошечку», чертов сукин сын.

— Ну что ж, если так плохо, разводись.

— Ты рехнулась, Джесси? Я от него без ума. Его было так трудно заполучить, и я не собираюсь его отпускать. Я без этого подонка жить не могу.

— Тогда иди на компромиссы. Изящно, с охотой, с любезностью, от всего сердца.

— Господи, ты слишком много от меня хочешь! Нет, брось, ты говоришь, как эти невротичные затюканные сестры у Бронте — все на одно лицо. Ты слышала когда-нибудь о равноправии женщин? Почему бы и ему не пойти на компромиссы?

— Он уже пошел. Он женился на тебе вопреки своим убеждениям и согласен жить, как ты, зная, что все новые знакомые могут счесть его чем-то вроде мужчины на содержании, а он не обращает на это внимания и не заставляет тебя менять образ жизни.

— Ах, это…

— Это очень много, Билли, особенно для Вито, при его итальянской мужской гордости, о которой ты столько рассказывала.

— Пожалуй, ты права. Да, ты права. Но все-таки…

Даже Джессика не может понять до конца, с горечью подумала Билли. О каких компромиссах она говорит? О том, что надо смиренно относиться к толпам в банках Нью-Йорка, Истгэмптона и Саутгэмптона, о том, что надо не обращать внимания, когда кто-нибудь на вечеринке выпил лишнее, или об искреннем, но даже при этом их хорошо скрытом раздражении из-за какой-нибудь дурной привычки Дэвида, о которой тот и не подозревает? В конце концов, при всем ее нытье, чем сейчас занимается Дэвид? Бродит по морям с детьми, как и положено нормальному мужчине во время летнего отпуска, а не тратит все силы ума, души и воли на то, чтобы какой-то фильм получился получше. И вообще, на что Джессика надеется, если страдает морской болезнью?

Джессика смотрела на Билли почти материнским взглядом, в котором читались нежность, предвидение и нежелание причинить боль. Бедная Билли, думала она, уже разочарована, да и кто может сказать, на чем держится любой продолжительный брак? Кто может научить нас, что делать, когда колодец любви кажется почти пересохшим и остается уповать только на верность, когда оба начинают задаваться вопросом о том, как чудесно могла бы сложиться жизнь, если бы они не встретились? Кто научит нас выражать свои истинные чувства, а не строить ловушки из слов и жестов в те дни и месяцы, когда общение почему-то прерывается? И это еще не все, даже если не вспоминать о преисполненной самомнения свекрови и о той странной перемене, которая происходит со страстным «десятибалльным» мужчиной, когда он становится отцом пятерых детей. Нет, она ничем не может помочь Билли. Даже лучшие подруги не могут помочь в семейных делах, где горизонт меняется, как зыбучие пески при землетрясениях… Разве только внешне поддержать ее? Дать подруге понять, что она не одинока. Джессика подошла и поцеловала Билли в макушку.

— Ты просто подавлена, потому что медовый месяц кончился. Так со всеми бывает, — сказала она. — Подожди, через несколько месяцев ты об этом и не вспомнишь. Слушай, давай сегодня съедим что-нибудь ужасно недиетическое, от чего полнеют, а завтра попостимся хотя бы до обеда. Нам обеим это полезно.

— Как ты можешь говорить «полезно» о том, от чего полнеют? — удивилась Билли.

— Очень просто. Разве ты не слышала о европейской диете? Если твой обмен веществ не привык к потреблению жирной пищи, а ты вдруг ее съешь, организм получает встряску и сразу начинает сбрасывать вес. Конечно, это не должно войти в привычку.

— Ты уверена, что не ошибаешься? — спросила Билли, с недоверием глядя на небольшой, но безошибочно угадывавшийся животик, которым успела обзавестись подруга.

— Абсолютно. Если бы я не поступала так время от времени, я бы уже весила тонну.

Женщины развеселились и до конца визита Джессики не возвращались к разговору о замужестве. В конце недели Джессика вернулась в Истгэмптон, с неохотой покинув Билли ради составления меню и стараясь не подать вида, что соскучилась по своей загорелой команде. Несмотря на свои угрозы, она звонила им каждый вечер, а ее муж провел на суше достаточно времени, чтобы найти семитскую чету, которая с уважением отнеслась к кошерной кухне Дэвида-младшего и даже привезла свои собственные котелки, чтобы готовить чистую пищу.

— Билли, дорогая, — сказала Джессика, когда они прощались у самолета, — боюсь, я тебе не очень помогла, но я дала лучший совет, какой могла. Запомни: любая власть, любые человеческие блага и радости, все добродетели и все благоразумные поступки — все держится на сделках и компромиссах.

— Где ты нашла эту проповедь — вышитой на подушке?

— Эдмунд Берк, если не ошибаюсь. — Джессика озорно ухмыльнулась.

Она всегда гордилась, что позволяло ей чувствовать себя на голову выше своей несносной свекрови.

— Катись отсюда, уступчивая отличница, — рассмеялась Билли, в последний раз обняв маленькую подругу. — Иди и не греши, или что-то в этом роде. И знай, я единственная в мире, кто помнит тебя еще не такой отъявленно добродетельной и нечеловечески всепрощающей.

Тем временем в Мендосино закончился просмотр отснятого за день материала, Орсини и Файфи ехали к дому Вито в тяжелом молчании, не произнеся ни слова, пока по приезде не наполнили бокалы и не опустились в обтянутые чехлами продавленные кресла сырой гостиной.

— Все кончено, Файфи, — произнес наконец Вито.

— И слепому ясно, — ответил Файфи, — хотя бы по их голосам…

— Прошло два дня. Вчера я думал, может, она плохо себя чувствует, но сегодня на съемочной площадке я наблюдал…

— А когда ты не наблюдал? — мягко спросил Файфи, слишком погруженный в мрачные мысли, чтобы не попытаться съязвить.

—…И надеялся, что у них все пройдет. Но больше некогда обманывать себя: у нас нет ни метра пленки, от которой был бы какой-то прок. Значит, так. Мы отстаем от графика на два дня, а эти чертовы куклы вместо игры выдают дерьмо.

— Я испробовал все уловки, какие знал. Ничего, Вито, ничего не помогает. Сандра молчит, Хью молчит, оба говорят, что работают изо всех сил, она плачет, он кричит. Что нам нужно, так это пожарная команда!

— Картина, Файфи, нам нужна картина. До просмотра мне некогда было сказать тебе, но после обеда они, каждый по отдельности, перехватили меня и заявили, что «не собираются» сниматься в сценах, расписанных на следующие два дня.

— Не собираются?! — Файфи подскочил с кресла, словно обезумев.

— Да, именно в той сцене обнаженных, в большой, роскошной любовной сцене, без которой мы не можем обойтись, в итоговой, самой важной сцене всей этой чертовой ерунды. Они не собираются, повторяю, не собираются появляться вместе обнаженными в кадре.

— Вито! Что ты ответил? Что ты сделал? Они не могут на это пойти! Ради Христа, сделай что-нибудь!

— Файфи, отмени съемки завтра утром. Это бесполезно. Мы с тобой вместе пойдем и поговорим с каждым из этих придурков. Надо разобраться, в чем тут дело. Мы все уладим. На съемках случается и хуже, но все-таки дело движется, ты знаешь.

— Да, конечно, но когда снимаешь любовную историю, а парень и девушка ведут себя друг с другом так, словно дотрагиваются до гнилого мяса, это не то что снимать акулу, которая не хочет работать, или работать в проливной дождь, когда нужно солнце. Послушай, Вито, ты же понимаешь, весь фильм держится на том, что люди верят, будто эти двое любят друг друга, как Ромео и Джульетта. А не будь этих двух дней, они бы и меня в этом убедили.

— Файфи, давай немного поспим. Встретимся в отеле за завтраком. Тогда и вернемся к этому.

Когда расстроенный Файфи ушел, Вито сел и призадумался. Если Файфи серьезно обеспокоен качеством игры этих балбесов, то Вито столкнулся с гораздо более мрачной перспективой. Когда Мэгги две недели назад была в Мендосино, она рассказала ему такие новости, что он ушам своим не поверил.

— Вито, — твердила она, — я не могу сказать, кто мне сообщил, но поверь, это не слухи. Арви сказал, что намерен при первой возможности применить к твоему фильму «Положение о смене владельца».

— Но почему, Мэгги, почему? — Оба они знали, что «Положение о смене владельца», стандартное в большинстве контрактов, гласит, что с той минуты, как продюсер превысил бюджет, студия вправе заменить его. Это положение почти никогда не применялось, и сотни продюсеров, гораздо менее именитых, чем Вито, выбивались и из бюджета, и из графика, за что на студии их в худшем случае слегка журили.

— Насколько могу судить, он с самых Канн копит злость за то, что вложил деньги в «Зеркала». Он дал тебе «добро» на них только ради того, чтобы насолить этой сучке, своей жене, показать ей, кто на студии главный. Насколько я понимаю, он просто рисовался, а когда вы с Билли поженились, решил, что его обвели вокруг пальца. Назло жене он сделал широкий жест, а через две недели ты окрутил самую богатую женщину в мире, а он остался с этой филадельфийской снобкой, которая копейки ему не даст без того, чтобы сто раз об этом не напомнить.

— К деньгам Билли я не прикасаюсь!

— Ага, скажи это Арви. Он считает, ты должен ставить фильм на свои бабки, а не на студийные. Знаю, знаю, это не твой метод, но он в ярости. Вито, этот подлый завистник на все пойдет, чтобы до тебя добраться.

Да, подумал Вито, вспомнив, что говорила Мэгги. Когда Арви с такой легкостью зажег ему зеленый свет, Вито сам мог бы заподозрить, что дело неладно. Он верил всему, что рассказала Мэгги. Все складывалось одно к одному. К несчастью, все было совершенно ясно.

На следующий день незадолго до полудня Файфи и Вито нашли в отеле «Мендосино» укромный уголок и уселись среди викторианских кружевных салфеточек и пальм в горшках, как два побежденных самурая, которые нашли подходящее место для ритуального харакири.

— Черт знает что, — прорычал Вито. — Файфи, если бы Сандра превратилась в камень от того, что я наговорил ей, она бы ожила. Я испробовал все, даже правду, но и правда не помогла! Я говорил ей, что такой случай бывает раз в жизни, что сделаю из нее звезду, что она не может так поступить со мной и с тобой, что она больше никогда не найдет работы, что ее мать умрет от разочарования, что все режиссеры и продюсеры в мире внесут ее в черный список, я умолял, я кричал, только что не трахнул ее. Я бы и на это пошел, но она была холодна как лед.

— Вито, я там был, избавь меня от подробностей.

Вито не обращал внимания на измочаленного режиссера.

— А этот паршивец Хью Кеннеди, чтоб у него все отвалилось. «Позвоните моему агенту!» Ладно, я позвоню его агенту. Он разве не понимает, что как профессионал совершает самоубийство?

— Он слишком бестолков, чтобы это сообразить. Он не из самых ярких твоих знакомых, Вито. И еще вот что. Если бы мы даже заставили их играть интимную сцену, что бы это нам дало, с их-то настроением.

— Может быть, это просто ссора любовников. Я вернусь один и поговорю с Сандрой…

Его перебил робкий голос сбоку:

— Мистер Орсини!

— Долли, дорогая Долли, единственный разумный человечек на свете, отойди, милая, мы разговариваем.

— Я думаю, мне нужно вам рассказать. Я не доносчица, но я бы рассказала Билли, а она могла бы сказать вам, однако ее здесь нет, и я подумала…

—Что?

— Понимаете, это не то, о чем вы говорите. Я слышала, вы сказали «ссора любовников», но все гораздо хуже. Я сквозь стену все слышала — никак не соберусь купить затычки для ушей, — все началось, когда Сандра обвинила Хью, что он ее затмевает, переигрывает. И…

Файфи перебил:

— Верно. Я ловил его на этом, но он все равно пытается.

— Тогда Хью обозлился и сказал, что она не умеет играть, вшивая королева «мыльных опер», а он настоящий сценический актер, вы понимаете, а она тогда сказала, что у него член — как пальчик у младенца, но, к сожалению, не такой твердый, а он сказал, что груди у нее не найти, пока случайно не наткнешься на соски, а она сказала, что у него гнойные прыщи на заднице, а он сказал, что худшей подстилки у него еще не было и что между ног у нее воняет рыбным рынком, и… и дальше еще хуже. Я всего не могу повторить, мне неловко.

— Общий смысл я уловил, — сказал Файфи.

— Так что, — закончила Долли, — это не ссора любовников, потому что они больше не любовники. Они друг друга ненавидят. Я хочу сказать, они зашли слишком далеко. Дело в том, что у него действительно маленький член, она об этом часто говорила и раньше, но всегда обычно добавляла: «Он маленький, но торчит там, где надо», или что-то в этом роде.

— М-да, Долли, они действительно зашли далековато. Спасибо. Полезно знать, что происходит. А теперь проваливай, крошка, нам надо поговорить.

— Ну и дела, Вито, — сказал Файфи. — Такие слова мужчина не забудет, даже если захочет, а этот парень и не собирается забывать.

Наступило долгое молчание. Вычурный викторианский отель наполнился проголодавшимися туристами, их обслуживали хорошенькие барменши.

— Используем фотодублеров, — объявил Вито. — Это сработает, Файфи.

— В этой сцене? Ты рехнулся!

— А я и не говорю, что это не безумие. Я только сказал, что мы это сделаем. В этом городе хватает молодежи, мы выберем девочку, которая со спины похожа на Сандру, и парня, похожего на Хью. Парики, Файфи, парики. Найдем их сегодня днем. Затем будем снимать каждую сцену по два раза, сначала Хью с фотодублером Сандры, потом наоборот. Лица фотодублеров будут не видны, только затылки и тела. А потом смонтируем.

— Этот номер не пройдет!

— А у нас есть выбор?

Свенберга идея очаровала. Для него плоть была плотью, свет — светом, а трудности — его стихией. Пока Сандра играла сцены с фотодублером Хью, Вито читал его слова, а она отвечала. Пока Хью играл с фотодублером Сандры, слова Сандры читала Долли. Потом нужно было все свести в одну сцену и скорректировать звук. Вито настоял, чтобы во время съемок Сандры на площадке присутствовал Хью, а пока работает Хью — чтобы там была Сандра. Он надеялся, что бывшие любовники достигнут Олимпа актерского мастерства, состязаясь друг с другом в том, кто вложит в сцену больше пыла, страсти и чувственности, и они отдавали голым незнакомцам свои обнаженные тела с таким показным сексуальным пылом, какого Вито ни на одной площадке не видел. Еще до просмотров он и Файфи поняли, что фильму суждено попасть в историю, хотя бы за эту сцену.

Когда закончились эти два изматывающих дня, Файфи напомнил Вито, что два дня нужны еще и на материал, отснятый немного раньше, поскольку его тоже предстоит переделывать. Во всей оставшейся части сценария Сандра и Хью играли на людях, так что в тех сценах Файфи не предвидел осложнений, но что делать с двумя недостающими днями?

— За ночь я переписал сценарий, — сказал Вито. — Мы придем к тому же, но другим путем. Я дам больше работы Долли. С изменениями, которые я внесу, это пойдет.

Файфи быстро прочитал новые страницы.

— Пойдет, пойдет. Но где взять время? — Вито подал ему еще одну стопку листов.

— Эти сцены мы не будем снимать, они не нужны. Я предусмотрел все пробелы и переходы. Получается толково. Так что мы отстаем от графика всего на день, Файфи, и если ты не нагонишь, тебя вышибут из гильдии режиссеров.

— Рад, старый черт?

— Обычные прелести и сюрпризы работы в шоу-бизнесе.