Шмотки

Преамбула

Дождь. В дождь я не выхожу. Терпеть не могу дождевики и вообще практичную одежду. Усаживаюсь на пол под купол юбок, как ребенок, которым я никогда не была (впрочем, в мамином платяном шкафу я себя вела иначе), и навожу порядок. Если бы те, кто меня осуждает, рассматривали мой гардероб как медпункт, а мои шмотки как компрессы, они проявили бы милосердие.

Прочие люди – по случаю дождя либо солнечной погоды – читают Франсуазу Саган или Филиппа Соллерса; я читаю этикетки на своих шмотках.

Для меня черное – это цвет, который обращается к себе; иногда я одеваюсь в черное от шляпы до ботинок. Черный – это ночь, состояние духа, фатальность, простота: черный как смоль, что носили вдовы, черный как чернила, поплывшие слезой, черный как пачкающаяся вакса, как трудно добытый уголь, в черном совсем нет легкости. Черный – цвет дней, когда у меня не было вдохновения, чтобы одеться; черный – это кутеж, оргия цвета, радуги, ячменного сахара и прочих леденцовых радостей, веселящих сердце.

Противоположность ему – красный. Красный есть дьявол, Красная Шапочка, Валентино, красные маки, кровь, губы, рубин, гнев или стыд. Фрукты и вино, которое я люблю.

Красный необходим, чтобы сказать, что ты здесь, когда тебя нет. Если я опустошена, если все уже не в счет, кроме шмоток, кроме этого длинного платья с кроваво-красными бликами пурпура, киновари, багрянца, кармина, кошенили.

В красном идут на вальс и на смерть. Нет ничего легче, чем выбрать одежду на смерть, надо лишь одеться тепло и удобно, будто собираешься ехать в холодные края; ведь воздух там леденит.

Старые платья – это кожа, протез, индивидуальность, переливание крови, прививка, привой, то, что я обожаю и могу заимствовать у других. Порой достаточно сущего пустяка, чтобы перемениться: папка для бумаг, платье haut couture, сумочка, прическа, буйство прядей, помогающее внушить себе уверенность, сообразительность, чувствительность, даже слабости, те, что скрывают, и те, что хотят продемонстрировать.

Одежка – это одна из составляющих создания нового, прежде всего для того, чтобы от одежды исходило мое излучение. Я читаю по шмоткам, как другие по марке кофе, я сравниваю, теоретизирую, размышляю. Я предпочту уродину в бюстье от именитого кутюрье красавице в топе от «Кокай». Шик и обаяние можно купить. Вот подлинная справедливость. Шмотки похожи на бумажные носовые платки, они осушают слезы.

Я бросила работу. Мне разонравились люди, заваленные работой, всегда одетые в серые костюмы или черные костюмы, разонравились ежедневники, до отказа забитые деловыми встречами, где уже нет места для жизни, для тоски, для концентрических кругов, которые я готова выводить до бесконечности, разонравились праздные офисы – с меня хватит; когда я выхожу из принадлежащей мужу архитектурной мастерской в Пюто, мне кажется, что весь свет насмехается надо мной.

Моя вселенная уже не та, в которой существуют часы работы бутиков, вечный стресс и препирательства с клиентками у Шанель, моя вселенная – ничто, тряпка, и это с давних пор, со времен кукол Барби. Это ничто я получила в наследство от матери вместе с двумя комодами в стиле Людовика XV, набитыми беретами из бархата.

Я взрослела, опираясь на это «ничто».

Я могла бы сказать: ничто – это много.

Это отлично, ничто – это все, без излишеств, без выбросов, без неврозов, десятилетиями накапливавшихся в дочерях от матерей.

Это несколько головокружительно, нужно обладать мужеством, чтобы противостоять этому; ничто – это так же грандиозно, как полет в стратосфере или двадцать тысяч лье под водой.

Ничто – это те далекие края, где все мы рано или поздно встретимся.

Без корней, без семьи, без традиций – я свободна, как свободны сироты; тем, что я есть, я обязана лишь себе, я это сознаю. Когда я покупаю что-либо, в меня входит крупица внешнего мира, крупица чуда, частица Спасителя, это как глоток свежей воды, изливающийся в пересохшее горло. Ни дня без покупки, каждую я записываю в тетрадь в клеточку; это моя книга, мой дневник, он называется «Блокнот для записи покупок». Если открыть его на записи от 7 марта, за три дня до обеда в Ламорлэ, в заповеднике снобов, можно увидеть следующее:

– чулки в сеточку;

– крем; продолжительность действия 8 часов;

– черные заколочки для волос;

– белье от Диора, кружевные трусики и бюстгальтеры с едва заметной вышивкой, с арабесками, вытравленными на ткани, как татуировка на коже;

– кошелек черного бархата, расшитый перьями и позолоченными резными шариками;

– черно-белый костюм, модель Тома Форда для Ива Сен-Лорана.

В моих воспоминаниях 7 марта – это хороший денек, полный волнений, особенно я волновалась, когда, вернувшись к себе, вскрывала пакеты с покупками. Это вершина дня, ну как подъем по лестнице для влюбленных, направляющихся к алтарю, насколько я могу себе представить.

Устроившись на диване, в блаженном одиночестве, к которому располагает эгоистическое удовольствие, я вдруг вспоминаю про соседа моего деда: тот во время войны тщательнейшим образом сохранял свою утреннюю мочу в прозрачных банках с наклеенными этикетками.

Образчики мочи за семь лет – вот это коллекция!

Четырежды по тридцать пять метров выстроенных по линейке баночек, наполненных желтоватой непрозрачной жидкостью, с годами высветляющейся или сгущающейся, поди знай! Подобно тому как этот сумасшедший коллекционировал свою мочу, я коллекционирую шмотки. Я помещаю их в чехлы и так же, как он, наклеиваю этикетки.

Звонит телефон. Кто это? Бог? Мой бывший муж? МТЛ? Сосед-философ? Я провожу время, витая в фантастических грезах, и, когда на берег моих грез высаживается реальность, мне становится неловко, я попросту не знаю, что с ней делать.

Реальность я переживаю урывками, у себя, в своей пещере, в одиночестве, на свой лад, сдабривая ее неизбежными мечтаниями, стремясь смягчить ее и контролировать. Ныне я не готова столкнуться с ней лицом к лицу, я не одета, вчерашняя одежда не развешена на плечиках в шкафу, блузка, юбка, пояс валяются на кровати; я замечаю этот беспорядок, но обхожу их стороной, жизнь моя раздергана на отдельные нити, я теряю управление.

В моем шкафу ряды черных вешалок со скругленными, оклеенными бархатом плечами, снизу по сторонам маленькие крючки для юбок. Для брюк другой вариант, похожий, но вместо крючков зажимы.

Я надеваю блузку на плечики, как на себя, застегиваю пуговицы, вешаю юбку, а затем закрываю чехол на молнию.

Прощальный ритуал: я не надену больше этот ансамбль, он исчерпал себя за один этот день.

На приготовленной по такому случаю этикетке я надписываю: костюм от Ива Сен-Лорана, в память об МТЛ, Ламорлэ, 10 марта... Затем я стягиваю низ пластикового чехла бечевкой, привесив к ней этикетку, похожую на ту, что свисает обыкновенно с большого пальца на ступне трупа в холодильнике морга.

Потом, с костюмом в руках, я направляюсь к кладбищу – все же мертвецы не столь грустны; здесь, в моем шкафу, как и на Пер-Лашез, есть те, чья жизнь была бесконечно монотонна, и другие, чья жизнь была прекрасна.

Моя странная квартира всего лишь огромная вешалка, поделенная на три части: моя спальня – это собственно магазин; столовая – музей, а еще есть кладбищенская гостиная – здесь властвуют шмотки. Здесь, на поле мертвых одежд, есть уголок согласия – платья первого поцелуя, которые я больше никогда не надену, ведь они священны, и я желаю сохранить в них нетронутое, не оскверненное ничьим вмешательством воспоминание. Я навещаю платья, как навещают мавзолей или склеп. Вдова, хранящая верность шмоткам. Однажды меня осенила мысль, что эта гора шмоток существует лишь для того, чтобы удовлетворить мою жажду вновь и вновь все начинать сначала. Это дало толчок чувству вины, оно разрастается, стоит мне встать перед платьями. Это моя единственная семья, мой порт приписки, куда я спешу, чтобы разогнать темные мысли: шмотки, и лишь одни они, являются высшей целью, и сорванные по пути поцелуи – всего лишь элементарное следствие порожденных ими затруднений.

Доказательство: этот костюм с юбкой иарео из муслина с леопардовыми принтами. Его обновил мой первый любовник. Впрочем, именно для него он был задуман и куплен. План удался: он положил руки мне на бедра, затем они соскользнули на ягодицы, еще, прежде чем слились наши губы. Это было в саду, под сияющим небом, в мае; он стоял позади меня, выжидая, когда я обернусь. И я обернулась, и мы поцеловались. Эта муслиновая тряпочка – ныне это не что иное, как любимый фильм, позволяющий порой вновь пережить несколько эпизодов. Удостоверяю сие.

Вот другой составленный нынешним летом ансамбль, вдохновивший на неудачный жест мужчину, оказавшегося моим соседом по столику. Он подвозил меня в своем автомобиле. Я была согласна принять его поцелуй. Но когда он ладонью с растопыренными, подобно пальме на Канарах, пальцами прикоснулся к моей левой груди, я отвесила ему пощечину.

Жизнь – это кино. Я сохраняю все шмотки, сопровождавшие меня в определенные моменты жизни, это дарует мне право пересматривать их, сидя на полу в моей гардеробной под кровом плечиков и воспоминаний, я перекручиваю пленку, замедляя кадры.

Когда-то давно я мечтала о том, чтобы стать продавщицей в бутике Шанель (или короче: попытка встать в строй).

Девочкой я мечтала стать продавщицей в бутике Шанель, приблизиться к миру стильных, броско одетых женщин, жить в ритме сменяющихся коллекций, среди новинок, приливов одежды, в этом запахе свежести, оберточной бумаги, новых, не надеванных платьев, готовых пережить прекрасную историю.

Обожаю истории; каждый раз, когда я переодеваюсь в новое платье, жизнь моя обогащается, наполняется опытом» я обретаю роль, я становлюсь героиней.

Стиль Шанель жестко структурирован, здесь строгость совершенно вытесняет фантазию. Это воплощение моральной и интеллектуальной дисциплины, ничего мне не говорившее в ту пору, сформировало мой первый жизненный опыт, что я осознала лишь позже. Мне захотелось стать продавщицей в бутике на рю Камбон (и к счастью, меня туда взяли).

От униформы к желтому костюму из органзы и буклированной шерсти

Каждое утро на протяжении шести месяцев, четырех дней и трех часов я переодевалась в униформу: плиссированная юбка из черного шелка и блузка с галстуком из розовато-бежевого крепа, вокруг шеи – нитка барочного жемчуга в один ряд, никаких серег, черные босоножки с грифом Коко Шанель (СС – Coco Chanel).

На рю Камбон, 33, работают двадцать продавщиц, всецело преданных этому стилю одежды, исключение составляет мадам Ламарк, директриса бутика, которая имеет право носить двухцветный кардиган, где на каждой пуговице инициалы Мадемуазель, и вторую нитку жемчужных бус. Другое исключение – ее коллега Бернадет: у нее довольно округлые формы, и складки юбки приоткрываются на животе и ягодицах, что явно подчеркивает различие.

Как сделать, чтобы тебя заметили, как быть любимой в этой безликой одежде, когда ты так подавлен,– возможно ли это без усилий и приманок, без призывов, без воланов, без брючных костюмов, без искорки бунтарства, призванного просигналить всему свету, что я существую?!

Утром мне стало дурно. Должно быть, силы мои были на исходе, я оказалась на грани нервного истощения. Да, у меня внезапно возникло ощущение, что на мне надета смирительная рубашка; наиболее наглядно неприятный симптом жертвы выступил у меня на коже. В следующие пять минут я приобрела сходство с панцирем вынутого из кастрюли омара, мое лицо, руки, ноги, открытые и прикрытые одеждой части тела распухали на глазах, я больше не могла сопротивляться подступающему удушью, асфиксии, каждодневному потопу, вселенскому наводнению. Повязанный вокруг шеи галстук налился тяжестью, сдавил шею, едва не удушив меня; мои губы сомкнулись, в ноздрях защипало, они перестали воспринимать воздух. «Шанель №5» и «Шанель № 19». Затем склеились веки. Я скорее предпочту отсутствие света, мир теней убийственной монотонности, мошенничеству организованной гомогенности, милитаристской тупости, осмеливающейся использовать слово «престиж» применительно к униформе; униформа – это идиотизм, удушающий не хуже углекислого газа; она галлюциногенна, как некоторые разновидности грибов, убийственна, как война, к которой взывает эта форма. Мода должна быть непредсказуема как жизнь. Меня стерло с лица земли непредвиденной катастрофой, мой сердечный ритм совершенно разладился. Униформа скучна до смерти.

Я умирала.

Кто носит униформу, кроме военных, пожарных, воспитанников пансионов и судебных исполнителей? Все эти люди сведены к единственной функции.

Директор по персоналу, несмотря на мое сопротивление, хотела, чтобы мое «я» истаяло в теле продавщицы бутика Шанель, она хотела уничтожить мою индивидуальность, мою свободную волю.

Неудивительно, что моя эпидерма взбунтовалась: они называют это аллергией, в общем я так и думала, еще не расслышав куда более сложные слова, произнесенные врачом над изголовьем скромной служащей.

Все случилось примерно в пятнадцать тридцать, в час, когда элегантные дамы выходят из «Релэ», «Стреза», из бара «Ритц»; прямо в центре бутика я грохнулась в обморок на ковер с эмблемой Коко.

Мои коллеги в своих креповых бежево-розовых блузках столпились вокруг меня, несмотря на то, что я знаками отчаянно пыталась призвать их отойти. И вот тогда в надежде оживить стиснутое удушьем тело мой взгляд уперся в новые светло-желтые твинсеты, выставленные в витрине в продуманном беспорядке.

Тут подоспела мадам Ламарк, и узел продавщиц распался. Слегка вскрикнув, она расстегнула воротничок моей блузки и склонилась ко мне, пытаясь расслышать, что я говорю. К своему громадному изумлению, она обнаружила, что я детально описываю новую модель Шанель, которую декоратор разместил в витрине на ковре из пластиковых маргариток.

Речь шла о желтом костюме: жакет из буклированной шерсти с коротким рукавом и юбка-годе из органзы. Запястья манекена были унизаны браслетами, копировавшими тот, что некогда сотворила великая Мадемуазель, а с шеи свисали цепочки, увенчанные византийским крестом с эмалевыми вставками, рубиновыми, зелеными, цвета морской волны. Ансамбль дополняли босоножки с верхом из той же ткани, что и жакет. Просто чудо, сокровище. И, невзирая на физические страдания, я улыбалась со дна своего бреда, радуясь, что от меня не ускользнула ни одна деталь.

Подоспевший доктор Ратавель приклеился ухом к моей груди. Он расслышал тот же монолог, что и директриса. Поцарапанный диск заедало, мысли тоже.

Ученый муж возвестил: «Шизофренический психоз, диссоциативный и непроизвольный». Сердечная аритмия и слюнные выделения из сублингвальных гланд в ротовую полость подтверждали его диагноз.

– Поводом послужило состояние недостаточности, – сказал он, – опасное лишение, отсюда яркое проявление синдрома отнятия от груди. Нужно немедленно снять с нее одежду, достать из витрины желтый костюм, о котором она все время твердит, и надеть на нее, и все эти побрякушки тоже.

– Вы что, шутите? – Тон директрисы был еще более негодующим, чем обычно.

– Это вопрос жизни и смерти!

– Вы имеете представление, сколько стоит каждый из этих браслетов? Это копии браслетов, некогда созданных Мадемуазель, пятьсот тридцать евро каждый, а их шесть, да еще цепочки, это новый комплект для морских прогулок, будущий бестселлер!

На пороге обморока я, должно быть, ощутила, что мне вынесен приговор, потому что глаза мои закатились куда-то далеко, к мозгу, где царила сплошная тьма.

Вспоминаю, что в этот момент до меня донесся восхитительный аромат духов – шик и шок, позвякивание брелоков на цепочке, прикосновение напудренной щеки, чуть шероховатой и очень нежной, затем губ – и после звука поцелуя раздался величественный приказ исполнить предписание врача.

– Откройте витрину, быстро! Вы что, не видите, что эта молодая женщина – Дарлинг, не так ли? – умирает?

Мадам Ламарк была вынуждена капитулировать перед лучшей клиенткой.

– Не теряйте времени, – приказала МТЛ. – Через час я позвоню вам, чтобы узнать, как дела.

Бутик закрыли, выставив оттуда нескольких зазевавшихся покупательниц. Мадам Ламарк велела декоратору разобрать витрину, вызвала двух одевалыциц, которых обычно во время показов приставляли к Наоми Кэмпбелл и Клаудии Шифер, распорядившись снять с меня форму и облачить в желтый костюм.

Милые феи принялись за работу, их маленькие умелые руки стягивали, скручивали, расстегивали, освобождали, чтобы затем натягивать, застегивать, сжимать. Свершилось чудо: я превратилась в Белоснежку, разбуженную поцелуем нежной ткани. Желтый костюм подействовал на меня подобно благодетельной волшебной мази, наложенной на пылающую рану. Юбка ласкала мои длинные ноги, этот легкий бриз, птичьи трели, физическое удовольствие обретения личности; мне вернули имя, дом, красоту, рабыне была возвращена свобода. Я хорошо помню шаловливо-резкий поворот Клаудии на подиуме в день показа коллекции. Юбка, надетая сегодня на меня, обвевала ее колени, вторила ее шагам, ее походке, движениям невероятных ног. Магия этого ансамбля крылась в контрасте тканей; короткий рукавчик лишь прикрывал плечо, подчеркивая юность облика, жакет с его точно рассчитанным кроем чуть обнажал полоску кожи на животе и пупок, стоило Клаудии приподнять руку.

Я все твердила: желтый, органза, шерсть букле, Коко, босоножки, – до тех пор, пока вся одежда и аксессуары с извлеченного из витрины манекена не перешли ко мне. И тогда моя кожа перестала бунтовать, спазмы прекратились, стиснутая удушьем грудная клетка открылась дыханию жизни, глаза возвратились в орбиты. Я была спасена! Желтый костюм вернул меня к жизни. А значит, к любви. Известно, что от несчастной любви может освободить только новое чувство. Так и новый костюм освободил меня от заклятия.

Новизна для меня – это нечто абсолютно недоступное никакой интерпретации, никакому сравнению; это мой галлюциноген, мой тайный наркотик – заряд жизни мне дает только мода.

Жизнь можно купить. Я возродилась, открыв секрет вечной юности: одежда не есть лишь объект потребления, сведенный к низко меркантильной функции, – для посвященных это подлинная жизненная ценность. Нужно оставить понятия творчества, классики, не выходящей из моды, чтобы повернуться к экзистенциальному торжеству эфемерного.

Здесь мода соприкасается с жизнью, она умирает как цветок в венке из роз и алых пионов, что я люблю надевать.

Мадам Ламарк пришлось не по душе это преображение. Она выдвинула гипотезу о несносном капризе, тогда как врач подтвердил, что речь шла именно о «шизофреническом, диссоциативном и непроизвольном психозе», он заверил, что я смогу продолжать работать в сем благословенном доме лишь при условии, что мне позволят свободно выбирать одежду, поскольку униформа мне категорически противопоказана.

Я потеряла работу, но обрела сообщницу – МТЛ. Несмотря на возрастные и социальные различия, протянувшаяся меж нами желтая нить сблизила нас навсегда.

Я больше не работала у Шанель. Желтый костюм, так же как и большая часть аксессуаров, достался мне в качестве возмещения за ущерб.

На белом пластиковом чехле я надписала: «желтый костюм + аксессуары Коко Шанель, весна», и поместила его в свой шкаф – в раздел «кладбище». Я больше никогда его не надену. Немыслимо быть с такой вещью на короткой ноге.

Вещи должны хранить верность. Платье-соучастник, ставшее овеществленным воспоминанием, необходимо повесить в шкаф, его нельзя больше носить.

Аллергическая гиперчувствителъность IV типа к униформе Шанель.

Все же это нелепо, что из-за шмоток может возникнуть смертельное заболевание.

Не следует презрительно относиться к магии вещей, они могут отомстить. Тело, что ни день облекаемое в ту же самую оболочку, может взбунтоваться, это доказано... Господь даровал мне ранимую кожу, кожу, которая легко утомляется; у меня аллергия не на какую-то конкретную ткань, а на ее повторение; рутина убивает меня, быть может, мне противопоказана скука?

Доктор Ратавель высказал это на свойственном ему языке: мой организм стал жертвой аллергической гиперчувствительности IV типа, замедленной клеточной реакции, вызывающей аллергический дерматоз, проявляющийся при контакте кожи с некоторыми тканями.

Лучшее средство при этом – избегать, насколько возможно, любых контактов с вызвавшим реакцию аллергеном.

Мне следовало впредь воздерживаться от ношения униформы или, по меньшей мере, носить ее под строгим медицинским надзором, начав с минимальных доз, постепенно увеличивать время соприкосновения с аллергенами Шанель, что будет способствовать образованию антител, которые впоследствии смогут блокировать аллергическую реакцию. Мсье Ратавель сообщил, что подобное лечение оказывается эффективным в двух случаях из трех, но сам курс занимает самое малое три года. Возникающие при этом нежелательные побочные эффекты, как-то: раздражение кожи, отеки, сыпь, астматические приступы, анафилактический шок, – выражены настолько ярко, что разумно вообще оставить мысль о ношении любой формы. Короче, целительный выход для меня – это сознательно отдаться своей страсти: шопингу.

Психиатры, должно быть, знают, что в случае малейших физических болей следует доискиваться до их невротического происхождения. Так, перемещая мое пристрастие к шмоткам от головы к телу, Ратавель превращал меня из виновной в жертву. Что мне, собственно, и пришлось по вкусу.

Однако затраты на лечение подобных заболеваний страховкой не предусматривались. Впрочем, у меня в запасе были два комода в стиле Людовика XV – на черный день; когда деньги от их продажи будут истрачены, придется задуматься о замужестве.