Шопоголик и брачные узы

15

Знаете, мне даже немного легче. Я перепробовала все — и всюду тупик. Не остается ничего другого, как признаться Люку. Он будет потрясен. И рассержен. Но по крайней мере он будет знать.

По дороге я завернула в бар, пропустила пару рюмок и старательно прикинула, как ему это выложить. Ведь главное — это как событие преподнести. Когда президент собирается поднять налоги, он же не заявляет: «Я собираюсь поднять налоги». Он говорит: «Каждому гражданину Америки известна цена образования». Поэтому я написала речь, немного смахивающую на обращение к нации, и вызубрила ее от буквы до буквы — с пробелами для реплик Люка (или аплодисментов. Хотя это вряд ли). Если буду придерживаться текста и никто не влезет с вопросом о политике Уганды — все в порядке.

Я поднимаюсь по лестнице к нашей квартире, и ноги у меня слегка дрожат — несмотря на то, что Люк еще не вернулся и у меня есть время, чтобы подготовиться. Но за дверью меня ждет удар — Люк сидит за столом, над стопкой бумаг.

Хорошо, Бекки, вперед. Глубокоуважаемые леди и джентльмены! И так далее и тому подобное. Дверь за мной захлопывается. Я извлекаю из кармана свои записи и набираю в грудь побольше воздуха.

— Люк, — начинаю я почти торжественно, — мне необходимо сказать тебе кое-что насчет свадьбы. Это очень серьезная проблема, и выход из нее найти непросто. Если решение и есть, то отыскать его я могу только с твоей помощью. Поэтому я и говорю тебе об этом сейчас — и прошу, чтобы ты выслушал меня с ясным умом.

Неплохо. Этим куском я даже горжусь. «Выслушал с ясным умом» — это наитие, потому что так он не сможет на меня наорать.

— Для того чтобы разъяснить мое дальнейшее неприятное сообщение, я должна вернуть тебя назад во времени. Назад к началу. Я имею в виду не сотворение мира. И даже не Большой взрыв. Я имею в виду чаепитие в «Кларидже».

Я держу паузу, но Люк все еще молчит — слушает. Может, обойдется?

— Именно там, в «Кларидже», и возникла неразрешимая проблема. Я была, если угодно, греческим богом, которому пришлось выбирать между тремя яблоками. Но только здесь их оказалось два, и они не были яблоками. — Я многозначительно умолкаю. — Это были свадьбы.

Наконец Люк поворачивается ко мне. Глаза у него воспаленные, лицо какое-то странное. Он смотрит на меня — и по спине моей бегут мурашки.

— Бекки, — выдавливает Люк точно через силу.

— Да?

— Думаешь, мать действительно любит меня?

— Что? — Я сбита с толку.

— Скажи мне честно. Ты думаешь, мать любит меня?

Погодите. Он хоть слово из моей прекрасной речи слышал?

— Конечно, любит! И ты очень кстати заговорил о матерях, потому что корни моей проблемы…

— Дураком я был. — Люк берет полупустую бутылку, наполняет свой стакан и пьет что-то, весьма напоминающее виски. — Она же меня просто использовала.

Сколько времени он уже здесь сидит? Я гляжу на его лицо, напряженное, уязвимое, и глотаю слова, что вертятся у меня на языке.

— Конечно, она тебя любит. — Я забываю про свою речь и подхожу к Люку. — Уверена. Это же видно по тому, как она… гм…

По чему видно-то? По тому, как она использует, твой персонал, ничем не отблагодарив за это? По тому, как, обведя тебя вокруг пальца, укатывает в Швейцарию?

— А почему ты?.. — бормочу я в замешательстве. — Что-нибудь случилось?

— Это так глупо. — Люк мотает головой. — Я нашел кое-что. Я заходил к ней на квартиру — надо было забрать бумаги для фонда. И, сам не знаю почему… может, после того, как посмотрел утром снимки Сьюзи и Эрни… Словом, я принялся искать старые фотографии. Мои детские снимки. Снимки, где мы вместе. Не знаю, что именно я искал. Наверное, хоть что-нибудь.

— Нашел?

Люк указывает на бумаги, лежащие на столе.

— Что это?

— Письма, От моего отца. Письма, которые он писал моей матери, когда они расстались, пятнадцать, двадцать лет тому назад. Умолял ее повидаться со мной. Умолял ее навестить меня. — Голос у Люка глухой и ровный. — Предлагал оплатить гостиницу. Писал, что сам привезет меня. Просил снова и снова… А я ничего не знал об этом. — Он тянется за исписанными листами и дает их мне: — Вот, прочти сама.

Стараясь скрыть потрясение, я просматриваю письма, выхватывая то одну, то другую фразу.

Люк так отчаянно хочет увидеть мать… не может понять твоего отношения…

— Эти письма многое объясняют. Оказывается, ее новый муж ничего не имел против того, чтобы взять меня с собой. Вообще, похоже, был порядочным человеком. Он соглашался с моим отцом, что мне следует приехать к ним. Но ее это не интересовало. — Люк пожимает плечами. — Да и с чего бы вдруг?

…Умный, любящий мальчик… упускать чудесную возможность…

— Люк, это… ужасно, — невпопад бормочу я.

— Самое худшее — что я винил во всем моих родителей.

Я представляю себе Аннабел, ее доброе, мягкое лицо; отца Люка, втайне пишущего эти письма, — и меня охватывает гнев. Элинор недостойна Люка. Она никого из этой семьи недостойна.

Воцаряется тишина, только дождь шумит снаружи. Я сжимаю руку Люка, стараясь вложить в это движение все тепло, всю любовь, на которую я только способна.

— Люк, конечно, твои родители все понимали. И… и я уверена, что на самом деле Элинор хотела тебя увидеть. Может, тогда это просто было ей трудно, или… может, ее слишком долго не было…

— Есть кое-что, о чем я никогда не говорил тебе, — перебивает Люк. — И вообще никому… Когда мне было четырнадцать, я приехал в Нью-Йорк, чтобы увидеть мать. Это была школьная экскурсия. Я зубами и когтями дрался, чтобы меня взяли. Мама с папой, понятное дело, были против, но в конце концов сдались. Мне они сказали, что мать в отъезде, иначе она с радостью бы со мной встретилась. Люк тянется за бутылкой и подливает себе виски.

— Я ничего не мог с собой поделать, так хотел увидеть ее. Думал, а вдруг родители ошиблись и она никуда не уехала. — Глядя в пространство, Люк водит пальцем по кромке стакана. — И… под конец экскурсии у нас выдался свободный день. Все остальные кинулись в Эмпайр-стейт-билдинг, а я улизнул. Адрес у меня был, и я просто пришел и сел у ее дома. Это было не то здание, где она живет сейчас, а другое, дальше по Парк-авеню. Я сидел на ступеньке, и все прохожие пялились на меня, но мне было плевать.

В оцепенении я слежу, как Люк глотает виски. Я не могу раскрыть рта. Я даже дышать не могу.

— А где-то в полдень из подъезда вышла женщина. Темноволосая, в красивом пальто. Я узнал ее по фотографии. Это была моя мать. — Люк замолкает на несколько секунд. — Я… я встал. Она подняла голову и увидела меня. Она смотрела на меня секунд пять, не меньше. А потом отвернулась. Села в такси и уехала, вот и все. — Он на мгновение прикрывает глаза. — Я даже шагнуть к ней не успел.

— И что… И что ты сделал? — осторожно спрашиваю я.

— Пошел куда глаза глядят. Бродил по городу. И убедил себя, что она меня не узнала. Целый день твердил это, как мантру. Что она не знала, как я выгляжу…

— А вдруг так и есть! Откуда ей было…

И умолкаю, когда Люк берет выцветший синий конверт, к которому что-то прикреплено скрепкой.

— ВБ этом письме отец написал ей, что я приеду. — Люк поворачивает фотографию, и у меня екает сердце. — А вот это я.

Четырнадцатилетний Люк. Он в школьной форме, у него дурацкая стрижка, вообще-то его едва можно узнать. Но темные глаза подростка, взирающие на мир с решимостью и надеждой, ничуть не изменились.

Мне нечего сказать. Молча смотрю на осунувшееся лицо Люка, и мне хочется плакать.

— Ты была совершенно права, Бекки. Я приехал в Нью-Йорк, чтобы произвести впечатление на мать. Хотел, чтобы она застыла как вкопанная на улице, обернулась и… смотрела… и гордилась…

— Она и гордится тобой!

— Нет. — Люк выдавливает жалкую улыбку. — Давно надо было просто махнуть рукой.

— Нет! — восклицаю я с запозданием, чувствуя себя совершенно беспомощной. По сравнению с ним я защищена со всех сторон, меня любили и лелеяли. Я росла, твердо зная, что для мамы с папой я — самое лучшее, что есть на свете, что они любят меня и всегда будут любить, что бы я ни натворила. И от этого я всегда чувствовала себя абсолютно защищенной.

— Извини, — произносит наконец Люк, — что-то меня занесло. Забудем. О чем ты хотела поговорить?

— Ни о чем, — быстро отвечаю я. — Не имеет значения. Это может подождать.

Мне вдруг кажется, что до свадьбы еще миллионы лет. Я комкаю свои записи и швыряю их в мусорную корзину. А потом обвожу взглядом загроможденную комнату. По столу рассыпаны письма, свадебные подарки сложены в углу, повсюду валяется барахло. В квартире на Манхэттене от своей жизни не спрячешься.

— Давай-ка поедим, — говорю я, вставая. — И посмотрим фильм, или еще что-нибудь.

— Я не голоден, — произносит Люк.

— Не в этом дело. Просто это место слишком… заполненное. — Я тяну Люка за руку. — Пошли, выберемся отсюда. И забудь обо всем. Вообще обо всем.

Мы выходим и рука об руку идем к кинотеатру, где нас с головой затягивает фильм про мафию. А после кино забредаем в маленький уютный ресторан, в двух кварталах от нашего дома, заказываем красное вино и ризотто.

Имя Элинор мы не упоминаем ни разу. Зато мы говорим о детстве Люка в Девоне. Он рассказывает мне о пикниках на пляже, о шалаше на дереве, который выстроил для него отец, о том, как изводила его сводная сестренка Зои, вечно болтавшаяся под ногами со своими подруженциями. Еще он рассказывает об Аннабел. Как замечательно она всегда относилась к нему, как она добра ко всем и как ни разу в жизни ему не показалось, что Аннабел любит его меньше, чем Зои, свою родную дочь.

А потом мы осторожно заговариваем о вещах, которых никогда не касались прежде. Например, о детях, наших детях. Люк хочет троих. Я хочу… собственно, насмотревшись на роды Сьюзи, я их вообще не хочу, но Люку этого никогда не скажу. Я киваю, когда он произносит «или даже, может, четырех», и гадаю, удастся ли мне прикинуться беременной, а самой втихую усыновить четверню. Постепенно Люку вроде бы становится намного лучше. Мы возвращаемся домой, падаем в постель и тотчас отключаемся. Среди ночи я просыпаюсь и вижу Люка — он стоит у окна и вглядывается в темноту. Но я засыпаю прежде, чем убеждаюсь, что это наяву.

Наутро я встаю с пересохшим ртом и раскалывающейся головой. Люк уже проснулся, и из кухни доносится шум. Неужели он готовит для меня бесподобный завтрак? Я бы не отказалась от кофе и, пожалуй, тоста. И тогда…

От волнения скручивает желудок. Через это надо пройти. Я должна рассказать Люку о двух свадьбах.

Прошедший вечер был последним вечером лжи и умолчания. Конечно, вчера я не имела права вываливать на него еще и свои беды. Но настало утро, и тянуть больше нельзя. Знаю, что момент — хуже некуда. Знаю, это последнее, что Люку сейчас хочется услышать. Но я должна ему сказать.

Вот он направляется к спальне. Я делаю глубокий вдох и произношу, как только отворяется дверь:

— Люк, послушай, сейчас неподходящее время, но мне действительно нужно с тобой поговорить. У нас проблема.

— И какая же? — интересуется Робин, возникая на пороге. — Надеюсь, речь не о свадьбе!

На ней зеленовато-голубой костюм и кожаные туфли, а в руках — поднос с завтраком.

— Держите, милочка! Немного кофе, чтобы взбодриться!

Я что, сплю? Какой черт занес Робин в мою спальню?

— Сейчас принесу булочки! — жизнерадостным тоном возвещает она и исчезает.

В голове у меня стучит, я вяло откидываюсь на подушку, пытаясь сообразить, что Робин делает здесь.

Внезапно вспоминается вчерашний фильм про мафию, и меня охватывает ужас. Господи! Это же очевидно.

Разнюхала про другую свадьбу — и явилась меня грохнуть.

Робин снова появляется в дверях с полной корзинкой булочек и, улыбаясь, ставит ее подле меня. Я пялюсь на нее как кролик на удава.

— Робин! — хриплю я. — Я… не ожидала вас увидеть. А не… не рановато?

— Когда речь идет о моих клиентах, рановато не бывает! — подмигивает Робин. — Я к вашим услугам днем и ночью. — Она устраивается в кресле возле кровати и наливает мне чашку кофе.

— Но как вы вошли?

— Вскрыла замок. Шутка! Люк впустил меня, уходя!

Черт! Мы одни в квартире. Она загнала меня в западню!

— Люк уже на работе?

— Не уверена, что он отправился именно на работу. — Робин на миг умолкает, призадумавшись. — Кажется, он пошел на прогулку.

— На прогулку?

Люк никогда не ходит на прогулки.

— Ну а теперь пейте кофе, а я покажу вам то, чего вы так ждали. Чего так ждали мы все. — Робин бросает взгляд на часы. — Помните, через двадцать минут мне убегать!

Я смотрю на нее, точно проглотив язык.

— Бекки, с вами все хорошо? Вы помните, что мы договаривались?

Смутно, словно тени сквозь пелену, в мозгу проступают воспоминания. Робин. Встреча за завтраком. Ах да.

А за каким чертом мне понадобилась встреча за завтраком?

— Помню, конечно! Просто я немного… похмелье, знаете ли.

— Можете не объяснять! — беспечно восклицает Робин. — Свежий апельсиновый сок — именно то, что вам сейчас нужно. И хороший завтрак. Всегда говорю невестам одно и то же: вы должны заботиться о себе! Незачем голодать, а потом падать в обморок у алтаря. Скушайте булочку. — Она роется в сумочке. — И взгляните! Вот они, наконец!

Я тупо таращусь на лоскут блестящей серебристой материи, который она протягивает мне. — А это что?

— Материал для подушечек! Специально доставлен из Китая. Из-за него-то мы обычно и маемся! Вы же не забыли, верно?

— Само собой, не забыла! — поспешно отзываюсь я. — Да, выглядит… мило. Правда, красиво.

— А теперь, Бекки, кое-что еще. — Робин откладывает лоскут в сторону и устремляет на меня пристальный взгляд. — На самом деле я… начинаю немного беспокоиться.

Я утыкаю нос в чашку, чтобы скрыть нервную судорогу.

— Правда? А что вас… беспокоит?

— Мы не получили ни единого ответа от ваших британских гостей. Разве не странно?

— Д-да, — выдавливаю я, едва не захлебнувшись кофе. — Очень странно.

— За исключением родителей Люка, которые ответили уже давно. Конечно, они были в списке Элинор и раньше получили приглашения, но все-таки… — Робин забирает у меня кофе и делает глоток. — М-м, как вкусно. Впрочем, я никого не попрекаю дурными манерами. И все же нам нужно знать число гостей. Ничего, если я сделаю несколько тактичных звонков в Англию? Все телефонные номера у меня…

— Нет! — вскрикиваю я. — Никому не звоните! То есть… вам ответят, я обещаю.

— Это так странно, — бормочет Робин. — Ни слуху ни духу… Они ведь получили приглашения, да?

— Конечно, получили! Уверена, это просто оплошность. — Я комкаю одеяло. — Вы уже на этой неделе получите часть ответов. Я… могу гарантировать.

— Что ж, надеюсь! Потому что часы тикают! Нам осталось всего четыре недели!

— Знаю! — И я снова хватаюсь за кофе, отчаянно мечтая, чтобы это была водка.

Четыре недели. Проклятье!

— Налить вам еще чашку, душечка? — Робин встает — и наклоняется. — Что это? — с интересом спрашивает она и поднимает лист бумаги, валявшийся на полу. — Меню?

У меня замирает сердце. Один из маминых факсов. Меню для нашей свадьбы. И все остальное, здесь, под кроватью. Начни она шарить…

— Пустяки! — Я выхватываю у нее лист. — Это… меню… для вечеринки…

— Устраиваете вечеринку?

— Так… подумываем.

— Что же, если понадобится какая-нибудь помощь в организации — только скажите! — Робин доверительно понижает голос: — Хотите маленький совет? — Она указывает на мамино меню: — Думаю, кое-что в этом списке несколько устарело.

— Точно. Спасибо.

Хочу, чтобы эта женщина убралась отсюда. Сию секунду. Прежде чем она отыщет что-нибудь еще.

Я резко откидываю одеяло и выскакиваю из постели.

— Робин, честно говоря, я все еще не очень хорошо себя чувствую. Может… перенесем остальной разговор?

— Я понимаю. — Робин треплет меня по плечу. — Оставляю вас с миром.

— Кстати, — небрежно бросаю я, когда мы подходим к двери, — я тут подумала… Знаете, этот штраф у вас в контракте…

— Да! — сияет Робин.

— Просто для интереса. — Я издаю визгливый смешок. — Вы его когда-нибудь получали?

— О, всего несколько раз! — Робин останавливается, припоминая. — Одна дурочка пыталась сбежать в Польшу… но мы ее в конце концов разыскали… До встречи, Бекки!

—Увидимся! — вторю я ее жизнерадостному тону и закрываю дверь. Сердце бухает мояотом.

Она до меня доберется. Это только вопрос времени.

Едва очутившись на работе, я звоню Люку в контору и нарываюсь на Джулию, его помощницу.

— Привет, Джулия! Можно поговорить с Люком?

— Люк звонил и предупредил, что заболел. — В голосе Джулии слышится удивление. — А вы разве не в курсе?

Я ошарашенно смотрю на телефон. Люк сказался больным? Ни фига себе. Может, у него похмелье еще похуже, чем у меня?

Вот дерьмо, я же чуть его не выдала.

— Точно! — поспешно трещу я. — Да! Вы напомнили… конечно, я знала! Вообще-то он очень тяжело болен. Его так лихорадит, даже страшно. И еще у него… э-э… желудок. Я просто на минуту забыла.

— Что же, передавайте ему привет от нас.

— Передам!

Положив трубку, я понимаю, что слегка перегнула палку. Люка ведь никто не собирался увольнять, верно? Как-никак это его собственная компания.

По правде говоря, я даже рада, что он взял выходной.

И все же… Люк заболел. Он же никогда не болеет.

И на прогулки не ходит. Что творится?

После работы мы с Эрин собирались пропустить по стаканчику, но я придумываю какую-то отговорку и мчусь домой. Когда я врываюсь в полутемную квартиру, то в первый момент решаю, что Люка нет. Но потом вижу его — он сидит за столом в поношенных спортивных штанах и старой трикотажной рубашке.

Наконец-то. У нас есть целый вечер. Теперь я все расскажу ему.

— Привет! — Я опускаюсь в кресло рядом с ним. — Тебе получше? Я звонила тебе на работу, и они сказали, что ты приболел.

Тишина.

— У меня голова не та, чтобы идти на работу, — в конце концов произносит Люк.

— Чем ты занимался весь день? Действительно гулял?

— Отправился на долгую прогулку, — говорит Люк. — И думал. Очень много думал.

— О… о матери? — осторожно спрашиваю я.

— Да. О моей матери. Помимо всего прочего. — Люк поворачивается ко мне, и я с изумлением обнаруживаю, что он небрит. О-о-о… А что, с щетиной он очень даже ничего.

— Но с тобой все в порядке?

— Хороший вопрос, — отвечает Люк после паузы. — В порядке ли?

— Наверное, слишком много выпил вчера вечером. — Я снимаю пальто и продолжаю, тщательно подбирая слова: — Люк, послушай. Я должна сказать тебе нечто очень важное. Я уже несколько недель откладывала этот разговор…

— Бекки, ты когда-нибудь задумывалась о клетке Манхэттена? — перебивает меня Люк. — По-настоящему задумывалась?

— Н-нет, — бормочу я, сбитая с толку. — Я бы не сказала.

— Это как… метафора. Ты думаешь, что волен идти куда заблагорассудится. Но на самом деле… — он проводит пальцем линию по столу, — ты под жестким контролем. Вверх-вниз. Налево-направо. Ничего между. Другого выбора нет.

— Правильно… Абсолютно. Люк, дело в том, что…

— Жизнь должна быть открытым пространством, Бекки. Человек должен иметь возможность идти туда, куда он сам выберет.

— Полагаю…

— Я прошел сегодня от одного конца острова до другого.

— Серьезно? — Я во все глаза смотрю на него. — А… зачем?

— И меня повсюду окружали деловые здания. Солнечный свет ударялся о зеркальные стекла окон. Отражался то туда, то обратно.

— Звучит красиво, — невпопад брякаю я.

— Понимаешь, о чем я? — Люк устремляет на меня пронизывающий взгляд, и вдруг я замечаю глубокие тени у него под глазами. До чего же он изможден! — Солнечный свет врывается на Манхэттен… и оказывается в западне. В западне в своем собственном мире, отбрасываемый туда-обратно, и для него нет избавления.

— Пожалуй, да… Только ведь… бывает же иногда дождь, разве нет?

— И с людьми точно так же.

— Правда?

— Таков тот мир, в котором мы живем сейчас. Самоотражающийся. Самопоглощенный. В конечном счете бесцельный. Возьми того парня в больнице. Тридцать три года — и сердечный приступ. А если бы он умер? Считалась бы его жизнь осмысленной?

— Гм…

— А есть ли смысл в моей жизни? Только честно, Бекки. Посмотри на меня и ответь.

— Ну… ясное дело, есть!

— Чушь собачья! — Люк хватает лежащий рядом пресс-релиз «Брендон Комьюникейшнс» и сверлит его взглядом. — Вот что такое моя жизнь. Бестолковые обрывки информации. — И, к моему потрясению, принимается рвать несчастный лист на части. — Бестолковые долбаные клочья бумаги!

Вдруг я замечаю, что заодно он уничтожает наше уведомление о совместном счете из банка.

— Люк! Это наше уведомление!

— Ну и что? На кой оно нужно? Кучка дурацких цифр! Кому они сдались!

— Но… но…

— Кому это все сдалось! — Люк швыряет обрывки на пол, и я усилием воли заставляю себя не нагнуться за ними. — Бекки, как ты права!

— Я права? — с тревогой спрашиваю я. Господи помилуй!

Что-то тут очень даже не так.

— Всеми нами руководит материализм. Мы помешаны на успехе. На деньгах. На том, чтобы произвести впечатление на людей, которым так и будем безразличны, что бы мы ни… — Люк прерывается, тяжело дыша. — Если что-то имеет значение, так это гуманность. Мы не знаем бездомных людей! Не знаем боливийских крестьян. А следовало бы!

— Крестьян… конечно, — бормочу я после паузы. — Но все-таки…

— Кое-что, что ты сказала однажды, целый день крутится у меня в голове. И я не могу этого забыть.

— Что именно? — нервно спрашиваю я.

— Ты сказала… — Люк умолкает, точно пытаясь припомнить точные слова. — Сказала, что мы слишком ненадолго на этой планете. А когда приблизится конец — что будет иметь большее значение? Знать, что сошлось несколько ничего не значащих цифр, — или знать, что ты был именно таким человеком, каким и хотел быть?

Я пялюсь на него, разинув рот.

— Но… но я же просто навыдумывала! Я же не серьезно…

— Я не тот человек, каким мне хотелось бы быть, Бекки. И не думаю, что когда-нибудь был таким человеком. У меня были шоры на глазах. Я был одержим не теми вещами…

— Да ладно тебе! — Я ободряюще стискиваю его руку. — Ты — Люк Брендон! Ты успешный, красивый, богатый…

— Я не тот, кем мне следовало стать. Беда в том, что я вообще не знаю, что это за человек. Не знаю, кем я хочу быть… что я хочу сделать с собственной жизнью… какую тропинку избрать… — Люк наклоняется вперед и обхватывает голову руками. — Бекки, мне нужно столько ответов!

С ума сойти! У Люка кризис среднего возраста.