Символ веры третьего тысячелетия

Глава XI

В Таксоне, в один из первых майских дней, когда горы ослепительно блестят под солнцем, а воздух чист и прохладен, Джудит Карриол попыталась заговорить с Джошуа Кристианом о Марше Тысячелетия.

Его настроение, казалось, улучшилось с приходом в Аризону. Май здесь выдался холоднее обычного, но все же был прекрасен. И красота его задела даже наглухо замурованную душу Кристиана. Поэтому Карриол смогла соблазнить его на прогулку взглянуть на парк на границе между Таксоном и Кварталом А городка для переселенцев под названием Гегель.

В парке было довольно беспорядочно, но живописно насажены серебристые березовые рощицы, купы цветущего миндаля, магнолий и азалий. Пенилась березовая белизна, азалии расцветили склоны в японской гамме, магнолии были розовы, белы и нежно-лиловы, миндаль вскипел шапками белых соцветий, а нарциссы упоенно заполонили поляны.

– Сядем здесь, Джошуа, – сказала она, похлопывая ладонью по нагретой солнцем скамье красного дерева.

Но он слишком увлекся, блуждая между стволами нежа в ладонях цветок магнолии, дивясь засохшему буку, давшему пристанище виноградной лозе, с которой свисали, сдуваемые ветерком, пучки лиловых цветов.

Но спустя минуту он почувствовал необходимость поделиться своим восторгом с тем, кто способен понять. Поэтому подошел к скамье и уселся, улыбаясь.

– Восхитительно! – вскричал он и раскинул руки, словно желая обнять весь ландшафт. – Джудит, как я скучал по Коннектикуту! Все время, особенно весной. Весенний Коннектикут – неповторим. Кизиловые деревья на холме Гринфилд, за исполинскими буками цвета меди, и плакучие вишни, сливовые деревья, яблоневый цвет – да, он неповторим! Гимн вернувшемуся солнцу, великолепная увертюра лета… Я так часто вижу во сне!

– Да, но вы можете поспеть в Коннектикут как раз, чтобы все это увидеть.

Лицо его посуровело:

– Я должен идти дальше.

– Президент хотел бы, чтобы вы отдохнули до осени, Джошуа. Это время отпусков время, не подходящее для вашей работы Вы постоянно твердите: «Я всего лишь человек» А человек должен отдыхать, не так ли? Вы уже почти восемь месяцев не отдыхали.

– Так долго?

– Да, так долго.

– Отдыхать? Но ведь так много еще предстоит сделать!

Теперь осторожно, Джудит. Потихоньку полегоньку, выбирая слова. Только самые проверенные и верные. Нужные и надежные. Да остались ли такие?

– У Президента есть для вас особое задание, Джошуа. Он хочет, чтобы летом вы отдохнули. Но понимает чаяния людей, которые ожидают, что вы завершите свое долгое путешествие как-то по-особому.

Он рассеянно кивнул. Слышал ли он ее слова?

– Джошуа, не возьметесь ли вы повести людей в пеший поход от Нью-Йорка до Вашингтона?

Подействовало! Он повернул голову и уставился на нее.

– Зима, наконец, закончилась, весна в разгаре. Во всяком случае, в тех районах, где еще знают, что такое настоящая весна. И Президент считает, что с тех пор, как зима стала более суровой, лето – коротким, и даже несмотря на вашу незаменимую помощь в массах преобладают еще довольно безрадостные настроения. Так вот, он полагает, что вы могли бы действительно заставить их встряхнуться и вернуть им, так сказать, солнце. Могли бы если бы взялись повести всех, кто захочет в паломничество к самому центру государственной власти. Началом похода должен быть Нью-Йорк. Путь долгий, займет ни один день. Зато, завершив его, вы можете целое лето отдыхать с сознанием того что…

– Я готов, – перебил он, – Президент прав. Люди уже ждут от меня чего-то большего. Да, я готов.

– Вот и отлично!

– Когда? – спросил он.

– Через неделю.

– Так скоро?

– Чем скорее, тем лучше.

– Хорошо, – он провел рукой по волосам, которые стриг теперь под ежик, чтобы утром они быстрее высыхали; там, где он побывал, вряд ли кто рискнул бы выйти на улицу с мокрыми волосами. Но доктор Карриол подозревала, что руководствовался он совсем другими соображениями. Скорее это было еще одним проявлением самоограничения, стремления к полному опрощению. Стрижка совершенно не шла Кристиану: бледный, как узник исхудалый, как после концлагеря, и голова казалась несоразмерно большой, и волосы – редкими и тусклыми.

– Отправимся в Нью-Йорк сразу же, как только закончим здесь, в Таксоне, – сказала она.

– Как скажете. – Он поднялся и отошел к заросли миндальных деревьев, атакуемых пчелами.

Карриол осталась сидеть, с трудом веря, что все сошло так гладко.

И вообще все шло гладко. Если только не принимать в расчет все более заметные странности доктора Кристиана. А в остальном – на удивление гладко. Все-таки, его книга разошлась в сотнях тысяч экземпляров, и те, кто ее купил, не просто читал ее, но и высоко ценил. Никто даже не пытался ее критиковать. Даже из чувства противоречия, свойственного людям, не задел Кристиана. И волны общественного безумия, то и дело накатывавшие на страну, обходили этого человека стороной. Насколько велик был успех, как много американцев обратились к Богу, каким проповедовал его доктор Кристиан, можно было судить уже по тому, что весьма важные персоны перешли на его сторону – от телеворотил, таких, как Боб Смит и Бенджамин Стайнфильд, до воротил политических, вроде Тибора Рича и сенатора Хиллера. Бюро Второго Ребенка не производило больше тестирования семей. Переселение шло полным ходом и охватило огромные массы людей. Моше Чейзен передал в своем письме два обрывка вашингтонских сплетен: один – по поводу того, что Президент Рич после беседы с Кристианом дал Джулии развод; и другой – о том, что именно благодаря Кристиану произошел радикальный – и, очевидно, очень благоприятный – перелом в лечении дочери Президента.

Ладно Доктор Карриол шлепнула руками по коленям: жест, означавший «Сдаюсь!». Вероятно, никто и никогда не раскусит, что же за связь возникала между Кристианом и людьми, служить которым он себя обязал. Он был самой яркой звездой, а она, Карриол – только пустая консервная банка в сверкающем хвосте Пустая консервная банка, летящая "по небу, вся в снопе остывающих звездных искр.

Организация Марша Тысячелетия была поручена Моше Чейзену. Или его компьютеру? В душе Чейзена постоянно росла тревога. Не за Марш Тысячелетия, – о чем беспокоиться, если на его материальное обеспечение отводился здоровенный ломоть бюджетного пирога. Волновало Чейзена, что происходит с Кристианом – и с Джудит Карриол. Встреча, которую она обещала, когда он встречал ее в аэропорту, не состоялась. Не последовало и заездов в Вашингтон по выходным, которые, по словам Джона Уэйна, она собиралась делать Джудит совсем не писала, а когда звонила, то не удостаивала его никакой серьезной информацией. Самой обширной весточкой от нее был кодированный компьютерный телекс, посланный из Омахи, в котором она уточняла детали Марша Тысячелетия и давала Чейзену инструкции. Сектор № 4 тоже до некоторой степени страдал от ее отсутствия: все они наконец поняли, что их начальница – человек незаменимый Джон Уэйн прикрывал административный фланг, а Милли Хемингуэй служила заменой на фронте научных идей, но им определенно не хватало хватки и темперамента Карриол. Без нее Сектор был чем-то вроде шампанского без пузырьков.

Все они, разумеется, знали где она и понимали, что взялась она за эту миссию по воле Президента. С тех пор, как Джошуа Кристиан стартовал из Холломана, чтобы штурмом взять Америку, в жизнь всех, кто работал по программе Исследований, вошло немало перемен. Милли правила Сектором железной рукой Она не допускала не только утечки информации, но и простого обмена новостями между сослуживцами. И заставила всех прикусить языки. Пока доктор Кристиан колесил по глубинке, бедный старый Сэм Абрахам был сослан еще дальше – в Каракас преподавать. Однако, основные их исследовательские кадры все еще состояли при Департаменте в распоряжении Чейзена.

А тут еще Марш Тысячелетия Идея не просто ошеломила Чейзена, – ужаснула Блеск, помпа, мишура – вот какой она увиделась ему. Позже, сворачивая в рулон метровую ленту компьютерного телекса, посланного Карриол откуда-то из Омахи и его собственный терминал, он изменил свое мнение. В конце концов, Джошуа Кристиан сможет наполнить человеческим содержанием и эту затею, превратив ее в достойное и полезное дело. Ради Джошуа не жаль потратить время и силы – не ради Джудит. Ради Джошуа. Не ради Джудит. Он любил ее всегда – как идеального руководителя; иногда – как друга. Иногда жалел. Жалость к человеку много значила для Чейзена. Из жалости он мог совершить геркулесовы подвиги. Из жалости был готов простить то, чего не простил бы даже из любви. Набожный еврей, но при этом – самый верный христианин, сам он грешил чисто по оплошности или по беспечности, или неспособности к восприятию. Но за блеском карьеры Джудит Карриол он видел то, чего не видели другие: нищету духа, раздавленного эгоизмом.

Тем не менее, сомнения не помешали ему погрузиться в работу по планированию Марша Тысячелетия Его разработки были переданы Милли Хемингуэй, снабдившей их примечаниями и дополнениями, а затем посланы Карриол кодированными компьютерными телексами. Карриол выработала окончательный вариант, часами просиживая в автомобилях и гостиницах в ожидании, когда Кристиан вернется из очередного странствия. Результатом этих трудов явилось нечто действительно эпохальное по размаху и отточенности.

Право возвестить о Марше Тысячелетия было предоставлено Бобу Смиту, который и сообщил эту новость в своем специальном, юбилейном выпуске шоу «Сегодня вечером» в конце февраля 2033 года. Боб считал себя крестным отцом доктора Кристиана. И каждую неделю в своем шоу пускал в эфир видеосюжет из очередного пункта на пути доктора, заканчивая его краткими беседами с теми, кто встречался и говорил с Кристианом во время его походов. Для студии был заказан новый задник: огромная светящаяся карта Соединенных Штатов, вся юго-восточная, центральная и северо-западная часть которой была изборождена изумрудно-зелеными трассами переходов доктора Кристиана, а города, которые он посетил, сияли малиновыми звездочками. Закрашенные розовым штаты, где он уже побывал, контрастировали с белыми пятнами территории, только еще ждавших прихода Мессии.

В течение всего марта и апреля шла рекламная кампания, тщательно разработанная мозговым центром Департамента, который закупил рекламное время на всех каналах. Превозносился общий настрой Марша Тысячелетия, в мельчайших деталях перечислялись все возможные трудности для его участников, давалось исчерпывающее описание того, как государство намерено эти трудности устранять. Короткие и выразительные рекламные ролики и клипы настраивали участников на нужный лад. Им объясняли, как экипироваться, как духовно и физически подготовиться к Маршу. Прилавки супермаркетов и магазинов были завалены бесплатными проспектами, в которых имелись маршрут похода, транспортные схемы, указания, какой дорожкой выйти из дома и какой вернуться домой, листки с советами, что взять с собой в дорогу, а что оставить дома, и как лучше обуться, и что на себя надеть, и какой лучше выбрать головной убор. Была предусмотрена даже на редкость зажигательная песенка, исполняемая на счет «два-четыре» и называвшаяся просто «Марш Тысячелетия»; сочинил ее по специальному заказу Сальваторе д'Эстрагон, новый оперный гений, получивший в музыкальных кругах прозвище Водка-с-Пивом. И будь он хоть каким кутилой, – решил про себя Моше Чейзен, прослушав сие произведение, – но, несомненно, это лучшее музыкальное выражение патриотизма, какое только было сочинено с тех пор, как Элгар написал свои «Блеск и Торжественность».

Джошуа Кристиана доставили в Нью-Йорк в середине мая, когда ветер еще завывал на мрачных улицах и последний снег лежал на промерзлых газонах, – ведь зима была такой длинной и холодной… От краткой поездки из Нью-Йорка к себе домой в Холломан он отказался, хотя Мама и умоляла. Все его занятия в Нью-Йорке сводились к тому, что он сидел у окна своей комнаты в высотном здании на улице Пьер и считал дорожки, вьющиеся по Сентрал-Парку до пешеходов на этих дорожках. И, конечно же, ходил. Хождений своих он не оставил.

– Джудит, он так болен, – сказала Мама, когда он лег спать в первую свою ночь в Нью-Йорке. – Что нам делать?

– Ничего, Мама. Ничего не поделаешь.

– А больница? Он ведь мог бы полечиться? – спросила она без особой надежды.

– Болен… Вряд ли это подходящее слово, – сказала Карриол. – Он просто отошел от нас. Не знаю – куда, да и сам он едва ли знает. Но можно ли назвать это болезнью? Даже душевной? Никогда не слышала о таком заболевании. Знаю одно: от чего бы он ни страдал, – вылечить себя сможет только он сам. Вот закончится Марш, и он, надеюсь, согласится куда-нибудь уехать, чтобы хорошенько отдохнуть. Шутка ли – восемь месяцев без отдыха!

Говоря это, Карриол уже прекрасно знала, что Кристиан действительно собирается отдохнуть. Все уже было подготовлено: частный санаторий в Палм Спрингсе, сбалансированный режим, диета и гимнастика, набор развлечений. Спустя неделю после случая на водопаде Сайск она отослала своих «ангелов» назад в Вашингтон; в них не было необходимости. Она, конечно, ругала себя за эту безумную вспышку, но та, без сомнения, сослужила свою службу: притушила в Кристиане источник пламени, который постоянно грозил стать вулканом.

Планировалось, что Джеймс и Эндрю с женами прибудут в Нью-Йорк для организации Марша Тысячелетия, но первой из Холломана приехала Мэри. И сразу показалась Маме похожей на Джудит. О, это была не прежняя Мэри! Хотя Мама никак не могла понять, в чем переменилась ее дочь.

По пятам за Мэри прибыли и остальные. Оба младших брата, впервые уйдя из-под опеки Джошуа и Мамы, быстро приобрели самоуверенность и предприимчивость. Они вкусили той особой свободы, когда вольны были вносить поправки в идеи Джошуа, чтобы подогнать их под свои собственные идеи, не опасаясь, что об этих вольностях донесут Джошуа. О, идеи Джошуа были удивительны, но они столь же не сочетались с образом мыслей иноземцев, сколь подбираемые им слова невозможно было перевести на иноземные языки. Мириам тоже раскрепостилась. И только Марта так и осталась прежней Мышкой.

Когда они приехали, Джошуа, конечно же, в гостинице не оказалось: он опять где-то ходил; а к тому времени, когда он вернулся, первые восторги их встречи с Мамой уже схлынули. Карриол предпочла удалиться: ее последний оплот, отель, тоже был оккупирован семейством Кристианов.

Теперь Мама могла отдохнуть в кругу детей. Правда, счастливого отдыха не получилось. Она не переставала удивляться тому, каким стало ее семейство. А ведь в это же время два года назад… За долго до этой трудной зимы, задолго до Джудит, до книги. Это все книга! Все из-за этой книги! «Божье проклятие» – вот уж правда подходящее название. Бог проклял христиан. И меня тоже. Но что я сделала? Чем навлекла Его гнев? Пусть я не бог весть что, довольно нудная женщина, действую людям на нервы, но чем же я заслужила проклятье? Одна вырастила своих дорогих крошек, я никогда не сдавалась, никогда не просила пощады, никогда не теряла веры в будущее, никогда не оставляла себе времени на личную жизнь, не искала ни мужа, ни любовника, ни даже какого-нибудь хобби. И все-таки проклята. Остаток жизни мне придется провести с дочерью, и это будет адом для меня, потому что она ненавидит меня так же яростно, как и старшего моего, а я и знать не знаю, почему…

Джошуа только что вернулся и стоял, глядя на свое семейство, тесно столпившееся у окна, на фоне яркого неба, в светлом ореоле, и лиц их не было видно против света. Он ничего не сказал.

Оживленная болтовня тотчас смолкла.

А затем – никто и слова вымолвить не успел – Марта упала в обморок. Без стона рухнула на пол, как от удара.

Пока ее приводили в чувства, все они могли взять себя в руки и сделать вид, что не состояние Джошуа, внушает им тревогу – только обморок Марты. Теперь они могли должным образом приветствовать своего знаменитого брата. Только Мышку пришлось увести. Да Мама так суетилась и причитала, что Мэри взяла да и выставила ее из спальни и закрыла за нею дверь. Выставила в гостиную вместе с Джеймсом и Эндрю, и Мириам, и Джошуа. Вышвырнула в гостиную обломки своего прошлого.

– Так вы все отправитесь со мной в Вашингтон? – спросил Джошуа, стягивая перчатки, кладя их на стол и расстегивая молнию на куртке.

– Ты же не отправишь нас отдельно малой скоростью на навозной телеге, – сказал Джеймс. – Ох, дорогой, как я, должно быть, устал… Глаза так и слезятся.

Эндрю отвернулся, зевая и потирая лицо. Затем с наигранной бодростью воскликнул:

– Послушай, что я здесь торчу? Я должен быть рядом с бедняжкой Мартой! Ты извинишь меня, Джош? Я скоро.

– Извиню, – сказал Джошуа и сел.

– Да, конечно же мы пойдем вместе с тобой! – воскликнула с большим чувством Мириам, хлопнув Джеймса по сутулой спине. – Ты ходил по Айове и Дакоте, а мы – по Франции и Германии. Ты ходил по Вайомингу и Миннесоте, мы – по Скандинавии и Польше. И повсюду люди стекались точно также, как здесь. Это так прекрасно, Джошуа! Просто чудо какое-то, правда?

– Это богохульство, Мириам, – называть то, что мы делаем, – чудом, – отрезал он.

Настала тишина; никто не знал, что сказать, чтобы разорвать ее тиски.

В этот момент вошла Карриол. Она была напугана с визгом бросившейся к ней Мириам, необычно бурным приветствием Джеймса, суетящейся позади них Мамой и видом Джошуа, вяло сидевшего на стуле и взиравшего на всю эту суматоху так, словно смотрел очень старый, немой еще кинофильм – выцветшая пленка, нелепые герои.

Мама заказала кофе и сэндвичи, вернулся Эндрю, и все они уселись к столу. Кроме Джошуа, который воспользовался этим моментом, чтобы без объяснений уйти в свою комнату. Ушел да так и не вернулся. Но они не стали говорить о нем с Карриол. Вместо этого разговор завели о Марше Тысячелетия.

– Все под контролем, – сказала она. – Я долго пыталась убедить Джошуа прежде отдохнуть, но он и слушать не захотел. Итак, начало – послезавтра, на Уолл-Стрит. От Уолл-Стрит, по Пятой авеню, на Вест Сайд к 125-ой Стрит и по мосту Джоржа Вашингтона в Джерси. Далее – в Филадельфию, Уилмингтон, Балтимор и, наконец, – в Вашингтон по шоссе 1-95. Мы нашли отличный способ оградить его на шоссе от толпы, которая повалит следом: сделали высокий деревянный настил вдоль осевой линии. Это для Джошуа; людей пустим по обеим сторонам от него, грузовой транспорт и автобусы пойдут по Шоссе Джерси. В любом случае шоссе 1-95 подходит нам больше, чем Шоссе Джерси, потому что проходит через города, а не огибает их.

– Как вы думаете, сколько времени займет Марш? – спросил Джеймс.

– Трудно сказать. Он ведь ходит очень быстро и вряд ли ему понравится, если его заставят двигаться по какому-то графику. Он быстро отрывается от своих спутников, чтобы могли присоединиться другие. Честно говоря, даже не знаю: он никогда не обсуждал со мной, как намерен действовать на сей раз. Так или иначе, у нас есть комплект удобных палаток. Как только станет ясно, где и когда он соберется закончить очередной этап, мы разобьем лагерь как можно ближе к этому месту. В парке или где-нибудь еще на государственных землях, где можно.

– А люди? – спросил Эндрю.

– Предполагается, что большинство из них будут участвовать в Марше только по одному дню. Но, скорее всего, сложится некое ядро из самых активных, которые не отстанут от Джошуа до самого Вашингтона. Отставших будут поджидать на каждом шагу транспортные средства и они тут же отправятся домой. Национальная гвардия обеспечит полевыми кухнями, местами отдыха и медицинской помощью, а подразделения сухопутных войск отвечают за порядок продвижения людей. Мы еще не знаем, сколько народу собирается участвовать в Марше, но обслужить можем несколько миллионов. Конечно, не одновременно, а в целом. Хотя, думаю, в первый же день по меньшей мере два миллиона людей отстанут от Марша по пути.

– Если Джошуа пойдет по мосту, возвышаясь над толпой, не станет ли он легкой мишенью, – спокойно спросила Мириам.

– Риск не исключен, – сказала Карриол, тщательно взвешивая слова. – Джошуа отказывается идти в коридоре из пуленепробиваемого плексигласа, как мы первоначально собирались сделать. И от Марша отказаться не хочет, и на эскорт не согласен. Говорит, что пойдет один и без защиты.

Мама пискнула, схватив Мириам за руку.

– Да, Мама, знаю, – сказала Карриол. – Но нечего от вас скрывать. Лучше, чтобы вы были к этому готовы. Вы ведь знаете Джошуа! Если он что-то вбил себе в голову, его уже ничто не поколеблет. Даже Президент не смог бы образумить его.

– Джошуа слишком гордый, – процедил сквозь зубы Эндрю.

Карриол подняла брови:

– Как бы то ни было, я, например, не допускаю и мысли, что на него могут напасть. Где бы Джошуа ни бывал, он всюду действовал на людей умиротворяюще. А ведь какие только типы не следовали за ним! А он бывал всегда один, без защиты, и не боялся. И – ни намека на угрозу! Даже ни одного психа не попалось – просто удивительно… Все будет, как в давние времена на Пасху. Хотя для Пасхи уже поздновато… Впрочем, зима теперь длится гораздо дольше, чем раньше. А Пасха родилась как празднование Нового года. Люди приветствовали весну и возрождение жизни. Поэтому, как знать? Может быть, если весна приходит все позже и позже, мы можем в конце концов и Пасху перенести?

– Конечно, – улыбнулся Джеймс, – мир стал совсем другим. Так почему бы и нет?..

Вечером, накануне того дня, на который было назначено начало Марша, Кристианы рано разошлись на отдых. Последней ушла Мама, оставив большую гостиную в полном распоряжении Карриол.

Джудит подошла к окну и посмотрела вниз на Сентрал-Парк, где разбивали лагерь первые группы участников Марша, те, кто пришел из Коннектикута, штата Нью-Йорк и даже из более отдаленных мест. Там, внизу, были актеры и певцы, танцоры и клоуны, кукольники и уличные музыканты, целые бродячие оркестры, и она знала об этом, потому что проходила мимо них; Сентрал-Парк стал убежищем для величайшего собрания «комедия дель артс», какое когда-либо видел мир. Было холодно, но не сыро, и настроение у людей в лагере было бодрое. Они свободно переговаривались, они делились друг с другом припасами, которые захватили с собой, они мило смеялись, они не выказывали страха или подозрительности по отношению к незнакомцам; и у них не было денег, у них не было забот. За те два часа, что она провела, бродя среди них, разглядывая и слушая их, ей показалось, что хотя они, разумеется, и не забыли о Джошуа, но где-то по пути сюда люди, стекшиеся в парке, успели забыть, что им позарез нужно живьем увидеть самого доктора Кристиана. Если бы все они (как она с усмешкой отметила) действительно хотели увидеть доктора, они скорее бы остались дома и посмотрели Марш по телевизору. Те же, кто пришел пришли ради самого Марша.

«Это моя идея! Я это придумала!» – хотелось ей крикнуть им.

Она много расспрашивала, как они собираются возвращаться домой, хотя ей лучше, чем кому-либо другому было известно, что военные мобилизовали все силы для организации самого массового в истории этой страны перемещения людей. Просто ей было интересно, как они оценивают уровень мероприятия. Но никого, казалось, не беспокоила обратная дорога. Они знали, что рано или поздно возвращаться придется, понадобиться; но не желали забивать себе голову такими пустяками в канун великого праздника, великого дня своей жизни.

Джошуа Кристиан, пожалуй, менее, чем кто-либо имел представление о том, что происходит, насколько грандиозен Марш, сколь колоссальны приготовления к нему, в какую катастрофу может превратиться провал этого замысла. Он собирался пройти пешком от Нью-Йорка до Вашингтона, и только. Карриол говорила, что ему, вероятно, придется выступить с речью на финише Марша, на берегах Потомака, но это его не смущало. Ему не приходилось долго подыскивать слова, чтобы обращаться к тем, кого он любил. Если они хотят, чтобы он говорил – он будет говорить. Чего уж проще… Почему из-за такой малости он стал значить в глазах окружающих так много? Ходить пешком – разве это не самое большое, естественное занятие для человека? А говорить – разве это требует усилий? Протягивать руку помощи, утешать – это же ничего не стоит. Тем более, если не можешь утешить страждущих чем-нибудь более существенным. Все равно спасение они могли найти в самих себе, только в самих себе. Он был лишь катализатором их сознания, проводником духовных токов.

В эти дни ему постоянно нездоровилось. Его затягивал водоворот физических и душевных страданий. Он никому об этом не говорил, но сам чувствовал неладное. Казалось, тело начинает разваливаться. Он явственно ощущал, что кости ног пошли трещинами – последствия долгих месяцев пешей ходьбы. Он научился прятать руки в карманах куртки, когда ходил, потому что стоило опустить их вниз, плечи провисали. Голова уходила в грудь, грудь – в чрево, под их тяжестью скрипели тазобедренные суставы. Когда священный огонь в нем угас, он перестал заботиться о себе; слишком часто он не давал себе труда надеть свежее белье, которое добросовестно приносил Билли; слишком часто забывал надеть теплые носки, либо надевал исподнее заношенное, с затертым, скатавшимся ворсом.

Неважно. Все – пустяки. Он знал, что этот великий поход может быть последним. И не мог придумать, куда ему девать себя, когда он не сможет больше ходить. Будущее ничего не сулило. Когда человек закончил свое дело, когда человек сам себя спалил, что ему остается? Покой, брат мой, мягко отвечала его душа. Покой в самом долгом, самом крепком сне. Ты не доволен? А чего еще можно пожелать?

Вытянувшись на кровати в эту последнюю ночь перед Маршем Тысячелетия, он пытался взбодрить свое изможденное тело, размягченное, как каша, от того, что он постоянно потел в своем полярном снаряжении. Ну прекратите же жаловаться, кости, перестань саднить, кожа, отстань от меня со своей острой болью, позвоночник, а вы, мускулы, расслабьте сухожилия, звенящие как струна. Я буду лежать в своем забытьи, я больше не чувствую боли, я не – я, я – ничто, я – темнота, меня нет. Пусть свинцовая тяжесть монет, приготовленных для Харона, ляжет на веки, накрепко смежит их, вращайтесь, глазные яблоки, в орбитах, вращайтесь, пока я не умер – пользуйтесь мигом, я продлю ее еще чуть-чуть…

Взошло солнце. Верхушки небоскребов вокруг Уолл-Стрит засверкали багрянцем, золотом и медью, а доктор Джошуа Кристиан выступил в свой последний поход. Вместе с ним шли его два брата, его сестра, две его двоюродные сестры, а первые несколько кварталов – и его Мать – до тех пор, пока новенькими модными туфлями не набила себе ноги; тогда она потихоньку отошла и забралась на заднее сиденье машины, припаркованной на углу специально для того, чтобы в случае затруднений подбирать сошедших с дистанции. Санитарные машины тоже дежурили на каждом углу.

Лайем О'Коннор, мэр Нью-Йорка, двинулся в путь, горя желанием идти до победного конца, так как в молодости был неплохим спортсменом. Сенатор Дэвид Симз Хиллер-седьмой держался рядом с мэром, чтобы тоже дойти до Вашингтона. Губернатор Хаглингс Кэнфилд из Нью-Йорка, губернатор Уильям Грисволд из Коннектикут и губернатор Пол Келли из Масачуссетса, – все они вышли в поход, настроенные решительно: они специально тренировались еще с февраля, когда Боб Смит впервые объявил о Марше. Шли все члены городского совета Нью-Йорка, а также комиссар полиции, начальник пожарной службы и городской инспектор. Шла большая группа пожарных в форменной одежде. У отеля «Плаз» собрались члены Американского легиона, чтобы присоединиться к Маршу. Целая группа представителей одного из оставшихся на Манхеттене высших учебных заведений, во главе с заведующими кафедр пожелала участвовать. Последние обитатели Черного Гарлеля собирались в районе 125-й Стрит, а то, что остатки пуэрториканцев из Вест-Сайда скапливались у входа на мост Джорджа Вашингтона.

Было холодно, порывами налетал сильный ветер, доктор Кристиан счел нужным идти с непокрытой головой и без перчаток. Он не стал торжественно открывать Марш; просто вышел из священных врат банка, где еще с предрассветного времени сидел в ожидании, и широкими шагами проследовал на середину улицы, никого вокруг не замечая. Семья двинулась за ним. Волнующиеся сановники своими улыбками старались задать настрой шествию. За ними хлынули тысячи других, покорно выполняющих указания полицейских.

Доктор Кристиан, спокойный и немного суровый, шел, не глядя по сторонам; уставившись в какую-то только ему известную точку между телевизионными передвижными фургонами Си-Би-Эс и Эй-Би-Си, ехавшими впереди, тогда как объехавший их фургон Эн-Би-Си маячил на дороге прямо перед ним. Средствам массовой информации было дано жесткое распоряжение ни в коем случае не мешать продвижению доктора и не пытаться взять у него на ходу интервью. Никто не нарушил табу, тем более, что после первых четырех кварталов, журналисты уже не могли отдышаться настолько, чтобы задать вопрос.

Кристиан шел очень быстро, словно боялся, что силы его ограничены, и рассчитывал набрать до старта хорошую скорость, а дальше уж двигаться по инерции.

Десять тысяч, двадцать тысяч, пятьдесят, девяносто… Толпа разрасталась, пополнялась на перекрестках. Вновь прибывших солдаты и полицейские оттесняли в задние ряды. Охрана выстроилась вдоль дороги цепью, плечом к плечу, и сдержанно приветствовала доктора, когда он проходил мимо: многомильная волна поднимаемых и опускаемых рук. Пуговицы, пряжки и значки блестят на солнце, мундиры вычищены и отглажены: солдаты и полицейские и сами нравились себе такими.

Из Сохо и Виллиджа выплеснулся пестрый поток людей, танцующих, с перьями в головных уборах, с развевающимися цветными шарфами, в блеске бус и шорохе лент и бахромы. Несколько дорогих вертолетов, дрожа, как стрекозы, зависли над южной оконечностью Сентрал-Парка, направив кинокамеры на доктора Кристиана, пока он выбирался из ущелья Пятой Авеню, ведя за собой с полмиллиона пешеходов, заполнивших с западной и восточной стороны весь Мэдисон и Парк, Шестую и Седьмую Авеню; пешеходов, шествовавших по две сотни в ряд, с сияющими глазами, с белозубыми улыбками, грудью навстречу весеннему ветру Манхеттена.

А из Центрального Парка повалили гурьбой и с пением те, кто разбил здесь лагерь и всю ночь болтал и смеялся под окнами Джудит.

Те, кто мог слышать джаз-банд, – приплясывали на ходу, те, кто шел рядом с гитаристами, пытались им подпевать; сотни людей, как журавли, приседали и поднимались в ритуальном танце, тогда как другие маршировали по-военному: левой-правой, левой-правой, – в ритме духового оркестра, а некоторые, казалось, плыли, несомые звуками оказавшихся поблизости свирелей и флейт. А кто-то шел на ходулях, кто-то – на руках. Многие просто шли и с удовольствием глазели на тех, кто предпочел более необычный способ передвижения. Здесь были Арлекины и Пьеро, Базо и Рональды Макдональды, Клеопатры и Марш Антуанетты, Кинг Конги и Капитаны Хуки. Целая группа – человек в пятьсот – явилась в тогах, предводительствуемая римским военачальником в полном парадном облачении; тот восседал на носилках, положенных им на плечи. Мастера боевых искусств заявились в своих мешковатых белых одеяниях, подпоясанные поясами разного цвета. Ехать на лошадях или велосипедах не разрешалось, но было довольно много инвалидных кресел – с лисьими хвостами, свисающими с шестов, и с мишурой, оживлявшей их хромое однообразие. Шарманщик с обезьянкой на плече брел под звуки своей мелодии, обезьянка визжала и гримасничала, а шарманщик пел надтреснутым тенором. Три джентльмена, одетые в монашеские рясы и в цилиндрах, украшенных плюмажем из павлиньих перьев, траченных молью, неслись вдоль процессии на моноциклах, потому что никто не догадался специально запретить езду на моноциклах, и джентльменам-монахам удалось доказать это полицейским. Факир на утыканном гвоздями ложе, трясся, несомый группой своих учеников, бритоголовых и замотанных в шафранного цвета мануфактуру, на впалом животе факира возлежали лотосы. Человек сто шли, высоко запустив несколько китайских летучих змеев и производя настоящий кошачий концерт под гром трещоток и барабанов, цитибал и шутих. Семифутовый негр во всем великолепии бус и перьев, составляющих убранство зулусского принца, шествовал сквозь толпу с копьем, на острие которого для безопасности был насажен кусок пробки, расписанный и украшенный перьями так, что казался скальпом врага, добытым в поединке.

Сдержанность измученного болью доктора Кристиана постепенно исчезала по мере того, как он продвигался по Пятой Авеню к Музею Метрополитен, где собралась большая группа желающих примкнуть к походу. Они стали осыпать его цветами – нарциссами и гиацинтами, среди которых затесались несколько последних крокусов, сорванных уже увядающими, розами и вишневым цветом. Он отвлекся от своего сосредоточенно направленного движения вперед, пересек широкую улицу к тому месту, где они стояли за цепью солдат и полицейских, и протянул им руки сквозь ряд суровых военных. Он улыбался им, ловя цветы и набивал ими карманы, осыпал ими голову и плечи. Кто-то неуклюже накинул на него венок из крупных маргариток, кто-то набросил гирлянду из бегоний. Он пошел к ступеням музея, словно принц весны, весь осыпанный лепестками. Поднявшись по ступенькам, он широко раскинул руки и чуткие микрофоны (приготовленные штабом Марша как раз для такого случая) разнесли его слова, донесли до толпы. Толпа остановилась. Люди слушали, восхищенные.

– Люди этой земли, я люблю вас! – кричал он, плача. – Идем со мной в этот прекрасный мир! Наши слезы сделают его раем! Отбросьте свои печали! Забудьте свои горести! Род человеческий переживет даже самый лютый холод! Пойдем вместе, взявшись за руки. Возьмитесь за руки, братья и сестры! Ибо кто может скорбеть о том, что у него нет братьев и сестер, если каждый мужчина – его брат, а каждая женщина – его сестра? Пойдемте со мной! Пойдемте со мной в наше будущее!

И он двинулся дальше под рев приветствий, по устилавшим дорогу цветам, которые люди подбирали, чтобы заложить меж страницами книги, написанной Джошуа, чтобы засушить их и сохранить.

Он шел, его нескладное тело было привычно к долгой ходьбе, к ритмичному, размеренному шагу, он легко оставлял позади тех, кто намеревался держаться рядом с ним.

Он пересек мост Джорджа Вашингтона в полдень. За ним миновали мост три миллиона людей в Нью-Джерси, – огромную массу людей, которая сама задавала себе темп движения. Они шли за этим гемельнским дудочником, знавшим заветную мелодию их мечты; шли, не ведая, куда идут, и не беспокоясь об этом. Какой прекрасный, торжественный день – ни горя, ни забот, ни сердечной боли!

Именно здесь, в Нью-Джерси, проявился истинный гений организаторов Марша Тысячелетия. Как и говорила Карриол, все шоссе 1-95 от Нью-Йорка до Вашингтона Кристиан должен был пройти по высокому помосту вдоль осевой линии, вознесенный над скоплениями людей – шагавших внизу, по обе стороны от него.

– Осакка! – кричали они. – Аллилуйя! Благослови тебя Бог вовек за твою любовь к нам! Храни тебя Бог, и спасибо Господу, что дал нам тебя, Джошуа, Джошуа, Джошуа КРИСТИАН!

И они разливались как дельта медленной, неторопливой реки: море голов, бьющаяся в пустынных и хламных берегах, среди пустырей умирающего Нью-Джерси, заколоченных домов Нью-Йорка и Элизабет, по зеленым пастбищам и сплетению стальных сухожилий железнодорожных узлов. Они помогали друг другу, бережно пропускали из своих рядов тех, кто устал, а уставшие замедляли ход, и отставали, чтобы не отягощать собою шествие, и передавали факел тем, кто ждал своей очереди подхватить его.

Пять миллионов людей участвовало в Марше в этот первый день – радостные и свободные, спотыкающиеся, просветленные, счастливые, счастливые, счастливые.

Джудит Карриол в Марше не участвовала. Она осталась в гостинице, чтобы посмотреть начало по телевизору. Кусая губы, она чувствовала, как воля вытекает из нее – будто кровь сочится. Когда авангард процессии проходил под окнами гостиницы, она высунулась из окна и смотрела на нее с болью, провожая глазами черную короткую щетину на голове Кристиана. От вида этих масс она стала задыхаться; она никогда раньше не могла представить себе, что в мире может быть так много людей.

Неужели ее блестящий ум оценить качество не в состоянии? Неужели только количество впечатляет ее?

А они все шли и шли мимо. До тех пор, пока солнце не начало клониться к западу и город не погрузился в пронзительную тишину.

Тогда она спустилась вниз, пересекла Пятую Авеню и вошла в парк, где ее ожидал вертолет. Она собиралась настичь Кристиана в Нью Джерси.

Пусть это тяжело, но она должна быть рядом.

В Белом доме выдался суматошный денек, поскольку Президент отличался сварливостью. Его изводила мысль, будто что-то идет не так, что все это людское море вот-вот разбушуется, круша все на своем пути; что где-то кроется незамеченный никем гнойничок и он лопнет, прорвется кровавыми волнами насилия; что какой-нибудь фанатик-одиночка наведет мушку своей винтовки на доктора, шагающего без охраны.

Естественно, он сразу же согласился с замыслом Марша Тысячелетия, когда Гарольд Магнус представил ему эту идею, но по мере того, как приближался срок, и Марш становился все более неизбежным, Президент все больше и больше страшился его. И все чаще жалел о том, что дал согласие. Когда уже в мае Гарольд Магнус упрекнул Президента за его колебания, тот быстро занял оборонительную позицию; ему было известно, что доктор отказался идти под охраной, и он требовал все больших и больших гарантий от Департамента окружающей среды, от Вооруженных Сил и Национальной Гвардии – и от всех подряд – что любые случайности учтены. Подчиненные клялись, что это так, и показывали ему груды документов. И все же он упорствовал в предчувствии катастрофы: ведь доктор оставался уязвим…

Поэтому теперь он так изводил себя и подчиненных. Марш Тысячелетия, славя доктора Кристиана и повсеместный триумф философии Кристианизма, – все это слишком много значило для Тибора Рича. Впервые после Делийского Соглашения лидеры крупных держав собрались в Вашингтоне; впервые после Делийского Соглашения стало казаться, что между Соединенными Штатами Америки и другими странами может быть достигнуто подлинное согласие. Вот какую тяжесть нес сейчас на своих плечах этот человек, шагающий на экране уверенно и быстро, милю за милей, час за часом, и остающийся прекрасной мишенью для стрелков. Если Джошуа Кристиан вдруг упадет, обливаясь кровью, – для Америки это будет ударом более разрушительным, чем Дели: народы всего мира снова столкнутся с разрушительным анархистским началом.

С рассвета он распорядился никого к себе не пускать и сидел в компании Гарольда Магнуса, нервничая каждый раз, как ему начинало казаться, будто камера, дающая общую панораму Марша, повернулась к возможному очагу беспорядка. Для Гарольда Магнуса он сделал исключение, потому что случись что не так, под рукой был бы человек, на котором можно сорвать зло.

Трепет и ужас. Президент впервые видел наяву, что значат миллионы людей – не абстрактные миллионы, о которых разглагольствуют политики. А подлинные, во плоти, миллионы тех, от кого Президент зависит и за кого он в ответе. Пять миллионов маленьких точек, икринок, молекул единого целого, но в каждой – гнездился разум, который велел голосовать за Рича или против него. Как он мог вообразить, будто управляет ими? И он, и его предшественники. А как он мог обманываться, что в состоянии справиться с этой стихией? Как ему теперь отдавать распоряжения? Хотелось лишь убежать отсюда, затеряться среди них – точкой, икринкой, молекулой, – затеряться навсегда. Кто такой Джошуа Кристиан? Почему он вдруг вышел из безызвестности, чтобы достичь величайшей власти? Может ли человек действительно быть столь бескорыстным, чтобы не сознавать, какие возможности даны ему послушанием толп? Страшно, как страшно! Что я наделал!

Гарольду Магнусу были известны сомнения, терзающие Тибора Рича, но сам он их отнюдь не разделял. Он наслаждался. Что за картина! Что за чудо, черт побери! А ведь тут есть и его заслуга! Ничего не стрясется, он был уверен. И он жадно всматривался в экран: телевидение показывало не только поход на Вашингтон, но и остальные девять шествий, проходивших по всей стране, которые должны были завершиться в один-два дня – из Форт-Лаудердейл в Майами, из Гэри в Чикаго, из Форт-Уорс в Даллас, из Лонг-Бич в Лос-Анджелес, из Мэйкопа в Атланту, из Галвестона в Хьюстон, из Сан-Хосе в Сан-Франциско, из Пуэблы в Мексику-Сити и из Монтеррея в Ларедо. Он наслаждался зрелищем, которое тешило его надежды, он резвился, как молодой кит резвится на морском просторе, как кит, в одиночку пасущийся на фантастическом скоплении планктона. Людской планктон густо колыхался на экране. Ну и ловкий же я парень, а!

Моше Чейзен смотрел Марш дома, по телевизору, вместе со своей женой Сильвией, и чувства его были значительно ближе к тем, которые бушевали в душе Тибора Рича, нежели к беспечному восторгу Гарольда Магнуса.

– Кто-нибудь его все-таки достанет – пробормотал он, когда увидел, что Кристиан взбирается на свой высокий помост.

– Ты прав, – сказала Сильвия.

– Тебе вовсе не обязательно было со мной соглашаться!

– Ну, конечно, как жена я имею право и поспорить. Но когда ты прав, Моше, я с тобой соглашаюсь. Ты заметил, надеюсь, что случается это не слишком часто?

– Прикуси язык, женщина! – он сжал голову руками и потряс ее – Ну что же я наделал!

– Ты? – Сильвия оторвалась от экрана, чтобы взглянуть на мужа – Причем же тут ты, Моше?

Она думала высмеять его, но увидела, что муж расстроен не на шутку, и попыталась его подбодрить. Затем она решила сделать иначе.

– Все обойдется, Моше, – уверяла Сильвия.

Но доктор Чейзен был безутешен.

Уже час, как стемнело и доктор Кристиан наконец спустился со своего помоста и покинул ликующую толпу. Он прошел около девятнадцати часов без остановки, без единого перерыва, не перекусив, не охнув, даже не утоляя жажду «Это не к добру», подумала Карриол, сидя в одном шатре, где Джошуа, его семья и сопровождавшие их должностные лица должны были остановиться на ночь. Настоящий фанатик; вот откуда эта нечеловеческая выносливость и безразличие к себе. Он скоро испепелит себя вконец. Но не раньше, чем будет в Вашингтоне. Такие никогда не сгорают в один момент.

Разумеется, были приняты все мыслимые и осуществимые меры для охраны Кристиана; над его головой постоянно висели несколько вертолетов, которые не имели отношения к телевидению. Они без устали осматривали толпу, готовые среагировать на блеск оружейного ствола. Помост тоже худо-бедно защищал кумира: все-таки злоумышленник не мог броситься на доктора. Любому, кто захотел бы его убить, пришлось бы, находясь в толпе, поднять свое оружие и, таким образом, показать его окружающим. Скорее, воспользовались бы окном какого-нибудь из зданий. Но все здания на расстоянии выстрела были тщательно прочесаны.

Когда доктор Кристиан вошел в разбитую для него и его семьи большую палатку, Карриол подошла, чтобы помочь ему снять куртку. Он выглядел совершенно измотанным. Она предложила ему пройти в туалет Он кивнул но через минуту вернулся.

– Мы подготовили для всех вас специальную ванну, – объявила она – Помогает от усталости.

– О, Джудит, это было удивительно! – сказал Эндрю, щеки которого порозовели от ветра.

– Я весь разбит, но так счастлив, что, кажется, закричал бы сейчас, – сказал Джеймс.

Все им пришлось легче, чем Джошуа он и только он прошел всю дорогу без еды и питья, отдыха или передышки, остальным же каждые два часа предлагалось сойти с шоссе и устроить на час привал; затем их отвозили в какое-нибудь место, до которого Марш еще не дошел, чтобы они могли снова присоединиться к нему, когда Кристиан доберется туда.

– А сейчас, мальчики, давайте-ка я дам вам попить, – сказала Мама, колдуя над столами, уставленными едой.

Джошуа не тронулся с места. Стоял молча уставившись перед собой.

Мама заметила его странное поведение и уже готова была начать суетиться, потому Карриол решила ее опередить Она взяла Джошуа за руки:

– Джошуа, пойдите, примите ванну.

Он покорно последовал за нею в огороженный угол палатки, где были установлены лохани с водой, особую кабину. И снова встал.

– Хотите, чтобы я вам помогла? – спросила Джудит Сердце ее билось тревожно.

Казалось, он ничего не слышал. Она тихо сняла с него одежду; он не сопротивлялся.

То, что она увидела на его обнаженном теле, лишило ее всяких сил.

– Джошуа, кто-нибудь знает об этом? – только и хватило ее, чтобы спросить.

Он, казалось, наконец услышал ее: вздрогнул, покачал головой.

С минуту она рассматривала его, не веря своим глазам. Его ноги были раздуты, обмороженные пальцы черны и изъедены язвами. Выше голени ноги покрылись сетью глубоких трещин, сочившихся кровью. Внутренние части бедер были кровавым куском мяса – кожа истерлась. Подмышки – в нарывах. Нарывы были и в паху, в промежности, и на ягодицах. И все тело его было в кровоподтеках – в старых и новых, и только-только проступающих.

– Боже мой, как вы еще ходите? – воскликнула она, пытаясь гневом погасить свою боль – Скажите, ну, почему вы не обратились за помощью? Вы в своем уме?

– Я ничего не ощущаю, правда, – сказал он.

– Ладно, все кончено. Завтра вы не пойдете.

– Я еще могу. Я пойду.

– Ни в коем случае.

И тут он набросился на нее, схватил и зло ударил о деревянный край кабины, весь покрывшись жуткими желваками, словно облитый кислотой, как в фильме ужасов.

– Ты! Ты! Не смей указывать мне, что я должен и чего не должен! Я буду идти! Буду потому что должен! И вы ничего не скажете Никому! Ни слова!

– Пора с этим покончить, Джошуа. И если вы покончите с этим, то это должна сделать я, – она задыхалась, не в силах вырваться от него.

– Я покончу с этим, когда я захочу. Завтра я пойду, Джудит. И послезавтра. До самого Вашингтона. Чтобы встретиться с моим другом Тибором Ричи.

– Вы умрете, не добравшись туда.

– Я выдержу весь путь.

– Тогда позвольте хотя бы привести врача!

Она яростно вырывалась, она трясла и била его.

– Я настаиваю! – кричала она. Он рассмеялся:

– Время, когда вы могли управлять мною, давно прошло! Вы что, действительно думаете, что все еще управляете мной? Нет! После Канзас-Сити – нет! С того момента, как я пошел в народ, я слушаюсь только Господа, и только для Господа тружусь.

Она со все возрастающим страхом глядела на его лицо, и вдруг начала понимать. Он действительно был безумен. Наверное, он был безумен и с самого начала, только умел скрывать лучше, чем другие безумцы.

– Бросьте, Джошуа, вам необходима помощь.

– Я не сумасшедший, Джудит, – сказал он спокойно – У меня нет галлюцинаций, я не сообщаюсь с внеземными силами. Я даже больший реалист, чем вы. Вы – жестокая, самолюбивая, неистовая, вы использовали меня для достижения своих собственных целей. Думаете, я не знаю? – он снова рассмеялся. – А теперь мы поменялись ролями, сударыня. Теперь я буду использовать вас для достижения своих целей. Будете делать, что вам скажут, будете повиноваться мне. А если нет – уничтожу вас. Я могу! И я это сделаю! Плевать, понимаете ли вы, что я делаю и почему делаю это. Я обрел дело своей жизни, я знаю, как его совершить, и вы будете помогать мне. Поэтому – никаких врачей! И никому ни слова!

Глаза безумца. Да он и был безумен! Что он мог ей сделать? Как мог уничтожить ее? Тут ее осенило «И что я вмешиваюсь? Хочет убить себя – пускай Он сделает это не раньше, чем придет в Вашингтон, он достаточно безумен и достаточно целеустремлен. Что ж, пусть послужит моим целям! Я ведь и так собиралась вывести его постепенно из игры. И, может быть, я добьюсь гораздо большего благодаря его безумному самоистязанию. Сердце и глотка у него в порядке, он выживет как только подлечится. Я была потрясена.

Я вышла из себя при виде того, что сумасшедший может сделать с собой во имя своей цели, или своего Бога, или своей навязчивой идеи. Хочет идти в Вашингтон? Пусть идет! Зачем я сопротивляюсь? Зачем же я согласилась отказаться на многие месяцы от своего дома, от своей работы, если не ради успеха этого величайшего предприятия? Пусть думает, что освободился от меня. А все-таки – я использую его.»

– Хорошо, Джошуа, если вы хотите пусть. Но дайте мне хотя бы кое-что сделать для вас. Позвольте принести какую-нибудь мазь, чтобы облегчить боль, ладно?

Он сразу же отпустил ее, словно понял, о чем она только что думала, словно заранее был уверен, что она сохранит его тайну.

– Несите, если вам так нужно, – сказал он.

Она помогла ему дойти до стенки кабины и войти в пенящуюся воду. Действительно казалось, он не страдал от боли, поскольку погрузился в тонизирующий солевой раствор со вздохом наслаждения и гримаса боли не исказила его лица.

Когда она вышла из кабины Кристианы быстро повернулись к ней, на какой-то момент ей подумалось, что они слышали все что произошло между нею и Джошуа. Да нет же бульканье пузырящейся воды должно было совершенно заглушить их слова. На лицах его домашних было написано естественное любопытство.

– Отмокает, – сказала она весело. – Почему бы вам всем не последовать за ним? Мне нужно немного поспать. Мама, я поняла, чем вы действительно можете помочь Джошуа.

– Чем? Чем? – жадно переспросила Мама.

– Если я достану несколько пар шелковых трусов, подшейте их изнутри нижнего белья, которое он наденет завтра. Он немного натер себе кожу, но, к счастью, думаю уже не так холодно, чтобы носить утепленное белье. В пуховике, наверное, тоже уже жарковато, но он удобен и легок, надо только подложить немного шелка, он будет чувствовать себя лучше.

– О бедный Джошуа! Я смажу ему кожу каким-нибудь кремом.

– Нет. Боюсь, он не захочет, Мама. Придется делать это украдкой, незаметно, как, например, с этими шелковыми трусами. Я постараюсь побыстрее, – сказала она, перекинув через плечо вместительную сумку.

– Майор Уитерс сбился с ног, устраивая лагерь для ночлега. Карриол уже была представлена майору в Нью-Йорке и знала, что может им располагать. Союзник достался ей несколько туповатый, способный лишь исполнять мелкие поручения, но когда она попросила его найти для нее как можно больше пар белья из чистого и тонкого шелка, и хотя бы одну пару уже сегодня вечером, он только кивнул и исчез.

В большой палатке она без лишних объяснений попросила каких-нибудь средств для лечения ссадин и нарывов, не вдаваясь в подробности; ей дали присыпки и мази, она сунула их в сумку вместе с одеждой и вернулась в ванную к Кристиану.

Он не испытывал мучений. Перестал чувствовать их в тот момент, когда его забрасывали цветами, – это был знак такой любви и такой веры, на какие он и надеяться не мог. Они пришли – эти миллионы, – чтобы быть рядом с ним, и он никогда не разочарует их. Даже если придется поплатиться здоровьем. Джудит никогда реально не верила в него, только в саму себя, но они-то верили в него, в него. И не для нее он всегда старался – только для них. Цветы притупили боль, и идти стало легко. После зимы, когда ноги то проваливались в глубокий свежий снег, то скользили на льду, Марш Тысячелетия был просто легкой прогулкой. Особенно после того, как он взобрался на специальный помост, построенный для него; все, что ему приходилось делать после этого, – шагать, переставлять ноги, заставлять ноги двигаться ритмично по ровному, нескончаемому, гладкому пути, расстилавшемуся перед ним. Такое движение успокаивало. Он одолевал милю за милей и чувствовал себя так, словно может идти целую вечность, и люди шли за ним, освобожденные, счастливые.

Он даже не понял, какое впечатление может произвести на Джудит Карриол вид его язв, сам-то он никогда не смотрелся в зеркало.

А-а-а! О чем тревожиться? Она подчинилась ему, как он и рассчитывал, стоило напомнить, какую выгоду она извлечет, если даст ему закончить Марш. Он откинул голову, оперся затылком в край лохани, и полностью расслабился. Прекрасно! Как это успокаивающе действует, когда погружается в нечто, бурлящее сильнее, чем ты сам.

Сначала Карриол подумала, что он умер: так неестественно была запрокинута его голова. Она вскрикнула так громко, что заглушила бульканье воды. Он поднял голову, открыл глаза и удивленно посмотрел на нее.

– Давайте, помогу вам выйти.

Она боялась коснуться ран полотенцем и подняла его на ноги, чтобы он обсох. Затем уложила его на носилки, покрытые толстым слоем простыней. Она когда-то готовилась стать массажисткой, вот навыки и пригодились. Видимо, лучше было не нарушать целебного действия солевой ванны и постепенного высыхания, поэтому она оставила в покое его потертости, трещины и обморожения, удовольствовавшись лишь тем, что обмазала мазью его язвы? карбункулы? Нарывы были огромные, с несколькими головками.

– Оставайтесь здесь, – распорядилась она. – Я принесу вам теплого супу.

Мама сосредоточенно шила, остальные исчезли, – видимо, ушли принять ванну или вздремнуть перед обедом.

– О, молодец майор Уитерс, – он прямо сразу их вам и выдал! Удивляюсь, где он достал шелковые так быстро?

– Это его собственные, – сказала Мама, перекусывая нитку своими мелкими зубками.

– Бог ты мой! – рассмеялась Джудит. – Кто бы мог подумать?

– Как Джошуа? – спросила Мама так нарочито небрежно, что доктор Карриол подумала: не заподозрила ли мама о его болезни?

– Не очень хорошо. Отнесу ему сейчас большую чашку супа, а больше ничего и не нужно. Поспать он может там же, там удобно, – она взяла со стола чашку. – Мама…

– Да?

– Сделайте большое одолжение – не ходите к нему.

Большие голубые глаза Мамы потускнели, но она мужественно проглотила обиду:

– Конечно, если вы думаете, что так лучше…

– Думаю, что так лучше. У вас мужественное сердце, Мама. Для вас это очень тяжелое время, я знаю. Но как только закончится Марш, мы отошлем его на отдых, и он будет в полном вашем распоряжении. Как вам понравится отдых в Палм Спрингс, а?

Но Мама лишь улыбнулась – так уныло, словно не поверила ни одному слову.

Когда Карриол внесла суп, Кристиан сел и свесил ноги с края высоких носилок. Теперь он выглядел очень уставшим, но не изможденным. Он завернулся в простыню, наподобие сари, чтобы скрыть самые ужасные свои раны. Из-под простыни виднелись только пальцы ног. Подготовился ясно к приходу Мамы. Она без слов передала ему суп, и стояла, глядя как он пьет.

– Еще?

– Нет, спасибо.

– Вам лучше поспать здесь, Джошуа. Утром я принесу чистую одежду. Все в порядке, семья думает, что вы просто устали и немного раздражены. А Мама занята тем, что пришивает шелковую подкладку к вашему нижнему белью. Так будет лучше.

– А вы способная сиделка, Джудит.

– В пределах, очерченных здравым смыслом. Дальше я теряюсь.

Взяв пустую чашку, она посмотрела на него.

– Джошуа… Зачем? Скажите мне: зачем!

– Что зачем?

– Держать в такой тайне ваше состояние.

– Оно никогда не имело для меня значения.

– Вы безумец!

Он склонил голову в сторону и усмехнулся одними глазами.

– Божественное безумие!

– Вы серьезно, или кривляетесь передо мной?

Он улегся на свое узкое ложе и уставился в потолок.

– Я люблю вас, Джудит Карриол. Я люблю вас больше, чем кого бы то ни было на свете, – сказал он.

Это потрясло ее больше, чем вид его тела. Потрясло так, что она резко опустилась на стул рядом с его кушеткой.

– Ну, конечно! После того, что вы мне сказали какой-то час назад как вы можете теперь…

Он посмотрел на нее так печально и странно, словно ее слова были для него еще одним разочарованием.

– Именно так, я люблю вас, потому что вы как никто другой из тех, кого я встречал, нуждаетесь в любви. Вот поэтому я люблю вас, как…

– Как старый, уродливый калека! Спасибо! – она бросилась вон.

Храни бог от этих Кристианов! Почему она никогда, кажется, не может сказать ему то, что нужно? Будь ты проклят, проклят, проклят, Джошуа Кристиан! Как ты смеешь считать, что покровительствуешь мне?

Резко повернувшись на каблуках, она вернулась в его кабину, подошла к нему, лежавшему с закрытыми глазами, схватила его пальцами за подбородок и приблизила лицо к его лицу. Он открыл глаза, черные, черные, черные глаза. Глаза цвета моей настоящей любви.

– Подавись ты своей любовью! – прошипела она. – Сунь ее себе в задницу!

Утром Карриол помогла Кристиану одеться, хотя, говоря точнее, он помог ей. Самые тяжелые места нарывов и трещин покрылись коркой, но она не надеялась, что начавшийся процесс выздоровления не будет нарушен. Она продумала, что понадобится сегодня вечером: постель поудобней, система для осушения воздуха, чтобы раны его не мокли после ванны. Он не произнес ни слова, пока она одевала его, только садился и вставал, и поворачивался, и протягивал руки, автоматически подчиняясь действиям ее рук. Но как бы он этого ни отрицал, боль его мучила; иногда, застигнутый ею врасплох, он вздрагивал, как зверь.

– Джошуа?

– Мммм? – и ничего более.

– Вам не кажется, что где-то в пути каждому из нас придется определить свое отношение к жизни? Я имею ввиду – отделить большое от малого, великое от пустяков.

Он не ответил; она даже не была уверена, слышал ли он ее, но упорно продолжала:

– Поймите: я просто выполняю работу, которая мне подвернулась. И не делайте из меня какого-то изверга! Вы бы никогда не обрели то, что называете теперь смыслом своей жизни, если бы не я. Разве вы этого не понимаете? Я знала, что нужно этим людям, но сама не могла дать им этого. Поэтому и нашла вас. Вы и этого не понимаете? И вы были счастливы, не так ли? Вначале вы были счастливы, пока в голове у вас не завелись безумные идеи. Джошуа, вам не в чем упрекнуть меня. Не смейте!

– О, Джудит, не сейчас! – воскликнул он жалобно. – У меня нет времени! Все, что я хочу – это дойти до Вашингтона!

– Не смейте упрекать меня!

– Думаете, мне это нужно?

– Полагаю, что нет. Но… О, как я жалею, что я не кто-нибудь другой! Вы когда-нибудь об этом жалели.

– Каждую секунду. Но сюжет должен обрести завершенность. Нужно успеть…

– Какой еще сюжет?

– Если бы я знал, Джудит, что я стану тем, кем не был никогда – я был бы больше, чем человек.

И он вышел в путь.

Он шел, и миллионы следовали за ним. В первый день – от Манхеттена до Нью-Брансуика. Самый дальний, самый быстрый переход – и самый многолюдный. Он прошел через Филадельфию, Уилмингтон и Балтимор и на восьмой день достиг предместья Вашингтона.

Нью-йоркцы вернулись по домам, а те, кто шел с ним, теперь были сдержаннее. Хотя некоторые разодетые, полные задора нью-йоркцы прошли с ним весь путь до конца. Меньше миллиона человек не собиралось. Он шел вдоль шоссе 1-95 по своему помосту, над ним – вертолеты, впереди – передвижные станции телесети, позади – семья и до смерти уставшая группа правительственных чинов. От Нью-Брансуика с ними пошел губернатор Нью-Джерси; губернатор Пенсильвании присоединился в Филадельфии, где Кристиан выступил с краткой речью. Ввиду своего преклонного возраста и немалого веса губернатор Мэриленда предпочел присоединиться к комитету, организующему встречу в Вашингтоне, но председатель объединенного комитета начальников штабов, девятнадцать сенаторов, более сотни конгрессменов и с полсотни генералов разных родов войск, адмиралов и астронавтов затесались в группу официальных лиц, шагающих за доктором мимо сложенных из тусклого красного кирпича и недостроенных общественных зданий Балтимора, брошенных на произвол судьбы еще в начале века.

Он шел. Карриол не понимала, как. Но он шел. Каждый вечер она пыталась спасти то, что оставалось от его медленно истлевающего тела. Каждую ночь Мама пришивала новую шелковую подкладку к его белью, каждую ночь вся семья бодрилась, когда ревностный страж уводил от них Кристиана. Джудит – знали бы они, – занималась главным образом тем, чтобы скрыть от них страдания Джошуа.

Сам доктор Кристиан перестал мыслить после Нью-Брасуика. Ощущение боли покинуло его в Нью-Йорке, способность думать – в Нью-Брасуике. Но способности идти должно было хватить до Вашингтона. Все, что осталось у него в голове – Вашингтон, Вашингтон, Вашингтон.

С головой у него что-то случилось. Нет, сознание не помутилось! Он сознавал, что находится в предместье Вашингтона, в местечке под названием Гринбелд. В последнем ночном бивуаке он забыл про осторожность, расслабился, словно уже прошел весь путь до Потомака. Вместо того, чтобы сразу принять освежающую ванну и лечь в постель, он уселся со своим семейством, болтая и смеясь, как в прежние дни; вместо того, чтобы выпить чашку бульона, плотно поужинал в кругу домашних: тушеная телятина с картофельным пюре и бобами и кофе с коньяком напоследок.

Его жестоко мучили боли. Карриол уже имела достаточно опыта, чтобы заметить мелкие симптомы – то, как его взгляд фокусировался не столько на людях, сколько на стенах за их спинами, как мышцы его сводило после неловкого движения (для успокоения семьи он называл их судорогами), как помертвела кожа на его носу и щеках, как бессвязна его речь.

В конце концов ей пришлось силком отправить его в ванну и в постель. Согласился он охотно.

Но не раньше, чем она включила подачу воздуха в лохань и плотно задернула занавески, висевшие у входа в кабину, он позволил себе скорчиться над туалетом, который она добавила к его удобствам после Нью-Брасуика. Его рвало, пока в желудке хоть что-то оставалось. Мучительные, ужасные пароксизмы, казалось, содрогали все его тело. Только убедившись, что желудок пуст, он согласился двинуться с места. Пришлось довести его до постели; он сгорбился на краю кровати, хрипло дыша, с лицом сведенным и черным.

Объяснения и обвинения, обличения и оправдания – со всем этим было покончено еще в Нью-Брасуике. С этого времени Кристиан и Карриол сблизились, спаянные узами боли и страдания, объединившись перед лицом всего мира ради того, чтобы любой ценой сохранить тайну. Она стала ему прислугой и сиделкой, единственным свидетелем нескончаемой борьбы, единственным свидетелем того, сколь непрочна его связь с прохудившейся оболочкой, которую окружающие привыкли называть Джошуа Кристианом.

Она положила его голову к себе на колени, пока он пытался отдышаться, а когда ему стало легче, она вытерла губкой его лицо и руки и подала чашку с водой, чтобы он прополоскал рот.

В молчании. В единении.

Только когда он был раздет и облачен в чистую шелковую пижаму, а все его раны смазаны мазью, он заговорил – тихо, невнятно:

– Завтра пойду опять.

Вот все, что он сказал: его слишком била дрожь, губы были синие.

– Вы можете заснуть? – спросила она. Слабое подобие улыбки над зубами, выбивающими дробь. Он кивнул и закрыл глаза.

До тех пор, пока она не убедилась, что он действительно спит, она оставалась рядом: тихо сидела на стуле, не отрывая взгляда от его лица. Потом на цыпочках вышла, чтобы позвонить Гарольду Магнусу.

Освобожденный, наконец, из своего заточения в Белом доме, тот только что сел за свой очень поздний и весьма желанный обед, когда позвонила Карриол.

– Мне нужно немедленно увидеться с вами, мистер Магнус, – сказала она. – Откладывать нельзя. Слышите? Я настаиваю.

Он не просто рассердился – он пришел в ярость. Но он слишком хорошо знал Джудит Карриол, чтобы протестовать. Его дом стоял на другом берегу реки Армингтона, напротив Гринбелта; тем не менее, он не пожелал устраивать у себя совет и комкать ради этого обед.

– Тогда в моей конторе, – сказал он коротко и повесил трубку.

На обед у него была копченая семга из Новой Шотландии и петух в винном соусе на второе. Ладно, семга отплавалась и петух не улетит – подождут, пока хозяин дома вернется к столу. У, черт!

Здание Департамента окружающей среды построили уже после того, как был введен жесткий режим экономии энергоносителей, и на крыше его не предусмотрели площадку для вертолетов, а подземные этажи были отданы под все разрастающийся архив. Поэтому Карриол решила поехать туда из Гринбелта на машине, использовав один из автомобилей, оставленных для официальных лиц, что шагали вместе с доктором Кристианом. Расстояние было невелико, но поездка заняла около трех часов: Вашингтон заполонили люди, надеющиеся присоединиться к последнему этапу Марша Тысячелетия, настроенные празднично, они рассыпались по всем улицам, устраивая где попало небольшие бивуаки. Хотя машин в Вашингтоне было больше, чем где-либо еще в стране, никто и не думал соблюдать священную неприкосновенность мостовых. Машины пробирались там, где толпа была пожиже, постоянно сигналя, петляя среди спящих и иногда даже заезжая на тротуар. Карриол злилась, но знала, что Магнусу пришлось столкнуться с той же проблемой, так что раньше Джудит он до Департамента не доедет. А обогнать его и томиться в приемной, ей тоже не хотелось.

Толпа на набережной Вирджинии – оказалась не такой густой, и доктор Карриол недооценила обстановку: Гарольд Магнус добрался до Департамента всего за два часа. Настроение у него было так себе, но по другой причине – из-за оставшихся дома семги и петуха. Восемь дней он был рядом с Президентом, как на привязи, и не мог вырваться из Белого дома. Президент ничего не понимал в кухне да и аппетита не имел, поэтому кормили там редко, скудно, однообразно и всегда подавали на обед лишь одно блюдо. Удрать не удалось даже среди ночи, так как Тибор Ричи желал иметь под рукой козла отпущения в любое время суток, чтобы было на кого поорать, если что-нибудь случится с Джошуа Кристианом. Поэтому Магнус был вынужден пастись возле автоматов, продающих сласти в служебном кафетерии Белого дома, и за восемь дней своего заточения испробовал неимоверное количество всяких-разных шоколадок да пастилок, тщетно пытаясь заполнить свой гулкий трюм и заодно хоть как-то посластить свою жизнь, полную лишений. Но в последнюю ночь Секретарь взбунтовался. Позвонил своей жене и заказал на обед свои любимые блюда, а от обеда в Белом доме отказался. В девять часов вечера он уехал домой, сославшись на необходимость подготовиться к большому приему, назначенному на завтра; он сказал Президенту, что должен привести в порядок свой костюм.

Когда Секретарь вырвался в начале третьего часа утра в контору, миссис Хелена Тавернер оживилась. Ей пришлось несладко без четкого руководства своего шефа.

– Сэр, как я рада вас видеть! Мне крайне необходимы ваши решения, приказы, подписи.

Он прошел мимо, показав рукой: за мной!

Сияя, она прихватила с собой большую кипу документов, блокнот и карандаш, и присоединилась к нему.

Работали они в течение часа. Иногда Секретарь бросал взгляд на настольные часы: наручных он не носил.

– Куда они, к черту, провалились? – спросил он, когда с делами было покончено.

– Им не позавидуешь, сэр. Они ведь едут по трассе Марша. Представляю, сколько там народу, – утешила миссис Тавернер.

Не прошло и пяти минут, как приехала Карриол, – как раз в тот момент, когда миссис Тавернер снова поместилась за свой стол: ей предстояло выполнить еще едва ли не большую работу. Обе женщины обменялись понимающим взглядом, затем улыбнулись.

– Так плохо, а? – спросила Карриол.

– Да, восемь дней проторчал в Белом доме, а к столу там подают то, чего он терпеть не может. Но его настроение поднялось, когда он вернулся в свое кресло.

– О, бедное дитя!

Действительно, ему полегчало; обед он рано или поздно съест, Хелена не успела наделать слишком много ошибок в его отсутствие (надо не забыть, порадовать ее подарком как-нибудь) – и главное, заточению в Белом доме конец. Он приветствовал Карриол, лихо закусив длинную сигару «корона», его живот был весело обтянут розово-зеленым парчовым жилетом.

– Ну, что, Джудит, с вас уже хватило, а?

– Да, господин Секретарь, – сказала она, снимая пальто.

– Утром последний переход к Потомаку. Мы уже все устроили: мощную платформу из вермонтского мрамора, которая потом послужит основанием для Мемориала Тысячелетия, громкоговорители на углу каждой улицы и в каждом парке на мили вокруг, и кое-какой комитет по встрече! Президент, вице-президент, все послы, премьер-министр Раджпани, премьер Хсато, главы всяких там государств, кинозвезды, и телезвезды, и президенты колледжей – и король Англии!

– Король Австралии и Новой Зеландии, – уточнила она.

– Да, ладно, но в действительности он – король Англии; просто эти республиканцы не любят королей. – Он связался с миссис Тавернер и попросил поднос с кофе и напитками. – Надеюсь, вы не откажетесь выпить со мной стаканчик бренди, Джудит? Знаю, знаю, вы не пьете. Но слышал от Президента, что доктор Кристиан однажды совратил вас на рюмочку коньяку к кофе.

Поскольку она не ответила, он посмотрел на нее более пристально, окутав ее клубами дыма:

– Вас не смущает моя сигара? – спросил он с небывалым участием.

– Нет.

– Ну, и чем обязан?.. Что-нибудь насчет доктора Кристиана? Он еще не набросал свою речь? Он знает, что планируется выступление?

Она глубоко вздохнула:

– Господин Секретарь, он не будет завтра выступать.

– Что?

– Он болен, – сказала она, тщательно подбирая слова. – Думаю, он смертельно болен.

– О, черт! Он ведь выглядит великолепно! Я смотрел на него всю эту проклятую дорогу, вместе с Президентом, готовый принять свою пилюлю, если бы кто-нибудь выстрелил в него. И, могу вам сказать, парень выглядел орлом! Чушь! Он прекрасно выглядит. Болен? Шагая с такой скоростью? Чушь! Серьезно – в чем дело?

– Мистер Магнус, поверьте. Он безнадежно болен. Так болен, что я опасаюсь за его жизнь.

Он уставился на нее с растущим беспокойством, начиная, наконец, верить ей, и все же не смог удержаться, чтобы в последний раз не воспротивиться:

– Чушь!

– Нет, правда. Я видела. Знаете, что там, у него на теле, под одеждой? Кусок голого мяса. Без кожи. Кожу он стер там, на севере. Там, где кожи не осталось, – там кровь. Боль уже почти свела его с ума. Кровь и гной. Он смердит. Пальцы на его ногах уже отваливаются! От-ва-ли-ва-ют-ся! Слышите?

Он позеленел, замолк, торопливо потушил сигару:

– Господи Иисусе!

– Он конченный человек, мистер Магнус. Не знаю, как он прошел такое расстояние. Слава Богу, что прошел, но это – его лебединая песня, поверьте. И если хотите, чтобы он выжил, помогите остановить его, нельзя ему идти завтра к Потомаку.

– Какого же черта вы скрывали это? Почему я не был в курсе? – Он зарычал так громко, что даже не заметил, как его секретарь заглянула в дверь и тотчас же, не входя, захлопнула ее за собой.

– На то были свои причины, – сказала Карриол, ничуть не испугавшись. – Он будет жить, если увезти его куда-нибудь в очень тихое место, обеспечить медицинское наблюдение. И медлить мы не будем. Правда? – С этого момента она почувствовала себя уверенней. А это приятно – подмять Гарольда Магнуса…

Он собрался с мыслями:

– Сегодня ночью?

– Сегодня ночью.

– Ладно, чем скорее, тем лучше. Черт! Что я скажу Президенту? Что подумает король Англии? Войти в такие расходы, чтобы потом остаться ни с чем! Черт! Какой скандал!

Он посмотрел на нее подозрительно:

– Вы уверены, что этот человек…

– Еще бы. Взгляните и на оборотную сторону медали, сэр, – продолжала она, слишком усталая, чтобы обращать внимание на то, удалось ли ей избавиться от иронических ноток. – Остальная компания в прекрасной форме. Им-то не пришлось ходить пешком всю зиму, даже не пришлось прошагать всю дорогу до Вашингтона. Сенатор Хиллер, мэр О'Коннор, губернаторы Кэнфилд, Грисволд, Келли, Стэнхоуп и де Маттео, генерал Пакеринг и так далее, и так далее, – все они просто в чудесной форме и упиваются всеобщим вниманием к своим особам. Почему бы не сделать завтрашний день их днем? Джошуа Кристиан был мотором Марша Тысячелетия, да, но телекамеры и глаза всего мира уже восемь дней как привязаны к нему, а все остальные, независимо от чинов, сознавали, что они – лишь трофейная команда этой армии и трясутся на телеге где-то в арьергарде. И следует смотреть правде в глаза, – присутствие доктора Кристиана превращает в статистов короля Англии, императора Сиама и Королеву Сердец. Поэтому предоставьте господину Ричи, и сенаторам, и губернаторам, и всем остальным завтрашний день в их распоряжение. Пусть Тибор Ричи один взойдет на платформу и обратится к толпе! Он обожает доктора Кристиана; значит не забудет отдать должное виновнику торжества, собравшему в столице столько разного люда. А толпе на данном этапе просто не важно, кто к ней обращается. Они участвовали в Марше Тысячелетия; это все, о чем они хотят знать.

Он следил за ходом ее мыслей как никогда рассеянно: он плохо и мало спал, давно не ел ничего, кроме сладостей, сладостей и сладостей, и теперь чувствовал легкую тошноту.

– Полагаю, вы правы, – сказал он и зевнул. – Да, так пойдет. Мне лучше повидаться с Президентом прямо сейчас.

– А вот здесь – стоп! Перед тем, как вы уйдете отсюда, нужно, чтобы вы решили, куда и как мы эвакуируем доктора Кристиана. Палм-Спрингс отпадает, я подготавливала этот вариант, еще не зная, насколько серьезно он болен. К тому же, это слишком далеко. Меня более всего беспокоит секретность. Куда бы мы его ни отвезли, следует исключить любые догадки, слухи. Нам не нужно, чтобы просочились слухи об ужасающем состоянии, до которого он себя довел; из него сделают жертву. Его должна лечить небольшая, специально подобранная группа врачей и сиделок где-нибудь неподалеку от Вашингтона, но там, где никто его не найдет. Разумеется медперсонал должен быть из числа государственных служб, чья благонадежность гарантирована.

– Да-да. Конечно же, мы не можем позволить сделать из него жертву. Годик спустя предъявим его народу, в хорошей форме.

Подняла брови Карриол:

– Итак?

– Итак, куда? Есть предложения?

– Нет, господин Секретарь, никаких. Я думала, вы знаете какое-нибудь подходящее место – вы же из Вирджинии. Местечко понадобится неподалеку, чтобы его обслуживали медики из крупной клиники – я полагаю, они будут из Уолтер Рид.

Он кивнул.

– И чтобы это было изолированное место, – настаивала она.

Он вытащил потухшую сигарету из пепельницы, посмотрел на нее, и потянулся к коробке за новой.

– Лучшие сигары, – сказал он, пуская клубы дыма, – скручивают женщины – катая их между бедрами. Эти, – клуб дыма, – сигары, – клуб дыма, – лучшие.

Карриол взглянула на него настороженно:

– Мистер Магнус, с вами все в порядке?

– А что мне сделается… Просто я не могу думать без сигары, вот и все. – Он выпустил еще несколько клубов дыма. – Ладно, возможно и есть одно место. Остров в Пампико Саунд, в Северной Каролине. Сейчас он совсем обезлюдел. Принадлежит табачной компании «Бинкмэн». Конечно, куплен в давние времена. Не думаю, что для вложения капитала. Пожалуй, это единственная табачная компания, которая не вкладывает капиталы, – он продолжал дымить.

Ну давай же, продолжай! – хотелось крикнуть Карриол, но она терпеливо молчала.

– Один из людей их Управления Парков и Дикой Природы говорил мне об этом острове как раз перед Маршем. Похоже, что Бинкмэны хотят передать его в дар государству, чтобы там был устроен парк. Продать-то его они один черт не могут. Он уже несколько лет птичий заповедник и заказник, но у Бинкмэнов нет денег, чтобы использовать остров, вот и решили отделаться от него, пока там еще порядок. Там есть один любопытный старый дом, они его использовали под летнюю резиденцию долго – несколько веков! Владельцы рассчитывали найти спрос на дом и остров, но пару недель назад торги провалились. А до тех пор, пока эмтабечники от него не избавятся, придется платить солидные налоги. Вот и обратились к нам. Думаю, в действительности-то они надеются, что государство купит остров под президентскую резиденцию. Но поскольку все внимание Президента было поглощено Маршем, я еще не заводил с ним разговор на этот счет. В доме и на острове нет ни души, но в Управлении Парков меня заверили, что там все функционирует. Есть вода, канализация и дизельный генератор на 50 киловатт. Остров подойдет?

– Заманчиво. Даже не верится. Это место как-нибудь называется?

– Остров Покахонтас. Всего где-то в милю длиной и в полмили шириной. Полагаю, в действительности это песчаная отмель, достаточно долго остававшаяся над уровнем моря, чтобы покрыться растительностью. Управление Парков говорит, что он отмечен на картах. – Он вызвал по селекторной связи миссис Тавернер. – Где мой кофе и коньяк, черт побери?

И кофе и коньяк явились очень быстро, но когда миссис Тавернер попыталась же быстро ретироваться, он удержал ее:

– Не спешите, не спешите! Доктор Карриол, хватит у вас медицинских познаний, чтобы дать Хелене некоторое представление о том, какие врачи и какое оборудование понадобится нам?

– Хватит. Миссис Тавернер, нам нужен хирург-специалист по сосудистой системе, специалист по пластической хирургии, хороший терапевт, специалист по травмам и шоковому состоянию, анестезиолог и две опытных медсестры. Все – с гарантиями благонадежности. Они должны иметь все необходимое для лечения шока, истощения, последствий воздействия тяжелых природных условий, серьезных обморожений с развитием, как я полагаю, гангрены или какой-то другой формы некроза; может быть, последствий хронического недоедания; отчасти – почечной недостаточности. Им понадобится весь набор лекарств, побольше перевязочного материала для ран, хирургические инструменты для лечения язв и сшивания тканей… Да, и давайте добавим еще психолога.

Эта последняя заявка заставила Магнуса прищуриться, но он ограничился невнятным мычанием.

– Все поняли? – спросил он миссис Тавернер. – Хорошо. Я скажу, что с этим делать, когда доктор Карриол уйдет. А сейчас соедините меня с Президентом.

Миссис Тавернер побледнела:

– Сэр, вы думаете, это удобно? Уже почти четыре часа утра!

– Уже? Что же, тем хуже. Разбудите его.

– Что я скажу дежурному?

– Что-нибудь. Что угодно. Это не мое дело! Делайте, что вам говорят!

Миссис Тавернер исчезла. Карриол встала, допила свой кофе с коньяком, а чашку Секретаря поставила перед ним. И снова села.

– Я не представляла себе, что уже так поздно. Мне пора возвращаться к нему. Проклятые толпы! Если не возражаете, я воспользуюсь вертолетом. Я думаю, лучше всего усадить доктора Кристиана прямо в вертолет – и еще до рассвета, если возможно – и высадить на острове Покахонтас. Он привык летать с Билли, нашим пилотом, так что подниму Билли. Я, конечно, полечу вместе с доктором. Команда медиков может встретить нас на Покахонтасе. В любом случае, при нашей скорости, они прибудут туда до нас. По крайней мере, должны прибыть, если вы пошевелитесь. – Это прозвучало угрожающе.

– Могу вас уверить, доктор Карриол, что я потороплюсь. В мои планы вовсе не входит подвергать опасности жизнь доктора Кристиана, – сказал он с достоинством. Он поднял стакан с бренди, покосившись на то небольшое количество жидкости, которое отмерила Карриол. – Я предпочитаю пить в техасском стиле – сказал он, залпом осушил стакан и отставил его. – Налейте, не жадничая, если можно.

Секретарша вызвала его, когда Карриол занялась графином с бренди.

– Сэр, они будят господина Ричи. Он перезвонит.

– Отлично. Спасибо. – Он быстро выпил новую партию. – Вам лучше идти, Джудит.

Она посмотрела на стенные часы:

– Черт возьми. Не успею вернуться к пяти, даже на вертолете. Не забудьте должным образом проинструктировать медиков, и скажите им, что с пациентом их познакомят на острове Покахантос. О, хорошо бы взять с собой еще кого-нибудь, кто умеет обращаться с дизельным генератором.

– Проклятье, вы еще хуже моей жены! Хватит суетиться! Все будет в лучшем виде. Господи Иисусе, как я буду счастлив, когда весь этот бедлам закончится!

– Я тоже, мистер Магнус. Спасибо. Буду держать вас в курсе.

Когда она уходила, Гарольд Магнус стоя допивал третью рюмку коньяка и собирался зажечь еще одну сигарету – из тех, что женщины скатывают, зажав между бедер.

Карриол задержалась у стола миссис Тавернер, чтобы позвонить Билли: пусть встречает ее на вертолетной площадке Капитолия.

– Жаль, что в Департаменте нет своей площадки! – сказала она, вешая трубку. Потом пристально посмотрела на миссис Тавернер:

– Вы здорово устали.

– Это точно. Я же не была дома с тех пор, как доктор Кристиан вышел из Нью-Йорка.

– Правда? Так здесь и сидели?

– Да. Ведь мистер Магнус был в Белом доме, а кто-то должен был вести дела… Другим он не доверяет.

– Он ублюдок. Зачем вы его терпите?

– О, он не так уж плох… Когда дела идут хорошо. И это один из немногих высших постов…

– Вам лучше пойти к нему, но не раньше, чем ему позвонит Президент, ладно?

– Ладно. Спокойной ночи, доктор Карриол.

Четыре утра, – думал Гарольд Магнус, залпом допивая третий стакан коньяка. Он зевнул. Кружилась голова. Черт, бренди никогда не действует на него! О, Боже, помоги, если дела и дальше пойдут так плохо! Он чувствовал себя неважно, действительно неважно. Слишком много сладостей при нехватке нормальной жратвы. Врачи тут ни при чем, у него нет диабета. Четыре утра. Неудивительно, что он чувствует себя неважно. Без обеда! Черт бы побрал эту Карриол. Черт бы побрал этого Кристиана. Черт бы побрал врачей. Черт бы побрал весь белый свет. Мысль о врачах заставила его вспомнить о плохом состоянии Кристиана. Он потянулся, чтобы вызвать миссис Тавернер и дать ей инструкции. Но она опередила его.

– Мистер Ричи на проводе, сэр. У него совсем нерадостный голос.

– Какого черта вы меня разбудили? – донесся голос Президента, сонный и капризный.

– Ладно, если меня отрывает от сна и обеда положение дел в государстве, то почему, черт возьми, вы должны спать? Это ваше государство, а не мое! – сказал Магнус и хихикнул.

– Гарольд, это вы?

– Я, я, я, я, я! Конечно, это я! – пропел Магнус. – Пробило четыре, и я в эфире.

– Вы пьяны.

– Господи Иисусе, должно быть так! – Секретарь сделал усилие, чтобы немного взять себя в руки. – Прошу прощения, господин Президент. Просто прошло слишком много времени между тем, как я последний раз поел, и этим бренди, – вот и все. Извините меня, сэр. Мне правда очень неудобно.

– Вы разбудили меня, чтобы сообщить, что голодны, но пьяны?

– Конечно нет. У нас проблема.

– Ну?

– Доктор Кристиан идти больше не может. Утром у меня здесь была доктор Карриол, сказала, что он смертельно болен. Так что, похоже, Марш Тысячелетия придется завершить без лидера.

– Понятно…

– Тем не менее, остальные высокопоставленные участники Марша – в хорошей форме, поэтому, с вашего разрешения, я собираюсь предоставить им право повести Марш дальше. Естественно, в центре будет его семья. Но нужно, чтобы кто-нибудь произнес речь за доктора Кристиана. Думаю, этого не сделает никто, кроме вас.

– Согласен. Приезжайте в Белый дом. Только чуть попозже. Скажем, в восемь Я распоряжусь, чтобы сюда доставили и Карриол. Хочу сам выяснить, в чем дело с бедным доктором Кристианом. И, Гарольд, не пейте больше, ладно? Сегодня великий день.

– Да, сэр. Конечно, сэр. Спасибо, сэр Секретарь по вопросам окружающей среды повесил трубку. Голова все еще кружилась, он действительно чувствовал себя разбитым. Сидеть бы так за столом и не вставать никогда.

Он положил голову на столешницу и тотчас заснул. Или скорее, впал в тревожное, болезненное забытье.

Приемная, где восседала миссис Тавернер, была пуста. Воспользовавшись звонком Президента, секретарша зашла в свою комнату для отдыха. Уже собравшись снова выйти, она подумала: Почему на минутку не присесть на край кушетки, если уже шатаешься от усталости и нервного истощения? «Присесть» как-то незаметно перешло в «прилечь». А сон только того и ждал.

Почему-то накануне вечером доктор Кристиан почувствовал, что должен сделать над собой усилие и уделить хоть немного времени своей нежно любимой семье. Он знал, что совсем забросил их еще с тех пор, когда вышла его книга, он понимал, что был несправедлив к ним; не их вина, что рухнули и практика, и клиника в Холломане; не их, а его. А упрекал он все-таки их. Бедняжки так зависели от него, так жаждали угодить ему, а он и не обращал на них внимания с тех пор, как вся семья снова собралась в Нью-Йорке.

Поэтому, он сделал усилие над собой, сидел и разговаривал с ними, даже смеялся и немного шутил. Ел то, чем усиленно потчевала его Мама. Давал советы Джеймсу, и Эндрю, и Мириам. Ласково посмеивался над Мышкой. Даже пытался расположить к себе Мэри. Единственная из всех она недолюбливала его, и он впрямь не понимал, почему, но допускал, что причины на то были.

За эти часы, подаренные им, он расплатился сполна. Не только пищей, комком застрявшей в желудке, не только жесткой, изнурительной рвотой. Может ли человек любить своих палачей? Любить того, кто его предал? Лежа в постели, перед тем, как заснуть, он задавал себе эти и другие вопросы снова и снова, но думать становилось все труднее.

Заснуть ему не удалось до тех пор, пока Карриол не вышла. Он не мог заснуть, пока она смотрела на него, вот и притворился спящим. Только, когда она ушла, – господи, наконец-то! – сон пришел к нему. С тех пор, как она стала заботиться о нем, ему стало спокойнее, и он был лучше подготовлен, чтобы справиться с ночным приступом боли.

Он легко заснул, глубоко и с чувством удовлетворения, и проспал до четырех утра. Наверное, так спят перед смертью.

Но в самом начале пятого он перевернулся во сне и нечаянно надавил на гнойник под мышкой; он безуспешно пытался отвлечь внимание от очага боли, сосредоточившись на чем-нибудь другом, но не получилось. Тогда он стал, как зверь, зализывать изболевшуюся плоть. Но плоть, которую он пытался задобрить, надрывалась в агонии.

Он рванулся, чтобы сесть, не дав вырваться крику, и начал раскачиваться в полном ужасе, пронзенный столь жесткой болью, что минут десять он пытался понять: а не может ли человек умереть просто от боли?

– Боже мой, Боже мой, избавь меня от этого! – заскулил он, раскачиваясь взад – вперед, взад – вперед. – Разве я уже недостаточно страдал? Разве я не знаю, что я всего лишь смертный?

Но боль накатывала все сильнее Он сорвался с постели и стал в безумии кружить по палатке черные, гноящиеся пальцы босых ног не выдерживали вес его тела. Он так боялся закричать в голос, что, в конце концов, решил найти какое-нибудь место, где его вопль никого бы не потревожила.

Как тень, выскользнул он из палатки – в ночь. Шатаясь и прихрамывая, он, как младенец, учащийся ходить, останавливался через несколько шагов – останавливался, чтобы укачать, унять свою боль.

На его пути воздвиглось дерево; он потянулся, чтобы обхватить его, удержаться за него, но медленно заскользил по стволу вниз, пока не упал на траву у его корней, и, сидя так, вжал голову в плечи, раскачиваясь.

– Боже мой, позволь мне дожить до завтра! – он ловил ртом воздух и боролся, боролся – Я еще не закончил! Только до завтра! Боже мой, Боже мой, не покидай меня, не бросай меня!

Хотя может быть, человеку и невозможно умереть просто от боли, но он, несомненно, может от боли сойти с ума. Лежа там, у подножия дерева. Джошуа Кристиан лишался рассудка. Так радостно! Так приятно! Так легко! Теперь у него больше не было сил бороться. Ему больше незачем бороться Он стал настоящим безумцем. Безумный. Без ума. Без рассудка. Свободный, наконец, от цепей логики, от пут осознанной воли Блаженное забытье безрассудности, безумия – там, за рубежом упрямства и стойкости Неведомое животное копошилось теперь на земле – жесткой, но теплой и ласковой, как его мать.

Не хочу больше видеть ни единого вертолета, – думала Джудит, когда ее вертолет приближался к временной посадочной площадке, отмеченной значками на траве парка прямо позади огороженного невысокой оградой места, где расположились Кристианы и правительственные чины.

Она привычно выскочила из круга полегшей от ветра травы и побежала к палатке. У входа остановилась, сообразив, что не найдет в темноте место выключателя, и повернула назад. Вдоль ограды палаточного городка стояло человек сто полицейских.

– Часовой! – позвала она.

– Мэм? – он выступил из темноты.

– Мне нужен электрический фонарь.

– Есть, мэм. – Он исчез и тут же вернулся, луч фонаря подпрыгивал в такт его тяжелым шагам. Элегантно козырнув, он передал ей фонарик и вернулся на свой пост где тусклая лужица света на земле служила ему ориентиром.

Направив луч фонарика в дощатый пол, Карриол тихо прошла через палатку и отдернула занавеску, закрывающую вход в спальню Кристиана. Луч выхватывал из темноты то один, то другой предмет скудной обстановки. Она отыскала кровать. Здесь! Свет плавно скользнул по ножке, прошелся по разбросанным простыням Его там не было! Джошуа не было в постели!

Мгновение она стояла, не зная, что лучше – затопить всю эту чертову палатку светом всех разбудив, или тихонько обыскать все помещение. Решение пришло через секунду, холодное и ясное. Если он спятил придется умыкнуть его тайком, пока никто не успел сообразить, в чем дело. Мама уже сама почти рехнулась. Да, почти, а узнает – рехнется окончательно.

В полной тишине она прокралась по палатке прощупав лучом каждый ее уголок, каждую щель, посветив под столы, под стулья. И здесь его не было Его вообще не было в палатке.

– Часовой!

– Мэм?

– Найдите мне начальника караула, будьте добры.

Он пришел пять минут спустя. Пять минут она ожидала в сонной тишине паники, не смея пошевелиться.

– Мэм, – он подошел ближе. – О, доктор Карриол?

Майор Уитерс собственной персоной!

– Слава Богу, знакомое лицо! – сказала она. – Майор, вы понимаете, что я уполномочена Президентом?

– Да, мэм.

– Доктор Кристиан исчез. Его нет в палатке Кристианов, можете мне поверить. Ни в коем случае нельзя поднимать панику, чтобы никто не догадался. Но мы должны найти доктора. Быстро и тихо, с минимумом фонарей. Когда найдете – пусть никто не приближается к нему. Слышите? Тот, кто найдет, пусть немедленно сообщит мне. Только мне! Я буду здесь, ни на шаг не отойду. Понятно?

– Да, мэм.

Снова ожидание, долгое и мучительное ожидание. Ночь истаивала. Джудит взглянула на часы, осветив их фонариком: уже почти шесть. Господи, только бы они нашли его! Только бы он не оказался по ту сторону ограды, среди толпы! Нужно увезти его до того, как лагерь проснется, до того, как проснутся люди за оградой. Плохо, если начнут летать туда-сюда вертолеты. Спасибо, Господи, что ты лишил людей топлива для машин. Еще несколько минут до зари… Лучи света метались по траве, по кустарникам и деревьям. Сотня полицейских прочесывала темные окрестности.

– Мэм?

– Да? – вздрогнула она.

– Мы нашли его.

– О, Господи!

Она пошла за майором, ее туфли шуршали по траве – ших-ших-ших, быстро и ритмично. Ты умница, Джудит! Ты спокойна. Значит, можешь все спасти. Только сохраняй спокойствие – что бы они ни нашли.

Майор указал на сгусток тьмы под кустом.

Она медленно подошла, стараясь не попасть лучом фонаря ему в лицо, не испугать его.

Он был там! Валялся у корней большого бука, вжав голову в плечи. Без движения. Как мертвый. Она подошла вплотную и опустилась около него на колени.

– Джошуа? Джошуа, вы в порядке? Он не двигался.

– Это Джудит. Что с вами? В чем дело?

И он услышал. Он услышал хорошо знакомый голос и понял, что еще не умер, что смерть еще впереди. Но хочет ли он этого? Нет! Он тайком улыбнулся.

– Больно, – сказал он, как ребенок.

– Знаю. Идемте! – Она просунула руку под его левую подмышку, и довольно легко поднялась вместе с ним на ноги.

– Джудит? Кто такая Джудит? – спросил он, глядя на нее. Затем он посмотрел туда, где за ее спиной на фоне неба вырисовывались смутные силуэты дюжины полицейских.

– Пора идти, – сказал он, вспомнив единственное, что было вытеснено безумием из его сознания.

– Нет, Джошуа, не сегодня. Все закончилось! Марш Тысячелетия закончился! Это Вашингтон. Теперь вам пора отдохнуть и полечиться.

– Нет, – сказал он тверже. – Идти! Я иду!

– На улицах слишком большая толпа, чтобы идти, не получится, – она не знала, что еще сказать ему, не могла угадать, о чем он думает.

– Я пойду, – все еще упрямился он.

– Тогда пройдемся немного вместе, только до ограды. А потом пойдете сами. Ладно?

Он улыбнулся было, но тут же почуял, как она взволнована.

– Нет! Вы пытаетесь предать меня!

– Джошуа, я…. я никогда…. Я – Джудит! Вы же меня знаете, я – и Джудит! Ваша Джудит!

– Джудит? – спросил он недоверчиво. – Нет! Юдифь? Нет! Вы Иуда! Иуда пришел, чтобы предать меня! – он засмеялся. – О, Иуда, самый любимый из всех моих учеников! Поцелуй меня, покажи мне, что все кончено! – Теперь он плакал. – Иуда, Иуда, я хочу, чтобы все это кончилось! Поцелуй меня! Покажи, что все кончено! Я не могу терпеть эту муку. Я измучился, ожидая.

Она наклонилась вперед и поднялась на цыпочки, приблизила лицо к самой его щеке, закрыв глаза, только вдыхая запах его кожи, неприятный, тяжелый. Затем ее губы совершили последнее огромное усилие и прижались к краю его рта, его искусанных губ.

– Ну, – сказала она, – вот и все, Джошуа.

Вот и все. Он просил поцелуя. Он получил его. Что, если бы он сам захотел поцеловать ее? Что бы стало с ней, с ним, с этим миром? Может быть, все повернулось бы иначе? Как знать?

Вот и все. Он протянул к солдатам руки.

– Я предан, – сказал он радостно. – Мой любимый ученик предал меня – обрек на смерть.

Полицейские двинулись вперед, окружили его. Он пошел среди них. Затем обернулся к ней, шедшей следом, и спросил:

– Сколько за это платят в наше время? Все. Все. Все.

– Повышение по службе. Машина. Независимость. Власть! – сказала она.

– Я бы вам не смог дать ничего из этого.

– Не знаю, не знаю. Ведь все это – благодаря вам…

Через деревья и кусты. За ограду, к вертолету с двигателем, запущенным в ожидании отлета. Один из полицейских вскочил внутрь и протянул Кристиану руку, он уцепился за нее и вспрыгнул на подножку. Полицейский надежно пристегнул его ремнями к заднему сиденью за плечи и поясницу: немаловажная мера предосторожности. Высадив ее, Билли так и не выключал двигатель. Запускать снова – больше наделаешь шума.

Карриол дождалась, пока полицейский выпрыгнет, и приготовилась забраться в салон сама. Но задержала полицейского, жестом указав ему вернуться в вертолет.

– Вы можете мне понадобиться, рядовой. Пристегнитесь рядом с доктором. Хорошо? Я сяду рядом с Билли.

Через площадку пробежал капитан, растолкал солдат и сунул голову в дверь:

– Доктор Карриол!

– Что там?

– Сообщение из Белого дома, мэм. Президент хочет увидеться с вами в Белом доме, будьте на месте в восемь часов.

Проклятье! Что делать? Часы показывали шесть тридцать, было уже светло, неподалеку собирались толпы людей, разбуженных шумом пропеллера. Она повернулась к пилоту:

– Билли, сколько нам нужно времени, чтобы добраться туда, куда мы летим?

Он захватил с собой карты.

– Сначала придется заправиться, мэм. Извините, я бы уже слетал и заправился, но думал, что вы вот-вот подойдете. Поэтому… Ну, около часа, думаю. Полчаса, чтобы вернуться оттуда. Да еще какое-то время на… на земле.

Итого – минут десять на острове Покахонтас. Хватит ли этого, чтобы все уладить? Что делать, что делать?

Победило честолюбие. Вздохнув, она отстегнула ремни.

– Билли, вам придется самому высадить доктора Кристиана. Сразу возвращайтесь ко мне.

Нахмурившись, она оглянулась на Кристиана, безвольно повисшего на ремнях. С ним – полицейский. Можно ли на него положиться? Успокоился ли Джошуа или его снова потянет на подвиги. Не разбушуется ли он? Может быть, следует послать с ним Уитерса? Она посмотрела вниз на группу полицейских, всмотрелась в лицо майора, и кое-что ей действительно не понравилось. Тогда этот капитан?.. Нет, нет. Лучше уж этот рядовой, уже пристегнувшийся ремнем. Сильный, тренированный парень. Ему должно быть лестно – попасть в охрану столь известной персоны. Спокойное и твердое лицо. Что у парня на уме? Как у него с нервами? О, решайся же, ради Бога! Решай! Медики, без сомнения, прибыли. Так, уже легче. Да, конечно, конечно… Остается его высадить…. Парень справится.

– Билли, – сказала она пилоту, – вам придется лететь без меня, я не могу опоздать на встречу с Президентом. Высадите доктора Кристиана и передайте его встречающим как можно скорее, ладно? Найдите дом, о котором я вам говорила, посадите свою «птичку» как можно ближе к нему, – она повернулась к солдату. – Могу я положиться на вас, рядовой?

Он уставился на нее большими серыми глазами.

– Да, мэм.

– Прекрасно. Тогда слушайте. Доктор Кристиан болен. Мы везем его на лечение. Юн болен физически, а не психически, но он испытывает такую ужасную боль, что немного не в себе – всего лишь временно, вы понимаете. Присмотрите за ним во время высадки. Когда Билли приземлится, вам предстоит проводить доктора в дом, который там стоит. Не задерживайтесь, не любопытствуйте. Чем меньше увидите, тем лучше для вас. Доктора будут ждать врачи и санитары. Поэтому просто отведите его в дом – и поживее обратно. Понятно?

Он выглядел так, словно готов умереть, выполняя это самое серьезное в своей жизни поручение; и, похоже, ему очень хотелось полета на вертолете.

– Понял, мэм. Мне надо присматривать за доктором Кристианом в полете, затем проводить его в дом. Не задерживаться. Не глазеть по сторонам. Сразу вернуться.

– Молодец! – она улыбнулась ему. – И никому ни слова, даже своим командирам. Вы выполняете приказ Президента.

– Есть, мэм.

Она любовно хлопнула Билли по плечу и выпрыгнула. Затем заглянула в салон и тронула Кристиана за колено.

– Джошуа?

Он открыл глаза и пристально посмотрел на нее; остатки рассудка мелькнули в его глазах и пропали.

– Теперь все будет прекрасно, мой милый. Поверьте, скоро все будет хорошо. Поспите, если можете. Когда вы проснетесь, все будет позади. Жизнь сначала, а? Жизнь без Иуды Карриол.

Он не ответил. Казалось, он даже не понял, кто с ним говорит.

Она отбежала от вертолета и постояла рядом с полицейскими, пока «птичка» медленно поднималась с земли. Вертолет набрал высоту, взревел турбинами и рванулся вперед, подхваченный струями воздуха.

Молчаливые полицейские рассматривали ее с тем тупым выражением на лицах, которое появляется у хорошо обученных военных при виде необъяснимых действий высшего командования. Она поджала губы.

– Сегодня утром здесь ничего не произошло, – отчеканила она. – Ни-че-го. Вы ни-че-го не видели, ни-че-го не слышали. Это приказ. Его может отменить только Президент.

– Так точно, мэм, – сказал майор Уитерс.

Билли посмотрел на шкалу горючего и покачал головой. Он любил доктора Кристиана. Чувство восхищения этим человеком укрепилось за месяцы совместных странствий. Казалось, они никогда не понимали, как трудно этому бедолаге упорно брести с места на место. Наконец-то они дадут ему передохнуть. Да вот только поздно. Не вышло у доктора завершить то, что начато. Ладно, Билли окажет доктору добрую услугу напоследок. Горючее найдется в Готтерасе. Так что можно прямиком лететь на этот Покахонтас, где доктор наконец вылечится и отдохнет, потом – в Гаттерас на заправку.

– Не унывайте, док! – бросил он через плечо. – Мы быстренько!

Карриол шла к палатке Кристианов. «Ну-ка, пошевеливайтесь, – приказывала она своим ногам. – Я кому говорю!» И ноги повиновались. «Вот и хорошо,» – хвалила она их. И ноги дотащили хозяйку до входа.

Мама, вся дрожа, первой бросилась:

– Джудит, Джошуа ушел! Он начал Марш без нас!

Карриол опустилась на первый попавшийся стул. Она больше не выглядела моложе своих лет. Ее годы догнали ее. И ударили – подло, в спину.

– Марта, дорогая, нет ли у вас горячего кофе? Мне нужно выпить чего-нибудь возбуждающего, а то свалюсь.

Марта наполнила кружку. Сделала она это нехотя, угрюмо. Снова увидев Джошуа в Нью-Йорке, она возненавидела Карриол за то, что эта посторонняя женщина взяла на себя все заботы о Джошуа, отстранив от него домашних.

– Мама, сядьте, – сказала мягко доктор Карриол, отхлебывая из кружки и морщась. – Ох! Как горячо!.. Боюсь, что Джошуа вовсе не начал без вас. Скорее, вам придется выступить без него. С ним все в порядке, только приболел. Я узнала об этом еще в Нью-Брансуике, но он не послушался, а предать его я не могла. – Она замолкла, вспомнив… Предать. Он назвал ее Иудой. Может, он и безумец, но ударил он ее больно. Предать… Это она-то? Ей хотелось кричать. Черта с два она закричит, не дождетесь. – Он хотел идти. Я согласилась. Вы ведь знаете Джошуа… С ним бесполезно спорить. Но сегодня утром он… он… он просто уже… был не в состоянии идти дальше. Поэтому Президент организовал для него – специально для него – больницу, где его поставят на ноги, где он отдохнет. Я только что отправила его туда на вертолете.

Мама, конечно же, устроила истерику. Но Джудит уже успела привыкнуть к этим истерикам с тех пор, как Мама заявилась в Мобил, чтобы быть рядом с Джошуа, чтобы разделить с ним славу. Лучше бы оставалась в Холломане. Для нее самой лучше. И для всех.

– Почему вы не сказали нам? – спросила Мама сквозь слезы.

– Я хотела, поверьте! И если молчала – то вовсе не вам назло и ради какой-то корысти. Он всегда диктовал нам, как себя с ним вести. Всем нам, и мне тоже. Он скрывал, что болен. Единственное, что я знаю, это – больше всего он хотел, чтобы вы закончили Марш вместо него. Вы это сделаете?

– Конечно, – сказал Джеймс. Милый, кроткий Джеймс!

– Без разговоров, – поддержал его Эндрю.

Но Марта разъярилась.

– Я хочу поехать к нему! Я требую, чтобы меня доставили к нему!

– Невозможно, – сказала Карриол. – Джошуа находится в специальной больнице под охраной Президента. Извините, но то, что относится к Маме, относится и к вам, Марта.

– Это какой-то заговор! – неистово воскликнула молодая женщина. – Я не верю ни единому вашему слову! Где он? Что вы с ним сделали?

Эндрю быстро встал:

– Марта, перестань городить чушь. Сейчас же пойдем со мной.

Она заплакала, но Эндрю заставил ее взять себя под руку и увел за ширму. Все равно они слышали ее отчаянные протесты и рыдания.

Эндрю вернулся.

– Извините, – сказал он и посмотрел на сестру. – Ты тоже сбавь тон. Хватит! Ни слова больше! Пойди и поплачь у Марты на плече, если тебе нужно. Но нечего стоять здесь с таким видом!

Мэри повернулась и вышла; через мгновение рыдания Марты стали стихать, из-за ширмы донеслись два голоса: один – полный слез, другой – тихий и нежный.

– Все в порядке, Джудит, – сказал Эндрю, садясь рядом с Мамой и беря ее за руку. – Марта, знаете ли, всегда была немного неравнодушна к Джошуа, и иногда теряет из-за этого голову. Что касается Мэри… Что же, Мэри – это Мэри.

– Это меня не касается, – сказала Джудит и попробовала, не остыл ли кофе. – Я просто ужасно рада, что все вы приняли это так близко к сердцу, это относится и к Марте. Вам не за что упрекнуть меня. Хотя, должно быть, выглядело это так, словно я отобрала у вас все права на Джошуа.

– Чепуха! – сказал Джеймс, обнимая Мириам, которая держалась спокойно. – Мы только надеялись, что когда все это будет закончено, вы с Джошуа поженитесь. И действительно получите все права на него.

Похоже, не следовало их разочаровывать, поэтому она улыбкой выразила свою благодарность.

– А как же я? – взвыла Мама. – Идти я не могу! А сидеть в машине в такой день тоже нельзя…

– Что, если я устрою вам поездку в одной из телевизионных передвижных станций? – спросила Карриол. – Таким образом вы первая прибудете к трибуне для ораторов. И сможете занять место рядом с королем Австралии и Новой Зеландии и увидеть его вблизи.

Предложение ей понравилось, но не утешило:

– Ну, Джудит, по чему я не могу поехать к Джошуа? Я не буду мешать, обещаю вам, не буду! Я ведь все эти месяцы вела себя хорошо, слушалась вас. Пожалуйста! Ну, пожалуйста!

– Как только он почувствует себя лучше и сможет покинуть свое убежище. Тогда вы будете рядом с ним, обещаю вам. Потерпите. Я знаю, каково вам. Не волнуйтесь. Честное слово, он в хороших руках.

Уитерс спас ее от дальнейших объяснений с Мамой:

– Доктор Карриол, вездеход ждет. Карриол вскочила. Куда угодно, только подальше отсюда.

– Мне надо идти. Меня хочет видеть Президент.

Произнеся эти магические слова и увидев, какое действие он и произвели на Кристианов, она почувствовала гордость.

Оставалось еще одно дело. Она взглянула на Джеймса, потом на Эндрю. Похоже, теперь, когда Джошуа вышел из игры, именно Эндрю принял на себя роль старшего в семье.

– Нужно объявить высокопоставленным особам, что сегодня Марш пройдет без Джошуа, – сказала она. – Эндрю, было бы лучше, если бы вы пошли со мной и тоже поговорили с ними.

Он тотчас двинулся к ней, но обернулся на Джеймса, Мириам и Маму.

– Марте лучше не участвовать в Марше, – сказал он. – Мэри может отвезти ее сегодня поездом в Холломан.

Джейм печально кивнул.

– Если они подождут здесь пару часов, я, скорее всего, смогу прислать за ними вертолет, – сказала Карриол.

Но Эндрю покачал головой:

– Нет, спасибо, Джудит. Лучше ехать на поезде. Все, что нужно сейчас моей жене, – это посидеть с полдня где-нибудь и убаюкать свое горе. То же самое можно сказать и о моей сестре. Долгая поездка их отвлечет. Единственное, о чем я попросил бы – дайте им машину, чтобы доехать до вокзала.