Соловей и кукушка

Глава 5 Вот такое фуэте

Я смотрела, замерев, на тёмную фигуру, выступившую из-за дерева. Тень падала на неё, почти полностью скрывая. Мне казалось, что она кутается в тёмный плащ. Мои губы шептали молитвы. Мне не было видно лицо наблюдателя, да я и страшилась увидеть его. Фигура была пугающе высокой, широкоплечей…

Что?

Я моргнула и пригляделась. Ну точно! Даже если под плащом прячется мужеподобная девица, то уж точно это не тонкая, изящная Катарина.

А тогда, простите, что этот мужик делает у нас под окнами⁈

Я спрыгнула с подоконника, накинула на плечи плед и выбежала. Злость рвала сердце на части. Таинственный мужик, кем бы он ни был, напугал меня. Я полчаса, как полоумная, сидела, не в силах пошевелиться. Ну, он мне сейчас за всё ответит!

Разъярённой фурией я слетела с лестницы, выбежала на веранду, затем в сад.

— Ну⁈ Ты, как там тебя!

Но в соснах играл один лишь ветер. Всё было пусто и тихо, и даже отсюда было слышно, как шуршит галькой сонное море. Неужели мне показалось? Это что, нервы? Я превратилась в истеричную барышню? Мне стало стыдно. Я подошла к тому дереву, где видела молчаливую зловещую фигуру, наклонилась, всматриваясь.

Определённо, здесь кто-то был. Трава примята, причём виден отпечаток квадратного мужского каблука. Такие носят военные, полиция, дворцовая охрана, инженеры… Да в целом, много кто. Помнится, у невежливого капитана щёгольские туфли тоже были на квадратном каблуке. Да что там говорить! Псевдо-Алейшо тоже гарцевал на таких.

Да, найти виновного сложновато будет. Но зато я могу себя поздравить с тем, что не лишилась собственного разума. Отличная новость!

Я ещё раз обошла сосны, а затем вернулась в комнату. Сна не было ни в одном глазу. Память рисовала картины одна ярче другой. По опыту зная, что не усну, я взяла карандаш и подошла к мольберту. Перевернула альбом.

Вот помчались рыжие лошади в медно-ржавых горах, а на них изящные, словно танцоры, всадники с чёрными платками, закрывающими нижнюю часть лиц. Глаза одного из разбойников горели весёлой насмешкой. И ветер трепал его коротко стриженные волосы. На этот раз мне удалось поймать динамику: кони буквально летели по бумаге, выбрасывая вперёд копыта, или подгибая их под себя в прыжке.

Когда витраж засветился от первых солнечных лучей, я уже торопливо набрасывала этюд на другом мольберте: зловещие тени от кипарисов тянутся, будто руки, к сломанной человеческой кукле, над которой склонился белокурый франт в тёмной жилетке. И в кипарисной темноте прячется фигура, закутанная в плащ с капюшоном…

— Ирэна, да проснись же! Король…

— К демонам короля, — проворчала я, натягивая подушку.

Кто-нибудь, выключите этот несносный свет!

— Ирэна! — голос мачехи посуровел. — Что ты такое говоришь? За такие слова могут язык отрезать…

— Да-да, — прошептала я, цепко хватаясь за подушку, которая упорно вырывалась из моих объятий, — потушите его со сливками…

Подушка сдалась, зато внезапно одеяло предательски покинуло меня. Прохладный ветерок тотчас защекотал пятки. Я застонала и открыла глаза. Напротив стояла Марселия, держа в руках покрывало, словно андурийская танцовщица.

— Король ждёт нас на обед, — безжалостно громко провозгласила она. — И не надо мне снова говорить, что ты ему разрешаешь пообедать без нас.

— А я так говорила? Марсик, пожалуйста, разбуди меня через полчасика…

Мне показалось, или матушка рычит?

— Ирэна! Часик, потом ещё часик, а затем полчасика уже было. У тебя осталось полчаса времени, понимаешь? Полчаса до момента, когда ты застынешь в глубоком реверансе перед…

Она не успела договорить: я проснулась окончательно, вскочила и лихорадочно заметалась по комнате. Марселия хмыкнула, нажала на электрический звоночек, и тотчас (наверняка ждали вызова) вошли две служанки. С их нехитрой помощью я была готова уже через пятнадцать минут, ещё пять мне понадобилось, чтобы наспех выпить кофе со сливками, а затем я гордо и величественно (ну я так надеюсь) вышагивала по аллее по направлению к золотистому от солнечного света и рыжих осенних листьев дворцу.

Дворец был сложен из песчаника. Люблю этот камень. В нём словно сокрыты древние знания. А ещё мне нравится, что его цвет и фактура зависят от времени года, освещения, окружающей природы, угла наблюдения… Живой камень. По мне, так намного лучше пресловутого мрамора…

Лакеи в ливреях с поклоном распахнули дверцы.

— Донья Марселия Изабелина Констанса с дочерьми, — провозгласил статный мужчина с буклях.

Что? Парик? Серьёзно⁈ Двадцатый век на дворе так-то. Мне сразу стало как-то не по себе. Я искоса глянула в узкие полосы зеркал, украшающие радонитовый зал с изумительной лепкой, напоминающей готику, на потолке. Платье цвета бледного аметиста, три нитки жемчуга на шее, высоко убранные волосы, милая мордашка, веер, прикованный к моей руке в тонком кисейном белом рукаве… Нет, всё прекрасно. Я удивительно как хороша!

Высокий мужчина в кителе кобальтового цвета, застёгнутом до самого подбородка на гербовые пуговицы, обернулся, сверкнув золотыми эполетами, и улыбнулся в роскошные седеющие усы. В обеденном зале было не больше тридцати человек — скромный семейный обед.

— Рад видеть вас снова, донья Марселия. Годы вас совсем не меняют.

Матушка присела в реверансе.

Ну то есть, ты велел казнить её мужа, тебе было плевать, что вдова сгниет где-нибудь на задворках королевства, что там станется с её дочкой, и не пойдёт ли она попрошайничать в поисках куска хлеба, но тебе приятно, что Марсик осталась красоткой? Серьёзно, Ваше величество?

— Позвольте представить вам моих дочерей, — промурлыкала матушка.

Монарх приветливо наклонил голову.

А дальше я не помню.

Потому что мой взгляд натолкнулся на него. Высокий, с лёгким загаром, темноволосый, сероглазый и всё такой же… такой же… Только возмужавший, раздавшийся в плечах. Он стоял, опершись о спинку стула, и равнодушным взглядом скользил по присутствующим. Принц Ролдао не надел форму: белая рубашка, неформально расстегнутая на шее, чёрный жилет. Чёрные брюки. Я застеснялась и снова вернула взгляд к его лицу. Припухлые, но не расплывшиеся, а чётко очерченные губы цвета надкушенной черешни. Густые-густые тёмные ресницы…

Внезапно Ролдао взглянул на меня, и я почувствовала, как часто заколотилось сердце. Я будто вновь превратилась в девятилетнюю девочку, не знающую, куда от смущения девать руки. Щёки запылали, и я поспешно отвела взгляд, пытаясь заставить себя услышать короля.

—… принц всю ночь работал над важными документами…

О чём это он? Вернее, о ком?

— Я уверена, — обворожительно мурлыкнула матушка, — мы ещё увидим Его высочество…

А, это они о моём толстячке? Да-да, догадываюсь, о каких «документах» идёт речь.

— Прошу вас, присаживайтесь.

Мы расселись согласно этикету, и я с любопытством огляделась. Итак, король. Высокий, статный, Ролдао похож на него. Глаза чёрные и смотрят очень неприятно, как будто заглядывают под кожу, выискивая всё отвратительное, что есть в человеке. Пухлые, расплывшиеся губы улыбаются, но это неискренняя улыбка манекена. Говорят, в молодости он до чрезвычайности был хорош собой. Но вот эти носогубные складки…

Королева. Третья по счёту. Мать Ролдао, сколь помню, простудилась на каком-то балу, куда была вынуждена отправиться по регламенту едва ли не с окровавленных родами простыней, и скоропостижно скончалась недели за две. Её первенцу тогда было около года, а новорожденый ненамного пережил мать. Что произошло со второй супругой короля, матерью моего пухлячка, я не помнила. Но, кажется, она умерла лет пять назад, оставив сиротами Криштиана и Алессандру.

Нынешняя королева была, мне кажется, ненамного старше меня. Голубые глаза, золотые локоны, пухлые губки бантиком. Красивая и приятная дурочка, умеющая вести себя в обществе. Такую куколку, должно быть, приятно наряжать в шелка, муслин, заворачивать в страусиное боа, сажать на банкетку и любоваться. Но желательно не слушать, что она говорит. Потому что говорила очаровательная королева… ничего. Поток слов с милой грассирующей картавостью.

А вот принцесса Алессандра мне нравилась всегда. Подростком я вырезала из модных журналов её фотографии и прикалывала к стене. Свободолюбивая, отчасти эпатажная, уверенная в себе девушка покоряла меня своим вкусом. Её волосы, цвета жжёной карамели, густыми короткими волнами закрывали уши, открывая длинную белую шею. Белое платье из тафты придавало ангельскую невесомость фигуре. Чёрные, как у отца, глаза смотрели решительно и серьёзно. В ней ни на грамм не было жеманности и кокетства…

Я стала любоваться принцессой, не слушая досужие светские разговоры, крутившиеся в основном, вокруг блестящего дебюта какой-то балерины. «Тридцать два фуэте» — доносилось до меня, но я не знала, много это или мало, да и вообще, что такое фуэте.

— Я считаю, — неожиданно воскликнула Алессандра, молчавшая до сих пор, — что балет — это высшая сфера искусства. Это живое и яркое доказательство прогресса человеческой воли над телом. Гимн физической красоте тела, если хотите. Гимн человечеству и прогрессу. Но когда покупают мазню на холстах, или восхваляют всяческих писак и рифмоплетов, мне скучно, господа. Давайте, наконец, признаем, что художники, писатели и поэты отжили своей век и ни на что новое уже не способны. Их творения остались в веке романтики. А сейчас наступает новое время. И странно наблюдать, когда по всей Лузитании кладут рельсы для паровозов, когда в небе парят аэростаты, когда свет включается, а не зажигается, что люди по-прежнему, как и сто лет назад, думают, что сочетание красок или слов способно зажечь сердца. Всё вот это, отжившее, похоже на парусный фрегат рядом с броненосцем.

— Но, дорогая моя, — пролепетала полногрудая дама, кутающаяся в пышное боа, — но ведь поэзия — это дар небес…

Чёрные глаза засверкали.

— А нам не нужны никакие небесные дары, — горячо возразила дочь короля. — Будущее за технологией, за наукой, за электрическими машинами! Оставьте своих пегасов там же, где рано или поздно останутся и прочие лошади — в прошлом.

— Ты горячишься, моя дорогая, — залепетала королева, кистью в тончайшей перчатке касаясь бриллиантовой диадемы.

Король вновь усмехнулся, обернулся к Марсику.

— Сладу нет с этими новыми людьми, — вздохнул притворно и подкрутил ус. Но глаза его оставались всё такими же дохлыми и злыми. Они не улыбались. — А вам тоже не по душе живопись и поэзия?

Донья Марселия искоса глянула на него, наколола на вилочку кусочек дичи в сырном соусе, улыбнулась.

— Боюсь, Ваше величество, я человек прежнего века. Мне по душе всё изящное. Жизнь в её грубом реализме я предпочитаю оставлять за бортом.

— А помните… «В сером мареве моря, в сером мареве моря, наргулиец в муаре поднял парус как крик, — рыжеусый мужчина лет сорока пяти вдохновенно закатил глаза. Судя по белому мундиру адмирала, это был двоюродный брат Алехандро Четвертого. — Он отплыл на закате, утонул будто в пламя…»

Дон Лаудалино запнулся, нахмурил пышные брови, пытаясь вспомнить окончание.

— И что-то там… ну, помните… про одинокую девушку, которая осталась в томлении на берегу…

Пощёлкал пальцами, и тут Алессандра фыркнула:

— И девица его со скалы в море прыг, — весело завершила она. — Все эти стихи, в сущности, такая чушь! Сначала какой-нибудь пират, или просто бессовестный человек соблазняет невинную девицу, а затем она кончает с собой. Это у большинства поэтов. И это очень глупо. Во-первых, что значит соблазнил? Что это вообще за дурацкое слово? И чем, скажите мне, невинная девица отличается от винной? Наличием…

— Алессандра! — резко оборвал её король. — Мы знаем твои странные взгляды, но прошу тебя, не стоит ими всех эпатировать.

Принцесса нахмурилась, порывисто вскочила.

— Сеньорита Ирэна, вот ваш отец — один из величайших инженеров Лузитании, человек с мировым именем, написанным им учебником я зачитывалась с детства, вот вы скажите мне, что наиболее ценно, что полезно для общества по-вашему: пустое искусство, или наука, техника, которые дают человеку возможность покорить природу, стать равным Богу? На что по-вашему стоит потратить жизнь? Сочинять стишки или истории про людей, которых и не было вовсе, рисовать берёзки или голых женщин… Нет, тётушка Фаустина, не перебивайте меня! Потому что красивое слово «обнажённый» это все равно что голый. Чему бы вы отдали собственную жизнь?

Чёрные глаза смотрели на меня прямо, открыто, и я невольно залюбовалась ей. Рука потянулась к блокноту.

— Мой отец бы выбрал науку и технику, — уклончиво ответила я.

Алессандра нетерпеливо кивнула:

— Дон Эстэбан — да, я не сомневаюсь. А вы, вы? Мы с вами люди одного поколения, одного социального класса, мы грамотны, начитаны и можем выбирать. Ролдао спит и видит возможность вести тысячи невинных на смертоубийство. Из этих тысяч четверть погибнет, четверть вернется победителями, а половина так или иначе превратится в калек. Но все это тоже называют искусством и наукой. Криштиан… Ну тут всё понятно. Этому человеку ничего не интересно, кроме как сиюминутные удовольствия, но вот вам? Вы не испорчены столицей. Так отвечайте.

— Дорогая моя, — пышногрудая донья Фаустина от волнения принялась обмахиваться веером, — ну нельзя же так в лоб. Вы не так хорошо знакомы с доньей Ирэной…

— Именно так и только так можно и нужно, — отрезала принцесса, не сводя с меня гневных глаз.

Ну и что ей сказать? Но и уклониться — всё равно, что струсить.

— Я считаю, — медленно ответила я, так же прямо и дерзко глядя ей в лицо, чуть зардевшееся от эмоций, — что наука и искусство это две руки человечества. Без стихов, музыки и живописи жизнь станет пресной, превратится в серые будни. Но без техники и науки жизнь будет похожа на долгий и беспробудный сон пьяного титана…

Алессандра задумалась.

— Может быть, — пробормотала хмуро, — я не совсем понимаю, что вы имеете ввиду… Но спасибо за честность. От этих её не дождёшься. Вот вам моя рука.

И она подошла к месту напротив моего стула и протянула руку мужским жестом. Мне ничего не оставалось делать, как только пожать её. Это было смешно и дико, но в то же время трогательно.

— Я рад, дети, что вы подружились, — произнес король. — Алессандра, ты же знаешь, что Ирэна — твоя будущая невестка? Через несколько дней состоится их бракосочетание с Криштианом…

Алессандра дико уставилась на меня.

— З-зачем? — прошептала она растеряно.

Неужто там всё настолько плохо?

— Так что, — продолжал Его величество, — вам придется много общаться друг с другом. Донья Ирэна выросла в уединении и вряд ли развращена всеми этими новомодными веяниями. В провинции воспитание более патриархально и традиционно. К тому же я помню дона Эстэбана. Его называли тридцать первым грандом за исключительное благородство и безупречный образ жизни. Уверен, его дочь — достойная наследница своего отца.

Я бы на его месте так прям уж крепко на это не надеялась. Мне пришлось потупить взгляд и скрыть усмешку, чувствуя, как все собравшиеся именитые родственники, скорее всего дяди, тёти, двоюродные братья и так далее короля, уставились на меня с предельным вниманием. И как-то сразу вспомнилось, что мои пальцы в перчатках снова выпачканы красками, а в моём мезонине умирает полуобнажённый Томашек.

Мы точно подружимся с Алессандрой. И, может быть, я уговорю принцессу разрешить мне написать её портрет. В этом душном высокородном обществе она — глоток свежего воздуха…

— В сером мареве моря, в сером мареве моря, — бормотал дон Лаудалино, дёргая пышный ус и отчаянно пытаясь вспомнить сбежавшую строчку, — наргулиец в муаре поднял парус как крик…

—… он отплыл на закате, утонул будто в пламя, — внезапно раздался бархатистый голос у парадных дверей, — и наполнился горем, словно ночью, обрыв.

— Криштиан, — пролепетала донья Фаустина.

Я обернулась и замерла. Мне казалось, я была уже ко всему на свете готова, но… не к этому же⁈ Вот так фуэте…

Верните мне моего милого пухлячка!