Сон Бруно

Глава XIII

«Il est COCU, le chef de gare»[22].

Майлз в раздражении остановился перед домом; до него донеслась песенка, которую распевал Денби. Все утро у Майлза было такое ощущение, будто он собирается на похороны. Он и оделся как на похороны. И чувствовал себя прескверно. Проникнувшись пониманием ответственности за предстоящую встречу с отцом, Майлз ожидал, что и другие заинтересованные лица отнесутся к этому событию с должным пониманием и уважением. Он согнал с лица хмурое выражение и позвонил.

«Il est COCU, le chef de gare».

Напевая, Денби открыл дверь.

— А, это ты, отлично, входи. Аделаида, встречай молодого хозяина. Майлз Гринслив. Аделаида де Креси.

Молодая шатенка с высокой затейливой прической, с озабоченным выражением лица, одетая в рабочий халат в голубую и зеленую клетку, кивнула Майлзу и скрылась за лестницей, ведущей на второй этаж.

— Это Аделаида. Прислужница, — пояснил Денби. — Может быть, ты не пойдешь туда так сразу? По-моему, нам лучше сначала потолковать. Ты не откажешься от кофе? Аделаида, кофе!

— Никакого кофе, спасибо, — сказал Майлз.

— Аделаида, не нужно кофе!

И Денби, спустившись на несколько ступенек, провел Майлза к двери, ведущей в пристройку, и затем в комнату, которая оказалась его спальней.

— Выпить не хочешь? Виски?

— Нет, спасибо.

Майлз, никогда не бывавший в доме на Стэдиум-стрит, поморщился от неприятного запаха и сырости. Ступеньки казались какими-то замшелыми, облепленными грязью. Возможно, потому, что линолеум был слишком старый. Спальня Денби, темная, хотя и довольно просторная, имела неопрятный, типично холостяцкий вид: кровать с деревянными спинками, туалетный столик, заваленный разным хламом, среди которого были и невычищенные бритвенные принадлежности, и грязная щетка в оправе из слоновой кости; книжная полка ломилась от детективных романов в мягких обложках. Дешевые кретоновые цветастые занавески вытерлись до прозрачности. Сквозь большое подъемное окно виднелся дворик, часть которого была вымощена бетоном, на голой черной земле кое-где цвели одуванчики. Над грязной кирпичной оградой на фоне тревожного облачного неба возвышалась безобразная черная труба электростанции. Накрапывал дождь, щербатый бетон был сер, угрюм. Майлз ощутил вдруг острую тоску, безысходное отчаяние, гнетущее, как никогда. Он устрашился жизненных переживаний, устрашился их власти, сбивающей с толку, терзающей, разрушительной. Он устрашился скверны.

— Может быть, снимешь плащ? Аделаида высушит его на кухне.

— Нет, спасибо. Послушай, о чем тут толковать? Схожу-ка я лучше к нему, и покончим с этим.

— Я только хотел сказать тебе, — тихо промолвил Денби, — он сильно изменился. Я подумал: нужно тебя предупредить. Он совершенно не тот, каким был раньше.

— Конечно, я понимаю, что он постарел.

— Не просто постарел. Ну хорошо, увидишь сам. Не огорчай его, ладно?

— Разумеется.

— Он несчастный старик. Он только хочет со всеми быть в мире.

— Он меня ждет?

— О господи, ну конечно. Ждет с нетерпением. Всю ночь не спал. Понимаешь, он…

— Так я пойду к нему, хорошо? У меня нет настроения разговаривать.

— Да-да, тогда пойдем, извини…

Денби вывел Майлза из пристройки и поднялся с ним по лестнице на второй этаж. На ступеньках была не грязь, это крошился линолеум. Дойдя до маленькой темной лестничной площадки, Денби без стука отворил дверь и переступил порог комнаты:

— Вот и он, Бруно.

Майлз вошел следом за ним.

Краем глаза он заметил, что Денби выскользнул из комнаты и закрыл за собой дверь. Майлз огляделся. У него перехватило дыхание, и он зажал рот рукой, испытав чудовищное потрясение и ужас. Кровь бросилась ему в лицо от стыда. Бруно и в самом деле изменился.

В воображении Майлза сложился определенный образ отца. Бруно представлялся ему седовласым, согбенным старцем, с изможденным челом. Теперь же он увидел перед собой не просто голый череп, а огромную, раздувшуюся звероподобную голову на тонком, как сухая палка, теле. Совершенно облысевшая голова Бруно словно бы раздалась, распухла, ее верхняя часть выступала куполом над большими оттопыренными ушами. Лицо, отнюдь не изможденное, по-видимому, тоже разрослось. Нос стал огромным, бесформенным, бугристым. Волосы росли не где положено, а на носу и на щеках, из бородавок и безобразных пятен. Отеки на лице были не морщинистые, а удивительно гладкие, розовые, словно обтянутые детской кожей. Под густыми бровями, из которых торчали, словно хоботки, отдельные, особенно длинные волосы, виднелись щелки глаз, необычайно блестящих и влажных. Узкое, тщедушное, с тонким стебельком шеи тело, на котором пижама болталась как на жерди, распростерлось в постели. Иссохшие, покрытые пятнами руки с изуродованными суставами сновали по покрывалу.

— Майлз, — раздался дрожащий голос, каким говорят актеры на сцене, изображая стариков. — Мой мальчик!

— Здравствуй, отец!

— Сядь сюда, рядом со мной.

Майлз испытывал и омерзение, и желание разрыдаться — будто его вот-вот стошнит потоком слез. Он надеялся, что ему удастся скрыть свое состояние. Он деревянно опустился на стул у кровати. Видимо, Бруно, к счастью, не догадывался, как он выглядит. Тошнотворным звериным духом разило от неухоженного старика и грязной постели.

— Как ты себя чувствуешь, отец?

— По утрам неплохо, лучше всего. Иногда и вечером, после шести, я чувствую себя довольно-таки сносно. Но я уже не поправлюсь, Майлз. Ты знаешь об этом? Тебе говорили?

— Ну что ты, отец. Как только потеплеет, ты встанешь на ноги.

— Не лги, Майлз. Ты же знаешь, что это неправда. Не будь жестоким…

К ужасу Майлза, две крупные прозрачные слезинки показались во влажных щелках глаз и скатились по рыхлому лицу Бруно.

Майлз ожидал, что по старому своему обыкновению отец разозлит его, выведет из себя, что его все будет коробить, как всегда. Он решил играть роль, и по этой роли ему надлежало вести себя вежливо и сдержанно, а не так, как когда-то. При этом условии давние враги за столом переговоров и достигнут перемирия. Конечно, возникнут все те же разногласия и все те же ненужные эмоции, но уже в сдержанном, приглушенном виде. Больше всего он опасался ненужных эмоций, но опасения его основывались на прежних представлениях об отце. К такому испытанию он готов не был. И у него недоставало душевных сил на общение с этим чудищем, которое все-таки было его отцом и которое, по всей видимости, ждало от него участия и сострадания. Отец, каким Майлз знал его раньше, никогда не нуждался в сострадании. Майлз опешил. Он твердо полагался на то, что они будут сохранять человеческое достоинство во всех случаях жизни, но с первой же минуты всякие представления о человеческом достоинстве были опрокинуты, вместо этого он столкнулся с до ужаса обнаженной потребностью одного человеческого существа в другом, к чему был совершенно не подготовлен. Да, Бруно чрезвычайно изменился. Он не может быть в здравом уме, думал Майлз, это просто невозможно — судя по его виду.

— Извини… отец. Пожалуйста, не… утомляй себя. Я ненадолго.

— Нет, не уходи, не уходи!

Пятнистые клешни со вспухшими узловатыми суставами, подрагивая, потянулись к нему. Еще немного — и они коснутся его! Майлз слегка отодвинулся вместе со стулом. Он весь сжался, не в силах смотреть на эту огромную, звероподобную, залитую слезами физиономию.

— Хорошо, но я не хочу… утомлять тебя, отец…

— Майлз, мне нужно тебе все объяснить. Времени осталось очень мало, я знаю, ты не откажешься меня выслушать. Мне необходимо все-все рассказать. Джейни не понимала, она никогда не могла понять, она видела в этом что-то дурное. Эта девушка, Морин, она играла в шахматы в кафе…

— Боюсь, я представления не имею, о чем ты, отец.

— Она играла в шахматы…

— Да-да, конечно. Мне кажется, ты чересчур взволнован. Я позову…

— Ты знал об этом, Майлз? Гвен знала? Джейни рассказывала вам про меня и Морин? О Джейни, она была так жестока со мной… В конце концов, это было не таким уж, это вовсе не было…

— Я ничего не знаю об этом, отец.

— Джейни тебе не рассказывала? Я думал, она обязательно расскажет вам, я был уверен в этом. Ты был слишком… суров со мной… И Гвен тоже. О Господи. Прости меня, Майлз…

— Ну что ты, отец…

— Прости меня, прости меня. Скажи, что ты прощаешь меня.

— Да, естественно, конечно, но…

— Я должен обо всем тебе рассказать, я должен сказать тебе все. У меня была любовная связь с этой девушкой, Морин…

— Ну что ты, отец, мне кажется, тебе не следует мне этого рассказывать…

— Я ходил к ней домой…

— Я не хочу этого слушать…

— Я обманывал Джейни…

— Я не хочу этого слушать!

— Мне бы понравилась Парвати, Майлз, я бы принял и полюбил ее, если бы только меня познакомили с ней, если бы только вы дали мне возможность узнать ее, все произошло слишком быстро, я сказал какую-то глупость, не подумав, и это вменили мне в вечную вину, если б вы только дали мне время, если б вы не были такими злыми…

— Пожалуйста, отец, все это совершенно ни к чему. Я не хочу говорить о Парвати.

— Но я хочу, Майлз. Разве ты не понимаешь, что я думал об этом все эти годы, что это мучило меня?

— Мне грустно об этом слышать, но я не вижу смысла…

— Я хочу, чтобы ты простил меня. Ты должен меня понять.

— Не надо ворошить старое, отец. Все это было слишком давно, все прошло.

— Ничего не прошло, все это здесь, здесь…

— Не волнуйся, пожалуйста.

— Мне бы понравилась Парвати. Я бы полюбил ее, мы все могли бы быть счастливы, я бы полюбил ваших детей. О Майлз, ваших детей…

— Прекрати, пожалуйста.

— Ты должен простить меня, Майлз, простить по-настоящему, все поняв. Если бы только Парвати…

— Я не хочу говорить о Парвати! Это тебя совершенно не касается. Пожалуйста.

Наступило молчание. Бруно откинулся на подушки. Поднес дрожащие руки к горлу. Щелки глаз ярко блестели. Он пристально смотрел на сына.

— Ты не виделся со мной столько лет.

— Ты не отвечал на мои письма.

— Это были лживые письма.

— Ладно, отец, если ты так думаешь, едва ли мы сможем…

Бруно лежал, подтянув к груди острые колени. Он оперся на руку, пытаясь приподняться, его непомерно большая голова то поднималась, то снова падала на подушки. Большое опухшее лицо дрожало. Его сиплый голос вырывался наружу, как шипящая струйка пара.

— Ты пришел сюда, чтобы грубить старику отцу? Ты никогда не любил меня, ты всегда был на стороне матери, ты никогда не был мне близок, ты никогда не был любящим и прощающим сыном, как другие, ты был холоден со мной, и ты по-прежнему ненавидишь меня и хочешь, чтобы я умер, умер и сгинул, как все то, чего, по твоим словам, больше не существует. Прекрасно, я скоро умру, и ты можешь забыть, закопать меня, избавиться от меня. Ты не хочешь даже теперь взять на себя труд и разобраться, что же я из себя представляю. Ты во мне видишь только умирающего старика, источающего тошнотворный запах смерти, ты думаешь, что я потерял рассудок, что я лишь груда смердящего, гниющего мяса, тебе противно дотронуться до отца, но у меня еще достанет душевных сил проклясть тебя…

— Отец, пожалуйста…

— Вон, вон, вон! — Бруно дрожащей рукой неловко схватил стакан с водой, стоящий на столике у кровати. Он как будто хотел швырнуть его в Майлза, но у него не хватило сил поднять стакан, и вода темным пятном разлилась по покрывалу, стакан упал на пол и разбился.

— А-а-а, Денби! Денби!

Майлз попятился, споткнулся о порог, ступая на ощупь, пересек темную лестничную площадку и бросился по ступенькам вниз. Там он столкнулся с Денби. Денби схватил Майлза за руку и крепко сжал ему запястье.

— Все-таки ты довел его, черт тебя побери! Я же тебя предупреждал!

Майлз вырвался и, уже выбегая из дома, услышал, как Бруно кричал наверху:

— И марок ты не получишь! Ты не получишь марок!

Майлз выбежал на улицу, под дождь. Ни в коем случае не нужно было приходить сюда. Ничего другого нечего было и ожидать, все оказалось еще ужасней, чем он себе представлял. Он снова окунулся в этот страшный мир глупости, необузданности, неразберихи. Все-все в нем было осквернено.