Становясь Лейдой

Что есть

Мама ходит в темноте. Каждую ночь. Легкие, едва различимые шаги. Шелест ночной рубашки на лестнице.

Я сижу на постели, прижимаю к себе мою dukke. Считаю тиканье часов. En, to, tre, fire, fem… [24] Когда дохожу до одиннадцати, внизу тихо хлопает дверь. Я встаю и спускаюсь по лестнице, держа куклу под мышкой. Мы выходим в ночь, не давая себе времени передумать.

Я стою на крыльце, затаив дыхание. Не хочу, чтобы она уходила. Смотрю на небо: пусть опять пойдет дождь. Холодный ветер щиплет кожу, лето кончается. Я дрожу, втянув голову в плечи, щурюсь на фиолетовый свет. Солнце не хочет ложиться спать, точно как мама. Может быть, дождь уложит нас спать.

Мамина белая ночная рубашка плывет через луг – мама уже далеко, на другом конце поля. Я на цыпочках спускаюсь с крыльца. Я иду босиком, от холодной росы сводит пальцы. Надо было надеть башмаки. Но я не хочу потерять ее из виду.

Под ногами расплющиваются какие-то теплые мягкие катышки. Наверное, куриный помет. Но мне все равно. Я бегу в ночь. Высокая трава щекочет мне руки, шелестит – шшш-шшш-шшш, – задевает меня по лицу. И куколку тоже, хотя у нее нет лица. Над головой – только небо. Ни звезд, ни луны. Я стараюсь не думать обо всех ползучих тварях на земле.

Жуки. Червяки. Змеи. Волки. Змеи.

Я бегу все быстрее и быстрее. В траве есть колючки, от них больно ногам. Но я не останавливаюсь. Я бегу, и бегу, и бегу. Не успеваю опомниться, и я уже на другом конце поля. Мама в нескольких шагах впереди. Она останавливается под деревом на опушке, к чему-то прислушивается. Я успеваю пригнуться, затаиться в траве. Я почти не дышу, становлюсь еще меньше, размером с куклу, заставляю себя замереть, как корень дерева под землей. Мама оглядывается. Мое сердце бьется так громко, что она наверняка его слышит. Я сама словно тикающие часы…

Бум-бум-бум… спрячь меня! Боженька, миленький, спрячь меня.

Я крепко зажмуриваюсь; если закрыть глаза, Бог лучше слышит. Так говорит папа. Я жду, жмурюсь еще сильнее – так сильно, что глаза будто вдавливаются в мозги. Я слышу мамино дыхание в студеном воздухе. А потом вдруг не слышу. Я открываю один глаз. Не забываю поблагодарить Бога – и пожалуйста, если не трудно, пусть папа спит крепко-крепко – и только потом открываю второй глаз. Я бегу, как лисенок. Бегу по лесу маминой тенью. Дуновением воздуха у нее за спиной.

Мама отводит руками ветки, пригибается, борется с деревьями, ломится через лес, как медведь. Мне не надо бороться с деревьями. Деревья – мои друзья, я сама – ветер. Лечу, где хочу. Меня чувствуют только листья и кивают в приветствии, когда я крадусь мимо.

Мама останавливается на поляне. Я прячусь за ближайшим деревом, чуть выглядываю из-за ствола, чтобы куколка посмотрела. Мама стоит на коленях, копает яму под большим старым деревом. У нее в руках лопата. Лезвие вонзается в землю, мамина ночная рубашка уже вся в грязи. Ее руки, как две беспокойные зверюшки, роются, ищут… но что? Что может быть спрятано под землей, что настолько ей необходимо? Может быть, она что-то сажает? Ночной сад? Я высовываюсь чуть подальше. Рядом с ней растет кучка земли; а потом комья грязи летят прямо в меня. Надеюсь, случайно. Я снова прячусь за дерево. Ветер пахнет дождем; моя кожа звенит и гудит. Фиолетовый свет за деревьями постепенно становится розовым. Солнце уже просыпается, хотя даже и не ложилось. Как мама.

У нее мало времени – папа скоро проснется.

Надо мной дрожит ветка. Я замираю. И мама тоже. Ворон наблюдает за нами, прячась в тонких ветвях ивы. Наверное, мы его разбудили. Он машет крыльями. Черные перья, черные ветки, черные тени. Черный глаз.

Я хочу писать. И dukke тоже. Я ерзаю, сжимая ноги, роняю куколку на землю.

Мама шепчет себе под нос:

– En fugl[25], Маева. Просто глупая птица.

Ворон пронзительно каркает. Не обращая на него внимания, она снова вонзает лопату в землю.

Hallo[26], ворон. Не обижайся на маму. Она просто устала.

Ворон не отвечает. Зато отвечает ветер: шепчет веткам и листьям, рассказывает им сказки среди зеленых и черных теней. Я чувствую тайны, разлитые в воздухе. Слышу предостережение в вое ветра, но мама не слышит, не слушает. Небо плюется дождем мне на нос. Наверное, дождь тоже хочет рассказать мне сказку.

Мама бранится над вырытой ямой:

– Мерзавец. Лживый ублюдок.

Я ни разу не слышала, чтобы она говорила такие слова. Плохие слова, которые нельзя говорить. Я опять закрываю глаза. Боженька, миленький, прости мою маму. И тут же распахиваю глаза, испугавшись, что Бог может и не узнать маму. Принять за собаку, роющуюся в земле в поисках припрятанной кости. Небо плюется в нее дождем, она вытирает лицо рукавом. А потом снова бранится.

Ворон каркает еще громче.

Открыв рот, я ловлю языком капли дождя, чувствую привкус земли и соли. Мох на древесных стволах поглощает все звуки, кроме маминых слов. Она молится и бранится, бранится и молится. Призывает луну, дождь, землю и море. Фрейю. Фригг. Деву Марию. Иисуса.

– Drite[27]. Где она? Господи боже, где он ее спрятал? Будь ты проклят навеки, Питер Альдестад.

Она прекращает копать и медленно поднимается на ноги. Ее плечи дрожат. Она швыряет лопату на землю.

У меня в животе поселяется странное щекотное чувство. Папа? Что он мог спрятать? Почему мама плачет?

Она бормочет себе по нос:

– И ты тоже будь проклят… Один. – У нее дрожит голос. Ворон срывается с ветки и летит прочь, громко хлопая крыльями. Мама фыркает: – Да, улетай. Все равно помощи от тебя никакой.

Я тебя не виню, ворон. Я тоже хочу улететь.

Я отползаю назад, волоку куколку по земле. Мне очень-очень хочется писать. Дождь становится громче, бьет меня по спине. Велит бежать прочь. Я зарываюсь босыми ногами в мокрую землю. Потихоньку, на цыпочках ухожу.

Лес сияет, умытый дождем. Я цепляюсь за мох и оглядываюсь через каждые два-три шага. К телу липнет намокшая ночная рубашка. Я сама липну к земле, широко растопырив пальцы на ногах. Я – жаба, ищущая себе место, где спрятаться. Я – стрекоза, жужжащая над лужей. Ззззз-ззз-ззз.

И вот я уже на опушке. На другой стороне луга – наш дом. Я делаю глубокий вдох, который перенесет меня через высокую траву и колючки, и мчусь вперед. Из-под сени деревьев под открытое небо. Мои ноги горят и гудят, ступни жжет, как огнем, но мне все равно. Я бегу и бегу. Дождь больно хлещет меня по лицу.

Я с разбегу вскарабкиваюсь на крыльцо, сбивая ноги о края ступенек. Уронив dukke, падаю на пол, сжимаюсь в комочек.

– Чертов мерзавец! – Подтянув колени к груди, я шепчу бранные слова, подслушанные от мамы. Пробую их во рту. – И ты тоже будь проклят, Один.

Как оказалось, браниться приятно. Очень даже приятно. И Бог наверняка не обидится. К тому же он все равно меня не слышит, потому что у меня закрыт только один глаз, и значит, это не считается. Я вытираю лицо рукавом.

Глядя из-под локтя, я вижу ее: мою маму, бредущую через луг. И лишь через секунду соображаю, что мне надо спрятаться. Она словно светится в темноте, лесная нимфа в грязном наряде. У нее в волосах запутались листья и прутики. Ее ночная рубашка порвалась. Ее кожа сияет в лучном свете. Ее ступни не видны, скрыты в траве. Она летит над землей, сквозь полевые цветы и капли дождя.

У нее за спиною, едва различимая, маячит старуха, которую я всегда вижу, хотя больше никто ее не видит. Она плывет в воздухе следом за мамой – белая тень, сотканная из тумана. Она, наверное, тоже промокла, но ее это, кажется, не заботит.

Мама не видит старуху, не видит меня.

Поднявшись на четвереньки, я кружусь на месте, но спрятаться негде.

И тут мне на глаза попадается дровяной короб.

Я подбираюсь к нему, открываю крышку. Короб доверху полон дровами. Места, чтобы спрятаться, нет совсем. Мать Мария и Иисус! На крыльце стоит кресло-качалка, но в нем тоже не спрячешься.

Мама уже совсем близко, я смотрю на нее сквозь столбики перил. Мое сердце колотится громко-громко, заглушая шум дождя. Она все ближе и ближе, и если она увидит меня на крыльце, я даже не знаю, что тогда будет. Я не хочу, чтобы она на меня рассердилась. Почему ей не спится, что ее гонит из дома? Ночью людям положено спать.

Она поднимается на крыльцо.

Я обнимаю себя за плечи. Будь ты проклят, Один! Спрячь меня.

Она замирает на месте. Прислушивается.

В небе грохочет гром.

И вдруг – раз! – я чувствую, как моя кровь, словно дождь, проливается куда-то вглубь. Вглубь меня. Чувствую землю внутри своих костей, пляску ветра и воды, зов дикой природы во всякой твари, большой и малой – вверх и вниз с головы до пят. Я уже не понимаю, где у меня руки, где ноги. Я становлюсь сразу всем – и ничем.

Бабочки и летучие мыши, ветер и полевые цветы, кора деревьев, смех и слова, воронпесокмолоковолкииволчийвойкитыитюлениволныиоблаказвездысолнцелуна. Космостакойбольшойкосмосинетничегокроменего… Я ощущаю на вкус черноту неба, все и ничто расплывается на языке, падает в горло, опорожняет меня изнутри, пока во мне не остается одна пустота. Я слышу, как все живое хрустит челюстями. Жуки в поленнице прогрызают меня насквозь, гонят из этого мира прочь. Мне надо присоединиться к жукам и спрятаться, спрятаться, спрятаться…

Мама поднимает что-то с пола. Нет. Моя dukke! Мама хмурится:

– Лейда?

Ее шепот тонет в шуме дождя. Она замирает на месте, смотрит на дровяной короб с открытой крышкой.

Я смотрю на нее сквозь щепки. Сквозь паутину.

Я – пыль.

Я – пятнышко влаги.

Она бормочет себе под нос, что от усталости ей мерещится всякое, и идет прямо ко мне, смотрит в упор сквозь меня, сжимая в руке мою куколку. Опускается крышка. Звук маминых шагов растворяется в тишине спящего дома.

Я просыпаюсь замерзшая. Сначала не понимаю, где я, и только потом вспоминаю. Я лежу, вжавшись лицом между дров, в щеку вонзаются щепки. Откинув тяжелую крышку короба, я выбираюсь наружу, стряхиваю с себя пыль и жуков, счищаю липкую паутину. У меня болит шея. Я растираю ее, глядя на луг. Дождь закончил рассказывать свою сказку, и теперь все блестит и сверкает. Все, кроме меня; я – промокшая, грязная личинка, выползающая из ночи. Я не знаю, что произошло, и у меня нет времени на раздумья. Папа скоро проснется, если уже не проснулся. Кое-как вытерев грязные ноги о половик, я медленно открываю входную дверь. Замираю, прислушиваюсь и жду, не раздастся ли в глубине дома звук папиных шагов или, может быть, мама меня позовет. Как звала ночью. Она меня видела или нет?

В доме тихо, лишь тикают старые часы. Тик, тик, тик. Я ползу вверх по лестнице, как паук. Прежде чем я добираюсь до верхней ступеньки, из часов вырывается крошечная деревянная птичка. Хотя она и не издает ни звука, но по-прежнему пугает меня до дрожи. Я снова прислушиваюсь, но ни мамы, ни папы не слышно. Они еще не проснулись. Я пробираюсь на цыпочках мимо их спальни, захожу в свою комнату, закрываю за собой дверь.

Задираю ночную рубашку, сажусь на горшок. Ох, еле успела.

Я закрываю глаза, радуясь, что вернулась домой.

Takk, Один.