Танец для двоих

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На улице было так холодно, что Катя не выдержала.

— Какого черта мы вышли сегодня из дома? — пробормотала она.

— Там все равно холодно, — философски отозвалась Наденька. — Сама знаешь… Говорят, что нечего на нас тепло тратить.

Катя только вздохнула в ответ — все верно, и исправить ничего нельзя… Вот она, зима, неслышно подкралась, и, как и в прошлую зиму, придется страдать от холода. Катя поежилась от налетевшего холодного ветра и с тоской вспомнила свою квартиру. Да, конечно, топят только вполовину, и климат в доме словно в английском замке, только вот камина нет. Поставить, увы, некуда…

— Все-таки дома теплее, чем на улице, — не унималась Катя.

— Зато на улице можно быть в пальто! — отрезала ее дочь.

— При желании и дома можно походить в пальто…

— Спасибо, чего-то не хочется…

Некоторое время они шли молча. Настроение у Кати было хуже некуда, поэтому хотя бы это ее успокоило. Раз уж некуда, так хуже не станет…

Идея отправиться сегодня на концерт принадлежала ей. Вот так — наобум. С бухты-барахты. Она даже не знала, кто играет. На чем играет. Кого играет. Или вообще — поет…

Ей просто захотелось прикоснуться к прекрасному. Она так устала от окружающего уродства жизни, от вечного холода, проникающего в душу, что поняла — или сегодня она хотя бы на два часа убежит отсюда в мир гармонии и чужих иллюзий, или…

— Автобус! — закричала Надя. — Быстрее!

Катя хотела было возмутиться, как всегда, ее манерой поведения — нельзя же так «выплескиваться», тем более на Надькин крик немедленно обернулись — кто-то смотрел вопросительно, кто-то с явным неодобрением.

Особенно взгляд полнотелой дамы — Катя даже внутренне съежилась, встретившись с ее взглядом. Иногда она не могла понять, как в одном человеке умещается столько злобы. Конечно, часть этой злобы надо выплеснуть, чтобы не отравиться. Ей даже почудилось, что бедная Надька сейчас растворится в ней, как в серной кислоте. Все слова застыли, стали ненужными — более того, вздумай теперь Катя отругать дочку, она стала бы предательницей по отношению к ней. Как бы перешла на сторону этой толстухи.

С трудом удерживаясь от желания показать ей язык, она молча прошла мимо и влезла в автобус, чуть не поскользнувшись на ступеньке. На одну секунду ей показалось, что падение неминуемо, и даже пронеслась мысль в голове: глупо-то как, вот и жизнь была глупая, и смерть получится совершенно нелепая, — но упасть ей не удалось. Чья-то рука обхватила ее за плечи, а другая — твердо держала за руку.

— Спасибо, — пробормотала Катя, стараясь не глядеть в глаза тому, кто спас ее от неминуемого падения.

Он все еще держал ее, словно обороняя от напирающей снизу толпы.

— Очень много народу, — услышала она над ухом низкий приятный голос.

— Да уж, — кивнула она растерянно, проклиная свою способность быстро краснеть, — в такой-то холод…

Он наконец отпустил ее, и она начала продвигаться к Наде.

— Ну, ма, — пробормотала дочь, тараща глаза, — ты даешь… Как в женских романах. Она упала на руки прекрасному графу, и ее ланиты побелели… «Что с вами?» — закричал граф, поддерживая ее тушу из последних сил.

— Это ты кричишь, — вернулась к своим воспитательским обязанностям Катя, — а графы разговаривают.

— Если на руки падает дама в кринолинах, кричат, — проговорила Надя. — И я-то на руки к молодым красавчикам не падаю… Кстати, он на нас смотрит. Так как я подхожу ему по возрасту больше, чем ты, станем думать, что смотрит он на меня…

Катя не удержалась и обернулась.

«Граф» и в самом деле смотрел на них. Странно, пристально, слегка прищурившись. Между ними были человеческие головы — целое море, как ей показалось. И еще океан лет. Усталости. Привычки терять.

За всю свою жизнь Катя эту науку прекрасно усвоила. Иногда, закрывая глаза вечером, она начинала думать, что вся ее прежняя жизнь — череда потерь, и ничего больше. Одно приобретение — Надя, но, привыкнув к своим вечным утратам, она и ее боялась потерять. «И ведь скоро потеряю, — грустно подумала она, глядя на свою быстро взрослеющую дочь. — Скоро она вырастет. Выйдет замуж. И — все…»

Чтобы уйти от этих мыслей, Катя принялась рассматривать пассажиров, и, конечно же, взгляд ее наткнулся немедленно на этого «графа». «Как будто взгляд его искал подсознательно, — усмехнулась она про себя. — Нет, ты никогда не исправишься! Все-то тебе хочется „неземного“!»

Он был и в самом деле симпатичным, этот «граф». Светлые волнистые волосы, перехваченные на затылке. Зеленоватые глаза с длинными ресницами. Легкая полуулыбка, не лишающая лицо серьезного выражения.

На минуту ей почудилось, что его губы шевелятся — как будто он ей что-то говорит, но она не может расслышать. Не может понять… «Снова фантазии, — невольно улыбнулась она. — Ты никогда не вырвешься из плена своих мечтаний. И в тлен сойдешь, мечтая…»

Она никогда не могла понять, что это. Дар Божий или ее самый большой грех? Или самозащита? Иначе как бы она могла перенести все, что происходило с ней?

— Ма, места освободились!

Ехать оставалось всего три остановки. Много народу сошло, и теперь она могла видеть его. «А он-то как сейчас видит, — усмехнулась про себя, — и пальто твое старое, и эту дурацкую шапку… и морщины вокруг глаз…»

Он стоял, облокотившись на верхнюю перекладину обеими руками, и смотрел в окно. За окном было темно, и на секунду Катя испытала легкое разочарование, даже обиду. Как будто он теперь должен был любоваться ею всю дорогу. А вместо этого увлекся чем-то банальным.

— Хитрый «граф», — сказала тихонько Надя. — Ох, хитрый же парень!

Катя удивленно обернулась к ней. Надина мордашка выражала полное довольство.

— Надя, — сказала она строгим голосом, потому что дочь ее в данный момент развлекалась тем, что корчила рожи неизвестно кому. Так, в пространство…

Подняв глаза, она вдруг увидела, что парень смеется и тоже показывает язык. Туда, за окно…

— На-дя, — снова проговорила она. — Прекрати… А то я подумаю, что у тебя проблемы с рассудком…

— Он там нас видит, — показала Надя. — В отражении…

— Мне кажется, ты все придумываешь, — вздохнула Катя. — Слава Богу, нам пора. Наша остановка следующая…

«Господи, и что я нервничаю?» — подумала она, торопливо проталкиваясь к выходу. Лоб покрылся мелкими капельками пота. Она старалась не смотреть в его сторону. Взгляд тянулся туда против ее воли — и это было уже совсем отвратительно, глупо… Как маленькая.

— О, вы тоже выходите? — услышала она за своей спиной Надин голос.

Она без особого труда догадалась, кого она спрашивает. Она спиной почувствовала его присутствие. «Он маньяк», — отчего-то пришло ей в голову, и она успокоилась. В самом деле — все так просто. Он маньяк. Сейчас много маньяков.

Находят вот таких дурех, как она, и… Она невольно поежилась, представив, что маньяк с ними может сделать. За окном было темно, но народу на центральной площади было много. Ничего им с Надькой не угрожает. Добегут до консерватории…

— Конечно, — ответил «маньяк».

Она предпочла молчать. Проклиная себя за то, что никогда не умела скрывать чувства — она не сомневалась, что ее спина в данный момент напряжена. «Скоро тебе исполнится тридцать шесть, корова, — напомнила она себе. — Дочери пятнадцать… А ты сама как тинейджер…»

— Собственно, я так и думала, что вы постараетесь выяснить, куда мы направляемся…

В голосе Надьки явно звучало ехидство, и Кате ужасно хотелось одернуть дочь, но для этого надо было обернуться и встретиться взглядом с «маньяком». Она невольно передернулась от возможной перспективы и решила отложить «воспитательный процесс» на более благоприятный момент.

Он что-то ответил Надьке совсем тихо — Катя не смогла это расслышать или просто опоздала услышать? Занятая собственными страхами, не удосужилась… А если он в данный момент обольщает Надьку? Ведь не она же нужна этому красавчику с внешностью стриптизера…

Маньяк. Если сильно помешанный — так будет дожидаться их после концерта… Что за причуда была отправиться в консерваторию именно сегодня? И тут же повстречать маньяка…

«Нет, не зря мне говорит Анечка, что я своими разгулявшимися дурными предчувствиями вечно притягиваю неприятности»… Как говорится, если кто-то положил плохо кирпич, то исключительно для Кати. И кирпич будет терпеливо ждать именно ее, бедную Катю… А потом — хрусть, и пополам. Если по улицам бродит маньяк, то он по всем законам подлости поджидает именно ее, Катю.

Автобус остановился, открывая двери. Чтобы выплюнуть их из своего чрева на холодную темную улицу. Вместе с маньяком, черт побери…

— Надя! — позвала она. — Мы торопимся…

Она тянула дочь за собой, а маньяк неотступно их преследовал.

«Если не отвяжется, закричу», — решила Катя.

Они уже пересекли площадь, когда он закричал:

— Подождите же! Я…

Она почему-то послушно остановилась. «Вот кретинка», — отругала она себя за эту покорность. Надо, наоборот, двигаться быстрее… Он подошел к ним, пытаясь найти ее взгляд — она же смотрела в землю, чтобы не встречаться с ним глазами, как будто от этого могла случиться беда…

— Я должен это сказать. Вы… вы прекрасны. Понимаете? Я никогда не видел таких лиц… нет, ваша дочка красавица, но вы… Я не могу найти другого слова. Вы именно прекрасны.

Она почувствовала, как краснеет. Дыхание прервалось. Она кивнула, все еще не поднимая глаз.

— Быстрее, Надя, — пробормотала она. — Мы сильно опаздываем…

И потащила Надьку прочь.

Он сделал шаг вслед и остановился. Просто стоял и смотрел, как они удаляются. Девочка поминутно оглядывалась, с растерянным сочувствием пожимала плечами, точно пыталась его приободрить.

«Я идиот», — сказал он себе. Это обычная женщина. Просто по какой-то непонятной оплошности Бог наделил ее сходством с боттичеллиевой Венерой. Те же мягкие черты. Отрешенность в глазах… Лишний раз доказывает, что внешность обманчива и за неземной красотой прячется обычная тень… Серая тень.

Развернувшись, он пошел на автобусную остановку.

Теперь надо было возвращаться. Глупое мальчишество, за которое следовало расплатиться…

Он опаздывал на работу.

Но когда уже он трясся в автобусе, окончательно смирившись с тем, что надо проделать обратный путь, ему подумалось — она этого стоила… Даже если это только оболочка, лицо, и ничего внутри… Даже если она — одна из многих…

Красота того стоит. Ее слишком мало осталось…

Ему ли этого не знать?

— Слава Богу, — проговорила Катя, оглянувшись.

— Ма, — сказала Надя, — тебе что, каждый день сообщают, что ты прекрасна?

— Я не понимаю, к чему ты это…

— К твоему безграничному страху, — растянула губы в улыбке эта юная нахалка. — Какого черта ты от него драпанула? А если это любовь?

«Любовь… Ну нет. Надька просто еще не знает, что нет на свете этой ее „любови“. Одна жажда, не больше… Иногда хватает глотка, чтобы ее утолить. Или понять, что питье безнадежно горькое, с протухшим вкусом».

— Только глупенький подросток типа тебя всю дорогу млеет от намека на сердечные отношения, — презрительно фыркнула Катя. — Я взрослая. Мне уже не до глупостей…

— Если ты взрослая, чего ты его испугалась?

— Он маньяк, — отрезала Катя, — Ну, хоть тут повезло! Если бы играли сегодня Малера или Альбениса, я с ума бы сошла от тоски… И так жизнь мрачна. Нет, посмотри же, Надюха, сегодня Бах… Да еще «Бранденбургский концерт».

— Почему он маньяк?

— Бах?

— Нет, тот парень… Ма, не надо делать такое лицо, как будто ты только что прибыла к нам с небес и исполнена блаженного идиотизма!

— Как ты разговариваешь с матерью…

— Как она того заслуживает. Так почему ты приклеила к невинному человеку звание маньяка?

— Только маньяк может так подлизываться… Прекрасная… Что, я со стороны себя не вижу?

— А то видишь…

— Вижу. Старая. Страшная. Пальто убогое. Иногда мне кажется, что я родилась в этом пальто. И умру в нем.

Она почти с ненавистью осмотрела свое пальто и тут же раскаялась — пальто-то тут при чем? В конце концов, это часть ее юности. Не каждому так везет в жизни — таскать на себе вечно юность…

— Ма, ты такие глупости иногда говоришь! А он прав. Он в тебе это увидел. А ты его обидела подозрениями…

— Я тщательно это скрыла.

— Ничего ты не скрыла! У тебя на лице было написано, что ты ждешь от него плохого…

В фойе уже пустело. Катя не дослушала Надькиных речей — рванулась за билетами в кассу.

— Ма, так нельзя…

— Я пришла сюда слушать музыку, — прервала она решительно рассуждения дочери о ее несовершенстве. — Давай я дослушаю твои монологи дома, ладно?

И побежала вверх по ступенькам.

Иногда он уставал от этих бесконечных тел, давно ставших бесплотными. Он начинал себя ненавидеть. Ему хотелось вырваться отсюда — как можно быстрее, навсегда…

— Сашка, ты меня проводишь?

Он кивнул.

Люда стояла, еще не одевшись. Он спокойно смотрел на ее высокую грудь и думал: «Какая глупость! Там, в зале, эти уроды пускают слюни при виде ее изящного тела, а мне все это предлагается даром, и я пуст…»

Она села и начала стирать грим.

— Ты сегодня не такой, как всегда…

— Не обращай внимания.

— Наоборот… Я даже испугалась твоей одухотворенности… Куда ты подевал обыденный цинизм?

— По дороге…

Он терпеливо дождался, когда она оденется. Потом они вышли — на улице еще было темно. Где-то далеко шаркал лопатой первый дворник, единственное свидетельство наступления нового дня…

— Сигареты кончились…

Люда выбросила пустую смятую пачку. «Подарок этому дворнику», — невесело усмехнулся он.

— На, — протянул он ей свою пачку.

— Спасибочки, — улыбнулась она.

Закурив, она пошла вдоль улицы, а он тащился следом. Именно тащился, потому что сам себе напоминал покорного слугу.

— Саш, ты побыстрее не можешь? Холодно…

Она была одета в дорогую теплую шубу. Он вспомнил ту хрупкую фигурку в стареньком пальто, и сердце немедленно отозвалось на это воспоминание грустью, сожалением, нежностью… «Я ее никогда не увижу», — подумал он, поднимая глаза высоко, в самое небо, как будто именно там она была, сидела на облаке.

— Я придумал новый номер для тебя, — сказал он. — Венера. Из пены морской…

— Псих, — лениво бросила Люда. — Кому это надо? Им интересно, когда спадают трусы… А ты все жаждешь красоты. Псих…

Он ничего не ответил. Тут и в самом деле была правда жизни, и никуда он деться от нее не мог…

Они поднялись по грязным лестницам Людкиного подъезда.

— Зайдешь?

Он помотал головой:

— Нет.

Ему показалось, что в ее глазах сверкнула обида.

— Я устал, — поторопился он с объяснением. — Ты тоже…

Она ничего не ответила. Пробормотала, едва слышно и не оборачиваясь, «пока» и исчезла за захлопнувшейся дверью.

Катя долго не могла заснуть. Все еще звучала в ушах музыка, и настроение было странным — как будто она вовсе и не Катя, а на самом деле явилась из пены морской и стоит, обволакиваемая только музыкальными созвучиями, и больше на ней ничего не надето, и — вот странно — ей не стыдно, а свободно… Она вытянулась на кровати, закрыла глаза и постаралась вернуться назад. В реальность, более доступную ее пониманию, хотя и отвратительную…

Она даже напомнила себе, что завтра ей надо на работу, которую она совсем не любит, даже ненавидит, но так надо…

И вообще она постаралась припомнить все многочисленные «надо», нарочно, чтобы испортить себе настроение, потому что вряд ли ей удастся заснуть в таком восторженном состоянии.

— И маньяк, — сонно напомнила она себе. — Хорошо, что мы от него удрали…

Хотя, может быть, он и не маньяк. Она вспомнила его лицо, и почему-то больше всего ей вспоминались его глаза — как у щенка потерявшегося, и тут же она и голос его услышала: «Вы прекрасны…»

— Как будто и в самом деле он что-то потерял, а найти не может… Тоже глупость какая: «Вы прекрасны…»

Она повторила эти слова шепотом, и отчего-то ей стало немного грустно и хорошо, потому что она его никогда больше не увидит, что, несомненно, к лучшему, поскольку его появление немного растворило реальность, повредило ее цельному уродству, к которому Катя так старательно себя приучала.

— «Вы прекрасны…»

С этими словами Катя и заснула, улыбаясь. Все попытки напомнить себе о грядущем дне, вернуться в серость потерпели фиаско сейчас. «Ничего, — подумала она, погружаясь в волны сна. — Завтра все само собой разрешится и встанет на свои места…»