Тайная гавань

Глава 1

1795 год

Грэйния быстро поднялась по лестнице и остановилась наверху, прислушиваясь.

В доме было темно, но ее пугала не только темнота.

Пугали доносившиеся из столовой голоса, пугала сама атмосфера, полная напряжения и даже угрозы.

Весь последний месяц она с детским восторгом ожидала возвращения на Гренаду, где она будет у себя дома, где все пойдет так же, как три года назад, когда она покинула остров.

Вместо этого, едва они достигли зеленых островов, которые всегда напоминали Грэйнии изумруды, разбросанные по морской синеве, все пошло скверно.

Когда отец сказал, что увезет ее домой, она преисполнилась уверенности, что к ней, наконец, вернется счастье, ощущение которого не покидало ее, пока она жила на своем волшебном острове.

Он был населен не только веселыми, улыбчивыми людьми, но также богами и богинями, обитавшими на вершинах гор, феями и гномами, неслышно и почти неуловимо скользившими среди мускатных деревьев и кокосовых пальм.

— Просто чудесно вернуться в «Тайную гавань», — сказала Грэйния отцу, когда они миновали штормовой район Атлантики.

Море было спокойное и чистое, оно сияло в солнечных лучах; матросы карабкались по мачтам и пели песни, которые Грэйния помнила, как частицу своего детства.

Отец ничего не ответил, и минуту спустя она взглянула на него вопросительно:

— Тебя что-то беспокоит, папа?

В последние несколько дней отец пил не так много, как в начале путешествия, и вопреки тому, что мать Грэйнии называла «беспутной жизнью», выглядел все еще поразительно красивым.

— Мне надо бы поговорить с тобой, Грэйния, — ответил он, — о твоем будущем.

— О моем будущем, папа?

На этот раз он промолчал, и Грэйния почувствовала приступ страха, внезапный, как удар молнии.

— О чем ты говоришь? Мое будущее связано с тобой. Я собираюсь ухаживать за тобой, как это делала мама. Я верю, что мы будем счастливы… вместе.

— У меня на тебя другие планы.

Грэйния недоверчиво вгляделась в лицо отца.

Тем временем кто-то из офицеров подошел поговорить с ними. Отец вскоре отошел от Грэйнии вместе с ним, и она поняла, что у отца нет желания продолжать разговор.

Весь остаток дня она с тревогой думала о том, что же он имел в виду, что намеревался сообщить ей.

Она хотела вернуться к разговору вечером, но они обедали вместе с капитаном, и после обеда отец был неспособен к связной беседе с кем бы то ни было.

Так продолжалось и на следующий день, и еще на следующий, и только когда корабль уже был ввиду так хорошо знакомых Грэйнии высоких гор, ей удалось застать отца в одиночестве у поручней и настойчиво обратиться к нему:

— Папа, ты должен рассказать мне о своих планах до того, как мы попадем домой.

— Мы не сразу поедем домой, — ответил ей граф Килкери.

— Не домой?

— Нет. Я договорился, что мы проведем ночь или две в доме у Родерика Мэйгрина.

— Зачем? — сорвался быстрый вопрос с губ девушки.

— Он хочет повидаться с тобой, Грэйния… очень хочет тебя увидеть.

— Зачем? — повторила Грэйния очень громко и с дрожью в голосе.

Чувствовалось, что отец собирается подбодрить себя, прежде чем заговорить. Потом произнес нарочито резким — явно от смущения — тоном:

— Тебе уже восемнадцать. Пора выходить замуж.

На мгновение Грэйния утратила способность говорить: у нее перехватило дыхание.

Наконец, собралась с силами и проговорила, запинаясь:

— Ты хочешь сказать, папа… что мистер Мэйгрин… собирается жениться на мне?

Задавая этот вопрос, она тотчас подумала, что это немыслимо даже как предположение.

Она помнила Родерика Мэйгрина. Сосед, которого ее мать терпеть не могла и никогда не приглашала в «Тайную гавань».

Толстый, много пьющий мужчина с грубым голосом, которого считали жестоким хозяином плантации.

Он был немолод, почти такого возраста, как ее отец, и думать о браке с ним попросту смешно… если бы не было так страшно.

— Мэйгрин — славный малый, — продолжал отец, — к тому же он очень богат.

Позже Грэйния подумала, что ответ отца был неполон.

Родерик Мэйгрин богат, а отец, как обычно, без денег и вынужден рассчитывать на щедрость своих приятелей во всем, вплоть до рома, который он пьет.

Ведь именно пристрастие отца к выпивке, карточной игре, его полное пренебрежение к делам на плантациях вынудили мать уехать три года назад.

— Как ты можешь, дорогая моя, рассчитывать здесь хоть на какое-то образование? — говорила она дочери. — Мы никого не видим, кроме беспутных приятелей твоего отца, помогающих ему пропивать и проигрывать в карты каждый пенни из его средств.

— Папа всегда чувствует себя виноватым, когда огорчает тебя, мама, — отвечала Грэйния.

На мгновение глаза матери смягчились.

— Да, он чувствует себя виноватым, и мне приходится прощать его снова и снова. Но теперь я должна подумать о тебе.

Грэйния не вполне поняла ее, и мать продолжала:

— Ты очень хороша собой, моя дорогая, и должна иметь те же возможности, какие были у меня, то есть встречаться с равными себе, посещать балы и вечера. На все это тебе дает право твое происхождение.

И снова Грэйния не поняла, потому что на Гренаде не бывало никаких вечеров, разве что отец с матерью навещали своих знакомых в Сент-Джорджесе или Шарлоттауне.

Но она была так счастлива в «Тайной гавани», играя с ребятишками рабов, хотя дети ее возраста уже работали на плантациях.

Прежде чем она толком сообразила, что происходит, мать забрала ее с собой, уехав из дома однажды ранним утром, пока отец еще спал после похождений предыдущей ночи.

В красивой гавани Сент-Джорджеса, вид на которую открывался сверху из форта, стоял большой корабль, и почти сразу после того, как они с матерью поднялись на борт, корабль вышел в открытое море и поплыл прочь от острова, бывшего домом для Грэйнии с шестилетнего возраста.

Только уже в Лондоне, где мать возобновила отношения со старыми друзьями, узнала Грэйния, как та в свои восемнадцать лет очертя голову вышла замуж за красавца графа Килкери и через шесть лет уехала с ним, чтобы начать необычную новую жизнь на одном из островов Карибского моря.

— Твоя мама была так красива, — говорила Грэйнии одна из подруг матери, — и когда она покинула нас, мы почувствовали, что Лондон потерял сверкающий драгоценный камень. И теперь она вернулась, чтобы сиять, как прежде, и мы все очень рады ей.

Но теперь все уже было иначе, как скоро поняла Грэйния, потому что отец матери умер, другие родственники состарились и больше не жили в Лондоне, а у них с матерью не было достаточно денег, чтобы занять место в веселом светском обществе, центром которого был молодой принц Уэльский.

Впрочем, графиня Килкери была представлена королю и королеве и получила обещание, что и дочери ее будет оказана такая же честь, когда она станет взрослой.

— А тем временем, моя дорогая, — говорила Грэйнии мать, — ты должна упорно работать, чтобы наверстать упущенное в твоем образовании.

И Грэйния в самом деле работала упорно, потому что хотела порадовать мать и очень хотела учиться.

Она ежедневно посещала школу, и к тому же в небольшой домик, нанятый матерью в Мейфери, приходили платные учителя.

Времени не оставалось почти ни на что, кроме уроков, но мать бывала на завтраках у старых друзей, которые порой приглашали ее в итальянскую оперу или Воксхолл-Гарденз1.

Грэйния заметила, что без постоянной тревоги из-за пьянства и карточной игры отца мать удивительно помолодела и похорошела.

И ей очень шли купленные в Лондоне новые платья.

Наряды из муслина, шелковые ленты и кружевные фишю, окаймлявшие плечи матери, весьма отличались от той одежды, которую они шили себе на Гренаде.

Выбор материй в Сент-Джорджесе был невелик, и Грэйния носила такие же яркие, грубые ситцевые платья, в каких щеголяли туземки.

В Лондоне у нее развился вкус не только на одежду, но и на мебель, картины… и людей.

Когда девушке исполнилось семнадцать лет, мать начала строить планы представить ее королевской чете, как вдруг графиня заболела.

Возможно, виной тому были лондонские туманы и зимние холода, которые она ощущала острее, чем ее друзья, потому что долго жила в теплом климате, а возможно, ее уложила в постель коварная лихорадка, столь распространенная в Лондоне.

Как бы там ни было, но графиня все слабела и слабела, пока, наконец, не обратилась к дочери:

— Я думаю, ты должна написать отцу и попросить его поскорее приехать сюда. Кто-то должен присматривать за тобой, если я умру.

— Не думай о смерти, мама! — в полном ужасе воскликнула Грэйния. — Как только кончится зима, тебе сразу станет лучше. Ты кашляешь и слабеешь из-за холода.

Но мать настаивала, и Грэйнии пришлось согласиться, что отцу следует сообщить о ее болезни. Она написала письмо.

Ей было ясно, что ответа она дождется нескоро, потому что вести от отца приходили крайне нерегулярно.

Какие-то письма, вероятно, пропадали, но иногда приходили длинные послания, в которых он подробно рассказывал о доме, о плантациях, о том, по каким ценам продан урожай мускатного ореха или бобов какао, хороший ли сезон для бананов.

Проходили месяцы, и вдруг появлялась короткая записка, кое-как нацарапанная нетвердой рукой.

Когда приходило такое письмо, Грэйния по крепко стиснутым губам матери и выражению ее лица догадывалась, что графиня рада тому, что покинула остров.

Она понимала, что, останься они дома, там происходили бы все те же сцены по поводу пьянства отца, те же извинения и тот же фарс прощения, сопровождаемый обещаниями, которых отец никогда не выполнял.

Однажды Грэйния спросила:

— Мама, здесь, в Лондоне, мы тратим твои деньги, а как же папа справляется дома?

Вначале она думала, что мать не ответит ей, но графиня сказала после довольно долгой паузы:

— Те небольшие деньги, которые у меня есть, должны быть истрачены на тебя, Грэйния. Твой отец должен учиться стоять на собственных ногах. Самое лучшее, если он привыкнет опираться на себя, а не на меня.

Грэйния промолчала, но у нее было такое чувство, что отец всегда найдет, на кого опереться, если не на мать, то на кого-то из своих друзей, кто пьет и играет вместе с ним.

Как ни скверно он себя вел, сколько ни пил, как ни гневалась мать на то, что он пренебрегает своим имуществом и ею самой, граф обладал чисто ирландским обаянием и очарованием, и никто из знакомых не был в силах ему отказать.

Грэйния знала, что в трезвом состоянии он был самым приятным и увлекательным собеседником из всех, кого можно себе представить.

Он умел и пошутить, и рассказать интересную историю, а смех его заражал всех.

— Дай твоему отцу две картофелины и деревянный ящик, и он заставит тебя поверить, что это карета и пара лошадей, которые доставят тебя в королевский дворец! — сказал как-то Грэйнии, когда она была еще маленькой девочкой, один из друзей отца, и она этого не забыла.

Это была правда.

Отец считал жизнь забавным приключением, к которому не стоит относиться серьезно, и с ним соглашались все, кто попадал в его общество.

Но теперь Грэйния видела, насколько он изменился за те годы, что они провели в разлуке.

Он все еще мог смеяться, все еще умел рассказывать волшебные сказки, совершенно неотразимые, но в течение всего пути по Атлантическому океану Грэйния чувствовала, что он скрывает от нее нечто, и теперь, когда они приблизились к Гренаде, узнала его секрет.

Она-то считала само собой разумеющимся, что после такой трагедии, как смерть матери, отец захочет жить вместе с дочерью и попытается создать счастливый дом.

Вместо этого он пожелал выдать ее замуж за человека, которого она не переносила, когда была еще ребенком, и которого презирала ее мать.

Их корабль должен был причалить в гавани Сент-Джорджеса, но по заведенному для плаваний по Карибскому морю обыкновению сделал крюк, отклонившись от заданного курса, чтобы высадить их там, где пожелал сойти на берег отец.

Плантация Родерика Мэйгрина была расположена неподалеку от Сент-Джорджеса, в округе Сент-Дэвид, как его называли британцы.

На этом участке острова не было ни одного городка, красотой ландшафта он схож был с округом Сент-Джорджес, и люди здесь жили такие же.

На небольшом полуострове Уэстерхолл-Пойнт, поросшем цветущими деревьями и кустами, Родерик Мэйгрин выстроил большой и вычурный дом; по мнению Грэйнии, дом этот, который ей вовсе не нравился, очень напоминал своего хозяина.

Ей не помнилось, чтобы она бывала в этом доме в детстве, а теперь, когда они плыли к берегу в лодке мистера Мэйгрина, заехавшего за ними, она со страхом думала, что направляется словно бы в тюрьму.

Оттуда не убежишь; она уже не сможет распоряжаться собой, ей придется во всем подчиняться этому толстому, краснолицему мужчине, встретившему их.

— Рад вашему возвращению, Килкери! — громким и чересчур сердечным голосом воскликнул Родерик Мэйгрин, хлопнув графа по спине.

Когда он протянул руку Грэйнии, и она увидела выражение его глаз, то лишь огромным усилием воли удержалась от того, чтобы не броситься назад на корабль.

Но корабль уже плыл на запад, к мысу, обогнув который он должен был направиться к северу и достичь гавани Сент-Джорджеса.

Родерик Мэйгрин ввел их в дом, где слуга уже разливал ромовый пунш в высокие стаканы.

Граф поднес стакан к губам, и глаза у него так и вспыхнули.

— Я ждал этого с той самой минуты, как покинул Англию, — сказал он.

Родерик Мэйгрин захохотал:

— Я так и знал, что вы это скажете! Пейте на здоровье! Этого напитка у нас достаточно, и я хочу выпить за здоровье прелестной девушки, которую вы привезли с собой.

Он поднял свой стакан, и Грэйнии показалось, что он мысленно раздевает ее своими налитыми кровью глазами.

Она так яростно ненавидела его, что почувствовала: еще секунда — и она выскажет свою ненависть, если не выйдет из комнаты.

Извинившись, она удалилась в отведенную ей спальню, но когда слуга сообщил ей время обеда, заставила себя умыться и переодеться; она спустилась вниз и решила держаться с достоинством: именно этого ожидала бы от нее мать.

Как она и предполагала, отец к этому времени успел крепко напиться, пьян был и хозяин дома.

Грэйния убедилась, что ромовый пунш был не только крепким, но и действующим длительное время.

К концу обеда ни тот ни другой уже ничего не ели; они только пили — друг за друга и за Грэйнию, которая, как стало ясно из их речей, должна была выйти замуж, как только они обсудят все формальные вопросы.

Грэйнию больше всего возмущало, что Родерик Мэйгрин даже не попросил ее стать его женой, но считал дело само собой решенным.

Еще в Лондоне она узнала, что дочь не должна расспрашивать родителей о том, какие они строят предположения относительно ее замужества.

Но она никак не могла понять, почему отец считает грубого, старого и сильно пьющего Родерика Мэйгрина подходящим мужем для нее.

Однако из того, что говорили собутыльники, из намеков Родерика Мэйгрина она сделала вывод, что хозяин дома платит ее отцу за право стать ее мужем, и что отец вполне доволен сделкой.

Одно блюдо следовало за другим, Грэйния молча сидела за обеденным столом, слушая и с ужасом осознавая, что мужчины относятся к ней, как к кукле, не имеющей ни чувств, ни разума, ни права на собственное мнение.

Она выйдет замуж, нравится ей это или нет, и станет собственностью человека, который ей отвратителен, такой же полной собственностью, как любой из его рабов, живущих и дышащих лишь постольку, поскольку ему это угодно.

Ей было мерзко все, что говорил этот человек, и то, как он говорил.

— Ну, что здесь происходило, пока меня не было? — спросил отец.

— Как-то ночью заявился проклятый пират Уилл Уилкен, уволок шесть моих лучших свиней и дюжину индюков, да еще перерезал глотку парню, который хотел ему воспротивиться.

— Парень поступил смело, раз не удрал, — заметил граф.

— Он поступил, как проклятый дурак, если хотите знать мое мнение. Полез на Уилкена в одиночку! — возразил Мэйгрин.

— Ну а еще что?

— Есть еще один чертов пират, француз, который крутится вокруг да около. Его имя Бофор. Как только я его встречу, всажу ему пулю между глаз.

Грэйния слушала в пол уха, но только после того, как трапеза закончилась и слуги, поставив на стол множество бутылок, наполнили стаканы в последний раз и удалились, сообразила она, что может ускользнуть из столовой.

Она была уверена, что отец вообще не замечает, здесь она или нет, а Родерику Мэйгрину, пившему с ним наравне, трудненько будет последовать за ней.

Она немного подождала, чтобы окончательно убедиться, что оба забыли о ее существовании, потом быстро и не говоря ни слова поднялась и выскользнула из комнаты, закрыв за собой дверь.

Взбежав по лестнице, она добралась до того единственного места, где пока еще могла укрыться, и принялась размышлять, что ей делать.

Дрожа от волнения, Грэйния лихорадочно перебирала в уме имена людей, искала хоть кого-то, к кому могла бы обратиться за помощью.

И поняла, что, даже если такие люди найдутся, отец вправе забрать ее, и они не смогут воспротивиться или даже просто выразить протест.

Стоя на лестничной площадке, она вдруг услыхала смех Родерика Мэйгрина, и смех этот диким ужасом вторгся в ее сознание, напомнив о том, насколько она беспомощна.

Она почувствовала, что это не просто смех сильно пьяного человека; так смеется тот, кто вполне доволен своей судьбой и тем, что добился желаемого.

И тут Грэйния поняла еще одно, поняла так, словно кто-то объяснил это ей на словах.

Родерик Мэйгрин хотел ее не только из-за ее внешности — об этом легко было догадаться по выражению его глаз, — но и потому, что она дочь своего отца, что она имеет, таким образом, определенный вес в обществе, даже столь небольшом, как на Гренаде.

Он привязался к ее отцу не просто потому, что они были соседями, а потому, что отец был принят у губернатора, с ним советовались, к нему относились с уважением и сам губернатор и все мало-мальски значительные люди.

Перед отъездом с острова Грэйния начала понимать общественный снобизм, развитый везде, где правила Британия,

Но мать Грэйнии совершенно открыто говорила, что не переносит Родерика Мэйгрина не из-за его происхождения, а из-за его поведения.

Грэйния слышала ее слова, обращенные к отцу: «Этот человек груб и вульгарен, и я не желаю видеть его в своем доме». «Он наш сосед, — беззаботно отвечал граф, — а у нас не так уж много соседей, чтобы проявлять излишнюю разборчивость».

«Я предпочитаю проявлять то, что ты называешь разборчивостью, если речь идет о дружбе, — возражала графиня. — У нас множество других друзей, было бы только время видеться с ними, и ни один из них не желает знаться с Родериком Мэйгрином».

Отец пытался спорить, но мать оставалась тверда.

«Мне он не нравится, и я ему не доверяю, — заявляла она. — Мало того, я верю рассказам о его жестоком обращении с рабами. Я не стану принимать его у себя».

Мать настояла на своем, и Родерик Мэйгрин не появлялся в «Тайной гавани», но Грэйния знала, что отец встречается с ним в других местах на острове, и они пьют вместе.

Теперь мать умерла, а отец дал согласие на брак дочери с человеком, которого она ненавидела и презирала и которого со страхом сторонилась.

— Что же мне делать?

Она снова и снова задавала себе этот вопрос; и когда вошла к себе в спальню и заперла дверь, казалось, самый воздух, вливавшийся в отворенное окно, твердил те же слова.

Она не стала зажигать свечи, стоявшие на туалетном столике, но подошла вместо этого к окну взглянуть на небо, усыпанное тысячами звезд.

Лунный свет сиял на листьях пальм, слегка покачивающихся от слабого ветра с моря.

Пусть и несильный, но все-таки свежий бриз, пролетая над островом, смягчал тяжелую и влажную духоту, которая с восходом солнца делалась почти нестерпимой.

Стоя у окна, Грэйния ощущала резкий запах мускатного дерева, пряный аромат коричных и гвоздичных деревьев.

Может, она всего лишь вообразила их, однако запахи пряностей занимали такое значительное место в ее воспоминаниях о Гренаде, что ей казалось, они взывают к ней и приветствуют ее возвращение домой.

Но домой к чему? К кому?

К Родерику Мэйгрину и ужасному браку? Она скорее умрет, чем покорится!

Она не имела представления, сколько времени простояла у окна.

Годы, проведенные в Англии, исчезли, словно их и не было никогда; Грэйния оставалась частицей острова, на котором прошло так много лет ее жизни.

Это было не только очарование тропических джунглей — гигантских древовидных папоротников, вьющихся лиан, плантаций деревьев какао… Все это именно история ее собственной жизни.

Мир Карибских островов, мир пиратов-браконьеров, ураганов и вулканических извержений, сражений на суше и на море между французами и англичанами.

Мир такой знакомый, неотделимая часть ее существа, а образование, полученное в Лондоне, как будто улетучилось, унеслось вместе с волнами теплого воздуха.

Она больше не была леди Грэйнией О'Керри, она одно целое с духом Гренады, с ее цветами, пряностями, пальмами и мягко плещущими волнами, шелест которых доносился до нее издалека.

— Помоги мне! Помоги! — громко крикнула Грэйния.

Она взывала к острову, словно он мог понять ее тревоги и прийти на помощь.

Долгое время спустя Грэйния разделась и легла в постель. Пока она любовалась ночью, в доме не раздалось ни звука; если бы отец стал подниматься неуверенной походкой по лестнице в свою спальню, она услыхала бы его шаги.

Но она теперь не тревожилась о нем, как тревожилась много раз с тех пор, как он снова вошел в ее жизнь.

Она могла думать только о себе и, даже засыпая, продолжала жарко молить небо о помощи, отдавшись молитве всем существом.

Грэйния проснулась внезапно от шума, который она скорее почувствовала, чем услышала.

Окончательно придя в себя, она прислушалась. Снова какой-то звук… Кажется, кто-то подошел к двери ее спальни. Грэйнии стало страшно при мысли, кто это может быть.

Потом она осознала, что звук доносится снаружи. Негромкий глухой свист, а после него кто-то произносит ее имя.

Грэйния встала с кровати и подошла к окну, которое оставила перед сном открытым и незанавешенным.

Выглянула и увидела внизу под окном Эйба.

Это был слуга ее отца. Ездил вместе с ним в Англию. Грэйния знала Эйба всю свою жизнь.

Это он вел все хозяйство у них в доме, помогая матери Грэйнии. Находил слуг, обучал их, следил, чтобы они работали, как следует. Это он взял ее с собой в лодку, когда она только еще приехала на остров. Грэйния помогала ему нести домой омаров, которых они вместе ловили в бухте, помогала собирать устриц — отец любил этот деликатес больше всех других даров моря.

Это Эйб научил ее ездить на маленьком пони, пока она была еще слишком мала, чтобы долго идти по плантации и смотреть, как рабы собирают бананы, мускатные орехи или плоды какао.

Это Эйб ездил с ней в Сент-Джорджес, когда ей нужно было что-нибудь в магазинах или просто хотелось поглазеть на большие корабли — как они разгружаются или принимают на борт пассажиров, отплывающих на другие острова.

«Просто не знаю, что бы мы делали без Эйба», — слышала Грэйния от матери чуть ли не каждый день.

Когда они уехали в Лондон, Грэйния видела, что матери недостает Эйба так же, как и ей самой.

— Нам надо было взять его с собой, — сказала однажды Грэйния, но мать покачала головой:

— Эйб принадлежит Гренаде, он часть острова, — возразила она. — А самое главное, твоему отцу без него не обойтись.

Когда мать послала за отцом, а он приехал слишком поздно, чтобы попрощаться с ней перед смертью, с ним вместе был Эйб. Грэйния так обрадовалась, увидев его, что едва не бросилась ему на шею и не расцеловала.

В последнюю секунду ее удержала от этого порыва мысль, что она сильно смутит Эйба своим поступком. Но вид его улыбающегося коричневого, словно кофе, лица вызвал в Грэйнии такую тоску по Гренаде, какой она еще не испытывала в Лондоне…

Грэйния выглянула из окна и спросила:

— Что тебе, Эйб?

— Должен потолковать с вами, леди. Теперь он называл ее «леди», а когда она была ребенком — «маленькой леди». Судя по голосу, потолковать он хотел о чем-то важном.

— Я спущусь… — начала было Грэйния, но запнулась.

Эйб сразу понял, о чем она подумала.

— Совсем безопасно, леди, — сказал он. — Хозяин не услышит.

Грэйния поняла без дальнейших объяснений, почему граф не услышит, и, не говоря больше ни слова надела халат, который лежал на чемодане, и пару домашних туфель.

Очень осторожно, стараясь не шуметь, она отперла дверь спальни.

Что бы там ни говорил Эйб, она боялась столкнуться не с отцом, а с хозяином дома.

Свечи на лестнице все еще горели, но оплыли почти до конца. Спустившись в холл, Грэйния вошла в комнату, которая, как она знала, находилась прямо под ее спальней и выходила в сад.

Она подошла к окну, выходящему на веранду, и пока отпирала задвижку, Эйб успел подняться на ступеньки и подойти к Грэйнии.

— Мы уходим быстро, леди.

— Уходим? Что ты имеешь в виду?

— Опасность! Большая опасность!

— Да что случилось? О чем ты хочешь сказать? Прежде чем ответить, Эйб оглянулся через плечо, словно боялся, что кто-то услышит.

— Восстание началось в Гренвилле среди французских рабов.

— Восстание?! — воскликнула Грэйния.

— Очень плохо. Убили много англичан.

— Откуда ты узнал?

— Прибежал один парень. Когда уже стемнело. — Эйб снова оглянулся через плечо. — Здешние рабы хотят присоединиться к восстанию.

Грэйния без расспросов поверила, что Эйб говорит правду. Слухи об опасности быстро распространялись по островам, которые то и дело переходили из рук в руки; чаще всего это были слухи о восстаниях то в общинах, поддерживающих французов, то в общинах, поддерживающих англичан.

Единственное, что удивляло, — восстание произошло на Гренаде, которая вот уже двенадцать лет находилась под властью англичан после того, как сравнительно короткое время побывала в руках у французов.

Но когда Грэйния плыла на корабле из Англии, она слышала, как офицеры говорили о французской революции и о том, что король Людовик Шестнадцатый два года назад был казнен.

— Ясно, что теперь неизбежны волнения среди французских рабов на островах, — сказал как-то капитан. — Они готовы начать собственную революцию.

Выходит, так и случилось на Гренаде… Грэйнии стало страшно.

— Куда же мы отправимся? — спросила она.

— Домой, мистрисс. Сильно безопасное место. Немногие люди найдут «Тайную гавань».

Грэйния понимала, что это правда. Дому дали верное название. Дом, построенный за много лет до того, как отец Грэйнии восстановил его, находился в глухом уголке острова, там можно спрятаться — и спрятаться надежно! — от французов и вообще от кого угодно.

— Мы должны уходить немедленно! — сказала Грэйния. — Ты предупредил папу?

Эйб покачал головой.

— Не будите хозяина, — ответил он. — Вы уйдете теперь, леди. Хозяин потом.

На минуту Грэйнию смутила мысль, что она бросает отца. Но она тотчас подумала, что избавляется от Родерика Мэйгрина, а именно этого ей и хотелось.

— Ладно, Эйб, — сказала она. — Мы должны бежать от опасности, а папа последует за нами завтра.

— Три лошади есть готовые, — сообщил Эйб. — Одна повезет багаж.

Грэйния собиралась было заявить, что ее багаж не имеет значения, но передумала.

Она отсутствовала целых три года, и теперь ей нечего надеть, кроме платьев, купленных в Лондоне и привезенных с собой.

Догадавшись, о чем она размышляет, Эйб сказал:

— Положитесь на меня, леди. Я заберу багаж. — И словно внезапно чего-то испугавшись, добавил: — Скорее! Надо спешить! Не терять время!

Грэйния перевела дух, потом, подхватив обеими руками подол халата, быстро пробежала через комнату и поднялась в спальню.

Ей понадобилось всего несколько минут, чтобы надеть костюм для верховой езды и сунуть в еще не распакованный чемодан сверху платье, в котором она обедала, ночную рубашку и прочее.

В спальню из ее багажа перенесли всего один чемодан, остальные были еще внизу.

Она уже застегивала муслиновую блузку, когда в дверь тихонько постучал Эйб.

— Эйб, я готова, — прошептала она.

Эйб зашел в комнату, закрыл чемодан, перевязал его и поднял.

Водрузил чемодан себе на плечо и молча начал спускаться по лестнице.

Грэйния последовала за ним, но, войдя в холл, решила, что не следует уезжать, не сообщив отцу, куда она направилась.

Она видела письменный стол в той комнате, где Родерик Мэйгрин принимал их перед обедом. Захватив с собой свечу, Грэйния пошла за писчей бумагой.

Бумагу она нашла, нашла и гусиное перо и, обмакнув его в чернильницу, написала: «Я уехала домой. Грэйния».

Вышла со свечой в холл.

Подумала, не оставить ли записку на столике, где отец ее непременно увидит, но испугалась, что кто-нибудь сбросит бумажку.

Сильно волнуясь — сердце у нее неистово колотилось, — Грэйния медленно повернула дверную ручку и вошла в столовую.

Она увидела освещенных светом свечей двух мужчин, склонивших головы на стол, уставленный бутылками. Оба спали пьяным тяжелым сном…

Несколько мгновений Грэйния просто молча смотрела на отца и на человека, который намеревался взять ее в жены.

Чувствуя, что не в силах приблизиться к столу, она оставила листок бумаги с написанными на нем словами в щели между створками двери.

И пустилась бежать со всех ног туда, где ждал ее Эйб, подгоняемая страхом, что ее остановят, схватят, задержат…