Тайная гавань

Глава 2

Грэйния ехала молча; Эйб шел следом за ней, ведя в поводу лошадь с двумя чемоданами, притороченными по обеим сторонам седла; еще одна лошадь везла третий чемодан и плетеную корзину.

Эйб, очевидно, не хотел двигаться по дороге — он обошел тропу, проложенную к северу от дома Мэйгрина и представлявшую собой наикратчайший путь не только к «Тайной гавани», но и к Сент-Джорджесу и вообще ко всем западным районам острова.

Почему Эйб старается передвигаться так скрытно? Грэйния решила, что он опасается встречи со взбунтовавшимися рабами либо с теми из них, кто еще только собирается присоединиться к восставшим в Гренвилле.

Эйб сказал: «Убили много англичан», а Грэйния знала, что, если уж рабы принялись грабить, убивать и мародерствовать, остановить их очень трудно.

Она их боялась, но не до такой степени, как боялась Родерика Мэйгрина и того будущего, которое уготовил ей отец.

Она пробиралась сквозь кусты с таким чувством, что ускользнула от Мэйгрина, что ему уже не удастся завладеть ею. Понимала, что оснований думать так всерьез у нее нет, но, тем не менее, она удалялась от ненавистного жениха, и это само по себе служило некоторым утешением.

Тропа шла параллельно берегу моря, обходя многочисленные бухты и заливчики, повторяя все выступы и изгибы.

Грэйния понимала, что такой путь к дому отнимет куда больше времени, но спешить ей не хотелось.

Все вокруг имело волшебный, неземной вид и было дорого ее сердцу.

Лунный свет казался сиянием рая, ниспосланным земле; серебряными пятнами ложился он на дорогу и на огромные листья древовидных папоротников.

Они проезжали мимо водопадов, сияющих, словно расплавленное серебро. Лунный свет дрожал и переливался на медленных волнах, хрустальными брызгами разбивающихся на песке.

Это был мир, который Грэйния знала и любила. На мгновение ей захотелось забыть и прошлое, и будущее, думать только о том, что она дома, что духи, обитающие в тропическом лесу, защитят ее и подскажут выход.

Почти целый час ехала она по тропе, потом началось открытое пространство, и Эйб подошел к ней.

— Кто присматривал за домом, когда ты уехал в Англию? — спросила Грэйния.

Помолчав, Эйб ответил:

— Поручил Джозефу.

Грэйния подумала и вспомнила высокого молодого человека, который вроде бы приходился родственником Эйбу.

— Ты уверен, что Джозеф справлялся и в доме, и на плантациях? — задала она новый вопрос.

Эйб не отвечал, и Грэйния сказала настойчиво:

— Эйб, расскажи мне, что произошло. Ты от меня что-то скрываешь.

— Хозяин не живет в «Тайной гавани» два года! — решился, наконец, Эйб.

Грэйния остолбенела.

— Не живет в «Тайной гавани»? Тогда где же… Она умолкла, не окончив фразу. Эйбу незачем было отвечать на невысказанный вопрос.

Она и так поняла, где жил ее отец и почему они сразу направились в дом Родерика Мэйгрина, а не к себе.

— Хозяин одинокий остался, как хозяйка уехала, — проговорил Эйб, словно он должен был принести извинения за того, кому он служил.

— Я могу это понять, — еле слышно произнесла Грэйния, — но почему он поселился у этого человека?

— Мистер Мэйгрин все приходил и приходил к хозяину, — ответил Эйб. — Потом хозяин говорит: «Уеду туда, где есть с кем поговорить». И уехал.

— А ты не поехал с ним?

— Я присматривал за домом и плантациями, леди, но год назад хозяин послал за мной.

— Ты хочешь сказать, что за домом и плантациями никто не следил уже больше года?

— Я приезжал, когда можно, — ответил Эйб, — но хозяин во мне нуждался.

Грэйния вздохнула.

Понятно, что отец, как и мать, считал Эйба незаменимым, но трудно поверить, что отец мог просто запереть дом, бросить плантации на произвол судьбы и пьянствовать с Мэйгрином.

Но что толку размышлять об этом сейчас? Матери именно этого и следовало ожидать, если она оставила мужа одного, без близких по духу людей.

«Нам не следовало уезжать», — подумала она.

Но ведь мать увезла ее в Лондон ради нее самой, ради того, чтобы там дочь получила образование, которого не могла бы получить здесь, на острове. Грэйния должна быть вечно благодарна матери за это.

В Лондоне она узнала многое — и не только из книг.

И все же она испытывала неприятное чувство при мысли о том, что отец заплатил за этот опыт не деньгами, но одиночеством и вынужденной необходимостью искать общества человека, который оказывал на него такое скверное влияние.

Однако теперь уже поздно каяться. Когда отец присоединится к ней, прежде всего надо подумать, как обезопасить себя на время восстания, если оно так уж серьезно.

Когда острова переходили из рук в руки — а это происходило регулярно в последние годы, — всегда находились плантаторы, терявшие свои владения и деньги, если не самую жизнь.

Но после первых приступов радости и восторга рабы неизменно обнаруживали, что всего лишь поменяли одного жестокого надсмотрщика на другого.

«Может, все не так страшно», — попыталась утешить себя Грэйния.

Чтобы переменить тему, она сказала Эйбу:

— Нам повезло, что по пути на остров нам не повстречались французские корабли или даже пираты. Я слышала, что Уилл Уилкен забрал у мистера Мэйгрина свиней, индюков и убил одного из слуг.

— Пират — плохой человек! — заявил Эйб. — Но на большие корабли не нападает.

— Это правда, — согласилась Грэйния, — но матросы на нашем корабле говорили, что такие, как Уилкен, нападают на грузовые суда, а это очень плохо для тех, кто нуждается в продовольствии, и для тех, кто теряет деньги, нужные для покупки товаров.

— Плохой человек! Жестокий! — пробормотал Эйб.

— Уилл Уилкен — англичанин, а я слышала, что есть еще какой-то француз, но ведь его тут не было до моего отъезда в Англию.

— Нет, тогда не было, — сказал Эйб.

Он произнес эти слова вроде бы неохотно, и Грэйния, прежде чем заговорить снова, повернулась и внимательно поглядела на него.

— Кажется, этого француза зовут Бофор. Ты о нем что-нибудь знаешь?

После довольно долгой паузы Эйб сказал:

— Влево на тропинку нам поворачивать, вы, леди, езжайте первая.

Грэйния повиновалась, удивляясь про себя, с чего это Эйб не пожелал говорить о французском пирате.

Когда она была маленькая, пираты казались ей ужасно интересными, несмотря на то, что рабы дрожали при одном упоминании о них, а принявшие католичество даже крестились.

Отец над пиратами подшучивал, заявляя, что они совсем не так страшны, как о них рассказывают.

— Суденышки у них совсем маленькие, и они не смеют нападать на большие корабли, — говорил он. — Они всего-навсего мелкие воришки: там украдут свинью, здесь — индюка и редко причиняют больший вред, чем цыгане или бродячие лудильщики в Ирландии, которых я видел мальчишкой.

Эйб и Грэйния продолжали путь, и теперь дорога стала девушке знакомой; она узнавала купы пальм и великолепные пойнсеттии, выраставшие на острове больше сорока футов в высоту.

Лунный свет мало-помалу делался менее ярким, побледнели и звезды, словно спрятались во тьму неба.

Близился рассвет, бриз уже тянул с моря, унося с собой застоявшийся тяжелый воздух из зарослей тропических растений, которые возвышались по обеим сторонам тропы, словно зеленые скалы.

Но вот джунгли остались позади, и путники выбрались на плантации, принадлежащие отцу Грэйнии.

Даже при все более тускнеющем лунном свете она видела, насколько все пришло в запустение. И тут же заметила себе, что излишне придирчива.

Грэйния чувствовала теперь запах мускатного ореха, корицы и чеснока, а также тимьяна, который, как ей помнилось, всегда продавался в пучках вместе с чесноком.

Ей казалось, что она распознала и запах семян тонка2; эту культуру отец выращивал, потому что она была не слишком трудоемкой.

«Пряности с островов», — с улыбкой подумала Грэйния, разобрав и запах красного стручкового перца пименто, который Эйб показал ей, когда она была еще совсем маленькой; этот перец как бы вобрал в себя ароматы корицы, мускатного ореха и гвоздики, потому ему и дали такое название: «все пряности».

Занялась заря, небо стало прозрачным, и Грэйния разглядела на его фоне крышу своего дома.

— Вот он, Эйб! — с внезапным воодушевлением воскликнула она.

— Да, леди. Но вы не обижайтесь, он пыльный. Женщины скоро все уберут.

— Да, конечно, — согласилась Грэйния.

Но она поняла, что отец вообще не собирался отвезти ее домой. Он имел в виду, что они оба останутся в доме у Родерика Мэйгрина, и если бы не восстание, она, Грэйния, без всякого сомнения, была бы немедленно выдана замуж, что бы она ни говорила и как бы ни протестовала.

— Я не могу выйти за него замуж! — еле слышно прошептала она.

И подумала, что, если отец вернется домой один, она постарается объяснить ему, почему этот брак для нее невозможен, постарается, чтобы он понял ее.

Разумеется, было бы проще разговаривать с отцом в отсутствие отвратительного, краснорожего Родерика Мэйгрина, который спаивает отца.

Грэйния обратилась к матери с молитвой о помощи, уверяя себя, что мама спасет ее… только непонятно, как она это сделает.

Они подъехали уже достаточно близко к дому, и было видно, что окна закрыты ставнями, а кусты подобрались куда ближе к зданию, чем в прошедшие годы.

Дом вдруг напомнил Грейнии замок Спящей Красавицы. Ветки бугенвиллии устилали ступеньки лестницы на веранду, поднялись эти ветки и на крышу; повсюду виднелись бледно-желтые гроздья акации и цветки лианы, называемой «золотая чаша».

Все было красиво, но как-то нереально, и Грэйния вдруг подумала на мгновение, что видит сон. Проснется — и ничего вокруг нет.

Затем она принудила себя заговорить голосом, который, как она надеялась, звучал буднично:

— Поставь лошадей в конюшню, Эйб, и дай мне ключ от дома, если он у тебя есть.

— Есть ключ от задней двери, леди.

— Ну что ж, войду с черного входа, — улыбнулась Грэйния, — и начну открывать ставни. Там, наверное, все пахнет сыростью оттого, что долго было закрыто.

Она не добавила, что по стенам, конечно, бегают ящерицы, а если в крыше где-нибудь есть дыра, то и птицы гнездятся по углам.

Надеялась только, что птицы не испачкали вещи, которые особенно ценила мать, — прежде всего мебель, привезенную из Англии.

Были там и другие ценности. Мать собирала свои сокровища годами, иногда покупая их у плантаторов, возвращающихся на родину, а иногда получая в подарок от друзей в Сент-Джорджесе или в других местах на острове.

Конюшня позади дома почти полностью скрылась в зарослях бугенвиллии, и Эйбу пришлось пробираться к входу, раздвигая ветки.

Грэйния спешилась, предоставив Эйбу расседлать лошадь, на которой она ехала, и отвязать чемоданы и корзину с двух других.

Она полагала, что рабы вскоре проснутся и кто-нибудь поможет Эйбу, но самой ей, прежде всего, хотелось попасть в дом.

Она поднялась по ступенькам к задней двери; ступеньки нуждались в починке, а дверь выглядела совсем обветшалой, краска с нее облупилась от жары.

Ключ легко повернулся в замочной скважине, Грэйния толкнула дверь и вошла. Как она и ожидала, в доме пахло сыростью, но не так уж сильно.

Грэйния прошла по коридору мимо большой кухни, которую мать всегда требовала содержать в идеальной чистоте, потом вышла в холл.

В доме было вовсе не так пыльно, как можно было ожидать, хотя в полутьме всего не разглядишь.

Она отворила дверь в гостиную. К ее удивлению, диваны не были накрыты полотняными чехлами, занавески раздвинуты, а ставни не заперты.

Грэйния подумала, что об этой комнате Эйб мог бы позаботиться и получше.

Впрочем, на первый взгляд ничто не внушало особых опасений, хоть пока что было трудно приглядеться ко всем мелочам.

Грэйния машинально поправила подушку на одном из кресел, потом решила, что прежде чем открывать ставни, не мешало бы переодеться.

Воздух уже заметно нагревался; довольно скоро сшитая из плотного материала амазонка покажется неприятно тяжелой, да и у муслиновой блузки длинные рукава.

Грэйния подумала, что ни одно из ее собственных старых платьев не придется ей впору, но можно будет найти что-нибудь подходящее в гардеробе у матери.

Когда они уезжали в Лондон, графиня не взяла с собой ни одного из своих легких ситцевых платьев: в Лондоне их вряд ли можно было бы носить, к тому же они вышли из моды.

«Надену одно из маминых платьев, — решила Грэйния. — А потом начну наводить порядок, чтобы дом выглядел как прежде».

Из гостиной она поднялась по изысканно красивой закругленной лестнице на площадку, куда выходила дверь центральной комнаты, отделанной специально для ее матери.

Ребенком Грэйния по утрам, прежде всего, устремлялась в эту комнату, едва только цветная служанка, которая ухаживала за ней, успевала ее одеть.

Мать полусидела в постели, откинувшись на отделанные кружевом подушки с прошвами, в которые были продеты ленты под цвет ее ночной рубашки.

— Ты такая красивая в постели, мама, что можешь пойти на бал, — сказала однажды Грэйния.

— Я хочу выглядеть красивой для твоего папы, — ответила на это мать. — Он очень красивый мужчина, дорогая моя, и ему нравится, когда его жена тоже красива и следит за собой. Ты должна запомнить это.

Грэйния запомнила и знала, что отец очень гордится ею, когда берет с собой в Сент-Джорджес и его друзья ей говорят комплименты и утверждают, что когда она вырастет, то станет первой красавицей на острове.

Грэйния в мыслях всегда связывала отца со всем красивым и теперь спрашивала себя, как он может одобрять ее брак с человеком уродливым и внешне и внутренне.

Она открыла дверь спальни и еще раз удивилась тому, что ставни на больших окнах, занимающих всю стену, открыты.

Она увидела за окнами пальмы на фоне неба, сиявшего золотом.

В комнате стоял аромат, навсегда связанный у нее с матерью, — нежный запах жасмина, белые звездочки которого распускались в саду круглый год.

Графиня сама извлекала из растений эссенцию для своих духов; Грэйния так живо представила себе мать, что инстинктивно посмотрела в сторону кровати, словно ожидая увидеть откинувшуюся на подушки знакомую фигуру.

Но тут она замерла, будто приросла к месту, широко раскрыв глаза и не веря им.

Вовсе не ее мать, а незнакомый мужчина лежал в кровати, откинувшись на белые подушки.

На секунду она подумала, что это просто игра воображения. Потом, как будто стало светлее, она совершенно ясно и безошибочно увидела голову мужчины на материнской подушке.

Постояла немного в сомнении: уходить или оставаться.

Но мужчина, казалось, даже во сне ощутил ее присутствие: он пошевелился и открыл глаза. Некоторое время он и Грэйния молча смотрели друг на друга.

Мужчина был хорош собой — пожалуй, его можно было бы назвать красивым.

Темные волосы откинуты назад с широкого лба, черты чисто выбритого лица правильны и четки, темные глаза несколько секунд глядели на Грэйнию сонно и с недоумением.

Потом их выражение изменилось — в них промелькнула искорка узнавания, а на губах появилась улыбка.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — спросила Грэйния.

— Прошу прощения, мадемуазель, — ответил мужчина, усаживаясь на постели с подушками за спиной, — но у меня нет причины спрашивать, кто вы такая, поскольку ваше изображение висит на стене прямо передо мной.

Почти бессознательно Грэйния повернула голову в ту сторону, где прямо напротив кровати над комодом висел портрет матери, написанный в тот год, когда она вышла замуж, еще до отъезда на Гренаду.

— Это изображение моей матери, — сказала Грэйния. — Что вы здесь делаете?

Проговорив эти слова, она вдруг сообразила, что, судя по выговору, перед ней вовсе не англичанин. Грэйния даже задохнулась от волнения.

— Вы француз! — воскликнула она.

— Да, мадемуазель, я француз, — признал незнакомец. — Я готов принести извинения в том, что занял комнату вашей матушки, но дом был пуст.

— Я знаю, — возразила Грэйния. — Но вы… не имеете права! Это вторжение с вашей стороны. И я не понимаю…

Но тут она умолкла и набрала побольше воздуха в грудь, прежде чем решилась сказать:

— Мне думается, я уже слышала о вас. Мужчина сделал легкое движение рукой.

— Вынужден признаться, что пользуюсь скорее дурной, нежели доброй славой, — произнес он. — Бофор — к вашим услугам!

— Пират!

— Вот именно, мадемуазель! И глубоко сокрушенный пират, если его присутствие причиняет вам беспокойство.

— Разумеется, причиняет! — отрезала Грэйния. — Как я уже говорила, вы не имели права на вторжение только потому, что нас не было дома.

— Мне было известно, что дом пустует, и позволю себе добавить, что никто не ожидал вашего приезда сюда после возвращения на Гренаду.

Последовало молчание. Потом Грэйния произнесла задумчиво:

— Из ваших слов следует, что вы… знали о моем возвращении на остров.

Пират улыбнулся и показался при этом не только помолодевшим, но чуть ли не по-мальчишески озорным.

— Я склонен думать, что любой человек на острове об этом осведомлен. Слухи разносят и ветер, и песни птичек.

— Так вы знали, что мой отец уехал в Англию? Пират кивнул.

— Я знал об этом, а также и о том, что вы его вызвали, потому что ваша матушка заболела. Надеюсь, ей теперь лучше?

— Она… умерла.

— Примите мои глубочайшие соболезнования, мадемуазель.

Слова прозвучали искренне и отнюдь не навязчиво.

Внезапно Грэйния отдала себе отчет, что разговаривает она с пиратом, а он лежит в постели ее матери и, судя по обнаженным плечам, лежит попросту голый.

Она полуобернулась к двери, но тут пират сказал:

— Если вы позволите мне одеться, мадемуазель, я спущусь вниз и объясню вам свое присутствие, а также принесу свои извинения, прежде, чем покину ваш дом.

— Благодарю вас, — ответила Грэйния, вышла из комнаты и закрыла дверь.

Остановившись на площадке, она подумала, что теперь-то уж определенно спит и видит сон — наяву такое невозможно.

Как могло произойти, что она вернулась домой и обнаружила здесь пирата, да к тому же еще француза?

Она должна была перепугаться не только потому, что незнакомец оказался пиратом, но и потому, что он француз.

Но по каким-то совершенно необъяснимым причинам он ее не напугал.

Получалось так, что, попроси она его уйти, он сделал бы это немедленно, но, только убедившись, что она принимает его извинения за вторжение в дом во время ее отсутствия.

«Это же все совершенно немыслимо!» — твердила она себе, но не сердилась.

Она пошла к себе в комнату и нашла ее именно в таком состоянии, какого и следовало ожидать после рассказа Эйба.

Открыв ставни, она увидела толстый слой пыли на полу, на туалетном столике и на простыне, которой была закрыта постель.

Две маленькие ящерицы шмыгнули за занавеску, когда она вошла, и запах сырой плесени перекрьшал все прочие запахи, пока она не открыла окно.

Отворив гардероб, Грэйния убедилась, что не может переодеться ни в одно из своих прежних платьев, висевших там: за три года она сильно выросла, и, хотя оставалась по-прежнему тоненькой, фигура у нее была уже не детская и обнаруживала первые женственные округлости.

Грэйния решила остаться в чем есть и попыталась разозлиться на пирата за его причиняющее неудобства присутствие, но на деле она испытывала лишь любопытство.

В спальне ей больше нечего было делать, и она спустилась вниз.

Из холла она услышала голоса на кухне и сочла необходимым предупредить Эйба, что в доме находится пират.

Направляясь туда, она разобрала, как незнакомый мужской голос произнес на не вполне правильном английском языке:

— Мы вас не ждать. Пойду будить господина.

— Верная мысль, — отозвался Эйб. — Пока моя леди его не увидала.

Грэйния вошла в кухню.

Рядом с Эйбом стоял человек, который, как она решила, выглядел совершеннейшим французом.

Он был малорослый, черноволосый, и Грэйния подумала, что, где бы в мире она его ни встретила, сразу бы догадалась о его французском происхождении.

Он явно удивился ее появлению и, как ей показалось, даже немного испугался.

— Я уже разговаривала с вашим хозяином, — сказала Грэйния. — Он одевается и скоро спустится вниз, чтобы принести свои извинения перед уходом.

Маленький француз, видимо, успокоившись, направился к кухонному столу, на котором Грэйния заметила объемистую жестянку, а возле нее поднос с кофейником.

Она предположила, что слуга-француз готовит завтрак для хозяина, и с легкой улыбкой проговорила:

— Гостеприимство обязывает предложить вашему хозяину выпить кофе, прежде чем он покинет наш дом. Где он обычно пьет кофе?

— На веранде, мамзель.

— Прекрасно. Отнесите кофе туда. Эйб, я тоже не против выпить чашечку.

Она заметила, что оба, и француз и Эйб, уставились на нее в изумлении, снова улыбнулась и пошла к парадной двери.

Как и можно было ожидать, дверь была не заперта, значит, именно через нее француз проник в дом.

Грэйния направилась на веранду и по пути заметила, что над верхушками пальм издали видны концы двух мачт.

Деревья были высокие, и если бы Грэйния не искала взглядом эти мачты, она бы их, пожалуй, не заметила; в гавани, давшей название дому, было идеальное место для пиратского корабля, странно, что она не подумала об этом раньше.

Бухта получила очень точное имя от прежнего владельца участка. Вход в нее находился в стороне, гавань была окаймлена длинной полосой земли, поросшей соснами. Человек, не знающий о ее существовании, мог десять раз проплыть мимо и не заметить, что в бухте стоит на якоре корабль.

Грэйнии захотелось увидеть корабль Бофора, но она тут же упрекнула себя в излишнем любопытстве.

Ей бы следовало чувствовать себя возмущенной, разгневанной и даже потрясенной тем, что пират воспользовался ее домом как убежищем, однако, как ни странно, она по-прежнему не испытывала ничего похожего на эти чувства.

Когда пират несколькими минутами позже присоединился к ней на веранде, ей подумалось, что он выглядел бы уместнее в лондонской гостиной или бальном зале.

Он был чересчур элегантен и чрезмерно изыскан для веранды, сплошь опутанной разросшимися лианами, да и окна, выходящие на веранду, заросли грязью.

Возле плетеного стола туземной работы стояли два стула; прежде чем француз заговорил, слуги, Эйб и человек Бофора, внесли белую скатерть, накрыли ею стол и водрузили на него серебряный поднос с двумя чашками на блюдцах.

Грэйния узнала самые лучшие чашки из материнского сервиза; от кофейника, поставленного на стол, исходил аромат прекрасного кофе; на особом блюде лежали круассаны — только что из духовки; был тут и кружок масла, а также стеклянная вазочка с медом.

— Утренний завтрак подан, месье, — возвестил слуга-француз на своем родном языке, после чего они с Эйбом испарились.

Грэйния взглянула на пирата. Он вроде бы собирался заговорить, но она вдруг рассмеялась.

— Я не верю происходящему, — сказала она. — Вы не настоящий пират.

— Уверяю вас, что самый настоящий.

— Я всегда представляла себе пиратов мрачными, грязными существами, которые так и сыплют проклятиями. Мужчинами, от которых женщины прячутся в ужасе.

— Вы, вероятно, имеете в виду вашего соотечественника Уилла Уилкена.

— Нам повезло, что он не обнаружил «Тайную гавань», — сказала Грэйния. — Прошлой ночью я узнала, что он отправился разбойничать куда-то дальше по побережью.

— Я слышал о нем немало, — заметил француз. — Но позвольте вам напомнить, что кофе стынет.

— О да, конечно.

По привычке Грэйния уселась рядом с кофейником, напротив Бофора, и спросила:

— Налить вам кофе или вы предпочитаете сделать это сами?

— Счел бы за честь для себя, если бы вы повели себя как хозяйка.

Она попыталась улыбнуться, но что-то в этом человеке привело ее в смущение.

Наполнив чашку, она передала ее французу.

— Круассаны вы, вероятно, привезли с собой, — сказала она.

— Их принес мой слуга, — ответил француз, — он каждый день печет мне свежие.

Грэйния рассмеялась:

— Выходит, что даже пират, если он француз, весьма заботится о еде.

— Разумеется, — согласился пират. — Еда — истинное искусство, и самое трудное для меня во время пребывания в море — это необходимость есть, что придется вместо того, к чему я привык.

Грэйния снова рассмеялась, потом спросила:

— Почему вы стали пиратом? Мне кажется… простите, если это прозвучит бесцеремонно, но мне кажется, что пиратство — неподходящее занятие для вас.

— Это долгая история, — ответил француз. — Могу ли я в свою очередь задать вам вопрос, почему вы здесь и где сейчас ваш отец?

— Я здесь потому, — начала объяснять Грэйния, — что в Гренвилле поднялось восстание.

Француз внезапно весь напрягся и пристально посмотрел на Грэйнию.

— Восстание?

— Да. Оно вспыхнуло несколько суток назад, но мы приехали в дом мистера Мэйгрина только вчера вечером. Ночью Эйб узнал, что восставшие захватили Гренвилл и убили много англичан.

— Но это невозможно! — проговорил француз как бы про себя. — А если оно все-таки началось, то его возглавил Джулиус Федор.

— Откуда вы знаете?

— Я слышал, что он занимался подстрекательством среди французских рабов.

— Значит, восстание серьезное?

— Боюсь, что так, — ответил пират.

— Но ведь вы, разумеется, хотите, чтобы победу одержали французы и захватили остров, как это было двенадцать лет назад.

Он покачал головой.

— Французы могли бы это сделать при помощи кораблей и солдат, а вовсе не в результате восстания рабов. Рабы добьются кратковременного успеха, но английские солдаты непременно явятся, нападут на них, и начнется большое кровопролитие.

Грэйния вздохнула.

Все это так ненужно… и так страшно.

Француз встал:

— Простите, я оставлю вас на минуту, чтобы поговорить с моим слугой. Он должен разузнать, насколько все это опасно для вас.

Он ушел в дом, а Грэйния сидела и смотрела ему вслед. Она невольно сопоставляла гибкую грацию, с которой он двигался, с неуклюжей походкой Родерика Мэйгрина.

Темные и густые волосы француза были аккуратно перевязаны на затылке, галстук накрахмаленный и чистый, уголки воротника торчали выше подбородка, точь-в-точь как у щеголей из клуба «Сент-Джеймс»3. Кафтан сидел на нем без единой морщинки, белоснежные панталоны красиво обтягивали стройные бедра, белые чулки и башмаки с пряжками выглядели отлично.

«Но ведь он настоящий джентльмен, — подумала Грэйния. — Просто смешно называть его пиратом… изгнанником морей!»

Француз вернулся:

— Мой слуга и ваш посылают людей хорошенько разузнать об этом восстании. Но Эйб уверяет, что сведения, полученные им вчера ночью и сегодня утром, совершенно точные. Бунтовщики убивают англичан в Гренвилле, где сотня рабов захватила все благодаря внезапности нападения.

Грэйния пробормотала нечто маловразумительное, и он продолжал:

— Они, как водится, грабили лавки, вытаскивали на улицы мирных жителей и стреляли по ним, как по мишеням.

— О нет! — воскликнула Грэйния.

— Кому-то удалось вплавь добраться до находящихся в гавани кораблей, некоторые бежали на юг, кто-то добрался и до владений Мэйгрина.

— Вы полагаете, что все рабы на острове присоединятся к восставшим? — несмело спросила Грэйния.

— Поживем — увидим, — отвечал француз. — Если дойдет до худшего, мой корабль в вашем распоряжении, мадемуазель.

— Вы считаете, что на нем безопасно?

— В бурю спасаешься в любом доступном порту.

— Да, конечно, но я надеюсь, что отец приедет сегодня. Возможно, он придумает что-то еще для нашего спасения.

— Естественно, — согласился француз, — и мне представляется, что вам и вашему отцу, а также мистеру Мэйгрину охотно предоставят убежище в форте Сент-Джорджеса.

Грэйния не могла скрыть выражения своих глаз при упоминании о Родерике Мэйгрине.

Но она промолчала и принялась за вкуснейший круассан, намазанный маслом и медом.

Наступила пауза, потом француз спросил:

— Мне говорили, возможно, безосновательно, что вы собираетесь замуж за мистера Мэйгрина.

— Кто вам сказал? Француз пожал плечами:

— Я узнал, что уговор состоялся перед тем, как ваш отец отправился за вами в Англию.

Молнией пронеслось в голове у Грэйнии, что, даже если бы мать осталась жива, отец все равно настоял бы на своих правах законного опекуна дочери и увез бы ее на Гренаду.

Едва она вспомнила о Мэйгрине, как отвращение, испытанное ночью, охватило ее с новой силой.

Невольно, даже не думая, что она говорит, Грэйния спросила:

— Что же мне делать? Как избежать этого? Я не могу выйти замуж за этого человека!

В ее голосе прозвучал такой всепоглощающий страх, что француз очень пристально вгляделся в ее лицо своими темными глазами.

Потом он сказал:

— Я согласен, что женщина, подобная вам, ни в коем случае не должна выходить замуж за такого человека, но не мне вам советовать, как избежать этого.

— Но с кем же мне посоветоваться? — с почти детской беспомощностью проговорила Грэйния. — Ведь я до самого приезда ничего не знала о намерениях папы… И теперь, когда я здесь, не знаю, как поступить… Не знаю, где укрыться от него.

Француз с легким стуком положил на стол свой нож.

— Это ваша проблема, мадемуазель, — сказал он, — и вы должны понимать, что я не вправе вмешиваться.

— Да, конечно… — согласилась Грэйния. — Я не должна была говорить так. Простите меня.

— Здесь нечего прощать. Я хочу вас выслушать. Хочу вам помочь, но ведь я враг, не говоря уж о том, что я в то же время и преследуемый законом изгой.

— Возможно, и я хотела бы стать изгнанницей. Тогда мистер Мэйгрин сам не пожелал бы вступить со мной в брак.

Но Грэйния понимала, что нет такой вещи, которая вынудила бы Мэйгрина отказаться от нее.

Она вспомнила, как он смотрел на нее прошлым вечером, и вздрогнула от отвращения.

Она боялась, отчаянно, смертельно боялась не восстания, не гибели, но того, что до нее дотронется этот ужасный человек, само присутствие которого вызывало в ней физическую слабость, почти болезнь.

Выражение ее лица, видимо, было достаточно красноречиво, потому что француз вдруг спросил:

— Почему вы не остались в Англии, в полной безопасности?

— Как я могла остаться после маминой смерти? Я знала очень немногих людей. К тому же папа настаивал на моем возвращении… Как я могла бы возразить?

— Очень жаль, что вы не вышли за кого-нибудь замуж, пока находились там.

— Я считаю, что именно этого хотела мама. Она собиралась представить меня королю и королеве. После этого я стала бы выезжать в свет, меня бы приглашали на балы и приемы. У нее были большие планы, но она заболела… очень тяжело заболела перед Рождеством.

Грэйния на минуту умолкла, прежде чем продолжить:

— Погода стояла сырая и холодная, а мама столько лет прожила в жарком климате, и, как говорил врач, кровь у нее сделалась жидкой. Она была слишком слаба для английского климата.

— Понимаю, — негромко отозвался француз. — Но вы могли бы сказать отцу, что не хотите выходить за этого человека.

— Я говорила ему. Но он заявил, что это дело решенное. К тому же мистер Мэйгрин очень богат.

Пожалуй, она проявляла некоторую некорректность по отношению к отцу, но ведь суть дела заключалась именно в богатстве Родерика Мэйгрина, потому-то отец и проявлял настойчивость. Богатый зять был в состоянии предоставить ее отцу тот комфорт, к которому он привык, и ради этого граф соглашался отдать ему дочь.

— Невыносимое положение! — внезапно высказался француз, и тогда Грэйния решилась повторить свой вопрос:

— Но что же мне делать?

— Когда я лежал впостели и смотрел на портрет вашейматери, — негромко заговорил Бофор, — я думал, что не может бьпъ женщины красивее, милее и привлекательнее. Но теперь я увидел вас, внешне такпохожую на мать, я понял, что художник кое-что не сумел изобразить.

— Что же это? — спросила Грэйния.

— Вы обладаете тем, мадемуазель, что мы, французы, обозначаем словом spiritualite, то есть одухотворенностью. Перенести это на полотно мог бы разве что Микеланджело… или Боттичелли.

— Благодарю вас, — тихо сказала Грэйния.

— Я вовсе не делаю вам комплимент, — возразил Бофор, — а только констатирую факт. Именно поэтому я считаю немыслимым ваш брак с Мэйгрином. Я видел его всего один раз, но наслышан онем достаточно и скажу вам всю правду: лучше вамумереть, чем стать егоженой!

Грэйния стиснула руки.

— Я чувствую то же самое, но я знаю, что папа не послушает меня. Когда он приедет сюда, он принудит меня выйти замуж, что бы я ни говорила и как бы ни умоляла его.

Француз встал, подошел к перилам веранды и оперся о них.

Грэйния решила, что он смотрит на свой корабль; как легко ему уплыть на корабле из гавани в открытое море, стать свободным и позабыть обо всех тревогах и бедах на острове, в том числе и о ее собственных бедах.

Стоя так, Бофор выглядел очень элегантно; его профиль четким силуэтом рисовался на фоне бугенвиллий.

И она представила себе, что ждет его не корабль, а фаэтон, запряженный парой чистокровных лошадей, и вот он приглашает ее, Грейнию, на прогулку в Гайд-парк.

Там их ждали бы только поклоны друзей, разговоры и веселье светского Лондона, и никаких тебе восстаний, кровопролитий, никакого брака с Родериком Мэйгрином.

Грэйния вдруг подумала — каким абсурдным это ни казалось бы теперь! — что француз убережет ее от мира, ставшего для нее таким ужасным и пугающим, от мира, где она вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной.

— Когда вы ждете вашего отца? — спросил Бофор.

Голос был более резким и громким, чем Грэйния ожидала.

— Не имею представления, — помедлив, ответила она. — Я ушла оттуда еще затемно… Они пили всю ночь… и еще не ложились в постель.

Француз кивнул, словно бы он так и думал, и сказал:

— У нас еще есть время. В данную минуту я предлагаю вам пока что не беспокоиться о вашем будущем, а если хотите, приглашаю вас посетить мой корабль.

— Это можно? — спросила Грэйния.

— Сочту за честь.

— Тогда, если позволите, я бы переоделась. Скоро станет очень жарко.

— Ну, разумеется!

Грэйния чуть ли не бегом поднялась к себе наверх. Как она и предполагала, Эйб уже принес чемоданы и оставил их в комнате матери.

Грэйния развязала веревки и открыла чемоданы. Позже она отыщет кого-нибудь из прежней женской прислуги, и ей помогут распаковать все как следует. А пока ей просто хотелось найти платье, в котором она бы выглядела наилучшим образом, — впрочем, она сама себе не признавалась в таком желании.

Быстро извлекла из первого же чемодана платье, купленное в Лондоне. Грэйния носила это красивое платье еще в прошлом году, но широкие юбки пока не вышли из моды, а совершенно чистая кружевная косынка фишю лишь слегка помялась за долгую дорогу.

За считанные минуты сбросив с себя одежду, в которой она ехала верхом, Грэйния вымылась. Она ничуть не удивилась, обнаружив большой кувшин с чистой, прохладной водой.

Потом оделась и спустилась вниз, уверенная, что пират ее дожидается.

Она не ошиблась.

Пират сидел на веранде, подвинув стул на солнцепек, и Грэйния поняла, почему у него такая темная кожа: в отличие от лондонских щеголей он не боялся загореть.

Загар ему шел; видимо, из-за бронзового цвета кожи Грэйния была не слишком шокирована его наготой, когда увидела его в постели.

Француз встал при ее появлении, в глазах у него было откровенное восхищение, на губах — улыбка.

Но как отличались выражение его лица, его взгляд от мерзкого разглядывания Родерика Мэй-грина, который смотрел на ее грудь так, словно видел ее обнаженной!

— Позвольте мне сказать, что вы прекрасны и напоминаете фею весны, — учтиво проговорил француз.

— Мне приятно это слышать, — ответила Грэйния.

— Но комплименты вам, вероятно, наскучили и в Лондоне.

— Я получала комплименты, если можно так их назвать, только за свои работы в школе. Ну, может быть, раз или два слышала любезности от джентльменов, которые заезжали за мамой, чтобы проводить ее на бал или в Воксхолл.

— Вы были слишком молоды, чтобы стать светской львицей?

— Вот именно, — ответила Грэйния, — а теперь я, пожалуй, утратила такую возможность навсегда.

— Это вас огорчает?

— Скорее разочаровывает. Мама часто рассказывала о балах и приемах. Мне казалось, я хорошо все это представляю себе, и нередко я мечтала о балах.

— Уверяю вас, что в мире немало куда более привлекательных вещей.

— Тогда вы должны рассказать мне о них, — попросила Грэйния. — Это возместит мне то, что я утратила.

— Возможно, этого-то мне и не следует делать, — загадочно ответил француз.

Грэйния хотела, было попросить у него объяснение, но он не дал ей заговорить:

— Поспешим. Давайте пойдем и посмотрим мой корабль, а то вдруг ваш отец вернется раньше, чем мы предполагаем.

И Грэйния, словно опасаясь, что такое и в самом деле может случиться, быстро спустилась по лестнице с веранды вместе с французом.

Они прошли через запущенный сад, за которым никто не ухаживал после отъезда матери Грейнии и скоро очутились среди сосен.

Достаточно крепкий ветерок слегка раскачивал ветви деревьев, а прямо перед собой Грэйния, наконец, увидела корабль.

Она разглядела кормовую палубу, носовой кубрик и высокие мачты. Паруса были свернуты, но Грэйнии казалось, что развернуть их можно легко и быстро.

И тогда корабль уплывет, а она останется и больше его не увидит.

Судно стояло на якоре у самого конца причала, с берега на палубу был перекинут дощатый трап.

Грэйния и ее спутник прошли по грубо оструганным, неровным доскам причала к трапу, и француз спросил:

— Не боитесь? Вы видите, трап без перил.

— Конечно, нет, — с улыбкой ответила Грэйния.

— Тогда позвольте мне пройти первым и доставьте удовольствие помочь вам подняться на борт.

В тоне его голоса было нечто, смутившее Грейнию.

Он протянул ей руку, она взяла ее и, почувствовав, как дрожат пальцы Бофора, испытала неведомое до сих пор странное ощущение.

Корабль оказался очаровательным — настоящая игрушка.

Палуба выскоблена до блеска, краска везде свежая; матросы возились с какими-то веревками и вроде бы не обратили внимания на пришедших, но Грзйния была уверена, что исподтишка они наблюдают за тем, как она выступает рядом с их капитаном.

Бофор помог ей спуститься по нескольким ступенькам и отворил дверь, которая, как она поняла, вела в каюту.

Солнце проникало в каюту сквозь квадратные окна и бросало живые блики на стены.

Грэйния считала, что на пиратском корабле должны царить грязь и беспорядок. В рассказах, прочитанных ею, капитанская каюта являла собой мрачную берлогу, битком набитую абордажными саблями и пустыми бутылками.

Но эта каюта была такой же, как комната в доме — с удобными креслами и кроватью в углу с четырьмя столбиками и задернутыми занавесками.

В каюте все сияло чистотой и слегка пахло воском и лавандой.

На полу лежал ковер, на креслах — подушки, а на столе стояла ваза с цветами, срезанными, очевидно, в саду возле дома.

Грэйния стояла и оглядывалась, но вдруг заметила, что Бофор смотрит на нее с улыбкой.

— Ну и как? — спросил он.

— Здесь очень красиво и уютно.

— Теперь это мой дом, — сказал он, — а французы любят не только хорошую еду, но и комфорт.

— Но ведь вам постоянно грозит опасность, — заметила Грэйния, — ведь если вас увидят англичане или французы, то постараются убить вас или взять в плен. И тогда все равно убьют.

— Это мне ясно, — ответил он. — Но опасность меня возбуждает. Впрочем, хоть это и покажется вам явным противоречием, я стараюсь не рисковать.

— Тогда почему же… — начала было Грэйния, но спохватилась, что проявляет излишнее любопытство и вмешивается в чужие личные дела.

— Проходите и присаживайтесь, — пригласил француз. — Я хочу, чтобы вы чувствовали себя свободно у меня в каюте, и, когда вас здесь не будет, я стану воображать, что вы еще тут.

Он говорил спокойно, однако Грэйния отчего-то покраснела при этих словах.

Она послушно уселась в одно из кресел, солнечный свет коснулся ее головы и позолотил волосы.

Был ранний час утра, и Грэйния не надела шляпу. Почему-то ей казалось совершенно естественным сидеть вот так в каюте и разговаривать с мужчиной, который был для нее привлекательнее, чем любой из тех, кого она знала в Лондоне.

— Почему вы называете себя Бофором? — помолчав, спросила она, чтобы рассеять возникшую неловкость.

— Потому что это мое имя, — ответил он. — Мне его дали при крещении, и оно кажется мне вполне подходящим прозвищем, поскольку я не могу употреблять свою фамилию.

— Почему?

— Это было бы немыслимо. Во-первых, мои предки перевернулись бы в своих гробах, а во-вторых, я когда-нибудь надеюсь вернуться в свои владения.

— Вы не можете вернуться во Францию, — быстро проговорила Грэйния, вспомнив о революции.

— Это мне тоже ясно, — сказал он, — но дом мой не там, если не считать совсем юного возраста.

— Тогда где же? Или я не должна задавать подобный вопрос?

— Позволено ли мне сказать, что пока мы с вами сидим вот так вместе, мы можем задавать друг другу любые вопросы? Ваш интерес лестен для меня. Отвечу вам, что я прибыл с Мартиники, где у меня были плантации, а мое полное имя Бофор де Ванс.

— Имя красивое.

— Графский род де Вансов существовал во Франции долгие века. Он составляет часть истории этой страны.

— И вы тоже граф?

— Поскольку отец мой умер, я глава семьи.

— Но ваш дом на Мартинике.

— Был там!

Грэйния посмотрела на него в изумлении, потом воскликнула:

— Так вы изгнанник! Англичане захватили Мартинику в прошлом году!

— Совершенно верно, — согласился граф. — Я бы, несомненно, погиб, если бы не успел бежать до того, как они захватили мою плантацию.

— Так вот почему вы стали пиратом!

— Да, поэтому я стал пиратом и останусь им до тех пор, пока англичане не будут изгнаны, а это непременно произойдет, и тогда я получу назад свои владения.

Грэйния тихонько вздохнула.

— На этих островах вечно идет война, и так ужасно потерять жизнь.

— Я и сам об этом думал, — заметил граф, — но, по крайней мере, здесь я в большей безопасности, чем где бы то ни было.

Грэйния промолчала. Она подумала, что если он и в безопасности, то она-то, наоборот, в опасности, и в очень большой: она грозит ей и со стороны восставших, и, в еще большей степени, со стороны Родерика Мэйгрина.