Тайные улицы, странные места [СИ]

Глава 11

К нужному времени Женька успел. Прибежал раньше на пятнадцать минут, поддергивая на плечах рюкзак, в котором давила спину коробка с инструментами. Там, наверняка, все есть, думал, быстро идя по яркой жаре, но свое ж привычнее.

У входа на водную станцию выдохнул, вытирая со лба мелкие капли. Оглянулся, прикидывая, откуда появится Женя. Задирая голову, попытался разглядеть через дома, деревья и крыши очертания большого двора или антенны на разновысоких плоскостях, где ночью полоскались полотна белых парусов. Но не увидел, что странно, конечно, а с другой стороны — деревья высокие, а он в самом низу, считай, на уровне моря, прикинул, подходя к низкому бордюру, отделяющему набережную от моря. Вот она вода — на пару метров ниже его подошв. Женька заглянул вниз, убедиться, что ветер сегодня в сторону пролива и к бетонной стеночке не прибило всякого хлама — оборванной травы, мятых пластиковых бутылок, и с самой набережной — мусора, щедро бросаемого гуляющими: окурков, оберток с бутербродов и мороженого. Всегда удивлялся — урны ж поставлены кругом, чего швырять в море фигню. А потом сами же лезут купаться.

Смартфон показал время встречи. Опаздывает, немного свысока улыбнулся Женька, ну, как все женщины. Мать вон, только на работу и является вовремя. Как штык. А во все другие места — жди, когда выберет, подходит эта юбка к этой помаде или нет.

Из маленького бассейна, который, как и большой, всего-то — бетонный квадрат на сваях, что отделяют станцию от большой воды, слышались мерные взрывы воплей. Кто-то ныряет, догадался Женька. Прыгает хорошо, судя по сперва тишине, наполненной тихим, но возбужденным говором, а потом, через равные промежутки, взорванной одобрительными криками. Потом — снова сравнительная тишина. Это когда прыгун доплывает к лесенке, карабкается наверх, потом — по лестнице вышки в три уровня. И снова крики — прыгнул.

Женьке стало интересно и он, еще раз оглянувшись на гуляющих, передвижные киоски и надувные детские горки, сместился от входа, оказавшись как раз напротив бассейна с вышкой. Всмотрелся в сильную спину над цветными плавочками. Фигура исчезла на повороте лестницы и показалась уже на самом верху, уверенно пошла к доске, встряхивая короткими светлыми волосами. Ага, девчонка, отметил с уважением, прыгает с третьей, да так уверенно, даже не останавливается перед прыжком.

Светловолосая, в пестром купальнике, подошла к самому краю, и не сбиваясь с шага, а только вытянув над головой руки, подпрыгнула, сгибая ногу в колене, как балерина, нет, вспомнил, как тот олень на капоте старинной волги. И с резким порывом ветра почти взлетела, не вперед и не вниз, а вверх над доской, задержалась в воздушной пустоте, полной тишины — все замолчали на пару мгновений — и полетела вниз, как-то странно неторопливо, как в замедленной съемке. Плавно вошла в мелкие волночки, специально стриганув вытянутыми ногами, и на поверхности взметнулся компактный фонтанчик брызг. Будто восклицательный знак поставила в прыжке. Трибуны, набитые полуголыми коричневыми и светлыми телами, рванули жаркий воздух криками, восклицаниями и аплодисментами.

С вышки следом прыгнул кто-то еще, но со второй, кувыркаясь бомбочкой. По лесенке торопливо лезли детишки — осваивали первый уровень, самый низкий.

А девочка вынырнула, повернула к Женьке мокрое лицо и помахала рукой. Подплывая к лесенке из воды, скрылась из поля зрения.

— Женя? — он ступил на низкий бордюр, вытягивая шею. Ничего себе!

— Еще давай! — заревел кто-то с трибун, а рядом кто-то хлопал, свистя.

Но Женя, выбираясь на бетонную плоскость, прошлепала к раздевалке, прихватив с угла скамьи платье и рюкзачок. Исчезла на пару минут. И вскоре появилась уже в распахнутых железных воротах, помахала рукой в каморку охранника. Пошла навстречу Женьке, держа на мокром лице свою замкнутую улыбку.

— Ничего себе, — поделился с ней Женька, шагая рядом, — ты как будто летала! Я бы еще посмотрел.

— Подержи, — девочка сунула ему рюкзак, — я волосы вытру. А, успеем еще. Сегодня дел много.

Болтая, пока они углублялись в парк, потом переходили улицу с машинами, потом — поднимались выше, уже по улицам на склонах горы, он похвастался прихваченными из дома инструментами. Женя кивнула с одобрением. Удобнее устраивая на плечах широкие лямки рюкзака, свинтила с объектива маленького фотоаппарата крышку, сунула в кармашек платья.

— Ты не голодный? Нет? Тогда сразу идем за семерками.

— Идем, — согласился Женька, — а они где?

— Где увидим.

В профиль у нее был короткий нос и упрямый лоб. Как у теленка, подумал Женька и, смешавшись, стал вспоминать, а где он видел-то, телят и их лбы. В книге какой вычитал, наверное. Тоже мне, «крестьянин, торжествуя»…

Он с удовольствием поддерживал игру, которой выглядело новое для него дело, порученное язвительным Отаном. Но волновался, сумеет ли. Все же дядька у Жени здоровый, в смысле, большой размерами, а еще языкатый, как учитель Данила, только язвит охотнее. Не хочется, чтоб после издевался, из-за этих таинственных семерок. Но даже несмотря на Отана, Женьке не хотелось расспрашивать напрямую. Пусть бы подольше такое вот. Сказочное.

Из-за слова мысли перекинулись на Капчу и его бедствия, явно по контрасту. То, что тут, с Женей, оно постоянно такое — волшебное, сказочное, а это считается, должно бы кончиться еще в детсаду, ну ладно, к четвертому-пятому классу. И потом обязано начаться эдакое, какое происходит с Капчой. Бабло, телки, долги со страхом неотдачи, всякие чаки норисы с их тачками. Аны с коктейлями. Опасные из-за малолетства нателлки.

Вот когда лучше понимается старшая сестра, думал Женька, идя рядом с ровно шагающей Женей. Как она через год после школы постановила, сидя в кухне после вечерней смены на фабрике мочалок и сумок, куда пошла, чтоб направление получить в институт — «что-то мне в людях совершенно не нравится, хочу опять в школу!». Женька тогда запрезирал сестру с высоты своих одиннадцати лет и пятого класса. Совсем дурочка, в школу! Где без конца оценки, дисциплина, учителя с их закидонами, родители с нотациями.

Да. Тогда взрослая жизнь, наоборот, казалась ему сплошным волшебным праздником. И дурак же я был, в свои одиннадцать, с насмешливой мудростью подумал Женька, проламываясь следом за спутницей через кусты смородины к облупленной стене рыжего двухэтажного дома.

— Нашла? — спросил осторожно, пытаясь понять, как выглядят в реальности искомые семерки.

— Нет, — Женя говорила вполголоса, — достань у меня там, в наружном кармане бутылка.

Он расстегнул клапан, вытащил поллитровую бутылку с широкой крышкой. В мутном пластике шуршали, пересыпаясь, мелкие коричневые камушки. Девочка приняла бутылку, села на корточки, сдвигаясь в кусты, чтобы и ему было видно — в низкой коробке между стеной и кустами лежала кошка, тощая по случаю неуходящей жары, с настороженной мордой, расписанной черными по белому пятнышками. К выставленному боку были словно приклеены четыре котенка — все разноцветные. Женя аккуратно насыпала корма в коробку, под самую морду многодетной матери. Та коротко мявкнула и, опустив башку, захрустела, не беспокоя котят.

Женька запихал поданную ему бутылку снова в карман рюкзака, застегнул его.

— Все? — девочка стояла ровно, чтоб ему было удобно возиться за ее спиной.

— Угу. Ты все время носишь еду кошкам?

— Она легкая.

— Всех же не накормишь, — немного мрачно сказал Женька, когда снова пошли рядом, переходя из приятной тени под акациями в слепящий зной и снова в тень. В его дворе тоже было полно кошек и тоже пару раз в год они выводили новых котят, таких забавных. Вырастали совсем немногие.

— Я же не одна, — возразила Женя.

— А кто еще-то?

Она засмеялась, поводя плечами.

— Если будешь ты носить. Корм. Станет на одного человека больше.

Женька хотел задуматься. Возразить и поспорить. И вообще — а как же это, что с детства долдонят — ты в ответе за тех, кого приручил! И всякое там, что мама любила повторять скучным тоном — взялся за гуж… Кстати, а как он выглядит, этот самый гуж?

Но тут Женя резко остановилась. Шагнула в сторону, наклоняя голову к плечу. Вернулась на место и, поднимая камеру, поднесла к лицу. Сделала пару снимков.

Проследив направление, Женька узрел угол старого дома на повороте улицы, нависающую над желтой штукатуркой крышу. Буйные плети дикого винограда, что, заплетя почти всю стену, перекинулись на фонарный столб. И — все. Даже окна нет, с занавесками. Или форточкой. Угол, край крыши, листья.

— Идем? — Женя опустила руку с камерой. Крышку не стала надевать, и отключать тоже не стала.

— А… а там что? На доме? В смысле, просто кадр будет красивый, да? С виноградом?

— Десятка, — улыбнулась девочка, — их уже много, у Аргеста. Отана, в смысле. Но эта хорошая. Правильная.

Женька снова обратил взгляд к выбранному спутницей кадру. Ну, конечно, на желтой облезлой штукатурке — ржавая табличка с еле видными цифрами. Десятка.

— Так мы ищем номера домов? — догадался с некоторым разочарованием, — дома номер семь? Таблички? Если десять, нам нужно на другую сторону. Где нечетные. Слушай, а чего их искать? На каждой улице есть седьмой дом.

— Мы ищем семерки, — поправила девочка.

Оглянулась, выискивая что-то глазами. Показала рукой на бетонный столб с проводами выше листвы.

— Вот, например, тройка. Обычная. Их много таких, но иногда попадаются и на столбах числа и цифры, которые подойдут для Числовника.

На шершавом сером столбе была жирно намалевана трафаретная тройка, под ней — еще какие-то циферки помельче. В целом все смотрелось скучно, технически. Женька опять посмотрел на желтый угол с помятой табличкой, соображая. И вдруг, как тогда, с парусом в лабиринте, что-то щелкнуло в голове, отзываясь в сердце мягким уверенным «дзыннь».

Теперь, понимая о числах, он по-прежнему не знал, что такое Числовник, но не боялся, что тот окажется чем-то вполне обыденным, из обычной жизни на обычных улицах города. Потому что щелчок, поставивший на место нужную детальку в сознании, он — был. И что-то благодарно заработало, делая его сильнее и зорче. Вот просто — заработало и гудит, а не всякие там озарения и восторги.

— Такое? — спросил, указывая на скрытую смородиной трансформаторную синюю будку. Из листьев торчал полуоторванный край объявления и на нем — «13». Все прочее закрыто зубчатой зеленью.

Женя подняла камеру, поменяла настройки и сделала два снимка.

— Дай пять, — гордо сказал он, поднимая ладонь.

Она засмеялась. И, перед тем, как хлопнуть его руку своей, сделала снимок пяти растопыренных пальцев на фоне размытого дома и кусочка неба, обрамленного любопытными ветками.

Через пару часов непрерывной ходьбы по улицам и переулкам в маленькой камере сохранились для Числовника несколько разных цифр, найденных среди номеров домов, внезапно — на крышке люка, а еще — среди рисованных мелом классиков на асфальте. Была даже одна совершенно самостоятельная двойка, что валялась, блестя красной пластмассой, в рассыпанных у калитки детских игрушках. Семерка же — только одна. Жирно выписанная масляной краской на старых воротах, высоких, собранных из крашеных досок с врезанной в них калиткой. Белая на выгоревшем зеленом.

— Семерки — они такие, — утешила Женя, — упрямые. Наверное, знают, что счастливые и потому прячутся.

— Цену набивают себе, — согласился Женька.

Они возвращались, чтобы перекусить и заняться ремонтом лесенки в стеклянном куполе стеклянного дома.

— Можно ведь сделать кадр, — осторожно сказал он, поглядывая сбоку на сосредоточенный профиль девочки, — а что, нарисовать табличку, с цифрой, и место найти хорошее. На фотке никто и не поймет.

— Это будет совсем не то, — Женя покачала головой, высохшие волосы разлетелись светлым облаком, открывая шею, — ну, как тебе сказать… Дело не в снимке. Дело в самом месте. И в том, как мы ищем. Искали.

— Но он же для чего-то делается, этот Числовник. И если не находится подходящей, семерки там. Или двадцатки. Почему нельзя? А кстати, он для чего? Это такой проект? Для фотоальбома? Серия? На фотосайт?

— Ну. Может быть. Когда-нибудь. — она засмеялась, — если Отан когда соберется. Ему это не очень интересно.

— А посылать тебя бегать по закоулкам — интересно, — фыркнул Женька.

— Еще бы. Разве мы плохо погуляли?

— Хорошо. Конечно, хорошо. Но все равно.

Он попытался обдумать, как вернее объяснить. Если важен результат, его надо же добиться. Всего приходится добиваться. Так все говорят. И Женька в это, конечно, верит. Но слова почему-то не находились. Те, что пришли на ум, казалось, бледнели и выцветали еще до того, как он соберется их проговорить. И словно читая его мысли, но возвращая ему их ответом, Женя сказала:

— Я не могу тебе объяснить. Как надо. Для этого есть Отан. Спроси его.

Женька хмыкнул. Спрашивать Отана, тем более о таких зыбких вещах, как-то не сильно хотелось.

И через час, когда он торчал за широкой спиной Отана в узком застекленном пространстве, подавая тому через плечо инструменты, еще раз убедился, что лучше того не спрашивать.

Отан, кажется, был не в духе. Ворчал что-то сам себе, с Женькой общался кратко, исключительно по делу. И немного размяк только когда ступеньки они починили, заменив ломаные доски на новые, ярко-желтые, сдвинули в сторону молотки, гвоздодер, плоскогубцы, дрель, и Женька, ступив на лестницу, забрался в тесный шестигранный купол, выпрямился, оглядываясь, и засмеялся — о, класс, отсюда же все видно!

Отан улыбнулся в густые серые с сединой усы, отряхивая руки. Потребовал с мальчишеской ревностью:

— Насмотрелся? Дай и мне.

Женька протиснулся мимо, спустился, сел в кухне, где Женя стояла у плиты, вороша на сковороде жареную картошку. От неудобной позы на узкой лесенке болела спина, саднили пальцы и наливалась красным царапина на запястье. Но хотелось пожрать и скорее в лабиринт, чтоб не пропустить заката.

Та, взрослая мысль, о памяти, которая вернет ему через много лет нынешние ощущения, снова пришла, когда вместе с Женей они сидели на белой терраске, смотрели на переливы белого и алого, которое превращалось то в нежную зелень, то в перламутровые оттенки голубизны. Женя снимала, не торопясь, сидя и стоя, подходила ближе к изогнутому парусу, растянутому на невидимых крючках в беленой стене. Опускалась на корточки, чтобы захватить небо между белых полос. А потом Женька подошел к ней, и пока солнце, коснувшись черной линии горизонта, высвечивало на фоне себя дальние скелетики ажурных вышек лэп, лег прямо на беленый пол, шевеля пальцами босых ног, кинул руки за голову, глядя в космически прекрасные извивы и повороты белого и цветного.

Над ним замаячил серебристый кирпичик фотокамеры.

— Глаза закрой, — вполголоса велела Женя, — хорошо. Теперь сядь. Ноги скрести. Ага. Сейчас… Отан! — последнее слово сказала в полный голос, поднимая лицо к далекому выходу.

Женька смиренно подумал, ну ладно, пусть приходит, он же тут главный — дом-то его. Но вместо хозяина пришел ветер. Колыхнул над головами полотно, вздувая его парусом, и это тоже было прекрасно. Как будто летим, над этим самым Солярисом, прикинул Женька, обнимая руками согнутые колени. Как будто — совсем космос.

Потом втроем пили чай. Отан просматривал на экране камеры снимки, вздевал брови, иногда хмурился или хмыкал. Укладывая фотоаппарат на стол рядом с тарелкой, в которой осталась последняя овсяная печенюшка, сказал, забирая ее и откусывая большую часть:

— Нормально. Молодцы.

Тут Женька осмелился и стал говорить. Про то, о чем не договорили на улице. Останавливаясь и подыскивая слова, объяснял, потом спросил, провожая глазами остаток печеньки, сунутый в незаметный в бороде рот:

— Вот паруса. Мы же их сами сделали. В лабиринте, который тоже. Он же не сам вырос! Почему же тогда за цифрами нужно прям ходить? Искать. Это, конечно, приключение, суперски. Но если оно надо, то ведь можно и сделать?

Отан запил печенье большим глотком чая. Почему-то с большим одобрением посмотрел на Женю. Она улыбнулась, довольная, с лицом, выражающим — вот видишь, я же говорила!

Повернулся к Женьке вместе со стулом, проскрежетав по плиточному полу ножками.

— Ты — делатель. И это хорошо. Но ты еще не все видишь. Она (махнул рукой за спину) — смотрит. Потому что у нее зорчайший глаз и пристальное внимание к деталям. Извини, ты все понимаешь, что я говорю?

— Не дурак же, — буркнул Женька, обидевшись.

— Хорошо, — снова кивнул косматой головой Отан, — продолжу. Есть вещи, которые уже есть. И заменять их на сделанные — это признак лени, даже если ты много потрудишься, чтобы эту замену сделать. А их достаточно просто найти. Сегодня вы искали такие вещи. Которые уже есть в мироздании, и заменять их, все равно что сбивать настройки. Представь себе, что мироздание — кастрюля с борщом. Представил?

— Эмм, — сказал Женька. За плечом Отана Женя сделала большие глаза и прикрыла рукой смеющийся рот.

— А теперь представь, вместо картошки, которую нужно почистить и в борще варить, ты кинешь туда деревянных поделок, которые внешне, ну совершенно похожи на картошку.

Женька поколебался. Кивнул.

— Можно приблизить и усложнить, — понесся дальше Отан, отодвигая кружку и облокачиваясь на стол локтем, — к чему несъедобное, можно взять нечто, что можно жевать и глотать. Яблоки. Или куски свеклы. Но тогда…

— Компот, — перебил Женька, — или свекольник. Или вообще бурда. Но не борщ, так ведь?

— Он еще и думатель, — басом сказал Отан, дергая широким плечом.

Женя за его спиной сделала книксен, разводя пальцами края короткого платья. Женька сжал челюсти, чтоб не засмеяться.

— Точнее, пока — соображатель и угадыватель.

Отан встал, возвышаясь здоровенным столбом — в добела вытертых драных джинсах и серой тишотке с дыркой на груди.

— Спасибо за чай, фрау Юджиния. У вас на сегодня все?

— На здоровье, Отан, — Женя сделала еще один книксен.

Женька захотел вскочить и шаркнуть ножкой, дурачась, но постеснялся.

— Дурман, — ответила девочка на вторую часть вопроса, — у нас еще дурман.

— Прекрасно, — Отан зевнул, уже выходя во двор. Там заорал, как обычно, внезапно, так что Женька вздрогнул, — Меотида! Коварное ты создание! Ты почто запутала путы? Я тебе распутыватель пут, что ли?

— Пойдем, — сказала Женя, — я только штатив заберу.

Когда они уже выходили, в кромешную темноту степи, подсвеченную сбоку городским заревом, и под ногами — белым пятном фонарика, из двери дома Отан окликнул Женьку.

— Соображатель! Молодой мастер Юджин! Забыл сказать. Борщ — он борщ. А места, отмеченные настоящим, те, что вы искали сегодня… Это места переходов.

— Каких переходов? — Женька держался за ручку, привинченную к калитке. Сжал ее так, что грани с рельефным рисунком впились в ладонь, — переходов куда?

— Спокойной ночи, юные недознайки!

И запел сочным баритоном какую-то арию, она прервалась, отсекаясь хлопком двери.

На асфальтовом пятачке между беленых стен, обрамляющих две расходящихся улицы, ветра не было совершенно, светил фонарь, клоня запыленную лампу, наверное, не горячую, прикинул Женька, рассматривая торчащие вокруг света соломинки и веточки — там чье-то гнездо. Интересно, как птенцы ночью спят, если всю ночь прямо им в клювы светит желтая лампа? Вдруг они вырастают совсем непохожие на прочих. Такие — птицы ночного света, и все у них наоборот.

На этой мысли он слегка нахмурился, раздумывая, прогонять ее из головы, а то какой-то получается чудак-андерсен, а не старшеклассник Смола, лепший друг Сереги Капчи. Но решить не успел, Женя позвала тихим голосом:

— Подержи, пожалуйста, ветку.

Фотоаппарат внимательно смотрел опущенным объективом в белую воронку цветка. И там, внутри, вокруг тычинок, лежала, поблескивая, граненая змейка из камушков, скрепленных светлой цепочкой.

— Никто не взял, — обрадовался Женька, придерживая тугой стебель с бутонами и большими сероватыми листьями. Тут же спросил с легкой обидой, — чего хихикаешь? Что опять не так?

— Дурман открывает цветы к вечеру. А утром они сворачиваются трубкой. Цветок сам сохранил нам сокровище.

Женька окинул взглядом десятки белых колокольцев, таких ярких на темной зелени, что казалось — от них свет. Попытался вспомнить, а что днем? Не вспомнил и наказал себе обязательно присмотреться. Эх, думал, отводя одной рукой стебель, а другой направляя в центр цветка узкий игольчатый луч лазерного фонарика, она знала, что никто не заберет цацку, потому что никто не посмотрит, а еще — они закрываются. Женя знала, а он не подумал и не догадался. Ерунда, вроде бы, но слегка обидно.

Зеленый лучик тронул стекляшки, от них кинулись по нутру цветка веера светящихся точек. Было красиво. Женя снимала, подсказывая, как расположить фонарик. Потом снимал он, прицеливаясь и ловя россыпи нежных огней.

Собирая штатив, она еще добавила:

— По вечерам пчелы прилетают к дурману, и, если цветки закрыты, они пролезают внутрь. Или раскрывают края лапками.

— Да ну? — не поверил Женька, подхватывая треногу.

Шаги отзывались в беленых стенах шепотом, и казалось, это не улица вовсе, а огромная комната: так было тихо и совсем никого.

— Вот будем рядом с дурманом перед закатом, увидишь сам. Я всегда хотела попробовать дурманного меда. Представляешь, они делают мед из растений, которые — натуральная отрава. Ядовитые растения. А мед — нет. Но все равно, мне кажется, он должен быть каким-то другим. Необыкновенным.

Женька сбоку посмотрел на ее профиль, на волосы, падающие вдоль щеки — когда ветерок, они разлетаются, показывая ухо с рельефной мочкой. Переулок сузился и шаги звучали так, словно следом идет еще кто-то, догоняет, подстраиваясь под их движение. Женя Местечко казалась такой странной, когда делала что-то или говорила внезапное, как сейчас, про этот мед из огромных цветков ядовитого дурмана, что даже сравнивать ее с другими было невозможно. Он пробовал. Сначала, когда совсем не знал, то это даже получалось. И тогда она казалась просто не слишком красивой девочкой, да никакой просто, по сравнению с Аной и ее подружками. Именно что по сравнению, уточнил Женька мысленно, переводя взгляд на серовато желтеющий ночной асфальт, чтоб не спотыкаться на выбоинах. А сейчас ему кажется, что та Женя первого дня, в школе за партой, и эта — совсем разные люди. И настоящую Женю никак не сравнишь. То есть, понять сейчас, стала ли она для него красивой, все равно нельзя. Мама иногда говорит, на сердце нужно смотреть, Женчик, и на душу, а вы все бегаете с линейкой, длинные ноги или так себе. Он понимал, конечно, что она не про него конкретно, хотя и обращается по имени. Но при этих материных словах всегда представлялось ему сердце с плаката в кабинете биологии, с торчащими обрезанными артериями и венами. Тут тоже понимал — ерунда, но все равно становилось смешно. А душа… Она представлялась каким-то туманным облачком, мелькнет на краю воображения и растворяется, потому что непонятно, что это такое и бывает ли она вообще.

— Задумался…

— Что? А. Да, извини. Немножко.

Стены расширились и шаги притихли, улетая эхом к провисшей сетке забора, напрочь заплетенной глянцевыми листьями дикого винограда. В глубине огорода загремела цепкой собака, лайнула сонно пару раз и зевнула, клацая зубами.

— За что? — удивилась Женя, — за то, что думаешь? Нет уж, ты думай, думай. Отану понравится.

— О чем? — удивился в ответ Женька, удобнее перехватывая сложенный штатив, — мне ему, что ли, надо пересказать потом?

Девочка покачала головой, улыбаясь. Легкие волосы разлетелись, снова открывая ухо.

— Он просто любит, когда думают. Обо всем.

Женька насупился. Если она спросит, о чем же ты думал, вот прямо сейчас, то придется говорить, что про Ану, про ноги, линейку, и про то, кто красивая, а кто не очень. Или соврать. Поэтому он поспешил спросить, вспоминая слова Отана:

— Переходы. Места переходов, а это что?

Они прошли несколько спящих домов с черными окнами и Женя ступила в такую же черную щель между белеными стенами, исчезла там. Женька перехватил штатив вертикально, шагнул следом, напрягая глаза — разглядеть темноту после желтого с серым фонарного света. Промежуток меж стен был совсем узким, побелка шоркала по локтям, утоптанная земля под ногами поднималась, уводя их в гору. Значит, прикинул Женька, задние стены домов прижаты прямо к склону. И вдруг ему показалось, что стены исчезли, вернее, стали прозрачными, как-то не так, как стекло, а просто он вдруг понял — там, в паре метров, за каменной кладкой, кто-то сейчас спит, дышит, смотря сны. И еще там всякие ковры, чтоб от стенки не тянуло сыростью. Телевизор, столы и разбросанные игрушки. Как будто дом — это тело, а люди в нем — будто живое сердце…Когда люди уходят, дом, наверное, умирает, как человек, если это сердце вынуть. Где-то услышал или прочитал — покинутый дом. Покинутый. А раньше не думал, как это.

Женя впереди уже поднималась по склону, тропа все еще была узкой, теперь по сторонам ее висели проволоки огородных заборов, а впереди — сплошная темнота спящей травы и над ней — еле видные в городском зареве звезды. А он задержался, тронув рукой прохладный беленый угол. Замер, прислушиваясь к себе и к тому, что творится вокруг. Казалось, что все зашевелилось, дыша и открывая тысячи глаз, нет, миллионы, и смотрит. Разглядывает его, тянет пальцы — потрогать. Вся ночь и все, что в ней — от запаха перегретой долгим летом травы до оставленных на ночном асфальтовом пятачке белых цветочных воронок. Казалось, его растаскивает на части, не больно и не страшно, но очень странно, растворяет, как сахар, насыпанный в горячий чай. И он при этом не исчезает, но…

Женька стоял, пытаясь одновременно понять ощущения и продлить их. А девочка выше на склоне стояла тоже. Терпеливо и молча ждала, обратив к нему светлеющее в сумраке лицо.

На улице, с которой они ушли по узкому пространству между домов, резко и зло залаяла собака, подхватили другие, лай кинулся в щель, прыгая от стены к стене, потом утих — стая рванула дальше.

Женька оторвал руку от стены, снова перехватил штатив, который прижимал к боку локтем. Неловко улыбнулся и полез следом за спутницей, стараясь не касаться старых проволок, заплетенных колючей ежевикой.

Наверху пришел ветер, мягкий и широкий, омахнул горячие лица, задергал подол Женькиной тишотки, забираясь к потному животу.

— Аргест еще не спит, — вполголоса отметила Женя, обеими руками откидывая со лба волосы, чтоб охладить лицо.

Женька посмотрел на темный склон. Выше был смутно виден разновысокий дом, понизу скрытый черными кронами деревьев, белел каменный забор, и сбоку в стене дома светило круглое окошко под самой высокой крышей. Как иллюминатор в борту корабля.

— А я подумал сперва, ты из-за ветра, — засмеялся, тоже ероша жаркие волосы, — а видно же — окно.

— Что из-за ветра? — поинтересовалась Женя.

— Ну. Не спит. В смысле… — Женька смешался, не зная, как увязать то, что мысленно вдруг показалось логичным и стройным, а скажешь — станет выглядеть полной ерундой, да и чего он вообще, при чем тут ветер?

— Так, ерунда, — отказался объяснять дальше, — пойдем к вам, а? Ты обещала показать лабиринт ночью.

— Перекусим, — решила Женя, — потом ты домой.