Тайные улицы, странные места [СИ]

Глава 19

Голоса были мирными, негромкими, а слов не разобрать, уж очень сильно звенело внутри головы.

Женька поморщился, но тут же замер, стараясь не шевелить ни бровями, ни кривить рот — больно, и звон становится нестерпимым.

Голоса стихли. Он лежал, да, кажется, лежал, не открывая глаз, боясь даже прислушиваться. Расслабился — на лоб легла прохладная легкая тяжесть, утишила боль под веками.

— Оставь ребенка, — пророкотал знакомый мужской голос, — что ты над ним. Как над котенком.

— Пускай, — возразил голос женский, величественно холодный, — оставь их обоих. Дай лучше мне…

— Не дам. Он сам хочет, со мной.

— Он хочет погулять. Соларис? Мы покажем животному берег.

Голоса удалились, невнятно переговариваясь.

Отан, подумал Женька, обмякая на одеяле, а с ним — леди Маистра. Животное еще. Какое-то.

Приподнял звенящую голову, слабой рукой таща с лица мокрую повязку.

— Боцман?

В поле зрения вплыли глаза, полные слез. Глаза цвета горной лаванды. Рука уперлась в Женькину грудь.

— Тебе нельзя. Лежи. Он с ними. Гуляет.

На щеку капнуло, горячо щекотнуло, скатываясь к шее.

— А Норис? Жень, ты не плачь. Боцман. Они его не обидят? Чинук там…

— Дурак ты совсем. Чинук его охраняет. Страшно гордый, что ему доверили — живое совсем. Норис?

Женя всхлипывая, засмеялась.

— Он тоже. Гуляет. Пешком от Кой-Аша в город, без машины, без телефона и дружков. Знаешь, сколько ему гулять еще!

Женька снова закрыл глаза, притих, восстанавливая в памяти ночные события. Вспомнил ее испуганный голос, руки, изо всех сил удерживающие его от падения. Когда он сам вцепился в Нориса, чтоб не швырнуть того вниз, с высоты, на которой летают чайки. Хорошая такая высота. Конечно, может и кинул бы гада, сволочь такую. Но на Норисе висел Боцман. Нет, понял Женька со злостью на свою мягкотелость, все равно не кинул бы. И будет теперь всю жизнь расхлебывать.

— Жень. Ты меня прости.

И умолк, не зная, продолжать ли. Пришла трусливая мысль, неся с собой облегчение — а вдруг она не знает, про клятву, которую потребовал Норис. И можно просто промолчать, о том, что он, терзаясь и мучаясь, полный ярости и возмущения, все равно мгновенно выбрал Боцмана. Даже когда терзался и вроде бы, еще сомневался, внутри сам понимал — все равно — Боцман.

Женя ждала, приоткрыв губы, смотрела серьезными мокрыми глазами.

Он кашлянул, отвернулся, уставился в угол, где доски терялись в сумраке, показывая только блик на паутинке. И все рассказал, стараясь коротко, и без жалости обрывая себя при каждой попытке оправдаться.

Замолчал, слушая тишину внутри маленького дощатого домика.

— Я знаю, — сказала Женя. И тихо засмеялась, — он так и думал, понимаешь? Хотел, чтоб ты мучился, а знаешь, почему?

— Нет…

— Потому что понял — он тебя по-другому не достанет. Женечка, таких вещей может напридумывать каждый паршивый козел. Ну тут надо бы сказать «злодей», но мне и слова такого жалко, на Нориса. Но все эти вещи — придуманные. Специально придуманные, чтоб сбить с толку нормальных, настоящих людей.

— Но я же все равно!…

— Но я же успела, — перебила она, ладонями поворачивая его голову и набрасывая на глаза мокрую повязку.

— А если бы нет?

— Значит, случилось бы еще что-то. Чтоб все произошло, как надо.

— Тебя послушать, — буркнул Женька, стыдясь невероятного чувства облегчения (она не сердится, и она тут, с ним), — так мы ничего сами не можем, да? Сиди и жди, чтоб произошло. Как надо.

— Ага. Сильно ты сидел. В грязи. И Боцман твой — великий и доблестный герой — сильно он сидел, когда орал и цапал лапами Нориса по морде!

— Но все равно, я же!.. — тут Женька вдруг представил себе великую битву кота и злодея (козла, поправился мысленно) — в ночном небе под звездами, над заливом вулканов, озаряемых лунным светом… И расхохотался, стеная и придерживая все болящие места по очереди. Рук явно не хватало.

— Понял? — неправильно догадалась Женя, тоже смеясь, — не сиди и жди, а вы тоже происходили. В каждый момент, каждую секунду. Ты происходил, и Боцман, а еще — Ньерд с Хиус, которых притащил за мной Чинук. Все складывается из всего. Только тогда получается картинка. Нет, картина. Картинища. Ты рад, что она сложилась именно так?

— Еще бы.

Девочка кивнула, улыбнулась, показывая щербину на переднем зубе.

— Я тоже.

Отсмеявшись, замолчали. Снаружи, с берега под обрывом, где, наверное, подумал Женька, скоро выйдет солнце, прямо из воды, послышался строгий окрик.

— Чинук! — крикнул кто-то, а потом засмеялся.

— Жень, — позвал он осторожно, — я еще одну вещь хотел. Попросить.

Девочка сделалась серьезной, светлые брови нахмурились. Женька мельком удивился тому, что оказывается, под стропилами горит неяркая, но вполне электрическая лампочка, ага, значит, Отан сумел починить генератор…

— Да?

— А можно, ты меня снова вылечишь? Радугой с облаками. Болит все, просто ужасно. Ты чего смеешься? Я, блин, сесть не могу, а она ржет тут.

— Прости. Я думала, насчет Нориса попросишь. Чтоб я рассказала. Ну, как было. Конечно, вылечу. Ты встать можешь? Надо выйти тогда, на обрыв.

— Ну я ж не совсем при смерти, — обиделся Женька, пытаясь встать, не присаживаясь на ушибленную задницу, — о-ох, помогла бы, что ли.

А про себя подумал, спрошу, конечно спрошу, потом, когда-нибудь.

Над Моряной стояла неровная луна. Лунища — огромная, с ясно видимыми темными пятнами, светила на берег, делая песок ярко-серым, а воду — серебряной. Кидала к берегу широкую, подернутую ровной рябью дорожку.

Женя шла рядом, незаметно поддерживая его локоть и убирала руку всякий раз, когда Женька к ней поворачивался. Ему стало смешно — заботится даже сейчас. И не просто хлопочет, чтоб не упал вдруг от слабости, а заботится, чтоб не чувствовал себя слабым, вроде он без ее помощи идти не может.

— Почему ты такая? — спросил, нащупывая ногой ровное между скрытых лунным светом ухабчиков, рытвин и пучкой жесткой полыни, — если вы сами себе, приходите, когда вам надо и дуете, где хотите. А ты вдруг — с людьми.

Она взяла его руку, потянула ближе к обрыву, выбирая удобное для шагов место.

— Я не знаю. Так сделана, наверное. Или это зеркало. Отражение. Я — то, что доставляет вам радость, и ваша радость отражается во мне. Как зеркала, которые смотрят друг в друга, и уже не поймешь, какой взгляд был первым.

— А Отан? Маистра? Им, получается, на людей совсем наплевать?

В ответ на молчание продолжил, осторожно следуя за девочкой на самый край высокого обрыва:

— Я ж не говорю, что это плохо. Ну ладно, не кинутся помогать, но и вредить же специально не будут. А это уже ж хорошо.

— Отан бы сказал, ты думатель.

— По нему вот не скажешь, что ему наплевать. На меня, например.

Они остановились в метре от края. Женя, потянув его за руку, села на плоский камень. Женька, морщась, пристроил рядом болящую задницу.

— Ему не наплевать на меня, — объяснила она, удобнее устраивая ноги, — и вообще, ты видишь нас как там говорят — через призму своего воображения. Очеловечиваешь. И потому ждешь в ответ человеческого отношения. Когда рядом я, Отан принимает условия. А если он сам… Ты помнишь Моряну.

— Да уж. Помню. — Женька задумчиво смотрел вниз, ища глазами гуляющих по песку.

Не знал, как отнестись к словам. Вроде бы, и обидно. Привычнее, как с Одисеем и всякими героями мифов — ветры, которые помогают или вредят, которые, вроде бы, совсем люди, только могучие и сказочные. Но проверяя, сильна ли обида, вдруг ощутил странное спокойствие. Можно любить, вдруг понял, перебирая в мыслях то, что действительно любит — яркие весенние ветры, тихий вечерний бриз, шальной ветер с запада, несущий в себе мокрый солнечный свет в промежутках туч, и даже злой норд-ост, когда он катит и катит на берег холодные морские пены на высоких гребнях — любить, не требуя в ответ такой же любви, просто радоваться, что оно, вот такое прекрасное, свежее, беспокоящее, оно — есть. И это просто супер.

А еще больший супер (тут он искоса посмотрел на тихую Женю), что все-таки среди этих прекрасных вещей есть та, что отзывается, видит его и знает. Пусть даже он не один в череде тех, с кем ей приходилось общаться. Он — человек, шестнадцать лет назад его вообще не было. А Женя Местечко — была. Нет, была Кай-Соларис-Фейе-Нот. И еще сто имен у нее — человеческих имен, данных в разных местах Земли.

— Ты знаешь, что в Англии есть ветер с именем Кошачий Нос? — вдруг сказала девочка, словно услышав его мысли.

Женька засмеялся.

— Нет. Здорово. Он мокрый?

— И холодный, да. Но еще есть ветер по имени Кошачья Лапа, вот он теплый, и очень ласковый.

— Он — это ты?

— Во мне он тоже есть, — кивнула Женя. И показала рукой вниз, — смотри, они возвращаются.

На границе серебра воды и залитого лунным светом песка двигались черные фигуры. Две высоких, рядом мелькала, вбегая в воду и встряхиваясь, расшвыривая тонкие веера брызг, собака с лохматым хвостом. А впереди важно шел крошечный отсюда Боцман, держа хвостище знаменем.

Вот ему, подумал Женька, совершенно наплевать на всякие сомнения и мучения. Гуляет себе. И молодец. И герой.

— Вот, — вполголоса сказала Женя, — пора. Сиди, я позову. Помнишь, да? Глаза, уши.

Женька помнил. Зажмурился, заткнул уши пальцами, сомневаясь, а будет ли все, как в тот раз, ведь там было солнце на рыжих травах.

Через минуту открыл глаза, повинуясь касанию руки на плече. Засмеялся, слизывая с губ теплые, пахнущие травой и родником, мелкие капли. Небо открывалось волшебной страной, полной небольших облаков, тугих и кудрявых, луна пробиралась среди них, застревая, как клубок шерсти в кронах деревьев. Светила на округлые бочки, оттененные впадинами, и сверкала мягким блеском на дождиках, что сеялись вниз, на поверхность морской воды из каждой тучи отдельно. Казалось, все море уставлено прозрачными толстыми колоннами, и те врастают в серебристую поверхность, покрывая ее своей собственной узорчатой рябью.

Два облака разошлись, меняя очертания. Лунный свет стал ярче. И между дождями явились, наливаясь невероятными жемчужными оттенками, маленькие радуги. Стояли, как та, первая, не большими полукругами, а скобочками, то из воды, то опускаясь из облачной гущи. И было их так много, что все пространство над тихой ночной водой казалось бесконечным сказочным садом. Или чем-то еще, чему и слова не подобрать. Но — очень красиво.

Женька смотрел так, что казалось, глаза испекутся, как яичница на сковороде. Понимал, может быть, никогда больше. И был благодарен девочке за подарок, который не пощупаешь и в карман не положишь. Только оставить в памяти.

На кромке прибоя Отан раскинул длинные руки, прорезая ладонями две радуги. Захохотал. Леди Маистра, подхватывая Боцмана (тут Женька напрягся, но встретил взгляд девочки, полный веселой укоризны и расслабился), подняла его высоко, погружая в широкую жемчужно- цветную ленту. Пророкотал тихий гром, дождь усилился и тут же начал стихать, капли становились реже и крупнее. Облака рассеивались, прореживаясь и делаясь прозрачными. И вскоре луна снова осталась одна, только у самого горизонта, над степью, мерцали звезды, там, где сгущалась темнота, позволяя их увидеть.

В кармане Женьки внезапно завибрировал телефон. Он выхватил его, собираясь отключить. Но поднес к уху.

— Мам?

— Ты что-то совсем загулял, — с упреком сказала мама Лариса, — нет, я понимаю, большой и еще не так поздно, но хотя бы предупредить можно? И еще. Я не могу найти Боцмана, а залезть на антресоль тоже не могу. Наверняка он там дрыхнет, так? Был бы ты дома, достал бы паршивца.

— Мам… извини. Тут дело, кое-какое. Я уже скоро. Ну, я уже собираюсь домой. А Боцман, да, он на антресолях, я как вернусь, вывинчу его оттуда. И чего тебе, пусть спит.

— А ужин? — возмутилась мама.

— Да он и так толстый. Перебьется.

— Он тебе кот, а не балерина. Толстота в коте — признак красоты и благополучия. Ладно, я поняла, не волнуюсь, лягу почитать, ужин съедите вместе.

Оказалось, и правда, совсем не поздно, Женька решил — вечность прошла, с заката в бухте с вулканами, а всего-то девять вечера. Конечно, если собраться с силами и снова полететь, то через полтора часа они будут в городе. Но сейчас лететь не хотелось, а хотелось ехать в кабине, держа на коленях кота, и чтоб за окном — черная ночная степь. И пусть Женя рядом. Тогда можно и два часа с половиной.

Обратно ехали в полной темноте, вернее, по степи, осиянной бледным светом луны. Фары пятнами прыгали по дороге, выхватывая неровные колеи, кустишки на обочинах, и вдруг — застывшего зайца, который через секунду, уложив уши на спину, величаво запрыгал в сторону, исчезая в темноте. В почти пустом кузове громыхали пластиковые бидоны и какая-то мелочь, прихваченная хозяйственным Отаном в починку. А леди Маистра осталась на Моряне, помахала им узкой ладонью, слегка улыбаясь.

— Будет порядок наводить, — шепнула Женя и села ровно, чему-то улыбаясь.

Женька поежился, представив себе наведение порядка леди Маистрой, когда рядом совсем никого, только соленая вода и ночь. А потом, когда Женя задремала, приваливаясь к его плечу, положил руки на спящего Боцмана, чтоб тот не съезжал с колен, и задумался.

Двадцать из сорока… Скорее всего, Маистра сказала это о времени осенних этезий, вот же балбес, нужно было почитать внимательнее тот Словарь ветров. Кажется, это устойчивые влажные ветры, сильные, но не жестокие. И если он запомнил правильно, то уже меньше, чем через три недели они дуть перестанут. Этезии — ветры сильного Отана. А если перестанут, значит, наступит какой-то срок. Может быть, срок им исчезнуть из мира людей. До следующих осенних этезий. А значит, Женя исчезнет тоже?

Лунный свет, прыгая бледными зайчиками, освещал широкий лоб спящей девочки, ее нос, приоткрытые губы. Трогал рассыпанные по вискам светлые волосы. С виду легкие, как тополиный пух, а на самом деле густые, и только наощупь и поймешь. Все в ней такое. С виду обычная совсем девчонка, немного пацанистая, в этом не соврал Норис Ва-лер-та-лий (Женька хихикнул про себя, снова произнеся имя по слогам, не смог удержаться), и кучу недостатков в ней можно наперечислять. Но если присмотреться. Вдуматься. И так далее, что там, насчет одежки, ума и все такое. И ведь именно так — правильно, понял Женька. Была бы она совершенной красоткой, к ней бы липли буквально все, и кто ей не нужен, тоже липли бы. А так — вышло ему испытание, как с царевной-лягушкой (тут он снова немного поржал про себя). Был бы полный дурак, то стал стесняться ее. Повел бы себя, как Капча. Выходит, обжегшись на таких, как Норис, Кай-Соларис-Фейе-Нот изменила свои правила, и сделала их более жесткими. Ну, в принципе, это правильно, хотя и несколько обидно. Было бы обидно, поправил себя Женька, если бы они — люди. А так, ну что ж, стараются, как могут. Хотя, конечно, смешно, что за тыщи лет они не научились действовать без ошибок. Нет, возразил себе, глядя поверх светлых волос девочки в почти черное стекло, смешно, наверное, потому что я мало знаю. Наверняка, какие-то причины есть, и когда Женя их скажет, ему останется только хлопнуть себя по лбу с воплем «Семен Семены-ыч!».

И тут он снова вспомнил, что может быть, через недолгое совсем время Женя исчезнет. Ну, ладно, превратится. Она сказала, почему это… Как же она сказала-то?.. Но вот снова — совсем нечеловеческие у них мозги, если она думает, ему все равно — будет ли она приходить легким ветерком, пересчитывая сережки на весенних ивах, как дразнит ее Отан. Или — останется человеком. Но все же, как она сказала тогда? Почему же…

Отан разбудил их, когда муравейчик встал напротив уютно светлых окон Женькиной квартиры. Спросонья Женька мало что понимал, ему казалось — досматривает какой-то сон, все в голове мешалось. Невнятно прощаясь, вывалился из кабины, прижимая к груди мягкого Боцмана. И вдруг проснувшись, сунулся в кабину снова:

— Жень? Мне сказать надо. Спросить.

Она послушно наклонилась, приближая к нему светлое лицо. Женька подался еще ближе, касаясь губами уха.

— Помнишь, ты сидела? Ну, в самом начале? Я еще орал из окна, насчет Айседор Дунканыча? Вот. А ты? Ты может, ну… Ты еще кого-то там… Как меня, в-общем…

В его ушах снова возник голос, смех, он ее тогда не знал, и потому смех существовал отдельно от этой Жени. И был он, такой — не слишком сейчас ему приятно про него вспоминать.

— А, — сразу сказала Женя, тоже шепотом, отворачиваясь от каменно сидящего Отана, — мне важно было знать, вступишься ли. Еще до всего, понимаешь? Не за меня.

— Пинаю я щенков или не пинаю? — уточнил Женька, удобнее перехватывая недовольного Боцмана.

Девочка засмеялась. Выпрямилась, махнула рукой. Женька бережно захлопнул разболтанную дверцу. Проводив муравейчика взглядом, пошел в подъезд, снова раздумывая — обидеться, что ли. Но вместо этого представил себе Айседора Дунканыча и тоже засмеялся.