Тайные улицы, странные места [СИ]

Глава 18

Солнце краснело, не теряя своей немыслимой температуры, клонилось к западу, делая плавные холмы под алой пыльцой лучей декорациями, вырезанными из дымчатой бумаги и наложенными друг на друга. И соль Кой-Аша почти пылала, выжимая из глаз слезы, а из кожи — соленый пот. Словно внутри тел поселилась древняя вода озера, уйдя из него самого.

Женька и Женя стояли на ближайшем к озеру холме, осматривая бескрайнюю алую гладь. В полном безветрии торчали на пересушенной земле полынные венички и корчился маленький, в три низких ветки, куст шиповника с десятком оранжевых ягод среди жестяных листьев.

Я тут был, вспомнил Женька, еще когда снизились и девочка, придерживая его за руку, помогла не удариться подошвами о грубую комкастую глину.

Когда ехали на Моряну, Отан остановил муравейчик, вышел перекурить, а Женька побежал на макушку холма, чтоб увидеть огромное озеро целиком. Был в восторге, жадно оглядывая плоскую равнину из розоватой соли. И после радовался тоже, когда гуляли с Женей, чавкая в черной прохладной грязи изгвазданными сандалями.

Сейчас, ясное дело, никакой радости он не испытывал. С нытьем в сердце скользил взглядом по алым просверкам и переливам, боясь увидеть на них черные, маленькие отсюда точки. Вертикальную черточку и рядом с ней пятно пониже и меньше. Хотя, что он знает о Чинуке. Может, он размером с тигра.

— Не вижу, — сказал хриплым голосом, втайне радуясь крохотной отсрочке, — вообще ничего. А ты?

— Пусто. Он точно сказал, про озеро?

Женька кивнул. Конечно, Норис не сказал «Кой-Аш», но они с Женей успели побывать только тут.

— А ты сама, что, не в курсе, чего этот придурок задумал? Ну, в смысле… — Женька сделал рукой неловкий жест, — а, и еще — он как сумел забрать пса? Ты ж сказала, он… у него не вышло, героем.

— Я не могу залезть в голову к человеку, — быстро ответила Женя, продолжая осматривать соль и берега, — и знать, кто что сделает, и как сделает, тоже не могу. Тем более — человек. Я могу сказать, когда наступает время леди Маистры, наблюдая за тем, как совершается погода в определенном месте. Или примерно знаю, когда ждать осенних этезий, ведомых Ньердом. Потому что он ведет их осенью, сотни лет. Но даже это всегда неточно. Слишком много всего, понимаешь? Жарким ли было лето, достаточно ли тяжелы тучи, как часто случался туман, и даже, — она показала на кустик шиповника, — даже, много ли было листвы на деревьях и густы ли травы. А зелень опять же — разная, из-за разных условий.

— Я понял. То есть, я могу сказать, что Норис гнида и поступки у него будут гнидными. А какие именно — разве ж точно скажешь. И ваш Чинук. Ты знаешь, что может случиться, но в плане «может», а не так чтоб обязательно, да?

— Оно уже случается, Жень.

Женька вытер лоб, встряхнул руку, с которой полетели мелкие капли.

— Да. Ладно, еще вопрос. А Отан с Маистрой? Они не помогут? У них же сила!

— Помнишь ночь на берегу? Когда ты согласился на помощь леди Маистры? А мне пришлось звать Ньерда, чтоб все уравновесить?

— Ясно. Извини.

— Нормально. Я рада, что понимаешь.

Он и правда, вполне понимал, в их интересах не устраивать дикой войны, похожей на киношные страсти в фильмах-катастрофах. Это на экране ураганы, шторма и годзиллы крушат города и небоскребы на радость зрителям. А в жизни — в каждом доме живут люди. С детьми. По степным дорогам едут машины, в море болтаются корабли и рыбачьи лодки. Наверняка Отан и леди Маистра могут справиться с Норисом и забрать Чинука, но в этой схватке небо смешается с землей, море выйдет из берегов.

Он вспомнил еще — маленький пляж, усыпанный морскими стеклышками, толстый Костик — зовет маму, отбросив ненужный пластмассовый автомат. Да блин, даже не смерти, но можно ли хотеть, чтоб небольшой дом в бухте, где торчит корабельный маячок, развалился от случайного шквала! А мальчишка сломал руку… И все такое.

Да, понимал Женька, Отан и Маистра поступили правильно, приехав отдельно и уйдя в домик Моряны на обрыве. Отсюда был виден силуэт ветряка, самого дома и рядом сверкала крошечная алая искорка — стекла грузовичка поймали лучи закатного солнца.

Солнце…

— Он ждет темноты.

— Что?

— Норис. Я думаю, он ждет темноты. Чтоб пострашнее. Жень, я один должен, да?

Девочка обдумывала что-то, сведя выгоревшие брови. Повернула к нему встревоженное лицо.

— Тогда он сейчас за мысом. В заливе вулканов. Мы должны идти.

Спускаясь следом по твердым, как железо, травяным кочкам, Женька подумал, впадая в уныние, она не ответила, насчет «один или нет». Но все же, идут пока вместе, уже хорошо.

— Я буду с тобой, — решительно сказала Женя, оскальзываясь на рытвине и взмахивая руками, — хотя это неправильно. Но я буду. Только, Жень, я ничего там не смогу. Понимаешь? А вдруг я буду мешать?

— А я-то что смогу? — Женька догнал ее, поймал локоть, поддерживая.

Его рука скользнула ниже и ухватила ее пальцы. Дальше шли вместе, помогая друг другу перепрыгивать врытые в степную землю корявые камни.

— Летал, — напомнила Женя, — только что. Это же не сон и не бред.

Лучше бы сон и бред, сердясь, подумал Женька, чтоб и Норис с Чинуком тоже оказались сном и бредом.

Они спрыгнули с небольшого обрыва, вызвав шуршащую осыпь глиняной крошки. Похрустывая шагами по кубикам ржаво-красной щебенки, подошли к самому краю соли. Женя отпустила его руку и ступила на красные отблески. Топнула кроссовкой. Над гладью пронесся еле слышный звенящий звук.

— Высохло все. Думаю, даже в середине мы не провалимся. Идем?

Вместе они ступили на алую соль, и та засверкала в глаза, усиливая цвет тяжким не уходящим зноем. Соль ложилась под ноги, твердая, как бетон, похрустывала, сламываясь тонкими пластинами, и от них разбегались легкие еле заметные тени, удлинялись по мере того, как солнце медленно приближалось к пологой линии холмов.

Женька оглянулся. Их тени росли, стремясь остаться на берегу, но не могли, следуя за медленными трудными шагами. Женя вдруг ускорила шаг, бросая его руку. Нагнулась над чем-то маленьким, нарушающим гладкую поверхность. Присела на корточки.

Он подошел, глядя через ее плечо. Чайка. Сидит на соленых кристаллах, раскинув беспомощные крылья, опушенные мелкой солью. Глаза подернуты мутной пленкой, клюв открыт.

Женя протянула к нему руку. Повернулась, сводя брови. Он помедлил секунду, потом вытащил из полупустого рюкзака пластиковую бутылку с теплой водой. Тоже нахмурился, когда девочка, отвинтив пробку, плеснула драгоценной пресной водой на покрытую мохнатой солью птичью головку. Не к месту вспомнил про чаек вообще — пакостные они птицы, вредные, драчливые и хулиганистые. Но Женя права, не бросать же ее тут помирать.

Пряча в рюкзак почти пустую бутылку, ужасно захотел пить, но прогнал желание. Чайка, переваливаясь, сделала несколько шажков, побежала, взмахивая острыми крыльями. Взлетела и через полминуты исчезла в зеленоватом поблескивающем небе, кажется, тоже полном мельчайших соляных кристаллов.

В сказке, бредя дальше, прикинул Женька, она бы вернулась в нужный момент, привела с собой дофигища птиц, и они порвали бы Нориса в клочья.

Солнце коснулось макушки холма и к ногам легла черная, резко очерченная тень, внутри которой после сверкания соли почти ничего не разглядеть.

— Пойдем? — шепотом сказала Женя.

Оказалось, они пересекли почти все озеро. Там, за их спинами мягко сверкала алая соль, к ней тянулись черные полукруги теней, повторяя собой очертания холмов. И Кой-Аш был таким огромным, что Женька сам себе представился муравьем на краешке большой тарелки. Нет, еще меньшим на еще большем.

— А где?…

Но вопрос остался незавершенным. В густой тени заблестела узкая кривая щель, пропуская в себя багровый солнечный глаз. Оказалось, озеро туг не кончается. Оказалось, между холмов соль сбегалась узким перешейком, чтоб, проскользив мимо щебенчатых берегов, переходящих в заросшие полынью склоны, распахнуться снова, совсем уже неземным, угрожающим пейзажем.

…Оказалось, солнце еще не уходило за горизонт, тут ему не мешали холмы и огненный шар завис над равнинным проемом, стиснутым по сторонам плавными склонами. Свет без препятствий изливался на кусок степи, узкий берег, но главное — на заключенное в берега пространство круглой бухты, тоже покрытой солью. Но вместо кристаллической глади соль была изрыта огромными кругами и воронками, те казались космически черными, блестели в закатном свете багровыми бликами. И — шевелились.

Женька застыл, стараясь не испугаться, с нажимом уговаривая себя, что — ничего ведь страшного. Она сказала — вулканы. Да полно их в степи, нормальные грязевые вулканчики, за поселком Баксы есть их целая долина, и там серые озерца грязи, в них — ленивые пузыри. Выныривают из глубины, надуваются, лопаются, разбрызгивая прохладную вонючую грязь.

Перед ними зарокотало утробно, черная жижа в неровном круге пошла рябью, поднялась, становясь прозрачной — через нее тускло светило заходящее солнце. И огромный пузырь лопнул, обдавая их лица раскаленными мелкими каплями. На месте пузыря ворочалась, завертываясь, неглубокая воронка с дрожащим в центре багровым бликом.

И, как по команде, бухта ожила, заговорила угрожающим низким басом, бульканьем и шлепками. Повсюду медленно вздымались вязкие столбы, круглились пузыри, похожие на черные лысые головы чудовищ, расползались жирные щупальца, блестя по черному омерзительным красным и фиолетовым цветом, будто они из сырого протухшего мяса, обвитого радужными пленками. И запах, усиливаясь, стал таким же. Как в мясных рядах, думал Женька, борясь с тошнотой и быстро переводя взгляд с одной воронки на другую, когда конец дня, и кругом воняет и мухи…

— Жень, — сказала девочка за его спиной.

Он хотел кивнуть, но не успел. В центре озерка произошел неспешный, как в замедленной съемке, взрыв, огромный, вытащил из грязи толстенный канат, свивая его спиралями, повел к небу, и там так же неторопливо выбросил в стороны мощные щупальца, от которых вниз полетели куски и кусищи блестящей грязи. Шмякались на соль, разлетаясь брызгами. А ствол продолжал стоять, покачивался, утолщаясь под собственной тяжестью. Оседал медленно и грузно, возвращая себя в жадный рот глубокой воронки.

И, осев на высоту в два человеческих роста, стал менять очертания, задымился, теряя блестящий черный цвет. Посерел, как сереет грязь, высушенная солнцем. Растрескался, ставя пластины чешуями. Одна трещина открыла два ряда сверкающе-белых зубов, свесился из пасти длинный, как мокрая змея, язык.

— Чинук, — Женя выступила вперед, протягивая руки к огромному, грубо слепленному из глиняных чешуй, живому изваянию. Но тут же отдернула их, растопыривая обожженные раскаленным воздухом пальцы.

За спиной пса, слепленного из шипящей грязи, которая высыхала, отваливалась, но тут же наползала снова, выталкиваясь из воронки новыми, жирно блестящими порциями, возник стройный силуэт. Не в белом, удивился краем сознания Женька, насмерть перепуганный не только чудовищным видом пса, но и жаром, который исходил от чешуй и разверстой пасти, а еще — отвратительным запахом, и главное — мутным равнодушием, что светило в маленьких, спрятанных в глине, собачьих глазках.

— О-ла, — сказал стройный черноволосый мальчишка, с виду лет пятнадцати, в черной тишотке с белыми силуэтами и крупной надписью «Линкин парк» через неширокую грудь. Улыбнулся. Такой улыбке умиляются взрослые, провидя в подростке будущего очаровательного мужчину. Протянул Женьке узкую ладонь. С худого запястья свесились свободно висящие фенечки — бусины, кожаные квадраты с клепками.

— Привет, — уточнил ломким приятным голосом, шагнув ближе.

Длинные волосы качнулись, схваченные через лоб плетеной кожаной полоской.

— Как там говорят? Прошлое приветствует тебя, будущее! Фантастику любишь читать?

— Норис? — Женька дернул рукой, машинально, из вежливости собираясь ответить на приветствие, но спохватился, и рука осталась висеть, сжимаясь в кулак.

— Ага, — безмятежно согласился пацан, — стану Норисом, лет, наверное, через пять. Тут, где я, ты совсем еще ссыкло, в пеленки гадишь. Упс…

Он театрально хлопнул себя по губам, переводя взгляд на Женю.

— Чего это я. При даме. Хай, дама! Помнишь меня?

Большие глаза цепко осматривали крепкую фигурку в мешковатом комбинезоне, белую тишотку с мятыми короткими рукавами, светлые волосы, упавшие на пылающие скулы. Тонкий нос сморщился, губы слегка искривились.

— Какая-то ты… Что, решила, этому (кивнул в сторону Женьки) и такого хватит? Не стала прикидываться красоткой? Со мной была, ну, чисто как эта придурошная Ана. Ножки-сисечки-ротик. А теперь? Да ты на девку-то не похожа. Завелся у нашего мальчика друган. По имени Же-еня-а…

Последнее слово проблеял, издеваясь.

— Учусь. На ошибках, — хмурясь, ответила Женя, сжимая и разжимая обожженную ладонь в кулак, — собаку верни. Она не твоя.

— Твоя, что ли? А я так думаю, кого слушается, того и собака. Эй, Чинук!

Жар усилился. Огромный пес повернулся, расставляя по чавкающей грязи серые лапы. Зевнул и клацнул каменными челюстями.

— Не надо, — сказала Женя, — там же совсем плохо будет. Зачем тебе?

— Затем! — закричал Норис, сужая глаза в черные щелки, — затем, что нужно за свои отвечать поступки! Ах, Виталя, ах мы с тобой! А как надоело, бац, и свалила, да? Чхала на Виталю! Пошла искать других дурачков? Только не подумала, что пока со мной таскалась, кой-чего мне и оставила.

— Подумала. Это риск, он всегда бывает. Но пойми. Ты сам виноват! Я предлагала тебе — все! Но ты хотел другого. Сказал бы сразу, чем притворяться. Но ты…

— Сказал, ага! И ты бы свалила в первый же день. Нет, киса. Мне было интересно, что я с тебя поимею.

Он засмеялся скрипучим смехом. Подмигнул Женьке, который стоял столбом, в ошеломлении слушая и не имея сил прогнать воображаемые картинки. Женя Местечко и Норис. Красивый пацан, его ровесник. Сидят на обрыве, рассказывая друг другу секреты. Смеются, закрепляя полотнища парусов в лабиринте. Бегают по пляжу Моряны после купания в ночном море. Норис сказал, она была с ним очень красивая, вспомнил Женька, но представить другую Женю не мог, перед глазами была только эта — с легким неровным румянцем на скулах, с крупноватым мальчишеским носом и бледными губами в трещинках. Широкий лоб под рассыпающейся челкой. Сколотый передний зуб.

На секунду мелькнула завистливая злость — вот, значит, как. Норису, смазливому, как девчонка, положена, значит, красотка типа Аны. А мне, Женьке Смоле, хватит и коренастой Местечко. Но даже прогонять дурную мысль не пришлось, улетела сама, уступая место испугу. Гад болтает, вдруг понял Женька, тянет время. И вообще — Женя сказала, он герой, потому что — верит. А что за вера, если пакостные слова ублюдка Нориса все в нем поменяют!

— Отдай собаку, — сказал он, перебивая издевательскую болтовню.

Норис замолчал. Но не повернулся, продолжая смотреть на Женю. Та кивнула, пылая щеками.

— Отдай нам Чинука. И можешь идти.

— Нам? — удивился Норис. Ему пришлось повысить голос — вокруг пушечно стреляла грязь, вырываясь из воронок, падала обратно, шлепая и чавкая, — уговор другой был. Ты забираешь собаку. А этот — остается. Со мной.

— Зачем он тебе? Ты ничего не можешь с ним сделать. Виталя…

Норис усмехнулся.

— Тут — не могу. Это ты права, мадмуазель Эжени. Но там, куда вернемся, много чего могу сделать. А до этого… Нет, просто давай, делай, как договорились.

— Иди, Жень, — хрипло сказал Женька и прокашлялся, — иди. А то вдруг поздно. Там же дети. Маленькие которые.

— Чинук! — позвала Женя.

Она вышла вперед, не обращая внимания на раскаленный воздух, от которого лица пылали и губы трескались, покрываясь крошечными капельками крови.

— Чинук! Ко мне! Я отведу тебя к леди Гальего.

Норис усмехался. Чинук сидел, равнодушные мутные глазки пялились на девочку из-под глиняных чешуй, толстый, как у динозавра, хвост, лежал на грязи, перемешанной с тающей и подсыхающей солью. А свет уходил, тускнея, но блики на потеках и пузырях, казалось, становились ярче.

— Он остается, твой пацан, — снова предупредил Норис. На лбу под кожаной лентой блестел пот, и он быстрым движением ладони смахнул крупные капли, вытер руку о шорты.

— Я остаюсь, — с тоской подтвердил Женька, — отдай ей пса. Пожалуйста. Скорее!

— Пусть только скажет, — заорал Норис, — почему свалила тогда! И забирает своего блоховоза. Ну? Ты! Скажи! Я все делал, как ты хотела. Все! Что, блядь, я сделал не так? А?

— Ты же врал мне! — Женя тоже подняла руку, смахнуть слезу, но та высохла сама, блеснув в уголке глаза.

— Ты не знала! Я точно знаю, ты не дотумкала ни разу. Так что случилось?

— Ты пнул щенка.

— Что? — Норис так удивился, что шагнул к ней, и сразу откачнулся, опаляемый жаром, идущим от массивной фигуры пса, — какого щенка? Чокнулась?

— Я шла, к нашему месту. Ты сказал, будешь ждать. Помнишь?

— Еще бы. Ждал три часа. Идиот.

— Я увидела тебя, ты из магазина вышел. С бутылкой пепси.

— Тебе купил, между прочим!

— Там был щенок. В коробке картонной. Подбежал. Вилял хвостом. Ты его пнул и ушел.

— Да? — Норис удивился, — не помню… — потом удивился сильнее, — ну и что? Попал под ногу просто. Бля. Так ты месяц нашей дружбы, поцелуйчики, ля-ля… ты это все похерила, из-за какого-то блохастого щенка? Не убил же. Пихнул. Наверное.

— Тогда я поняла, что ты мне врешь. Про себя. А так нельзя. У нас так нельзя. Мы слишком…

— Что слишком? Слишком для нас чистенькие, да? Типа такие боги! Типа супермены и вумены! Да иди ты. Чинук! Пшел отсюда!

Он выбросил руку в сторону сидящего пса. И отскочил, прикрываясь обеими руками, когда Чинук поднялся, выдергивая себя из черного месива, которое шипело и покрывалось серой коркой, а та ломалась от ворочания огромных боков, роняющих такие же серые пластины. Чинук задышал, делая зной вокруг нестерпимым, и вдруг прыгнул, закрывая собой сумеречное небо с алым угольком ушедшего в степь солнечного диска.

Женьке показалось, над головой пронесся авиалайнер. Пылающий. Он упал на колени, опуская голову и ожидая услышать взрывы, грохот и треск. Но вокруг сделалось совсем тихо. И темно. Раздался из темноты смех, за ним — радостное повизгивание.

— Иди сюда, Чинук. Соскучился, да? Ах ты, глупый ты, смешной пес. Ну, давай шею.

Женька осторожно встал, повернулся, прищуривая глаза. В остатках сумеречной зари увидел — вокруг Жени суетится средних размеров псище, машет косматым хвостом, прыгает, стараясь лизнуть в лицо. Та уворачивалась, смеясь. Защелкнула на лохматой шее брезентовый ошейник и подошла ближе, таща пса за тонкую металлическую цепочку.

Женька отступил. Но пес презрел его осторожность, кинулся в ноги, лизнул опущенную руку и прыгнул, стараясь достать до скулы жаркой пастью с мокрым языком. В смысле, обычной жаркой собачьей пастью, а не адским зноем недавнего чудовища с каменными зубами.

— Он соскучился, — объяснила Женя, осторожно сматывая цепь и притягивая пса поближе, — но его нужно скорее отвести, долго я не удержу. Когда он поймет, что я не слишком сильная, он снова станет. Таким вот. Как с Виталей.

Норис невдалеке презрительно фыркнул. Но вслух возражать не стал.

— Жень, — сказала девочка, подходя совсем близко и понижая голос, — Жень… я отведу Чинука и вернусь. Ты мне веришь?

— Зачем? — угрюмо спросил Женька, — нормально все. Жары нет. Катастрофы нет. Все ж получилось.

Она вытерла потрескавшиеся губы, машинально поморщилась.

— Я к тебе вернусь. Ты должен мне верить.

Он хотел ответить что-то язвительное. Насчет прекрасной Аны для Нориса-Виталечки. И ужасно жгло сердце от того, как тот орал «поцелуйчики»… Реально, провели, как детсадовца.

Но она уже исчезла в сумерках, которые густели на глазах.

— Прекрасный Чинук, — удалялся, стихая, хрипловатый голос, — ты мой герой, мой доблестный пес. Дурак ты, конечно, но я люблю тебя, Чинук…

Наступившая тишина качнулась от вкрадчивого голоса, полного фальшивого сожаления:

— Прям, как с тобой, да? Ты мой герой!.. мой доблестный герой! Такие вот они, бабы. Получается, им, что мы, что собака блохастая — одинаково.

Голос стал взрослым, отметил Женька и напрягся, не поворачиваясь увидеть то, что уже понял — увидит. Рядом с ним вместо смазливого Витали снова стоит Норис, сколько там ему сейчас — почти тридцатник.

— Я про вас понял все, — вел дальше сумеречный собеседник, стараясь придать словам задушевности, — когда на пляже увидел. Помнишь? Ты ее закрывал. Чтоб я, значит, не разглядел, когда Зяма фонарем светил. Понял, потому что она и правда, кой-что мне оставила. Научила. Перед тем, как кинула. А ты думал, я просто так поднялся, а? Из обычного пацана стал крутым парнем, который разбирается, кого как прижать надо. Не нравлюсь тебе? Вот и скажи спасибо своей, не знаю, как ты там ее называешь, про себя. Главная фишка, знаешь в чем? В том, что им на нас плевать, понял? На тебя, на меня. На всех плевать, кто люди.

Он хохотнул.

— Вот это и был главный урок мне от нашей девоньки. А ты — дурачок, умишко у тебя убогий. Она крутит, как хочет. Ты главное верь мне, верь, Женечка. А ты и веришь. Верить, Женечка, никому нельзя. Еще один урок.

Женька молчал, хотя от уверенного мерзкого голоса его тошнило. Молчал, потому что уговорились, Норис отдает Чинука, а Женька остается. Взамен. Зачем же он ему нужен? Но, пока болтает, у Жени есть время отвести пса и вернуться, подумал он, боясь слишком надеяться.

— Она не вернется, — с противной уверенностью сказал Норис, — нахрен ты ей сейчас? Она может, хотела меня выманить, посмотреть, опасный я им или нет. Увидела и тебя кинула. Как сморканный платок.

Тут Женька не выдержал. Фыркнул. В наступившей тишине, где все вокруг было занято возвращением к нормальной температуре воздуха и земли, звук услышался слишком уж четко. Норис замолчал на мгновение. Но только на мгновение.

— А даже если побежит обратно, все равно не успеет. Чего не смотришь, ссышь, да? Не ссы, я с тобой ничего не сделаю.

И подчеркнул с нажимом:

— С — тобой.

У Женьки вдруг замерзла спина. Как будто он у горячей печки, а сзади — пронизывающий сквозняк. Он переступил по месиву грязи и соли непослушными ногами, чтоб оказаться лицом к лицу к Норисом. Шаги отмечали страхи: мама… Капча… или его крошечный племянник?..

Но рядом с Норисом никого не было, стоял спокойно, держа под мышкой какой-то предмет, в сумерках сразу не разглядишь, но ничего в нем человеческого. Мохнатое вроде бы что-то. Как… как облезлый воротник старого пальто.

Воротник вдруг заорал, метнулся под локтем. Норис ловко перехватил существо удобнее, стискивая смуглыми скрюченными пальцами. Отступил, смеясь. Вытянул руки над последней живой воронкой, откуда выбрался недавно ветреный глупый Чинук.

— Боцман? — у Женьки захрипел и сел голос, — ты, гад. Отдай кота!

— Легко, — в темноте блеснули зубы на смуглом лице, — я б торганулся. Я тебе котика, а вместо него мамка твоя до самой смерти болеть будет, от каждого сквозняка. Или там, друган твой, чтоб всю жизнь ему, придурку, неудачи. Я такое могу! Спасибо нашей подружке!

Он снова перехватил извивающегося кота, нещадно вывертывая тому загривок. Боцман обвис мохнатой тряпкой, только ходил из стороны в сторону еле видный в темноте полосатый хвост.

— Но я ж не тварь бесчеловечная. Короче, обмен такой. Посылаешь нашу девоньку нахер. Понял? Сейчас прямо. Клятву мне даешь, честную благородную. Что ни здрасти, ни одного слова ей, с этого самого дня! Не посмотришь в ее сторону! И забирай своего недоноска!

— Нет, — сипло сказал Женька, сжимая кулаки и смаргивая, потому что перед глазами все расплывалось.

Боцман. Его Карина принесла, совсем крошечный был звереныш, тощий, лапы дрожали, а шерсть такая реденькая, что живот светил розовым. А потом уехала, оставив котенка Женьке. И тот болел, мама пеленала его, чтоб промыть мутные глаза, закапать сопливый нос, смеялась, морщась от жалости. Ну, какой такой Боцман, удивлялась, протестуя, да ты посмотри на это недоразумение! Но Женька стоял на своем, а несчастного мелкого Боцмана забирал спать под одеяло, просыпался ночью, боясь раздавить, трогал пальцем тонкие, как травины, ребрышки, поражаясь тому, что — дышит, и что там, за ребрами бьется совсем настоящее сердце.

Боцман вырос в огромного котища с пламенной спиной и ослепительно белым животом и лапами. Соседи ахали, когда мама гордо подхватывала на руки, а тот обвисал, вальяжно обнимая ее локоть, прикрыв глаза, внимал восхвалениям. Ужасно любил пожрать, и каждый день неукоснительно приходил поваляться на Женькин живот, топтался, потом внезапно прерывал важное занятие и ложился, приближая нос вплотную к Женькиному лицу. Слушал, подергивая усами. Наверное, удивляется, думал всякий раз Женька, что я такой же живой, дышу и сердце у меня бьется…

Женька сделал еще шаг, увязая в грязи по щиколотку. Норис засмеялся, опуская руки к жерлу воронки. Та булькнула, шевеля нутром, откуда пошел, усиливаясь, теплый противный запах.

— Не успеешь, — сказал, держа кота за шкирку и опуская ниже, — подойди, ага. Рискни.

— Нет, — снова сказал Женька, уже непонятно кому, то ли Норису, то ли обращаясь к мирозданию. Так нельзя, хотел закричать, потому что — ну нельзя так! Боцман ни в чем не виноват. И Женя не виновата. И как без нее? И она подумает, что он просто поверил Норису. Ушел с ним.

— Мне надоело, — белые рукава качнулись, светлое пятно в смуглых пальцах опустилось к черному блестящему пятну.

— Нет, — закричал Женька, — я согласен! Я — да! Верни кота, гад!

Он все же кинулся, оскальзываясь, погрузился по колени, вытягивая вперед руки. Грязь чавкнула, мягко таща его глубже.

Жерло, думало что-то внутри головы параллельно гневу и растерянности, это не просто так грязь, жерло уходит в разлом и, если канал достаточно большой, выбраться невозможно, сперва захлебнешься, а потом будешь медленно тонуть, двигаясь только вниз. Никто никогда не всплывает. В долине, рассказывали, утонул грузовик и во время войны даже танк.

— Клянись, — прохрипел Норис, стараясь удержать Боцмана, который после Женькиного вопля вдруг ожил и завыл, брыкаясь изо всех сил, — клянись, сволочь, сло-ва-ми!

— Я, — начал Женька, протягивая руки к бешеному комку, что крутился уже над головой, — я обещаю, тьфу…

Он макнулся лицом в мягкое, закашлялся, отплевываясь. И тут случились сразу два события, а может и больше, разве ж в такой суматохе разберешь. Тот самый параллельный голос в голове, бросив рассказывать страсти, вдруг с легким раздражением процитировал слова Жени — «это риск, он бывает». К чему это, успел удивиться Женька, барахтаясь с вытянутыми вверх руками, по которым лупил измазанный в грязи кошачий хвост, а, понял! И мне кой-чего осталось, так сказал потом Норис…

Он закусил губу. В голове гремело дальше, новое, снова сказанное голосом девочки. Летал. Только что. Сам!

Женька дернул ногой, нащупывая, от чего оттолкнуться. Не нашел, вытянул руку, скользя грязными пальцами по кошачьей шерсти. Пальцы сорвались. Снова коснулись спутанной шерсти, ощущая ее, как недавно Женя держала его в воздухе — одним легким касанием пальца.

— Ах ты ж, — пробормотал, не пытаясь уцепиться, медленно вытягивая себя из жерла, без ничего, без опоры, вернее, опираясь лишь на смешную уверенность в том, что — получится. Не может не получиться. Не имеет права!

— Женя! — зазвенел в ушах испуганный девичий голос, — Женечка!

Взвыл кот, заорал Норис, Женька завопил, кидаясь вверх и вперед, вцепился в локти белой джинсовой куртки, вклещился в них мертвой хваткой и выкатил глаза, борясь с неудобной тяжестью.

Внизу чмокнуло, ветерок обдул мокрые босые ноги, добрался к коленям. Обвился, словно резиновая лента, поддерживая. И превратился в руки, обхватившие его за пояс.

— Тя-же-лый… — Женька согнулся, изо всех сил удерживая локти Нориса, а тот извивался, как перед тем кот, вопил, дергаясь и отпихивая от себя Боцмана. Женька ахнул, пытаясь поддержать кота, но тот, освободившись от руки на загривке, тоже вцепился в норисову куртку, мертво, и сваливаться вниз не собирался. Выл, заглушая вражеские вопли.

А ниже, под мельканием ног в щегольских белых джинсах, расстилался бледный пейзаж — мертвый блеск, испятнанный черными кругами и кляксами.

Резкий ветер ударил Женьку в бок, его мотнуло, унося к пологой вершине холма. Что-то хлопнуло по макушке, заставляя снизиться. Что-то совсем ледяное.

— Полегче, — пророкотал недовольный мужской голос, — зашибешь ведь.

— Их? — насмешливо отозвался голос женский, — о, да. Как же!

И тут женькину задницу встретила земля. Такая твердая, что он заорал, согнулся, перекатываясь на бок и отпуская, наконец, истерзанные рукава Норисовой куртки.

Под голову неудачно попал камень, о чем Женька вспомнил уже потом, а пока успел поразиться взрыву прекрасных искр, зажмурился и, прижимая к себе воющего кота, отключился.