Темный ангел

1

Окленд остановился – сразу за деревьями он мог разглядеть синее пятно. Он помедлил, затем сделал еще пару шагов вперед. Прислонившись к серебристому стволу, Констанца сидела в самой гуще березовой рощи. Флосс растянулся у ее ног. Окленд продвинулся еще на шаг вперед, делая это как можно тише. Она что-то писала, увидел он, медленно и даже усердно, словно выполняя урок. Время от времени она отрывалась от блокнота, рассеянно трепала Флосса, затем снова продолжала писать. Блокнот в черной обложке лежал у нее на коленях. Она не видела ничего вокруг. Даже когда сухая ветка треснула под его ногой и собака насторожилась, она не оторвалась от письма.

Окленду нравилось наблюдать за Констанцей. Временами он даже ругал себя за это – особенно когда Констанца не знала, что за ней наблюдают. Окленд часто думал, что ее поведение схоже с калейдоскопом. Он любовался тем, как меняется ее настроение, переливается оттенками, оставаясь все время яркими и сложными. Его увлекала эта игра цветов, каждое сочетание казалось новым и более не повторялось. Ребенком он решил разгадать тайну волшебного калейдоскопа и разобрал его на части, однако остался лишь с картонной трубкой и пригоршней цветных стекляшек в ладони. Их цвет был мутным и невыразительным, игра разнообразия исчезла. Окленд крепко запомнил этот урок.

Наблюдать за Констанцей интересно издали, напоминал он себе, предостерегая от дальнейших исследований.

За последние четыре года Констанца сильно изменилась. И не только потому, что теперь Гвен подбирала ей платья, а Дженна ухаживала за густыми непокорными волосами – сама Констанца становилась другой. Окленд, наблюдая за ней, замечал, что она сама создавала себя.

Позже, когда Констанца увлеклась искусством, Окленд не переставал восхищаться энергией и дерзостью ее художественных работ. Но все-таки она больше нравилась ему в те годы: по-детски упрямая и резкая, искрящаяся энергией. Она была маленькой, неистовой, непредсказуемой и стремительной. Ее лицо обладало природной пластикой актрисы: одно мгновение она могла быть печальной, как клоун, а в следующее – уже высокомерной, как светская дама. Казалось, все в ней подключено к незримому источнику энергии. Ее волосы, которые Дженна почти с религиозным усердием пыталась укротить, тоже имели свой нрав. Констанце пока не делали высокую прическу, поэтому волосы свободно спадали ей на плечи и спину – черные, жесткие, непокорные, густые, как лошадиная грива. Эти волосы приводили Гвен в отчаяние, они, даже причесанные и заплетенные, делали Констанцу похожей на цыганку.

Констанца так и не научилась быть смирной и похожей на настоящую леди: могла, если хотелось, сесть, скрестив ноги, или просто усесться на пол. Если хотелось бегать – она бегала. Все время – ходила ли она, стояла, сидела, говорила – ее руки находились в постоянном движении. Маленькие ладони, которыми она непрестанно размахивала и жестикулировала, сверкали в воздухе. У Констанцы появилась прямо-таки сорочья страсть ко всему блестящему, и все пальцы на ее руках были унизаны кольцами, причем безо всякого разбора, что немало раздражало Гвен. Рядом с дорогими и стильными, подаренными самой Гвен, красовалось яркое колечко от рождественской хлопушки. Констанца не могла сопротивляться всему яркому.

Окленд, наблюдая за ней из-за деревьев, вдруг подумал, что ему прежде не доводилось видеть Констанцу в чем-нибудь неброском – ее платья были таких же кричащих тонов, как оперение колибри. Розовый, пунцовый, электрик, ослепительно желтый – такие цвета любила Констанца и такие платья выпрашивала у Гвен. А затем, получив платье, она продолжала день за днем доделывать его, пока оно не становилось просто вопиющим. Обрезки кружев, вышивки, блестки, блестящая пряжка от модной туфли – Гвен только вздыхала, видя все это, и уступала. Правда, нравилось ей или нет, она вынуждена была признать, что все это каким-то образом шло Констанце. Обрезки и остатки другой одежды своим контрастом и броскостью только подчеркивали неукротимый характер владелицы. «Вот я, взгляните на меня, – словно заявляло это существо, – я теперь другая. Вам ни за что не укротить меня! Смотрите, как все на мне сверкает, когда я танцую».

В тот день на Констанце было синее, как кристалл цианида, платье. Поначалу простое, оно теперь было украшено розовой тесьмой, обшитой вокруг ее талии и поднимавшейся вверх к груди. Увидев эту тесьму, Окленд подумал, что выбор платья, привлекающего внимание к фигуре, скорее всего не случайность. Констанца могла делать многое, но во всем таился свой смысл.

К удивлению Окленда, эта картина растрогала его. Те, кто не знает, что за ними наблюдают, всегда по-своему беззащитны. Броня Констанцы была непроницаема, видимо, она поняла, что обаяние – гораздо более эффективное средство защиты, чем обычная для нее в детстве замкнутость; сейчас Констанца не дразнилась, не клянчила и не вела себя вызывающе, и Окленд почувствовал, как его тянет к ней. Она выглядела как ребенок, хотя ей уже исполнилось пятнадцать. Она сейчас была грустной, одинокой, полностью углубленной в свою работу, эта девочка с блокнотом, карандашом и собакой.

О чем она писала?

Окленд уже было хотел выйти из своего укрытия, когда Констанца, захлопнув блокнот, подняла голову.

– Окленд, – воскликнула она, – как ты меня напугал!

– Ты выглядела такой увлеченной. – Окленд подошел к ней и, по своему обыкновению, растянулся во весь рост на зеленой траве.

У Констанцы были необыкновенные и по-своему забавные глаза: большие, чуть раскосые в уголках, их цвет был совершенно неуловим. Иногда Окленду казалось, что они голубые, как море, иногда – темно-зеленые, иногда черные, но всегда – непостижимые. С ними возникало искушение вглядеться ближе, глубже, вспугнуть эту скрытую правду, которую они стремились припрятать. Окленд подчас ловил себя на мысли, что ему хочется коснуться ее глаз, пальцами ощутить их форму. То же самое и ее губы, которые, как он подозревал, Констанца подкрашивала – верхняя была четче очерченной, нижняя – мягче, более чувственной. Зубы были ровные, белые.

Окленд слегка отстранился.

– Разве ты не идешь на пикник к Фредди?

– А что, пора?

– Почти, – Окленд снова лег на траву. – Я уже собираюсь вернуться в дом.

– Мне не хочется домой, – Констанца скорчила гримаску. – Война, война, война – только и разговоров что о войне. Сэр Монтегю говорит, что это неизбежно, тетя Мод начинает возражать, твоя мама плачет, твой отец снова выносит карту мира, а Френсис только и говорит, что о своей части… Я решила сбежать.

– О чем ты пишешь? Ты выглядела такой сосредоточенной…

– Это просто мой дневник. – Констанца спрятала блокнот под складки своей яркой юбки.

Окленд улыбнулся.

– Ты ведешь дневник? Не могу в это поверить. И что ты туда записываешь?

– О, всякие мои девчоночьи мысли, конечно. – Констанца искоса взглянула на него. – Но только о серьезных вещах. О моем новом платье, например. О новых туфлях, какая у меня теперь талия – шестнадцать дюймов или семнадцать с половиной. Мои сны – я всегда записываю свои сны. Мой будущий муж – я посвятила ему много страниц, как и все девчонки…

– В самом деле? – Окленд, который ничему этому не поверил, лениво поглядывал на Констанцу. – А что еще?

– О семье тоже. О том, что Стини говорит. Что подарить Фредди на день рождения. О Френсисе и его фотографиях, об их с Джейн свадьбе, которая снова отложена… – Она чуть помедлила и загадочно взглянула на Окленда. – Иногда, но не очень часто, я пишу и о тебе.

– Ясно. И что же ты пишешь обо мне?

– Сейчас. Дай вспомнить. Пишу о твоих успехах в этом мире, о книгах, которые ты читаешь, и о твоих отзывах об этих книгах. Написала, например, что ты похож на Шелли.

– Чепуха, – Окленд понимал, что это в самом деле чепуха, но все же был слегка польщен, – ты даже не читала Шелли, могу поспорить.

– Ну, хорошо, раз так. Может быть, я этого и не писала. Может быть, я написала… что ты изменился.

Из голоса Констанцы исчезли дразнящие нотки. Она снова искоса взглянула на Окленда, задумчиво выдергивающего травинки.

Он более дружелюбно спросил:

– Так я, значит, изменился?

– Ну, конечно… Ты закончил Оксфорд. Тебя ожидает успех – об этом все говорят.

– А ты веришь всему, что говорят?

– Конечно, готова жизнь отдать за свежую сплетню. Верю, что говорят: Окленд – укротитель вечеринок, Окленд – золотой мальчик из Баллиола. Еще…

– Еще что?

– Я сама кое-что замечаю и записываю. Даже ученые не бывают такими старательными. Иногда, правда, мои открытия не совпадают с твоей репутацией.

– В чем, например?

– А, вот теперь ты стал слушать внимательно! Какие вы, мужчины, эгоисты – вечно хотите знать, что женщины думают о вас. Хорошо, я тебе скажу. Я написала о том, что ты стал взрослее, гораздо осторожнее и уже меньше вызовов бросаешь жизни.

– Ну и скучища. В твоем рассказе я похож на банкира.

– Возможно. Я хотела написать: меньше мне бросаешь вызов, потому что в этом плане ты явно выкинул белый флаг.

– Белый флаг, по-твоему? Нет, это всего лишь тактическое отступление. Постоянная борьба утомляет. К тому же и ты изменилась. Стала не такой противной.

– Спасибо, Окленд, дорогой.

– Ты стала лучше, согласна с этим?

– Конечно, и это еще не предел, вот увидишь. Я самая заядлая сторонница самоулучшения. Все еще только начинается! Буду работать над собой, тереть и скоблить саму себя, пока не стану сверкающим совершенством! – Она задумалась. – Между прочим, мы отклонились от темы. И не пытайся сбить меня с толку. Мы сейчас говорим о том, как ты изменился, а я пропустила самое важное.

– И что же это?

Констанца едва заметно улыбнулась:

– А как же Дженна?

Окленд вскочил и зашагал прочь. Он разозлился на Констанцу, даже хотел отшлепать ее за подглядывание и неискренность. Ее слова задели его, поскольку он понимал, что Констанца права. Если он и изменился, то причиной всему стала Дженна и конец их романа.

Оглянувшись через плечо на Констанцу, которая как ни в чем не бывало снова взялась за свой блокнот, Окленд подумал: «Констанца видит слишком многое». И не только потому, что Констанца знала о его связи, которую он держал в тайне от всех, и даже не в том, что ей было известно о разрыве отношений с Дженной – в конце концов, с тех пор прошло уже более двух лет. Но Констанца смогла разглядеть больше: она увидела, в чем именно он изменился. К худшему, вынужден был признать Окленд, поскольку конец его отношений с Дженной получился довольно жалким.

Окленд отправился в Лондон, полный горячей любви и обещаний: вечная любовь, верность до гроба. Однако этих настроений хватило не больше чем на три месяца. Его чувство к Дженне постепенно отступало, появились новые друзья, интеллектуальные состязания, открылись новые горизонты, новые книги. Когда он вернулся в Винтеркомб, уже безотчетно чувствуя вину перед ней, то обнаружил, что Дженна не изменилась, но стала неузнаваемой.

Он увидел, что она просто хорошенькая, в то время как он считал ее красавицей. Ее покрасневшие мозолистые ладони оскорбляли его благородные чувства. Ее произношение, неторопливая, как у всех уроженцев Уилтшира, речь, которую он обожал раньше, теперь раздражали. У Окленда в голове было полно новых идей, новых друзей, новых книг, но ничем из этого он не мог поделиться с Дженной. Он стыдился этой черты, разделившей их. Но стыд порождает чувство вины, а вина разрушает влечение. Окленд открыл для себя горькую истину – любовь, оказывается, не бессмертна, как он полагал раньше. И физическое влечение не вечно – оба эти чувства со временем могут потускнеть.

Дженна не проронила ни слова упрека. Она понимает, что все кончено, покорно с этим соглашаясь, отчего Окленду оставалось только поморщиться: что ж, так, возможно, будет лучше. Она со временем сможет примириться с их разрывом – нет, ему не в чем винить себя, конечно. Словом, никто не виноват. Но во взгляде Дженны Окленд увидел что-то такое, отчего ему стало глубоко стыдно. В этот миг он казался себе полным ничтожеством. И в то же время – он едва подавил вздох облегчения, когда с объяснениями было покончено.

Эго Фаррел, который стал его лучшим другом, сказал: «Окленд, ты просто мальчишка. Ты влюбился в свое представление об идеальной женщине, а не в Дженну». Он добавил, по своему обыкновению спокойно, что Окленду просто не следует заниматься самобичеванием, а извлечь пользу из опыта – в конце концов, эта связь помогла ему стать взрослым.

Окленду совет показался здравым, но все же какой-то осадок вины остался. Сейчас, на краю березовой рощи, у него снова мелькнула мысль: может быть, подобное взросление не прибавило что-то к его жизни, а лишь отняло?

Окленд вернулся обратно. Констанца закрыла блокнот и только пожала плечами на его рассерженный вид и сухой тон.

– Почему ты сказала это? – резко спросил он.

– О Дженне? Потому, что это правда. Ты когда-то любил ее. Вы встречались с ней здесь. Я даже видела, как ты ее однажды поцеловал – о, это было столько лет назад! Затем я увидела, как она плачет. А теперь, говорят, она должна выйти замуж за этого ужасного Джека Хеннеси… Тебе ведь уже было сказано – я собираю сведения, наблюдаю, делаю выводы.

– Ты маленькая шпионка. И всегда была такой! – сквозь зубы процедил Окленд, но Констанца лишь улыбнулась.

– Это правда. Буду и от этого избавляться. Пока что отмечу у себя в дневнике. Спасибо, Окленд. Но только не хнычь, не надо. Боишься, что я всем разболтаю? Не стану, ты же знаешь. Я держу все при себе.

– Чтоб ты провалилась! – Окленд уже было повернулся, чтобы уйти прочь, но Констанца схватила его за рукав.

– Не сердись. Хочешь – можешь поколотить меня. Ну же, посмотри мне в глаза. Видишь, я не желаю тебе зла. Ты спросил, в чем ты изменился, я тебе ответила, вот и все. Ты в самом деле изменился, причем к лучшему.

Окленд колебался. Констанца поднялась. Она стояла очень близко, подняв к нему лицо.

– К лучшему?

– Ну, конечно. Ты стал взрослее. Жестче. Мне это нравится. По правде, я иногда думаю, что ты мне нравишься больше остальных своих братьев. Впрочем, бесполезно тебе об этом говорить, ты все равно не поверишь. Помнишь, ты однажды назвал меня притворщицей? – Она замолчала, ожидая ответа. – Помнишь, Окленд?

Он, не говоря ни слова, посмотрел на нее. Лицо Констанцы, теперь уже серьезное, было по-прежнему обращено к нему. На виске застыла капелька пота, похожая на слезу. Окленд силился понять, что же кроется за этим лицом, за растрепанными непокорными волосами… Ему вдруг совершенно безотчетно подумалось: стоит ему чуть склонить голову, поцеловать эти губы, тогда бы он несомненно получил ответ на свой вопрос, притворщица она или нет, – вкус ее губ ответил бы.

Он резко обернулся, выпустил ее руку и быстро проговорил:

– Я возвращаюсь в дом.

– Я пойду с тобой. – Констанца подхватила его под руку.

Флосс прыгал у ее ног. Она болтала без умолку, не обращая внимания на то, что Окленд всю дорогу не проронил ни слова. Она вспомнила Фредди, его день рождения, пикник, подарок, который она купила, чем их будут угощать, будет ли Френсис фотографировать…

– Почему ты так называешь Мальчика? – раздражение Окленда наконец прорвалось. – Почему Френсис? Никто его так не зовет.

– Это его имя. А что в этом такого? – Констанца, отпустив его локоть, пошла вприпрыжку.

– Ты все время подчеркиваешь это, думаю, не просто так.

– Конечно. Френсису это нравится, ты разве не заметил?

Она побежала, обогнав Окленда, а Флосс, залаяв, бросился следом за ней. Расстояние между ними увеличивалось. «Думает, что я стану догонять ее», – вдруг заподозрил Окленд и замедлил шаг. Они выбрались из леса и уже были на краю луга. Констанца летела впереди, ни разу не оглянувшись. Издали в развевающемся синем платье она была похожа на расшалившегося ребенка.

На террасе уже собралась вся семья. Стремительно, как стрела к цели, Констанца промчалась через всю террасу к Мальчику.

Мальчик был вообще подвержен взрывам восторга, и Констанца, заметил Окленд, умело на этом играла. Этот раз не стал исключением. Она бросилась к Мальчику в объятия, а он, завопив от восторга, подхватил и закружил ее. «Что за телячьи нежности?» – подумал Окленд. Если бы это был взрослый дядя с малым ребенком – еще куда ни шло, но только Мальчик был для Констанцы отнюдь не дядей, и она, ясно понимал Окленд, уже не ребенок.

Неспешно шагая по лужайке, он глядел на этот спектакль: Мальчик корчил из себя дурачка, а Констанца дразнила Мальчика, как только что дразнила его самого. «Притворщица», – сказал сам себе Окленд.

Пикник начался с общей фотографии.

Вот как Мальчик расставил их. Посреди основного ряда – Дентон и Гвен, между ними именинник – сам Фредди. С флангов родителей прикрывали Окленд и Стини. Затем – Джейн Канингхэм с одной стороны и Мод – с другой. Еще надо было куда-то определить двоих гостей: Эго Фаррела и Джеймса Данбара, друга Мальчика из Сэндкерста, а теперь собрата-офицера. Помпезный молодой человек с моноклем в глазу, он был наследником одного из крупнейших имений в Шотландии. Фаррела поставили возле Джейн, а Данбара – возле Мод: мужчины опустились на колено, чтобы придать композиции законченный вид. Мод явно затеняла лицо Данбара своим зонтиком. Композицию можно было считать почти завершенной, поскольку сэр Монтегю Штерн остался в доме, ожидая срочных новостей. Для полноты картины не хватало только Констанцы.

Мальчик суетился возле фотоаппарата. Мод жаловалась, что солнце светит ей прямо в глаза. Фредди, которому не терпелось скорее развернуть свои подарки, начал громко возмущаться. Наконец появилась Констанца и уселась прямо в центре группы, перед Фредди. Фредди был высокий, а Констанца, наоборот, маленькая, – вот теперь все складывалось просто идеально. Мальчик исчез под накидкой фотоаппарата.

– Улыбка! – скомандовал он, высунув руку, готовый нажать кнопку вспышки.

Все улыбнулись. Фредди, склонившись, положил руки на плечи Констанцы. Она что-то прошептала ему, и Фредди улыбнулся в ответ.

Мальчик появился из-под накидки:

– Я не могу снимать, когда вы разговариваете.

– Извини, Френсис.

Мальчик снова спрятался за фотоаппаратом. Вспыхнул магний, щелкнул «Видекс», и фото было сделано. Оно цело до сих пор, только пожелтело и края обтрепались – в одном из наших старых альбомов. Это единственная фотография, на которой я видела Констанцу с моей семьей в Винтеркомбе.

Констанца держит в руках Флосса, смотрит прямо в объектив, ее волосы растрепаны, пальцы унизаны кольцами. Констанца любила позировать. «Посмотришь на фотографию, – говорила она, – и поймешь, что ты есть на самом деле».

Фредди любил получать подарки. Приятно находиться в центре внимания, при этом не соревнуясь с изысканностью манер Стини или умом Окленда. Пока Мальчик распаковывал еду, прихваченную с собой на пикник, перед Фредди уже высилась целая груда самых замечательных подарков. Последним он развернул сверток, полученный от Констанцы. В нем оказался шотландский шелковый галстук ручной работы. Такому позавидовал бы, наверное, даже сэр Монтегю. Фредди в нерешительности смотрел на него.

– Не беспокойся, – прошептала Констанца, – это только первая часть подарка. Я приготовила еще кое-что. Увидишь позже…

Эти слова молнией мелькнули в голове Фредди, на что, очевидно, и рассчитывала Констанца. «Еще кое-что, позже» – Фредди уже начал беспокоиться.

– Констанца, – строгим тоном спросил Мальчик, – тебе дать кусочек лосося или цыпленка? – Оторвавшись от корзины с припасами для пикника, он взглянул на нее, словно требуя ответственного нравственного выбора между добром и злом, спасением или проклятием.

– Думаю, лосось будет лучше, Френсис, – беспечно ответила Констанца и устроилась поудобнее в тени березки.

Было очень жарко, земля дышала влажными испарениями, гладь озера застыла, словно зеркало. Фредди с аппетитом перепробовал все, что в Винтеркомбе обычно брали с собой на пикник: яйца, фаршированного лосося, заливного цыпленка, который от жары уже начал растекаться, попробовал малины и съел кусок яблочного пирога. Потом выпил по случаю своего дня рождения розового шампанского.

Приятное умиротворение разливалось по всему его телу. Фредди надвинул на глаза соломенную шляпу и привалился к пригретому бугорку.

Перед пикником Окленд переговорил с каждым из приглашенных, попросил в разговорах не касаться войны – эта тема сильно расстраивала Гвен. Может быть, все только и думали, что о войне, но договоренность сработала – никто о ней не обмолвился и словом. До Фредди сквозь полудрему долетали обрывки беседы: Дентон говорил о Шотландии и лососях, Гвен и Мод обсуждали фасоны платьев, Окленд и Джейн делились впечатлениями о книге, которую только что оба прочитали. Стини набрасывал зарисовки семейной группы, попутно комментируя то, что у него выходило. Фредди прикрыл глаза. Уголек в руках Стини царапал по бумаге, и Фредди вдруг показалось, что это слова, оброненные Констанцей, скребутся у него в голове, как мышь за печкой. Сама же Констанца – он наблюдал за ней сквозь полуприкрытые веки – принялась за Джеймса Данбара.

Приятель Мальчика был для этого не самым податливым материалом, но Констанца не отступалась. Словно будущая пианистка за отработкой гамм, она охотно бралась тренировать свои чары, как не раз замечал Фредди, на самых толстокожих субъектах.

Несколько позже Мальчик, который тоже следил за происходящим, затеял игру: обстругав ветку, он кидал ее, а Флосс бросался за ней следом. У него, впрочем, не было ни выучки, ни послушания дрессированной собаки. Схватив ветку, он не приносил ее назад, а начинал трепать, играться, разгрызать в мелкие щепки.

Констанца вытянулась на траве и шлепнула Мальчика по руке:

– Френсис! Не делай этого! Я повторяла тебе тысячу раз. Он начинает жевать щепки, а потом его тошнит.

– Извини. – Мальчик, казалось, не обратил внимания на резкость замечания.

Констанца отвернулась и снова принялась за Данбара. Это уже стало похоже на подлинный допрос.

– Скажите, – она положила свою унизанную кольцами руку на ладонь Данбара, – а вы хороший солдат? А Мальчик? А как становятся хорошими солдатами?

Данбар только теребил свой монокль, он был озадачен – подобный вопрос явно не приходил ему самому в голову. Он бросил взгляд в сторону Гвен и, решив, что она не услышит, вознамерился ответить.

– Ну, по-моему, – он прокашлялся, – думаю, благодаря храбрости.

– Я так и знала, что вы это скажете! – Констанца игриво надулась. – А можно чуточку поточнее? Нам, женщинам, не понять мужской храбрости. Наша храбрость, знаете ли, совершенно иная. Так что же делает человека храбрецом – отсутствие страха? Или просто тупость?

Данбар, похоже, не понял подоплеки вопроса. Окленд же, услышав эту реплику, только ухмыльнулся. А Мальчик, заметив, что Констанца опять повернулась к нему спиной, снова бросил ветку собаке, на этот раз потолще.

– Нет, конечно же, не тупость, – продолжала Констанца и победоносно улыбнулась Данбару. – Сама не знаю, почему мне подвернулось это слово. Отсутствие воображения – вот что я имела в виду. Я всегда была уверена, что у величайших героев просто отсутствовало воображение. Они, наверное, не хотели задумываться о таких ужасных вещах, как боль, страдания и смерть. И потому они так сильны. Как по-вашему?

Фредди заметил, что, сказав «сильны», Констанца снова положила ладонь на руку Данбара. Он выглядел смущенным, трепал ремешок монокля, тяжело вздохнул, явно не принимая этот аргумент. Впрочем, догадался Фредди, вопрос адресован был вовсе не ему, а Окленду. Данбару же ничего не оставалось, как капитулировать перед напором Констанцы.

Фредди улыбнулся про себя – Данбар был для нее настоящим объектом насмешек. Констанца называла его не иначе, как «этот оловянный солдатик». Фредди заметил также, как Мальчик швырнул еще одну палку, за которой тут же метнулся Флосс. И снова прикрыл глаза. Его понемногу клонило в сон. Теперь только обрывки фраз прорывались сквозь дремоту. «С чем наибольшая возня, – его отец объяснял кому-то раздраженно, – так это устроить им подходящее место для нереста. Ты можешь из кожи вон лезть, а что делает твой лосось? Он просто поднимается в речку Данбара, вот и все…» «Я почти убеждена, Гвен, что мне больше по душе модели мистера Уорта. На прошлой неделе я видела у них в ателье просто потрясающий ансамбль. Думаю, Монтегю тоже одобрит этот выбор…» «…Я совершенно убеждена, что женщины – слабый пол, и никогда в этом не сомневалась, – это уже голос Констанцы, которая была уверена совершенно в обратном, – любого мужчину они воспринимают как своего отца, поэтому он просто обязан стать покровителем…» «…А все из-за того, что этот лосось – препротивное создание по самой своей натуре, все хочет делать наоборот. Иногда я даже говорю себе: пропади он пропадом, этот лосось, лучше начну разводить форель…»

Фредди только сладко зевнул. Целый рой самых причудливых созданий проносился сквозь его полудрему: лососи в бальных платьях, книги, идущие на нерест по шотландским ручьям. Сам же он наживлял муху на крючок, авторитетно заявляя при этом – сейчас, мол, начну таскать их, том за томом. Вот он в болотных сапогах стоит посреди ручья, вода поднимается выше колен, и упрямая книга бьется на леске. Фредди узнал эту книгу, видел, как Констанца брала ее у Окленда, здоровенный такой фолиант, потянет минимум фунтов на пятнадцать. Фредди подтягивает ее на удилище, а она начинает водить, вот-вот сорвется…

– Флосс!

От этого отчаянного крика Фредди сразу же проснулся. Мод тоже вскочила и в растерянности только всплеснула руками. Окленд уже был на ногах, а Констанца изо всех сил бежала в заросли прибрежного тростника.

– Мальчик, это твоя вина! – Джейн тоже поднялась. – Констанца просила тебя не делать этого.

– Но это была только игра! – Мальчик начал слегка заикаться на букве «г».

– Глупая игра. Констанца, с ним все в порядке? Что случилось?

Теперь уже и Фредди вскочил на ноги. Он увидел, как Констанца добежала до камыша, опустилась на колени и подхватила собаку. Она сжимала Флосса в объятиях, а он дергался, и только мгновение спустя Фредди понял, что он икает.

– Он не может дышать, – лицо Констанцы побелело, как мел, голос звенел от отчаяния. – Френсис, я же тебе говорила, видишь? Что-то застряло у него в горле. Ну помогите же мне кто-нибудь, скорее…

Тело собаки содрогалось в конвульсиях. Флосс широко раскрывал пасть, словно зевая, высунув красный язык. Он еще раз дернул лапами и затих. Констанца застонала, склонившись над своей собакой, словно пытаясь скрыть Флосса от посторонних.

– Подержи его, только крепче, – Окленд опустился на колени рядом с Констанцей и разжал собаке челюсти. Флосс задергал головой. Он бился так неистово, что Констанца выпустила его из рук.

– Крепче держи, я же сказал.

– Не могу. Он очень напуган. Ну же, Флосс, спокойно…

– Констанца, держи ему голову вот так. – Окленд оттянул голову собаки назад, засунул палец в глотку, и кровь со слюной потекла по его ладони. Он быстро выдернул что-то. На ладони оказалась маленькая щепка. В это мгновение Флосс задрожал, словно решая, может ли он дышать. И вдруг подпрыгнул и укусил Окленда.

Очевидно, это означало, что Флосс совсем оправился. Все облегченно вздохнули, а собака, поняв, что находится в центре внимания, снова принялась лизать Констанце руки, скакать вокруг людей, оживленно размахивая хвостом.

Теперь уже было ясно, что неприятности остались позади. И в эту минуту к ним незаметно присоединился сэр Монтегю Штерн. Он подошел задней тропкой. Посреди всеобщего ликования появление Штерна даже не сразу было замечено. Но, заметив Штерна, его озадаченное лицо, все тут же засыпали его вопросами: так что? Это точно? Откуда вам стало известно?

– Война, война, война, – это запретное слово вырвалось на свободу. Так долго подавляемое, оно теперь, подобно языку пламени, перебегало от одного человека на другого.

Все взгляды были обращены к Штерну, и только Фредди продолжал наблюдать за Констанцей. Он стал единственным свидетелем того, что происходило дальше.

Не обращая внимания на появление Штерна, не слушая его новости, Констанца и Окленд все так же, не шелохнувшись, стояли на коленях, глядя друг на друга. Они не смотрели даже на Флосса, теребившего что-то неподалеку от них, только друг другу в глаза.

Окленд произнес что-то, Констанца так же тихо ответила – их слова не долетели до Фредди. Затем Констанца взяла руку Окленда – ту, которую укусил Флосс, – и поднесла ее к своему лицу. Она прикоснулась губами к краснеющему следу от собачьих зубов, и черные волосы, рассыпавшись, на мгновение заслонили от Фредди ее лицо.

Какое-то время Окленд сидел не шелохнувшись. Затем очень медленно, словно в любой момент мог отдернуть назад, протянул руку и погладил ее по волосам.

Они так и сидели, застывшие, словно изваяние скорби, явно не видя и не слыша ни озера, ни солнца, ни возбуждения и возгласов вокруг. Неподвижность этих двух людей, которых Фредди привык видеть всегда активными и живыми, поразила его. Он даже хотел вмешаться, растормошить их, но потом передумал.

Возвращаясь домой, Фредди ощущал неловкость и в то же время необъяснимое раздражение. Окленд шел впереди, взяв под руку плачущую мать. Фредди замыкал процессию, рассеянно поглядывая на небо.

Констанца догнала его и тоже подхватила под руку. Флосс радостно прыгал у ее ног.

– Мы знали, что это случится, Фредди, – весело сообщила она, – это было очевидным уже несколько недель назад…

– Что именно?

– Война, конечно. – Она шагала быстрее. Похоже, эта новость подняла ей настроение. – Тем не менее жизнь продолжается. – Она подергала Фредди за рукав. – Ну, не дуйся, Фредди. Тебя еще ждет подарок, не забыл? Получишь чуть позже…

– Когда? – нетерпеливо спросил Фредди.

– После обеда. – Констанца выдернула свою руку. – Тогда и получишь.

Она откинула назад волосы и вприпрыжку припустилась за остальными. Фредди же по-прежнему неторопливо плелся за всеми, в его голове вертелось: война и подарок, война и Констанца. Впоследствии эта пара так осталась для него неразделенной.

– Послушайте, Окленд, Фаррел, как вы намерены поступить – будете ждать мобилизации или пойдете добровольцами? – Данбар обвел присутствующих взглядом, сверкающий монокль делал его еще более воинственным. Это было в тот же вечер, за обедом. Он с очевидным облегчением заговорил о войне после сегодняшней неловкой и скованной беседы с Констанцей.

– Я еще не решил, – Фаррел отвел взгляд.

– Тогда отправляйтесь добровольцами, вы оба. Я прав, Мальчик? В конце концов, вся эта пальба не затянется далее Рождества. До призыва может и не дойти.

– Я бы не торопился с прогнозами, – вставил Монтегю Штерн, – не стоит быть излишне оптимистичными, все может оказаться не таким скорым делом, знаете ли.

– Таков приговор Сити? – голос Данбара почти сорвался на резкость. Под «Сити» он подразумевал ростовщиков, а значит – евреев. Само замечание, по мысли Данбара, должно было указать Штерну его место: определенно не за этим столом. Конечно, некоторым выдающимся евреям, среди них и Штерну, удалось добиться расположения лондонского света, в том числе и приема в некоторые дома, вроде этого, однако в его родной Шотландии подобное было невозможным – всем своим видом хотел показать Данбар.

– Сити? – Штерн, привыкший к такого рода выпадам, выглядел невозмутимым. – Нет, скорее Даунинг-стрит. На прошлой неделе.

Штерн очень редко ссылался на свои связи, еще реже старался ставить обидчиков на место. После этих слов за столом воцарилось молчание. Стини, который не любил Данбара, прыснул. Констанца, симпатизировавшая Штерну, одобрительно посмотрела на него. Данбар покраснел до самых ушей. Ситуацию разрядило вмешательство Мод, всегда болезненно воспринимавшей пренебрежительное отношение к Штерну – к тому же она заметила, как Гвен при этих словах переменилась в лице.

– Монти, дорогой, – небрежным тоном произнесла Мод, – ты по обыкновению прав, и все же ты неисправимый пессимист. Лично я полностью доверяю нашему министерству иностранных дел, особенно после того, как Окленд получил там место. Мне кажется, что дипломаты сами смогут все утрясти. Может быть, и вовсе не дойдет до сражений. Кайзер, по моему убеждению, здравомыслящий человек. Как только он поймет, кому бросил вызов, сразу же пойдет на попятную. Я, конечно же, всей душой на стороне этих галантных бельгийцев – нельзя сидеть сложа руки, пока кто-то там их покоряет. Однако, посудите сами, из-за чего вся эта нелепая война? Какие-то там страны на Балканах – хоть убей, не вспомню, как называется хоть одна из них. Даже пальцем на глобусе не смогу показать более-менее уверенно… Кроме того, на прошлой неделе, из исключительно достоверных источников в салоне дражайшей леди Кьюнард…

Гвен, сидевшая за дальним концом стола, не сводила глаз со своих сыновей. Все они, кроме Стини, были призывного возраста, даже Фредди, только закончивший школу, которого она все еще считала ребенком. Гвен не притронулась к еде. Самое худшее, что ей не с кем было поделиться одолевавшими ее страхами. Обсуждать их в открытую значило выставить себя не патриотом во мнении света. Она и так уже сегодня дала волю слезам, и дальнейшее проявление ее подлинных чувств могло только разозлить Дентона и устыдить сыновей.

«Дорогие мои, – сказала себе Гвен, – я не отдам вас никому». Не обращая внимания на застольные беседы, она принялась строить молчаливые и спешные планы. На Дентона, конечно, рассчитывать нечего. Он пришел в восторг от войны и будет горд, если его сыновья уйдут сражаться. Гвен посмотрела на мужа, на его дрожащие руки, которыми он подносил вилку ко рту. Бедный Дентон, огонь постепенно угасал в нем. Вспышки гнева становились все реже, и в последние год-два Гвен заметила, что снова прониклась к нему теплыми чувствами.

Каким-то образом, Гвен сама не понимала как, но смерть Шоукросса стала водоразделом и в жизни Дентона. До этого он был если не вспыльчивым, то, по крайней мере, энергичным. Теперь же он постепенно превращался в старика. Возможно, объявление войны взбодрит его на некоторое время, но Гвен понимала, что это ненадолго. Нет, Дентон рано или поздно снова вернется к тихой и мирной жизни, к которой уже начал привыкать. Будет дремать дни напролет у камина, предаваться воспоминаниям об ушедших днях. К тому же, четко помня свое детство, он все чаще упускал события прошедшего вчера. Он забывал имена и даты и, удивительно, не злился этому, как раньше, а только тихо бормотал себе что-то под нос. Все чаще и чаще он стал обращаться к Гвен за словами утешения. «Поговори со мной, Гвенни, – иногда просил он вечерами, когда они оставались одни. Или: – Спой мне, Гвенни. Одну из твоих старых песен. У тебя такой славный голосок».

Гвен отпила глоток вина. Беседа под руководством Мод перешла на другие темы. Гвен почувствовала себя смелее. Ее планы начинали вырисовываться. Друзья, сказала она себе, друзья в высших сферах, в армии, словом, друзья – вот то, что ей нужно. Друзья, которые по ее просьбе могли бы потянуть за нужные ниточки. Мальчика следовало пристроить в штаб, возможно, адъютантом, подальше от передовой. Окленд… с ним все было в порядке: выпуск с отличием, успешно сданные сложные экзамены на гражданскую службу, предстоящее назначение в министерство иностранных дел. Окленду пророчили блестящее будущее – Гвен видела его не иначе как послом. Оставался Фредди. У Фредди, решила Гвен, окажется слабое здоровье. Она сосредоточилась на больном сердце, плоскостопии и снисходительных докторах.

Теперь она уже совсем воспрянула духом. Она начнет свою кампанию сразу же после обеда, сказала себе Гвен. Никаких задержек – первым делом переговорить с Мод и Монтегю.

Посмотрев в сторону Штерна, одетого по случаю торжества в серо-зеленый смокинг с настоящим золотым шитьем (Констанца метала на него завистливые взгляды), Гвен не могла не признать, насколько изменилась жизнь Мод с появлением сэра Монтегю. Без лишнего шума Мод позволила итальянскому князьку убраться из ее жизни. Мод больше не нужно было постоянно оплачивать чьи-то денежные счета, переезжать с места на место, испытывать неуверенность и собственный характер с вереницей молоденьких подружек своего князя. Теперь на ее попечении был только роскошный особняк в Лондоне, выходивший окнами на Гайд-парк, купленный для нее Штерном. Она одевалась только в Париже, у лучших портных. Ее салон набирал популярность в высшем свете. На приемах в ее лондонском доме собирались сливки общества: члены королевских семей, британской и европейских; магараджи; богатые американцы, с которыми у Штерна были деловые контакты; разные знаменитости из мира искусства. Гвен чувствовала себя с ними бедной родственницей, деревенщиной, случайно затесавшейся в изысканное общество.

Мод же устраивала вечеринки для Ballets Russes, приглашала Дягилева на чай. Она стала постоянной посетительницей «Ковент-Гарден», правда, Штерну приходилось объяснять ей содержание опер. Художник Огастес Джон только что закончил ее портрет. Мод имела все основания торжествовать – она стала вровень со знаменитой старейшиной высшего света – леди Кьюнард.

Эти триумфы Мод казались Гвен потрясающими. Она не завидовала успехам Мод в свете, она любила Мод с ее добрым сердцем и проницательным умом. Но иногда, глядя на Мод, Гвен ловила себя на мысли, что в самой глубине сердца она немного завидует ей. В конце концов, Мод была старше ее, и хотя ее возраст держался в глубочайшей тайне, но, если верить Дентону, давно перевалил за четвертый десяток. И все же в свои сорок семь, сорок восемь? – рядом с Мод был мужчина: умный, надежный, здравомыслящий, воспитанный. Мужчина, который был моложе ее, он полон энергии и жизненных сил. Словом, Мод имела и любовника, и друга. А Гвен проводила дни со стариком, которого доводилось опекать, как сына.

Временами Гвен тоже предавалась мечтаниям – как хорошо было бы иметь рядом с собой мужчину, на которого можно опереться, которого можно просто обнять и поцеловать. Увы, этого у нее нет, и никого подобного она не собиралась заводить, довольно с нее одного Шоукросса. Ее лучшие дни остались в прошлом. В свои сорок два года Гвен чувствовала, что прошла вершину холма и теперь двигалась по пологому склону. В глубине души она не жалела об этом, так намного спокойнее. В конце концов у Мод не было детей, а она была матерью – вот в этом заключалась полнота ее жизни.

«Дорогие мои сыновья, – подумала Гвен, почти причисляя к ним и Дентона, – дорогая моя семья».

– Медсестра, – звонкий голос Джейн Канингхэм оборвал ее мысли. – Да, я записалась в медсестры, – повторила Джейн. – Подготовка начнется буквально с завтрашнего дня, а необходимые запросы я подала еще месяц назад. Так что, думаю, меня должны принять.

– О, а я буду вязать солдатам теплые вещи, – вмешалась Констанца, строя глазки Монтегю Штерну, – пока что, правда, никак не выходит, но я обязательно научусь. Буду вязать, не покладая рук шапочки, свитерочки, всякие носочки и поясочки. Как вы считаете, сэр Монтегю, я исполню этим свой долг? Как женщина?

Штерн, сидевший рядом с Констанцей, улыбнулся. Он прочитал насмешку в ее словах, как и Джейн, в адрес которой и предназначалась колкость.

– Вполне, – вежливо ответил он, – только я не представляю тебя вязальщицей, Констанца.

– Все же мы тоже можем помочь хоть чем-нибудь, – смутилась Джейн. – Я не имела в виду, что… просто медсестры всегда…

Медсестры? Гвен, нахмурившись, посмотрела на нее. Джейн ей нравилась, но сейчас ее слова задели Гвен. «Моим сыновьям не нужны никакие медсестры», – об этом она позаботится.

Гвен склонилась и, протянув руку, коснулась руки Штерна.

– Монти, дорогой, – сказала она, – можно вас после обеда на два слова?

– Ну, сколько еще ждать? – требовательно спросил Фредди, прислушиваясь к смеху и тихим переговорам за ширмой в комнате Констанцы.

– Недолго. Подожди, Фредди. Стини, стой спокойно… и перестань смеяться, я не могу подрисовать…

Фредди пожал плечами и зашагал взад-вперед по комнате. Его почему-то раздражала настойчивость, с которой Констанца потребовала, чтобы он присутствовал на их со Стини маленьком представлении. Обед давно закончился, а с обещанным подарком снова все затягивалось. Однако не стоит выдавать своего раздражения. Фредди понимал, что здесь лучше не настаивать. Не стоит слишком протестовать, иначе Констанца, сердито тряхнув головой и топнув ножкой, заберет назад обещание. Так что лучше не жаловаться. Тем более что в долгом ожидании есть прелесть остроты, что известно Констанце. Ее излюбленное словечко, которое она постоянно бросала Фредди, было «жди», так что Фредди только забормотал что-то себе под нос. Вышагивая по комнате, он закурил сигарету, с любопытством оглядывая обстановку.

Несколько лет назад Констанца перебралась из детской в эти комнаты и сразу устроила там все на свой лад. Эта гостиная, к примеру, стала чем-то вроде штаба для самой Констанцы, Стини и Фредди. Они укрывались здесь, когда активность старших членов семьи угрожала стать чрезмерно навязчивой. Для самого Фредди эта комната оставалась загадкой – ключом к тайне самой Констанцы.

Когда Констанца перебралась в эту комнату, ее заново отделали. Расцветки подобрали неброские и добавили множество разной мишуры: кружевные занавески, маленькие украшения, декоративные подушечки. Но в этот порядок вмешалась другая, более сильная рука: Констанца завладела комнатой и оставила на ней свой отпечаток. Теперь она больше походила на цыганский табор или шатер кочевников. Кресла Гвен были покрыты коврами и обрезками блестящей ткани, которую Констанца отыскала на чердаке, светильники заменены кусками яркого шелка, в комнате постоянно горели свечи. На старой ширме, за которой сейчас секретничали и хихикали Констанца и Стини, она налепила уйму красочных вырезок из модных изданий и нарисованных специально для нее Стини. Возле окна стояла большая бронзовая клетка, в которой сидел пунцового цвета попугай. Под ней расположились другие питомцы Констанцы и Стини: белая крыса по имени Озимандиас (ее притащил Стини), аквариум с золотыми рыбками и уж, подаренный Констанце Каттермолом. Она обожала эту змею, вечно сонную и совершенно безобидную. Таскала ее в кармане, позволяла обвиваться вокруг своей руки, дразнила ею Мод. Она была почти так же предана этой змее, как и Флоссу, и это тоже нравилось Фредди. Констанца, очевидно, предпочитает животных людям, иногда думал он.

Фредди зевнул, пыхнул сигаретой и уселся в одно из кресел Констанцы. Ему определенно нравилась эта комната. Констанца, правда, хватила лишку. Дай ей волю, она вообще жила бы в комнате красно-черно-серебряного цвета. Фредди не воспринимал всерьез ее причуды. Это просто еще один пример ее страсти к драме, сказал себе Фредди, беспокойно заерзав в кресле.

– Готово! – воскликнула Констанца за ширмой.

Послышалась возня, снова смех, а затем появились Констанца и Стини. Фредди так и застыл, уставившись на них, моргая. Констанца же не сводила глаз со своего единственного зрителя.

Они со Стини поменялись одеждой. Констанца стояла перед Фредди одетая как молодой человек. Стини хотя и был выше Констанцы, однако его узкая рубашка и темные брюки вполне ей подошли. Фредди никогда прежде не видел женщину в брюках, он завороженно разглядывал стройные ноги и узкие бедра Констанцы.

Рядом с ней Стини томно вздохнул и быстро заморгал ресницами. Он выглядел, подумал Фредди, совершенно ужасно. Он нанизал кольца на пальцы, накрасил губы и щеки, на носу у него красовались маленькие круглые очки. Заметив, что Фредди разглядывает его, он завилял бедрами и осклабился, представляясь женщиной. Фредди только посмотрел на него неодобрительно.

– Стини, как всегда, все преувеличил. Я ему говорила, что не нужно ничего запихивать под платье – грудь у Джейн, как гладильная доска. И вся эта краска на лице – ты видел когда-нибудь, чтобы Джейн красилась, хоть чуточку?

– На себя посмотри! – Критика Констанцы, видимо, нисколько не задела Стини. – Ты совершенно не похожа на Мальчика. Мальчик самый настоящий толстяк – или, скажем помягче, упитанный. Словом, размерами скорее приближается к квадрату. Я же говорил, что тебе нужно было запихнуть подушку под одежду – тогда было бы намного убедительнее…

– Помолчи, Стини. Тихо. Итак… – Констанца обернулась к Фредди и торжественно взмахнула рукой. – Итак, сегодня перед вашими глазами, уважаемая публика, состоится только одно представление. Значительное событие… Мы представляем вам знаменитое предложение руки и сердца достопочтенного Мальчика Кавендиша мисс Джейн Канингхэм, старой деве и наследнице неисчисленных сокровищ. Итак, вашему вниманию: ночь Великой Кометы. Мы с вами находимся – прошу прощения, но у нашего Мальчика слабое воображение – в оранжерее дома в Винтеркомбе.

Констанца обернулась к Стини, который прижал руки к груди и самодовольно улыбнулся. Констанца приготовилась, и в следующее мгновение совершенно преобразилась. Да, она была не слишком высокой, слишком худой и все-таки благодаря какому-то чудесному превращению стала Мальчиком. У нее была скованная походка, слегка расставив ноги, выпяченная грудь и нервно поднятые плечи. Она точно, до мельчайших подробностей, подметила, как Мальчик не знал, куда девать руки. Перед собой Фредди увидел своего брата и преисполнился к нему жалостью – к его неуклюжести, добрым намерениям, доброму сердцу и тупости.

Констанца опустилась на колени у ног Стини и положила руку на сердце. Рука лежала сверху накрахмаленной рубашки неподвижно, как рыба на блюде.

– Мисс Канингхэм… Джейн… – начала Констанца, и хотя у нее не получалось говорить таким низким голосом, как у Мальчика, но манеру речи она передала в точности. Она подметила и его напыщенную торжественность, и скрытую неуверенность в себе, даже то, как Мальчик останавливался перед некоторыми звуками – наследством с детских времен, когда он заикался. – Конечно же, мне следует поговорить с вашим отцом. Однако, если вы желаете… если бы вы захотели. Но в настоящий момент хочу воспользоваться такой честью просить вашей руки и сердца…

Фредди слышал, как его брат боролся со словами, путался в них, тонул и в конце концов запутался в нагромождении собственных неуклюжих фраз. В исполнении Констанцы все это выглядело забавным. Она вела свою роль спокойно и убедительно, и все выходило, несмотря на то, что Стини гротескно переигрывал. Констанца, не обращая внимания на ошибки партнера, вела сценку, и в конце концов Стини и Фредди покатывались от хохота.

– О Боже, не может этого быть…Мальчик, оказывается, такой дуралей. Констанца, ты уверена, что он говорил именно так? – Стини схватился за бока, согнувшись от смеха.

– Это его собственные слова, все до последнего. – Констанца тряхнула головой и, показывая, что представление окончено, стянула ленту, сдерживавшую ее волосы.

– Бедный Мальчик. – Фредди, все еще икая от смеха, потянулся за новой сигаретой. – Неудивительно, что это выглядит так кошмарно. Он ведь не любит ее. У Мальчика никогда не выходило скрывать свои подлинные чувства. Я прямо вижу, как прояснилось его лицо, когда Джейн настояла на длительной помолвке.

– Думаю, что она сама вздохнула с облегчением. – Констанца рухнула в кресло и улыбнулась им обоим. – С большим облегчением. Ведь и Джейн любит Мальчика не больше, чем он ее. Предполагаю, что их помолвка продлится следующие лет тридцать. А Джейн все это время будет страдать от неразделенного чувства…

– Джейн? Почему это? – удивился Фредди.

Констанца и Стини переглянулись.

– Ну же, Фредди, не будь таким тугодумом… – Стини подмигнул ему. – Неужели ты не заметил? Джейн не такая чопорная, как кажется. Уже многие годы, столетия она освещает путь… – Стини, чтобы подразнить Фредди, сделал паузу.

– Кому?

– Окленду, конечно, – в один голос сказали Констанца и Стини, и оба покатились со смеху.

От смеха и заговорщического тона, каким были произнесены эти слова, Фредди словно протрезвел. Он перестал улыбаться и пристально посмотрел на них. Их предложение казалось абсурдным, однако уверенность, с которой были сказаны эти слова, заставила его задуматься. Когда случалось что-либо подобное, Фредди всегда чувствовал себя обделенным. Очевидно, Констанца и Стини обсуждали это между собой, как и многие другие свои секреты. И Фредди почувствовал, как ему не хватает этих секретов, такой же непринужденной связи, как у Стини и Констанцы.

– Все это ерунда, – бросил он, прервав молчание. – Вы все это выдумали! Джейн освещает путь Окленду? Не слышал ничего более тупого. Я этому не верю. На самом деле вы все придумали, просто сочинили, что очень на вас похоже. Откуда вы это узнали?

– О, Констанце все известно, – многозначительно улыбнувшись, произнес Стини.

– Можно подумать, что Констанца на самом деле была там, – начал Фредди, стараясь, чтобы его слова прозвучали по возможности язвительнее. – Констанца случайно оказалась в оранжерее в то самое время, как Мальчик и Джейн вошли, и Констанца сказала: «Не обращайте на меня внимания, продолжайте как ни в чем не бывало». Ерунда! Вы оба почивали в своих кроватках в детской, где вам и следовало находиться.

– Ну не совсем так, но похоже, да, Констанца? – хихикнул Стини.

– Не совсем, – лицо Констанцы было непроницаемо.

– Другими словами, вы все придумали. Как я и говорил.

– Нет, это все правда. Слово в слово. И Констанца не спала, правда, Констанца? – Стини коварно улыбнулся и обернулся к Констанце.

– Тогда нет. – Констанца отвернулась. На ее лице появилось усталое выражение, но Фредди показалось, что ей неприятен сам разговор и она хотела бы, чтобы Стини просто замолчал.

– Правда состоит в том, что… – продолжал Стини, засунув руку под платье и вытягивая оттуда набивку. – Правда состоит в том, что все это время Констанца была ужасной маленькой шпионкой, правда, Конни? Маленький соглядатай, от которого не укрылась ни одна из тайн Винтеркомба. Хотя это все было раньше, еще в детстве. А сейчас с этим покончено, конечно же.

– Я бы не сказала. – Констанца поднялась и, глядя Стини прямо в глаза, добавила: – Я замечаю все, Стини, самые разные вещи. Даже сейчас. Ничего не могу с этим поделать – я вижу все, что прячется за людьми, что они сами хотели бы скрыть от чужих глаз, слышу то, чего другие не слышат, однако это ничего не меняет, ведь я не болтаю попусту, не так ли, Стини?

Она протянула руку и неспешно провела пальцем по его накрашенным губам. Красное пятно от помады размазалось у Стини по щеке. Установилось угрожающее молчание, однако Стини первым опустил глаза.

– Нет, конечно же, – едва слышно произнес он. – Нет, ты никогда не болтаешь почем зря, Констанца. И мы все любим тебя за это. Уф… – Стини деланно зевнул. – Уже так поздно! Наверное, я пойду спать…

Он скрылся за ширмой, и, оставшись одни, Констанца и Фредди переглянулись. Фредди переминался с ноги на ногу, он чувствовал, что атмосфера в комнате переменилась непонятным для него образом. Он не мог найти объяснения враждебности и явной угрозы в словах Констанцы. Но сама Констанца выглядела совершенно невозмутимой. Она послала ему воздушный поцелуй и кивнула в сторону двери. Едва слышно, одними губами, она прошептала ему: «Твой подарок», и сердце Фредди забилось учащеннее. Это слово, будто татуировка, отпечаталось у него в уме, и к Фредди снова вернулась знакомая боль предчувствия и ожидания.

Теперь Констанца очень легко добивалась в нем этого чувства. Так продолжалось уже некоторое время. «Сколько еще?» – спросил себя Фредди, направляясь к двери. Знакомый вопрос, и все же Фредди до сих пор не мог найти ответ.

Сколько еще? Все началось, похоже, почти сразу после смерти ее отца, думал Фредди, значит, продолжается уже около четырех лет. Впрочем, началось с таких мелочей и вползло в его жизнь так незаметно, что только спустя некоторое время Фредди стал замечать, как шаг за шагом, встреча за встречей Констанца берет его в осаду.

«Ты нашел подарок, который я оставила тебе, Фредди? Марципановое яблочко? Я положила его на твоей рубашке. В твоей спальне. Это мой подарок специально для тебя, Фредди…»

«Ты видел книгу в своей комнате, Фредди, которую я принесла? Заметил, как я ее подписала? Смотри, чтобы этого никто больше не узнал…»

«О, Фредди, сегодня за обедом ты, наверное, догадался, о чем я подумала, взглянув на тебя? Конечно, догадался! Я видела, как ты покраснел…»

«Взгляни, Фредди, я принесла тебе еще один подарок. У него мой запах. Ты узнаешь этот запах, Фредди? Нравится?»

Злые чары. В мозгу у него уже перемешались все эти разрозненные случаи, невинные и не очень, и сам Фредди теперь не смог бы вспомнить, в какой очередности они происходили и когда. Сколько было лет Констанце, когда она говорила все это – одиннадцать, двенадцать? Нет, это казалось невозможным – тогда позднее?

Фредди не знал, что и думать. Он был уверен только в одном, что Констанца могла, если бы захотела, подчинить его. Ей достаточно было щелкнуть пальцами, кивнуть или просто взглянуть на него. И Фредди покорно направлялся, куда указывала ему Констанца: они встречались иногда в лесу, иногда в хижине лесника, где было очень темно и стоял едкий запах фазаньих тушек. Где еще? В самых разных местах. В Лондоне однажды, в спальне его матери, оставив дверь полуоткрытой для большего риска, – перед зеркалом его матери. Еще раз здесь, в Винтеркомбе, в Королевской спальне. Дважды – на чердаке. А еще в библиотеке, под письменным столом Дентона.

Кокетка. Фредди, конечно же, знал, что он подразумевает под этим словом, и раз или два хотел назвать ее так. Но никогда не говорил этого вслух, потому что понимал: это еще не все. Констанца провоцировала не только его самого или определенные части его тела – она дразнила его мысли, его воображение, поэтому-то и имела над ним такую власть.

И сейчас Констанца дразнила его. Каким будет обещанный подарок? – это было настоящее колдовство. Злые чары.

– В комнату Окленда, – сказала Констанца, догнав его на лестничной площадке. Ее волосы черными змеями рассыпались по полуобнаженным плечам. – В комнату Окленда. Быстрее.

В комнату Окленда? Фредди заколебался, в нерешительности он посмотрел на часы. Он определенно опасался Окленда, его сарказма, его гнева и острого языка. Уже почти полночь. Что, если Окленд поднимется в свою комнату и обнаружит их?

– Он сейчас внизу. Играет в бильярд и спорит о войне. Так что не бойся и поспеши, Фредди, ты же хочешь получить свой подарок?

К этому моменту Фредди очень хотелось подарка, мысленно он уже представлял себе, как он будет выглядеть. В самом деле, какая разница, увидит его Окленд или нет? Он зашагал быстрее по коридорам, из восточного крыла в западное. Проходя над холлом, Фредди слышал музыку, голоса и снова засомневался, но потом ускорил шаг. Констанца тенью скользила впереди него. Теперь они уже проходили над Королевской спальней, в коридоре, где так много лет назад Фредди слышал два таинственных крика, он уже давным-давно забыл про них. Вот уже его комната, комната Мальчика и комната Окленда. Констанца остановилась.

– Наверное, стоит показать тебе кое-что для начала, – сказала она, – наверное, стоит. Мы быстро.

И – к удивлению Фредди – она открыла дверь в комнату Мальчика. Она зажгла свет и взглянула на Фредди, который мялся в дверях. Констанца подошла к углу комнаты, где рядом с громоздким раскладным столом, под полками, на которых Мальчик хранил сокровища своих детских времен – птичьи яйца, книги, школьные фотографии, оловянных солдатиков, которых он сам раскрасил, – в углу стоял большой деревянный секретер. Фредди знал, что Мальчик хранит в нем свои фотографии.

– Не хочешь узнать, как я была добра к Мальчику в прежние времена? – Констанца оглянулась на Фредди.

– Добра? Скорее наоборот, ты постоянно третировала его и, по-моему, зашла слишком далеко. Мальчик, может быть, и вправду неуклюжий и тугодум, однако он никогда никому не сделал ничего плохого – и тебе в том числе.

– В самом деле? Он сегодня чуть не убил мою собаку – ты что, не заметил? Ты сам порой бываешь на редкость тупым, Фредди. Судишь о людях по внешности. Только потому, что Мальчик твой брат, ты готов признавать за ним достоинства, которых у него нет.

– Слушай, давай-ка убираться отсюда, ладно? Да, Мальчик мой брат. Само собой, я всегда буду на его стороне и буду уважать его. Так что из этого? Что мы здесь делаем, в самом деле? Может, не будем терять времени?

– Мы не теряем время, Фредди. И не считай меня несправедливой и к нему тоже. Мальчик вовсе не такой недалекий. Он настоящий художник. Вот, смотри… подожди…

Пока Фредди озадаченно смотрел на нее, Констанца вытянула из кармана маленький ключ и показала Фредди.

– Откуда он у тебя? – ошарашенно спросил Фредди.

– Не спрашивай, он у меня есть, и все. Может быть, сам Мальчик дал его мне. Вот, смотри…

Констанца, склонившись над секретером, открыла и выдвинула самый нижний ящик. Это был самый глубокий из ящиков, сверху лежала аккуратная стопка конвертов и кожаных альбомов с фотографиями. Констанца нетерпеливо сдвинула их в сторону, просунула руку в глубь ящика и, пошарив там, вытащила небольшой сверток из белой ткани.

– Что это? – Фредди с каждым мгновением становилось все больше не по себе.

– Это? Моя старая ночная сорочка. А в ней фотографии, которые сделал Мальчик. Негативы он прячет где-то в другом месте.

– Твоя ночная сорочка? – почему-то шепотом переспросил Фредди.

– Моя. И фотографии тоже мои. Их сделал Мальчик, но все с меня. Правда, эти фотографии Мальчик не стал оставлять в семейном альбоме, который лежит у нас в гостиной. Смотри сам. – Констанца развернула сверток. Она выложила стопку на кровать, и Фредди в нерешительности шагнул к ней. Один за другим Констанца протягивала ему снимки.

Все фотографии были сделаны несколько лет назад. На них она стояла, сидела, лежала в самых разнообразных, необычных костюмах. Иногда на ней было короткое испачканное белье, но чаще всего она представала в обычных лохмотьях, с растрепанными волосами и босыми ногами. На ней был какой-то странный грим: на одних фотографиях ее лицо словно было испачкано грязью, на других гротескно подведено губной помадой, так что она походила то на сорванца, то на проститутку.

Это впечатление только усиливалось позами, в каких Констанца была сфотографирована. Она выглядела одновременно заброшенной и развращенной. Иногда лохмотья или белье прилипало к ее худым ногам, словно ткань была мокрой. Временами некая коварная рука привлекала внимание к запрещенным частям ее тела. То проглядывал сосок, то едва развившаяся грудь. А здесь – у Фредди перехватило дыхание, он никогда не видел ничего подобного – Констанца раздвинула ноги, и между ними во впадине тугой плоти темнели волосы.

Фредди смотрел на фотографии, и у него тошнота подступала к желудку. Он испытывал отвращение, они отталкивали его и также – отчего ему было стыдно – невероятно возбуждали.

– Все началось, когда мне было десять лет, и закончилось, когда мне почти исполнилось тринадцать. – Голос Констанцы звучал как ни в чем не бывало. – Моя грудь стала слишком большой. Я уже выглядела как женщина, а Мальчику это не нравилось. Он любит маленьких девочек. Бедных малышек. Думаю, фотографировать их – это его самое любимое занятие, когда он попадает в лондонские трущобы. Поэтому мне приходилось изображать из себя маленькую замарашку. Он как бы гримировал меня, размазывал грязь по лицу и все такое. Первый снимок мы сделали перед самой смертью моего отца, когда все были на вечеринке в ночь кометы. В Королевской спальне. А затем, спустя месяц, Мальчик спросил, не соглашусь ли я снова позировать. С этого все и пошло. Забавно, не правда ли? Думаю, из-за этого Мальчик чувствует себя виноватым. Я поклялась ему – никому ни словечка. И все время держала слово – до сегодняшнего дня. Думаю, тебе стоит увидеть это, Фредди. Чтобы ты знал, что он не такой простофиля, твой брат.

– О Боже! – Фредди отвернулся. Он не сомневался, что это была настоящая порнография, но в фотографиях сквозила также странная нежность и отстраненность, которая смущала его. – Но почему, Конни? Почему ты согласилась? Что тебя заставило?

– А почему бы и нет? – Взгляд Констанцы был спокоен. – Я тогда была маленькой и не видела в этом ничего плохого. Поначалу мне нравился Мальчик, и я хотела сделать ему приятное. А когда я подросла и поняла, что это ненормально, неправильно, тогда мы прекратили. Снова же: я стала к тому времени выглядеть почти взрослой… – Она пристально взглянула на Фредди и неожиданно нежно накрыла его ладонь своей. – Все в порядке, Фредди, не переживай за меня. Мальчик меня не обидел, ни разу даже не прикоснулся ко мне… никогда не делал ничего… такого. Я бы и не позволила ему. Я никому не позволяла прикасаться к себе, кроме тебя, конечно.

Фредди колебался. Констанца смотрела ему прямо в глаза, на ее лице была написана совершенная искренность. Фредди был польщен ее словами, они возбуждали его, растрогали его – и все же он не до конца поверил Констанце. Он неоднократно убеждался, что Констанца любит обманывать.

– Фредди, я огорчила тебя, извини. – Констанца поднялась. Она завернула фотографии в ночную сорочку, снова засунула сверток в секретер, взяла Фредди за руку и, выключив свет и закрыв за собой дверь, вытащила его из комнаты на лестничную площадку.

Было темно, и глаза Фредди с трудом привыкали к внезапному отсутствию света. Констанца теперь была только темным силуэтом. Она неожиданно обняла его, но так же резко отстранилась.

– Мне не стоило этого делать. Я просто хотела, чтобы ты узнал обо всем, и только. – В голосе Констанцы слышалось сожаление. – Полагаю, тебе сейчас не хочется никаких подарков. Что ж, давай в другой раз. Завтра. Или послезавтра.

Фредди был обескуражен, сердце выскакивало у него из груди, и, как всегда в минуты близости с Констанцей, у него перехватило дыхание. В голове вспыхнули только что увиденные картины: маленький изгиб детской груди Констанцы, проглядывающий сквозь ночную сорочку, темная впадинка между бедрами, прикосновение руки, запах кожи и волос Констанцы. Он пытался сопротивляться нашествию этих картин, но тщетно.

– Нет-нет, я хочу сейчас свой подарок! – услышал он собственный голос, и где-то в темноте за его спиной Констанца вздохнула.

– Ну что ж, хорошо, Фредди, – сказала она и открыла дверь в комнату Окленда.

– Смотри, – сказала Констанца, – и жди.

И Фредди подчинился. Только одна свеча была зажжена, та, которую Окленд держал возле кровати. Констанце нравилась двусмысленность света свечи. Комната Окленда была пустой, как монашеская келья. Констанца легла на его скромную кровать; пламя свечи мигало. Фредди стоял у ее ног, облокотившись на спинку кровати. На полу валялась скомканная комбинация, зеленое шелковое платье было сброшено, словно змеиная кожа.

В свете свечи Констанца казалась белой, как молоко, а ее крепкое маленькое тело выглядело необычайно привлекательным. Очень медленно Констанца выпрямилась. В руке она держала свой любимый браслет – живую змею. Появление ужа порядком удивило Фредди. Теперь Констанца держала змею в руке над собой, ее голова раскачивалась, раздвоенный язык сверкал в воздухе. Потом Констанца опустила змею на спину – и та застыла, словно ожерелье на ее бледной коже.

На что же Фредди посмотреть первым делом? На черные волосы, рассыпавшиеся по ее плечам? На полураскрытые красные губы, так что Фредди мог видеть маленькие белые зубы, розовый кончик языка? На ее грудь, которую он еще не видел, хотя раз или два ему разрешалось до нее дотрагиваться? На ее плоский мальчишеский живот, на волшебный, привлекательный, пугающий треугольник волос, который выглядел таким мягким, но оказался, когда он прикоснулся, только один раз, засунув руку под юбку и комбинацию, таким жестким и упругим?

Фредди смотрел на все это, на эти составляющие злых чар Констанцы, но картина расплывалась. Только лицезреть оказывалось недостаточно. Неужели это и весь подарок? Так его агония становилась только сильнее. Фредди протянул руку.

– Жди, – резко сказала Констанца. – Жди. И смотри.

Она раздвинула ноги, и змея тоже начала двигаться. Обычно эта змея была ленивой, но сейчас она извивалась во впадинке между грудью, скользила вокруг шеи, а затем начала спускаться вниз, скользнула между бедрами, к лодыжке и обвила ступню, словно браслет. На лице Констанцы теперь появилось сосредоточенное выражение. Она нахмурилась, провела языком по губам, прикусила кончик языка белыми острыми зубами. Затем, когда змея окончательно остановилась, свернувшись на ее молочно-белом животе, Констанца начала гладить себя: грудь, которую она сжала в руках и потрясла – ее соски напряглись. Фредди, который знал, что так должно быть, но никогда этого не видел, почувствовал, как его тело невольно наклонилось вперед.

После этого движения Констанцы стали более оживленными. Одну ладонь она положила между бедрами, другая осталась на груди, медленно потирая кончик одного соска. Правая рука, которая лежала между бедрами, двигалась без остановки, и то, что она была такая маленькая, унизанная дешевыми кольцами, то, что ногти были обкусаны, от этого все выглядело еще эротичнее.

Фредди не мог толком разглядеть, что делала эта рука, и он перегнулся через спинку кровати, которая даже заскрипела под его весом. Это послужило для него предупреждением – малейшее нарушение правил, как ему уже было известно, – и Констанца может свернуть представление.

Теперь, правда, она была милостива к нему, ее веки приоткрылись, и темные глаза смотрели на Фредди пустым взглядом, словно бы она не видела его вовсе. Или, возможно, Констанце нравилось, что он наблюдает за ней так сосредоточенно, потому что она только улыбнулась.

– Открой дверь, Фредди, – сонным голосом произнесла она.

– Что?

– Открой дверь…

Фредди послушно открыл дверь. Снизу до него по-прежнему долетал гул голосов, теперь более далеких, однако можно было различить некоторые слова. «Война», – услышал Фредди, затем снова неясный гул, затем снова «война» – не слово, а просто какой-то набат. Фредди застыл в нерешительности. А что, если Окленд сейчас поднимется? Или заглянет его слуга Артур? Или даже на сцену выйдет нынешняя гувернантка Констанцы, непреклонная фрейлейн Эрлихман?

Нет, они – едва ли: Артур стал ленивым и появится, если его только позовут, фрейлейн Эрлихман рано ложится спать. Впрочем, страх перед разоблачением имел свои положительные стороны – от этого желание становилось острее. Так что Фредди колебался только какую-то секунду, не более, и сразу же вернулся на свое прежнее место возле кровати.

Глаза Констанцы были все еще открыты, и она, не сводя с него взгляда, лениво раздвинула ноги шире. Фредди ничего не разглядел в подробности, он уже ничего не замечал. То, что он увидел, показалось ему каким-то пятном. Позже, когда он пытался восстановить все в памяти, детали увиденного продолжали ускользать от него. Щедрая мягкость, красно-лиловая плоть, влага. Фредди застонал.

– Дай мне потрогать, Конни, прошу тебя. Дай мне коснуться тебя. Быстрее, быстрее, пока никто не поднялся…

Констанца оттолкнула его руку.

– Смотри и жди, – повторила она свои обычные слова, и Фредди, боясь ослушаться, отдернул руку. Он сжал кулак и, засунув в карман, потрогал сам себя. Под ним, на кровати Окленда, лицо Констанцы стало пустым и сосредоточенным. Фредди, тогда еще не понимавший, что она делает, тер сам себя своей теплой ладонью. И все же что-то происходило с Констанцей, даже ее любимица змея, похоже, почувствовала какую-то опасность. Тело Констанцы выгнулось, змея соскользнула к ее голове и застыла там, свернувшись на подушке возле ее волос. Констанца согнула колени, подняла бедра над кроватью, ее шея запрокинулась, словно в спазме, а глаза закрылись. Она задрожала, затем конвульсивно дернулась и застыла. Фредди на мгновение даже испугался, словно стал свидетелем смертных конвульсий, его рука в штанах остановилась.

Небольшая пауза, а затем Констанца открыла глаза.

Она вытерла руку о покрывало постели Окленда. Теперь она мурлыкала от удовольствия, потормошила свою змейку, провела пальцем по ее блестящей бриллиантовой спине. Успокоившись, она заложила руки за голову и взглянула на Фредди.

– Ты можешь сделать это сейчас, Фредди, – сказала она самым нежным голоском, который Фредди только доводилось слышать от нее. – Я знаю, что ты делаешь это в своей комнате, за закрытой дверью. Но только тогда ты делал наполовину. Давай, сделай так, как надо. Я хочу посмотреть на тебя. Можешь сделать это на меня, если хочешь, чтобы не наследить в комнате Окленда. Пожалуйста, Фредди, дорогой Фредди. Я хочу посмотреть, сделай это сейчас…

Так это был подарок ко дню рождения? Сначала позволить наблюдать за собой, затем позволить ему наблюдать за тем, как она наблюдает за ним? Остаться незамеченным и стать свободным, получить славное облегчение, так как он никогда не представлял себе возможным с женщиной, способом, который он впоследствии считал грязным, недостойным и, возможно, запретным – и, значит, еще более замечательным. Это, сказал себе Фредди, действительно можно назвать подарком!

На следующий день он был не настолько уверен в подарке. Теперь он более рассудочно воспринимал события прошедшей ночи, особенно на фоне надвигающейся войны. Он наблюдал, как плакала его мать, провожая Мальчика и Данбара, отозванных в свою часть; как разъехались остальные гости; и к концу этого долгого утомительного дня, когда уже уехал сэр Монтегю и даже Окленд отправился в Лондон, он понял, что остался один. К наступлению ночи он пришел к отвратительной и окончательной уверенности: Констанца сделала свой подарок еще до того, как они вошли в спальню Окленда. Подарком Констанцы стала связка фотографий Мальчика, разрушенный образ его брата – вот каким был подарок Констанцы.

В этот день Фредди было очень тяжело смотреть брату в глаза. В момент отъезда Мальчика он старался держаться от него на расстоянии, хотя знал, что с ним может случиться всякое и, возможно, они больше не увидятся. Когда брат уехал, Фредди почувствовал себя виноватым. Ему было стыдно за свое поведение. В этот день он избегал встреч с Констанцей. И в последующие несколько дней он держался с нею так же холодно. И вдруг понял, что Констанца не обращает на его холодность никакого внимания. Она вела себя так, как будто ничего не случилось.

От этого Фредди просто потерял голову. Его охватила непонятная, необъяснимая ревность. Беспокойство за своего брата и за свое собственное поведение перешло в тревожные мысли, которые вертелись вокруг Констанцы. Может, она ненавидит его? Или разочаровалась в нем? Будет ли она еще когда-нибудь с ним, станет ли смотреть на него, касаться его?

2

Прошла неделя. Констанца ждала неделю, а затем – возможно, она решила, что Фредди довел себя до состояния, в котором она хотела его видеть, – она назначила другое свидание. После этого – снова ожидание, снова агония и неуверенность, а затем, словно милостыня, еще одно свидание.

Встреча за встречей, одно укромное место за другим, из лета в осень, из осени в зиму. Это было странное время. Позднее, вспоминая эти дни, Фредди понял, что их нельзя назвать счастливыми: проходили месяцы, а он не чувствовал себя удовлетворенным. Вокруг него менялась жизнь, рушились сами ее основы. Мальчик получил назначение в Северную Францию. Окленд все время проводил в Лондоне, в министерстве, выполняя работу, как убеждала всех Гвен, национального значения. Неделя сменялась неделей, и военная лихорадка не обошла стороной и слуг. Дентон только поощрял их идти на войну и даже угрожал увольнением тем, кто не изъявлял особой охоты. На фронт отправился, к удивлению Фредди, даже Артур. Призвали Джека Хеннеси, а за ним троих его братьев; всех посыльных, кто помоложе; водителей, садовников и земельных арендаторов. Фредди сам помогал собирать остаток урожая в этом году – ему тяжело было работать в поле в окружении одних стариков. Война, война, война: все говорили только о ней, это была единственная тема в газетах, и ожидание скорой победы было все еще сильно. За завтраком читали письма, которые приходили с фронта. Мальчик пребывал в приподнятом и бодром настроении. Он находился сейчас возле Шартра, ожидая отправки на передовую.

Похоже, войны нечего бояться: она означала для Фредди сбор продуктовых посылок, бодрые марши оркестров, которые встречали в деревнях офицеров, прибывавших за новобранцами, она знаменовала всеобщее возбуждение, новое чувство всенародного единства, и – в его собственном случае – смущение и позор.

Так что же произошло за эти недели, прошедшие после объявления войны? Вышло так, что он в сопровождении Гвен побывал у знаменитого медицинского светила с Харли-стрит, которого рекомендовал Монтегю Штерн. Этот специалист полностью обследовал Фредди. Под конец доктор появился перед ними с похоронным выражением на лице.

Вопрос с призывом Фредерика, сказал он, совершенно исключен, и – если дойдет до призыва – Фредерик получит освобождение. У юноши, объяснил он, наблюдается незначительная аритмия сердечных клапанов. Испытывает ли он усиленное сердцебиение, может быть, случаются приступы головокружения? Фредерик, конечно, испытывал нечто подобное, и совсем недавно, но только при обстоятельствах, о которых не хотел распространяться. Он настаивал, что чувствует себя превосходно, однако доктор оставался непреклонным: сбросить вес, делать легкую гимнастику, избегать волнения и забыть об армии. Фредди был потрясен, и его мать, похоже, тоже. После консультации с врачом она вернулась домой бледная и со слезами на глазах.

В этот вечер, оставшись один в своей комнате, Фредди что было сил размахивал руками, бегал на месте и ожидал, что вот-вот упадет замертво. Но ничего не случилось. Врач выглядел очень уверенным в своей правоте, но теперь Фредди начал сомневаться. Каким бы выдающимся ни был тот доктор, но он ошибся. Он умолял мать о повторном обследовании. Он пытался объяснить, каково ему было, единственному оставшемуся из своего выпуска в Итоне, слоняться без дела дома. Но Гвен так рыдала, так обнимала и упрашивала его, что Фредди сдался. Он остался в Винтеркомбе. Ему было проще сидеть в деревне. Визиты в Лондон только действовали ему на нервы. Фредди был высокий, крупного сложения, он выглядел намного старше своих лет. Каждый раз, когда его нога ступала на лондонскую мостовую, он ожидал, что к нему будут приставать с расспросами, воткнут белое перышко, означавшее трусость.

Его одержимость Констанцей становилась все сильнее. Она была его единственной утешительницей, поверенной всех его скрытых мыслей. Мужское достоинство Фредди было ущемлено, и Констанца доказывала ему, что он мужчина – единственным возможным способом, по ее словам, который что-либо значил. Поцелуи Констанцы помогали ему забыть войну. В ее объятиях, одурманенный запахами ее тела, Фредди забывал о трусости и патриотизме.

Недели проходили в каком-то угаре: Фредди познал удовольствие порабощения, в котором не было ничего более значимого, чем следующая встреча, и ничего более отравляющего, чем прошлая. Волосы Констанцы, ее кожа, глаза, ее шепот, обещания и многозначительность ее прикосновений, горячие дни, горячие мысли – сладостные ожидания и шокирующие обещания – что это было за лето!

Констанца, экспериментируя с приемами, которые она впоследствии использовала с еще большим эффектом на несчетном количестве мужчин, была артисткой в том, что касалось плоти. Она понимала, что намеки, обещания и капризы, отсрочки – более действенный наркотик, чем само обладание желаемым. Шаг за шагом, поцелуй за поцелуем она довела Фредди почти до безумия. Его тело рвалось к ней, его мысли болели ею, она снилась ему по ночам. Иногда она давала ему больше, иногда – меньше. Дни Фредди пролетали как во сне: в ту самую минуту, когда они расставались, он мечтал лишь о следующей встрече.

И все же они еще не совокуплялись. Это слово, которое Констанца употребляла постоянно и по любому поводу в его разных вариантах – от поэтических (и где только она их набралась, ведь она совсем не читала книг) до настолько вульгарных, что Фредди обливался холодным потом от стыда, было словно часовой механизм. Оно уже стучало в мозгу Фредди, как пушечные выстрелы. Он не мог понять, почему Констанца, которая была такой бесстыдной, отвергавшей все табу, которая научила Фредди такому, о чем он никогда не слышал и даже не подозревал, вела себя с такой непостижимой сдержанностью. В этом она была непреклонна: любое разнообразие, но только не совокупляться. При этом она улыбалась: «Не теперь».

Самая любимая выдумка Констанцы, как обнаружил Фредди – рисковать, когда кто-либо из его семьи был рядом. Угроза разоблачения от слуги, садовника, фермера – это возбуждало ее гораздо меньше. Фредди уже начал узнавать, когда Констанцу охватывало наибольшее возбуждение: когда его мать, отец или кто-нибудь из братьев находились прямо у них под боком.

Самый примечательный случай произошел в Лондоне, в доме Кавендишей в Мейфейре, в январе 1915 года. Вместе с родителями и Стини Фредди и Констанца навещали друзей в их поместье на южном побережье: там впервые Фредди услышал внушительную и пугающую канонаду орудийных батарей, долетавшую через Ла-Манш. Гвен, само собой, тоже ее услышала, и у нее начался один из обычных приступов страха и беспокойства за свою семью: они должны уехать домой. Но Гвен не могла вернуться в Винтеркомб, не повидав Окленда, поэтому решено было остановиться в Лондоне.

Дом Кавендишей на Парк-стрит был выстроен так, что винтовая лестница поднималась вверх от холла на первом этаже до чердака на четвертом вокруг сплошного вертикального пролета. Можно, перегнувшись через перила, смотреть вниз, словно в головокружительную глубину колодца, на мраморный пол в холле. В детстве Фредди неоднократно предупреждали об опасностях, связанных с этой лестницей, и у него до сих пор остался смутный, почти атавистический страх перед ней.

Окленд сообщил, что появится в пять часов. Незадолго до пяти Фредди по настоянию Констанцы встретился с нею на темной, плохо освещенной площадке третьего этажа. К пяти Констанца перегнулась через перила, и Фредди сзади прижался к ее спине. Он уже был в состоянии безумного возбуждения – еще бы, от одной мысли о Констанце в эти дни у него начиналась эрекция. Он засунул руку в платье, ярко-розовое в этот день, расстегнутое на спине. Вторая рука – вот уже много недель, как ему не позволяли этого, – нырнула под юбку Констанцы. Она не любила носить белье.

Левая рука Фредди сжимала грудь Констанцы, правая гладила мягкое, влажное место. Фредди был так возбужден, что едва услышал, как хлопнула входная дверь и послышались шаги в холле. Он заметил присутствие Окленда, только когда Констанца окликнула его по имени.

Окленд остановился под лестничным пролетом. Он глянул вверх и поздоровался только с Констанцей, поскольку Фредди – его руки в этот момент перестали блуждать и застыли – не было видно снизу. Констанца тем временем завязала беседу с Оклендом, причем самую оживленную. В то же самое время она дала понять Фредди, который было собрался вытащить руки, чтобы он не останавливался. Она извивалась и терлась об него, она прижималась к его правой руке так сильно, что наконец-то Фредди засунул два пальца в отверстие, которое он так долго искал. Констанца вздрогнула. Продолжая сердечно беседовать с Оклендом, она крутила бедрами, словно ввинчиваясь в пальцы Фредди.

Фредди уже был и сам слишком возбужден, чтобы остановиться. То, что он оставался невидимым, занимаясь этим некрасивым делом, а Констанца продолжала разговаривать, не переменившись в голосе, – все вместе разозлило Фредди, напугало и еще больше возбудило. Страх, гнев и желание – Констанца разбиралась в коктейле секса. Фредди мял и трепал ее соски, а из-под юбки Констанцы доносились чавкающие звуки – она была очень мокрой.

«Мы даже слышали пушки, Окленд, ветер, очевидно, дул в нужном направлении, мы слышали их очень отчетливо…» Голос Констанцы оборвался лишь на мгновение, и в этом крошечном промежутке у Констанцы был оргазм. Фредди почувствовал, как в этот миг ее тело застыло, затем его пальцы внутри почувствовали пульс. Он довел ее до оргазма, чего прежде не случалось – Констанца любила это делать сама. Иногда, по ее словам, это было забавно, Фредди засекал время: чтобы удовлетворить себя, ей достаточно было тридцати секунд.

Фредди знал, что его ожидает награда, и, когда Окленд, так ничего и не заподозрив, покинул холл, Констанца не заставила себя упрашивать. Она была очень обязательной в таких вещах. Она опустилась на колени и расстегнула ему штаны. Взяла его возбужденную плоть в руку. С серьезным, сосредоточенным выражением она сказала:

– Я хочу услышать от тебя кое-что, Фредди. Просто три слова.

– Как тебе будет угодно, – пробормотал Фредди, готовый на все от желания, и потянулся к ней.

– Скажи «возьми в рот». Только это, ничего больше. Хорошо, Фредди? «Возьми в рот».

От этих слов у Фредди потемнело в глазах, они с Констанцей никогда не делали этого раньше, и грубая простота ее слов смела остаток его самообладания. Стремительно, словно собираясь прыгать в черную воду с огромной высоты, Фредди сказал эти слова, и Констанца будто повиновалась.

В этот вечер Окленд остался на обед. Констанца была все время непривычно молчалива. Гвен даже спросила, хорошо ли она себя чувствует, и Констанца, ответив, что устала, отправилась спать.

Фредди просидел с ними еще час, он пытался закончить детектив, но не смог сосредоточиться. Когда Гвен начала читать Окленду последнее письмо Мальчика, Фредди, который слышал его по меньшей мере четыре раза, воспользовался моментом и попрощался: единственное, о чем он мог думать, это снова увидеть Констанцу. Едва слышно он прокрался по коридору к двери Констанцы. Лондонский дом был меньше, чем Винтеркомб. Здесь им нужно быть очень осторожными.

Констанца ждала его. Она сидела за столом, перед ней лежала стопка тетрадей в черных обложках. Когда Фредди вошел и закрыл за собой дверь, он увидел, что Констанца сидит неподвижно, ее лицо было мрачным и отчужденным – такой Фредди привык видеть ее в детстве. Глядя в его сторону, она открыла одну из черных тетрадей, перелистала пару страниц.

– Дневники моего отца. – Она взяла тетрадь и протянула ему.

Фредди взглянул на книгу, заметил дату, строчки, написанные аккуратным каллиграфическим почерком. Эти дневники Фредди никогда раньше не видел и не знал, что они существуют. Констанца редко упоминала о своем отце, но если она заговорила о нем сейчас, то нелегко будет убедить ее отложить чтение этих тетрадей – возможно, она втайне продолжала оплакивать своего отца.

– Тебе не стоит заглядывать в них, Констанца, – начал Фредди. – Ни к чему ворошить прошлое. Намного лучше просто забыть. Ну же!.. – Он обнял ее, но Констанца оттолкнула его руку.

– Он пишет о своих женщинах, – произнесла она безразличным голосом. – В основном. Иногда о другом, но больше о женщинах.

У Фредди проснулось любопытство, у него сразу же возникло желание посмотреть эти дневники. Он взглянул на открытую страницу и прочитал несколько слов. Вот это да! А он всегда считал Шоукросса такой дохлой рыбой.

– Ты читала их, Конни?

– Конечно. Я читаю их все время. Это словно какое-то наказание для меня. Сама не знаю, почему я это делаю. Возможно, я хочу… понять.

Констанца, похоже, немного оживилась. Ее голос приобрел живые краски.

– Давай почитаем их позже, Конни.

Фредди уже успел засунуть руку под юбку Констанцы. Он чувствовал ее чулок, полоску шелковой подвязки, тугое бедро. Он решил сразу взяться за дело: никакие шокирующие дневники не могли сравниться с мягкой кожей Констанцы, с живостью и агрессией ее тела, с тем, как она, дразня его, иногда широко раздвигала ноги, а затем быстро сжимала их, как ножницы.

– Позже, Конни, пожалуйста.

– Не позже. Сейчас!

Фредди сразу же убрал руку.

– Я хочу, чтобы ты прочитал это, Фредди. Это и тебя тоже касается. Вот на этой странице. С этого все началось.

– Что с чего началось? – Фредди отступил на несколько шагов. Хотя он ничего не понял, но что-то в лице Констанцы встревожило его. Она выглядела так, вспомнил он, в комнате Мальчика в ту ночь, когда показывала ему фотографии. Он почувствовал, как возвращаются его прежние сомнения; ему стало не по себе.

Констанца вздохнула. Она сказала устало и повелительно:

– Прочти, Фредди.

Фредди колебался, но затем любопытство взяло верх. Он склонил голову и начал читать с верха страницы:

«…не занималась этим с тех пор, как умер ее муж – по крайней мере, она так говорит. Мне нравится ее рот сочного цвета с пухлыми губами, но я уже опаздываю на поезд.

Прежде чем закрыть за собой дверь, я еще раз поимел ее, прижав к стене спальной, но ее влагалище, как по мне, оказалось гораздо хуже: слишком просторное, там все просто болталось – я предпочитаю, чтобы было поменьше. Так что я поставил ее на колени и таки кончил ей в рот. И что же я обнаруживаю? А то, что ее покойный муж явно был человеком либеральных взглядов. Она ухватила меня так, что я засунул весь до остатка. Она играла моими яйцами, вздыхала и стонала – и вот я весь внутри, на всю длину, а эти резиновые губы сомкнулись вокруг моего члена и язык принялся за работу.

Самый лучший минет за много лет. Когда я кончил, старая сука все проглотила и даже облизалась, расстегнула свою блузку и вывалила на меня свои висячие сиськи. Теперь была ее очередь применить свое нахальство, но я заставил ее немного поклянчить и сказать свои слова – все до последнего. Если бы только ее друзья могли ее увидеть!

Тут я покинул ее, так и не удовлетворившись до конца, в спешке, даже не задержавшись, чтобы помыться, и успел на свой поезд буквально в последние минуты. Я чувствовал себя опустошенным, подозревая, что от меня несет ее губами и влагалищем, но в поезде я немного пришел в себя. Хоть какое-то разнообразие! Уже то, что я не мылся…»

Фредди дошел до конца страницы и поднял взгляд на Констанцу. Она ответила безразлично: «Переверни страницу». Фредди так и поступил, он начал со следующей страницы.

«…давало повод для интересных вариантов. Обстоятельства были за меня, мой поезд пришел вовремя, и еще одна моя птичка ждала меня в своем будуаре.

Я подождал, пока горничная вышла из комнаты, и принялся за нее. Поставил ее на четыре точки, задрав ее зад кверху – она покорилась как обычно, и кончила почти сразу, как всегда громко. Я дергался будто сумасшедший добрых пять минут, а перед глазами у меня все время вертелась та другая сучка. Мой член горел, как кочерга в углях, и все же я боялся, что не смогу довести дело до естественного завершения. Постарался – и кончил. Всего лишь несколько толчков, но от нее уже пахло мною.

Она постаралась изобразить восторг, хотя, по правде, я знал, что она растерянна, и ее растерянность стала для меня завершающим удовольствием. Теперь я помылся – у гвоздичного мыла замечательный запах супружеской измены, – но не разрешил помыться ей. Пусть она будет такой в гостиной, в своем синем кресле, а рядом с ней разляжется этот ублюдок – ее муж, как он обычно любит, на красном диване. Там, с остальными гостями, рядом с чайным столиком, китайским фарфором и серебряным чайником, от ее влагалища будут распространяться запахи моей спермы и ее соков.

Она так и поступила: я таки смогу научить ее, что к чему. Интересно, унюхает ли ее муж запах нашей случки – и почти убедил себя, что да, как это ни покажется неблагоразумным.

Я же был с ним предельно вежлив, даже излишне разговорчив – это стопроцентная гарантия привести его в наихудшее расположение духа. В шесть я удалился, чтобы принять ванну и переодеться к обеду.

Итак, всего лишь за несколько часов я дважды принял участие в замечательном представлении, хотя убежден, что перекрыть такое достижение – раз плюнуть. В моей комнате горит камин, в руке – бокал виски: подведем итоги и выкурим хорошую сигару.

Ах, Шоукросс, говорю я себе сейчас: награды адюльтера необычайно приятны, так же приятны, как и возмездие…»

Фредди дошел до конца страницы и до конца самой записи. Он глядел в тетрадь, а слова расплывались у него перед глазами: голубое кресло, красный диван. Никогда больше, говорил себе Фредди, он не возьмет в руки эту чудовищную тетрадь, хотя на самом деле следующие несколько недель он будет перечитывать их снова и снова.

– Голубое кресло?

– Да.

– «Еще одна моя птичка»? Что это значит?

– Тебе это прекрасно известно. Так же, как и мне.

– Мне ничего не известно, ничего! – Фредди схватил Констанцу за руку. – Это ты должна мне все объяснить. Он твой отец.

Констанца выдернула руку. Не говоря ни слова, бледная, она снова протянула ему блокнот, перевернула страницу или две и показала ему оглавление.

«Винтеркомб, – прочитал Фредди, – 3 октября 1906 г.».

– Все началось в этот год. Летом. Длилось долго, четыре года. Это все здесь. Он часто называл твою мать так – «еще одна моя птичка». Можешь сам убедиться, если хочешь.

– Четыре года?

– Да. Четыре года. В действительности до самого того дня, когда он погиб. – Внезапно лицо Констанцы исказилось, она закрыла глаза, прижала руки к груди, качаясь из стороны в сторону, словно в тяжелом экстазе отчаяния.

Фредди, готовый было разразиться обвинениями в адрес Шоукросса, перепуганно уставился на Констанцу. Ее губы кривились в беззвучном крике.

– Конни, не надо… не надо. Прошу тебя, перестань. Ты пугаешь меня. Погоди… Послушай! Возможно, это все ложь. Он просто сочинил все это, словно один из своих романов. Это просто не может быть правдой. Моя мать?! Нет, этого не может быть. Конни, пожалуйста, угомонись, послушай меня…

– Нет! – закричала Констанца, оттолкнув Фредди что было сил. – Это просто правда! Я проверила все даты. И еще: я сама их видела вдвоем…

– Ты видела их? Неправда…

– Видела. Случайно, раз или два. В лесу – они обычно встречались в лесу. Увидела и сразу убежала. И еще раз на ступеньках – они уже спускались по лестнице в доме. Вот так. Я все помню.

Фредди заплакал. Слезы сами полились из глаз неожиданно – он не плакал много лет. Фредди видел свою мать: вот она в саду, зовет его, вот она входит в его спальню, чтобы поцеловать его и пожелать спокойной ночи. Видел ее в тысяче разных образов, но всегда одинаково доброй, заботливой, преданной. Но сейчас из ее прикосновений, из спокойствия ее рук, из уверенности в ее заботе проступил другой образ – уродливый, заслонивший все, что было прежде.

– Конни, пожалуйста… – он сжал ее руку. – Видишь, я тоже плачу. Это…

– Не прикасайся ко мне, Фредди. – Констанца попятилась от него, уперлась спиной в стену и, словно пытаясь укрыться, забилась в угол. Фредди было шагнул к ней, но Констанца опустилась на колени.

– Я хочу умереть… – прошептала она едва слышно. – Да. Вот так… да. Я хочу умереть.

Трус вдвойне. Во-первых, трус потому, что не бросил вызов своей матери и не поехал сражаться, во-вторых, трус по отношению к Констанце. Он единственный из всех знал, что произошло с ней на самом деле, знал, что причиной всему не просто инцидент в парке, в чем были убеждены все остальные члены его семьи. Болезнь Констанцы, ее очевидное угасание – причиной этому был ее отец, его дневники. Фредди был убежден, что Констанца умирает из-за того, что происходило в прошлом. И верхом трусости было не признать это перед всеми.

Эти мысли не давали Фредди покоя. Они укрывали мозг уродливой паутиной. От них болела голова и ныло под ложечкой. Из-за этого ему было так больно, из-за этого болела Констанца. Не только война, не только случившееся в парке, хотя и это, видимо, повлияло. Нет, все дело в прошлом, твердил он себе, это прошлое отравляло их существование. И Констанца решилась: раз нет противоядия от этой отравы, оставалось принять единственное решение – умереть.

Она не отступится, и через пару недель все будет кончено. Фредди знал, какая у нее сила воли.

– Так причиной всему Флосс и то, что произошло в парке?

Окленд остановил машину у обочины дороги. Они с Фредди вышли на тропинку, прилегавшую к изгороди в пологой, ровной ложбинке. Как прекрасна Англия в эту позднюю весеннюю пору: перед взором Фредди открывались зеленые поля и лужайки; овцы с ягнятами; ферма, укрывшаяся между холмов, – видно лишь, как поднимаются струйки дыма из очага; внизу тонкой полоской, словно нитка, белеет речушка…

Фредди задумался, подбирая слова поточнее, чтобы продолжить разговор.

– Все полагают, что началось с гибели собаки, – сказал он, отвечая на вопрос о Флоссе.

– Это уже последствия того, что продолжалось не один месяц. В конце концов все выплеснулось наружу.

– Она на самом деле рыдала, Окленд. Мне ранее не доводилось видеть, чтобы Констанца плакала.

– Конечно. Она рыдала, – сказал Окленд. Облокотившись на изгородь из брусьев, он уставился неподвижным взглядом на поля и речку. Фредди, сначала в задумчивости пинавший носком ботинка пробившуюся из земли крапиву, затем тоже оперся на ограду рядом с братом. В мыслях он вернулся на два месяца назад, в открытое пространство Гайд-парка.

…Чаепитие. Их пригласили к Мод на чай, в уютный дом, который Штерн приобрел для нее. Среди приглашенных были его мать, Джейн Канингхэм, Стини, Окленд и сама Констанца.

Констанца прихватила с собой Флосса. День выдался чудесный, один из первых погожих дней в этом году, и все, казалось, были в приподнятом настроении. Гвен читала вслух последнее письмо Мальчика. Мод делилась подробностями недавних светских скандалов. Флосс выпрашивал подачки и делал это так мило, что никто не в силах был ему отказать. Фредди, скармливавший собаке кусочки пирога, впервые за много недель ощущал необычный душевный подъем. Когда Мод предложила выйти прогуляться, Фредди взял свою мать под руку.

Он не делал этого уже несколько недель. Мать, мельком взглянув на него, не сказала ничего, но улыбнулась. И Фредди, зная, что делает ей приятное, сам почувствовал себя счастливым. Он любил свою мать. Неважно, что было в прошлом.

Они прошлись по парку, остановились полюбоваться группой всадников, неспешно рысивших вдоль песчаной дорожки, разглядывали гребцов в лодках, детей, которые играли неподалеку.

– В такой день война кажется чем-то невероятно далеким! – произнесла Мод.

Констанца и Стини дурачились, изобретая разные забавные игры, а затем Констанца отпустила Флосса с поводка.

Они остановились неподалеку от пруда, наблюдая, как Флосс носится взад-вперед по лужайке; он то рыл норы, то катался в траве. Стини влез на дерево и порвал куртку. Затем они решили, что пора возвращаться, и уже на выходе, почти у самых ворот, все случилось.

Группа всадников, которых они видели прежде, делала теперь второй круг по парку. Лошади шли неторопливым галопом, который не сулил никакой беды.

Флосс плелся позади, обнюхивая встречные деревья. Когда лошади поравнялись с ним, Флосс поднял голову и увидел Констанцу у края тропинки. Громко залаяв, он рванул ей вдогонку. Фредди был убежден, что всадники даже не заметили собаку. Вот пес еще мчится вслед за Констанцей, а в следующее мгновение очутился между мелькавших конских копыт. Удар – и небольшим комком меха он взлетел в воздух. Черное, белое, рыжее мелькнуло перед глазами. Казалось, Флосс, играя, исполнил один из своих мудреных кульбитов. Он ведь умел проделывать много разных трюков. Но он был уже мертв. Как позже определил Окленд, от перелома шеи. Был мертв еще до того, как упал на землю.

– Всю дорогу домой она держала его на руках. Помнишь, она ни за что не хотела его отпускать? И плакала навзрыд, захлебываясь от рыданий. Она держала собаку на коленях, пытаясь растормошить.

Фредди отвернулся. Эта картина явственно стояла теперь у него перед глазами: Констанца в алом платье, прижимающая к себе Флосса, и всеобщее смятение, потому что никак не удавалось убедить ее выпустить собаку из рук.

– Констанца, пойдем со мной, – наконец сказал Окленд, когда они приехали домой. – Выйдем в сад и там его похороним.

Она не стала упираться. Они вышли в сад, и там, в укромном уголке, под лилиями, на стеблях которых уже завязывались бутоны, Окленд и Фредди начали копать могилу.

– Я не хочу, чтобы он лежал на голой земле, – промолвила Констанца, когда все было готово, – я не хочу, чтобы землей ему запорошило глаза.

Ее слова прозвучали невнятно, как у сомнамбулы, и сама она едва держалась на ногах. Она нежно опустила Флосса на землю, погладила его. Затем стала рвать пригоршнями траву. Фредди, которому было невмоготу наблюдать происходящее, хотел удержать ее, но Окленд тронул его за локоть:

– Оставь ее.

Констанца заполнила могилку травой. Она подняла Флосса и уложила на травяную подстилку. Затем, к ужасу Фредди, рухнула на вырытую могилу. Она подняла голову Флосса, теребила его морду и вдруг заголосила высоко и надрывно, даже мурашки пошли по телу.

– Флосс, прошу тебя, не умирай. Дыши, прошу тебя, я же знаю, что ты можешь дышать. Лизни мне руку, Флосс, ну же, Флосс, прошу тебя, полижи мне руку. Ну же, Флосс, прошу…

– Констанца, пойдем. Давай я отведу тебя в дом… – Окленд опустился возле нее. Он обхватил Констанцу поперек талии и попытался приподнять ее, но Констанца оттолкнула его.

– Нет-нет, не трогай меня. Я не пойду. На кого я его тут оставлю?..

Окленд приподнял ее. Констанца отбивалась, пиналась ногами, упираясь, пыталась вцепиться ему в волосы. Она извивалась, как угорь, ее прическа растрепалась, лицо было перепачкано слезами и землей. Окленд только сильнее стиснул ее в своих объятиях.

Внезапно Констанца стихла. Она застыла у Окленда на руках, и он внес ее в дом.

С тех пор она не поднималась с кровати, почти ничего не ела, ограничиваясь парой глотков воды. Сначала она только отказывалась от еды, а затем, словно стремясь наказать себя еще больше, перестала и разговаривать.

Прошла целая неделя с тех пор, как Фредди слышал ее голос. Сжимая в своих ладонях похудевшее запястье, Фредди вдруг запаниковал. Он впервые начал осознавать, что улучшения может и не наступить.

– Констанца, ну хочешь, я сожгу эти дневники? – Его словно прорвало. – Сейчас возьму и сожгу их. Это все из-за них. Ведь не только же из-за Флосса, нет? Я их ненавижу, эти дневники! Ну же, Конни, перестань. Это из-за меня, из-за того, что мы сделали? Прошу тебя, Конни, я хочу, чтобы ты поправилась.

– Я тоже этого хочу, – тихо ответила Констанца. Тень улыбки промелькнула на ее губах. Тень улыбки, тень шутки. Затем она отвернулась, и в следующий раз, когда Фредди поднялся навестить ее, она не вымолвила ни слова.

К тому времени он обнаружил, что ящик письменного стола Констанцы заперт на ключ. И у него не хватило ни решимости, ни настойчивости взломать замок и прикоснуться к записным книжкам…

Фредди обернулся, посмотрев на брата.

– Она говорит с тобой? Я не слышу от нее ни слова. Иногда мне кажется, что она вообще разучилась говорить. Я не уверен даже, может ли она видеть. Окленд, она умирает.

– Я сам это вижу.

Окленд развернулся у изгороди и посмотрел Фредди в лицо. Фредди тоже не сводил глаз с брата, перевел взгляд с светло-золотистых волос и посмотрел Окленду в глаза – правый чуть зеленее, привычно отметил он. Нелегко было лгать Окленду.

Порыв выложить все начистоту был чрезвычайно сильным, однако и тут Фредди заколебался. Окленд протянул руку и сжал его ладонь своей.

– Выкладывай, – сказал он.

– Я не знаю, с чего начать…

– Начни с начала. – Окленд снова отвернулся. Словно принимая исповедь, он отвел свой взгляд куда-то вдаль, на едва видневшиеся поля.

– Что ж, – заговорил медленно Фредди, – это началось уже довольно давно. Я поднимался по лестнице в свою комнату…

– В Винтеркомбе?

– Да. В Винтеркомбе. Артур уже положил на мою постель пижаму. А на ней лежала конфета. Даже не конфета, а одно из этих птифур, которые заказывала мама. Это было маленькое яблоко из марципана и…

– Когда это все было?

– В ночь кометы. В ту ночь, когда умер Шоукросс.

– А-а, вон когда! В ночь несчастного случая!

Что-то в тоне Окленда заставило Фредди на время замолчать.

– Почему ты так об этом говоришь? По-твоему, это был не несчастный случай?

– Сейчас это не важно. Вот, возьми сигарету. – Он раскурил, сложив ладони, чтобы не задуло огонь. Затем, заметив, что Фредди настроен продолжать, снова отвел взгляд. – Марципановое яблочко… – напомнил он. – И что же дальше?

– … и так далее, и тому подобное.

– До того самого времени, когда она заболела?

– Все прекратилось раньше. После того, как она впервые показала мне дневники. Это все из-за них, я в этом убежден. Они сначала заползли внутрь ее самой, как микробы, а затем – в меня. Ты понимаешь, о чем я?

– Да, понимаю.

Исповедь Фредди заняла немало времени. Небо над ними сперва подернулось лиловым, затем посерело; на раскинувшихся в сумерках полях овцы были едва различимы. Наступавшая темнота скрадывала выражение лица Окленда. Он стоял тихо и неподвижно, хотя Фредди чувствовал, как в теле брата постепенно нарастает напряжение. В сумерках Фредди едва различал огонек сигареты Окленда. Вдруг тот нетерпеливым жестом швырнул ее под ноги и втоптал окурок в траву.

– Будем возвращаться. – Он взял Фредди за руку.

– Сейчас? Я не хочу возвращаться назад, сил моих нет больше там находиться. Окленд, давай побудем здесь, пока совсем не стемнеет?.. Потом можем заехать куда-нибудь, выпьем что-нибудь.

– Нет! Мы возвращаемся. И давай поскорей.

Окленд зашагал по тропинке назад, к шоссе. Фредди, спотыкаясь, старался не отставать. Башмаки на кожаной подошве скользили на влажной траве, грязь чавкала под ногами.

Они добрались до машины. Окленд остановился, взялся за ручку дверцы, затем обернулся к брату.

– Фредди, держись от нее подальше. Я не говорю тебе – забудь об этом. Ясно, что подобное ты не сможешь забыть. Но постарайся отстраниться от этого, не соприкасаться более.

– Но это не только Констанца, не только ее ужасный отец и все то отвратительное, о чем он писал. Это – во всем. – Фредди словно в поисках, на что бы опереться, привалился спиной к машине. – Война. Наша мама. Диагноз, поставленный мне доктором. Думаю, что он солгал мне, Окленд.

– Зачем это ему?

– Очевидно, мама его убедила. Она приходит в ужас от мысли, что меня призовут.

– Думаю, ты ошибаешься.

– Возможно. Может быть, и так. Но я чувствую себя таким ненужным. Вот Мальчик, к примеру, сражается. У тебя ответственная работа…

– Ответственная работа? Ты на редкость далек от истины.

– Так и есть. И не нужно отвергать это так резко. Даже Штерн говорил, что она жизненно важна. А чем занят я? Ничем. Сижу дома. Общаюсь с друзьями Стини, а они все моложе, чем я. Но даже каждый из них чем-то занят. Пишут, рисуют. Занимаются фотографией. Все же лучше, чем я. От меня никакой пользы. Никому. – Голос Фредди дрогнул. Он громко высморкался, нервно комкая в ладони носовой платок. Окленд, склонившись, обнял его за плечи. Фредди заметил, что в зеленых глазах брата не было гнева, хотя Окленд, казалось, выглядел рассерженным.

– Найди себе какое-нибудь занятие. Любое, которое дало бы тебе возможность не чувствовать себя бесполезным. Тебе не обязательно идти на фронт, Фредди. Вовсе не все должны отправиться на войну.

Он умолк. Затем открыл дверцу автомобиля.

– Я переговорю с Джейн Канингхэм. В госпитале всегда нужны люди: дежурные, санитары, водители.

– Водители?

– На машину «Скорой помощи». Все, залезай, поедем.

Машина задрожала, взревел мотор. Окленд круто развернулся и погнал машину на полной скорости. Фредди казалось, что из Лондона они ехали быстро, но обратно возвращались еще быстрее. Он вглядывался в сумерки, которые все сгущались, а живые изгороди у дороги как будто подступали ближе. Одна за другой пролетали мимо развилки, машина буквально пожирала дорогу. Фредди крикнул было брату, чтоб тот убавил скорость, но встречный ветер отбросил его слова далеко назад. Фредди вцепился руками в кресло, ногами уперся в пол. То и дело, визжа шинами, машина делала поворот, затем другой. Фредди закрыл глаза. У него возникло явственное ощущение, что сейчас он погибнет. Если машина впишется в один поворот, то следующий их обязательно настигнет. Миг – и со всем будет покончено.

Он не открывал глаза до тех пор, пока они не въехали в пригородные кварталы, и Окленд сбавил газ. Но вот уже и Парк-Лейн. В последний раз взвизгнув шинами, машина въехала на задний двор к гаражам. Фредди еще не успел сообразить, что можно без риска для жизни выбраться из сиденья, а Окленд уже покинул автомобиль и стремительным шагом направился к дому.

– Ты разозлился! – воскликнул Фредди, догоняя Окленда и хватая его за рукав.

– Да, я разозлился.

– На меня?

– Нет, на нее. На то, что она сделала с тобой и пытается сотворить с собою. Так что я собираюсь подняться наверх… и показать ей, насколько я разозлился.

– Сейчас? Окленд, ты не можешь так поступить! Не делай этого.

– Нет, могу. Никого дома нет, все ушли в оперу. Значит, там не будет никого, только Дженна и сиделка.

– Окленд, прошу тебя – не надо. Она больна.

– По-твоему, я не знаю? – Окленд отстранил брата с дороги. – Ты сам мне только что рассказал, насколько она больна.

Констанца не услышала, как Окленд вошел в ее комнату и сел в кресло возле ее кровати. Все эти дни она была то ли во сне, то ли в полузабытьи. Ее взгляд был устремлен в окно комнаты. Она любила наблюдать за перепадами света в небе за окном, за тем, как плывут облака, слушать, как поют птицы на улице. Но в последние несколько дней она стала замечать нечто необычное. Доносившийся с улицы шум звучал глуше, и свет тоже начал меняться. Он больше не был так ярок, как прежде, казалось, окно отодвигалось вглубь и обрамлявшие его занавески удаляются вместе с ним. В самом деле, ей приходилось напрягать зрение, чтобы различить окно или обстановку в комнате. Однажды ей пришло в голову – вчера это было, позавчера? – что она постепенно слепнет. И на этой мысли ей захотелось сосредоточиться – как-то все будет, если она вдруг ослепнет?.. Но ни сосредоточиться, ни даже удержать мысль сколько-нибудь долго не получалось. «Похоже, я умираю», – думала Констанца. Поначалу эта мысль была яркой, огромной, словно приходилось смотреть на солнце. Но затем и она уплывала, а на ее место возвращалась темнота. Впрочем, ей больше нравилась темнота – в ней были заключены и мир, и покой.

В эту ночь, в эту самую памятную ночь, Констанца открыла глаза, посмотрела туда, где следовало быть окну, и увидела… фиалки. Она различила даже не сами цветы, а только лишь их цвет и запах. Все возможные оттенки цвета, сменяя один другой, открылись ее взгляду: от едва приметного палево-серого до светлого, как лаванда, и густо-синего, как зрелый виноград. Этот цвет, сам запах – запах сырой свежей земли – потрясли ее – и Констанца радостно вскрикнула.

– Прикоснись к ним!

Слова Окленда, а она сразу поняла, что это Окленд, прозвучали, казалось ей, необычайно громко. Так громко, что Констанце привиделось, что это сон. Но он повторил эти слова. Выходило, что это и не сон вовсе. Затем так медленно, что, казалось, и Земля быстрее вертится, она повернула голову на подушке и увидела его напряженное лицо, словно плывущее перед ее глазами, то удаляясь, то приближаясь. Окленд нахмурился. Он что-то держал в руках, что-то протягивал ей. Потом взял ее за плечи и помог подняться на кровати. Оказалось – это маленький букетик фиалок. Только что он вытащил их из вазы на столе, но Констанца не могла этого знать. Она была удивлена цветам, удивлена тем, что вообще могла видеть. Ей хотелось прикоснуться к букетику, но не хватало сил поднять руку, вдруг оказавшуюся такой тяжелой.

– Ну-ка, как они пахнут?

Окленд поднес цветы так близко к ее лицу, что они каждым лепестком словно гладили ее по щекам. Она увидела прожилки на зеленом листке, увидела, что у каждого цветка есть глазок, и все эти глазки обращены к ней. Запах был всепоглощающим, в нем можно было просто захлебнуться.

Окленд сжал ее запястье.

– Сейчас тебе время принимать веронал, но мы обойдемся без него. Выпей это. Это просто вода. Не спеши.

Окленд поднес стакан к ее губам. Но ее горло сдавила судорога, губы отказывались повиноваться. Несколько капель воды пролилось. Окленд не стал вытирать их, как делала обычно сиделка. Он поставил стакан и посмотрел на Констанцу. То ли от выпитой воды, то ли от холодных пролитых капель, но Констанца обнаружила, что может видеть Окленда. Она ясно различала прядь его волос, упавших на бровь, от этого они казались словно выточенными резцом, его нос, его сосредоточенное лицо. Она увидела его строгие глаза, которые, как ей казалось, глядели испытующе.

– Ты хорошо меня видишь?

Констанца кивнула.

– Какого цвета моя куртка?

– Черная.

Это слово так долго пробивалось на свет, что Констанца уже и сама не была уверена – то ли она сказала. Видимо, все-таки сказала правильно, раз Окленд утвердительно кивнул в ответ. Он встал, ей показалось – растворился, поплыл перед глазами. Вдруг появился снова, в руке он держал зеркало.

– Сядь.

Снова он приподнял ее, посадил, подложив подушки. Затем сделал неожиданную вещь: поднес зеркало к ее лицу. Зеркало уже много недель было под запретом. Большое зеркало, висевшее над туалетным столиком, Дженна завесила шалью.

– Ну-ка, взгляни. Ты видишь? Взгляни на себя, Констанца.

Она послушно взглянула. Поначалу в зеркале различался лишь мутный перламутровый блеск, как внутри раковины, но ей хотелось подчиниться Окленду, она пристально вгляделась в отображение. Еще немного – и она увидела лицо.

Это лицо не принадлежало кому-либо, кого она знала. Резкие скулы под стянутой от истощения кожей, болезненные трещины вокруг рта, запавшие в темных провалах глаза. Она с недоумением смотрела в зеркало, в то время как ее руки непроизвольно, будто сами по себе, стали нервно разглаживать складки на покрывале.

Окленд опустил зеркало и, обхватив ее пальцы своей ладонью, поднес их к глазам Констанцы.

– Видишь, как ты исхудала? Твои пальцы похожи на спички. Твоими кистями можно трясти, словно погремушками.

По всей видимости, это сердило Окленда, поэтому Констанца принялась осматривать свои запястья и ладони. Конечно, они должны выглядеть ужасающе худыми и уродливыми. Но ведь вчера еще они были совершенно не такими?! Констанца, щурясь, пыталась рассмотреть свои руки, но не увидела ни пальцев, ни ладоней, ни рук Окленда, ни даже белых хрустящих простынь и покрывала, которое, она знала, должно быть красным, ни кресла, на котором сидел Окленд, кресла из черного дерева с резными узорами.

– Я хочу, чтобы ты оставила эту кровать. – Окленд откинул покрывала. – Не беспокойся, я знаю, что самой тебе не выбраться. Тебе и не надо стараться, я помогу тебе.

С его помощью она поднялась, встала на пол. От приложенных усилий и внезапного движения голова пошла кругом, комната закачалась и поплыла. Констанца чувствовала, что слепо и беспомощно цепляется пальцами за отвороты куртки Окленда.

Он тихонько повел ее к окну. Оно было открытым. Выглянув, Констанца не удержалась, чтобы не вскрикнуть. Затем они вышли на балкон – какой легкий и чистый воздух! Констанца чувствовала, как он заполняет легкие, освежает ум. Она огляделась вокруг: дома и облака, шум улицы, моросящее небо… Она снова воскликнула: – Дождь идет!

– Да, идет сильный дождь, и будет гроза. Ты ощущаешь дождь? Чувствуешь, как каплет на лицо?

– Да, – произнесла Констанца.

Она склонила голову Окленду на плечо. Пусть дождь моет ей лицо, решила она. Закрыв глаза, Констанца ощутила легкие уколы дождинок по векам, губам, щекам. Сначала это было приятно, она словно купалась в этой неожиданной роскоши. Но постепенно дождь намочил ее всю. Ей стало холодно в мокрой и липкой ночной сорочке.

– Окленд, отведи меня назад, – ее собственный голос поразил ее, он был совсем как прежний, только более хрипло звучал.

– Нет.

Теперь Констанца поняла, что он в самом деле был зол – более, чем ей когда-либо в своей жизни приходилось видеть.

– Ты слышишь меня? Понимаешь, что я говорю?

– Да, – произнесла было Констанца, но, прежде чем она успела добавить хоть слово, Окленд тряхнул ее так, что в ее теле, казалось, все косточки пошли ходуном.

– Тогда слушай меня и запоминай, что я скажу. Ты убиваешь себя. Видимо, ты ждешь, что никто не станет вмешиваться и позволит тебе довести задуманное до конца. Но только не я – слышишь? Так что тебе придется выбирать – и выбирать немедленно: или ты вернешься назад и будешь жить, как жила прежде, или я просто разожму руки. Мы стоим над балюстрадой, и я просто отпущу тебя. Это будет намного быстрее и не так болезненно, как уморить себя голодом, – через мгновение все будет кончено. Сорок футов. Ты ничего не почувствуешь. Так что решай, как мы поступим.

С этими словами Окленд наклонился вперед. Констанца почувствовала, как железо балюстрады резануло ее по босым ступням. Она взглянула вниз и увидела улицу, сперва неясно, затем четче. По меньшей мере – сорок футов…

– Ты этого не сделаешь.

– Может, и нет. Может быть, я не настолько бездушный, каким бы хотел оказаться сейчас. Пусть так. Предоставляю выбор тебе. Смотри, перила балюстрады совсем низкие. Стоит чуть-чуть наклониться – и ты уже там, внизу.

Колени у нее подогнулись.

– Держись за поручень. Вот так. Ты можешь сама держаться на ногах, должна стоять сама. Теперь отпусти меня.

Окленд отнял ее руки от своей куртки. Констанца качнулась, пытаясь дотянуться до поручня балкона, дотянулась, но не удержала вначале в руках. Но в конце концов она вцепилась в этот поручень. Окленд находился где-то позади, поблизости или отошел на несколько шагов в глубь комнаты? Она все-таки чувствовала его позади, но, когда Окленд заговорил, голос его доносился откуда-то издали. Констанца мельком взглянула за поручень – улица словно притягивала ее к себе.

– Решай!

Конечно, теперь он был совсем далеко. Констанца едва слышала его голос, он тонул в дожде, ветре и небе. Она в самом деле способна прыгнуть, и, возможно, Окленд прав, подумалось ей. Может, это именно то, что ей нужно. Даже не прыгать, а самую малость наклониться. Тогда со всем будет покончено: с черными блокнотами, с черными снами, с черными червями, источившими ее сердце в этих снах. Как все просто!

Констанца свесила голову, она сосредоточенно всматривалась в улицу, все еще притягивающую взгляд, но не так отчаянно, как прежде. Что ты чувствуешь? – спрашивала себя Констанца. На что это может быть похоже – грохнуться об мостовую, разбиться, как скорлупа яйца?.. И со всем покончено, счеты сведены. Легко плыть к смерти, но прыгнуть в нее – совсем другое дело.

Она подняла лицо навстречу дождю, стараясь почувствовать запах промозглого городского воздуха, запах будущего, ибо, в конце концов, еще оставался шанс и на будущее. Если у нее достаточно воли умереть, то хватит воли жить. Она попыталась заглянуть в это будущее и неожиданно поняла, что оно тоже манит ее к себе: таинственное, неопределенное, а значит, наполненное замечательными возможностями.

«Отпускай поручень или делай ставку и играй», – отчетливо услышала она тихий и ясный голос. И в самый момент, когда осознала, что это именно тот нужный совет, который она хотела услышать, ее руки заскользили по железу. Улица обрушилась на нее со скоростью, от которой загудело в голове. Она закричала. Но ей показалось, она закричала потому, что руки Окленда уже обхватили ее сзади. Он находился намного ближе, чем она полагала.

Они так и стояли, не двигаясь, а вокруг гремели отдаленные грозы, лил дождь, хмурилось небо. Окленд неожиданно обернул ее к себе и пристально вгляделся в ее лицо. Он казался озадаченным. Констанце показалось, что в душе у него происходит что-то, чего он не может ни понять, ни принять.

Постепенно выражение отвращения сошло с его лица, раздраженная складка возле губ разгладилась. Тихим и утомленным голосом он произнес:

– Констанца, пойдем обратно.

– Я не могу измениться, – сказала Констанца той же ночью. Она поела и чувствовала себя значительно бодрее, как бы обновленной, – я не могу вот так взять и стать совершенно другой. Ты это знаешь, Окленд?

Окленд накрыл своей ладонью ее ладонь, лежащую на покрывале, так что их пальцы соприкоснулись.

– Я и не требую, чтобы ты изменилась. Ты – это ты. – Он помолчал. – Так это все из-за Флосса? Из-за того несчастного случая?

– Нет, не только из-за этого.

– Тогда из-за Фредди? Из-за дневников твоего отца?

– Да. Он рассказал тебе, что я сделала?

– Не все. Думаю, кое-что он опустил.

– Я не стану оправдываться. И не буду просить прощения, – заторопилась Констанца, ее руки нервно теребили покрывало. – Теперь ты знаешь, что я собой представляю, причем с самой худшей стороны. Уверена, что это для тебя не новость, а лишь подтверждение твоего прежнего мнения. Ведь я тебе никогда не нравилась. Я сама себе часто не нравлюсь, даже ненавижу иногда.

– Поэтому ты придумала себе наказание?

– Наказание? – Констанца была задета его тоном, чего Окленд, по-видимому, и добивался. Она отвернулась.

– Ты решила умереть. Настроилась на это. Разве это не наказание, по-своему?

– Может, и так. Возможно, – снова заговорила Констанца. – Я сама себе не нравлюсь. Я причиняла людям боль. Не знаю, как это объяснить, Окленд, но я не всегда такая. Иногда я прямо всем сердцем чувствую, что могу быть доброй или, по крайней мере, немного добрее. Но тут словно что-то включается, что-то во мне происходит, и от меня снова случаются одни неприятности. Мой отец обычно говорил в таких случаях…

– Ты должна забыть своего отца. Должна… выбросить его из памяти.

– Но я его дочь, – возразила она, и ее руки снова начали нервно разглаживать складки на простынях.

«Похоже, у нее опять начинается лихорадка», – подумал Окленд и потрогал ладонью ее лоб. Он и в самом деле оказался горячим. От прикосновения его руки Констанца закрыла глаза. Она беспокойно задвигалась в постели, пытаясь устроиться поудобнее, затем затихла. Окленд отодвинулся от нее, тихо встал и в задумчивости прошелся по комнате. Мгновение спустя дыхание Констанцы стало ровным. Не желая оставлять ее одну, он подошел к окну.

Исповедь Фредди потрясла Окленда, хотя он старался не выказать этого. Он был потрясен тем, что Фредди рассказал, и тем, о чем он не обмолвился. История Фредди прошла через внутреннюю цензуру, в ней были очевидные провалы. История брата не выходила из головы, он перебирал мысленно те факты, которыми Фредди поделился: то, что Шоукросс вел дневники, то, что Констанца и Фредди прочитали их, то, что Фредди знал об измене матери.

Окленд, некоторое время наблюдавший из окна, как затихает ливень, обернулся. Констанца спала, ее щеки пылали, волосы в беспорядке рассыпались по подушке. Она все еще ребенок, сказал себе Окленд и сразу же понял, что это не так. Констанца никогда не была похожа на обычных детей. Даже ее взгляд – настороженный и вызывающий, словно в ожидании внезапной обиды, – принадлежал гораздо более взрослому человеку.

Кто-то украл у нее детство. Окленд снова подошел к кровати. Констанца застонала, заметалась во сне, комкая простыни, и снова застонала.

Окленд прикоснулся к ней. Констанца шевельнулась и, когда его рука легла поверх ее, открыла глаза. Она смахнула упавшую на лицо прядь волос. Ее глаза, широко раскрытые, темные и непонимающие, были обращены к нему. Она постепенно приходила в себя.

– А, Окленд, это ты? Мне снился дурной сон. Ужасный сон. Возьми мою ладонь, сожми ее. Вот так, мне уже лучше. Не уходи, Окленд, посиди немного, поговори со мной.

– О чем ты хочешь со мной говорить? – Окленд заколебался, но все же сел в кресло возле кровати.

– О чем угодно, Окленд. Просто хочу слышать твой голос. Скажи, где сейчас все остальные?

– В опере со Штерном. Они скоро возвратятся. Здесь сиделка и Дженна – можно позвать их, если хочешь.

– Нет, не хочу. У сиделки такое угрюмое лицо. А Дженна все время суетится. За все то время, что я была в забытьи, она вышла замуж за Хеннеси?

– Пока нет. Отдыхай, Констанца. Хеннеси во Франции. Его призвали, разве ты не помнишь? Они скорее всего поженятся после войны.

– Не будем говорить о них. Я не хочу об этом слышать. – Констанца повернула голову на подушке. – Я ненавижу Хеннеси. И всегда его ненавидела. Он убивал жучков. Отрывал им лапки и засовывал в коробок, сам как-то раз мне показывал, когда я была маленькой.

– Отдыхай. И забудь о Хеннеси.

– У него в голове не все дома. Так Каттер Ноул говорит. Но я не верю. И никогда не верила. Я думаю, он умный. Умный и нелюдимый. И такой здоровый. Дженна, наверное, считает его красивым, да? Я тоже так думаю. Могучий, как дуб. Но он жуков убивал. И бабочек. И пауков. И моего отца убил, я так раньше думала.

– Констанца, прекрати. Не надо разговаривать, у тебя лихорадка. Полежи тихо.

– У меня лихорадка? А лоб горячий?

Она снова заворочалась на подушках. Окленд, подумав с тревогой, не вызвать ли сиделку, потрогал ладонью ее лоб. Он был сухой и чуть горячий.

– Видишь, никакой лихорадки вовсе нет. – Она откинулась на подушки, не сводя сосредоточенного взгляда с его лица. – Теперь я не думаю, что он убийца. Тогда я была моложе. Теперь я задаю себе вопрос: кому понадобились эти «парди»?

– Что понадобилось?

– Ружья Френсиса. Кто-то взял их. Они пропали, так мне сказал Френсис. Конечно, он мог и солгать. Он мог сам их припрятать.

– Констанца, я отправляюсь за сиделкой.

– Так ты, выходит, не знаешь о ружьях, Окленд? А я думала, тебе это известно. Или твоему отцу. Не зови сиделку. Подожди. Я скажу тебе одну ужасную вещь…

– Констанца!..

– Мой отец и твоя мать были любовниками. Это правда. Много лет подряд. Даже Френсис обнаружил это в конце концов. Он увидел их в тот самый день. Твою мать, которая поднималась в комнату к моему отцу. А Френсис как раз забыл что-то. Что же это было? Что-то нужное для его фотоаппарата, вот что!.. Да, он забыл это, вернулся в дом и как раз увидел: она закрывала дверь в Королевскую спальню. Френсис плакал тогда.

– Лежи спокойно.

– И Фредди тоже. Они оба плакали, такими вот слезами. А ты плакал, Окленд? О, нет – тебе уже все было известно. Конечно же, я и забыла. Окленд, моя голова просто раскалывается от боли. Сожми мою ладонь, еще крепче. Вот так. Видишь, я становлюсь тише.

– Констанца, это было очень давно, целых пять лет назад…

– Окленд, можешь признаться мне кое в чем? Только в одном – в ту ночь, в ночь его гибели, где ты был?

– На вечеринке, само собой.

– Да, а после этого? По словам Френсиса, он искал тебя, когда вечеринка закончилась. Он не мог уснуть, ему хотелось рассказать об увиденном. И он не смог тебя найти. Тебя не было ни в твоей комнате, ни внизу…

– Это Мальчик так сказал?

– Обмолвился как-то раз.

– Он не мог меня там найти. Меня там не было. Я был… с кем-то.

– С Дженной?

– Да. С этим покончено!

– Всю ночь?

– Да, всю ночь. Мы расстались, когда рассвело, и спать я уже не ложился.

– Всю ночь с Дженной… – Констанца глубоко вздохнула. Выражение боли и тревоги сошло с ее лица. Она откинулась на подушки. – Ну вот, видишь, ты меня успокоил. Я знала, что могу тебе доверять. Мне было так страшно.

– Констанца…

– Нет, честно. Я словно сбросила ужасный груз, который давил на плечи. А теперь он исчез. Ты исцелил меня, Окленд, исцелил дважды. Первый раз – на балконе и сейчас еще раз. Я этого не забуду, пока жива.

Она умолкла и взяла его руку в свою.

– Побудь еще немного. Поговори. Расскажи мне о чем-нибудь тихом, приятном. Тогда я смогу уснуть. Расскажи мне о своей работе, куда ты ходишь, кто твои друзья. Пожалуйста, Окленд, не уходи.

Окленд колебался, какое-то время ему инстинктивно хотелось позвать сиделку, оставить комнату, но и Констанца его притягивала. Он хотел уйти и не мог. Он огляделся и вдруг поймал себя на том, что обстановка в комнате убаюкивает его: тепло камина, красное покрывало, благотворная тишина. Глаза Констанцы безмолвно молили его остаться. Странный вечер, подумал он, как бы вне времени, вне его привычной жизни.

– Ну, хорошо, – начал он. – Моя работа невероятно скучна. Сплошная бумага: я читаю отчеты и пишу отчеты. Еще составляю меморандумы и посещаю заседания разных комитетов. На моем столе, дорогая Констанца, стоят два деревянных лотка: один по правую сторону стола, другой – по левую. И к концу рабочего дня я должен переложить все бумаги с левого в правый. Это все, чем я занимаюсь каждый день.

– Но ты же принимаешь решения?

– Я? На ближайшие десять лет не предвидится никаких решений. Я только даю рекомендации, а затем смотрю, как их не принимают в расчет.

– И это тебя не устраивает?

– Верно, меня это не устраивает.

– Тогда какое занятие тебе было бы по душе?

– Хотел бы я знать… Меня не готовили к конкретной работе. Меня учили разбирать тексты на латыни и греческом, читать философские трактаты. Теперь учат занимать определенную позицию в мире – позицию силы. В этом нет ничего неожиданного. Но меня все это мало привлекает.

– Почему?

– Потому, что все очень предсказуемо. Вот мы, к примеру. В один прекрасный день Мальчик вернется с войны. Унаследует Винтеркомб. Для Фредди подыщут подходящую профессию, как в свое время нашли для меня. Может быть, Стини удастся избежать общей участи. Но нам-то как быть?

Он говорил и сам дивился сказанному – никогда раньше он не делился ни с кем подобными размышлениями вслух, даже со своим товарищем Эго Фаррелом. Окленд невольно посмотрел на свои руки: бледные и узкие ладони, нежная кожа – руки джентльмена.

– Мне недостает силы воли, – сказал он. И снова сам себе удивился: не в его привычках было признавать собственные слабости. – Окленд отвел взгляд. – Нас чересчур опекали, вот в чем дело. Всего много, все быстро, все легко. В конце концов, мы так и не выучились драться.

– Ты сможешь драться! – Констанца попыталась приподняться на подушках. Она протянула руку и ободряюще стиснула его пальцы. – Сможешь. Ты сможешь, Окленд. Сможешь отправиться, куда захочешь, стать, кем захочешь, по своему выбору. Ну же, посмотри мне в глаза. Ну вот, это видно в твоем взгляде. Я знаю это. И всегда знала…

– Констанца, ты устала…

– Не нужно меня опекать. То, о чем я говорю, есть в тебе, есть и во мне. В этом мы с тобою схожи. И ты не более тяпа-растяпа, чем я сама. Твоя душа, Окленд, вовсе не смиренная христианка, а, как и моя, – язычница.

– Чепуха, – Окленд улыбнулся ей в ответ. Он стал считать, загибая пальцы: – Крещение, конфирмация, Итон и Баллион. Сын сквайра – истинного тори. Внук сквайра – истинного тори. Воображение в нашей семье вымерло много лет назад. Оно умирает сразу, стоит только обзавестись деньгами. Через пару лет, Констанца, ты взглянешь мне в глаза и знаешь, что там увидишь? Самодовольство. Английскую невозмутимость. К тому времени я буду владеть этим в совершенстве. Поскольку нужно как минимум три поколения – а то и все десять, – чтобы получился такой по-настоящему законченный экземпляр.

– Ты лгун, – Констанца не сводила пристального взгляда с его лица. – Ты лгун, Окленд, и ты чего-то недоговариваешь. Что же это, о чем ты мне не сказал?

– Я иду на фронт добровольцем. – Он высвободил свою руку из ее ладоней.

Установилось молчание.

– Понятно, – произнесла наконец Констанца. – Когда?

– Через три дня.

– В какую часть?

– Глочестерширские стрелки.

– Где служит Эго Фаррел?

– Да… Эго погиб.

У Констанцы перехватило дыхание:

– Значит, ты хочешь занять его место?

– В каком-то смысле да. У меня есть долг перед ним. Из наших домашних пока никто о моем решении не знает. Скажу сегодня. Или, может, завтра… Во всяком случае, и здесь вначале придется учиться. Как убивать – этому тоже учат. Меня направляют в учебный лагерь для офицеров.

– Отдерни шторы, Окленд.

– Тебе уже давно пора отдыхать.

– Я так и сделаю. Через минуту. Но не сейчас. Побудь со мной еще немного. На дворе снова дождь, мне кажется, я слышу его шум. Отдерни шторы хоть ненадолго, мне хочется посмотреть в окно.

Какое-то мгновение Окленд колебался, затем, чтобы просто успокоить ее, сделал, как она просила, и снова занял свое место возле ее кровати.

– Выключи пока лампу. Посмотри, – исхудавшее лицо Констанцы было обращено к окну. – Взгляни, луна уже взошла…

Окленд обернулся и сквозь тени от деревьев увидел почти полную луну и плывущие в небе облака. На миг они заслонили свет, но вот снова комнату заполнило лунное сияние. Окленд смотрел, и ему казалось, что перед глазами стояли не луна и облака, а проплывали мысли. Он стоял неподвижно, обернувшись к окну, но близость Констанцы заставила чаще биться его сердце. Он еще чувствовал ее руки, как будто и сейчас держал их в своих ладонях, ее кожу, ее волосы, ее глаза. Словно сговорившись, они обернулись друг к другу и посмотрели один другому в глаза.

– Обними меня, Окленд, прошу тебя! – Констанца протянула руки, и Окленд склонился к ней. Это неожиданное объятие случилось само собой. Он и не сообразил, как все произошло, почему он решил склониться к ней. Еще минуту назад он стоял возле ее кровати и вот уже держит в объятиях исхудавшее от болезни тело. Он ощущал под рукой каждое ее ребро, мог пересчитать каждый из позвонков. Он чувствовал тепло ее лица, которым она прижалась к его шее. Ее волосы, слежавшиеся за время болезни, оставляли ощущение сырости и скользкости. Он слегка намотал локон ее волос на палец, как он делал однажды, но в этот раз он прижал его к губам.

Констанца первая отстранилась. Она стиснула его руку, чтобы он взглянул ей в лицо. Затем заговорила торопливо и настойчиво.

– Не нужно объяснений, – сказала она. – Обойдемся без обещаний. Остановимся на этом. Только сегодня и только этот раз. Я всегда знала, что это должно случиться, и ты тоже знал – в тот день, возле озера. Ведь ты тоже знал? Нет, не отвечай. – Она прижала горячую исхудавшую ладонь к его губам. – Не отвечай мне. Я больше не хочу ни ответов, ни вопросов, лишь одно: чтобы ко мне вернулись силы.

Умолкнув, она провела рукой по волосам, по лицу, затем по его глазам. Когда она отвела руку, Окленд увидел на губах Констанцы улыбку.

– Позже ты, наверное, скажешь себе, что это моя болезнь говорила вместо меня. Пусть так и будет. Только позже. А сейчас не верь этому. Я не позволю тебе поверить в это. И у меня не лихорадка – я никогда не была столь спокойной. Через минуту ты можешь уйти, но прежде ты должен пообещать мне что-то.

– Что именно?

– Пообещай не умирать.

– Это не так просто…

– Не смейся. Я в самом деле имею это в виду. Я хочу, чтобы ты поклялся. Подними свою ладонь и прижми к моей. Вот так. Теперь обещай.

– Но зачем тебе это?

– Затем, что я хочу знать, что ты жив, что ты где-то рядом. Даже если мы больше никогда не встретимся. Сколько бы ни прошло времени, как бы мы ни изменились, я хочу знать, что ты по-прежнему где-то здесь. Это важно… Обещай.

– Хорошо. Обещаю.

3

Гвен также уговаривала, рыдала, настаивала, умоляла. Но Окленд был непреклонным, а его решение – бесповоротным. И Гвен сдалась. У нее никогда не хватало духу упорно стоять на своем.

Когда Окленд отбыл в учебный лагерь, Гвен решила сосредоточиться и обеспечить его выживание. У нее уже были свои приемы, проверенные за то время, что Мальчик отсутствовал. Она предалась им с удвоенной силой. Гвен уверовала, что судьба ее сыновей зависит от нее, она теперь сможет защитить их от ран, как в детстве оберегала от болезней. Для этого необходима сосредоточенность ума: она должна стать собранной, не допускать никаких плохих мыслей. Если она все время будет думать о сыновьях, то ее любовь приобретет силу амулета: ни пулям, ни минам, ни снарядам не под силу будет пробить этот невидимый щит.

Она еще более, чем прежде, стала верить в приметы. Выбросила прочь из дома и из гардероба все черное. Число «тринадцать» вселяло в нее ужас, даже если она проходила мимо омнибуса с таким номером. Она обходила стороной все лестницы. В своей комнате и при себе она держала разные памятные мелочи, имевшие связь с ее мальчиками и каждый день пробуждала их силу своими молитвами: локоны волос, срезанные в младенчестве, картинки, которые они рисовали ей в детстве, медальон с изображением святого Христофора, пара детских туфелек из голубого атласа и письма, которые сыновья теперь слали с фронта. Гвен верила в силу, которую таили в себе эти на первый взгляд неодушевленные предметы. Когда она прикасалась к ним, казалось, они пульсировали ей в ответ.

Дентон негодовал, слыша ее молитвы, и Гвен стала молиться украдкой, не переставая обращаться к дорогим ее сердцу вещам. Она стала сентиментальной. И бесконечно одинокой.

Ее одиночество лишь усиливалось от того, что не с кем было поделиться своими переживаниями, вокруг не было никого, перед кем можно было бы открыть душу. Мод, интерес у которой к войне проявлялся лишь время от времени, оказывалось не до того – приглашения на светские вечеринки следовали одно за другим. Дентон дни напролет коротал у камина. И Стини, и Фредди, которому Джейн Канингхэм нашла работу на «Скорой помощи» в госпитале, жили своей собственной жизнью. Стини, правда, часто приводил в дом своих друзей: будущего фотографа Конрада Виккерса, некоего Бэзила Гэллама, из хорошей семьи, но актера, и увальня-американца – неуклюжего, как медведь, которого звали Векстон. Гвен не находила с ними общего языка, их поведение казалось удручающе богемным. Разве что за исключением Векстона, все они словно бы и не знали, что идет война. Так что Гвен оставалась одинокой, но, как оказалось, ненадолго. Она нашла себе нового спутника, новую наперсницу – ею стала Констанца.

Это доверие возникло не сразу. Констанца оправилась от своей таинственной болезни так же внезапно, как и заболела. Гвен радостно восприняла ее выздоровление – теперь пустые недели были заполнены маленькими победами: первый раз без посторонней помощи Констанца сошла вниз по лестнице, первый раз прогулялась в парке, впервые пообедала вместе со всей семьей.

Постепенно появилась и новая дружба между ними. Так проходили недели, и Гвен открыла для себя еще одно качество Констанцы – она может быть отличной собеседницей.

От ее болезни не осталось и следа: ни апатии, ни депрессии, как будто ничего и не было вовсе. Наоборот, появилась новая, жадная тяга к жизни. Они теперь часто беседовали – какой Констанца оказалась рассказчицей! Гвен открыла в Констанце источник целительной силы для себя. Если ее одолевала тоска или проявлялось беспокойство, Констанца могла легко ее утешить. Ко всему прочему, она была забавной – этого у нее не отнять. Она любила посплетничать, внимательно выслушивала любые пересуды из жизни лондонского высшего общества, которые Гвен пересказывала со слов Мод. Ей нравилось вместе с Гвен участвовать в вылазках по магазинам, поначалу кратких, затем более продолжительных и увлекательных. Не оставалась она в стороне и от обсуждения тем, таких важных для женщин – фасоны шляпок, платьев, какие носят перчатки, что модно, что нет. Возвращаясь из этих вылазок с небольшими свертками в руках, они забегали в какое-нибудь кафе, живо обсуждая свои трофеи.

У Гвен не было дочери, и эти милые безобидные забавы были для нее в диковинку, она впервые воспринимала Констанцу как часть своей жизни. Осадок отчужденности, который прежде отравлял их отношения, теперь исчез без следа. «Констанца, – частенько приговаривала Гвен, – что бы я делала без тебя?»

А еще у Констанцы оказалась чуткая натура. Она как бы инстинктивно разбиралась, когда Гвен нужно развлечься, а когда остаться одной. Констанца находила способ не дать Гвен замкнуться и делала это непринужденно. Сидя возле камина тихими вечерами, когда осень постепенно переходит в зиму, Гвен делилась с Констанцей воспоминаниями о своей жизни, рассказывала о своем детстве, проведенном в Америке, о родителях, сестрах и братьях. И все это как бы заново оживало для Гвен во всех подробностях и деталях, которые до этого были как бы приглушены в ее памяти: карета, которая была у ее отца, как ездили в гости к родне, жившей за рекой, в Мэриленде, платья, которые носила ее мать, и то, как ее отец начинал субботнее утро, читая им вслух Библию. Гвен нашла в Констанце благодарную слушательницу – никого прежде в ее семье не волновали эти воспоминания. А Констанца в таких случаях сидела, затаив дыхание, и явно ловила каждое слово. «О Америка! – как-то вырвалось у нее. – Я бы хотела там побывать. Целый новый мир! Как вам повезло, Гвен, вы путешествовали…» Вдохновленная, Гвен продолжала свои истории – о том, как они с Дентоном познакомились, как обручились. Затем Винтеркомб, рождение детей. Гвен опустила годы, отмеченные присутствием Шоукросса, а Констанца не настаивала с расспросами.

От своей семьи Гвен перешла к семье Дентона, рассказала кое-что и о прошлом Мод: об итальянском князьке, о похождениях Мод в Монте-Карло. К слову пришлось и появление сэра Монтегю Штерна. Но, сообразив, что наговорила лишнего, Гвен запнулась. Это была не совсем подходящая тема для обсуждения с девочкой, решила она. Констанца улыбнулась:

– О, ни к чему такая осторожность. Я уже не ребенок. Мне известно, что Штерн – любовник тети Мод. Почему бы и нет? Конечно, он моложе Мод, но такой щедрый и умный мужчина…

Гвен вначале была шокирована. Она не ожидала услышать само слово «любовник», предпочитая более уклончивое определение – покровитель, к примеру. Но Гвен не была моралисткой, она обладала чувством юмора, а Констанца глядела на нее так забавно и слегка заговорщически – времена явно изменились, – что Гвен не удержалась от искушения и продолжала:

– То, что он еврей… У меня, конечно, нет предрассудков на этот счет. Но у некоторых людей есть. Я часто думаю, что Мод приходится нелегко. Даже Дентон, как тебе известно…

– Дентон? Но ведь он его так часто приглашает!

– Знаю. Мне и самой временами это кажется забавным. Так всегда: не знаешь, чего от Дентона ожидать. И, кроме того, у Штерна влиятельные знакомства.

Последняя сдерживающая преграда была преодолена, и теперь Гвен невозможно было остановить. Они с Констанцей обсудили в подробностях все, что касалось Мод, все слухи, ходившие о Штерне, его осмотрительность, щедрость и его богатство. Уже под конец беседы, которая доставила обеим массу удовольствия, у Констанцы вырвался вздох. Она наклонилась и взяла Гвен за руку:

– Знаете, вам надо чаще бывать на людях. Я чувствую себя виноватой, что вы сидите здесь безвыходно из-за меня. Я уже выздоровела, и теперь мы могли бы почаще выходить – вместе…

Гвен растрогалась.

– Думаю, мы вполне могли бы… – неуверенно, с мечтательной ноткой в голосе начала она.

– Ну ясно, могли бы! Нам обеим это не повредит! – Констанца вскочила на ноги. – Давайте начнем завтра же!

Так Констанца появилась в свете. Этот выход начался с чаепития у Мод, на следующий день.

Период времени, последовавший за этим и продлившийся около девяти месяцев, был столь же лихорадочно-оживленным, сколь и приятным.

Гвен и ранее осуществляла непродолжительные рейды в тот блистающий мир, в котором законодателем была Мод, но всегда останавливалась на полпути из опасения, что она недостаточно яркая персона, чтобы быть принятой в этом мире. Теперь, ободряемая Констанцей, Гвен решилась рискнуть еще раз, и оказалось, что получить признание намного легче, чем это представлялось.

Многие из тех женщин, которые царили в этом обществе, тоже были американками. Среди них была приятельница, а в чем-то соперница Мод, леди Кьюнард. Эти дамы сразу проявили благосклонность к Гвен и к Констанце, при которой Гвен или Мод должны были вступить в роли дуэний. Это было как благословение кипучего и могущественного женского мира, и Гвен с Констанцей вскоре оказались полностью вовлеченными в безостановочный вихрь: они посещали благотворительные обеды, чаепития, званые вечера, приемы, ужины, балы, различные комитеты, которых было несметное множество – по сбору денег для солдатских вдов, на медицинский отряд, где медсестрами были особы титулованные и из знатных фамилий. Гвен обнаружила, что ее присутствие во всех этих комитетах весьма желательно, как и те чеки, которые, после ее настойчивых убеждений, Дентон с великой неохотой отписывал на благотворительные цели.

Ее дневник, ранее полупустой, теперь пестрел записями. Ни часу свободного, а если бы он случился, был бы с пользой истрачен. Однако участвовать во всей этой деятельности означало и радикальным образом пересмотреть свой гардероб.

– Нет же, Гвен, – настаивала в таких случаях Мод. – Это платье нельзя больше надевать. – Она была довольна своей новообращенной союзницей. – Более того, у Констанцы вообще нет ничего подходящего. Нам необходимо предпринять вылазку по магазинам. Немедленно!

Месяцы текли чередой, и вылазки становились все более частыми. Сообразуясь со сведущим оком Мод, Гвен вновь поняла, насколько соблазнительна роскошь.

– На коже должен носиться только шелк, и ничего более! – категорично заявляла Мод, и Гвен, которая уже несколько лет как перешла на хлопок, экономя по требованию Дентона, теперь преображалась на глазах.

От всего этого голова шла кругом – и от цен тоже. Однажды в модном надушенном салоне, когда модель демонстрировала очередное неотразимое платье, Гвен забеспокоилась не на шутку. Но Мод в присущей ей манере развеяла все опасения.

– Чушь собачья! – воскликнула она. – Дентон просто старый скряга! Он ничего не смыслит в деньгах, знает только копить. Главное, не беспокойся, это потрясающе толковое заведение. Бывает, они месяцами не присылают счетов.

Кредит! Получить его оказалось вовсе не сложно – в подобных заведениях все было продумано для того, чтобы разлучить Гвен с денежками ее мужа без излишнего нажима. Сколько на самом деле стоит платье или шляпка, пара французских туфель или вышитое вручную белье китайского шелка, – такая вульгарная вещь, как цена, никогда не упоминалась. А выяснять стоимость вещи означало бы явить дурной вкус. В конце концов, решила Гвен, богатство Кавендишей неисчерпаемо, и подобные траты особого ущерба ему не причинят. Подумаешь, платье или пара-другая безделушек из ювелирного магазина. Все это, как выразилась Мод, все равно что ничего!

Но перемены коснулись не только вечеринок и вылазок по магазинам. Они коснулись и самой Констанцы. У нее был, как по-своему резко, но метко выразилась Мод, собачий нюх на роскошь. Она с наслаждением училась разбираться в оттенках и степенях превосходства и оказалась ученицей способной и понятливой.

– Нет, Констанца, дорогая. Я знаю, тебе по душе цветное, и оно тебе идет, но этот зеленый уж чересчур яркий. А вот этот… – и Мод подхватывала отрез шелка вдвое дороже прежнего. – Вот это то, что надо. Пощупай, Констанца! Ощущаешь разницу?

Констанца схватывала все на лету. Теперь Мод открыла для себя, как ранее Гвен, что в учении есть своя прелесть – наблюдать, как быстро продвигается твой ученик.

– Знаешь, Гвен, – как-то заметила Мод, – у Констанцы есть перспективы. Есть и проблемы, я понимаю, – отсутствие семьи, отсутствие денег, – но это теперь не играет такой роли, как прежде. Для нее не может быть ничего непреодолимого. Посмотри, какая она душка, Гвен, вся такая живая и одухотворенная. Она не красавица, но в ней есть изюминка. И она такая обворожительная, ты не находишь? – Мод бросила на Гвен многозначительный взгляд. – Она нравится людям. Даже тем, с которыми сладить не так просто. Мод Кьюнард сперва держала ее на расстоянии – ты же знаешь, что она за штучка, – а теперь они просто души друг в друге не чают. Она считает Констанцу украшением своего салона, так оно и есть, Гвен. У нее столько энергии. На всех вечеринках все крутится вокруг нее. Она нравится женщинам и, что более важно, нравится мужчинам. Они просто заинтригованы. Думаю, Гвен, если нам с тобой хорошенько поднапрячься, мы сможем очень удачно выдать ее замуж.

– Замуж? – растерялась Гвен.

Мод смерила ее взглядом:

– Гвен, очнись, дорогая. В мае Констанце исполнится семнадцать. А тебя в восемнадцать выдали замуж. И меня тоже. Я накануне разговаривала об этом с Монти. Есть уйма претендентов, найдутся и титулованные, если мы правильно поведем нашу игру. А не найдется с титулом, так уж точно с деньгами.

– С деньгами?

– Подумай, Гвен, хорошенько. Почему бы ей не выйти за богатого? Таких тоже хватает. У Монти полно друзей в Сити, которые сами пробились наверх, и теперь им не хватает только подходящей пары. Они порядком старше Констанцы, это да, но когда разница в возрасте значила в делах сердечных? Хотя бы вы с Дентоном, далеко ходить не надо. Так что если выбирать кандидата из Сити, то и там найдется парочка-другая подходящих. А как насчет американца? У Монти масса деловых контактов с американцами. Взять, к примеру, этого… Гас Александер, строительный король. Он как был, так и остается неотесанным, и Констанца – именно то, что ему нужно. А с другой стороны, может, подойдет русский? Мне нравятся русские – они такие романтичные. Искрометные. Констанце должно понравиться. У леди Кьюнард есть один такой, очень забавный. Она таскает его повсюду за собой, как на буксире. Князь… как-то там непроизносимо. Брюнет, глаза пылают. Правда, запах дурной изо рта, но это дело поправимое. Так что, может, он, а может…

– Мод, остановись, я за тобой не поспеваю. – Гвен уже разбирал смех.

– Нужно успевать, – строго заметила Мод, – очень важно все спланировать заранее. В таком деле, Гвен, мы с тобой не должны отдаваться на волю волн. Куй железо, пока горячо. Вечно заглядываться на нее никто не будет. А именно сейчас Констанца у всех на устах. Пользуйся моментом, Гвен! Давай устроим что-нибудь для Констанцы, чтобы она стала гвоздем сезона. Скажем, бал этим летом в Винтеркомбе.

– Дентон не согласится – бал потребует таких затрат…

– Чепуха. Мой брат вовсе не простофиля. И он, конечно же, не захочет бесконечно содержать Констанцу. Если же у тебя не получится убедить его, тогда им займется Монти…

Итак, все было решено: Констанца дает бал этим летом.

Монтегю Штерн пригласил Дентона отобедать с ним в Коринфском клубе, который недавно принял Штерна в свои ряды. Вскоре после этого Дентон сам подал идею, и, прежде чем Гвен сообразила, что к чему, приготовления к балу начались.

Труднее всего оказалось составить список гостей. Кого пригласить? Кого не пригласить? Гвен осаждали со всех сторон. Стини не допускал мысли, что кто-то из их компании окажется вне списка. У Фредди были свои варианты. Что же касается Мод, то ее мнение менялось ежедневно, в зависимости от того, с кем она встречалась накануне. Только Констанца не лезла с предложениями. Месяцы, оставшиеся до бала, она жила как бы в спокойном ожидании чего-то, отмечала про себя Гвен. В этом спокойствии также сквозила уверенность, что задуманное в конце концов само в назначенный час упадет ей в руки.

Так и должно быть, уверяла себя Гвен, хотя подобная сосредоточенность Констанцы где-то в глубине души вселяла тревогу. Констанца готовится к балу, внушала себе Гвен, она переживает, видя весь этот размах. Гвен даже растрогалась, сочтя это доказательством внутренней незащищенности Констанцы. От этого девушка стала нравиться ей еще больше.

Бал был назначен на июнь, приглашения разослали в марте. Гвен была полностью поглощена радостными переживаниями, которые доставляли ей новые заботы. Она оторвалась от них только однажды, в апреле, когда Окленд прибыл из Франции в четырехдневный отпуск. Гвен не находила себе места от счастья, что Окленд эти четыре дня пробудет в Лондоне. Тем более что и Мальчик дважды приезжал за последние восемнадцать месяцев. И хотя он отказывался говорить о войне, Гвен была утешена его общим настроем. Он выглядел на редкость бодрым и жизнерадостным – Гвен никогда не помнила его таким. Не осталось и следа от былых приступов угрюмости, раздражительности, она ни разу не слышала, чтобы он заикался. Его настойчивое стремление посетить все и всех было почти утомительным.

Однажды Гвен предложила провести время дома за беседой, но Мальчик отказался. Он хотел развлекаться. Его голос теперь звучал незнакомо звонко, а манера разговаривать стала шутливо-задушевной. Гвен пару раз показалось, что эта задушевность наиграна. А вдобавок ко всему у Мальчика появилась странная привычка время от времени дергать головой, как будто вытряхивая воду из ушей. Но Мальчик развеял ее страхи – просто в Лондоне так тихо, сказал он, по сравнению с фронтом и непрерывным гулом орудий. Это был единственный раз, когда он упомянул о войне, и тут же сменил тему. К тому времени, когда ему следовало возвращаться во Францию, у Гвен уже отлегло от сердца – Мальчик в полном порядке, сильный и уверенный в себе. Ее молитвы услышаны.

Гвен представляла себе, что и Окленд будет проводить все дни вне дома, наверстывать упущенное, как выразился Мальчик. Но все оказалось иначе. Окленд вернулся из Франции другим человеком. Он стал немногословным и как бы безучастным к окружающей суматохе.

– У меня нет намерения, – отрезал он в разговоре с Гвен, – бывать где-либо и видеться с кем-либо.

Он не выходил из дома, и Гвен оставалась с ним. Однако общаться с сыном, как оказалось, тоже было нелегко. Разговор протекал совершенно безжизненно. Окленд перебирал в разговоре одного за другим членов семьи: как отец, как Стини, Фредди… После паузы – как Констанца? Он вежливо выслушивал ответы Гвен, затем спрашивал еще, как бы сверяясь с невидимой шпаргалкой в уме. Гвен показалось, что он вообще не слышит то, что она говорит ему.

Гвен всерьез забеспокоилась. Она чувствовала, что он не просто тяготится ею, он избегает ее. Если удавалось остаться наедине, Гвен пускалась в бесконечные рассуждения на самые различные темы, особенно о предстоящем бале Констанцы, только не о том, что ее по-настоящему беспокоило. Она сама осознавала никчемность своей болтовни, но ничего не могла с собой поделать: с каждым днем ее рассуждения становились все пространнее, а темы оставались ничтожными и тривиальными; она поняла, что не в силах остановиться.

– Я выбрала эту парчу, как ты находишь, Окленд?

Это был последний день отпуска Окленда. Дентон дремал у камина, Стини, Фредди и Констанца уехали в оперу с Мод и Монтегю Штерном. Отрез ткани, который сжимала в руках Гвен, предназначался для ее бального платья. Только теперь эта ткань казалась ей совсем никудышной.

– И фасон тоже важен, – продолжала она, – а теперь выбрать из чего-то очень непросто. Понимаешь, мне очень не хочется выглядеть отставшей от моды. Мод вырезала мне одну модель из своего журнала. Зауженное, как теперь носят. Но только я не совсем уверена… – Гвен осеклась.

Окленд повернулся сначала к отрезу ткани, затем из вежливости к протянутому рисунку, и Гвен поняла, что он не видит ни того ни другого. Она подняла взгляд и на его лице, в его глазах, прежде чем ему удалось скрыть это, увидела такое выражение, что ее словно ударили в самое сердце. Она не могла определить это выражение – возможно, опустошенность, смешанная с гневом. Окленд смотрел на вырезку из модного журнала, как в яму, где скрывалось нечто неописуемо ужасное.

– Окленд, прости меня. Мне очень жаль… – Отрез парчи выпал из ее рук.

– Не извиняйся. Пожалуйста, не нужно. Я тебя понимаю, – Окленд взглянул на мать, будто впервые увидел ее с тех пор, как вернулся домой. Гвен склонила голову, пытаясь не выказать набегавших слез. Окленд сжал ее ладонь в своих руках и не отпускал, пока она не успокоилась.

– Расскажи мне о своем платье.

Он подошел к окну, так что Гвен пришлось отвечать ему в спину.

– Это все такие мелочи, Окленд, я сама понимаю.

– Разве?.. Может, и так, поэтому мне приятно будет о них узнать. Ну же, рассказывай… О своем платье и о платьях Мод, Констанцы, как будет украшен бальный зал, кто придет, кто нет…

И Гвен принялась рассказывать. Сначала неохотно, затем увереннее, заметив, что Окленд и вправду прислушивается к ее словам, и они будто убаюкивают его.

Затем он отошел от окна и сел рядом, откинувшись на подушку и опустив глаза. Гвен взглянула на его бледное лицо. Она несмело протянула руку и потрепала его волосы. Окленд не отстранился и не оттолкнул руку. Чувствуя, что ее слова действуют на него утешающе, Гвен продолжала. Разговор незаметно перешел на воспоминания о давно минувших днях в Винтеркомбе, во времена, когда Окленд был ребенком. Течение времени точно пошло вспять. Гвен будто снова оказалась в детской со своим мальчиком, своим Ариэлем, маленьким Эльфом. Стини тогда еще не родился, и она не знала человека по имени Эдвард Шоукросс.

– Я так называла тебя, Окленд, – тихо произнесла она, бросив осторожный взгляд на Дентона, по-прежнему дремавшего у камина. – Это все из-за твоих глаз. Ты так отличался от Мальчика или Фредди. Ты не забыл, Окленд?

– Не забыл – чего?

– Тех имен, которые я придумывала тогда. Твой отец выходил из себя, когда слышал их, но мне было все равно. Тебе-то они нравились. Мы были тогда очень близки.

– Мне кажется, я помню. Может быть…

– Ты был такой непоседа, Окленд, вечно лез куда-нибудь. А если не мог забраться, начинал на себя сердиться. Тогда я сажала тебя к себе на колени и разговаривала с тобой так, как сейчас. Возле очага было так мирно и спокойно. Помню однажды…

Гвен продолжала тихим голосом. Окленд закрыл глаза и попробовал, сосредоточившись, представить себе эту детскую, эти умершие годы. «Если бы удалось сосредоточиться как следует, – подумалось ему, – то, возможно, все бы получилось». Но как он ни старался, перед его глазами все время, вот уже несколько недель, стояла другая картина.

В ней не было ничего особенно страшного, могли быть и похуже, как он понимал, но почему-то именно эта вторгалась в его сознание особенно часто. Вот она снова возникла. Это была часть человеческого тела. На сей раз нога или рука, закоченевшая в предсмертной судороге и торчавшая из напластований грязи, он вначале принял ее за сухую ветку дерева. Нет, в этот раз была не рука, а челюсть, дочиста обглоданная крысами. Зубы еще были на месте, можно было сосчитать чернеющие пломбы. «Поцелуй меня, любимая», – один из его людей подобрал челюсть и устроил с ней представление – в самом деле, казалось, что черный зияющий рот говорит: «Только один поцелуй, любимая…» Солдат засмеялся, а затем отшвырнул челюсть прочь – сказал, что она воняет.

Окленд открыл глаза и поднялся.

– Где Констанца?

– Констанца? – Гвен, оторвавшись от своих воспоминаний, удивленно взглянула, – я же тебе говорила. Они ушли в оперу со Стини и Фредди, в ложу Монти.

– Что за опера?

– «Риголетто», кажется.

– Ты не против, если я выйду ненадолго. – Окленд склонился и поцеловал мать. – Хочу немного пройтись.

– Пройтись, Окленд? В Лондоне?

– Ненадолго. Скорее всего зайду в клуб. – Окленд уже направился к двери. При упоминании о клубе лицо Гвен просветлело.

– Все-таки ты решил показаться на людях, дорогой? – Она встала, подошла и взяла его за руку. – Тебе стало легче? Вижу, что да. Вот-вот, ты выглядишь уже лучше.

Она поцеловала его. Коснувшись ладонью лица, взглянула ему в глаза:

– Окленд, ты помнишь, что я люблю тебя, дорогой? Ты помнишь, что я переживаю о тебе?

– Я тоже люблю тебя, очень, – выдавил из себя Окленд.

Последний раз он говорил ей это много лет назад. И на этом страхи Гвен рассеялись.

Покидая комнату, Окленд видел в воображении отчетливую картину. Это был маленький безымянный отель рядом со станцией Чаринг-Кросс, о котором неоднократно упоминали его товарищи-офицеры. Он ни разу там не бывал, но явственно представлял его до мельчайших деталей обстановки в комнате, которую решил снять. Оплата почасовая, говорили друзья, если человек в форме, никаких вопросов не задают.

Окленд был не в форме, но все равно особых вопросов не возникло. Он записал вымышленными именами себя и Дженну, им дали ключ, и они поднялись в комнату.

Все получилось очень просто и быстро: перекинуться словом с Дженной, прикосновение, взгляд, встреча за квартал от дома, такси, заполнить гостиничную карточку, получить ключ. Делая все эти вещи, занявшие так мало времени, Окленд был уверен в одном: домашние разговоры не помогут ему избавиться от стоявшего перед глазами человека с челюстью в руках. Констанца помогла бы справиться с этим в считанные минуты, думал он, случись ему остаться с ней наедине. Но такая возможность представилась ему только раз. Возможно, она избегала его.

– Ты держишь свое обещание, – бросила она ему, схватив за руку. Все уже разошлись после завтрака, только они вдвоем задержались.

– Стараюсь, как могу, – ответил он. – Я думал, ты уже забыла.

– Выбрось это из головы, – она, по-видимому, рассердилась. Он почувствовал, как ее ногти впились ему в ладонь. – Я никогда об этом не забуду. Никогда. Независимо от того, что будет с тобой или со мной.

На этом они расстались, а вечером она была в опере, в ложе Штерна, который в эти четыре дня сделал по секрету одну услугу Окленду. По его просьбе Штерн представил его некоему Соломонсу, поверенному, который вел дела в неприметной конторке на окраине Сити. «Лучший, несмотря на внешность», – сказал о нем Штерн.

Окленд едва ли мог обратиться к поверенному своего отца с подобным делом. Он составил завещание, оно было подписано и заверено. Наследство после него останется не очень впечатляющее, подумалось ему, поскольку он не мог вступить во владение своей долей семейных денег до исполнения двадцати пяти лет, если ему удастся до этого дожить. Свою машину он оставлял Фредди, одежду и личные вещи – братьям, книги – Констанце. Она раза два брала их, хотя Окленд сомневался, читала ли. Все деньги, принадлежащие лично ему – около двух тысяч фунтов, – он оставлял Дженне, которой они могли однажды понадобиться. «На них будет начисляться процент, – сказал Соломонс, – около ста пятидесяти фунтов в год». Сумма не очень значительная, но все же порядочная. Теперь в кармане его куртки лежала визитка с адресом Соломонса, и, прежде чем они покинут эту комнату, а они явно не станут задерживаться, он должен отдать ее Дженне вместе с объяснениями.

От этого Окленду было не по себе, и от этой комнаты ему было не по себе. То, что Дженна принимала этот факт, что он бывал у нее с одной целью, и только одной, в этот раз ничего не меняло. «Мне нужно уйти, уйти немедленно», – вяло твердил себе Окленд, но его способность чувствовать отвращение к самому себе уже исчерпалась. Не говоря Дженне ни слова, он начал раздеваться.

Он откинулся на расшатанной кровати с дешевыми покрывалами, подложив руки под голову. Дженна раздевалась медленнее, думая, что Окленд наблюдает за ней. Но, хотя его лицо было повернуто в ее сторону, едва ли он видел ее. «Я военнопленный, – думал он про себя, – я в плену у этой войны». Если с кем-то можно было бы поделиться впечатлениями о войне, в этом случае с Дженной, то, возможно, он мог бы освободиться. Но только можно ли делиться таким? Это все равно что заразить кого-то сознательно и с умыслом.

– Меня теперь должны отправить в Амьен, – сказал он. – Ходят такие слухи, по крайней мере.

– Амьен? – Дженна сняла с себя комбинацию. – Где это?

– Севернее того места, где я был раньше. Возле реки Соммы. Какая разница, просто новое место.

Дженна не ответила. Она сняла оставшееся белье. Затем, голая, села рядом с ним на кровать. Окленд отвел глаза в сторону. Он вспомнил о борделях во Франции: в одной офицеры, в другой – штатские. Внутри, за хлипкими перегородками, обычно просто за занавесками, вздохи и стоны солдат. Угрюмые, но жадные женщины сразу брались за дело, не теряя времени попусту. Так они успевали зарабатывать больше.

«Нет целоваться, – сказала ему одна из девушек с нечесаными, распущенными волосами; неясный свет и черные волосы делали ее похожей на Констанцу. – Да совокупляться». Видимо, она знала по-английски только эти фразы.

Дженна склонилась к нему, ее тело двигалось сверху, поднималось, опускалось, ее глаза были закрыты, на лице застыло отсутствующее выражение. Если это и было удовольствием, то оно промелькнуло быстро, как вспышка света. Когда она прошла, Дженна первой встала, не говоря ни слова.

Окленд слышал, как льется вода в умывальнике.

– Все будет в порядке? – спросил Окленд, будто откуда-то очень издалека.

– Конечно. Я берегусь. Считаю дни.

– Жаль, что все так вышло. – Окленд сел на кровати. – Извини, Дженна.

– Не извиняйся. Мы не дети. Берем, что можем, даем, что есть.

Она колебалась, и Окленд заметил, как что-то промелькнуло на ее лице. Он вдруг испугался, что она захочет его обнять. Но Дженна, заметив, должно быть, как он инстинктивно сжался, отпрянула.

– Я по-прежнему люблю тебя, – осторожно начала она. – Хотела бы, чтобы все прошло, но не проходит. Я знаю, что ты меня не любишь. И не вернешься ко мне больше. Так что уж лучше так, чем никак.

Она взяла белье и вдруг отвернулась.

– Похоже, скоро все закончится, так?

– Наверное, да. Лучше, если да.

– Тогда это последняя наша встреча? – по-детски прямодушно спросила она, все еще сжимая в руках комбинацию.

– Наверное.

– Ну что ж. Давай я помогу застегнуть тебе рубашку.

Ни жалоб, ни упреков. Окленд почувствовал облегчение, но в то же время что-то как будто оборвалось.

Когда они оделись, Дженна обернулась и обвела взглядом уродливую комнату. Где-то за окном послышался паровозный свисток. Окленд засунул руку в карман и, вытянув визитную карточку Соломонса, протянул ее Дженне. Если что-то случится с ним, пояснил он, ей следует немедленно отправиться по этому адресу, этот человек обо всем позаботится.

– Мне не нужно от тебя никаких денег, – ответила Дженна, не отрывая взгляда от куска картона.

– Я знаю, Дженна. Тем не менее, – он неловко развел руками. – Мне просто нечего больше дать.

– Я в это не верю, – впервые в ее голосе послышалось чувство. – Только не мне. Может быть, другим. Но я не забыла, Окленд, каким ты был прежде. Когда мы были счастливы…

– Тогда все было намного проще. Но я, кажется, утратил этот дар – счастья.

Он улыбнулся. Для Дженны, которая привыкла к его безразличию, видеть эту улыбку было невыносимо.

– Береги себя, – она распахнула дверь. – Я пойду первой. Будет лучше, если мы уйдем по отдельности.

Конечно, так лучше. Окленд задержался ненадолго в убогой комнате, прислушиваясь к движению поездов вдалеке. Он не исцелился. Впрочем, он и не ожидал чуда – исцеление от любовных утех всегда временное. Он выкурил сигарету и вышел.

Он шел домой по тихим улицам, избегая суматохи центра, и добрался до Парк-стрит сразу после одиннадцати. К этому времени все уже должны были вернуться из оперы. Но дома их не было. Они перезвонили, услышал Окленд от матери, и сообщили, что отправляются на ужин к Мод.

Ужин после оперы у Мод всегда носил неофициальный характер. Она и Штерн сами проводили своих молодых гостей. Слуги уже были отпущены. Мод просто махнула рукой в сторону буфета, где были выставлены блюда с закусками. Векстон, вечно голодный, впился в них взглядом. К удивлению Стини, он отказался от черной икры, которую, по его словам, никогда не пробовал, и положил себе три порции омлета.

Мод, зная, что на подобных вечеринках Джейн остается без внимания, сосредоточилась на ней. Она начала с расспросов о ее работе в госпитале не потому, что ей было это интересно, – сама тема казалась ей угнетающей, но она понимала, что так быстрее сможет сломать барьер застенчивости Джейн. Опытная хозяйка, она внимательно и с большим интересом выслушивала Джейн, не теряя из виду остальных гостей. Она заметила, к примеру, какие взгляды бросал Стини на своего молодого американского друга Векстона, и решила, что лучше не упоминать об этом при Гвен. Видела, как Фредди, словно неприкаянный, слоняется от одной группы к другой. Наблюдала и за тем, как ее Штерн, учтивый, как всегда, старается разговорить немногословную Констанцу.

Штерн стоял у горевшего очага, облокотившись на каминную полку. Он был одет в вечерний костюм. Мод, поглядывавшая на него, еще раз с восхищением отметила, насколько незаурядна внешность ее друга. Отсутствие суетливости, умение сосредоточиться – вот что ей нравилось в нем. Вот и теперь, хотя Мод знала, что беседа с Констанцей едва ли оказывалась интересной для Штерна, все же на его лице было написано величайшее внимание. Штерн задал несколько вопросов, на которые Констанца ответила без видимого оживления.

К величайшему облегчению уставшей Мод, гости не стали задерживаться надолго.

Они остались вдвоем: Штерн, стоявший в задумчивости у камина, и сама Мод. Она очень любила завершение подобных вечеринок – тогда они со Штерном садились и подолгу молча смотрели на угли, тлевшие в камине. Тишина располагала к задушевности и откровенному обмену впечатлениями. Мод принесла им обоим по бокалу вина. Штерн закурил.

– Констанца забавная, ты не находишь? – принялась Мод за свой разбор увиденного и услышанного, намереваясь подвести разговор к интересной теме о Стини. – Такая чудачка! И этот вопрос о Верди. Временами она ведет себя совсем по-детски, а бывает… – Мод зевнула. – Впрочем, она уже взрослая. Скоро ее бал. Думаю, будет полный успех. Мы должны найти ей мужа, Монти.

– Прямо сейчас? Раз – и готово? – улыбнулся Штерн.

– Как можно скорее. Ты обещал подумать. Как насчет этого русского?..

– Который вьется вокруг леди Кьюнард? Нет. Думаю, нет. У него долги, а он сам альфонс, как я слышал.

– В самом деле? – Мод удивленно подняла брови. – Ну, тогда как насчет американца? Это твой приятель, ты сам говорил, и у него денег куры не клюют. Он прислал Констанце две сотни красных роз.

– Ну и что из этого?

– По-твоему, он не подходит? – Мод поморщила лоб. – Не вижу почему. По-моему, он душка. По крайней мере, не изображает из себя невесть что. Кто же в таком случае?

– Моя дорогая, – Штерн склонился и поцеловал ее в лоб. – Я не вижу ни одного подходящего кандидата. Жену-ребенка захочет иметь не каждый. Ответственность слишком велика. В особенности жену такого типа. Из Констанцы вырастет крушительница сердец, а я не могу подсунуть такое моим друзьям, даже не проси. А теперь – я вижу, ты вошла в роль свахи, и у тебя это получится – я должен тебя покинуть, к сожалению. У меня еще есть работа.

– О, Монти, ты не останешься?

– Моя дорогая, для меня нет большего удовольствия, ты же знаешь. Но завтра утром я должен быть в министерстве обороны, а после этого – заседание правления банка. До завтра?

– Ну, хорошо. До завтра. – Мод знала, что спорить бесполезно.

Когда он вышел из дома, она не удержалась и подбежала к окну, чтобы проводить его взглядом. Он вышел на улицу и повернул по направлению к Олбани, где все еще снимал комнаты. Мод влюбленным взглядом следила за каждым его движением. Вот он идет, наблюдала она, неспешной походкой, с непокрытой головой, вот остановился взглянуть на ночное небо. Это было совершенно не свойственно Штерну. Его походка – неважно, спешил он или нет, – всегда оставалась размеренной и выдавала человека, чьи действия подчинены определенному смыслу. Он шагал походкой человека, который идет с одного делового свидания к другому, и эти свидания причиняют ему минимум беспокойства. Редко кому приходилось видеть, чтобы пунктуальный Штерн сверился с часами, и тем более никто не видел его в спешке. Встреча обождет, как бы говорила его походка, потому что ее результат зависит только от него.

Так он ходил обычно. Но сейчас он шел как человек озабоченный, даже не уверенный, в правильном ли направлении он держит путь. Пораженная, Мод не сводила с него глаз. Она вытягивала шею, чтобы получше все видеть. Вот он дошел до угла, где обычно останавливался кеб. В сияющем свете газового фонаря отчетливо была видна его высокая фигура: непокрытая голова, черное пальто – он стоял один, его неподвижный взгляд обращен куда-то через улицу. Мимо проехали уже несколько такси с включенным «свободен», но Штерн ни одного не остановил. Один раз он даже как-то сердито обернулся. И у Мод учащенно забилось сердце: он передумал и решил вернуться, мелькнуло у нее в мыслях. Но нет – Штерн сделал несколько шагов, остановился под следующим фонарем и снова, задрав голову, посмотрел в небо. Какое-то время она различала бледный овал его лица. Но тут он, втянув голову в плечи, обернулся и пошел назад. Уверенным шагом в этот раз, как будто придя к какому-то решению, он пешком отправился в сторону Олбани. Мод все глядела, пока он не скрылся из виду.

Мод была заинтригована. Увидев своего любовника на отдалении, из окна, словно незнакомца, она была потрясена его открывшейся уязвимостью. «Этот мужчина влюблен», – определенно отметила бы Мод, будь это кто-либо другой, действительно незнакомый, озадаченный словом, жестом или взглядом своей любимой. От этой мысли – Мод была романтической натурой – радостная дрожь прошла по ее телу. Но, спохватившись, она только улыбнулась такой легкомысленности.

Штерн был не тем человеком, который позволит эмоциям взять верх над самообладанием. Опытный любовник, он не выказывал своих чувств даже в спальне, не говоря уже об улице. Мод, конечно же, хотелось бы верить, что Штерн сейчас думает о ней, но она отдавала себе отчет, что подобное совершенно исключено. Не она занимала сейчас его мысли, впрочем, как и любая другая женщина. Мод должна была признать, что, случись Штерну на мгновение заподозрить ее в неверности, он просто отбросил бы эту мысль не задумываясь. Он обычно повторял, что когда они не вместе, то он, как правило, думает только о делах.

Еще раз назвав себя юной мечтательницей, Мод отошла от окна. Но в таком случае что все же послужило причиной необычного поведения Штерна? Проблемы на его заводах боеприпасов? Или появилась морщинка на хорошо отутюженных делах его банка? А может быть – и Мод стало тревожно на душе, – он размышляет о выданных ссудах, и об одной из них в особенности…

Эта ссуда, полученная членом ее собственной семьи, была для Мод источником постоянного беспокойства. Она мысленно видела тот день, когда придется или списать, или востребовать долг – и когда это произойдет, какой будет реакция ее любовника. Давать деньги под проценты, всегда говорил Штерн, это вопрос бизнеса, и на личность должника нельзя делать никаких скидок. Таковым было его кредо, и в этом он оказывался на редкость последовательным. В такие минуты Мод ощущала в нем прилив сил, даже хищническую ненасытность. Она это не одобряла, но находила эротичным.

Теперь же она пребывала в замешательстве. Ее собственные убеждения столкнулись в противоречии. Мод была воспитана на том, что вернуть любой долг является делом чести. С другой стороны, и заимодавец должен проявить снисхождение. Доводить должника до полного разорения она считала вульгарным. Это отдавало делячеством – так обычно поступают торгаши, а не джентльмены.

Что же касается именно этого долга, то у Мод была убежденность, что он, в конце концов, будет выплачен надлежащим образом. Если же должник начнет испытывать серьезные затруднения, что маловероятно, тогда она вмешается сама. Она будет умолять в пользу должника, и тогда Монтегю простит этот долг. Конечно же, простит, а как же иначе?!

Теперь, неожиданно выяснив причину странной озабоченности Штерна, Мод не терпелось расспросить его. Если Штерн беспокоится, значит, тому есть веские основания, а следовательно, надо все обсудить незамедлительно.

Мод не откладывала задуманное в долгий ящик и сразу же набрала телефонный номер комнат Штерна в Олбани. Ответа не последовало. Она обождала пятнадцать минут и позвонила снова. И опять безуспешно. Это уже просто непостижимо! Она была вне себя. Воображение рисовало ей ужасающие картины: вот ее любимый попал под машину, вот на него напали бандиты. Она звонила снова и снова. В два часа утра Штерн ответил.

Разговор вышел короткий и резкий. Монтегю был раздражен тем, что Мод вызвонила его, еще более раздражен, когда она начала торопливо выкладывать причины своего беспокойства. Штерн сказал, что вопрос займа ее брату не является спешным, что он вообще занят другими, более неотложными, делами.

– Но где же ты был, Монти?! – начала Мод.

– Бродил по улицам.

– В такой час, Монти?! Почему?

– Хотел подумать над решением одного вопроса.

– Какого вопроса, Монти? Ты чем-то обеспокоен?

– Ни в малейшей степени. Вопрос решен.

– Все утряслось?

– Да.

– Монти…

– Уже поздно. Спокойной ночи, Мод.

Следующим утром Окленд возвращался во Францию. Со своей семьей ему попрощаться толком не удалось. Фредди и Стини оба проспали. Все время Окленд пробыл с отцом и матерью, вставшими спозаранок, чтобы проводить его. Остальные попрощались как бы на бегу.

Фредди появился, с виноватым видом протирая глаза, когда до отъезда оставалось полчаса. Спустя пять минут явился и Стини, как всегда, выряженный франтом. Он проглотил свой завтрак стоя, при этом напевая «Сердце красавицы». Констанца не вышла, пока все не собрались в холле. Она скатилась с лестницы, ее волосы были распущены, манжеты на рукавах платья не застегнуты. «Дженна стала такой забывчивой, – пожаловалась она, – и не пришила оторванную пуговицу».

Окленду пора было отправляться. Он в нерешительности остановился у дверей – в форме, дорожные сумки у ног, фуражка зажата под мышкой. На улице его ждал отцовский «Роллс».

Крепкое рукопожатие отца, менее крепкое – Фредди, объятия Стини, долгие слезные причитания матери у него на груди. Констанца держалась позади всех. Только в последний момент она поцеловала его: два торопливых поцелуя, по одному в каждую щеку. В этот раз она не напомнила о его обещании. Окленд сначала почувствовал себя уязвленным, а затем вознегодовал.

Констанца проводила его до выхода.

– Жаль, что ты пропустишь мой бал, – прокричала она, когда Окленд усаживался на заднее сиденье машины. Она помахала рукой: быстрый, небрежный жест. – О, я ненавижу прощания! – вдруг с неожиданным чувством произнесла она и убежала в дом.

«Роллс» покатил прочь от дома. Его мощный двигатель работал едва слышно, серебристый, стремительный капот прокладывал путь – на вокзал, к транспортному кораблю, в окопы.

Вот так, злясь на Констанцу и подозревая, что она раздразнила его нарочно, Окленд вернулся во Францию.