Тепло твоих губ

— Клев, говорите, хороший? — Роман едко прищурился. — Вот и ловите сама. А мы с Игорьком приключений не ищем.

— Да не ищу я никаких приключений. — Девушка внезапно посерьезнела. — И остров этот для меня просто… ну, традиция, что ли. Мы туда раньше с друзьями ездили, но недавно они уехали, и я одна осталась. Устроилась тут неподалеку художником-оформителем. Танцзалы по турбазам и домам отдыха оформляю, плакаты и объявления пишу. Видели небось в столовой?

— Плакаты — видел, вас — нет!

Ответ его прозвучал, однако, мягче, чем хотелось.

— Ладно, — вздохнула русалка, — я и сама доплыву. Я почему предложила… В столовой видела вас с женой и сыновьями. Подумала, вот настоящий семьянин, порядочный мужчина. И сыновей вы защитите, если что. Потому и подъехала. — Девушка снова взялась за весла. — Ну оставайтесь, ждите вашу рыбку. Может, клюнет к утру.

— Дядь, поехали с тетей, — Игорек подергал Романа за рукав ветровки. — Все рыбаки ловят в лодках, на берегу только старички сидят.

И Роман не выдержал, сдался.

— Эй, рыбачка, подожди.

Та послушно подала назад.

Роман смерил девушку испытующим взглядом. На русалке была мешковатая, с капюшоном ветровка, на голове — цветная косынка, резиновые высокие сапоги, заправленные в джинсы. В лодке лежал набитый рюкзак, из которого торчал отличный спиннинг. Похоже, действительно на рыбалку собралась… В конце концов, он знавал несколько женщин, всерьез увлеченных рыбной ловлей. А потом… Чем он, в конце концов, рискует?

— Ладно, едем, — Роман передал девушке Игорька, спрыгнул в лодку и сел за весла.

— На что ловите?

— На червя и на мотыля. — Она ткнула пальцем в две круглые жестянки из-под кофе, стоящие прямо у ее ног.

— Солидный запас, — признался Роман. — А я выше хлебного мякиша пока не поднялся.

— Ну на хлебный мякиш только мелочь и поймаете. Крупная рыба на червя да на мотыля берет, — усмехнулась девушка, но тон ее потеплел. — Я с вами поделюсь, у меня на двоих хватит. Рыбаки должны помогать друг другу.

Лодка все дальше уходила от берега, приближаясь к невидимому во тьме острову.

— А меня Игорь зовут, — первым нарушил молчание мальчик. — А тебя, тетя, как?

Девушка погладила малыша по голове, посмотрела на Романа.

— Мальчик догадливее вас. Могли бы и представиться.

Роман вдруг поймал себя на том, что краснеет.

— Роман я. Дурацкое имя для писателя. Пишу повести, а зовусь Романом, — скаламбурил он, впрочем, не без задней мысли, в надежде произвести своей профессией впечатление на симпатичную девушку.

— А я — Ариадна. То еще имечко, верно? — Замаскированную информацию Романа спутница восприняла достаточно спокойно, без восторженных ахов и ненужных вопросов.

— Но древнегреческий миф тут ни при чем, — продолжала между тем девушка. — Обозвали меня так в честь сестры Марины Цветаевой — Ариадны. Мама очень любила стихи Марины… И хотя бы таким образом, через меня, решила к ней приблизиться.

— А дочку Марина назвала Алей, — щегольнул эрудицией Роман. Однако и это сообщение не произвело никакого впечатления на русалку. Бросив на Романа мимолетный взгляд чуть раскосых глаз, девушка равнодушно отвернулась.

Темная громада нависла над носом лодки. Остров! Роман, умело маневрируя, подогнал лодку к берегу, вылез сам и высадил Игорька. И только потом, с подчеркнутым равнодушием, протянул руку русалке. Вытащил и лодку на песок.

Ариадна расчехлила свой шикарный спиннинг. Начали удить… Роману сразу же повезло, и он вытащил огромного карася. Игорек завопил от восторга… Добычу опустили в ведерко. Малыш уселся тут же на корточках, наблюдая, как рыба носится по ведру.

— Эй, рыбак, — окликнула его Ариадна. — Посмотри-ка на свой поплавок.

Роман оглянулся — Ариадна в высоких резиновых сапогах стояла по пояс в воде. Просторная ветровка мешком сидела на девушке, и вид у русалки был весьма привлекательный. Усмехнувшись, Роман отвернулся, отныне концентрируя все свое внимание на поплавке. Он помог вытащить Игорьку его первую рыбу, тоже карася, даже чуть больше, чем у него. Ариадна не обманула — рыба клевала как заведенная. Через час в ведерке плескалась дюжина здоровенных рыбин.

— Не хотите пить, рыбаки? — выйдя на берег, девушка вытащила из рюкзака пластмассовую пузатую бутылку.

— Хотим, — Игорек с протянутой рукой кинулся к бутылке. — А что это у тебя? Пепси?

— Чай на травах, — сказала девушка, — очень бодрит и жажду утоляет. — Достав из рюкзака пластмассовый стаканчик, она наполнила его коричневатой жидкостью.

Когда Игорек вернул посудину, Ариадна снова наполнила стаканчик.

— Отнеси дяде Роме, он тоже, наверное, хочет.

— Не хочу я, — отмахнулся Роман, полностью погруженный в созерцание поплавка. — Отстаньте вы со своим чаем…

Но Игорек уже стоял рядом. Пришлось сделать пару глотков. Чай показался горьковатым, непривычным на вкус…

Удить продолжили в молчании. Но Игорек снова стал задремывать, и Роман, подсунув под голову малыша свою ветровку, уложил его на теплый песок. В то же мгновение темный берег как будто накренился и поплыл перед его глазами. Роман взмахнул руками, цепляясь за какую-то прибрежную лозину, и медленно опустился на землю. Последним его впечатлением была огромная луна, рассыпающаяся в небе на тысячи мелких брызг-осколков.

«Конец, — пронеслось в затуманенном сознании Романа, — я умираю». Действительно, сон так внезапно свалил с ног, что напоминал скорее смерть… Но он был жив и даже умудрился увидеть сон, в котором кто-то большой и сильный столкнул его с лодки прямо в воду. Ледяной холод пронзил все тело Романа, он замахал руками, закричал и… проснулся. Но пробуждение его было поистине ужасно. Совершенно голый он лежал на холодном песке, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Не понимая, что происходит, Роман повернул голову и замер от ужаса: его запястья и лодыжки были спутаны кусками толстой веревки, концы которой крепились соответственно к стволу дерева и толстенному бревну.

Первой мыслью, которая пришла в голову Роману, было ограбление. Какие-то хулиганы, спрятавшись в кустах, вырубили его сзади и… Но ведь он был не один на острове! Где Игорек, где, наконец, Ариадна? Что сделали с его спутниками грабители? Застонав, Роман напряг мышцы рук, пытаясь освободиться от стягивающих запястья пут. Напрасно! Жесткая веревка только еще крепче впилась в кожу…

— Не надо, Роман. Поверь мне, это бесполезно…

Голос принадлежал женщине, и ей же, как видно, принадлежала пара рыбацких сапог, остановившихся прямо возле его носа. Роман с трудом оторвал голову от песка… Ариадна! Она стояла перед ним, держа в одной руке зажженную свечку, а другой прикрывала ее от ветра.

— Ариадна? Что ты делаешь?

Девушка не ответила, вглядываясь в искаженное страхом лицо мужчины. Роману даже показалось, что легкая улыбка пробежала по ее полуоткрытым губам.

— Это ты меня привязала? Но зачем? Немедленно развяжи. Мне холодно.

Все так же молча она отрицательно покачала головой. Это медленное, непреклонное покачивание заставило его содрогнуться.

— Ты сошла с ума, — хрипло, все так же ничего не понимая, выкрикнул Роман. И вдруг его осенило. — Ты, наверно, сектантка, да? Опомнись, Ариадна. — И совсем уже другим, каким-то жалким голосом спросил: — А свечку зачем зажгла?

Широкая и зловещая улыбка появилась на пухлых губах Ариадны.

— Ты спрашиваешь, зачем свечка? Затем, дорогой мой, что сейчас ты умрешь. Понятно?

В тот же миг в руке у Ариадны блеснуло длинное лезвие. Рыбацкий нож для потрошения крупной рыбы! Убийца, маньячка! Собрав все силы, он забился в своем капкане, извивался, как червяк:

— А ребенок? Что ты сделала с Игорем, сука?

— С мальчиком все в порядке, не волнуйся, — все с тем же леденящим душу спокойствием ответила Ариадна. — Детей я не трогаю.

— Но он проснется, он увидит…

— Конечно, проснется, — грустно, как бы даже сочувствуя, сказала Ариадна. — Но будет уже поздно.

Она несколько раз провела острием ножа по его телу, начиная с груди и заканчивая животом. Это было щекотно и почему-то ужасно приятно. Роман вдруг почувствовал, что голова его закружилась, а кровь быстрее побежала по жилам. Краснея, он поднял голову и… не поверил своим глазам. Его заледеневший, весь в песчинках член вдруг зашевелился и стал подниматься вверх! Обезумевший Роман издал какой-то нечленораздельный звук — нечто между рыком и мычанием.

— Тише, миленький. — Теперь в руках Ариадны появился моток изоляционной ленты. — А то ребенка разбудишь.

Она отрезала пару кусков, сложила их вместе и ловко и быстро наложила пластырь на его рот.

Странное безразличие постепенно овладело Романом. Нет, не может быть, что все это происходит наяву. Наверно, он спит или грезит. Или сидит в удобном кресле перед телевизором и смотрит фильм ужасов…

Да, если бы не эта жуткая, все еще не ослабевающая эрекция…

Каким же наркотиком опоила его Ариадна? Роман не чувствовал ни головокружения, ни тошноты. Наоборот, испытывал необычный прилив сил. Недостаточный, впрочем, чтобы разорвать веревку. А впрочем, зачем ее разрывать? Пусть случится то, что должно случиться. Мысли стали мешаться в одурманенной голове, и Роман даже не заметил, как Ариадна исчезла из поля его зрения.

Вернулась она буквально через минуту, по-прежнему держа в руке горящую свечку. Ошеломленный Роман затаил дыхание — девушка стояла перед ним совершенно голая, и колеблющееся от ветра пламя позволяло разглядеть каждую ложбинку, каждый выступ на ее теле. Роман невольно залюбовался совершенными линиями этого тела, которое на глазах у него вылепливал скульптор-огонь.

Приглядевшись, он увидел в другой ее руке что-то длинное, свернутое в кольцо. Веревка, шнурок? «Задушит», — решил Роман, и страх снова заставил всколыхнуться его тело. Но тут она поднесла шнурок поближе к его лицу, и он увидел хлыст, похожий на те, какими наездники пользуются на скачках.

— Ты был невежлив, даже груб со мной, — Ариадна говорила внушительно, с расстановкой. — Все время старался показать, что ставишь себя, мужчину, выше меня, женщины. Вот за это ты и будешь наказан. — Она резко взмахнула рукой, и хлыст обвил его бедра, причиняя острую боль и не менее острое наслаждение.

Второй удар оказался сильнее первого, и Роман вскрикнул, радуясь и негодуя одновременно. Ариадна снова занесла руку, и он повернул голову, чтобы увидеть ее… Глаза ее вспыхивали, волосы сияли… Это был какой-то каскад пламени. Наслаждение его между тем нарастало, становясь уже невыносимым. Роман стонал, не имея сил сдерживаться, но, конечно же, не от боли…

— Хватит с тебя, — она наконец-то отшвырнула хлыст. — Надеюсь, это послужит тебе хорошим уроком.

Затем его мучительница подняла с земли нож и вновь подошла вплотную. Роман забился как птичка, почувствовавшая железные когти: «Неужели кастрирует?» Но и тут его страх граничил с блаженством.

Но она молча, не говоря ни слова, перерезала веревку; сначала на запястьях, потом — на лодыжках. И тут же, не мешкая, опустилась прямо на его возбужденный член. Взяв полностью инициативу на себя, стала ритмично подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Ему оставалось только всецело отдаваться этим движениям…

Никогда в жизни оргазм его не был так ярок и силен! Потом он долго лежал без сил, глядя в светлеющее небо. И она прилегла рядом, прекрасная, непонятная, загадочная.

— Ариадна, — начал Роман.

— Молчи. — Она уже не приказывала, просила. — Не нужно слов.

«А я все равно не смогу выразить словами того, что чувствую, — подумал Роман. — Я, писатель… А впрочем, какой я, к черту, писатель! Того, что произошло здесь, мне никогда не осмыслить и не описать. Для этого надо быть по крайней мере Достоевским».

…Они перенесли спящего Игорька в лодку, собрали и погрузили вещи, затем на борт поднялась Ариадна… Роман, однако, не спешил отчаливать, думая о том, что вот сейчас он покинет этот волшебный остров и жизнь его вернется в прежнюю колею. И ощущение свободы, душевной и физической, которые так переполняют его сейчас, уйдет, чтобы уже не возвращаться никогда…

И в лодке, сидя на веслах, он не раз и не два возвращался к тому, что произошло на острове; А произошло неожиданное, невероятное: он — крепкий, волевой тридцатилетний мужчина открыл в себе совсем другого человека. Другого Романа — слабого, жаждущего подчинения. Так вот, оказывается, почему в кабинете Татьяны, когда та избивала мальчишку, а он смотрел, не в силах уйти или остановить ее, его охватило такое страстное желание вдруг очутиться на месте Игорька! И потом, донельзя взбудораженный, он долго не мог успокоиться, и только близость с покорной Лидой принесла ему желанное удовлетворение. Но он снова возбудился, когда ночью пришла к нему Татьяна и когда на его руку легла ее рука в кольцах, которую он лишь недавно видел сжимающей кожаный ремешок. Но стоило Тане заговорить, так же как и любой другой женщине, пообещать ему нежность и ласку, как он тут же выгнал ее…

И именно поэтому рыскал он по библиотеке в поисках «Исповеди» Руссо, собрата по несчастью, испытавшего полное сексуальное удовлетворение лишь однажды в детстве, когда его выпорола воспитательница. Только на закате своих дней, и то в завуалированной художественной форме бедняга Жан-Жак осмелился открыться миру в своей «постыдной» страсти. Нет, ему, Роману, повезло гораздо больше. Как и Руссо, он всю жизнь искал ту, которая откроет ему самого себя. Но он нашел эту женщину, нашел свою Ариадну.

— И все-таки… Кто ты такая, Ариадна? Откуда взялась?

Он хотел пошутить, но вопрос прозвучал с неожиданной серьезностью. Но она не приняла его серьезного тона.

— Я? Колдунья!

Роман подумал, что это и есть настоящее объяснение того, что случилось. Да, перед ним сидела современная девушка, для которой запретов в сексе не существовало. Но разве только опытом или отсутствием его исчерпывается магия любви?

— Ты же видишь, у меня глаза зеленые, — продолжила она. — Такие только у колдуний бывают.

Он где-то читал об этом.

— Я и гадать умею по руке, хочешь? — она взяла его за руку. Лодка остановилась, закружилась на месте…

— Подожди, колдунья, — Роман медлил, не разворачивая лодки. — Скажи, ты согласна быть со мной? Всегда? Я женат, у меня дети. Но это неважно. Только ты мне нужна.

Он хотел сказать, признаться, что уже сейчас чувствует прилив творческого вдохновения. Оно посещало его и раньше, но было каким-то тусклым, невыразительным. Примерно как и обстоятельства, и люди, герои его произведений, которые стимулировали его работу. А сейчас вдохновение было таким мощным, и он чувствовал, что на этот раз сможет написать нечто стоящее, необычное — ведь мир открылся ему необычной, неизведанной стороной. И, оказывается, многого он в нем еще не знает… Нет, Ариадна, видно, и впрямь была колдуньей…

— Если хочешь, я буду с тобой, — просто сказала она. — Буду твоей музой.

И тут же, как видно, усомнилась в том, что пообещала.

— А как же быть все-таки с твоей женой и сыновьями? Ты ведь их любишь? Любишь? — Она еще несколько раз повторила это слово, робко заглядывая ему в глаза.

— Нет, — ему казалось, что шуткой легче отречься от того, что было для него раньше самым дорогим, дороже всего, даже творчества. — Разве можно любить азербайджанский коньяк, когда попробуешь французский?

Он распрямил ладонь:

— Ладно, погадай мне, колдунья. Что там? Будем ли мы вместе? Только согласись, и какие бы там преграды в линиях ни прочитались, я все их преодолею, лишь бы быть с тобой.

И она, принимая игру, с улыбкой уставилась своими глазищами на пересечения линий на ладони. И вдруг посерьезнела, метнула на него встревоженный взгляд и, отвернувшись, отбросила его ладонь…

— Не хочу. Я все-таки колдунья, а не гадалка.

Но сейчас она была больше похожа на маленькую перепуганную девочку. Роман обнял девушку, успокаивая, утешая…

— Ну полно, скажи, что там? Не быть нам вместе? Чепуха, будем. Я ведь знаю, что и ты этого хочешь…

— Ничего не скажу, о таком не говорят, — упорствовала Ариадна.

Роман вспомнил, что цыганки не любят предсказывать смерть тем, кому гадают, когда «увидят» ее по картам или на руке.

— Умру я, что ли? — засмеялся он, с силой поворачивая к себе ее личико, но в выражении ее лица было столько неподдельной тревоги, что ему на секунду стало не по себе. — Не беспокойся, не умру. Глупости все это. Я здоров, мне всего лишь тридцать лет.

Небо светлело, секундная тревога прошла, и хорошее настроение, хоть и не сразу, возвращалось к Роману. Ох уж эти интеллектуалки! Верят в те же глупости, что и его бывшая жена. Теперь он думал о Лиде только так.

— И как же я умру? Может, прямо сейчас, перевернемся в лодке, так я плавать умею, и вас всех спасу, — шутил он, окидывая взглядом лодку, на дне которой, как убитый, крепким сном спал Игорек. — Или на хлыстике твоем повешусь? Отвечай.

— Не скажу, — вдруг весело рассмеялась она. — Но ты помни о своей ладони, когда роман писать будешь.

«Помни о смерти». Вроде бы есть такая латинская поговорка?

— Ах, Ариадна! — только и сказал он.

…Подплыли к берегу, он, взяв удочки, ведерко и спящего мальчика, вышел на сушу. Ариадна молча смотрела на них из лодки…

— Ты не исчезнешь, Ариадна? — спросил он. — Только, пожалуйста, не исчезай. Я весь мир переверну, а тебя найду. Когда мы увидимся?

— Думаю, что тебе не нужно сейчас уходить из семьи, — задумчиво сказала она. — Вот вернется твоя жена из больницы, поговоришь с ней. Объяснишь все, а дальше посмотрим, — и она засмеялась, непонятно чему…

— Ладно, — согласился он. — Но ведь мы можем продолжать встречаться, верно? Знаешь, без тебя я долго не выдержу. Давай завтра… вернее сегодня вечером?

— Я обязательно дам о себе знать, — ответила она. — А когда, не скажу. Чтобы ждал и мучился, тогда это будет неожиданным подарком, сюрпризом. А ты пока книгу пиши. Гениальную. Чтобы я тобой гордилась, — она взялась за весла.

— Колдунья ты, Ариадна, — крикнул он ей уже вдогонку. — Русалка-а-а…

Чарующий переливчатый смех был ему ответом.

Взяв на руки Игорька, Роман направился было к административному корпусу, но, взглянув на часы — маленькая часовая стрелка только-только подбиралась к пяти, — свернул на общую аллею.

Войдя в свой домик, он уложил Игоря на Кирюшино место и, не чувствуя под собой ног, поплелся к своей кровати…

… — Пап, просыпайся, сколько можно спать! — Проснулся он оттого, что кто-то сильно-сильно тряс его за плечо.

Роман открыл глаза — Сергей, уже одетый, стоял у изголовья и с удивлением смотрел на разоспавшегося отца. Тот привычно потянулся к часам, которые всегда клал рядышком на стол или тумбочку. Часы показывали девять. И хотя спать хотелось безумно, настроение у Романа было прекрасное. Он быстро спустил ноги с кровати…

— Пап, а что это у тебя? — испуганно спросил Сергей, указывая на его правую ногу, на которой виднелись широкие красные рубцы.

Роман сообразил, что тот же рисунок должен украшать и левую, и быстро набросил на колени простыню.

— Это? — как можно более небрежно произнес. — Так, ерунда. Пошел вчера рыбачить и оскользнулся на дебаркадере. Не беда, до свадьбы заживет…

Он вспомнил свое вчерашнее обещание Ариадне, и сердце его сладко заныло.

— Пап, а ты что, без штанов пошел, там же комары? — не отставал сын.

— Да нет, в джинсах, конечно, — принялся выпутываться Роман. — Но сначала искупаться залез. Вот и…

— Ясно, — папино объяснение вполне удовлетворило сына. — А больно было, пап?

Роман сжал губы, чтобы не улыбнуться. Да, было очень больно, но и приятно, правда, сыну-то об этом не расскажешь. Мал еще, не поймет.

— Мужчинам больно не бывает, — сказал он. — Вернее, они об этом не говорят.

— Ну тогда вставай. Завтрак-то в девять. Опаздываем, — торопил Сережа.

Вот положение! Не хватает, чтобы сын еще увидел и исполосованные спину и плечи. Нет, надо его куда-нибудь спровадить.

— А где Макс? Пойди, разбуди его…

— Макс на улице ждет, он уже давно встал.

— А малыш, которого я на Кирюшкину кровать положил? Ему тоже пора…

— Нет там никакого малыша, — Сергей по-прежнему не двигался с места. — Пап, ну давай скорее.

— А почему Макс один на улице? Почему ты его одного оставил? А вдруг что случится…

Как ни странно, но последний аргумент возымел на сына действие.

— С Максом? Да что с ним может случиться? Здоровый парень уже.

Ворча, Сергей нехотя двинулся к выходу, и через минуту Роман услышал, как хлопнула входная дверь.

Он быстро вскочил сразу и, с ходу отказавшись от шортов, натянул легкие летние брюки. Затем, голый до пояса, подошел к зеркалу. Батюшки-светы! На спине и груди багровели красные полосы от хлыста, на запястьях розовели следы от веревки. Роман кинулся к шкафу, отыскал рубашку с длинными рукавами, но и этого оказалось недостаточно. Чтобы закрыть горло, пришлось повязать галстук. Каждое движение причиняло боль, саднило и ныло все тело, но раздражения не было, лишь чувство нежности по отношению к наказавшей его девушке и ощущение сладострастия, не сильное, угнетающее, а слабое и приятное. Затем, хотя дети уже и барабанили в стекло, он взялся за бритье. С таким представительным видом щетина как-то не «рифмуется».

— Ого, ты так в столовую пойдешь? — изумились сыновья.

— Мужчина, когда идет в публичное место, должен выглядеть представительно, — отпарировал папа.

— Тогда пошли, Макс, — потянул брата за руку Сергей. — Пап, подожди капельку. Все равно опоздали.

Через пять минут его сыновья, тоже в рубашках и брюках, выбежали из дома.

В столовую вошли, когда отдыхающие допивали чай. Роман чинно продефилировал мимо столика, где сидела Таня с сыном, погладил мальчика по голове и с подчеркнутой важностью произнес:

— Здравствуйте, Татьяна Сергеевна.

— Здравствуйте, Роман Анатольевич, — так же степенно ответила она. — Опаздываете.

— Больше этого не повторится, — покорно кивнул Роман.

Про себя же он покатывался со смеху. Со стороны посмотреть — оба серьезные, солидные люди. А кто на самом деле? Шлюха и извращенец. Два сапога пара. Наслаждаясь пикантной ситуацией, он прошел к своему столику…

Его появление сразу же было замечено за соседним столиком, где питалась заведующая библиотекой.

— Он у меня вчера «Исповедь» Жан-Жака Руссо взял, — сразу же сообщила библиотекарша.

— Сразу видно, что интеллигентный человек, — восхитилась громким шепотом ее собеседница. — В столовую и то как оделся, в галстуке пришел, как в ресторан. И детей к приличному виду приучает…

Сыновья, конечно же, услышали, и Сережка тут же толкнул Макса под столом ногой.

«Видели бы вы этого почтенного ночью», — подумал Роман, улыбаясь своим мыслям. Вслед за отцом захихикали и сыновья.

— Пап, а теперь на пляж! — сказал Сережка.

После очередного наказания ему не терпелось всласть наплаваться и назагораться.

Но на пляж Роману, уж точно, ходу не было…

— Какой пляж, парни? А мама с Кирюхой? — нашелся он, хотя никакого желания видеть жену не испытывал.

Сыновья особого энтузиазма не проявили, но головами тем не менее закивали…

… — Мужички мои, это вы для меня оделись, спасибо, — расплылась в улыбке Лида. — Порадовали. Вижу, что у вас все как надо.

Дети, разглядывая медицинские плакаты с огромными микробами, отошли.

— Вижу, ты устаешь с ними, Ромочка, — сказала жена. — Плоховато выглядишь, милый, — она обняла его, и он едва не отпрянул, когда ее руки коснулись его спины. — И еще к нам в больницу мотаешься. Далеко ведь.

— Все нормально, Лида, — заверил он жену.

А сам подумал, что еще недавно смотрел на жену совсем другими глазами. Но вчерашняя ночь отодвигала, отбрасывала Лиду и сыновей в далекое, хотя и милое его сердцу прошлое. Теперь с ним оставался только один близкий ему человек — Ариадна.

— Ты задумчивый какой-то, — вздохнула жена. — Как будто витаешь где-то в облаках. Опять небось работать начал?

— Ладно, поедем мы, — вздохнув, сказал муж.

Вернулись к обеду.

— А теперь на пляж!

Вернувшись домой, мальчишки кинулись натягивать на белые попки плавки.

— Я не пойду, идите одни. Устал, ночью на рыбалку ходил, — сказал он и, опережая вопрос, добавил:

— Да что-то не клевало. Пустой пришел.

— Мы что, одни пойдем? — удивились дети.

— Конечно, вы же взрослые люди и разумные ребята, — Роман осторожно опустился на кровать. — Но предупреждаю, за буйки не заплывать. Иначе выпорю!

Удивленные этим предупреждением, ребята попятились к двери.

Проснулся Роман, когда за окнами уже смеркалось. «А что, если Ариадна опять появится поздно вечером? И снова будут лодка, остров».

Быстро вскочив, он еще раз побрился. И потом, выбирая рубашку, долго еще крутился перед зеркалом, словно ему не тридцать, а восемнадцать. Впрочем, он и в восемнадцать так не волновался перед свиданием с девушкой. Про сыновей Роман уже и не вспоминал. В конце концов они сами заявились домой…

— Пап, а сегодня на рыбалку пойдем? — пристал Максим.

— Нет, пока мама не вернется, не пойдем. Да и зачем нам рыба, если мы ее обрабатывать не сможем?

— Пап, — удивился Сергей, — ты же умеешь и разделывать, и жарить. И уху, помнишь, какую варил. — Сын имел в виду их прошлогодний выход на рыбалку в мужской компании, о котором Роман — увы! — умудрился забыть.

Раздосадованный собственным упущением, Роман тут же сорвал свое раздражение на ни в чем не повинном Сергее.

— А ты почему отцу перечишь? — ни с того ни с сего напустился он на насупившегося сына. — Сказано, марш в постель? И чтобы без разговоров.

Разогнав ребят по постелям, он быстро выбежал в переднюю. И, подхватив удочку, поспешил на пристань.

— Мужик, здесь не клюет, — окликнули его два рыбака. — Вот если подальше в сторону поселка отойти, там клев хороший. Может, с нами?

— Идите куда шли, — отмахнулся он как от назойливых мух. — Я вчера здесь хорошо половил.

Рыбаки переглянулись, удивленно пожали плечами.

— Ну смотри, тебе жить.

В двенадцать он окончательно и бесповоротно понял, что Ариадны сегодня не будет. Пришлось несолоно хлебавши возвращаться домой. Сыновья мирно посапывали в своих постелях, в углу мерцал невыключенный компьютер.

Роман присел перед экраном, положил руки на клавиши. Первая строка родилась как будто сама собой. Затем появилась вторая, третья. Роман, моментально позабыв обо всем на свете, с головой погрузился в работу. Из-за стола он встал часа через четыре и утром поднялся позже всех.

— Пап, ты же всегда первым вставал, — подколол отца Сергей. — Опять на завтрак опоздаем.

— Идите одни. Мне что-то не хочется есть. — Сейчас ему хотелось только одного — перечитать написанное ночью. — Я тут порезвился на вашем компьютере. Новый роман начал. Так что предоставляю вам полную свободу действий, только не мешайте.

Мальчики ушли, а Роман, включив компьютер, прогнал написанное за ночь. Оказалось, что результат превзошел самые смелые ожидания.

«Да, такая штучка и на бестселлер потянет». Не веря собственным глазам, просмотрел еще раз. Необычно, интересно! Настоящий эротический роман! Правда, лишь начало, первая глава… Да, все его тайные мысли и порочные сны, обретя художественное воплощение, уже не казались таковыми. И встреча с Ариадной, их сексуальные развлечения не выглядели извращениями, а необычной фантазией творческого человека, не умеющего жить как все, серо, обыденно. Что ж, если во всем мире до сих пор популярны писания маркиза де Сада, буквально упивающегося своей жестокостью, то Романа Гвоздева, который первым предложит вниманию читателя откровения русского мазохиста, будут читать с не меньшим интересом.

— Пап, — размечтавшись, он даже не заметил вернувшихся с завтрака сыновей. — А сегодня-то мы пойдем на рыбалку?

— Фу ты, какие бестолковые, — сморщился Роман. — Я же сказал, пока мать не вернется, никакой рыбалки.

— А сам вчера ходил. В такую-то поздноту.

— Что? — Роман разозлился до того, что в глазах потемнело. — А кому я спать велел?

Не помня себя от гнева, он схватил и сжал руку Сергея.

— Ой, больно, — завопил перепуганный сын. — Да спали мы, спали. А утром пошли гулять и удочку твою нашли. Ты ее на причале оставил, а мы принесли. Иди, посмотри, она у крыльца стоит.

Роман разжал руку, радуясь, что не зашел далеко и не ударил сына.

— Ну ладно, не пищи, что ты, как девчонка, — небрежным взмахом руки он растрепал русые волосы сына. — Я ведь не хотел тебя обидеть. Просто я начал писать новую вещь, и сейчас мне больше всего надо сосредоточиться.

— Ага, а нас, значит, побоку? — не унимался сын. — Ты вообще нас последнее время совсем забросил, смотришь на нас с Максом как на пустое место.

— Балбес ты, — шутливо щелкнул сына по лбу. — Другие бы радовались свободе, а вы, как маленькие. Ладно, идите купаться. Но — только до буйков, хорошо?

Вечером он снова ускользнул на пристань. Ариадна не появлялась… Прождав, как и в прошлый раз, до двенадцати, он потащился домой…

Тихая, теплая ночь проводила его до самого порога. Тем более велико было его удивление, когда, войдя в номер, он увидел окно своей комнаты нараспашку открытым, а листки выведенной на бумагу рукописи разбросанными по всей комнате. Тут же, на полу, рядом с титульным листом романа лежало Лидино ручное зеркало. По его поверхности бежали перекрещивающиеся между собой тонкие лучики трещины.

Чувствуя, что ноги у него наливаются свинцом, Роман опустился в кресло и так просидел в нем до рассвета. Распахнувшимся в безветренную погоду окном и разбитым зеркалом не исчерпывались, однако, сюрпризы этой ночи, проведенной без Ариадны. Утром, перебирая рукопись, он обнаружил пропажу двух страниц — тех самых, где он живописал ночное бдение возле дома.

Осмотрев двор, он устроил допрос с пристрастием проснувшимся сыновьям. Но и Макс и Сергей с таким удивлением таращили на отца глаза, так убедительно доказывали свою непричастность к кавардаку, учиненному в его комнате, что Роману ничего не оставалось, как снять с них все обвинения…

Сознавая, что он напрасно обидел ребят, он и обедать отправился без них, чуть погодя. Но у входа в столовую столкнулся с отцом того самого балбеса, с которым Сергей плавал наперегонки…

— Здорово, спасатель!

Все трое — толстый папаша по имени Семен, его жена Клавдия и сам балбес — уже отобедали и теперь направлялись на пляж.

Неожиданно для самого себя Роман обрадовался встрече.

— Что, на работу собрались? — пошутил он. — А я вот один кукую. Жена с младшим в больнице.

Лицо толстяка расплылось добродушной улыбкой.

— Ну так приходи на пляж. Посидим, за жизнь поговорим. Наши оболтусы подружились, а мы что, хуже их?

— Лады. Встретимся на берегу.

Прямо из столовой он отправился на Волгу. Толстяк с такой же булочкой-женой уже возлежали на своем коврике, а их общие оболтусы тут же, у берега, резвились в водное поло.

— Привет, — сказал Роман.

— А, вот и ты, — толстяк обрадовался, сел. — А ты что не раздеваешься?

— Я ненадолго, — ответил Роман. — Занят очень, работаю.

— Над книгой? — спросил мужчина. — Тут уж все знают, ты писатель. Слушай, сейчас последние известия будут. Послушаем.

Парясь под дневным солнцем, Роман выслушал сводку военных действий из Чечни. Потом спросил, как бы невзначай:

— Ты, Семен, ночью случайно не выходил?

— Нет, а что?

— Да у меня бумага со стола пропала, у открытого окна лежала. Думаю, может, ветром сдуло? Нужная, честно говоря, бумага, — объяснил он, уловив удивление в глазах Семена.

— Ветра не было, — сказала Клава. — Я всю ночь на улице на крыльце просидела. В домике душно, вот я на улицу и вышла, у меня астма. Я любое движение воздуха печенкой чувствую.

— Значит, не было ветра? — Роман явно расстроился, и это обстоятельство не укрылось от глаз собеседников.

— Не было, не было, — подтвердила Клава. — Утром только от реки повеяло.

— Слушай, еще вопрос есть. У меня в романе эпизод есть с разбитым зеркалом. Может, вы знаете, если зеркало бьется, это к чему? К смерти? — спросил он у Семена.

— Клав, это по твоей части, — усмехнулся Семен. — Она все приметы, какие ни есть, назубок знает.

— К очень сильному несчастью, — важно сказала Клава. — Чаще всего, к смерти. Сем, ты помнишь, у Нины, перед тем как Ваське умереть, зеркало разбилось. Так что зеркало — это к покойнику.

— Ай, — махнул рукой Семен. — Бабьи разговоры. Э-э… А ты куда, Роман?

— Пойду работать, — Роман, скривившись, приподнялся и встал на ноги. — Пора.

— Погоди. Я тебя провожу немножко.

Они прошли с десяток шагов по берегу, и Семен, оглянувшись на жену, сказал:

— Слушай, Роман, ты давай не ври. Ты ведь не для книги спросил. Про зеркало-то…

— Не для книги, — честно признался Роман. — Со мной, понимаешь, в последнее время какая-то чертовщина творится.

— Зеркало небось расколол? — догадался Семен. — И сразу всякая чушь в голову полезла? Верно?

— Верно.

— А я это сразу понял, — авторитетно сказал Семен. — Как только ты к нам в столовой подошел, так я и понял. По лицу. Ты не сердись, чудное оно у тебя какое-то. Как будто с бодуна хорошего, а проспаться никак не можешь. Ты вот что, приходи вечером на берег. Посидим, примем по маленькой. Я еще в городе от Клавдии бутылку заначил. Поддадим слегка, все твои кошмары и рассеются.

— Не знаю, — пожал плечами Роман, — хорошо бы, конечно. Но у меня, сам знаешь, двое по лавкам.

А сам про себя подумал: если Ариадна и сегодня не придет, обязательно приду и нажрусь как свинья. Пусть тогда приплывает.

После обеда он спал, до ужина и после работал. Писалось на редкость легко и свободно. Если перевести на машинописные страницы, выходило что-то около сотни. И это за три-то дня! Иногда компьютер не поспевал за мыслью и словом — пальцы работали медленнее, чем воображение.

Но вечером он все равно поперся на дебаркадер. Рыбаки, глядя на согнутую фигуру у причала, крутили пальцем у виска. «Писатели, они все с причудами».

В двенадцать увидел, что из своего домика показался Семен, вышел на берег.

— Ждешь? — спросил тот. — Извини, Клавка все не засыпала.

Он показал торчащее из кармана горлышко бутылки.

— Пойдем куда-нибудь подальше.

Спустились на пляж, прошли дальше, в темноту. Толстяк вытащил из одного кармана «Столичную», из другого — два походных пластмассовых стакана. Роман, торопясь снять напряжение, осушил свой стакан до дна и даже не поморщился.

— Ну ты горазд пить, — удивился Семен. — А я думал, мы потихоньку будем. На, закуси яблочком.

Водка обожгла желудок, теплом разошлась по жилам. Но тревога не проходила, и он снова потянулся к бутылке, налил Семену и себе, выпил, даже не взглянув на «закусь».

— Да, слышал я, что писатели пьют много, но чтобы так! — засмеялся Семен. — Что ж, читатели тоже не отстанут.

Через пятнадцать минут бутылка была опорожнена и охмелевший Семен, держа Романа за пуговицу на рубашке, рассуждал о путях выхода из чеченского кризиса. Роман же тоскливо смотрел на собутыльника, с ужасом чувствуя, что трезвеет с каждой минутой. Наконец Семен смекнул, что собеседник не «врубается», и не без труда выколопнул из тесного заднего кармана на брюках денежную купюру.

— Пойди возьми еще бутылку. В ресторане дерут втридорога, ну да черт с ними. Однова живем.

— Это уж точно, — согласился Роман.

— Только ты сходи сам. А то вдруг моя астмичка проснется. Я лучше здесь подожду.

Роман завистливо вздохнул — простодушный Семен больше всего на свете боялся гнева своей жены. Взяв деньги, он послушно побрел к ресторану…

«Столичной» в ресторане не оказалось, и Роман взял «Русской».

Когда он появился на пляже, охмелевший Семен уже клевал носом, лежа на песочке. Появление Романа встретил, однако, с энтузиазмом. Распили еще бутылку, и Роман наконец-то почувствовал, что мягкая липкая рука страха, со вчерашнего вечера сжимавшая его сердце, ослабляет свою мертвую хватку.

Поскольку пили фактически на пустой желудок, Семена окончательно развезло, и Роману пришлось волочить его на себе домой. Прислонив толстяка к двери, он быстро ретировался и уже через пару минут, пошатываясь, поднимался по знакомым ступенькам.

Комната, залитая таинственным лунным светом, показалось ему почему-то не своей, а чужой. И белеющий на столе компьютер наводил на мысль… о надгробье на ночном кладбище. Роман, зябко передернув плечами, воткнул ключ в замочную скважину, дважды повернул его в замке и упал на кровать.

Проснулся он с твердой уверенностью, что умирает. Голова гудела, во рту бушевал настоящий пожар. Но самым ужасным было то, что к нему вернулось вчерашнее состояние постоянного необъяснимого ужаса. Но теперь-то он был твердо убежден, что это не фантазии, не бред больного воображения. То, что произошло этой ночью, полностью подтвердило самые худшие опасения Романа.

Дрожа мелкой похмельной дрожью, Роман глотнул из оставшейся бутылки и, даже не заглянув в комнату, где спали сыновья, потащился к Семену. Бутылку он сунул в карман мятых, точно жеваных брюк. Но алкоголь быстро сработал, и у Семена он появился уже в более-менее приличном состоянии.

Семен, тоже одетый, лежал на кровати с мокрым полотенцем на лбу. При виде бутылки в руке Романа он страдальчески и одновременно радостно улыбнулся.

— Во рту «ка-ка», головка «бо-бо», — сообщил он. — Вовремя ты, Роман. А то совсем помираю, наливай.

— А ко мне, — начал Роман, — ночью опять кто-то приходил.

— Ой, да ладно, — скривился Семен. — Дай глотнуть сначала.

Выпив водки прямо из горлышка протянутой бутылки, он облегченно вздохнул.

— Ну вот, — поднеся ладонь к носу, он сильно вдохнул в себя воздух. — Теперь и про чертей можно. Что там у тебя опять?

Роман сбивчиво, через пятое на десятое рассказал, что ночью видел у своей постели ЖЕНЩИНУ В БЕЛОМ. Вошла она через дверь, но ушла, вернее улетела, через окно.

— Окно я не открывал, это точно помню. — Роман помолчал, не смея взглянуть в лицо Семену. — Но утром, когда встал, оно было открыто нараспашку. Вот так, брат.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Затем Семен смущенно откашлялся и сказал:

— Да, мужик, плохо твое дело. Видно, хорошо принимаешь. Женщина в белом, говоришь? Извини, но очень на белую горячку похоже…

Роман дернулся, было, что возразить, но только бессильно махнул рукой.

— Слушай, что я скажу, — залепетал Семен. — До белой горячки мне, конечно, допиваться не приходилось, но знакомых таких имею. Один рассказывал, что к нему чертик прямо на работу, на склад, пришел. Маленький такой, зелененький. Сел на живот, пальцем пощекотал. Тот и щекотку ощущал, со смеху умирал, а этого гаденыша все равно скинуть не мог. А потом бесенок тот его пальцем в живот как ткнет! Мужик и вмятину видел, и боль чувствовал, падлой буду. Так и с тобой, Рома. — Семен положил ему на плечо руку. — Но ты этого так не оставляй, лечись. У тебя все-таки семья, трое ребятишек. Горячка — страшная штука. Бывает, в бреду и за топор хватаются.

— Да не пью я, — вскинулся Роман. — По праздникам разве что или с друзьями. А чтобы запоем… Да никогда в жизни. А это самая… Не знаю кто… на глазах у меня в окне пропала! Своими ушами слышал, как платье ее белое прошелестело.

— Саван это, — подсказала незаметно вошедшая Клавдия. — Саван, сосед дорогой. Говорите, не алкоголик? А кто вчера с этим хмырем так назюзюкался, что прямо с утра за бутылку схватился? Да я Семену специально опохмелиться не даю, чтоб синдром не образовался. А он прибежал с бутылочкой! А ну-ка, идите отсюда, писатель. Да таких писателей у нас в городе возле каждого магазина столько, что хоть жопой ешь. За стакан что угодно тебе слепят. И про зеркало, и про бабу в белом…

Немного побродив по берегу и искупавшись в прохладной утренней реке, Роман вернулся домой. Сел за компьютер, но работа не заладилась, не пошла — мешал всякий посторонний звук: то Сергей вскрикнет и протяжно застонет, то стукнет в окно первая утренняя пчела… Но главное, не проходило ощущение, что кто-то, невидимый, наблюдает за ним в окно… А тут где-то за домами, в роще завыла собака. Вой был протяжный, тоскливый. Но откуда здесь взялась собака? Роман знал, что держать домашних животных на территории дома отдыха категорически возбранялось, и Татьяна, недолюбливавшая братьев меньших, неукоснительно выполняла это правило. Жуткий, заунывный вой то удалялся, то приближался вновь.

«Воет как по покойнику, — подумал Роман, отирая ледяной пот со лба купальным полотенцем. — Пойти пугануть, что ли…»

Он выскочил на улицу и… увидел чью-то фигуру, осторожно крадущуюся между деревьев к их домику. Значит, все-таки интуиция его не обманула! Его преследуют, за ним следят. Роман не принадлежал к робкому десятку, но сейчас он почувствовал, что его ноги прирастают к земле. Фигура между тем все приближалась и приближалась. Роман не мог тронуться с места — кто-то в белом медленно выплывал из утреннего тумана.

… — Что это с вами, Роман Анатольевич? — Татьяна смерила его холодным высокомерным взглядом. — И в каком вы виде? Видно, сильно приняли вчера. Нехорошо получается — жена с сыном в больнице, а он…

Роман слушал ее, однако, вполуха — из ума никак не выходил жуткий вой собаки. Татьяна просто не могла его не слышать…

Скрепя сердце он пригласил-таки ее зайти в дом, в надежде хоть что-то выяснить.

Татьяна уселась в кресле навытяжку, словно проглотила палку. Поджала губы — ни дать, ни взять — прокурор. Однако на губах ее алела яркая губная помада, а под глазами синели темные порочные круги.

— Тань, ты слышала, как собака выла? — жалобным голосом спросил Роман.

— Вы мне не тыкайте, Роман Анатольевич, — отрезала директриса. — Я вам не девочка и не ветеринар какой-нибудь, чтобы собак из-под ваших окошек гонять.

— А разве у кого-нибудь из отдыхающих появилась собака? — робко поинтересовался Роман.

— Не знаю, не слыхала, — Татьяна, оценив бледность щек собеседника, невольно сбавила тон. — Ты же знаешь, у нас не положено.

— Но я слышал, — настаивал Роман.

— Ну, значит, приблудилась какая-нибудь из поселка. Беда не велика, как пришла, так и уйдет. — Таня поднялась.

— Да, между прочим, вчера вечером Лида звонила. Сказала, что их скоро выписывают, но Кирюше врачи не велят в дом отдыха возвращаться — боятся, что всех детей у нас перезаразит. Просила зайти к тебе, передать. Так что решайте, Роман Анатольевич, что дальше делать. А я пошла. Извините, дела…

— Подожди, Тань, не уходи, — Роман встал перед дверью, заслоняя вход. — Я, наверно, что-то в тот раз не то сделал. Обидел тебя, да? Ну извини, только не уходи, пожалуйста.

Простая мысль о том, что ему снова придется остаться в этой комнате с этим окном, настолько испугала его, что он чуть не встал перед ней на колени.

— Пустите, — она попыталась отодвинуть его в сторону. — Говорю, дела у меня.

— Не уходи, Таня, — взмолился Роман. — Останься, побудем вместе, а?

Странное чувство все больше овладевало Романом. Он говорил, о чем-то спрашивал, просил. Но это был не он, а кто-то другой, жалкий и трусливый. И кто-то третий, невидимый, и от этого особенно неощутимый, страшный, смотрел на них и… потешался.

— Поздновато одумался, — хихикнула Таня. — У меня уже есть с кем постель разделить. — Потом вдруг махнула рукой, расхохоталась. — Ну ладно, Ромка, давай попробуем. Столько знаем друг друга, а ни разу не трахнулись. Странный ты все-таки мужик, то гонишь, то просишь.

Она стала раздеваться, копируя ужимки стриптизерш с телеэкрана.

— Знаешь, этот мой, одно название, что мужчина. Пока сморчок его поставишь, аж вспотеешь. А он раз-два и готово. Никакого кайфа. Мужики пошли сплошь дерьмо. Бабу не могут нормально оттрахать.

Он тоже разделся, быстро юркнул под простыню, пряча исполосованные ляжки и спину.

— Не любишь в открытую? Жарко ведь. Ну да ладно, коли уж стесняешься, — большой опыт общения с мужчинами научили ее не противоречить причудам сильного пола. — Зато так интиму больше.

Она обняла Романа, прижалась к нему всем своим полным, крупным телом.

— А ты ничего мужик. Сильный. Игорь, конечно, покрепче был.

От Татьяны веяло несокрушимым здоровьем, домашним теплом, и Роман вдруг ощутил себя совсем маленьким и слабым… Так двухлетний Кирюшка прибегал к матери во время грозы в постель и скоро затихал.

— Эй, да ты спишь, что ли?

Но он все не проявлял никакой инициативы, медлил, неизвестно на что надеясь. Эх, вот бы так лежать и лежать, не двигая ни рукой, ни ногой, ни… И Татьяна, удивляясь его инертности, сама пошла в атаку — прижимаясь пышной грудью, целуя открытым ртом, по-французски, стимулируя член то одной, то другой рукой. Арсенал ее ласк отличался довольно широким диапазоном, но какими же бледными выглядели они по сравнению с ласками Ариадны!

Роман принимал ее поцелуи и отвечал на них, гладил ее упругие бедра, мял пышную грудь, но вдохновение — увы! — не приходило. В конце концов, выпустив это роскошное тело из объятий, он откинулся на подушку и, облегченно вздохнув, замер.

Но тут в Татьяне взыграло женское самолюбие.

— Сейчас все будет в порядке, не переживай, Ром, — шепнула она, укрывшись с головой простыней.

Роман забросил руку за голову, стараясь расслабиться. Простыня в том месте, где находилась голова Татьяны, поднималась и опускалась, размазывая по щекам остатки косметики.

— Извини, Таня, — виновато вздохнул Роман. — Видишь, ничего не получается. Это я виноват… Ты, конечно, классная баба. Но… Знаешь, в последнее время со мной что-то происходит. Я сам себя не узнаю.

И прибавил, ненавидя губы, которые это произносят:

— Давай просто так полежим. Поспим немного.

— Ты, Ром, в себе? — Татьяна вскочила, спрыгнула на пол. — Спать вдвоем и не трахаться? Не знаю, как ты, а я себя после этого уважать перестану.

«Все ясно, считает импотентом, — подумал Роман. — Ну и ладно».

Татьяна оделась, привела себя в порядок. Шагнула было к двери, но остановилась и присела на край кровати.

— Ром, я тебе по-свойски скажу, — осторожно начала она. — Знаешь, приходили ко мне жаловаться на тебя. Сказали, «глюки» у тебя. И не просто так, а на почве алкоголизма. Я, конечно, не поверила, спровадила их вежливенько. А теперь, честно говоря, не знаю… Может, и правы они? Может, тебе и впрямь полечиться нужно? Вот и с бабой ты уже ничего не можешь. Слушай, ведь наш врач, он два года после института в психушке работал. Поговори с ним, может, и присоветует что? Ты вот про собаку спрашивал. Да нет здесь в округе никакой собаки! Нету — понимаешь? Ну а если сам стесняешься с врачом поговорить, поручи мне. Все-таки он мой подчиненный…

— Только попробуй настучать, — пригрозил Роман. — Я тебе этого вовек не прощу.

— Я хотела как лучше, — обиделась Таня. — Сам мне о ребенке толковал, что не заботилась. А о своих не думаешь.

Наконец она ушла, а он потащился на завтрак. В свежей рубашке, которую умудрился заляпать, пропахший потом, небритый, но по-прежнему при галстуке. Был настолько вымотан, что не было сил ни гладить новую рубашку, ни бриться. Сыновья смотрели с ужасом, не приставали. И в столовой при его появлении возник какой-то странный шепоток — видимо, Семенова Клавдюха и среди отдыхающих успела поработать. По крайней мере, когда выходили из столовой, многие сторонились и отводили глаза. А если и смотрели, то с любопытством — на него, и с жалостью — на детей…

Тем не менее, вернувшись домой, он снова засел за роман. Теперь компьютер был его единственным спасением, лекарством от безумия, окном в мир бесследно исчезнувшей Ариадны. Работать, однако, не дали. Громко постучав в дверь, в комнату вошел врач.

— А я мимо шел, думаю, почему бы не зайти, — с наигранной бодростью заговорил гость. — Дел в медпункте нет, скука замучила. Почему не поговорить с интеллигентным человеком…

— Прекратите! — Роман сильно стукнул кулаком по столу. — Хватит притворяться. Я знаю, вас директриса прислала.

Врач укоризненно покачал головой.

— Зря вы так, — он говорил мягко, как говорят либо с капризными детьми, либо с безнадежными больными. — Да, Татьяна Сергеевна говорила со мной о вас. Сообщила, что у вас возникли какие-то проблемы… Но, может быть, лучше вы сами о них расскажете? Я, конечно, не медицинское светило, но все-таки врач.

«Ну да, как же, расскажи тебе, — подумал Роман. — И про девушку, которая посреди Волги мне смерть нагадала. И про зеркало, неизвестно кем и как разбитое. И про женщину в белом, которая через пятнадцать лет из глупой байки материализовалась. Все тебе расскажи, а ты санитаров вызовешь и в смирительную рубашку меня упакуешь».

Примерно с минуту он сверлил врача подозрительным взглядом, затем встал и настежь распахнул дверь:

— Уходите отсюда. Ничего я вам рассказывать не буду.

— Ладно, — врач, к удивлению Романа, нисколько не обиделся. — И все-таки, если надумаете, заходите. Днем я в медпункте, вечером у себя, в десятом номере. Впрочем, вы ведь знаете.

Доктор ушел, и Роман сел перечитывать написанное. Боже, как хорошо! Ярко, изобразительно. Слог… ну просто бунинский. А проникновение в психологию героев. Куда там бедняге Кафке! Да, какое же это счастье для писателя — перечитывать написанное и знать, что это талантливо, даже гениально. Счастье, которое, правда, зиждится на страдании и боли. Роман с упоением принялся за работу и ко второй половине дня добрался до развязки…

И тут его осенило! Так вот, оказывается, в чем дело! Вот где разгадка того, что с ним происходило и продолжает происходить!

Где-то здесь же, в доме отдыха, или на одной из турбаз живет злой завистник-коллега. О том, что Роман писатель, и о том, что он работает над новой книгой, знают многие. Если этому человеку удалось подобрать ключ к его двери, ему могло удасться и в его отсутствие войти в его компьютер, убедиться, что рукопись действительно гениальна, и ее можно дорого продать, если присвоить. А для этого нужно избавиться от Романа. И человек этот очень умен, он — отличный психолог, он разработал план и действует по нему, желая внушить всем мысль о сумасшествии Гвоздева, а потом убить. И смерть организовать так, чтобы она выглядела как самоубийство под воздействием галлюцинаций.

Невероятно возбужденный, Роман вскочил и зашагал по комнате. Во-первых, нужно во что бы то ни стало сохранить жизнь. Во-вторых, опубликовать свое произведение. И тогда — мировая слава, ради которой он и родился. Не сделать этого — предать свое жизненное предназначение. Он сел за компьютер и составил заявление в районную прокуратуру, подробно описав происходящее. Решил сам после завтрака отвезти заявление в район и заодно поговорить со следователем. Человек, который охотится за его рукописью, очевидно, такого масштаба, что обращаться к участковому милиционеру в отделение своего родного поселка глупо.

В столовой к нему подошла Таня.

— Ромочка, звонила твоя жена. Завтра они выписываются. Съездишь их забрать или я сама? Ты ведь, наверное, очень занят. А ей нужно вещи отвезти. У меня машина, мне нетрудно.

— Давай вместе, — предложил Роман. — Я все-таки муж. Неудобно как-то.

— Ой, нет, ты тогда уж сам, — Таня смотрела на Романа со страхом в глазах, как смотрят обычно на психованных. — А то у нас инвентаризация.

— Хорошо, поеду сам.

«Ничего, в райцентре люди умные, разберутся, что к чему», — утешал себя Роман.

Он собрался было уже ехать, но вовремя сообразил позвонить, заранее договориться о своем визите к следователю.

Снова просить Татьяну не хотелось, но внешний телефон был только у директора в кабинете. Танин возбужденный голос он услышал еще в коридоре.

— Но мы не можем оставлять здесь сумасшедшего человека, — доказывала она кому-то. — А наш врач уже поставил примерный диагноз. У Романа Анатольевича явный психический срыв.

— Но это не дело милиции, — возразил ей спокойный мужской голос. — Так что зря вы нас побеспокоили. Это дело медиков, вызывайте бригаду из психиатрической клиники. При чем тут мы?

— Это паранойя бывает очень опасной, — различил он уже знакомый голос врача. — Но у Романа Анатольевича налицо признаки болезни — шизофрении. А шизофрения может быть вялотекущей, и у некоторых длится всю жизнь. И никто от этого не страдает, такие люди даже живут в семье, ходят на работу. Пока наш писатель не совершил никаких агрессивных действий, мы его сдать не можем. Он ляжет в клинику только, если пожелает сам, а он не пожелает, я с ним разговаривал. Думаю, что он не опасен для окружающих.

— Ну это как сказать! — снова Татьянин голос. — По-моему, вы его плохо знаете.

— И все равно, мы не вправе применять к нему никаких санкций. И «Скорую» можно вызвать только в том случае, если он начнет буйствовать… Тогда и правоохранительные органы можно подключить.

Дальше Роман слушать не стал, он вышел на улицу, смяв в кармане заявление. «Хреновина все это! Кто из должностных лиц поверит шизофренику?»

Он шел, буквально кипя от злости и отчаяния. Ну Танька, ну подруга детства! Погоди же…

Значит, теперь лучше выждать, когда… План дальнейших действий созрел у него мгновенно. Широкими шагами он решительно направился в административный корпус. Татьяна, сидя за столом, перелистывала какие-то бумаги.

— Таня, могу я позвонить от тебя по междугородному? — Он старался говорить как можно спокойнее. — Ты знаешь, деньги у меня есть.

— Конечно, Ромочка, мы же друзья, — Таня торопливо схватила со стола папку, двинулась к выходу. — Ты извини, Ромочка, у меня срочное дело, звони куда хочешь!

И она пулей вылетела из кабинета.

…Человек, которому собирался позвонить Роман, в это время полулежал в мягком, обитом нежной, но прочной кожей кресле номера отеля в Цюрихе.

Олег Романов был известным в России композитором-песенником, автором многих популярных шлягеров. По его песням, исполняемым знаменитыми певцами и певицами, делались видеоклипы, которые потом день и ночь крутились по телевидению.

Однако самого Олега музыкальные фанаты почти не знали, и он мог даже время от времени позволить себе прокатиться в метро, роскошь, которая — увы! — была недоступна звездным исполнителям его песен. Когда Олег шутливо сетовал на это своей жене, та смеялась и отвечала, что в том, что его лицо остается за кадром, есть своя прелесть — он не рискует жизнью. Но если ему хочется ощутить на себе бремя своей славы, он должен петь сам, ведь у него и голос неплохой, и внешние данные вполне подходящие. «И тогда, — тут она обычно сгоняла улыбку со своего хорошенького личика, — наше материальное положение значительно бы улучшилось».

Впрочем, говорилось это скорее для красного словца. Олег зарабатывал столько, что иному поп-королю и не снилось. Непреодолимым препятствием на пути исполнительской карьеры была и его природная застенчивость. Оказавшись перед телекамерой, Олег держался так, как будто его только что связали по рукам и ногам. В то же время, как профессионал, он не мог не отдавать должное телевидению, не ценить его волшебной силы, которая, собственно говоря, и «сделала» композитора Романова. И сейчас, сидя в уютном номере загородной гостиницы, он пытался хотя бы бегло, на ощупь уяснить для себя, что это за штука — швейцарское ТВ.

Пока Олег, кстати говоря, не знающий ни одного европейского языка, наугад давил на кнопки переключателя, его жена Элеонора была погружена в не менее полезное и увлекательное занятие.

Лежа на широкой двуспальной кровати, занимающей большую часть просторного номера, она держала на лице косметическую маску из клубники. Элеонора считала, что женщине, желающей подольше «сохранить свое лицо», следует чаще прибегать не к химии, а к натуральным компонентам.

В белой шелковой рубашке, не настолько короткой, чтобы открывать лишнее, но и не настолько длинной, чтобы скрывать то, что не мешало бы видеть мужчине, в данном случае мужу — ее красивые, покрытые ровным загаром ноги, Элеонора выглядела журнальной картинкой из раздела «Он и она дома». Созерцая старинную лепку на потолке, она терпеливо дожидалась, когда из электронных часов, встроенных в приемник, раздастся сигнал, означающий окончание процедуры.

— Только не смотри на меня, Олежка, — время от времени приставала она к мужу. — Я, наверное, ужасно выгляжу.

Олег в ответ только посмеивался:

— Надеюсь, ты закончишь раньше, чем я исчерпаю телепрограммы в швейцарском ящике.

— О нет, тебе придется пойти по второму кругу, — попыталась улыбнуться клубничным ртом Элеонора. — Да, жаль все-таки, что не удалось взять двухкомнатный номер. Мужчина не должен знать о нас, женщинах, больше того, что ему следует знать.

В голосе Элеоноры позвучала еле заметная нотка раздражения.

— Ты же знаешь, все дело в этом международном симпозиуме, — миролюбиво возразил жене Олег. — Все двухкомнатные в отеле забронированы. А по мне и этот неплох…

Олег и Элеонора имели полное право называться современной супружеской парой. В течение долгого времени оставаясь вместе, они охотно давали друг другу свободу, когда это требовалось. Если и заводили увлечения на стороне, то сцен ревности и скандалов другу другу не устраивали. Отпуск же обычно «отгуливали» всей семьей, вместе с сыном Альбертиком выезжали на какой-нибудь модный заграничный курорт. А самый розовый период своей жизни сын провел у бабушки с дедушкой, в поселке на самом берегу Волги.

Конечно, первое время мальчик скучал по папе с мамой, но зато он дышал свежим воздухом, питался простой и здоровой пищей, при этом, что тоже было весьма немаловажно, не мешал Олегу и Элеоноре грызть «гранит» музыкальных наук в Гнесинском институте.

Когда Альбертик встал на ноги, Элеонора забрала сына в Москву. К тому времени она уже получила диплом музыковеда, а Олег «протолкнул» на радио свои первые песни. Дед с бабкой тяжело переживали разлуку с внуком, не обошлось без слез и упреков в адрес снохи, но Элеонора была неумолима. Ее сын должен был получить самое лучшее, эксклюзивное, как она выражалась, образование! Заботливая мамаша с энтузиазмом взялась за дело. Альбертику наняли самых дорогих частных педагогов. Вскоре мальчик привык к Москве, словно прожил здесь всю жизнь, с увлечением занимался иностранными языками, рисованием, музыкой, предпочитая, впрочем, всему компьютерные игры. А потом, в совершенстве овладев английским, Альбертик, благодаря той же Элеоноре, стал учеником младшего класса элитного закрытого пансиона в Цюрихе.

Сначала Олег был категорически против переезда сына в Швейцарию.

— Подумай, что ты делаешь, — втолковывал он жене. — Сын будет расти вдали от нас. Пройдет каких-нибудь два года, и мы станем для него чужими.

— В тебе говорит родительский эгоизм, дорогой, — возражала Элеонора. — Мне тоже нелегко расставаться с Альбертиком, но в отличие от тебя я думаю прежде всего о его будущем. Во-первых, он получит образование, которое недоступно ему в России. Во-вторых, приобретет опыт европейской жизни, а со временем его школьные друзья станут его же деловыми партнерами. А главное — Альбертик сможет выбирать. Он получит возможность жить в стране, которая ему по вкусу.

Элеонора также считала, что и они, его родители, имея положение и средства, вполне могли бы со временем перебраться в Цюрих. Ведь Олег может сочинять свои песни и здесь, а она вести на телевидении какую-нибудь программу русской музыки.

…Часы Элеоноры и стоящий на столике телефон зазвонили одновременно. Элеонора колебалась, но выбрала ванную. С жалобным стоном трубку взял безъязыкий Олег, но мученическая гримаса на его лице тут же сменилась широкой улыбкой.

— Ромка, вот черт, не ожидал! Как ты нашел меня? Ах, Элины родители дали телефон… — Не прошло, однако, и минуты, как на лицо Олега снова набежала тень.

— Ромка, идиот! Ты что, связался с мафией? Да очень просто ты мог с ней связаться, небось полез куда-нибудь собирать материалы для очередного опуса. Нет? Тогда какой-нибудь липовый коммерческий проект? Профукали кредит и теперь на тебя наезжают? Ах, ты не занимаешься бизнесом… Ну тогда я ума не приложу. Что, не можешь объяснить? Только с глазу на глаз? Но… Да не психуй ты… Хорошо, завтра буду!

— Где ты будешь завтра? — поинтересовалась жена, весьма некстати появившаяся из ванной комнаты. Умытая, причесанная, в длинном шелковом халате, расписанном зелеными драконами. Она вспорхнула к Олегу на колени, обняла за плечи, прижалась. — Так где ты будешь завтра?

Большие серые глаза Эли, отороченные пушистыми ресницами, безмятежно сияли, крупные полные губы зазывно улыбались… Да, эта женщина не случайно пользовалась успехом и у шумной московской богемы, и у чопорной швейцарской элиты. Красивая, энергичная, умная. И какое же это счастье — любить ее, ловить каждое слово, исполнять мельчайшую прихоть!

— Завтра я буду в Бабушкине, — вдруг неожиданно для самого себя выпалил он.

— Где это Бабушкино? — засмеялась жена, потом хлопнула себя по лбу пальчиками с безупречным маникюром. — Ах да, это твоя «малая родина». Что-нибудь с родителями? — вмиг посерьезнев, спросила участливо.

— Нет, с ними, слава Богу, все в порядке, — сказал Олег.

— Но почему бы тогда тебе завтра не оказаться в самолете, летящем на Майами? — поинтересовалась жена.

Олегу только осталось передать ей свой разговор с другом.

Лицо Элеоноры выразило крайнее удивление.

— Олег, посмотри правде в глаза. — Поднявшись с колен мужа, она взволнованно зашагала по номеру. — Если Романа хотят убить, а милиция отказывается помочь, значит, дело зашло настолько далеко, что… Ну да, я не разбираюсь в таких делах, знаю об уголовном мире лишь по фильмам и книгам. Но ясно, что твой друг встал на пути каких-то влиятельных и опасных людей. Такие не останавливаются ни перед чем, включая и убийство. И кто может поручиться, что, если ты вмешаешься, та же участь не постигнет и тебя? Риск слишком велик… Поэтому скажи мне сначала четко и внятно, чем ты собираешься ему помочь?

Олег молчал, упрямо глядя перед собой в одну точку.

— Ясно, ты и сам не знаешь. Представим себе другой вариант. У твоего Романа — депрессия, закончившаяся психическим срывом, такое случается с людьми его профессии… Но и тогда, извини, твое присутствие не совсем обязательно. У него есть жена, родители, друзья. А ты собираешься лететь через всю Европу, и для чего? Для того, чтобы отвезти своего друга юности к психиатру. Глупо, Олег. И, наконец, третий вариант. А что, если ты меня обманываешь? Может быть, это возвратилась она? — Элеонора, не отрываясь, смотрела в глаза Олегу.

— Нет, не она, — сказал Олег. — И ты обещала мне никогда о ней не упоминать. Что же касается Романа… Что бы ты там ни говорила, я все равно поеду к нему. Роман — мой друг, и сейчас он в беде, понимаешь?

— Понимаю, отчего же, — Элеонора опустилась в кресло и закинула ногу на ногу. — Вы были дружны детьми, потом учились. Прекрасные студенческие годы… Ну так когда ты вылетаешь?

Олег знал, что она не докончила того, что говорила обычно, когда разговор заходил о Романе: «Он не тот человек, с кем было бы выгодно поддерживать отношения. Он никогда не будет известен, никогда ничего не добьется. Он — твое прошлое, а думать нужно о будущем».

Но только что она затронула запретную тему и потому, как видно, решила не педалировать ситуацию.

— Ночным, на 12.30, — сказал Олег.

— Вот как, — Элеонора и бровью не повела. — А прием? Я объявила, что буду с мужем, тебя вписали в число гостей. Это не пьянка в дружеском кругу, на которую можно не прийти. Это встреча, от которой в какой-то степени зависит будущее всей нашей семьи. Может быть, ты поедешь завтра?

— Нет, сегодня, — Олег встал и направился к телефону. — Роман мой друг, Эля. Мне очень жаль, но ты забыла, что это значит. А на Майами полетите, как и решили, с Альбертиком. Я приеду чуть позже.

Заказав билет, он подошел к все еще сидящей в кресле жене и мягко, но решительно поднял ее с кресла. Супруги обнялись и некоторое время постояли, прижавшись друг к другу.

Олег взглянул на часы — до отлета оставалось еще три часа. Можно еще успеть попрощаться с сыном. Потом Элеонора поедет на прием, а он — в аэропорт. Элеонора молча оделась, Олег автоматически отметил про себя, что костюм из мягкой ткани ей очень идет. Чуть расширенные плечи, узкая талия, короткая юбка и туфельки на высоких каблучках делали ее стройную фигуру просто неотразимой.

Из номера вышли молча, не глядя друг на друга. То, что произошло сейчас между ними, не было обычной размолвкой и даже ссорой, и супруги это прекрасно понимали. Олег вывел из гаража серебристый «Ауди» — Элеонора считала, что на приемы нельзя приезжать на такси, и ему пришлось идти в прокатную контору и брать машину напрокат всего только на два дня.

За руль тоже села Элеонора. Олег так и не научился разбираться в местных дорожных знаках, а объяснение с полицейским на некоем русско-английском «воляпюке» приводило, как правило, к смехотворным результатам.

Так же молча подъехали к колледжу, упрятанному за высокую металлическую решетку и купы аккуратно подстриженных деревьев. Створки ворот разошлись, Элеонора направила машину к месту парковки…

Их встретили прямо в дверях — телевизионные мониторы были расставлены по всей территории колледжа, мгновенно информируя педагогов-наставников о появлении новых лиц. Группа, в которой учился Альбертик, состояла всего из трех человек. Зато наставница несла полную ответственность за успеваемость детей, их здоровье, была в курсе всех возникающих проблем.

Наставница Альбертика выглядела достаточно стандартно для швейцарской школы. Это была неулыбчивая, строгая женщина в шерстяном костюме английского покроя. Она сразу дала полный отчет о состоянии дел у воспитанника Альберта Романова.

— Она говорит, что с Альбертиком все в порядке, — перевела Элеонора Олегу. — Спрашивает, нет ли у нас пожеланий к ней, к директору, к воспитателям. У меня нет. А у тебя?

Олег отрицательно покачал головой, и женщины продолжили свой диалог.

— Я предупредила, что завтра заберу сына, и к моему приезду он будет готов. Сейчас Альбертик на спортивной площадке. Мы можем к нему пройти… Они играют в роликовый хоккей, но она говорит, что это совсем не опасно, если принимать необходимые меры предосторожности.

Попрощавшись с воспитательницей, они отправились туда, откуда неслись веселые голоса. Альберт в сине-желтом пробковом шлеме, в мягких кожаных наколенниках и таких же нарукавниках, синих, с желтыми полосами, в белой футболке и белых шортах, с клюшкой в руках стоял в воротах, а остальные ребятишки, точно так же экипированные, ездили по асфальтированной площадке… Из шестерых игроков лишь одна была девочкой, и вместо шортиков на ней красовалась беленькая юбочка. Но клюшкой девочка орудовала ничуть не хуже мальчиков и ездила так же лихо.

Заметив родителей, сын подъехал, снял шлем, поцеловал мать. Но не так, как целуют соскучившиеся дети, бросаясь на шею и чмокая куда попало, — поцеловал в щеку, едва прикоснувшись губами. Так же поздоровалась с сыном и Элеонора — но с той лишь разницей, что сделала она это еще более светски — прикоснувшись щекой, чтобы не оставлять следов губной помады. Олег прижал к себе сына, тот не отстранился, но в ответ не прижался, выжидал, когда же наконец его выпустят из объятий.

— Хэлло, мама, хэлло, папа, я рад вас видеть! — В приветствии сына, однако, прозвучала искренняя радость. — Мне передали, что вы звонили. Ну как, едем?

Они отошли к лавочке, сын и Олег сели, Элеонора осталась стоять, видимо, опасаясь испачкать либо помять юбку.

— Мы поедем вдвоем, — сказала Элеонора. — У папы дела, и он срочно улетает.

— Я приеду потом, — прервал ее Олег. — Денька через три… четыре.

— А теперь расскажи о своих успехах, — продолжила жена. — Только, пожалуйста, по-английски. Завтра у меня лекция, а я давно не практиковалась. Так что, если буду делать ошибки, поправляй, не стесняйся.

Они заговорили, ловко перебрасываясь фразами, точь-в-точь как маленькие хоккеисты мячиком у них перед глазами. Олег не слушал, исподтишка разглядывая сына… Да, Альберт все больше становился похожим на мать, такой же уравновешенный, жизнерадостный, неглупый. И коэффициент умственного развития у него довольно высокий, почти сто пятьдесят. Но его отца сегодня это почему-то не радовало.

— Все в порядке, мама, — сказал наконец сын. — Говоришь, как настоящая англичанка. Только один звук… — он показал, а Элеонора повторила.

— Вот теперь лучше, — сказал ребенок. — О’кей!

Странно, но сын совсем не рвался обратно, туда, где продолжала кипеть хоккейная баталия. Неужели так обрадовался приезду родителей? Что-то не похоже…

Невеселые размышления Олега прервало появление девочки в шортиках. Она что-то сказала Альберту.

— Извинилась перед вами за то, что прерывает разговор, и спросила, долго ли меня ждать, — перевел сын. — Что мне ей ответить?

— Делай так, как сочтешь нужным, — пожал плечами Олег. — Хочешь — беги играть, хочешь — побудь с нами.

— Вы хотите уходить? — не понял ребенок. — Тогда я пойду. Или нет? Тогда поболтаем.

Ребенок с умственным коэффициентом сто пятьдесят баллов явно растерялся.

Девочка не выдержала, что-то крикнула Альберту, и сама направилась к створу ворот.

— Сказала, что пока будет играть за двоих, — перевел сын.

Олег посмотрел на успокоившегося сына и неожиданно предложил:

— Слушай, Альберт, а давай вместе махнем домой. Деда с бабкой навестим. Они ведь скучают по тебе.

— Домой? — Альбертик уставился округлившимися от удивления глазами сначала на отца, потом перевел их на мать. — А… надолго?

Уже сам этот вопрос был красноречивее всякого ответа. Олег замолчал и хранил молчание уже до самого конца визита. В заключение он нежно расцеловал сына, но, сев в машину, заметил-таки Элеоноре:

— Ты обратила внимание, что он даже не спросил, куда ты его собираешься везти на отдых? И потом… Мы оторвали его от игры, и он ничуть не расстроился. Это что — выдержка или… равнодушие? Он ведь еще совсем малыш.

— Пустяки, — беззаботно улыбнулась Элеонора. — Это не равнодушие, а уверенность в завтрашнем дне. Так, кажется, это называлось у нас раньше? Наш сын знает, что еще успеет наиграться в этот самый хоккей, что отпуск проведет там, где ему будет хорошо и интересно. Что же ему нервничать? И мне нравится, что он такой… спокойный. Это значит, что в душе его царит полнейшая гармония.

— Но где его детская непосредственность? — настаивал Олег. — Где азарт? В его возрасте все мальчишки жуткие фантазеры, непоседы, озорники, в конце концов. А наш…

Элеонора не отвечала, всецело занятая дорогой. Участок шоссе, примыкающий к аэропорту, был наиболее оживленным, и водительнице пришлось прилагать все свои таланты в этом новом для нее деле. Спор, к явному удовольствию Элеоноры, прекратился сам собой, но мысли о сыне, его характере и судьбе продолжали преследовать Олега и тогда, когда он, расцеловавшись с Элеонорой, поднимался по трапу самолета, и когда уже сидел в кресле с пристегнутыми ремнями. Однако, оставшись наедине с самим собой, Олег был вынужден признаться, что, говоря о качествах настоящего мальчишки, он имел в виду прежде всего Романа — разумеется, Романа, каким тот был несколько десятилетий тому назад…

Дружба Олега и Романа началась еще в первом классе поселковой, почти сельской школы, но от непокорного характера Романа и его озорных проделок учителя буквально стонали, в то время как Олегом Романовым они просто не могли нахвалиться. Олег рос тихим, прилежным, благонравным — совсем как Альбертик — мальчиком, к тому же еще с самых ранних лет пристрастившимся к музыке…

Стоило только где-то дома или в гостях кому-либо из взрослых включить радио и телевизор, как мальчик сразу же бросал все свои игрушки, нетерпеливо дожидаясь момента, когда зазвучит музыка. И уже при первых же аккордах он весь обращался в слух…

К счастью, в небольшом поселке на берегу Волги имелся вполне приличный клуб, а в том клубе — хороший концертный рояль. Однажды, заскочив в клубную библиотеку за своим заказом (отец Олега был директором школы и пользовался буквально каждым часом для того, чтобы «поднатаскаться» в педагогических премудростях), Романов-старший оставил своего отпрыска в фойе клуба… Он, по обычаю, закопался в книгах и вспомнил про Олежку только через час. В ужасе Сергей Владимирович — так звали отца Олега — выбежал из абонементного зала. В коридоре никого не было. Только из-за одной двери доносились звуки рояля — кто-то настойчиво и терпеливо разучивал гаммы. На всякий случай Сергей Владимирович заглянул в дверь и… остолбенел, увидев сидящего за роялем Олежку. Над мальчиком, едва достающим ножками до пола, склонилась молоденькая учительница музыки. Услышав скрип открываемой двери, учительница недовольно обернулась, но тут же лицо ее озарилось приветливой улыбкой.

— У вашего сына абсолютный слух, — все так же сияя, сообщила она. — И он схватывает все прямо на лету. Ему надо обязательно учиться.

Так началось восхождение Олега Романова к его нынешним вершинам. Всего через год его учительница призналась, что ей уже нечему научить Олега. Она же настояла на том, чтобы родители отвезли юного вундеркинда в районный центр, в музучилище, где ему предстояло продолжить свое музыкальное образование.

…Отец вернулся из райцентра в приподнятом настроении. На радостях, что Олежку приняли («Представляешь себе, мать, не посмотрели, что еще мал да и прописка не городская, а сельская»), выставил на стол бутылку привезенного из города хорошего красного вина.

За ужином, выпив по рюмочке, супруги принялись выяснять, откуда в их семье — простых сельских тружеников, появился самый настоящий вундеркинд. И Сергей Владимирович, и Валентина Петровна были интеллигентами в первом поколении, причем одного взгляда на директора Бабушкинской школы — широкоплечего, кряжистого мужика с грубоватыми, точно из куска дерева вырубленными чертами лица — хватало, чтобы догадаться о его простецком происхождении. Следы голубой крови отыскивались — и то с некоторым трудом — в невысокой и плотненькой Валентине Петровне, большие темные глаза которой и черные вьющиеся локоны точно сошли со старинных миниатюр, изображающих провинциальных дворянок. Густыми темными кудрями и большими черными глазами Олег действительно походил на мать, но супруги никак не могли взять в толк, откуда взялись в мальчике изящная стройность, удлиненный овал лица, красиво очерченный рот. И руки у Олега были тонкие, с длинными, музыкальными пальцами — совсем не такие, как у его короткопалых родителей.

— Это, Валя, какая-нибудь твоя прабабка виновата, — подкалывал жену слегка захмелевший Сергей Владимирович, — небось поамурничала с каким-нибудь благородным, а он меломаном оказался. Вот порода теперь и сказывается.

— А почему моя, а не твоя? — смеясь, отмахивалась раскрасневшаяся Валентина Петровна. — Твои что, святые были?

— Куда моим лапотникам в калашный-то ряд, — продолжал дурачиться муж, — в деревне все шашни как на ладони. Это у вас в городе…

Тут Сергей Владимирович неожиданно умолк, намекая этим многозначительным молчанием на некоторые факты из биографии супруги, известные только им одним. Дело в том, что детство Валентины Петровны прошло в детдоме, куда она совсем еще крохой была «сдана» компетентными органами. О том, что детдом был не совсем обычным учреждением, говорил и тот факт, что все документы его были своевременно уничтожены. Так что Валентина Петровна даже фамилии своих родителей не знала. Таким образом, шутка Сергея Владимировича, как и положено, вполне могла содержать долю истины. Именно поэтому Валентина Петровна, вдруг посерьезнев, вздохнула и пригорюнилась.

— А что, Сережа, — тихо вымолвила она, — может быть, через нашего Олежку какой-нибудь мученик сейчас прорастает.

Растроганный Сергей Владимирович молча привлек к себе погрустневшую жену.

— Что было, Валя, то прошло, — так же негромко, в тон жене, ответил он. — Конечно, нашему Олежке повезло. Но ведь талант — это еще и большая ответственность. Думаю, что легкой жизни у нашего сына не предвидится.

Опытный педагог точно в воду смотрел — трудности не заставили себя ждать. Теперь, отсидев пять уроков в обычной школе, Олег, наскоро пообедав, бежал на автобусную станцию и отправлялся в райцентр, в училище. Час туда — час обратно. И так — четыре раза в неделю. А, возвратившись, надо было еще сделать уроки на завтра. Иной раз мальчик засыпал прямо над тетрадкой. А уж о том, чтобы отдохнуть, поиграть с другими ребятишками, и речи не шло… Учился, правда, Олег хорошо, и родители одноклассников не раз ставили его в пример своим непоседливым чадам. Ребята на Олега не обижались, хотя и считали его занятия музыкой девчоночьим занятием, а его самого немного «тряханутым». Находились и завистники, утверждавшие, что Романов задирает нос перед другими. Но и эти старались не связываться с «директорским сынком»…

Постепенно привыкнув к одиночеству, Олег и короткие часы досуга теперь проводил в обществе одного человека — Олега Романова.

Однажды отец буквально выгнал его из дома на прогулку. Олег, как обычно, отправился к реке — посидеть, послушать мерно плещущиеся у берега волны. Внезапно у причала появилась компания одноклассников. Ребята отвязали одну из лодок и принялись с криком и смехом в нее загружаться. Среди путешественников оказался и Ромка Гвоздев — пожалуй, единственный из всего класса, с кем Олег поддерживал дружеские отношения. Роман, как всегда, верховодил, указывал кому и куда садиться. Наконец вся компания разместилась…

Не хватило места в лодке только маленькой девчонке со смешными, торчащими в разные стороны косичками. Одета она была даже по скромным поселковым стандартам кое-как: коротенькое и застиранное платьице, вязаная, явно с маминого плеча кофточка. Колготки тоже были ей великоваты — на коленях висели гармошкой, а на попке болтались небольшим мешочком. Девочка все пыталась поставить ногу в старенькой сандалетке на борт лодки, но ребята каждый раз со смехом сталкивали ее обратно.

Однако сопротивление только разжигало девочку, она упорно продолжала штурмовать раскачивающуюся лодку, пока наконец не перевалилась через борт и не исчезла из поля зрения Олега. Впрочем, она тут же снова появилась — тот же Ромка Гвоздев, схватив ее, как лягушонка, за руку и ногу, перебросил обратно.

Лодка отчалила под радостный хохот и торжествующие крики «пиратов», оставшихся наконец-то в мужской компании. Но радость их — увы! — была преждевременной.

С живейшим интересом наблюдавший всю эту сцену Олег ожидал, что путешественница, с которой так коварно поступили, разразится обильными горючими слезами. Не тут-то было!

Ни слова не говоря, сумасшедшая девчонка вошла в ледяную воду — было только начало мая — и по-собачьи поплыла вслед за уплывающей лодкой. Подбородок ее был высоко поднят над водой, синие губы плотно сжаты. Олег пригляделся и узнал в отважной малявке Таньку, девчонку из соседнего дома. Дальше все произошло так, как Танька и планировала. Лодка вернулась, и мальчишкам, проклинающим на все лады надоеду, пришлось тащить ее домой — сушиться и греться. Их путь лежал мимо засады Олега, и он услышал, как Танька, стуча зубами, повторяла одну и ту же фразу:

— Ну что, поехали без меня?

При этом она с нескрываемым торжеством оглядывала хмурые лица своих спасителей… Прилипшие ко лбу пряди волос, худенькие ножки и задорно вздернутый носик, как ни странно, не безобразили девчонку. Даже, наоборот, делали ее похожей на забавного цыпленка, попавшего под внезапный дождик. Сердце Олега вздрогнуло и учащенно забилось…

С того дня на переменках он всегда высматривал знакомые косички, как правило, растрепанные и с развязанными бантиками. Однажды он даже подошел к их хозяйке и завязал оба бантика, чем вызвал дружный смех окружающих пацанов.

Ему нравилось в ней все — и как она бегала, сверкая исцарапанными коленками, и как скакала через прыгалку, и как играла в мячик. «Пацанка» Таня стала его первой детской любовью…

Однажды, вернувшись домой, он подошел к пианино, и его пальцы как будто сами собой побежали по клавишам. Получилось что-то быстрое, бравурное — как будто маленький грибной дождик сыплет с небес, а под его струями скачет взъерошенный желтенький цыпленок. Но на следующий день он заметил, с каким восторгом смотрит его избранница на взлетающего возле волейбольной сетки Ромку, и безотчетная радость в его душе сменилась такой же безотчетной грустью. И вечером черно-белые клавиши послушно откликнулись минорной мелодией…

Своих сочинений Олег никому не исполнял, всерьез опасаясь, что музыка выдаст его, что все вдруг догадаются о тех чувствах, которые он испытывает к этой непохожей на других девочке, умеющей так заразительно смеяться Ромкиным шуткам. Так сразу двое вошли в его детскую душу — любимая и счастливый соперник…

Впрочем, с Таней все было более-менее ясно. Он, Олег, любил ее безответной, безнадежной любовью. Что же касается Романа, то тут все обстояло сложнее. Роман явно отличал Олега от других ребят, часто заговаривал с ним — преимущественно на отвлеченные темы. И Олег тянулся к признанному вожаку поселковых ребят, одновременно побаиваясь его озорных, а порой и просто шальных выходок.

Убедиться в крутом норове своего кумира Олегу представился случай во время летних каникул в пионерском лагере. Обычно Олег проводил лето в деревне и, если бы не смерть бабушки, так бы и не узнал, почем фунт пионерского лиха.

Неприятности начались прямо со спортплощадки. Как Олег ни уклонялся от ненавистного волейбола, пионервожатая — грудастая энтузиастка «подвижных игр» — вытащила его из кустов на площадку, прямо под обстрел десятков насмешливых глаз. Некоторое время Олегу удавалось уклоняться от мяча, отсиживаясь за спинами товарищей по команде. Все были увлечены игрой, и даже соперники не замечали, что Олег хитро «сачкует». Но вот на подачу вышел Роман…

Ехидно прищурившись, он сильным, крученым ударом направил мяч в сторону замершего Олега. Тот взмахнул рукой и… «промазал».

— Семь — шесть в пользу левых, — объявил судья на вышке. Болельщики правых недовольно загудели. Кто-то услужливо подал мяч Роману. Олег похолодел…

Удар! Мяч, посланный рукой Романа, летел так стремительно, что Олег едва успел укрыться обеими руками. Кажется, он даже ойкнул от неожиданности. По крайней мере, зрители засмеялись, кто-то даже громко, издевательски зааплодировал.

— Восемь — шесть, — бесстрастно объявил судья. Пришлось Олегу самому отправляться за улетевшим мячом. И самому же перебрасывать его через сетку в руки своего мучителя. Роман по-прежнему стоял в правом углу своей площадки и злорадно, как показалось Олегу, ухмылялся…

«Все, — обреченно подумал Олег. — Сейчас врежет на полную катушку. И ведь знает, что я не умею. Специально перед девчонками выпендривается, пижон».

Олег даже глаза зажмурил от страха. В ожидании необычного зрелища замерли многочисленные болельщики обеих команд. И вдруг! Вздох разочарования пронесся по импровизированным трибунам… Подающий резко откинулся назад и сильно послал мяч… в самый краешек сетки!

— Переход подачи, — объявил судья. — Счет шесть — восемь в пользу левых.

Олег все-таки кое-как дотянул до конца встречи. Его команда, конечно же, продула, что, естественно, не прибавило ему симпатий лагерных аборигенов. И они дружно принялись наставлять на ум проштрафившегося новичка.

Да, с первых же дней пребывания в лагере Олег почувствовал на себе пристальное внимание всего коллектива, который то и дело напоминал ему о себе то мокрым лягушонком в постели, то колючкой на стельке кроссовки, то еще какой-нибудь мелкой пакостью. Одним словом, первая неделя каникул выдалась просто ужасной, и только к родительскому дню шансы Олега стали немного повышаться. По традиции, к приезду родителей готовили небольшой концерт, и Олег оказался единственным из всего лагеря, кто умел играть не на гитаре, а на настоящем музыкальном инструменте. Он с упоением погрузился в репетиции, радуясь тому, что пальцы его не слишком пострадали во время варварской бомбардировки волейбольным мячом.

…Однажды, репетируя свой номер, он сыграл сначала «К Элизе» Бетховена, а потом незаметно перешел к собственному опусу, который про себя называл «Цыпленок, танцующий под дождем». При этом юный пианист так увлекся, что не заметил появившегося Романа.

— Здорово, — услышал он откуда-то сбоку. Обернулся и вздрогнул: на подоконнике открытого окна сидел Ромка. Олег невольно сжался.

— А я залез хлебушка надыбать, — добродушно сказал Роман. — Гляжу, а ты тут играешь. — Он спрыгнул с окна и, по-спортивному косолапя, подошел к пианино. — Здорово у тебя получается.

Олег с удивлением воззрился на Романа — всегда подчеркнуто шумный, а порою и бесцеремонный, сейчас он держал себя просто и в то же время скованно. Приблизившись к роялю, Ромка протянул руку к клавишам, тронул одну и тут же отдернул палец.

— Та, первая, грустная, это что было?

— Бетховен, — настороженно сказал Олег. — А что?

— Вроде бы знакомая. А вторая?

— Не знаю, — замялся композитор. — Слышал где-то. Ну и запомнил.

Честно говоря, Олегу было приятно, что Романа заинтересовало его сочинение. Однако раскрывать свое инкогнито он не собирался. Тем более насмешливому, острому на язык Ромке. И вдруг…

— Жалко, что не знаешь, — вздохнул Роман. — Эта мне тоже понравилась. Мелодия, — он пошевелил пальцами, подыскивая слово, — какая-то очень уж… зрительная. Вроде как маленькая девчонка вдруг ни с того ни с сего развеселилась и давай скакать на одной ножке. А только что взахлеб ревела… Я даже одну знакомую вспомнил… Похоже очень.

Олег вздрогнул, инстинктивно пряча голову в плечи.

— Какую девчонку? — сдавленным голосом спросил он.

— Да Таньку нашу. Ну Лягушонка. Знаешь небось?

Олегу стало неприятно, что этот малый так непочтительно выражается по поводу его любимой.

— Никакого лягушонка я не знаю, — сухо возразил он. — Таню знаю. Соседка наша.

— Ладно, пусть Таня, — миролюбиво согласился Ромка. — Я ведь ничего против не имею. Девчонка свойская. Да ты сыграй еще чего-нибудь…

Олег снова заиграл свое. Роман внимательно слушал, угадывая.

— А вот это Волга наша течет. Широко, привольно. — В поток мерных, торжественных аккордов вплелись нотки тихой скоби, и Роман, вздохнув, пожаловался:

— Иной раз так на душе погано бывает. Хоть беги да топись.

Олег даже играть перестал от удивления. Честно говоря, ничего подобного от шумливого и напористого Романа он не ожидал. Может быть, поэтому-то и истолковал его слова по-своему.

— Ты что, влюблен? — тихо спросил он одноклассника.

— Я? — Роман удивленно вытаращился на Олега. — С чего ты взял? Да и… в кого?

— Ну, например, — Олег низко склонился к клавиатуре. — Например, в Таню.

— В Таньку-то? — Роман насмешливо хмыкнул. — Да она еще совсем маленькая. Вот у меня в спортшколе есть деваха. Знаешь, мы уже целовались. Только ты никому, засмеют. Иногда мне кажется, что я ее люблю. А иногда вроде бы совсем другую. Но эта совсем взрослая, ей двадцать, она наш тренер. Строгая — жуть! — У Романа даже глаза от восторга заблестели. — А насчет Таньки не переживай. Подрастет, я никому с ней ходить не позволю. Кроме тебя, конечно.

— Это я ей посвятил музыку-то, — вдруг признался Олег.

— Да я это и сам усек, — понимающе кивнул Роман. — Знаешь, а я стихи пишу. Но это тайна, ты никому.

Они проболтали до тех пор, пока не пришли девчонки из старшего отряда — накрывать столы к ужину. Когда пятый отряд строем вошел в столовую, Олег сел за свой столик, который он, единственный из мальчиков, делил с девчонками. На сладкое были песочный коржик и кисель. И то и другое Олег обожал, но донести до рта не успел. К нему подошел Стас Филиппов, правая рука Романа Гвоздева. Мальчишки заухмылялись, предвкушая развлечение. Стас опустил в кисель дождевого червяка и конфисковал коржик.

— Приятного аппетита, — засмеялся он. — Кисель с мясом, очень вкусно!

Но тут к столу неторопливо подошел Ромка, заглянул в стакан, посмотрел, как извивается на поверхности густого малинового киселя червяк, взял посудину, поднес к лицу Стаса и коротко произнес:

— Пей.

Пацаны удивленно притихли.

— Пей, — повторил Роман. — Пей до дна, Стасик.

— Ты что, Пеле, очумел? На своих?

Плотный широкоплечий парнишка, буравя Романа недобрым взглядом, стал подниматься из-за стола.

— А, Егор — весело сказал Ромка. — Ну что ж, давай выйдем. А кисель он потом допьет.

Егор обвел растерянным взглядом безразличные лица товарищей и опустился на место.

— Никто больше не хочет? — любезно осведомился Роман. — Тогда за дело. Пей, повар.

Стас разжал губы и, морщась от брезгливости, выпил.

— Приятного аппетита! — Роман поднял стакан, перевернул. — Молодец, чисто. — Потом повернулся к мальчишкам. — А теперь насчет дальнейшего, — он ткнул пальцем в Олега. — Хватит к нему цепляться. Олег — наш товарищ. И мяча он не боится, просто он музыкант, пианист. А пианисты руки беречь должны — понятно? И сидеть он теперь будет не с девчонками, а с нами, за нашим столом. Кому не нравится — пусть уходит.

Желающих, однако, не нашлось. Только обиженный Стас встал и демонстративно направился к соседнему столу.

Завтракал Олег тоже на новом месте. За завтраком стали обсуждать, чем заняться до обеда. Олег по обыкновению отмалчивался, но, когда Роман предложил пойти попутешествовать, горячо поддержал его. Он чувствовал себя стесненно в замкнутом пространстве пионерлагеря, где все было распланировано и подчинено строгому распорядку. Вот только выходить за территорию лагеря не разрешалось… Но стоило Олегу заикнуться об этом обстоятельстве, как вся компания дружно покатилась со смеху.

— Это для тех, кто ходит через ворота, — пояснил Роман. — А для нас…

Одним словом, ровно через полчаса они уже валялись в высокой луговой траве, разглядывая белеющие на опушке леса развалины какого-то старого здания.

— Это руины замка, — задумчиво сказал Роман. — Когда-то здесь жила прекрасная девушка. Она была такой красавицей, что множество отважных рыцарей скрещивали из-за нее мечи в яростных поединках.

Облака плыли в синем небе, над цветами кружили и гудели пчелы. Зажмурившись, Олег представлял себе жестокосердную красавицу, наблюдавшую из высоченной башни, как два рыцаря — «черный» и «белый» — сражаются за право обладания ею. Звенели, сталкиваясь, мечи, ржали лошади, бряцали доспехи… Очевидно, и Роману представлялось нечто подобное. Потому что он вдруг замолчал и, быстро вскочив на ноги, окинул взглядом разнеженные лица друзей.

— А слабо сходить и самим посмотреть, что там такое?

Идея, несмотря на свою безусловную заманчивость, выглядела весьма рискованной. Ребята встревоженно зашевелились, и справа и слева посыпались остерегающие и благоразумные возгласы.

— Далеко, Рома.

— К обеду не вернемся. Нагорит!

Но вожак, точно не слыша, уже спускался вниз по сверкающей росой луговой тропинке. Олег, не задумываясь, кинулся следом…

В лагерь вернулись, когда все давно уже отобедали. «Руины замка» оказались полуразвалившейся часовней, о чем свидетельствовали кусочки фресок на облупившихся стенах. Их даже не успели хорошенько рассмотреть, так торопились назад. Обратный путь продолжали почти что бегом…

И все-таки скандала — причем грандиозного — избежать не удалось. Вечером весь лагерь выстроили на линейку. С Гвоздевым и компанией разбирались уже при фонарях…

Главное, о чем допытывались, — как им удалось незаметно улизнуть из лагеря. Провинившиеся, однако, молчали, как партизаны на допросе.

— Завтра обо всем будет известно вашим родителям, они с вами не так поговорят, — пугала старшая пионервожатая. — Что они вам скажут, когда узнают, что вас выгнали из лагеря? И в школы ваши сообщим.

Ребята, набычившись, смотрели себе под ноги. Олег же все никак не мог понять, что же такого ужасного они сделали? Нарушили режим? Ладно, пускай. Но зато они побывали в настоящем рыцарском замке!

— И всю эту шкоду наверняка придумал Гвоздев, — долдонила «старшая». — А ведь, когда брали его в лагерь, нам говорили… Предупреждали — наплачетесь вы еще с этим Гвоздевым!

— Да что здесь такого! — не выдержав, возмутился Олег. — И чем Роман виноват? Он древнюю часовню нашел, может быть, это архитектурный памятник старины — вот!

Вся линейка повернулась и с уважением посмотрела на Романа.

— Архитектурный памятник — здесь, у нас? Ты, Романов, случайно не спятил? — Вожатая преувеличенно тяжело вздохнула.

— А ведь неглупый парень, без пяти минут музыкант. Вот что значит с Гвоздевым связаться…

И, отвернувшись к напряженно застывшему строю, закончила разговор:

— Конечно, из-за горстки нарушителей отменять родительский день и концерт не будем. Но предупреждаю — меры примем. Причем самые крутые. А теперь — по койкам!

По палатам расходились, шумно обсуждая случившееся. Обсуждение продолжалось и потом, после отбоя. Все сходились на том, что Гвоздева из лагеря выгонят и его дружку Романову не поздоровиться.

Лагерные «старожилы» точно в воду смотрели: на следующий день, после концерта, где Олег, конечно же, блеснул на полную катушку, обоих Романовых — отца и мать — пригласила к себе директор лагеря.

Обменявшись с «коллегой» подчеркнуто дружелюбными приветствиями, директриса приступила к разговору.

— Пару дней тому назад, — осторожно начала она, — мы собирались рекомендовать вам забрать Олега из лагеря. У него были конфликты с ребятами. К тому же он связался с этим хулиганом Гвоздевым. Но теперь, я думаю, надобность в этом отпала.

Сергей Владимирович и Валентина Петровна тревожно переглянулись.

— Нет-нет, ничего страшного. Не переживайте. После вчерашнего инцидента Гвоздев ни дня здесь не останется. Я предупредила его родителей, и он уже собирает вещи.

Валентина Петровна вопросительно посмотрела на Сергея Владимировича, на лице которого медленно проступал сердитый румянец.

— А вы не слишком ли торопитесь, коллега? — Сергей Владимирович говорил спокойно, но веско. — Я ведь в курсе того, что произошло вчера. Гвоздев, конечно, поступил неправильно. Но его поступок, на мой взгляд, не соответствует мере наказания. И в этом случае я не просто родитель Олега Романова, а еще и руководитель школы, где учится Роман Гвоздев. Поэтому прошу вас дать мне возможность поговорить с нарушителями «по душам». Смею заверить, после нашей беседы никаких крайних мер не понадобится…

— Смотри, — сказала Валентина Петровна, когда они вышли из кабинета директора, — не пожалей потом. Паренек-то все-таки хулиганистый.

— Эх, Валя, — усмехнулся Сергей Владимирович. — А я, думаешь, лучше был? Вылитый Ромка Гвоздев. И вот что я тебе скажу. Радоваться надо, что у нашего сына появился друг. Пусть даже и Ромка Гвоздь.

В тот же вечер он крупно поговорил с обоими путешественниками, и повинившийся Роман был оставлен в лагере под честное слово директора.

В какой-то мере отцовское слово еще больше повязало двух мальчишек, и их дружба не прекратилась и после окончания летних каникул. Правда, и в классе они по-прежнему сидели на разных партах — Ромка на «Камчатке», Олег — на первой. Но зато теперь они вместе ездили в райцентр на автобусе, Олег — в музучилище, Роман — в свою спортшколу. Пыльный загазованный автобусик стал для них своеобразным «клубом для двоих», где можно было, не торопясь, обсудить, что произошло за день в школе или случилось в поселке. Порой обмен мнениями переходил в горячий спор, а легкий, непринужденный треп — в долгую, задушевную беседу. Когда не надо было ехать в райцентр, вечером сходились у Олега, и Роман, засидевшись допоздна, ночевать оставался в доме друга. Иногда они вместе отправлялись прогуляться или в кино. Валентину Петровну, которая втайне не одобряла дружбу сына с «отпетым» Гвоздевым, эти отлучки не могли не беспокоить. И однажды ее опасения подтвердились самым недвусмысленным образом — Олег вернулся за полночь и к тому же благоухающий табаком и спиртным. С порога учуяв эти «страшные» запахи, Валентина Петровна схватилась за сердце.

— Где ты шлялся? — закричала она. — Немедленно признавайся, с кем пил? С Ромочкой своим? Я все глаза проглядела, его ожидая. А он…

— Подожди, Валя, — в отличие от жены Сергей Владимирович воспринял случившееся спокойно, даже с юмором. — Видишь, его грех сам наружу просится.

Он отвел сына в туалет и помог ему освободиться от остатков алкоголя в желудке. Затем уложил на диван и прикрыл пледом. Олега знобило, он был бледен, как полотно.

— Ну рассказывай, орел, где траванулся?

— На перемене в школе поспорили, может ли кто пойти в полночь на кладбище, — начал Олег, но остановился, взглянув на мать…

Та сжала ладонями виски.

— Все сказали, что могут. А когда подошли, желающих не оказалось. Пошел один Гвоздев.

— А что делали другие? — поинтересовался отец. — Пока храбрый Рома ошивался между крестов, что вы-то делали?

— Ждали за оградой, — ответил Олег. — Чего же еще?

— А пили зачем? — Сергей Владимирович насмешливо улыбнулся. — Для храбрости, что ли, с собой взяли?

— Да не брали мы ничего! По дороге встретили одного знакомого парня. Он уже школу кончил, сейчас на фабрике работает. Он на вечеринку собирался, а потом передумал, пошел с нами… Не поверил, что кто-то из нас решится, — объяснил Олег. — Ну Роман и пошел.

— А сам Гвоздев пил? — спросил Сергей Владимирович. В голосе его прозвучала явная озабоченность, что еще больше раскалило Валентину Петровну.

— Тебя только твой Ромочка интересует, — буквально взорвалась она. — А то, что твой сын пил, это ерунда. Тебе Гвоздевы ближе, чем мы.

— Подожди, Валя, — отмахнулся Сергей Владимирович. — Мы еще с Олегом не закончили. Так что, пил Роман или нет?

— Нет, Ромка не пил. Если бы он выпил, это бы не считалось. Тот парень сказал, что водка страх снимает, — объяснил Олег. — А в полночь даже за оградой, знаешь, как страшно было.

— Представляю, — усмехнулся отец. — Ну а ты-то что взвилась? — повернулся он к жене. — Я потому про Ромку спросил, что у него отец пил. Если он тоже начнет, то не остановится. А Олег больше и в рот не возьмет, я что, по нему не вижу?

— Точно, не возьму, — заверил Олег. — Такая гадость.

— Хорошо, если и Роман так считает, — задумчиво сказал Сергей Владимирович. — Жалко все-таки Оксану.

Имя матери Романа подействовало на Валентину Петровну самым неожиданным образом. Она вдруг подбоченилась и уставилась на мужа огромными, гневными глазищами.

— Оксану пожалел? Ясно, не чужая ведь…

— Не чужая? — Сергей Владимирович растерянно посмотрел на жену. — Ты что, мать? Какая муха тебя укусила? Успокойся и… пошли отсюда. А то наш чадушко к школьному звонку не проспится.

Но и выйдя за дверь, Валентина Петровна продолжила разговор на тех же высоких нотах.

— А ты знаешь, — приступила она к мужу. — Знаешь, какие слухи про тебя Роман по поселку распространяет?

— Ну… какие?

— А такие, что ты его внебрачный отец!

— Я?! — Сергей Владимирович ошеломленно уставился в пылающее гневом лицо жены. — Я — отец Романа? Ты шутишь, Валя.

Но Валентина Петровна непреклонно буравила мужа взглядом черных сверкающих глаз. И тот, вдруг осознав весь комизм ситуации, неожиданно расхохотался. Такой реакции мужа Валентина Петровна, конечно же, не ожидала.

— Еще смеется, — проворчала она вполголоса, как бы про себя, — нашкодил и смеется.

Но Сергей Владимирович залился еще пуще, и она обескураженно смолкла.

Наконец Сергей Владимирович отсмеялся и, отерев слезы, сказал:

— Значит, Роман утверждает, что я его отец? И везде об этом рассказывает? И все, конечно, в том числе и ты, ему поверили. — Сергей Владимирович еще разок коротко хохотнул. — Нет, все-таки запретить надо эти мексиканские телесериалы. Вы тут от них все с ума посходили… И ты, мать, тоже хороша. Поверила этому… сочинителю.

Бледная улыбочка пробежала по губам Валентины Петровны.

— А я, честно говоря, уже прикидывать начала, когда Оксана успела от тебя понести. — В ее голосе звучали виноватые, извиняющиеся нотки. — И Оксана тут ко мне прибегала, плакала, просила, чтобы я не верила письмам, которые Ромка показывает, — он их, дескать, сам написал. Да так красиво, сказала, сочинил! Читаешь — оторваться нельзя. Вот стервец, а? Совести у него нет…

Но Сергей Владимирович не поддержал праведного гнева супруги.

— Зря ты это, мать, — сказал он негромко, как бы размышляя вслух. — Парень ведь не виноват, что отец у него пьет. Вот он и придумал себе другого. Да не просто придумал, целый роман в письмах сочинил! Глядишь, ведь писателем еще станет, еще на их развалюхе мемориальную доску прибьют, музей сделают, — он снова расхохотался.

— Тут плакать, не смеяться нужно, — оборвала его жена. — Наш Олег из-за кого пьяный пришел? Не доску нужно прибить, а его самого.

— Ты же слышала, Роман никого не поил, — миролюбиво возразил Сергей Владимирович. — А вот Олегу всыпать бы невредно. Здоровый уже парень, скоро четырнадцать.

— Как же, писатель, — не унималась Валентина Петровна. — Читала я его сочинения. Одних ошибок миллион. Да и книг он не читает. Написал, что Печорин с Грушницким помирились на дуэли… Да даже последний двоечник знает, чем эта дуэль закончилась! Фильм же был, если читать не хочет, хоть бы телевизор смотрел.

— Все он читал, и все он знает. Даже про то, что Лермонтов Печорина с самого себя списал. Вот Роман и поправил Михаила Юрьевича — не мог, дескать, лермонтовский двойник человека убить. И ты лучше бы обратила внимание не на ошибки, Валюша, а на то, с какими подробностями и деталями он место дуэли описывает. А линия поведения дуэлянтов? Ведь этого у Лермонтова и в помине нет! Многое, конечно, наивно местами, но свежо и интересно, черт возьми. Способный мальчишка! И характер есть. Наш, может, и талантливее его, но слабоват, на своем настоять не может, а у этого вон какая сила воли. Ты бы на кладбище в полночь пошла?

— Я что, не в своем уме? — Одна только эта мысль заставила Валентину Петровну поежиться. Инцидент, таким образом, был исчерпан, а Роман вскоре переключился с эпистолярного жанра на мрачную фантастику, накатав залпом сразу три кладбищенские новеллы…

…Самолет мягко (ласково — как подумалось Олегу) коснулся родной земли, постепенно сбавляя скорость, помчался по взлетной полосе. Шереметьево встретило Олега разноязыким говором, неторопливой, степенной суетой.

В тот же день он поездом уехал в областной город и наутро с дорожной сумкой через плечо — со всем своим багажом — выходил на пристань знакомого речного вокзальчика. Сердце его учащенно забилось, а глаза невольно увлажнились…

Он тут же направился к дощатому строеньицу с узким, точно бойница, окошком. Написанное от руки расписание висело, как всегда, прямо над кассой. Установив, что до прихода его «лайнера» остается еще целый час, Олег уселся на щербатую садовую скамейку и закурил, с любопытством озирая окрестности…

Когда-то этот живописный приволжский город стал для него родным домом. Закончив районное училище, он поступил в областной интернат для музыкально одаренных детей, но поселился не в общежитии, а у родственников отца — местного уроженца. Первое время, конечно, скучал по родному Бабушкину, но потом в город приехал Роман, и все опять вошло в обычную колею. Романа перетащил сюда тренер областной спортшколы, заметивший одаренного подростка на одной из областных спартакиад. Роман увлеченно занимался легкой атлетикой, учился в вечерней школе, а жил в общежитии спортшколы. Теперь все время его было занято тренировками, поездками на сборы. Короткие же часы досуга он делил с Олегом и многочисленными подружками.

Ему было только четырнадцать, а девчонки уже липли к нему как мухи. Каждый раз Роман пытался знакомить с ними и Олега, но тот под каким-нибудь предлогом отказывался, говоря:

— Рома, посуди сам, о чем я с ними буду разговаривать?

— Чудак, — смеялся Ромка. — Да разве с такими разговаривают?

— А что тогда? — наивно вопрошал Олег.

— Трахаются, дурак.

Но Олег только краснел и отнекивался. Намазанные, грубоватые красотки областного масштаба не возбуждали в нем даже простейшего животного чувства. Тем более что опыт такого рода он уже приобрел во время летних каникул, которые проводил, естественно, в родном поселке…

К тому времени его детской любви, Таньке-лягушонку, исполнилось четырнадцать. Короткая модная стрижка вместо косичек, ярко-белые, вытравленные перекисью волосы, торчащие в разные стороны, короткая джинсовая юбка, открывающая стройные, уже девичьи, а не девчоночьи, ноги — так выглядела та, которой было суждено стать предшественницей сначала Марины, а потом Элеоноры.

Отношения их развивались в лучших традициях поселкового романа. Сначала Олег и Татьяна стали частенько захаживать в «Волжские зори». Если день выдавался солнечный и собирались на пляж, Олег заходил к Таньке домой и та, нисколько не стесняясь, скидывала с себя халатик и начинала преспокойно при нем переодеваться. Натягивала трусики-бикини, лифчик — узенькую полосочку какого-то прозрачного материала. Как-то Олег спросил девочку, откуда у нее такой модный купальник. Танька расхохоталась и сказала, что получила его от одного отдыхающего в свой день рождения. Олегу почему-то стало неприятно, и он больше к проблеме Танькиного «прикида» не возвращался.

Особенно нравилось Таньке шокировать Олега в домотдыховском кинозале. Стоило только вырубиться верхнему свету, как она тут же, наклонясь всем телом в его сторону и приговаривая «ой, не видно», начинала наваливаться на него своей крепкой, уже хорошо развитой грудью. Ощущение близости, доступности девичьего тела кружило голову юноше. И та, чувствуя это, вдруг как бы случайно опускала ладонь на его колено и принималась поглаживать его ляжку, иногда поднимаясь до самого паха…

Однажды, зайдя к Татьяне домой (родители, как всегда, были на работе), Олег нашел ее лежащей в постели совершенно голой. Девушка просила помочь ей одеться, но когда Олег с халатиком в руке приблизился к кровати, горячие девичьи руки обвили его шею, а полные, подрагивающие от желания губы прижались к его губам.

Буквально через две минуты ему удалось освободиться от ее объятий, но все уже было кончено, все, что должно было произойти, произошло. В ужасе перед содеянным Олег вскочил с постели и стал лихорадочно застегиваться. Танька, разбросав ноги и руки по измятой простыне, наблюдала за ним с лукавой усмешкой на губах.

— Я… я женюсь на тебе, — задыхаясь, забормотал Олег. — Слышишь, обязательно женюсь. Тебе уже четырнадцать… Придется подождать, а родителям мы объясним…

— Да на черта ты мне сдался, пианист! — захохотала девчонка. — Сам на стипендию живет, родительскими посылками кормится. Да я за одну ночь в доме отдыха зарабатываю столько же. Пока, правда, многие боятся. А кстати, у тебя бабки есть? Я имею в виду, с собой.

— Есть, — ошеломленно пролепетал Олег. — Я ведь думал… хотел тебя пригласить… В десять тридцать пароход приходит… Можно покататься, в ресторане посидеть.

— Пароход с рестораном успеется, — Танька быстро, деловито натянула старенькие заплатанные трусики, накинула халатик. — А пока давай сюда бабки. Сколько там у тебя — полтинник? Ладно, и полтинник сойдет.

Она выхватила из протянутой руки Олега деньги, чмокнула его в щеку и… быстро вытолкала за дверь.

Так закончилась первая в жизни Олега любовь…

…Два года спустя его приняли на первый курс теоретико-композиторского отделения музыкально-педагогического института имени Гнесиных, по классу композиции. Олег чувствовал себя на седьмом небе — сбывались его самые заветные мечты… Было лишь одно «но» — комнату в общежитии он делил с двумя второкурсниками, которые явно не собирались отдавать себя без остатка служению высокому искусству. Сожители Олега были явно не прочь и бутылочку после лекций раздавить, и с девушками пообщаться накоротке. Второкурсники оказались также большими любителями картишек, и по вечерам в комнате, куда поселился Олег, то и дело собиралась шумная, подвыпившая компания. В таких случаях Олег и после занятий оставался в институте, до поздней ночи засиживался за роялем, исписывая за вечер целые кипы нотной бумаги. Так продолжалось примерно полгода, и Олег уже начал отчаиваться…

Выход, однако, нашелся, и нашли его, как ни странно, сами старшие товарищи Олега, которым надоела постная физиономия «первачка». Скинувшись, они сняли на стороне комнату, получив таким образом долгожданную возможность оттягиваться на свободе.

На студенческом жаргоне это называлось иметь в комнате «мертвых душ». Теперь Олегу ничто не мешало налечь на учебу, а главное, сочинять свою собственную музыку. Результаты не замедлили сказаться. Скоро Олег Романов — единственный из первокурсников — участвовал в показательном концерте института, который демонстрировался по телевизионному каналу на всю страну. А в следующем учебном году ему удалось и другом обзавестись. Однажды, зайдя в столовую Гнесинки, он в самом начале длинной очереди обнаружил знакомый стриженый русый затылок и не менее знакомые широкие плечи. Парень повернулся, взял поднос, и сомнения исчезли — перед ним с подносом в руке стоял друг детства Роман Гвоздев.

— Ромка, черт! Ты откуда взялся?

Роман тоже очень обрадовался Олегу, но по своей привычке к розыгрышам тайну своего появления в Гнесинке открыть отказался.

— Ты здесь на соревнованиях, — попробовал угадать Олег. — А сюда зашел, потому что в студенческих столовых дешевле.

— Это я и без тебя, земеля, знаю, — покровительственно ухмыльнулся Роман, — сам теперь студент.

— Физкультурного?

— Не угадал, дружище, — важно сказал Роман. — Я в литературный поступил, имени Горького. А с большим спортом завязал.

Об остальном догадаться было нетрудно. Литературный располагался на Тверском бульваре, Гнесинка — на улице Воровского. Зато общежития, правда, были в разных концах Москвы. У Ромки — недалеко от Останкина, у Олега — на Хорошевском шоссе. Но что значили подобные мизерные расстояния для двух молодых волжан, которых благосклонная судьба снова свела вместе в таком огромном и многолюдном городе, как Москва?