Только не|мы (СИ)

Глава 7

Многие думают, что с наступлением нового года начинается какая-то совсем иная жизнь. Вот сейчас стрелки шагнут к двенадцатому делению, грянут куранты, восторжествует весь мир, и что-то точно изменится. Однако изменения происходят не по сигналу и чаще всего не тогда, когда к ним готовишься — режешь салаты и наряжаешь дом, а тогда, когда принимаешь решение. Или его принимают за тебя, иногда даже против твоей воли.

Я думала, я была уверена, что моё решение ответить на звонок Тони и позволить произойти нашей встрече выведет меня в грядущем году к счастью. Отчасти я взаправду ощутила его — всего лишь на короткий миг, толком не задумываясь, куда именно такое счастье ведёт.

Но разве могла я быть действительно счастлива с Тони? Что это за счастье такое? По всем канонам оно выходило неправильным, странным. Счастье, украденное из чужой жизни, из чужой семьи. И можно было лишь порадоваться, что это счастье продлилось считанные часы.

Однако я не радовалась. Я скорбела. Меня била жестокая дрожь при мысли, что Тони сейчас со своей семьёй, со своей Катей. Терпит, как он сам говорит, по привычке и живёт понятной ему жизнью с той, кто оставил его в Новый Год, кто всегда в первую очередь выберет других людей — сына, мать, может, даже бывшего мужа, а Тони при этом выбирает её. И, наверное, по-своему прав.

Я ничего не знала о его буднях. Как они делят быт и финансы? Как относятся друг к другу? Признаются ли в любви? Спят ли в одной постели?

Я знала лишь то, что в новогоднюю ночь опрокинула себя вверх дном, не задумываясь, не ломаясь, не брезгуя. Потому что со мной рядом находился человек, которого я почти боготворила, но не за святость, а за подаренную надежду вернуть себе ощущение полёта души. И я дорого заплатила всего за один-единственный взмах крыла. Тони, будь он проклят, исчез. А вернее, я сама стёрла его из списков возможных тревог: просто заблокировала номер после первого же звонка вечером того дня, когда он вышел прочь из моей квартиры.

«Так пускай убирается на все четыре стороны!» — ревела я в душе́, понимая, что тем самым только уничтожаю себя.

На каникулах Габи пригласила меня в гости. Я поехала с удовольствием.

Схватила в магазине бутылку самого дорогого порто, какую только нашла, и явилась к подруге, улыбаясь во весь рот — так я старалась показать, что счастлива не менее, чем Габи, уже примерившая новое помолвочное кольцо. Конечно, из колец этих уже можно было составить целую музейную выставку, но для Габи каждый раз происходил как первый.

Она разливала вязкий порто по бокалам и трещала о том, насколько трудно ей подыскать подходящее белое платье, ибо при всех достоинствах её фигуры отличительный высокий рост составлял не только гордость, но и определённую проблему.

— Вова дал мне свою платиновую кредитку и разрешил тратить, сколько вздумается. А я вот скромничаю, можешь себе представить? — сокрушалась Габи, потягивая рыжевато-коричневый маслянистый портвейн. После нескольких глотков она вытянула бокал в руке, поиграла им, вращая по часовой стрелке в солнечных лучах, и заключила: — Прекрасный тони.

— Тони?.. — ошарашено переспросила, едва не поперхнувшись.

— Так называют молодые портвейны с ореховым привкусом. Чувствуешь? Такая нотка древесины на языке… Это и есть тони. Обычно выдерживается до двух лет. Но бывают и старше. Надо смотреть по цвету. Двухлетние темнее и мутнее, — Габи вновь выставила бокал на свет. — Тёмно-жёлтый или оранжевый — это молодой тони. Четырёхлетние уже, как правило, обретают более чистый, насыщенный, янтарный цвет. Здорово, правда? Это меня Вова научил.

Я бы, может, и хотела ей кивнуть или хотя бы сохранить на лице бессмысленную улыбку, но истинные эмоции оказались сильнее желаемых.

И это не ускользнуло от глаз Габриели.

— Илзе, что с тобой?..

— Ничего.

— Как это ничего? У тебя такой вид, будто тебя сейчас стошнит.

— Да нет же, Габи, — небрежно отмахнулась я, изо всех сил стараясь одурачить подругу. — Тебе кажется.

— Не кажется, Илзе, — Габи сдвинула неестественно тёмные для её природного цвета волос брови, которые недавно ей нарисовали при помощи татуажа, отчего лицо Габи отныне всегда казалось чуточку грозным. Однако в данный момент она в самом деле угрожала мне взглядом. — Ладно, не буду ходить вокруг да около и спрошу в лоб — что происходит, Илзе? К кому ты сорвалась посреди девичника?

Я открыла рот, чтобы ответить, запнулась и тут же закрыла, теперь всецело понимая, что мой побег не остался незамеченным, как мне казалось раньше.

— Илзе, — Габи со всей присущей ей мощью ударила ни в чём неповинным бокалом о стол. Что ни говори, а у неё в предках точно были викинги. На Габи весьма уместно смотрелся бы шлем с двумя воинственными рогами, как у настоящего берсерка. — Илзе, как его зовут? Только не говори, что Макс, иначе я за себя не ручаюсь.

— Тони, — выронила я это проклятое имя, будто монетку из кармана, и оно покатилось по кухне, отталкиваясь от стен и будоража мои воспоминания.

— Оу… — виновато закусив губу, отреагировала Габи. — Это кое-что объясняет. Прости…

— Нестрашно. Ты ведь не знала.

— Вот именно, что я ничего не знаю, и приходится додумывать как-нибудь, потому что ты молчишь. А так нельзя. В конце концов, Илзе, я тебе всё рассказываю. И, конечно, не хочу лезть не в своё дело, но очень хочу подробностей. Кто этот Тони? Что у вас было?

— Да мне особо нечего рассказывать.

Габи издала звук, подобный чахоточному кашлю — резкий, насмешливый и рваный.

— Ну, знаешь ли, человеку, который сбегает под Новый Год на такси из весёлой компании со стриптизёром точно есть, что рассказать. Я лично ни за что бы никуда не смылась, пусть даже случился бы Армагеддон. Стало быть, этот Тони — заводной перчик. Что это за чудо-мужчина, ради которого бросают лучшую вечеринку в городе и платят тройной тариф за такси?

— Габи, — начала я и вновь замолчала, а потом вдруг выпалила резко: — Габи, я не хочу о нём говорить.

— Ну, хорошо, — развела руками Габриеля. — Давай не будем о нём говорить. А, кстати, почему?

— Габи… — выдохнула я, закрывая глаза и готовясь произнести это вслух: — Тони женат.

С минуту Габи хлопала длинными приклеенными ресницами, которые при особом старании вполне могли спровоцировать ураган своими взмахами. Затем она вернула бокал в руку и стала пить, ещё медленнее, чем раньше.

— Ладно, — сказала Габи без тени улыбки. — Женат так женат. Илзе, всё в порядке, честное слово.

— Тогда почему теперь у тебя такой вид, будто сейчас стошнит?

— Неправда, — Габи смазано улыбнулась.

— Габи, я понимаю твой шок…

— Да нет никакого шока, — сказала Габи на моё тактичное замечание, которым я надеялась успокоить и её тоже. — Просто немного удивлена. И всё.

— Чему удивлена?

— Чему… чему… — проворчала Габи, схватила бутылку портвейна и освежила наши с ней бокалы. — Удивляться и правда нечему. Но на тебя бы я никогда не подумала.

— А что со мной не так?.. — опешила я.

— Вот именно, что с тобой всё так. Но я же вижу, что у тебя всё серьёзно. Именно это меня и беспокоит.

— В каком смысле?..

— В самом прямом, Илзе, — Габи пододвинула второй бокал ко мне, намекая, чтобы я не отставала от графика питья. — Сначала ты упорно мусолила трагедию с Максом, хотя я на твоём месте послала бы ему дивную рождественскую открытку с поздравлениями и наилучшим пожеланием: «Плодитесь и размножайтесь, уроды!». Но ты предпочла проглотить всё и даже не порадовалась, как умело бог избавил тебя от этого чукчи. А сейчас ты вот уже месяц бродишь заторможенная. И я лишь теперь узнаю, что всему виной какой-то Тони. Но в чём твоя истинная проблема, Илзе?

— В том, что у него есть жена, разумеется.

— И что? — удивилась Габи. — Жена — не стена, подвинется. У Вовки тоже была жена. Была да сплыла. Твоего Квазимодо забракованного и того из-под штампа увели. О чём ты переживаешь?

— Я не хочу быть любовницей.

Габриеля засмеялась, но я была не в силах смеяться вместе с ней. Я знала и понимала её логику, не осуждала и видела не раз, как она в итоге оказывалась права. Однако во мне самой оставались сильны понятия, которые я не хотела рушить: дом, семья — эти слова являлись святыми. Собственноручно бить их палкой мне не позволяла совесть, а Габи толкала меня к бесчестному, бессовестному действию. Пусть в её мире было и останется так, как она сама решит, но я желала сохранить свой мир.

Мы не могли да и не должны были понимать друг друга. Но я мысленно благодарила Габи хотя бы за то, что она сняла с меня предрассудочную вину за притяжение к женатому мужчине.

Не вдаваясь в подробности, я поведала Габи о том, как прошёл мой Новый Год. Конечно, она ждала намного больше сочных деталей, но самое интимное я оставила при себе. По крайне мере, это было тем немногим, что осталось мне в подарок от Тони, которого я больше не должна была увидеть.

В феврале мне позвонил Пестов и сказал, что будет в Москве со дня на день, попросил о встрече. Предварительно я выслала ему файл с незаконченным романом. Работа была завершена лишь на треть, но Сергей требовал показать хоть что-нибудь.

Он пришёл на встречу, плохо скрывая раздражение. Мы разговаривали один на один сдержанно, вежливо, но, тем не менее, напряжённо.

— Илзе, мы с вами договорились, что к марту я увижу роман целиком, — уже в пятый раз повторил Пестов с нажимом. — Поверьте, я не хочу давить. Я понимаю, что дело касается тонкой области. Но даже то, что я прочёл…

— Что?.. — спросила я на его заминку, которой он нехотя демонстрировал своё разочарование и презрение. — Говорите, Сергей. Раз уж мы пришли обсуждать.

— Да-да, — спешно ответил он. — Но это не так-то просто. О! Вот и он. Наконец-то! — крикнул Сергей куда-то в дальний угол ресторана, который мы выбрали для встречи.

По проходу между столиками шёл Тони.

Меня мгновенно окатило чистым ужасом.

«Нет-нет! Только не он!..» — молилась я в мыслях, всё ещё глупо надеясь, что приняла за Тони кого-то другого.

Однако именно Тони сел рядом с Пестовым напротив меня, сухо, исключительно по-деловому здороваясь и с ним, и со мной.

— Отлично, что ты выбрался, — сказал Сергей с явным облегчением.

Глаза Тони на миг поймали мои глаза.

Я задохнулась. Я буквально погибла, осознав, что никуда не могу сбежать сию же секунду, а мои реакции больше не принадлежат мне: я стараюсь сосредоточиться, но мозг игнорирует все мои попытки, я стараюсь улыбаться, но губы не слушаются меня.

— Ты прочёл? — обращаясь к Тони, спросил Пестов.

— Да, прочёл.

Может, мне стоило возмутиться, начать ругаться из-за того, что Сергей распоряжается моей работой по своему усмотрению без согласования со мной. Однако я сообразила, что вероятнее всего он воспринимал Тони изначально и до сих пор как неотъемлемую часть нашей сделки, поскольку он меня посоветовал. Об остальном Пестов, похоже, не догадывался, да и вряд ли хотел.

— Илзе, — сказал Сергей, — нужно, чтобы вы раскрыли полнее взаимоотношение персонажей, понимаете?

— Не очень, — честно призналась я. — Их отношениям посвящена вся книга. Куда ещё полнее?

— Тони, может, ты скажешь? — от беспомощности попросил Пестов.

Тони молчал. Подошёл официант, вручил ему заказанный чай.

Он сделал первый глоток и проговорил:

— Нужно больше секса.

— Как это понимать?..

— Очень просто, — подскочил Сергей на месте, кажется, обрадованный, что Тони сказал именно то, чего он ждал и по каким-то причинам не хотел озвучить сам. — Илзе, есть некоторые требования жанра. В частности — у женского любовного романа. Душевные переживания — это хорошо, это интересно. Ваша героиня мечется между совестью и притяжением к мужчине, который несвободен. Она не хочет рушить семью. Её чувства понятны. Но на одних терзаниях далеко не уедешь. Читатель хочет мяса.

— Мяса?.. — переспросила я, пребывая почти в предобморочном состоянии.

— Страсти, — ответил вместо Сергея Тони.

— Между ними есть страсть, — едва не выкрикнула я.

— Конечно, — не убирая пламенного взгляда с моего лица, согласился Тони. — Только это страсть на расстоянии. А героев нужно уложить в постель.

— И как это возможно, если он женат? — едко спросила я.

— Всё возможно, если двоих тянет друг к другу.

— И что же, героине должно быть плевать?

— Нет. Ей никогда не будет плевать, — сказал Тони ровно и спокойно. — Но если очень хочется, значит, иногда можно.

— Можно?

— Нужно, — словно бы запоздало уточнил он.

Пестов посмотрел сначала на Тони, затем — на меня. Ему тоже хотелось вставить своё веское слово, и тут он вспомнил ещё кое-что:

— Да, и насчёт названия… «Последний поцелуй» — звучит как-то… как-то…

— Наивно, — подсказал Тони.

— Точно! Может, «Жаркий поцелуй»? «Поцелуй страсти»?

— А это уже пошлость, — не дав мне возразить первой, решил Тони.

— Тогда «Последний взгляд», — вступила я.

— Нет, — Тони поджёг сигарету и, наконец, увёл глаза. — Назови его «Не мы».

— Немы?

— Да. Игра слов: «Не мы» — два слова, местоимение с отрицательной частицей, и «Немы» — одно слово, наречие. Герои вынуждены молчать о своих чувствах, поэтому они немы.

— Гениально! — выкрикнул Пестов и тут же записал в своём ежедневнике предложенное название. — Очень хорошо! Илзе, вам нравится?

Я глянула на Тони. Он курил и пил чай.

Отчего-то все его движения сейчас сквозили надменным чванством — чересчур показным, ненастоящим, а потому смехотворным. И чтобы разозлить его, чтобы вывести из себя, сделать ему больно, ну, хотя бы неприятно, я готова была кинуться в спор и с пеной у рта доказывать, что его гениальное название никакое не гениальное, а полнейшая чушь, только курам на смех так курятники называть. Но, к сожалению, мне тоже понравилось его предложение. В конце концов, я ведь ничего не теряла, соглашаясь с новым названием, которое, откровенного говоря, было лучше моего.

— Простите, — тихо проговорила я. — Мне надо отлучиться на минуту.

Я встала из-за стола и пошла в уборную. Войдя в дверь, я тут же столкнулась со своим отражением в зеркале. Оттуда на меня посмотрела раскрасневшаяся, взъерошенная блондинка со слезящимися широко распахнутыми глазами. И эта девушка едва напоминала меня, хоть и была мной.

Эта девушка источала ненависть. Она жаждала справедливости любой ценой, хотя понятия не имела, как эта справедливость должна быть проявлена и какими средствами. Но чувства были сильнее. Кровь закипала поминутно. Я словно находилась в двух мирах одновременно — в живом мире и мире Зазеркалья.

Мне вдруг подумалось, что сюда вот-вот следом за мной войдёт Тони. Сейчас снова откроется дверь, и я увижу его в зеркале позади себя. Он непременно войдёт и начнёт что-то говорить, обнимать, терзать меня беспощадно своим присутствием, а я стану вырываться. Может, даже закричу. Буду отталкивать его, ругаться, биться из последних сил, когда он попытается поцеловать меня. Я готовилась дать отпор всеми возможными способами.

Но Тони так и не пришёл.

Я постояла ещё у зеркала, вымыла руки и вернулась в зал.

Как только я села на своё место, Тони заговорил:

— Мы немного посовещались с Сергеем и решили, что имеет смысл в данный момент всё же рассмотреть твои другие романы.

— Почему?.. — лишь чудом не запнувшись, спросила я.

— Илзе, — ответил Пестов, — Тони здраво рассудил, что лучше не торопить вас с окончанием книги, которая к тому же требует серьёзной корректировки. Я посмотрю на то, что уже готово. Возможно, внесём какие-то правки, и к Восьмому Марта из печати выйдет полноценная книга в серии. Мы сможем посмотреть на реальный отклик, который, как вы понимаете, очень важен для дальнейшего сотрудничества. А там уж… Кто знает, может, вы уже допишете «Не мы».

Мне вновь стало не по себе. С одной стороны, такое решение во многом облегчало мне жизнь: работать в спешке, под гнётом обязательств — жестоко для того, кто привык действовать по воле сердца. Но с другой стороны, это вызвало негодование, будто в моих способностях сомневаются, и что ещё хуже — принимают решения без моего участия, а мне как безропотному воздушному змею на ниточке оставалось лишь бултыхаться в ветряных потоках, не зная, куда меня занесёт в следующий миг.

— Так будет лучше для всех, — сказал Тони тоном вроде бы мягким, но не терпящим возражений. — Я понимаю, что ты хочешь вложить в эту свою книгу настоящее чувство, а это требует времени. И не беда, если иногда будут происходить небольшие сбои. Когда пишешь о личном…

— Я не пишу о личном, — перебила я. — Всё это — выдумка.

— Конечно, — Тони кивнул. — И у тебя прекрасно получается. Будет жаль навредить процессу только тем, что у тебя горят сроки.

Он был прав. К моему стыду, удивлению, гневу, Тони был во всём прав. Я ненавидела его за эту правоту. Мне хотелось встать во весь рост и заорать ему в лицо: «Да пошёл ты к чёрту! Первого же марта, как написано в контракте, здесь будет лежать целиковый роман! Чего бы мне это ни стоило! Вы, вы оба — ты и твой проклятый третьесортный издатель — вдвоём умоетесь своими поблажками, потому что мне они не нужны!». Сейчас у меня горели не только сроки — всё моё естество, до последней клеточки, горело злостью.

Однако мне всё-таки пришлось принять новые условия. И принимала я их бесславно, с позором, ощущая слабость и беспомощность.

Я вышла из ресторана и направилась пешком к метро. Под ногами расползался скользкий лёд, по лицу хлестал ветер. Но я шла, не затянув шарфа, не ведая холода, и казалось, будто ледяной панцирь на асфальте мгновенно превращается в воду от пламени моих шагов.

Слева просигналила машина. Я обернулась.

Автомобиль Тони ехал по дороге вровень со мной, правое пассажирское стекло было опущено.

— Лиз! — крикнул он, когда я повернулась. — Давай подвезу тебя.

Я до боли сжала челюсти, двинулась дальше.

— Лиз! Пожалуйста, сядь в машину.

Я запрещала себе как-либо реагировать. Я шла напролом, хладнокровно, твёрдо.

— Лиз!

Я остановилась. Чёрная машина рядом в тот же миг затормозила.

— Лиз, я просто довезу тебя домой.

Сделав глубокий вдох, я повернула на девяносто градусов влево, сделала два шага, взялась за автомобильную ручку.

Как только я очутилась на сидении, Тони надавил газ.

Всю дорогу я не могла на него смотреть и радовалась, что Тони не пытается разговорить меня. Мы добрались в полной тишине, даже музыка не играла, и, несмотря на середину дня, мобильник его почему-то молчал. Наверное, Тони выключил аппарат.

Мы оставили машину во дворе, поднялись в квартиру.

Я не приглашала Тони. Но ему не требовалось приглашение, потому что я и так ждала его каждый день, и вот дождалась.

Мы целовались долго-долго. И сколько бы я прежде ни злилась, сколько бы слёз ни пролила, ненавидя, презирая нас обоих даже за один-единственный факт встречи, вся моя тяжесть, вся чернота и стыд улетучивались, как только Тони прикоснулся к моим губам.

Витая во флёре табака и духов, в жадном скольжении ласк, в безумстве кожи, зацелованной пальцами, мы вновь принадлежали друг другу целиком, безраздельно. Я будто бы всё знала про Тони, а он будто бы знал всё про меня: как притронуться, где оставить новый поцелуй — нежно или дерзко, быстро или медленно. Мы читали друг друга по нотам, написанным прозрачными чернилами на наших телах. А голоса наши, почти утратившие способность звучать словами, сливались в шёпотах, стонах, вскриках, и порой не хватало кислорода, чтобы вновь расправить лёгкие, вновь надышаться минутами единения и вновь суметь назвать друг друга по именам.

Тони остановился, замер, выдыхая ртом горячий воздух, обжигавший мой живот.

Мы лежали поперёк кровати, до сих пор мокрые, липкие от пота, и дрожали, понимая, что всё закончилось. И время никогда уже не помчится вспять, не сделает нас незнакомыми, чужими, беспристрастными. Отныне мне суждено всегда помнить о нашем грехопадении, помнить о горьком послевкусии подлинного неистовства. Помнить о том, насколько хорошо бывает с тем, кто тебе не принадлежит, и насколько плохо просыпаться после самого лучшего сна в твоей жизни.

Я заплакала.

Тони подполз ко мне, обнял. А я заплакала ещё горше. Я оплакивала глупую себя, глупых нас, этот глупый мир, полный несправедливости. Содрогаясь от слёз, я больше не сдерживалась. Я выла, разрывая связки, калеча свою гордость, уничтожая красоту, которую теперь было совсем не жаль. Тони обнимал меня, обнимал, обнимал.

Он шептал:

— Лиз, пожалуйста… Не плачь… Лиз… Пожалуйста…

Но я не могла остановиться, зная, что Тони сейчас уйдёт. Он встанет, оденется и уйдёт к другой женщине, которая приготовит ему ужин и спросит, как прошёл день, а потом ляжет с ним в одну постель.

И Тони вскоре действительно ушёл.

Он возвращался. Неоднократно. Часто или с перерывами. Иногда в выходные, иногда по вечерам. Иногда приезжал прямо посреди дня, и я вскакивала из-за ноутбука, бежала к двери. Иногда Тони оставался на ночь, а я блаженно засыпала рядом, обняв его, но затем просыпалась много-много раз, чтобы удостовериться, что он всё ещё здесь, со мной. Такие ночи становились истинным счастьем. Однако вслед за ними приходили самые страшные, безжалостные дни — дни ожидания.

Тони много ездил в командировки, которые могли затянуться на несколько дней или даже на целую неделю. Это значило, что после он сразу приедет ко мне — прямиком из аэропорта, с вокзала он брал такси и писал: «Буду через час». И уже через час мы сидели вдвоём при свечах, пили виски, слушали джаз. Я ела подаренные конфеты — Тони всегда привозил мне конфеты, куда бы ни отправлялся. Он знал, что я обожаю шоколад. И не потому что я ему сказала об этом, нет. Тони сам был наблюдателен.

А я… Я просто боготворила его. В Библии сказано: «Не сотвори себе кумира». Однако, согрешив множество раз, я уже потеряла счёт своим грехам и в конце концов устала грызть себя. Так пусть же моя неправедная вера хотя бы изредка радует меня. И неважно, что золотой телец однажды подвергнется уничтожению, а поклонявшиеся ему грешники попадут в ад. Без Тони для меня не существовало рая, а с ним рай становился ближе, чем весь остальной мир.

В марте вышла моя первая настоящая книга. Конечно, она не заняла первую строчку рейтинга продаж, а Пестов продолжал жаловаться, что в моих работах «маловато огонька», но, тем не менее, у меня всё же появился свой круг читателей. А с начала лета началась подготовка второй книги.

«Не мы» так и оставалась недописанной, но время от времени я возвращалась к ней, заполняла деталями, иной раз переписывая по несколько страниц — что-то добавляя, что-то убирая. Я не торопилась, хоть и была увлечена, а Тони поддерживал меня в этом процессе.

Иногда мы спорили и по-настоящему ругались из-за того, что я написала. Несмотря ни что, мне нравились наши споры — в них я чувствовала себя живой и значимой, пусть даже где-то реплики Тони доводили меня до крайней стадии бешенства. Всё равно. Это время было одним из лучших и плодотворных, потому что в перерывах между встречами с Тони я успевала не только порыдать, чем занималась всё реже, но и написать множество статей для разных журналов, куда я устроилась, чтобы заработать дополнительные деньги. Кроме того, параллельно я задумала ещё один роман и уже делала к нему наброски.

Меня переполняло ощущениями безграничной силы и энергии. Не припомню такого подъёма, наверное, со времён самых первых воспоминаний о себе. Творчество било изнутри живым, ярким потоком, переливаясь всеми оттенками цветового спектра: от весёлости — до жалкой пустоты, из беспросветного мрака — ввысь к неизведанному, а затем — обратно.

Но минуты тотального уныния опять внезапно сменялись громадным желанием свернуть любые горы. Особенно в те мгновения, когда Тони отправлял мне звонок или сообщение: «Я скоро приеду», когда шептал мне на ушко: «Лиз, ты безумно талантлива. У тебя всё получится…», когда с видом бывалого литературного критика вдруг заявлял: «А знаешь, мне нравится. Это смело!», я готова была вновь разрыдаться, но уже от счастья.

В августе вторая книга также поступила в продажу. Где-то в душе я надеялась с её помощью реабилитироваться в глазах своего издателя, в глазах Тони и, конечно, в собственных глазах, если этот роман побьёт успех предыдущего. Но чуда не случилось. Возможно, именно это событие вкупе с надвигающейся осенней хандрой остудило меня. Трудно чувствовать себя несокрушимым лидером, когда ты таковым никогда не являлся.

Я поглядела на свою жизнь со стороны и ужаснулась. Господи, что я делаю? Зачем?..

— Лиз, это пройдёт, — сказал Тони, чтобы поддержать меня.

Мы сидели в летнем кафе на открытой веранде. Уже смеркалось. По центральной улице шли горожане и туристы. Я смотрела на них, Тони держал меня за руку и смотрел на меня. А я не знала точно, чего хочу сейчас: чтобы он исчез и стёрся насовсем из моей никудышной жизни или же обнял, прямо сию минуту, обнял и больше никогда не отпускал.

— Мне кажется, что я — какой-то очередной бестолковый графоман…

— Ты знаешь, что это неправда.

— Нет, — я отрицательно покачала головой. — Не знаю. Вот именно, что я этого никогда не знала и не узнаю. Такое вообще невозможно узнать. Можно быть в этом почему-то уверенным. Например, потому, что кто-то внушил. Или потому что ты неадекватный псих с отсутствием самокритики. Но что толку с такой уверенности? Просто иллюзия…

— Лиз, ты пишешь для четырёх журналов. У тебя выпущено две книги. Тебя любят читатели. Пусть их не миллион, но разве в этом дело?

Я снова качала головой, просто от безысходности, не в состоянии сформулировать хотя бы какую-то убедительную причину происходящего со мной.

Загорались огни фонарей. Отовсюду лилась музыка, превращаясь в какофонию звуков, что раздражало и ещё больше дезориентировало. Мы пили «Венецианский спритц» на основе просекко и «Кампари», и до того он был сладок, что хотелось залить его до краёв водкой, потому что даже виски сейчас оказался бы слишком приторным.

— Тони, — сказала я, — давай уедем куда-нибудь. Хотя бы на пару дней. Без разницы куда, хоть в Подмосковье.

— Хорошо. Вернусь из отпуска и что-нибудь придумаю.

— У тебя отпуск?

— Да, со следующей недели.

— И как ты его проведёшь?

Тони деликатно откашлялся и ответил:

— В Турции. Там хороший сервис для отдыха с детьми.

У меня почернело в глазах.

«С детьми». Точнее с ребёнком женщины, к которой Тони, по его же собственным заверениям, давно ничего испытывает. Однако с этой женщиной он летит в Турцию. С ней и с её ребёнком. Толстым, избалованным ребёнком, которому наверняка всё равно, где играть в компьютерные игры — в Москве или на берегу моря.

— Это невыносимо… — обронила я, закрыв глаза, уверенная, что сказала это лишь в мыслях, но почему-то вырвалось вслух.

— Лиз, мне тоже нелегко, — отпустил в ответ Тони.

— Тебе? — я резко распахнула веки. — Тебе нелегко? Ты живёшь, как тебе удобно, ни в чём себе не отказывая.

— Это неправда. И ты об этом знаешь.

— Я знаю только то, что ты ничего не хочешь менять. И говорить сейчас, что тебе нелегко, ты не имеешь никакого права, потому что ты сам решил так жить.

— Ну, в таком случае, ты тоже знала, на что шла.

— Ах, вот как?! — выпалила я в сердцах.

— Давай сменим тему, — мягко предложил Тони. — Ты не в настроении, а ссориться я не хочу.

— Не хочешь ссориться перед отпуском с любимой семьёй? — огрызнулась я, всё ещё думая, что сохраняю спокойствие, но ни о каком спокойствии речи давно не шло.

— Я вообще не хочу с тобой ссориться, Лиз.

— Ты не хочешь со мной ссориться, ты не хочешь со мной жить. А что ты хочешь со мной делать? Веселиться и пить дрянные коктейли?

— Ты сама их выбрала.

— Да я кругом у тебя виновата! — крикнула я.

— Успокойся, я тебя прошу.

— А я не хочу! Не хочу!

Вне себя от обуревавших чувств я буквально вылетела из-за стола. Тони схватил меня за руку, пытался вразумить.

Вся эта сцена, такая театральная и вместе с тем абсолютно правдивая, тысячи раз случавшаяся с теми, кто близок и всегда далёк друг от друга, до пошлости важен, почти неотделим, но остаётся вне зоны досягаемости в решающие минуты, весь этот диалог на повышенных тонах в декорациях летнего кафе, все эти жесты, движения, упрёки — всё говорило о том, что нужно уметь вовремя остановиться. Но остановиться, как правило, невозможно. Невозможно просто прекратить вглядываться в пёстрый комок накопившихся претензий, невозможно замолчать, невозможно простить себе и тому, другому, изъяны и несовершенства.

Я распалялась больше, больше. Тони уставал подбирать слова.

В конечном счёте, он тоже повысил голос:

— Лиз, прекрати!

Тони с силой толкнул меня обратно на место, где я сидела до этого. А мне уже весь свет опротивел. Я не хотела знать, что он скажет в следующий момент. Пусть уж лучше бы молчал.

Но вместо молчания Тони сказал ровно:

— Если тебя что-то не устраивает, ты всегда можешь объясниться со мной.

— А что не устраивает тебя, Тони?.. — ответила я глухо.

— До сегодняшнего дня — почти всё.

Я усмехнулась, чувствуя, как с каждой секундой слабею и всё хуже понимаю, к чему стремлюсь и какого жду результата.

— Лиз, — сказал Тони, — если тебе действительно невыносимо, тогда нам лучше расстаться.

Вот так просто были озвучены эти слова. Будто Тони осведомился, хочу ли я ещё коктейль или какое кино мне хотелось бы посмотреть на досуге.

— Вот так просто… — повторила я вслед собственным мыслям.

— Нет, непросто, Лиз. Но так будет лучше.

Я подняла глаза к Тони, чтобы взглянуть в его неукротимые искры. Однако его глаза залила чернота, и глубина этих чёрных дыр измерялась миллионами световых лет, измерялась непреодолимым расстоянием, которое разом возникло между нами, потому что Тони самолично подписал нам приговор.

— Пойми, меньше всего я хочу, чтобы тебе было больно.

— Но мне больно…

Тони взял со стола папку с чеком, которую незаметно подсунул официант, пока мы ругались, положил туда купюру. И то, как он это делал, без каких-либо вуалей говорило о том, что он уже всё решил: решил расплатиться, решил уйти. Решил расплатиться и уйти один.

— Так будет лучше, — во второй раз утвердил Тони эту гнусную прописную мудрость, которой только вынимать кости, застрявшие в горле.

Через минуту его уже не было за столом.

А через две за тем же столом не стало и меня. Не стало фактически, целиком — ни в этом кафе, и нигде во всём мире. Я исчезла, растворилась, сделалась невидимкой, или скорее — пустым местом.