Турецкий горошек

Глава 1

Я влюблена в горошек по имени Питер. Он лишь иногда предстает в образе турецкого горошка. Иногда он наряжается баклажаном, а изредка – морковкой. Питеру принадлежит киоск восточной кухни на Фенвее, рядом с Фенвейским медицинским колледжем, включающим учебные корпуса и клинику. Он говорит, что специально придумал рабочие маскарадные костюмы, осознав, что людям нравится, когда их обслуживают «живые овощи».

Я иду с работы к киоску Питера, пытаясь не думать о своих проблемах. Но мысли о них все равно лезут голову, как я ни стараюсь избавиться от них.

Одна из них самая терзающая. Мама. Я не имею ни малейшего представления, как сообщу ей, что хочу выйти замуж за человека-овоща. Она не поймет. Юристы, врачи, преподаватели считаются респектабельными членами общества. И даже владелец ресторана – поскольку ресторан представляется основательным и почтенным заведением. Но пищеблок типа киоска она воспримет как нечто легкомысленное и несолидное.

Она по-прежнему стремится все решать за меня. Когда я собираюсь навестить ее на нашей семейной ферме в Конкорде, она даже в знойный день советует мне захватить свитер. На мои возможные протесты она отвечает: «Тебе известно, что климат в Новой Англии весьма изменчивый». Если я пытаюсь возразить, то она поджимает губы, всем своим видом говоря: «Не спорь», и ее обидчивое молчание выразительнее самых громогласных восклицаний.

Насчет изменчивого климата она, конечно, права. Вчера было +10. А сегодня уже -13. Ветер сдирает последние листья с деревьев. Они кружат вокруг меня лиственной метелью, которая в любой момент может смениться снежной. Листопад напоминает мне о детстве. Мама называла листопад порой мятежной листвы.

Когда мне было восемь, мы с сестрой и братом смотрели, как папа сгребает листья в огромную кучу. Помню, выдалась бодрящая ноябрьская суббота с удивительно синим небом, почти таким же, как сегодня, за исключением того, что тогда холод не казался столь пронизывающим. Закончив, папа позволил нам порезвиться на этой куче. После такого законного развлечения листья обычно сжигали. Как же чудесно они пахли. Невозможно понять всю прелесть осени, не вдохнув запах опавшей листвы.

В тот же вечер я пошла спать, наевшись до отвала на нашем традиционном субботнем ужине: запеченные по-бостонски бобы, горячие булочки с сосисками и капустный салат.

Мы с братом как обычно поделили яблочный пирог. Я съела обе сдобные корочки. Он съел всю фруктовую начинку.

Холодный сквозняк, заодно с переполненным животом, не давал мне заснуть. С животом я ничего не могла поделать, но от холода можно было избавиться. Я вылезла из постели и босой подошла к низкому окну. Дощатый пол казался холодным как лед.

Потянувшись вверх, чтобы закрыть окно, я увидела маму и папу, прыгающих на куче листьев точно так же, как я делала днем. Залитые лунным светом, они то взметали вверх охапки листьев, осыпая друг друга, то обнимались и целовались. Я смутилась, но никак не могла оторваться от этого зрелища. Такими я их никогда не видела.

Мать никогда не показывала своих чувств. Я не помню, чтобы она когда-нибудь обнимала папу или других родственников. Она редко баловала нас. Папа был другим. Мы постоянно липли к нему. Он обнимал нас или подбрасывал в воздух, а потом начинал щекотать, хотя мы умоляли его перестать. Но он знал, что на самом деле наши мольбы означают: «Еще, еще…»

Когда же мама превратилась из женщины, прыгавшей на куче листьев, в нынешнюю ворчунью? Может, это произошло после смерти папы? Может быть, до этого довела ее постоянная скупость.

Размышляя об этом, я вспомнила, что тот фермерский дом уже давно принадлежит нашей семье. Наши предки жили здесь еще до Американской революции,[1] поэтому зачастую мамины причитания о том, что мы не можем себе этого позволить, не имели никакого смысла.

А может быть, виноват артрит, который начался у нее после сорока лет. Сейчас ее пальцы стали скрюченными и шишковатыми. Она жует аспирин подобно любителям жевательной резинки. По ее словам, во всем виновата печатная машинка. Она работала секретаршей в Бостонском университете, благодаря чему все мы получили возможность бесплатного высшего образования.

Она щедро и неизменно одаривает нас сознанием вины. Я чувствую себя виноватой, если меня возмущают ее требования и жалобы. Она главный поставщик вины на всем Восточном побережье. Я ненавижу себя за то, что покупаю все, что она предлагает.

Но кто же знает, что так изменило ее? Кого это волнует? Меня.

Гораздо приятнее думать о Питере. Я прячу руки в карманах, потому что забыла перчатки. Возможно, это акт протеста против постоянных материнских напоминаний запастись подходящей одеждой на самую худшую воображаемую погоду. В тридцать девять лет это просто полнейшая глупость.

Внутренний жар согревает меня, когда на горизонте появляется киоск Питера. Что подумали бы студентки Фенвейского колледжа, если бы узнали, что профессор Элизабет-Энн Адамс, ведущая разнообразные курсы медицинского обслуживания, штатный руководитель медицинского отделения, автор пары учебников, ведет себя как юная фанатка, обожающая рок-звезду?

Мои студентки любят меня, что приятно восполняет отсутствие проявлений любви со стороны моего мужа. Это еще одна проблема, о которой мне не хочется думать. Мне будет почти так же трудно сказать ему, что я хочу развода, как сообщить об этом матери. Произнести-то эти слова нетрудно. Я говорила их множество раз собственному отражению в зеркале: «Дэвид, я ухожу от тебя». Его при этом, естественно, поблизости не было.

Мы вообще очень редко видимся с моим мужем. Он работает юрисконсультом и вечно пропадает на службе или в командировках. Даже дома он продолжает работать. В его распоряжении не только мобильный телефон, два домашних факса и три компьютера, но и в придачу автомобильный факс.

Он просто помешан на внешних приличиях и фирменных вещах. Когда он щеголял в рубашках с крокодилом на фирменном ярлыке, я как-то вырезала его с одной из старых рубашек и перешила этого крокодила к его близнецу на очередной рубашке. Он заметил этих спаривающихся рептилий, только когда его партнер во время партии в теннис обратил на них внимание. В сердцах он истоптал весь корт своими скрипучими «рибоками», по крайней мере, так выразился его приятель. Но я вовсе не жалею о своей шутке.

Он никогда не говорил, что не любит меня. Откуда же я это знаю? Просто знаю. Если я попрошу развод, он воспримет это как потерю некой собственности, так же как в тот раз, когда у него угнали «вольво». Он был в ярости оттого, что кто-то посмел посягнуть на его машину. Когда нашли виновных, он подъехал к их дому и швырнул в окно камень. Он терпеть не может что-то терять, так же как я терпеть не могу конфликтов. Это говорит о многом.

В данный момент мой муж находится в командировке в Калифорнии, где пробудет до конца следующей недели. Мне нравятся его деловые поездки, поскольку тогда я могу проводить больше времени с Питером… хотя когда Дэвид дома, он так занят, что даже не замечает моих отлучек. А я от этого все еще испытываю странное возбуждение. Чувствую себя более виноватой.

Я приближаюсь к киоску Питера, и он, завидев меня, машет рукой. Сегодня он принарядился не в гороховый, а морковный костюм. Из-под зеленой ботвы выглядывает копна его темных волос. У него славянский тип лица с широкими скулами, в отличие от моей узкой, как бурундучья мордочка, физиономии. Окна закрыты, чтобы не растрачивать тепло. Вчерашнюю зазывную вывеску «Охлажденный лимонад» сменило предложение «Горячего шоколада».

Питер впускает меня через заднюю дверь. Внутри киоска довольно тесно, но вполне можно двигаться между грилем, холодильником и прилавком. Зеленая ботва его головного убора задевает потолок.

Перед моим мысленным взором вдруг мелькает образ моего отца, собирающего урожай моркови. Он очень гордился, что его овощи прижились на нашей каменистой почве. Наверняка он никак не ожидал, что я предпочту жить с человеком-овощем. Интересно, как бы он отнесся к этому. Наверное, поддержал бы меня, как поддерживал во всех моих начинаниях. Мы с ним обсуждали все «за» и «против», как два взрослых человека. Питер такой же.

– Я пролил шоколад на мой гороховый костюм, – говорит Питер. Его руки высовываются из прорезей костюма, и из-за темных рукавов рубашки они похожи на корни. Его объятие возвращает меня к реальности. Он похож на обнимающегося плюшевого рыжего медведя.

– Мы уйдем, как только придет Мухаммед. Мухаммед работает у Питера уже год, и его смена – с четырех вечера до шести утра – предоставляет нам возможность провести вместе вечер и ночь.

В окошко стучит покупатель, вероятно врач, судя по стетоскопу, болтающемуся у него на шее. Питер отодвигает оконное стекло, чтобы принять заказ на гороховое пюре и горячий сидр. Я выдаю заказ, когда приходит Мухаммед. Стайка листьев впархивает вместе с ним.

– Простите, я слегка припозднился. – Они с Питером ровесники, им по двадцать девять лет. Я не только влюбилась в овоща, мой возлюбленный на десять лет моложе меня. Мухаммед облачается в свой сельдерейный костюм, а Питер разоблачается, превращаясь обратно в человека.

Мой любовник живет недалеко от киоска. Он отказывается покупать машину, говоря, что не хочет добавлять грязи в городскую атмосферу. Мы срезаем путь к его дому, проходя через речку Мадди. Несколько уток, переваливаясь, ковыляют по берегу, чтобы подкрепиться принесенными Питером хлебными корками. Мы держимся за руки, забывая о том, что вокруг нас большой город.

Моему горошку принадлежит перестроенный каретный сарай. Ключ от двери такой огромный, что напоминает ключи от тюрьмы из ковбойского фильма. Чтобы открыть замок, ему приходится одновременно изрядно помучиться с дверной ручкой. Наконец ключ поворачивается, и входная дверь распахивается, пропуская нас в огромное помещение.

Стены покрыты книгами. Я не доверяю людям, которые не читают книг. Многие супружеские пары, знакомые нам с Дэвидом, используют книги для украшения интерьера.

Дэвид по крайней мере читает, хотя в основном книги, связанные с рабочей тематикой. Питер покупает мне антикварные книги, выловленные в «Букинисте». Мы оба любим эту книжную лавку, пропахшую старой бумагой и затхлой кожей. Моего мужа книги интересуют как вид вложения капитала.

А меня? Мне интересно, чьи глаза блуждали по строчкам старых книг, до того как они попали мне в руки. Кого любили их прежние читатели? Кого ненавидели? Когда я сказала об этом Дэвиду, он с недоумевающей скукой повел глазами. А Питер сказал, что ему близки мои чувства.

У входа в каретный сарай нас приветствует Босс, или Босси, золотистая охотничья собака Питера. По его словам, эта псина является единственным начальником, которого он признает. Она разрывается между желанием выразить свою привязанность и необходимостью выйти на улицу. Природа берет верх. Войдя в дом, Питер открывает холодильничек с эмблемой: «Меньше, да лучше».

Вытащив бутылку калифорнийского, он принимается за поиски штопора. Он никогда не может сразу найти его, так же как и ключ от входной двери, размер которого весьма впечатляющий. Но в его гостиной подобные вещи легко теряются из виду во всем этом нагромождении книг и журналов. Интерьер его дома выдержан в стиле «творческого беспорядка», заявляет он так, словно речь идет о колониальном[2] или французском сельском стиле.

В прошлом месяце я купила ему специальный брелок, который подает голос, если хлопнуть в ладоши, но он чирикает даже от лая Босси. Если бы я увидела в магазине чирикающий штопор, то купила бы и его тоже. Мы находим эту открывалку между «Сказками Матушки Гусыни» и журналом «Нация».

Заметив, что я дрожу, Питер растирает мне руки.

– Может, ты предпочла бы горячий чай? – спрашивает он.

Я киваю. Включая воду, он дотягивается другой рукой до чайника. Хотя у него уже щербатый носик, Питер не может расстаться с ним. Он говорит об этом чайнике, как о старом друге. Это подарок его бывшей домовладелицы в честь покупки этого каретного сарая. Она по-прежнему считает его бакалейщиком.

Найдя заварочный чайник, он смешивает два вида чая – «эрл-грей», черный с бергамотом, и катышки зеленого китайского чая.

– А что, если нам придумать кое-что получше, – говорит он. – Как ты относишься к горячему вину с корицей? – Дэвид никогда не отклонялся от намеченного плана. А с Питером идея пойти в ресторан в центре Бостона, могла обернуться прогулкой по пляжам в Нью-Гэмпшире.

Я все чаще сравниваю моего мужа и моего любовника. И до чего хорошего это меня доведет меня? Усугубит чувство неудовлетворенности моей семейной жизнью? И мое чувство неудовлетворенности будет смущать людей. Хотя внешне я выгляжу как женщина, у которой есть все, что только можно пожелать.

Мы с Дэвидом никогда не спорим. В случае каких-то расхождений во мнениях я могу пошутить о них, но не более того. Наверное, точно так же я веду себя с матерью – мирный путь, линия наименьшего сопротивления, накатанная дорога. Даже на работе я всячески избегаю конфликтных ситуаций. Однако чаще увлекаюсь профессиональными спорами, если их причины не затрагивают лично меня.

Глинтвейн и камин согревают нас.

– Мы успеем заняться любовью перед походом к Джуди и Марку, – говорит Питер, проявляя пылкость, которую я нахожу на редкость очаровательной.

Я бросаю все и взбегаю по лестнице. Балкон второго этажа выступает вперед, занимая половину гостиной. Когда-то там наверху находилось помещение для упряжи, а теперь раскинулось обширное спальное ложе. Сбросив одежду, я запрыгиваю под стеганое лоскутное одеяло на фланелевые простыни.

Наши с ним любовные игры просто чудесны. Они сопровождаются оживленной болтовней, шуточками и смехом. В первый раз оказавшись в его постели, я спросила в тот момент, когда его пенис коснулся моего влагалища: «А ты уверен, что хочешь проникнуть туда?» Я дурачилась только наполовину. Мы уже так давно испытывали столь сильное и взаимное сексуальное влечение, что любая другая альтернатива была немыслима.

После нашего первого любовного свидания Питер сказал:

– Знаешь, Лиз, ты пользуешься юмором для самозащиты. – Я почувствовала себя более обнаженной, чем если бы стояла перед ним во всей своей наготе.

На сей раз я смотрю вниз на лицо моего прекрасного возлюбленного. Его глаза закрыты. Отблески лунного света придают его чертам совсем юное выражение. Я потрясена силой моих чувств.

Мы не собирались становиться любовниками. Время от времени я вспоминаю, как это случилось, перебирая подробности, подобно тому как листают альбом с любимыми фотографиями.

Мы познакомились случайно, почти год назад, когда я решила перекусить в обеденный перерыв в его киоске. Много лет проходя мимо, я никогда там ничего не покупала.

Обычно я обедала в столовой колледжа – Пьюк-холле. На самом деле она называлась Дюк-холл, в честь покойного директора. Но с моей легкой руки она получила новое неофициальное прозвище. Оно прижилось в нашем колледже, несмотря на приказ нынешнего директора, предписывающий проявлять уважение к его покойным предшественникам.

Впервые я подошла к этому киоску, потому что мне надоела наша столовая и захотелось какого-то разнообразия. Дело шло медленно. Я мельком глянула на какую-то книжицу рядом с кассовым аппаратом. Она была об африканском племени лоби из Ганы. Он заметил, что я посматриваю на нее.

– Я изучал лоби для моей диссертации по антропологии, но так и не закончил ее.

Когда я спросила, почему он ушел, он сказал:

– Я провел несколько ночей на похоронах одного старика.

– Не поняла, – сказала я.

– Таков их обычай, – пояснил он. – Погребальные обряды длятся по несколько дней. Длительность присутствия напрямую связана с тем, насколько ты ценил покойного. Я любил того старика.

Я промолчала. Мысли мои занимала мольба о том, чтобы какой-нибудь завсегдатай не пришел и не прервал нашу беседу.

Вдруг меня охватили сомнения. «Почему я торчу здесь, – спросила я себя. – Нельзя быть такой навязчивой. Надо взять закуски и отправляться восвояси». В его черных глазах горели огоньки.

Мы проболтали так долго, что мне пришлось бежать на занятия. Запыхавшись, я влетела в аудиторию, когда мои студентки уже собрали учебники и надевали куртки.

Со временем я узнала, что Питер родом из Сиэтла. Его отец, президент банка, и так не слишком-то жаловал антропологов, и уж совсем терпеть не мог тех, которые бросили учебу, не получив докторской степени.

По словам Питера, ему надоели вечные придирки, и он уехал в Бостон, где в свое время счастливо провел студенческие годы. Работа в разных случайных местах побудила его открыть собственный киоск, тоже скорее случайно, чем намеренно.

Мне так понравился наш первый разговор, что я стала часто заходить к Питеру. Когда я заявилась в пятый раз, он сказал:

– Привет, училка, попробуй мою новую ромовую бабу, приготовленную по рецептам ганской кухни.

– Теперь мне не страшны вампиры. – Я имела в виду количество чеснока.

Он сказал, что ему нравятся мои шуточки.

После замечания о вампирах я несколько дней обедала в Пьюк-холле. Когда же я в следующий раз подошла к киоску, лицо Питера озарилось широкой улыбкой. А когда он сказал: «Я решил, что ты бросила меня, училка», – меня охватило трепетное чувство.

Я сравнила его слова с приветствием Дэвида, вернувшегося вчера вечером. После недельной командировки он вошел в дом, держа в одной руке портфель, а в другой – мобильник. Раздевшись, он спросил:

– Лиз, ты забрала мой синий костюм из чистки?

– Привет, я тоже соскучилась по тебе, – ответила я. Он промолчал. Пиликанье мобильника заглушило мою шутку.

Получив старомодное воспитание в семье почтенных американцев из Новой Англии, я даже не думала, что Питер может стать моим любовником. Старомодность можно определить как строгую мораль. А такая мораль запрещает адюльтер.

Благодаря Питеру я пристрастилась к его африканской кухне. Я говорила себе, что она вкуснее и здоровее. Если очередь бывала слишком длинной и он не мог спокойно поболтать со мной, я уносила лаваш к себе в кабинет, чувствуя себя очень глупо и одновременно испытывая сильное разочарование. В итоге я стала ходить обедать в два часа, когда наплыв посетителей становился меньше и Питер мог свободнее разговаривать.

Я представляла, как он медленно снимает свой гороховый костюм, подхватывает меня на руки и уносит. Моя игра воображения не имела границ, подобно тому как меня совершенно не волновало, что он несет меня по улицам, заполненным людьми и транспортом. Даже если это была не лучшая фантазия, она была моя и поэтому вобрала в себя то, что мне хочется. Только на самом деле я не знала, чего именно мне хочется. Я была никудышным фантазером.

Если бы не «Рождественские увеселения», я вообще сомневаюсь, что мы стали бы любовниками. Питер говорит, что все равно стали бы, но я не представляю, каким образом. Моя секретарша вручила мне два билета. Чудеса да и только: билеты на эти «Увеселения» было почти невозможно достать.

Дэвид сказал, что он не сможет пойти. Ему нужно было закончить отчет, а учитывая, что театром мы обычно наслаждались вместе, это было весьма печально. Предыдущее настроение упрочилось после безуспешного перебора одиноких знакомых, которые могли бы составить мне компанию. Однако, не слишком расстроившись, я пошла в театр одна. Некоторые терпеть не могут выбираться куда-то в одиночку. Но мне это вполне по душе, разве что не хватало собеседника для последующего обмена впечатлениями.

Традиционно на таких «Увеселениях» исполняется «Владыка бала». По завершении первого действия артисты ведут зрителей в фойе. Сотни людей поют, двигаясь друг за другом своеобразным танцевальным ручейком.

Памятуя о собственной неуклюжести, я тщательно слежу за своими ногами во время этого танца. Напевая мелодию, я стараюсь попадать в такт, вполне довольствуясь незнакомыми партнерами, когда вдруг, подняв глаза, вижу перед собой Питера без горохового костюма. Без этой толстой маскарадной оболочки он оказался стройным. И в ирландском свитере выглядел как профессор, самый, самый, самый красивый профессор – красивее, чем в любой из моих фантазий.

Мы встретились взглядами. Он улыбнулся. Нет, это слабо сказано. Он весь лучился. Покинув свое место, он встал рядом со мной. По окончании танца все обычно обнимались, и мы тоже не нарушили этого обычая.

– С кем ты пришла?

– Одна.

– Тут какая-то ошибка. Мы исправим ее.

Он представил меня своим спутникам, супружеской паре, хотя я уже знала Джуди и Марка Сментски. Джуди работала врачом у нас в Фенвее. Марк был скульптором, с ним я встречалась по делам колледжа. После работы я не общалась с сотрудниками Фенвея. Дэвида мало интересовали люди, занятые в сфере образования. От знакомства с ними он не мог получить никакой выгоды.

Мне всегда нравилась Джуди. Она ни разу не упоминала, что знакома с Питером, но почему-то она вдруг сказала: «А знаешь, кузен моего мужа жил в одной комнате с овощем из твоих фантазий в общежитии Северо-восточного университета». Она понятия не имела о том, что на пороге климакса в моем сердце вспыхнула пылкая юношеская страсть.

Когда занавес пополз вверх и началось второе действие, мы уже сидели в зале. Питер занял пустовавшее рядом со мной кресло. Потом мы пошли прогуляться по Гарвард-ярд.

Джуди и Марк отправились домой, поскольку они сомневались, что их старшая дочь, сама еще школьница, сможет как следует позаботиться о своей семилетней сестре. Совершенно случайно, из-за безответственности их старшей дочери, я оказалась на вершине счастья. Именно тогда я впервые осталась наедине с Питером, и никто не донимал меня вопросом: «У вас есть салат из свежих огурцов с йогуртом?»

– Давай заглянем в «Касабланку», выпьем чего-нибудь горяченького, – предложил он.

Мы зашли в это маленькое кафе, расположенное в подвальчике театра на Браттл-стрит. Мы оба, не сговариваясь, заказали горячий шоколад с мятой. Я обычно забываю имена, но зато помню, во что люди одеты и что они едят.

За соседним столиком двое мужчин, на вид лет тридцати, – один бородатый, другой чисто выбритый – играли в «Отелло».[3] Тишину нарушал только стук шашек. Еще один клиент, пожилой, что-то строчил в блокноте.

Официант чистил огромный кофейный агрегат, протирая тряпкой медные детали. Его деловитая суета явно напоминала всем присутствующим, что пора по домам, хотя кафе должно было работать еще полчаса.

Мы болтали, сидя за столиком, на котором едва помещались две наши стеклянные чашки. Желая подчеркнуть значение своих слов, Питер коснулся моей руки. У него были теплые пальцы.

– Четыре года я жил с одной женщиной. Однажды вернулся домой. А она ушла, оставив записку, в которой сообщала, что ей нужно найти себя.

– Ты обиделся, что она ушла без предупреждения? – спросила я.

– Оглядываясь назад, я понимаю, что дело к тому и шло, но я ничего не замечал. Однако я долго переживал свою обиду.

– И как долго?

– Восемь месяцев, три недели, два дня, двадцать минут и тридцать три секунды.

– Так точно?

– Нет, я это уже подсчитал потом, но примерно тогда я сообразил, как можно склеить треснувшее сердце. – Видя на моем лице озадаченное выражение, он добавил: – Треснувшее сердце – это не так плачевно, как разбитое. Мне нравилась Лори, но я не любил ее.

– И как же ты склеил треснувшее сердце? Только не говори, что клеем или скотчем.

– Я сосредоточился на том, что у нас было плохого, стараясь не вспоминать хорошее. И вот теперь я могу спокойно впустить обратно и хорошие воспоминания.

Я рассказала ему о моей работе. Когда он спросил о мужчинах, я упомянула о Дэвиде. Он откинулся на спинку стула:

– Это хорошо?

– Что хорошо? – спросила я.

– Раз ты спрашиваешь, то, значит, сама не знаешь. – Он перешел к более безопасным темам: кинофильмы, кулинария, рестораны, матчи «Кельтов».

Когда игроки в «Отелло» сложили шашки и писатель закрыл блокнот, мы расплатились с сердитым официантом, которому хотелось поскорей закрыться. Официант придерживал дверь, и, когда мы направились к выходу, бородач уронил коробку с шашками. Черные и белые кругляшки раскатились по полу ресторанчика. Официант грустно вздохнул. Может, подумал, что мы сговорились не отпускать его домой. Мы вместе с игроками ползали под столиками, собирая шашки в коробку. Официант следил за нами, нервно притопывая ногой.

Мы никак не могли расстаться. Бродили по площади, разглядывая витрины. Магазин детских игрушек был украшен ежегодным пейзажем из ватного снега с матерчатыми гороховыми стручками. Пятидюймовые горошины висели на разной высоте на фоне черного звездного неба. Вывеска гласила: «Земные горошины».

– Я каждый год смеюсь при виде этого пейзажа, – сказал Питер.

– Я тоже.

Площадь была почти пустой. Мимо нас быстро прошла парочка и исчезла за дверями пансиона. Уличные музыканты, круглый год храбро встречающие любые капризы погоды, уже закончили свою игру, но я заметила на снегу след от футляра скрипки. Из квартиры, расположенной над магазином, доносились «Времена года» Вивальди. Из темноты выхватывались очертания дирижера, руководящего незримым оркестром.

Церковные часы пробили два раза.

– Мне пора возвращаться, – сказала я.

Мы прошли к моей машине, его рука покоилась у меня на плечах, но он не попытался поцеловать меня. В моем воображении он меня целовал, и холод, царивший на этой площади, отступал перед нашей жаркой страстью под звуки бетховенской оды «К радости», исполняемой церковным хором мормонов.

В реальности же моя машина пару раз чихнула, не желая заводиться, но потом все-таки завелась. Питер похлопал ее по капоту, и я увидела в зеркальце заднего вида, как он машет мне рукой. Машина разогревалась еще минут десять.

Мне не понравилось, как мы расстались. Мне следовало предложить подвезти его, и я удивилась, почему он сам не попросил меня об этом. Черт бы побрал мою пассивность. И все же этим вечером в наших отношениях наметились изменения, хотя тогда еще не было никаких отношений. Тогда просто зародилась дружеская привязанность.

После рождественских каникул, в первый же день занятий, я в обеденный перерыв устремилась к киоску Питера. После обмена традиционными замечаниями о рождественских праздниках, он невзначай предложил:

– Не хочешь заглянуть после работы к Флану О'Брайену, выпить пива?

Потом через пару дней я собралась с духом и предложила выпить по «Маргарите» в Соль-Ацтеке. Целый день, до того как осмелилась предложить это, я вспоминала, как в детстве мама неустанно повторяла, что никогда не следует самой приглашать мальчиков. Я убеждала себя, что мы просто друзья и ничего больше, за исключением того, что у него больше тестостерона, чем эстрогена.

Наши прогулки вошли в привычку. Кто-то из нас предлагал место встречи.

– У Флана?

– В «Коптильне»?

– В «Поросячьем визге»?

– В «Попрыгунчике»?

За предложением следовал вопрос: «Когда?» В радиусе двух миль от Фенвея не было бара, кафе или ресторанчика, в которые мы не заглянули. Мы разговаривали обо всем на свете, за исключением нас самих, наших взаимоотношений.

Как-то раз он пригласил меня на какую-то лекцию в Бостонскую публичную библиотеку. Длинноволосая писательница прочла несколько коротких рассказов. Питер спросил ее:

– Как вы готовились к встрече с читателями?

– Я отпарила брюки, – ответила она. Их стрелки действительно были тщательно отутюжены.

Ему подарили билеты на матч «Кельтов». С пятого ряда, где мы сидели, виден был даже пот на лицах игроков. Мы заметили, что Уильямс играл в порванной форме.

Во время наших прогулок Питер часто прикасался ко мне, иногда игриво похлопывал меня по спине, а иногда обнимал за плечи. Если же торопился, то хватал меня за руку и тянул за собой, увлекая вперед, но никогда не целовал меня и даже не пытался по-настоящему ухаживать.

Весной, пятого мая (за три минуты до полуночи, если быть точной), мы гуляли по парку «Христианской науки»[4] после первого бостонского эстрадного концерта. Деревья уже зацветали, но сами цветы еще парили в зеленом кружевном мареве распускающейся листвы. Питер снял свои сандалии и, опустившись на колени, помог мне снять мои, прежде чем затащить меня в расположенный поблизости пруд. Вода доходила нам лишь до лодыжек, но она пощипывала ноги, как океанская вода в заливе Мэна, от которой коченеешь даже в самый жаркий день.

– О чем ты думаешь? – спросил он.

Я не смела сказать, что думаю о том, как он целует меня, поэтому отвернулась.

Он развернул меня лицом к себе и приподнял пальцем мой подбородок. Его губы легко и нежно коснулись моих губ.

– Пойдем ночевать ко мне. Мы достаточно долго ждали. – Эти девять слов висели между нами, пока я не кивнула.

Мы заскочили в трамвай. Он тащился до его дома неимоверно долго.

Я пребывала в легкой панике. Дэвид был единственным мужчиной в моей жизни. Сексуальная революция никак меня не коснулась. Да и вообще мы с Дэвидом лишь время от времени занимались любовью. Я никогда не понимала, из-за чего поднимают столько шума.

С той минуты, как я согласилась, Питер крепко держал меня за руку, словно боялся, что я передумаю. А боялся он совершенно напрасно. Более того, я сама не отпустила бы его, если бы передумал он.

Как только мы вошли в его дом, к нам бросилась Босси. Ни в одной из моих фантазий не было menage a trois[5] за компанию с представительницей собачьего племени. Питер выставил собаку в садик и повел меня наверх. Мне вспомнилось, как Рэт Батлер нес Скарлет вверх по лестнице, но в особняках Юга лестницы широкие. А на винтовой лесенке в доме Питера мы могли бы сломать шею, если бы он оступился. А кроме того… это была не фантазия. Все происходило наяву.

Питер расстегивал мою блузку, а я жалела, что не надела более соблазнительное нижнее белье. В детстве мне никогда не говорили надевать ежедневно чистое нижнее белье на тот случай, если придется зайти к врачу, как советовали матери моим подругам.

Моя мать говорила:

– Надень красивое нижнее белье – вдруг ты встретишься с Патриком. – Мы обе потеряли из-за него голову, когда я училась в средней школе.

Поскольку все школьные годы мама бдительно стояла на страже моей девственности, я удивлялась, с чего она решила, что я могу показать Патрику мое нижнее белье, даже если он по какой-то невероятной случайности и объявится в нашем массачусетском Конкорде. И вообще, он был слишком стар для меня.

Однажды вечером, когда мы смотрели по телевизору какой-то старый фильм о Далласе, я спросила ее:

– Почему ты всегда так беспокоилась о моем нижнем белье?

– Чтобы у тебя было приличное белье на случай аварии, если бы тебе пришлось раздеваться в больнице, – сказала она.

Когда Питер добрался до моих трикотажных трусиков, он обнаружил на них изображение льва со словом «Вторник». Дело было во вторник.

– Эротично, – сказал он и поцеловал льва. Мои бедра затрепетали. Я почувствовала сильное сексуальное возбуждение. И мое желание было удовлетворено.

Джуди и Марк Сментски живут в собственном викторианском особняке в десяти минутах ходьбы от дома Питера. В переднем дворе красуется железное деревце высотой в человеческий рост с квадратными железными листьями. Произведения Марка заметны повсюду – как снаружи, так и внутри дома. Входя в прихожую, видишь фигуру зеленого рыцаря, собранную из доспехов. А сегодня вечером какая-то странная бумажная индюшка висит на одной из его зеленых металлических перчаток. Но Марк тут ни при чем – эту мексиканскую поделку купила и выкрасила в зеленый цвет Джуди. В честь романа о короле Артуре «Сэр Гавейн и зеленый рыцарь» она назвала свое приобретение Герлахом Пустынником.

– Сейбл нарядила нашего зеленого рыцаря, – говорит Джуди, забирая наши куртки, и показывает на бумажное украшение.

– Привет сладкой парочке, – не вставая с кресла, кричит Сейбл из комнаты, которую Джуди называет малой гостиной – из прихожей видны еще четыре такие же.

Благодаря большим арочным проемам их дом кажется очень открытым и просторным. В принципе, эти проемы можно закрыть раздвижными дверями, но Джуди нравится быть в курсе дел всех обитателей ее дома (детей, собак, птиц, котов и грызунов). Сейбл дуется на всех на свете, поскольку ей не разрешили водить машину. Вчера, приглашая нас в гости, Джуди предупредила меня об этом. Сейбл достаточно хорошо относится к нам, чтобы забыть на время свою хандру и обнять меня и Питера. Мельком взглянув на индюшку, она, приплясывая, удаляется. Марк, который почти на двадцать лет старше нас с Джуди, принес четыре бутылки пива «Амстел».

– Я сбежал от Сэма Адамса, – говорит он.

У него седые длинные волосы по моде шестидесятых годов. Но, в отличие от шевелюр большинства экс-хиппи, они не поредели – он похож на настоящего Санта-Клауса. Он одет в джинсы, клетчатую фланелевую рубашку и рабочие ботинки.

– Что вы думаете по поводу последней израильской заварушки? – Марк пьет пиво прямо из бутылки.

– Я уже устал от всех этих военных разговоров, – говорит Питер, потягивая пиво.

Волоча за собой плюшевого медвежонка, к нам медленно подходит Саша, одетая в выцветшую пижамку. На ногах у нее пушистые тапочки с забавными кроличьими мордочками и ушками.

– Мы будем сегодня петь хором? – спрашивает она.

– Не знаю, милая, мы можем нашим домашним кошачьим концертом распутать гостей.

– Вот уж нет, – говорит Питер. – Мы любим домашнюю самодеятельность. – Его «мы» трогает мне сердце.

Сейбл, проходя по кухне, заявляет:

– От ваших древних песнопений можно умереть с тоски.

– Последнее время Сэйбл постоянно говорит о смерти, – шепчет Джуди, чтобы Сейбл не услышала.

Уж лучше песни Дилана или Сигера. Марк говорит, что они навевают воспоминания о демонстрациях на Коммонвелт-авеню. Несмотря на мою благочестивую юность, я тоже участвовала в демонстрациях, связанных с борьбой за права женщин. Только во время экзаменов я не могла себе этого позволить. Низкая оценка была бы ножом в сердце для моей матушки, а известие о провале на экзамене сравнимо лишь с предложением выпить стакан воды с мышьяком. На самом деле она, вероятно, сочла бы последнее более приемлемым.

Дэвид никогда не бунтовал. Он мог позвонить губернатору или нашим сенаторам и немедленно связаться с ними. Он придерживается консервативной политики. Он вполне мог бы записаться в армию и с оружием в руках защищать нашу страну. Ему нравились Рейган и оба Буша. Зато он терпеть не мог Клинтона. На разговоры о политике в нашей семье давно наложено вето, и поэтому сейчас я с удовольствием общаюсь с людьми, которые смотрят на мир так же, как я.

Мы дружно затягиваем в ритме свинга «Если б имел я молоток».[6] Когда мы поем о том, как использовали бы наши колокола, Джуди проходит по комнате. Как только наше пение смолкает, она препровождает протестующую Сашу в спальню.

Вернувшись, она заявляет:

– Он умер.

– Кто? – спрашивает Питер.

– Франк Н. Штейн.

Марк смотрит на железную дорогу, устроенную на книжной полке, на весь этот игрушечный Городок с пластмассовыми будочками, вагончиками, туннелями и миниатюрными лесенками. Грызун, единственный обитатель этого зверинца, недвижно лежит в вагончике. Я не знала, что они делают еще и Городки, но Джуди постоянно собирала какие-то старые вещицы, чтобы устроить очередной уголок для их питомца.

– Сходи купи другого, – говорит Джуди.

– Сейбл пора научиться более спокойно воспринимать смерть, – говорит Марк.

– Она уже научилась, когда умерла моя мать. Но семилетнему ребенку трудно осознать смерть любимой зверюшки.

– Пошли, Марк, – говорит Питер. – Зоомагазин «Каштановый холм» еще открыт. Я знаю, где находится этот магазинчик.

Когда мужчины отправились на это мышиное сафари, мы с Джуди вытащили старину Фрэнка из вагончика и отнесли в туалет.

– В детстве мы обычно устраивали похоронный обряд для золотых рыбок, прежде чем спустить воду, – говорит Джуди.

– А мы хоронили наших на заднем дворе, – говорю я.

Она смотрит, как Фрэнк плавает в воде.

– Ступай с богом. – Она спускает воду.

Мы продезинфицировали клетку. И в ожидании возвращения мужчин занялись изготовлением гирлянд из попкорна и клюквы, ради чего, собственно, нас и пригласили. Времени до Рождества было еще много, но Джуди любила делать все заранее. Мы с радостью принимали любые приглашения, когда мне удавалось вырваться из моей реальной жизни.

Иголки с трудом протыкали попкорн и ягоды, пока мы не сообразили натереть их воском; тогда дело пошло на лад. Мы посмеиваемся над нашей домовитостью и поглядываем на часы, беспокоясь, что наши мужчины не смогут найти замены.

– Что ты собираешься делать? – спрашивает Джуди и добавляет: – Нам не удавалось поговорить об этом.

Я с улыбкой думаю о том, что мой роман позволил нам с Джуди стать не просто коллегами, а добрыми подругами. Уколовшись иголкой, я высасываю из пальца кровь. Она испачкала зернышко попкорна.

Благодаря общению с Джуди я поняла, как сильно мне не хватало близких подруг. Когда мы с Дэвидом поженились, ему не понравились мои друзья по работе и мы отдалились от них. «Нашими друзьями» считаются только те, кто связан с его юридическими и деловыми интересами, а мне приходится запоминать, о чем можно или о чем нельзя упоминать в их присутствии. Он рассматривает наши званые вечера лишь с точки зрения коммерческой выгоды.

– Откуда я знаю? – отвечаю я на вопрос Джуди. – Я хочу быть с Питером. Мне нравится такая жизнь. Но я не знаю, как порвать с прошлой. – У меня из пальца еще сочится кровь, и Джуди дает мне пластырь. – Есть масса книг о том, как искать работу или воспитывать детей, но ни в одной из них не сказано, как легче уйти от мужа.

– А помнить старую песенку: «Пятьдесят способов расставания с любовником»?

– Но я не хочу расставаться с Питером.

– Ну ты же понимаешь, что я имею в виду, – говорит она.

Я не успела ответить ей, поскольку мужчины вернулись с новым грызуном.

Уйдя из дома Сментски, мы вновь занимаемся любовными играми, а когда уже почти засыпаем, Питер шепчет:

– Тебе понравилось, как мы провели сегодня время?

– Угу, – изрекаю я. Меня слишком клонит в сон, и я не способна на более пространный ответ.

– Так могло бы быть всегда. – Он касается губами моей щеки и поворачивается на бок.

Я не могу заснуть. Сон куда-то пропал, слушаю, как Питер похрапывает справа от меня. Слева посапывает Босси.

На следующий день мне приходится вернуться в другой мир. Я могла бы остаться в каретном сарае, но мне нужно подготовиться к занятиям на следующую неделю. Подготовив все материалы, я вернусь обратно к Питеру. Может быть, я смогу провести у него часть недели – роскошная перспектива.

Обычно, когда я возвращаюсь домой, соседи меня видят. Хотя мы не общаемся с ними, за исключением сестры Дэвида. Она живет на нашей улице, через три дома от нас. Я слышала, как она говорит, что считает меня недостаточно хорошей партией для него. В каком-то смысле она права. При всех наших разногласиях он не заслуживает неверной жены.

Возвращаясь в наш загородный дом, я задаюсь вопросом, почему же я оттягиваю день принятия решения. Обычно я не откладываю неприятных дел на потом. В школе я выполняла письменные работы по крайней мере на день раньше срока. Рождественские подарки я тоже обычно покупаю до Дня благодарения,[7] за исключением этого года. Грязные тарелки сразу отправляются в посудомоечную машину. На работе меня знают как преподавателя, который быстрее всех отдает проверенные работы.

Я медлительна, лишь когда дело касается личной жизни. Когда Дэвид сделал мне предложение, я тянула с ответом несколько недель. Выпускник юридического факультета Гарвардского университета, он был так красив, что легко мог попасть в колонку самых престижных холостяков журнала «Космо». Однако я никак не могла решиться.

Мама сочла его подходящей кандидатурой. Она была уверена, что могу потерять завидного жениха.

– И кроме всего прочего, он на четыре дюйма выше тебя, – напомнила она мне. В четырнадцать лет я вдруг вымахала до пяти футов и восьми дюймов,[8] и мама сочла меня слишком высокой. Я перегнала по росту ее саму, а также и мою старшую сестру Джилл.

– Тебе не придется работать, не то что мне, – приводила мама очередной довод.

До самого последнего момента, когда мой дядя Джон подвел меня к Дэвиду, стоящему перед священником, я еще думала, не удрать ли мне из-под венца. Когда священник спросил, известны ли кому-то причины, по которым эта пара не может соединиться священными узами брака, я едва не сказала: «Известны». На какой-то безумный миг я представила, как мать, истратившая на эту свадьбу гораздо больше, чем могла себе позволить, падает в обморок. Я промолчала, потому что не представляла, что скажу ей, когда она придет в себя.

В те далекие дни мои опасения казались необоснованными. Дэвид был трогательно увлечен своей карьерой. «Что ты думаешь по этому поводу?» – мог спросить он после ужина, и мы принимались обсуждать его стратегические планы. Все изменилось так внезапно, что я даже не заметила.

Я свернула на нашу подъездную аллею. Наш дом выглядит как рекламная иллюстрация из «Архитектурного дайджеста». Мой муж едва не довел до безумия всех, кто был связан со строительством этого дома, – архитектора, строителя, водопроводчика, – настаивая, чтобы они сделали все именно так, как ему хотелось. Современное строение, в изобилии украшенное стеклом и деревом. Мы живем на берегу пруда в окружении трех акров леса.

От входной двери виден весь дом, завершающийся стеклянной стеной. За ней в пруду плавают канадские гуси. Если я подкармливаю их, то Дэвид строго отчитывает меня: «Они останутся на зиму, раз уж здесь такая славная кормешка». Его больше волнует не их благоденствие, а то, что они гадят на нашем газоне.

Как-то летом, когда одно гусиное семейство свило у нас гнездо, он передавил их яйца, чтобы заставить гусей убраться подальше. Я не разговаривала с ним неделю, хотя на нем это никак не отразилось. Он отбыл во Флориду.

Несмотря на современное архитектурное решение, в нашем доме потрясающе смотрится обстановка, состоящая из антикварных вещей и восточных ковров. У Дэвида отличный вкус, но его дом так и не стал по-настоящему уютным для меня.

Мне не разрешалось нарушать идеальный порядок, царивший в нем, – к примеру, разбрасывать воскресные газеты по ковру гостиной, на котором я обычно лежала с чашкой утреннего кофе, приготовленного Дэвидом. Его воскресные завтраки были своеобразными произведениями искусства.

– Питаться надлежит в кухне или столовой, – напоминает он мне. Пролитый на ковер кофе, возможно, стал бы более тяжким грехом, чем моя измена.

Буквально все (я не преувеличиваю), все должно быть таким, каким хочется Дэвиду. Даже для моего кабинета всю мебель он выбрал сам. Если я что-нибудь предлагаю, он сначала внимательно смотрит на меня. Поскольку он выше меня на четыре дюйма, это позволяет ему – так он считает – видеть намного дальше. Обычно он говорит это тоном, не оставляющим сомнений в том, что, по его мнению, у меня дурной вкус:

– (Вздох-пауза-вздох.) Ну… (вздох), если ты действительно так сильно… (вздох) хочешь этого. – После этого следует последний тихий выдох.

И Лиз, эта тряпичная кукла, как всегда уступает. Ну, почти всегда. Однажды я все-таки настояла на покупке вазы, которую мы обнаружили в антикварной лавке. Ему не понравилось, что позолота на листьях по краям горлышка поистерлась. Такие розовые стеклянные вазы изготавливали в Сандвиче на полуострове Кейп-Код во времена Гражданской войны. Я была в восторге от игры света и уже представляла, как хорошо будет смотреться эта ваза перед зеркалом в холле с моими розами, которые были почти такого цвета, как ваза. Я любила расставлять букеты перед зеркалами – тогда кажется, что цветов в два раза больше. Это была идея Дэвида. Конечно, я начала находить у него много недостатков, особенно со временем, но все-таки нужно отдать должное и его достоинствам, когда он того в самом деле заслуживает.

Однако мне так и не удалось увидеть, как смотрятся мои розы в этой вазе, поскольку Дэвид разбил ее, войдя в дом. Вдребезги. Он сказал, что это вышло случайно. Я оставила сомнения при себе. Слишком часто подобные случайности происходили с не понравившимися ему вещами.

В нашем доме было четыре спальни, три из них предназначались для детей, но их нам так и не удалось зачать. После семи лет семейной жизни мои биологические часы закрутились со страшной силой. Невозможно было пройти мимо детской коляски, чтобы не заглянуть в нее. Между занятиями я бродила по детским магазинам, присматривая одежду для малышей.

Я чуть не плакала, когда мой организм выдавал менструации. Я грешила на Бога, убежденная, что Он наказывает меня за добросовестный прием противозачаточных таблеток во время работы над диссертацией.

«Эй, Господи! Я передумала», – кричала я про себя.

Бог не обращал внимания на мои новые мольбы. Сексуальная жизнь, обычно регулируемая физической активностью и деловыми поездками Дэвида, стала неким расчетливым маневром, не имеющим никакого отношения к любви. Я договаривалась на работе о подменах и летела к нему в любой момент, совпадающий с нужной стадией развития моей яйцеклетки.

В конце концов я прошла все проверки, и доктор сказал, что у меня менее пятнадцати процентов шансов забеременеть. Дэвид никогда не проходил проверок. Когда я пришла домой с результатами, он успокаивал меня, пока я не перестала рыдать. Помню, как он ласково поглаживал меня по голове, приговаривая:

– Все в порядке, успокойся. Ведь нам с тобой хорошо и вдвоем.

В тот раз ключи от его машины лежали на кухонном столе. Черт. Я оставила свою машину на дороге, не заглянув в гараж.

– Привет, – крикнула я. Стеклянная раздвижная дверь кухни выходила в оранжерею. Мой голос отразился от этого стекла. Мельком глянув вокруг, я заметила грязные тарелки – по крайней мере от двух приемов пищи. Наша домработница убирает в доме с понедельника по пятницу. Когда я уходила в субботу утром, кухня была безупречно чиста.

– Где, черт возьми, ты была? – Дэвид врывается в комнату. На нем красный фланелевый банный халат – его мы купили во время нашей последней поездки по Мэну, – хотя больше он любит шелковый. Дэвид выглядит ужасно, зарос как минимум двухдневной щетиной. Обычно он выскабливает щеки до блеска.

– А что ты здесь делаешь?

– Грипп. – Мой муж жуткий пациент. Во время последней простуды он постоянно стонал:

– Я надеюсь, тебе никогда не придется страдать так, как страдаю я.

Однажды он обжегся ядоносным сумахом и уверял меня, что заболел проказой. В ту пятницу он вернулся из Африки, но мы все же уехали на выходные на лоно природы. Поскольку его рука не отвалилась, а покраснение исчезло, то я предположила, что правильным был мой диагноз.

Я щупаю его лоб. Он горячий. Он напрягся от моего прикосновения.

– Я спросил, где ты была. – Дэвид никогда не кричит. Когда он сердится, то понижает голос и четко выговаривает каждый слог. На сей раз он подчеркивал каждую букву.

– Я ночевала в городе у Джуди.

– Тебе следовало оставить записку. Это беспокойство усугубило мою болезнь.

Вместо моих привычный извинений я фыркаю:

– А кому мне было ее оставлять? Тебя же не было дома. – Я чувствую себя настоящей хулиганкой.

Звонит телефон. Я отвечаю.

– Элизабет-Энн, где ты была? Черт! Только этого не хватало. Мама! Она вздыхает:

– После звонка Дэвида я не могла сомкнуть глаз. Я была уверена, что прочту в «Глоуб» о том, что они нашли твой труп.

Она смотрит слишком много криминальных и детективных передач и убеждена, что в городе опасность угрожает жизни человека на каждом шагу. И это, по ее мнению, подтверждают многократные показы «Бостонского копа», «Службы 911», «Секретных материалов» и «Коломбо».

– Мне очень жаль, что ты переживала, но со мной все в порядке. – Мы повторяем еще несколько раз тот же диалог, чтобы я полностью осознала глубину моей вины.

Во время нашего телефонного разговора Дэвид опускается в кресло и сидит, обхватив голову руками. Повесив трубку, я советую ему лечь в постель. Он ложится и засыпает еще до того, как я выхожу из комнаты.

Я ругаю себя за то, как вела себя с матерью и Дэвидом. Я снимаю пальто. Оно падает с вешалки, и я пытаюсь повесить его второй раз. Чашка чаю. Мне необходимо выпить чаю. Чай успокаивает меня, когда я расстроена. Я перетаскиваю телефон в спальню и слышу спокойное похрапывание Дэвида. Я звоню Питеру и говорю ему, что не смогу вернуться.

– Что-то случилось?

– Нет. Да. – Я объясняю ситуацию. Питер знает, что жизнь с мужем у меня не ладится. Но он не хочет давить на меня, ждет, чтобы я сама приняла решение.

– Я не хочу, чтобы ты обвиняла меня в этом после нашей женитьбы, – говорил он по крайней мере дюжину раз.

Его позиция отличается от напора матери и Дэвида. Они заставляют меня делать то, что им хочется. А Питер пробуждает во мне желание поступать именно так, как хочется ему. Почему же я медлю?

Дожидаясь, пока закипит вода, я осознаю, насколько больше у нас общего с Питером, чем с Дэвидом. Мы разговариваем не только о всяких пустяках, но и о важных вещах. Может быть, Питер скоро устанет ждать. Эта мысль пугает меня.

Чай не приносит успокоения. Мои мысли, как и моя жизнь, вышли из-под контроля.