Глава 4

В канун Дня благодарения по дороге в Логанский аэропорт мне удается слегка унять мою ярость. Сейчас, когда поток пассажиров увеличился многократно, аэропорт больше всего напоминает переполненный зверинец. Все стремятся домой, все разлетаются по домам.

Сегодня мне надо выудить из толпы, снующей по Логанскому аэропорту, четверых моих родственников – сестру, зятя и парочку их дочерей. Они проведут у меня сегодняшний вечер, а на выходные останутся у мамы.

Джилл на два года старше меня. Она вышла замуж за настоящего земельного магната и живет теперь в Сан-Диего в Калифорнии. Моя ярость вызвана не ее сегодняшним прилетом. Я с нетерпением жду встречи с ней и ее детьми. Ее мужа я считаю слегка занудным, но довольно привлекательным.

А заставил меня так раскипятиться мой драгоценный Дэвид. Он прилетал всего на час раньше Джилл, но заявил, что должен немедленно ехать в свой офис. Разве не досадно, что мне сейчас приходится тащиться в пробках в аэропорт, когда он уже там. Тормознув, чтобы не врезаться в какое-то такси, которое в свою очередь резко тормозит, чтобы избежать столкновения с другой машиной, я представляю, как он сидит в своем уютном кабинете. И это бесит меня еще больше.

Мы разговаривали с ним вчера вечером, и он заявил, что слишком занят и не может дождаться их. Я пожирала глазами телефон, представляя, как он возлежит на кровати в номере отеля, поглядывая на стоящую в углу сумку с клюшками для гольфа и дожидаясь прихода горничной или официанта. Может, сцена выглядела несколько иначе, но держу пари, что я близка к истине, поскольку Дэвид крайне серьезно относится к своему личному комфорту.

Мне хотелось накричать на него. Но я спокойно сказала:

– Они прилетают всего на час позже. Их самолет приземлится к тому времени, когда ты получишь свой багаж.

– Но им тоже придется ждать выдачи багажа.

– Дэвид, пожалуйста.

Он вздохнул и сказал:

– Лиз, меня не было на работе больше недели. Впереди праздник и выходные. Мне необходимо уладить кое-какие дела.

– Но разве не бессмысленно нам обоим тратить время на дорогу? Ты же знаешь, какие там пробки.

– Джилл – твоя сестра, а не моя. Мне надо быть на работе.

– Все понятно. Счастливо тебе долететь. Я полнейшая размазня, но если его самолет попадет в аварию, а я послала бы его на прощание куда подальше, то я бы страдала от чувства вины всю оставшуюся жизнь. И только позже, приплясывая в душе, я вспомнила, что аналогичная история случилась в прошлом году, когда прилетал его брат.


Заметив, что движение транспорта прекратилось, я вставила в магнитолу одну из кассет Кристин Лавин. Мне хочется послушать ее мстительную песню. Наш с ней дуэт слегка улучшил мое настроение. Я пою об оторванных конечностях, о падающих с мостов автобусах и о прочих несчастьях, которые хотела бы навлечь на голову моего супруга. Я завидую способности Лавин свободно говорить о своих чувствах. Мы слегка продвигаемся вперед, и у меня мелькает мысль, что, возможно, она тоже не всегда могла выплеснуть свой гнев. И сумела выразить его, лишь начав писать песни.

В зале аэропорта я толкаюсь в толпе народа, пока перед моим носом не возникает металлоискатель с надписью: «Для прохода в следующий зал предъявите билет». Все встречающие тянут шеи и встают на цыпочки, высматривая нужных пассажиров, а высмотрев их, призывно машут руками.

Табло прибытия информирует, что самолет моей сестры опаздывает на тридцать минут, и это не удивительно. Логанский аэропорт печально знаменит опозданием самолетов. Дэвид пришел бы в ярость, если бы ему пришлось ждать лишних полчаса.

Подойдя к продуктовой тележке под тентом с красными, белыми и синими полосами, рекламирующей «Au Bon Pain»,[11] я покупаю шоколадный круассан и яблочный сок. Взяв пакет с едой, я нахожу оставленный кем-то на подоконнике журнал «Современная Америка и американцы». Понятно, что мне придется убить на чтение примерно полчаса. Мест свободных поблизости нет, поэтому я сажусь на пол и прислоняюсь спиной к окну.

Передо мной снуют чьи-то ноги, и я улавливаю обрывки разговоров.

– Отец все так же. Пьет.

– Ты пополнела.

– А ты похудела.

– Постой, вот я расскажу тебе, что Мэг сказала о…

Порой меня так и подмывает встрять в разговор, и выяснить, что же случилось дальше. Подслушивание в аэропортах подобно скольжению на волне прибоя. С моего места на полу я слежу за табло прибытия. Как раз, когда я дочитываю последние новости о том, как приукрасились к Дню благодарения Анистон и Питтсбург, на экране высвечивается сообщение, что самолет моей сестры приземлился. Предложив мое чтиво пожилой женщине, я бросаю пакетик из-под круассана и использованные салфетки в мусорный контейнер.

Джилл и Гарри с их южным загаром и светлыми волосами выглядят настоящими калифорнийцами. Мы слегка касаемся друг друга щеками, а потом я обнимаю племянниц.

Мишель в свои шестнадцать лет уже переросла и Джилл, и меня. У нее оригинальная асимметричная стрижка и фиолетовый цвет волос. Она говорит:

– Я покрасила их к школьному слету. И теперь никак не могу смыть, – не давая мне вымолвить ни слова.

Среди моих студенток встречалось достаточно панков, этим меня трудно удивить. По нахмурившемуся лицу Джилл я понимаю, что она не одобряет моего снисходительного отношения. Обе девочки похожи на мою сестру в детстве, хотя она никогда не красилась в фиолетовый цвет.

Кортни успела потерять детскую пухлость. Ей уже тринадцать.

– Отгадай, кто был в самолете и дал мне автограф? – спрашивает она.

Я даже не успеваю сделать предположение, как она уже достает листок бумаги из кармана и читает:

– Счастливого Дня благодарения, Кортни! С любовью, Мэтт Дэймон.

Гарри подталкивает нас к эскалатору. Джилл, Кортни и я поджидаем в сторонке, а Гарри и Мишель вылавливают багаж с карусели. Я равнодушно посматриваю на Мэтта Дэймона. Он стоит поблизости от нас.

– Надолго вы приехали? – интересуюсь я, видя как растет гора чемоданов.

– Только на выходные, – говорит Джилл. Она не уловила, в связи с чем я об этом спросила. На данный момент вокруг нас уже стоят восемь чемоданов на четверых. А Гарри и Мишель все еще чего-то ждут. Я оставила родственничков на тротуаре вместе с багажом, в который им, вероятно, удалось запихнуть весь домашний скарб, решив подогнать поближе «БМВ», запаркованный в гараже, слишком далеко, чтобы тащиться до него самим с десятью единицами багажа. Это машина Дэвида, на ней я ездила всю последнюю неделю. Ему не хотелось оставлять ее в гараже аэропорта, поэтому он временно взял мой «форд-эскорт».

На воссоединение с родственниками у меня уходит сорок пять минут черепашьей езды. Всякий раз, медленно продвигаясь вперед, я бубню проклятия вместе с Кристин Лавин.

Я подруливаю как можно ближе к тому месту, где стоит на тротуаре моя сестра со своим семейством, и штатный полицейский в сапогах и портупее тут же стучит по ветровому стеклу моей машины, ворча:

– Проезжайте, дама.

– Мне надо забрать тех людей. – Я показываю на гору чемоданов, рядом с которыми мои родственники кажутся карликами.

– Давайте побыстрее.

Стратегически подойдя к проблеме загрузки, мы умудрились запихнуть все вещи в машину, привязав пару чемоданов на крышу. Движение по-прежнему оставалось проблематичным. Бесполезно красовались рекламы «Большого раскопа», бостонского проекта строительства скоростной трассы, который, я уверена, будет осуществлен только к двадцать второму веку.

– Ничего не изменилось, – вздыхает Гарри. – Бостон все такой же грязный и несуразный.

Однако, как я вижу в зеркало заднего вида, в его глазах мерцает насмешливый огонек. Мы с ним вечно спорим о преимуществах Восточного побережья перед Западным. Пару лет назад я послала ему видеоклип с Вуди Алленом, где тот заявляет, что он не хотел жить в Калифорнии, потому что ее единственным культурным вкладом было разрешение делать правый поворот на красный свет. С помощью видеомагнитофона я размножила эту фразу, записав ее не меньше пятидесяти раз. Он прислал мне в ответ статью из «Научного мира Америки» о том, как много в нашем городе крыс, приложив записку: «И это не считая политиков».

– Нет, изменилось, папа. Стало холоднее, и листья уже все опали, – говорит Кортни.

– Вот дурочка, просто мы обычно приезжали летом, – возражает Мишель.

Девочки вспоминают о стюардессе, которая объявила, что пойманные на курении в туалете, будут лишены всех дурацких привилегий и незамедлительно высажены из самолета.

Я замечаю, что Джилл не улыбается, хотя Гарри поддразнивает девочек и меня всю дорогу до самого дома. Странно, обычно она благосклонно смотрит на подобные перепалки.


Уставшие после путешествия, все рано отправляются спать, вернее, все кроме меня и Джилл.

– Хочешь чаю? – спрашиваю я.

Мы сидим на кухне за сервировочной стойкой, уже переодевшись в ночные наряды. Я накинула красный махровый халат Дэвида. А ее голубой шелковый пеньюар под стать такой же шелковой ночной сорочке. Они изящно облегают ее тело. У нее по-прежнему нет ни капли жира.

В нас с ней, как и в детстве, живет дух соперничества, и я испытываю удовлетворение от того, что на ее лице больше морщин, чем у меня. Я подмечаю их, представляя, как сама буду выглядеть в скором будущем.

– Может, выпьем сидра? – предлагает она. – Помнишь, как мы покупали только что выбродивший сидр по соседству, в саду Прелестной Лощины.

– У меня есть запасы со Звездного рынка. Ты хочешь горячего или холодного?

– Горячего. Я замерзла. – Она зябко поежилась.

Налив две чашки сидра в ковшик, я добавляю туда немного гвоздики, корицы и мускатного ореха и ставлю его на огонь, мысленно говоря, что если бы оделась потеплее, то не мерзла бы. Вслух же я говорю:

– Помнишь, как мама готовила нам нечто подобное после футбольных матчей?

– С овсяным печеньем, – говорит она.

– И шоколадной стружкой, – добавляю я.

– Или с шоколадными черепашками. – Эти черепашки с орешками вместо лапок и головы завоевали приз на кулинарном конкурсе Пиллсбери.[12]

– И с шоколадными ореховыми пирожными.

– Или с тыквенным пирогом.

– И с домашним клубничным мороженым.

– Довольно! А то мы растолстеем, – говорит Джилл.

– Мы не можем растолстеть, разговаривая о пирожных. Кроме того, ты похудела. – Я вспомнила о человеке в аэропорту, сказавшем то же самое.

– Всё волнения, – говорит она.

– Девочки? Они вроде бы выглядят прекрасно.

– Так оно и есть. Несмотря на лиловые волосы. – Джилл вскакивает со стула. Держа чашку двумя руками, она идет к стеклянной двери. Прислонившись к ней, она устремляет взгляд в заоконную темноту. – Гарри закрутил роман. – Она делает большой глоток сидра.

Я уже не надеюсь рассказать сестре о моем романе с Питером. Я приглядываюсь к ней повнимательнее, чего не делала уже много лет, вспоминая, что с этой женщиной мы когда-то ссорились из-за нарядов, пока ее платья не стали мне коротки. Временами мы ссорились из-за того, кто первый пойдет в ванную, но она написала за меня курсовую работу, чтобы я могла покататься на лыжах в Нью-Гэмпшире с молодежной группой нашего прихода. Разумеется, мне пришлось выслушать ее нотации о том, что учебные задания нужно делать заранее. А я так и не рассказала матери о той ночи, когда обнаружила ее мертвецки пьяной на первой ступеньке лестницы. Вместо этого я тайно протащила ее в спальню, и весь следующий день громогласно выступала, как только оказывалась рядом с ней.

Я осознаю, что эгоистично думать только о себе. Моя сестра страдает. Я обнимаю ее за плечи и веду обратно к стулу. Она ставит чашку на столик и берет ложку, чтобы помешать сидр. Я спрашиваю о романе Гарри.

– Серьезный или просто интрижка?

– Интрижки у него бывают часто. – Она облизывает ложку. – Эта продолжается с весны. Она моложе меня. Симпатичнее. Она доложила мне, что намерена отбить его у меня.

– Она доложила тебе?! – Я пытаюсь представить, как Питер соперничает с Дэвидом. Но у меня не получается.

Джилл пожимает плечами.

– Ты можешь представить, как она заявилась к нам домой и пыталась убедить меня отказаться от него? По-моему, ей захотелось осмотреть владения, чтобы спланировать будущие перемены.

– Ты сказала Гарри?

– Нет. А если она сама сказала ему, то он никогда не упоминал об этом. Пока он не заикался о разводе. Мне лишь остается надеяться на то, что он сочтет, что развод обойдется ему слишком дорого, ведь Калифорния—это штат, где собственность супругов считается общей. – Она поднимает глаза, тушь на ее ресницах слегка поплыла. – Даже не знаю, что делать. Я не работала с тех пор, как родила Мишель. – Мы обнимаемся и стоим, слегка покачиваясь. Успокоившись, она добавляет: – Не говори никому. Особенно маме.

Я обещаю, что не скажу.


День благодарения выдался сырым и дождливым. Пока я пекла пироги с яблочной, тыквенной и изюмно-ореховой начинкой, все торчали за кухонным столом и болтали.

– Есть ли шанс достать билеты на матч «Кельтов»? В эти выходные они играют в Саду с «Лейкистами», – говорит Гарри.

– Ни малейшего, – откликается Дэвид.

Я не стала говорить ни Гарри, ни Дэвиду, что у меня есть друг, который мог бы достать билеты. С удивившей меня пристрастностью я вдруг обнаружила, что сердита на моего зятя за то, что он поступил с моей сестрой так же, как я с моим мужем.

– Лиз, сделай, пожалуйста, еще кофейку, – просит Дэвид. Мишель предлагает мне свою помощь.

Я украшаю резными полосками теста края пирога и объясняю ей, где стоит банка с кофе.

– Темной обжарки, – добавляю я, показывая на фарфоровую кофейную банку с герметичной крышкой. Кофе для Дэвида значит так же много, как Христос для утвердившегося в вере христианина. Украшения рвутся. Сунув тесто в холодильник для отстоя, я раскатываю второй пирог. Этот получается лучше и не рвется, когда я перекладываю его в форму для выпечки. В кухне витают вкусные запахи кофе и пирогов. Они уже не вызывают у меня приступов тошноты, видимо, я справилась с инфекцией.

– А вы сами-то пойдете на «Кельтов»? – спрашивает Гарри.

– Моя фирма заказывает абонементы. Мы получаем их пару раз в год. Лиз угрожает мне разводом, если я приглашу кого-то другого. – Я выпадаю из разговора, когда мужчины начинают обсуждать преимущества разных команд.

Звонит телефон. Джилл берет трубку и зовет меня. Она подносит трубку к моему уху, чтобы я не запачкала ее белыми от муки руками.

– Поздравляю с праздничком, – говорит Джуди. – Кое-кто хочет пожелать тебе веселого Дня благодарения. – Не обращая внимания на муку, я забираю трубку у Джилл, испугавшись, что она может услышать голос Питера.

– Извини, что я звоню тебе домой, но мне очень хотелось хоть на минутку разделить с тобой этот праздник. Надеюсь, ты не сердишься, – говорит он.

– Совсем наоборот. Я глубоко взволнована, – говорю я.

– Я люблю тебя.

– Я тоже. – Я мельком поглядываю на окружающих, но все они явно заняты более важными делами и не обращают на меня внимания.

– Отлично сказано. Надо любить себя. Именно так и должны относиться к себе умные люди, – говорит он.

– Ты понимаешь, что я имею в виду.

– Ты имеешь в виду, что любишь меня? – спрашивает он.

– Угадал. Послушай, Марк, у меня куча дел.

– Мудро. На тот случай, если кто-то услышит мужской голос. Хочешь, я крикну, как сильно люблю тебя? – смеясь, восклицает он.

Мне хочется спросить, не пьян ли он или, может, покурил травки, но я не смею.

– Передай Джуди и детям мой сердечный привет. Но оставь немного и для себя. Нет, погоди. Дай-ка мне еще Джуди на минутку.

– Лиз? – Я так и вижу, как Джуди опять снимает клипсу, перед тем как поднести трубку к уху.

– Спасибо, подружка. Ты просто прелесть.

– Я понимаю. Желаю хорошо повеселиться.

Джилл наблюдает за мной, слегка прикрыв веки. Так же она делала, когда я обманывала маму и моя сестра знала об этом, а мама – нет. Может, мне это только показалось? Я рассказываю всем историю Франка Н. Штейна, тщательно избегая упоминания о Питере.


Джилл с девочками едут в моей машине. А Дэвид и Гарри загружаются в «БМВ» вместе с багажом. Однако нам приходится сделать круг и вернуться домой. На середине трассы 128 Дэвид звонит мне по мобильнику из своей машины. Невзирая на мои протесты, он обеспечил меня личной трубкой на тот случай, если у меня сломается машина, и мне понадобится вызвать техпомощь.

– Лиз, это я, – говорит он искаженным помехами голосом. – Гарри вспомнил, что забыл пироги на столе. Ты сможешь вернуться за ними?

Мы выезжаем второй раз, девочки держат на коленях пироги с тыквенной и орехово-изюмной начинкой.

– Не трогай корочку, – предупреждает Джилл Кортни, осторожно держа яблочный пирог, чтобы начинка не вытекла и не запачкала ее куртку.

– Как вы думаете, будет снег? – спрашивает Кортни. – Мне так хочется посмотреть на него. Я видела снег только раз в жизни, когда мы ездили в Колорадо кататься на лыжах.

– Вот дурочка, еще слишком тепло, – осаживает ее Мишель.

– Они пререкаются, как мы с тобой в детстве, – говорит Джилл. – Не удивительно, что мама выгоняла нас в наши комнаты…

Она не успевает закончить, мы въезжаем в наше родовое поместье, наш главный семейный колониальный очаг начиная с 1756 года. Вход в дом обрамляют две колонны. Кирпичный дом перед Гражданской войной дополнили деревянными пристройками. А еще мы знаем, что в нашем доме в свое время прятались беглые рабы, когда существовала так называемая подпольная железная дорога.[13] Мы обнаружили подвал, где прятали этих беглецов.

Водопровод провели в дом во время Первой мировой войны, электричество – в период Великой депрессии, а комбинированные окна вставили во времена Корейского конфликта. Крышу последний раз перекрывали во время Вьетнамской войны. И все это время, невзирая на ремонты и национальные кризисы, в нашем доме рождались, жили и умирали поколения моих предков.

Здешняя почва такая каменистая, что Мозес Путнам, наш первый американский поселенец, должно быть, был либо жутким оптимистом либо не слишком умным, если задумал основать земледельческую ферму в таком местечке. Сейчас, правда, на этих землях уже растут яблоневые сады. Мой брат Бен начал выращивать карликовые деревья пять лет назад. Его скудные урожаи можно передать поговоркой «Что посеешь, то пожнешь», но они являются добавкой к его доходу, получаемому от занятий ландшафтной архитектурой. Он занимается в основном чертежами, а не физическим трудом на свежем воздухе.

Первым нам навстречу выходит Бен. Он живет близко, в начале улицы, и часто забегает сюда, чтобы помочь матери.

Джанис, моя невестка, пухленькая и румяная как обычно, держит на коленях пятилетнюю Саманту. Они сидят у камина в кресле-качалке. Сэмми спрыгивает с материнских колен, чтобы раздать поцелуи.

– Какая ты красавица, – говорю я, пока она самодовольно кружится перед нами, хвастаясь своими ажурными колготками и красным бархатным платьем.

– Чтобы вытащить ее из джинсов, мне пришлось пригрозить, что я разорву их на мелкие кусочки, – говорит Джанис.

Мама в своей родной стихии – все ее птенцы слетелись в гнездо. Я усаживаюсь поближе к огню в освобожденное Джанис кресло. От тепла меня клонит в сон. В нашей кухне оригинальный очаг. Слева от камина – дровяная печь, в которой можно готовить хлеб, а справа висят огромные металлические крюки, на которые когда-то подвешивали мясные туши. Сегодня на этой печке разве что подогреют пастилу или зефир, если кто-то останется голодным после праздничного обеда и десерта. Вокруг нас уже витают чудесные ароматы.

Шепот Джанис возвращает меня в настоящее.

– Мама хочет сообщить важную новость. Пожалуйста, не спорь с ней. – Она заговорщицки прикладывает палец к губам. Я заинтригована.

Дэвид, Гарри и Бен отправляются рубить дрова. Через окно до нас доносятся приглушенные удары топора. Мать что-то напевает себе под нос. Давненько я не видела ее такой довольной.

Из печи вынимают зажаренную шипящую индейку. Мама вручает мне нож.

– Артрит совсем меня замучил, я не смогу хорошо разрезать. Давай-ка, займись делом, да не забудь, что лучший кусок выбирает не тот, кто режет. Включая куриную гузку.

– Неужели индейка запекается в такой странной штуковине? – спрашивает Мишель. Она вернулась в кухню проверить, как идет подготовка к обеду. – Бабушка, а ты правда кипятишь мыльную воду в сковородках, если к ним пристает пища?

– Да, а что тут особенного?

– Да нет, ничего. Вообще-то мама тоже делала так раньше, до того как у нас появилась домработница.

– Давайте сочинять книгу. Можно назвать ее «Материнские заботы», – говорю я.

Кухонный стол ломится от угощений – дань обжорству.

– Я читала, что средний американец уничтожит сегодня по меньшей мере семь тысяч калорий, – говорит моя увлекающаяся статистикой сестра.

– Я приму посильное участие, – говорит Бен.

Он входит с охапкой дров в сопровождении Дэвида и Гарри. На бороде моего брата поблескивают капли дождя. У всех мужчин раскрасневшиеся лица.

Осторожно ступая по неровным половицам, мы перетаскиваем еду в столовую. Жаль, что мы собираемся здесь исключительно по праздникам, потому что это очень красивая комната – с зелеными ворсистыми обоями и деревянными стенными панелями. Вся антикварная обстановка, фарфор и серебро достались нам по наследству от дядюшек и тетушек. Стол украшен канделябрами и сосновыми лапами с шишками.

– Можно я прочту молитву, бабушка? – спрашивает Сэм.

Она восседает на стопке толстых телефонных справочников, бостонских «Бело-желтых страниц». Мать прикрыла их салфеткой, чтобы девочка не порезалась об острые края.

– Давай, – разрешает мать. Сэм велит нам сложить руки. – Великий Боже, милосердный Боже, мы благодарим тебя за нашу пищу. Пей до дна! Ваше здоровье! Аминь!

Тарелки снуют взад-вперед. Серебряные приборы стучат по фарфору. Наш застольный разговор обильно сдабривается восклицаниями: «Гм-м-м…», «Вкуснятина!» и «Пальчики оближешь!».

Я традиционно заканчиваю праздничный обед, засунув за щеку маринованный огурчик. Помню, в детстве я болела свинкой. Вот тогда, сунув в рот пикули, я испытала мучительную боль, и это еще слабо сказано.

– Лиз, да проглоти же ты огурчик, – говорит мать.

– Это был бы не обед на День благодарения, если бы Лиз не выглядела как опухший бурундук, – говорит Бен.

– И если бы я не посоветовала ей проглотить огурец, – подхватывает мама.

Семейные ритуалы, ничего не поделаешь. Будучи школьницей, я терпеть не могла подобных шуточек. А теперь они мне нравятся, напоминают о том, кто я есть. Но останется ли все по-прежнему, если я брошу Дэвида? Примут ли они Питера, или мама откажется признать его? Она всегда неодобрительно пыхтит, рассказывая о чьих-то разводах. Она злится, удивляясь, как смеют родители важничать, если их неблагодарные дети навлекают на них такой позор.

Мама постукивает вилкой по бокалу с водой, возвращая меня к реальности.

– Прежде чем наши мальчики отправятся смотреть футбол, я хочу сделать объявление.

Она игнорирует тот факт, что нашим мальчикам уже далеко за сорок. Поднявшись со стула, она идет к письменному столу, стоящему в простенке между окнами, и приносит два листа бумаги, в одном из которых я узнаю ее персональную почтовую бумагу.

Много лет она заказывала веджвудские почтовые наборы с цветной бумагой и именными конвертами с серо-голубым тиснением. Я вспоминаю то время, когда она написала моему учителю: «Элизабет-Энн отсутствовала вчера на занятиях, решив, что гораздо интереснее ловить головастиков, чем сидеть в классе. Поступайте с ней, как сочтете нужным». Я сама вручила это послание, уверенная, что в нем содержится обычное объяснение, написанное матерью, которой понятны все искушения весеннего дня.

Мать берет простой листок.

– Сначала послушайте письмо тетушки Энн. – Тетушка Энн – ее родная сестра, живущая в Сан-Сити, Аризона, она на два года старше матери.

Милая Грейси,

я пишу тебе это письмо, сидя в моем уютном патио и попивая мятный чай со льдом. Если бы я по-прежнему жила в Новой Англии, то мне пришлось бы сейчас напялить на себя кучу теплой одежды.

Скоро ко мне придет моя соседка, Кей, мы с ней играем в бинго. На прошлой неделе я обогатилась за счет этой игры на десять долларов. По моим прикидкам, до конца года я выиграю еще около сотни долларов. В субботу вечером в клубе устраивают барбекю с танцами. Мы, вдовы, ходим туда компанией и поглядываем на пару симпатичных вдовцов. Благодаря им и друзьям наших мужей у нас всегда есть кавалеры для танцев. Хотя среди вдовцов чаще всего попадаются старперы.

«Галстуки мокры от чая, а ширинки – от мочи», – так говорит о них Кей. На самом деле она не права. Никто из них не носит галстуки. Хотя я, к сожалению, не смотрела на их ширинки. Вероятно, мама сейчас готова была бы встать из могилы, чтобы прочесть мне нотацию о благопристойном поведении.

Ну да ладно, Кей уже сигналит мне, а я хочу бросить письмо в почтовый ящик по дороге.

С сердечным приветом,

Твоя Энн.

Мать отложила письмо и взяла свою личную почтовую бумагу.

– Получив это письмо, я принялась писать ей ответ. – Она слегка откашлялась.

Милая Энни,

вечера у нас очень холодные. Я с ужасом жду зимы. Отопление стало слишком дорогим удовольствием. Морозы губительны для моего артрита.

У меня началась бессонница, и на следующей неделе я пойду на прием к доктору. Дети приедут на День благодарения, и их предстоящий приезд наполняет меня хоть какой-то радостью. Я смотрю мыльные оперы и игровые шоу, но они мне так надоели, что…

Она относит оба листка обратно на стол.

– Я так и не закончила свое письмо. Энн живет такой интересной жизнью, а я только и делаю, что жалуюсь, как старая кляча. Что ж, сказала я себе, раз мне не нравится моя жизнь, то стоит изменить ее. Я переду в Аризону и буду жить там с Энн. – Внимательно поглядывая на каждого из нас, она ждет нашей реакции.

Все мы пребываем в каком-то безмерно глубоком молчании. Я удивленно смотрю на мою мать, на женщину, которую я, за глаза разумеется, называла Супер-Нытиком. Ее взгляд ходит по кругу, включающему Джилл, Бена и меня.

– По-моему, это чудесная идея, – говорю я, сознавая, что ей нужно мое благословение.

– В самую точку, бабуля, – говорит Мишель.

– Значит, ты будешь жить поближе к нам, – добавляет Кортни, и я замечаю, что Джилл слегка вздрагивает.

Тут нас всех словно прорывает, и мы начинаем говорить одновременно, а мама расцветает от нашего внимания.

– Вы хотите продать этот дом? – спрашивает Дэвид.

– Мы с Джанис переедем сюда, – говорит Бен. – А наш дом сдадим в аренду. Я хочу расширить сад, увеличить урожай яблок и, может, еще наладить производство других продуктов, типа кленового сиропа.

– А что, если тебе не понравится в Аризоне? – спрашивает Джилл.

– Тогда я вернусь обратно. Поэтому Бен пока только сдаст свой дом.

Дэвид хмурится.

– По-моему, это не справедливо, – тихо бурчит он. Я, успокаивая его, касаюсь его руки. Он открывает рот и закрывает, ничего не сказав.

– Я думаю, все будет в порядке, – говорю я, и Джилл поддерживает меня. Мне этот дом не нужен. А Бену нужен. Папа всегда говорил, что стоит заняться обработкой нашей земли. Бен облагородит ее.

Мама выпроваживает мужчин в гостиную. Отложив на время уборку стола, она приносит фотографии Сан-Сити. Когда я рассматриваю одну из них, где тетушка Энн стоит рядом с кактусом, мать говорит:

– Этому кактусу больше сотни лет.

– Когда ты собираешься уезжать? – спрашивает Джилл.

– В понедельник. Я купила билеты туда и обратно, с открытой датой возвращения, на три месяца. Если мне понравится, я вернусь, чтобы запаковать свои вещи. А если мне даже не захочется уезжать оттуда, то я могу просто попросить Джанис прислать мне все необходимое. Сдам обратный билет. А на вырученные деньги сыграю в бинго.

Мать никогда не играла в бинго. Она пренебрежительно относится к такому времяпрепровождению, как и к большинству игр, устраиваемых католической церковью.

– Я еще не настолько безумна, чтобы умирать со скуки в католическом соборе, – говорила она обычно.

– В бинго?! – восклицает Джилл и потрясенно смотрит на меня и Джанис, явно спрашивая нас взглядом: «Какой бес в нее вселился?» Да, похоже, мне нужно пересмотреть мое представление о матери как о ноющей старушке, не способной на самостоятельные решения.


Мы заканчиваем закладку в посудомоечную машину первой партии тарелок, Джанис и Джилл мирно беседуют, и мама манит меня за собой. Мы поднимаемся на второй этаж в мою детскую комнату. Она почти не изменилась, разве что теперь по плетеным циновкам пола не разбросаны кучи одежды, магнитофонных кассет, бумаг и книг. Покрывала и портьеры остались прежними.

Она вытаскивает из-под моей старой латунной кровати большую коробку. Мама такая идеальная хозяйка, что на этой коробке нет ни пылинки, хотя она стояла под кроватью бог знает сколько времени.

– Это будет комната Саманты. – Она никогда не называет свою внучку Сэм или Сэмми, как делают все остальные.

Долгие годы ее дом был хранилищем наших детских вещей. Я выбросила почти все, как мои школьные платья. Все мои детские книжки – и «Нэнси Дрю», и «Близнецы Боббси» Торнтона У. Буржиза, и «Беверли Грей» – давно отданы моим племянницам. Так же как и мои куклы и игрушки. А свидетельства моих учебных достижений, включая докторскую диссертацию и написанные мной учебники, хранятся в моем рабочем кабинете.

Сразу под крышкой коробки лежит моя записная книжка с памятными сувенирами школьных времен. Я открываю эту пухлую книжицу. В ней можно обнаружить билеты со всех футбольных матчей с проставленным счетом, с которым закончилась игра, а также составленный мной альтернативный список игроков парадной команды. Я участвовала в парадах только дважды и оба раза до позднего вечера щеголяла в праздничной экипировке.

Там же хранится носовой платок, которого касался Билл Гилган, пригласив меня потанцевать. Я была первокурсницей, а он был уже старичком. Он встречался с другой старшекурсницей, Корнелией. Ее уменьшительное имя, Нел, казалось мне верхом софистики.

В большом конверте лежат старые фотографии моих одноклассников, большинства из них я не видела со времен окончания школы. Мое имя написано в левом верхнем углу, их – внизу справа. Премудрые слова написаны на обратной стороне: «Мы никогда не забудем „домашнюю комнату"[14] и Историю Соединенных Штатов», но я забыла. Я не удивлюсь, если память подвела и всех остальных.

А вот и мои дневники, по одному на каждый год обучения в средней школе. Я открываю страницу наугад, и читаю о том, что Джейсон бросил меня ради Барбары Канн. Я соорудила для них пару колдовских кукол и исколола их булавками. Эти куклы также лежат в коробке моих детских сокровищ.

Мать трогает кусок бледно-лиловой ленты от старого букетика, который прикалывался к корсажу.

– Я помню его. Ты прикалывала его в тот вечер, когда поехала отмечать Рождество. – Я изумилась, что она помнит это. Тогда во время бала вдруг повалил снег.

– Я была убеждена, что ты попала в аварию, – говорит она.

– Я же позвонила домой и спросила, в какую сторону надо крутить руль, если нас занесло.

– Но твой звонок вовсе не успокоил меня. Так было и в тот раз, когда за тобой заехал Томми Маркс. Он въехал к нам во двор очень осторожно, а ты выскочила из дома и спросила, неужели его машина не способна ездить быстрее черепахи. Когда вы отъезжали, он резко прибавил скорость. Я подумала, что если ты вернешься живой, то я убью тебя. – Она положила обратно лиловый букетик. – Почти каждый божий день я вспоминала, как хорошо ваш отец управлялся с вами, мне так порой его не хватало. Порой я даже сердилась на него, словно он специально умер, оставив меня одну.

Мы сидим рядышком на моей кровати, вокруг Нас витает моя юность. Вот фотография на Рождество после папиной смерти. Джилл, Бен и моя мать сидят на полу. Я сделала этот снимок моим новым «Кодаком». Щенок, наш подарок Джилл, жует сахарную палочку. Мать выглядит такой молодой и симпатичной.

– Сколько тебе здесь? Она слегка задумалась.

– Тридцать девять.

– Как мне сейчас. Надо же, какое совпадение!

Она делает глубокий вдох, как обычно, когда собирается что-то сказать.

– Я долго репетировала эту речь, Лиз, поэтому не перебивай меня. Я понимаю, что со мной было трудно, и я хочу поблагодарить тебя за терпение. Я попытаюсь измениться.

Моей матери шестьдесят девять лет. Долгие годы она лелеяла свою хандру, превращая ее в своеобразное искусство. Когда я звонила ей, она монотонно перечисляла мне бесконечную череду своих болезней, недомоганий и жизненных неурядиц. Я глажу ее руку, чувствуя, что сейчас нас с ней связывает такая родственная близость, которой никогда не бывало прежде.

– Ты ведь моя мама. – Звучит, конечно, не слишком утешительно, но я не могу придумать ничего лучше.

– Энн грозилась убить меня за то, что я стала настоящим мучением для вас. Она говорит, что когда я приеду к ней, то она будет бить меня всякий раз, как я начну скулить или жаловаться. А если я буду выглядеть радостной, то она будет обнимать меня.

– Я предпочла бы объятия, – говорю я.

– Уже много лет никто не обнимал меня. Я соскучилась по ласке.

– Ты никогда не обнимала нас в детстве, – говорю я.

– Я боялась избаловать вас. – Она достает какую-то нитку из кармана передника. Я обнимаю ее, но она остается напряженной. Наверное, ей нужно вновь привыкнуть к ласковому обращению.

Поздний вечер, обильная трапеза и разговор по душам с матерью истощил мои силы.

– Я ужасно хочу спать. Можно я подремлю немного? – спрашиваю я.

Я вытягиваюсь на кровати, и она накрывает меня шерстяным пледом. Она связала его в те времена, когда ее еще не скрюченные ревматизмом пальцы ловко орудовали спицами. Опустив полотняную штору, она выходит, закрывая за собой дверь.

Я задумчиво разглядываю комнату, где в основном проходила моя жизнь до замужества. Я даже родилась в этой комнате. Мать никогда не рассказывала нам, долго ли она страдала во время родов. Бен появился на свет за сорок пять минут, Джилл выскочила за полчаса, а я вылетела за двадцать минут, пока она ждала папу, который пошел заводить машину, чтобы отвезти ее в роддом.

Я думаю о том, в какие хорошие руки попадет мать. Я обожаю тетушку Энн. В детстве она забирала нас троих к себе на выходные. Вероятно, тогда мама слегка отдыхала от нас, а тетушка Энн не чувствовала себя одинокой, но в детстве я не задумывалась об этом.

Муж тети Энн погиб на Второй мировой войне, и она больше не вышла замуж. Согласно семейным преданиям, упорно отрицавшимся при каждом пересказе, у нее был тридцатилетний роман с ее женатым начальником. Может, склонность к измене передается по наследству.

Наши выходные в ее доме проходили совершенно удивительно: к примеру, мы укладывались спать в палатке в гостиной или так и не успевали испечь задуманное печенье, съев все сырое тесто. Однажды мы затеяли футбол в магазине, используя в качестве мяча рулон туалетной бумаги. Администратор попросил нас уйти. Когда он повернулся к нам спиной, тетушка Энн показала ему язык.

Я осознаю, что сегодня впервые подумала о матери, не как о матери, а просто как о женщине с ее собственными чувствами. Я предоставляла ей гораздо меньше прав на личные чувства, чем предоставляю моим студентам или друзьям. Сев на кровати, я вдруг задумываюсь, не была ли я несправедлива и к Дэвиду, игнорируя его индивидуальные интересы и жизненные обстоятельства.

Тихий стук в дверь – и в комнате появляется голова Сэмми.

– Ты спишь, тетя Лиз?

– Нет, милая. – Она запрыгивает на кровать и прижимается ко мне.

– Почему ты решила лечь спать?

– Я устала.

– Я ненавижу спать. Днем спят только малыши.

– Многие взрослые были бы счастливы, если бы им удавалось всласть поспать днем.

Сэмми смотрит на меня с недоверием.

– Не-е-а… – Она забавно перекручивает язык и гримасничает.

– Ты знаешь, когда я была маленькой, то жила в этой комнате, а теперь в ней будешь жить ты. – Возможно, ей также трудно представить меня маленькой девочкой, как и то, что некоторые люди любят вздремнуть днем. – Я любила сочинять истории о тех разводах на потолке. Сколько бы их ни замазывали, они всегда проступали вновь. – Я показала на один из разводов. – Вон то пятно обычно было плюшевым медвежонком.

Мы придумываем бессвязную историю о медвежонке, который хочет поплавать, но потолочное пятно-рыба мешает ему, щекоча и покусывая. Нас прерывает стук в дверь. Сэмми впускает свою бабушку и убегает на первый этаж. Впервые за последнюю пару лет я вдруг пожалела, что у меня нет детей.

Мать суетится вокруг меня, складывая плед, хотя я и не говорила, что уже хочу встать.

– Джанис не терпится переехать сюда. Мне очень интересно, как она все здесь переделает, после того как мы разъедемся.

Моя невестка родилась в семье дипломатов. Она успела пожить в восьми странах, помимо Вашингтона, округ Колумбия.

– Наверное, ей нравится прочность и стабильность семейных отношений, – говорю я.

– А мне всегда казалось, что она бросит бедного Бена, и… – Мать потрясенно смотрит на меня, когда я ударяю ее по руке.

– Тебе надо привыкать к условиям жизни у тетушки Энн, – с улыбкой говорю я.

– Ладно, Джанис стала хорошей женой и матерью, – говорит она.

Я обнимаю ее, и хотя она еще не совсем расслабилась, но все-таки уже меньше напряжена, чем прежде.


Из-за густого тумана резко снизилась видимость на дороге. В Новой Англии бывает не так уж много туманных дней. Мне страшно вести машину в таком молоке. По крайней мере, если меня заносит во время снегопада, то я вижу, во что мне суждено врезаться. Все водители на трассе снизили скорость и тащатся максимум тридцать миль в час. Я припала к рулю, словно этот наклон вперед на несколько дюймов может мне помочь видеть гораздо дальше.

Я приезжаю раньше Дэвида, который разговаривал с Беном, когда я выехала с фермы. Войдя в дом, я принимаюсь за уборку на кухне; в спешке перед отъездом мне не удалось убрать последствия моих кулинарных подвигов.

Мой муж входит на кухню. Судя по его поведению, он сильно раздражен. Может, он сам постепенно успокоится, если я не буду приставать с расспросами. Это было бы слишком хорошо.

Он начинает говорить, отрывисто выпаливая слова.

– Ты собираешься образумить свою мать? – Он расхаживает по кухне, даже не сняв пальто и перчаток.

– По-моему, в Аризоне ей будет хорошо. Почему я должна образумить ее?

– Я имею в виду не переезд. А дом. Вместе с землей он безусловно потянет как минимум на миллион.

– А тебе-то что с того?

Он хлестнул перчатками по высокому кухонному столу.

– Господи, Лиз, не строй из себя блаженную дурочку. Твоя мать еле сводила концы с концами, сидя на золотом дне. Если бы она продала усадьбу, то могла бы выгодно вложить деньги и жить припеваючи.

Если я и дурочка, то у Дэвида крайне ограниченный кругозор, и хотя я понимаю, что в данном случае бесполезно ему что-либо объяснять, но все же хочу попытаться. Главное, мне хочется, чтобы он понял мою точку зрения.

– Нет, ты неправильно понимаешь ситуацию. Она не могла бы продать ее. Она должна была сохранить ее для Бена. Сотни лет эта усадьба передается по наследству старшему сыну. И моему брату она нужна.

Дэвид расстегивает пальто. Он говорит медленно, словно я ребенок, не способный понять элементарных вещей.

– Конечно, она нужна ему. Она стоит целое состояние. А как ты отнесешься к тому, что твоей матери, возможно, придется окончить дни в доме престарелых? Кто будет оплачивать ее содержание?

– Может быть, тогда мы и продадим усадьбу. Но лучше сохраним и поделим расходы по содержанию на нас троих.

– Ты ничего не смыслишь в денежных вопросах. Это усадьбу вам надо поделить на троих.

В нашей семье так не принято. Несмотря на мелкие ссоры и разногласия, у нас хорошая семья. Крепкий родственный клан. Когда брат Дэвида попал в больницу, мы узнали об этом, только когда он вышел. Это было не важно, и я уверена, что Дэвид даже не навестил бы его там. Его сестра обо всем знала, но и не подумала навестить брата.

– У нас в семье так не принято. Папа не делился с дядей Арчером и дядей Уолтером.

– Значит, из-за каких-то устаревших семейных традиций вы с Джилл позволите Бену увести все наследство у вас из-под носа?

Мне хочется закричать или разбить пару тарелок. Но я опять смиренно молчу.

– Давай лучше сменим тему, – предлагаю я. Дэвид продолжает совать нос в чужие дела, следуя за мной по пятам, поскольку я ухожу из кухни, закончив с уборкой. Храня молчание, я ложусь спать. Он наконец отстает от меня. Когда он ложится, я притворяюсь спящей.

Тошнота не оставляет меня все выходные, и я отказываюсь от поездки на субботний семейный ужин. Мне было бы приятно еще раз пообщаться с родственниками, но Дэвид все возмущается из-за дома, и наше присутствие там могло бы еще больше обострить отношения, даже если бы я хорошо себя чувствовала.

– Но я готовлю фасоль и пеку темный хлеб с кукурузой, – говорит мать, когда звонит, чтобы пригласить нас.

– О, пожалуйста, не надо о еде, – молю я. Днем меня навещают Джилл и Джанис, они сидят возле моей кровати, и мы разговариваем обо всем понемногу и о нашей матери.

Джанис заварила травяной чай и принесла мне подсушенный хлебец.

– Ты, наверное, уже потеряла все, что набрала за праздничным обедом. Даже завидно. – Она похлопывает себя по объемистому животу.

После их ухода Дэвид, работавший в своем кабинете, начинает выражать недовольство тем, что я торчу в постели. Он слегка сочувствовал мне, несмотря на скрытое напряжение, до тех пор пока не померил мне температуру и не обнаружил, что она нормальная.

– Ты собираешься обедать? – спрашивает он.

– Мне не хочется ничего готовить.

– Тогда я пойду в ресторан. Я захвачу с собой работу, мне еще много нужно сделать.


В воскресенье, во второй половине дня, он уезжает в Даллас. Моя сестра и ее семья поедут с ним, поскольку планировали уехать от нас в это же время. Бен довозит их до нашего дома, где они все пересаживаются в машину Дэвида. Шофер из его конторы в понедельник пригонит «БМВ» обратно. Понадобилась целая куча телефонных переговоров, чтобы обеспечить их материально-техническое передвижение.

Мне пришлось лишь выслушивать, как будут претворяться в жизнь их планы. С трудом собравшись с силами, я натягиваю джинсы и теплую фенвейскую футболку поверх свитера с высоким воротником, однако мне почему-то так и не удается согреться. Стоя на дорожке у нашего дома, мы с Беном помахали отъезжающим, и он, обнимая меня за плечи, говорит:

– Ты чертовски плохо выглядишь, сестренка.

– Спасибо, братец.

– Пойдем в дом. Я приготовлю тебе чаю. – Он вяло слоняется по моей кухне, а я сижу в шезлонге в спальне. Он приносит мне поднос.

– Какой ты милый.

– У твоего мужа иное мнение.

– Почему?

– Он сказал, что, по его мнению, я должен вам с Джилл некую сумму в качестве компенсации за дом. Что ты думаешь по этому поводу?

– Думаю, что Дэвиду не следует лезть в наши семейные дела.

– Джилл сказала то же самое. А Гарри даже слегка расстроился.

Бен принес и себе чашку чая. Он вдыхает его аромат.

– Тебе не показалось, что Джилл выглядела несчастной?

Это необычный вопрос для моего брата. Он один из немногих представителей нашего семейства, способных на откровенный, прямой разговор. Мать и ее сестры обычно ходят вокруг да около. К примеру, когда мама хочет узнать что-то о тете Рут, то звонит тетушке Энн, которая ей отвечает: «Если ты хочешь узнать, как дела у Рут, то позвони ей сама».

– С чего ты взял? – спрашиваю я брата.

– Я подумал, может, она поделилась чем-то с тобой.

О господи! Я надеюсь, что хоть мы с братом оставим эту нашу семейную игру, уклоняясь от прямых намеков. Однако я не могу выдать тайну Джилл. Потом меня осеняет, что, возможно, она сама рассказала что-то Бену и он пытается выяснить, что мне известно.

– Просто если бы у нее возникли какие-то супружеские проблемы, то я предложил бы ей с девочками остаться с нами, – гнет свою линию Бен.

На сей раз меня зацепило.

– Она рассказала тебе.

– Мне хотелось повесить этого подлеца. Я знаю, что Джилл может быть врединой, но она моя сестра и я не хочу, чтобы кто-то портил ей жизнь.

– Ты говорил с Гарри?

– Господи, нет конечно. Если все уладится, то ему лучше не знать, что знаем мы. Я и Джанис-то ничего не сказал, за исключением того, что мне хотелось бы, чтобы Джилл с ее девочками жила у нас, если не дай бог с Гарри что-то случится.

– И она сказала…

– Моя жена готова приютить всех на свете – беспризорных животных, растения и даже камни, – она все тащит в дом.

Он встает, собираясь уходить.

– Может, поедешь со мной, чтобы не скучать тут в одиночестве?

Я отказываюсь ехать с ним, просто потому, что хочу спать. Он ерошит мои и так уже взъерошенные волосы.

После его ухода я чувствую себя так отвратительно, что даже не могу позвонить Питеру.

Загрузка...