У Терека два берега…

Глава 12

Маша Саадаева хорошо рисовала. Еще в школе учительница рисования и черчения посылала ее рисунки на конкурс детского творчества в Ставрополь. Ее кони, пасущиеся на берегу Терека, принесли ей одно из призовых мест.

Теперь детский талант пригодился. Маша ползала с кисточкой по огромному стенду, лежащему на полу. Конференц-зал конезавода имени С.М.Буденного надо было успеть оформить к двадцать третьему февраля, дню Красной армии. К тому же в долине неожиданно появились воинские части. Должно быть, будут проводить маневры перед отправкой на фронт. Это очень кстати! Можно будет пригласить бойцов на торжественный вечер. Говорят, что воинская часть прибыла очень большая. Не беда! Пусть командир отпустит хотя бы отличников боевой и политической подготовки.

Обязательно будут танцы под патефон. Даже у ее молодых недоагитированных мусульманок, как только она им рассказала свою идею насчет праздника, глаза загорелись. Пускай-ка их Советская армия теперь поагитирует. Жаль, что сама Маша Саадаева, замужняя женщина, закрыта для такой агитации да, пожалуй, и для пропаганды.

Маша рисовала бойца Красной армии. Глаза получились черные, пронзительные, как у Азиза. Салман написал Айшат, что видел на фронте ее мужа, но их встреча произошла во время боя, и поговорить они не смогли. Это было очень важное для нее сообщение. Значит, Азиз не пропал без вести, а жив и продолжает сражаться с фашистами.

Лицо бойца было почти готово. Оставалось несколько заключительных мазков. Кисточка коснулась подбородка, чтобы положить немного тени, и Маша вздрогнула. У бойца получился знакомый подбородок с ямочкой. Это просто случайность. Дрогнула рука — вот и все. У одного Жени Горелова такой подбородок? Вот у артиста… как его? Тоже подбородок с ямочкой.

Но кисточка уже касалась губ, и нарисованный боец вдруг усмехнулся совсем по-гореловски. А когда Маша рисовала загорелую крепкую шею, видневшуюся в расстегнутый не по уставу ворот гимнастерки, то почувствовала такое сильное бабье желание, что не сдержалась и ткнулась губами в невысохшую гуашь.

Вбежавшая в комнату Айшат, увидев перемазанную в краске подругу, рассмеялась своим удивительным смехом, похожим на журчанье горного ручейка, и захлопала в ладоши. Была Айшат в темном платье и темном платке, но на груди ее алел комсомольский значок. Комсомольская работа в горах шла значительно лучше, когда Красная армия перешла в наступление по всем фронтам.

Саадаева продолжала рисовать, несколькими мазками сгладив подбородок, приходя в себя от непонятного наваждения.

— Маша, нарисуй красноармейца на коне, — предложила Айшат.

— А поместится конь? Сейчас прикину… Да, пожалуй, ты права. Будет тебе, Ашутка, конь-огонь. Сделаем его красного цвета, как у художника Петрова-Водкина.

Маша вспомнила репродукцию картины, перед глазами мелькнули обнаженные мальчишеские тела, и она почувствовала, что ее все еще сжигает изнутри столько лет тлевшая, а тут неожиданно вспыхнувшая женская страсть. Она вскочила и бросила в сердцах кисточки на пол.

— Маша, что с тобой? — вскрикнула Айшат.

— Ничего, подруга, сейчас все пройдет. Это пустяки, бывает.

Но она понимала, что это уже не отпустит ее, а будет приходить к ней по ночам, залезать в опустевшее супружеское ложе, или, как сегодня, будет цепляться за воспоминания, поджидать случая, намека.

— Айшат, дай-ка мне красную краску. И сама подключайся. Будешь красить с того бока. А то разве мне справиться с такой громадиной? Проси л а же научить тебя рисовать? Вот и начнем прямо сейчас…

Какое-то время подруги, высунув от усердия языки, перемещались по полотну, пока Айшат не всплеснула руками, воскликнув:

— Ой, Аллах Всемогущий, как похоже!

— Опять ты начинаешь поминать Аллаха. Ведь торжественную клятву давала. Не стыдно, комсомолка Мидаева? — строго укоряла ее Саадаева, скрывая свой испуг перед разоблачением портретного сходства. — На кого похоже? Что ты себе там вообразила?

— На Терека, скакуна арабского! — воскликнула Айшат. — Гляди, морда, как у него. Ноздри, уши, особенно глаза…

— Верно, сходство есть, — согласилась Маша, облегченно вздохнув. — Хороший был конь. Как раз Семену Михайловичу на парад Победы. Ведь скоро будет этот парад, Ашутка, я уверена, что будет.

— Хорошо еще, что он Гитлеру не достался, — ответила Айшат. — Хотя люди разное говорят. Вот в соседнем ауле старики рассказывают…

— Перестань распространять враждебные нам слухи! — прикрикнула на нее Саадаева. — Известно же тебе, что Дута привел Терека в лес, где его ждала группа фашистских диверсантов. В лесу они столкнулись с отрядом Красной армии и были уничтожены. Дута и конь тоже погибли.

— А говорят, что фашисты встретили в лесу геологов.

— Айшат, ты как комсомолка должна понимать, что под видом геологов в наших горах мог действовать замаскированный отряд. Теперь понятно, что если так и было, то маскировались они не зря и задание командования выполнили.

— Маша, как хорошо ты умеешь все объяснить, — удивилась Айшат. — Какая ты умная! Я очень хочу быть похожей на тебя во всем.

— Тогда перестань поминать Аллаха. И повторять всякие бабские сплетни и антисоветские слухи. Договорились?

— Договорились. Хотя… Ну, ладно, ладно… А помнишь начальника геологов Женю Горелова? Выходит, он был красным командиром?

— Красным, красным… Пододвинь мне красную краску, а то мне не дотянуться…

В ночь на двадцать третье февраля на вылуженные зимними ветрами горы стал падать мягкий и медленный снег. Было холодно, снег не таял и не сразу уплотнялся, а, сцепляясь лучиками снежинок, разрастался на ветках сначала до белых горностаевых шкурок, а потом до заячьих. Снег все падал и падал, теперь он был не только в воздухе, но и на земле, деревьях, домах, даже на шкуре удивленных собак аула Дойзал-юрт, которые то хватали снег горячими красными пастями, то принимались лаять на мерещившиеся им за снежной пеленой тени. Тени обходили аул стороной, прятались за деревьями, чего-то выжидали.

Маше Саадаевой не спалось. Сначала ей казалось, что она волнуется перед радостной суетой завтрашнего праздника. Потом она поймала себя на мысли, что боится быть застигнутой врасплох приступом желания, который, она чувствовала, как ночной хищник, стережет ее в темноте. Ближе к утру ей стало просто тревожно и неспокойно на сердце.

Несколько раз она выглядывала в окно, видела падающий снег, но не успокаивалась. Поняв, что сегодня ей уснуть так и не удастся, она зажгла керосиновую лампу, чтобы заняться чем-нибудь по дому. Тут ей послышалось, что под окном хрустнул снег, в тревоге она отодвинула занавеску, поднесла лампу к стеклу и чуть не вскрикнула. Из темноты по ту сторону стекла на нее смотрел человек. Маша хотела уже бежать к висевшему на стене ружью, но свет от лампы упал на раздвоенный ямочкой подбородок.

— Ты? Откуда, Женя? Где ты был все это время?

Маша помедлила всего чуть-чуть, а потом бросилась к нему на шею, растапливая объятьями снег на его шинели.

— Ты — капитан? — она, теряя голову, вдруг потянулась губами к его губам, но вовремя взяла себя в руки. — Царапаешь руку своими звездочками. А тогда ты кем был, лже-геолог? Лейтенантом? Растешь…

— Расту, как ты хорошеешь… Маша, я тебя застужу, простудишься, — говорил он, мягко толкая ее вглубь дома. — И потом — у нас так мало времени, а тебе еще надо собраться.

— Как собраться? — она отстранилась от него, заглянула в глаза. — Женя, что это значит?

— У нас с тобой нет ни одной лишней минуты на посторонние разговоры, Маша. Поэтому я буду говорить четко, по-армейски. Во-первых, я тебя люблю…

— Ать-два, — прибавила она.

— Не перебивай меня. Во-вторых, я думаю, что и ты… относишься ко мне, скажем, неравнодушно…

— Четче рапортуйте, капитан Горелов! — приказала Маша.

— Есть, рапортовать четче! — откликнулся он с улыбкой, но тут же помрачнел. — Дело — дрянь, Машенька. Помнишь наш первый разговор за этим столом, перед этой керосиновой лампой? Я тогда мог только намекать тебе, да и этого я не мог. Я говорил, что тебе надо уходить из аула и из Чечни вообще, рвать с мужем и так далее. А теперь я говорю тебе в открытую. Сегодня всех чеченцев под конвоем доставят до станции, там посадят в вагоны и повезут далеко на Восток.

— Ты шутишь? Всех чеченцев? Как так? За что? Почему? По чьему распоряжению?

— Приказом НКВД СССР, по распоряжению Государственного Комитета Обороны… Что тут говорить, когда надо действовать. Чеченцев, этот народ-изменник, повезут в Среднюю Азию, но ты же — не чеченка. Я пришел, чтобы спасти тебя, доверься во всем мне…

— Так значит, ты тогда, в сорок втором…

— Да, наш отряд занимался военной разведкой и топографией горной местности. Мы готовили эту операцию. Ты же знаешь, любая военная операция должна быть тщательно спланирована.

— Военная? Против женщин, стариков и детей?

— Маша, где твоя комсомольская выучка? Сколько чеченцев воюет на стороне врага? Сколько бандитов в горах прячутся от призыва и нападают на советских активистов, совершают диверсии на объектах народного хозяйства? Многих ты смогла сагитировать? Да они все — от мала до велика — точили зубы на Советскую Власть. Они ждали, когда немцы придут на Кавказ, чтобы ударить нам в спину. Здесь в каждой сакле тлеет огонек предательства…

— А Салман Бейбулатов? А мой муж, Азиз Саадаев? Они тоже предатели?

— Твой муж, Маша… Прости… Ты сама… Твой муж, Маша, перешел на сторону немцев, обучался в школе диверсантов Абвера.

— Ты лжешь! — закричала Мария, отталкивая его и отступая в глубь комнаты.

— У нас есть неопровержимые доказательства. Наша разведка захватила документы этой школы, которая располагалась в Крыму. Нам известно даже, что твой муж готовился к забросу в Чечню в составе группы Рудделя, которую мы уничтожили в сорок втором году. Помнишь историю с белым конем? Только в последний момент его перевели в другое подразделение…

Маша опустилась на табурет, глядя куда-то перед собой, а слезы свободно скользили по щекам и падали на белую ночную рубашку.

— И коня Терека ты тоже… убил, — сказала она странным, тихим голосом.

— Конь убежал, и этот ваш хромоногий чудак тоже скрылся. Вот тебе еще один предатель — Дута Эдиев. Но мы его тоже найдем, никуда он не денется.

— А почему бы вам не расстрелять предателя-коня? — спросила вдруг Маша.

— При чем здесь конь?

— Ну как же? Соседский мальчик Ахмед только вчера встал на ножки. Он еще не умеет говорить, только плачет и смеется. Но он уже предатель. Значит, и кони, и собаки, и куры — это все предатели. Их надо расстрелять…

— Никого мы не собираемся расстреливать. Просто их всех переселят в другой район. Чечено-Ингушской автономии больше не будет. Вот и все.

— Вот и все. Маленький Ахмед — предатель, комсомолка Айшат — невеста Салмана Бейбулатова, героя-фронтовика, — предательница. Их куда-то повезут. А я, жена настоящего предателя, — останусь? Такая у тебя логика?

— У меня одна логика — я тебя люблю и хочу спасти. А на Чечню мне наплевать с высокой горы, с Эльбруса или Казбека. Во всей Чечне только один человек для меня — ты.

— А если бы я была чеченкой? Ты бы смог полюбить чеченку? Что молчишь?

Маша отступила, словно хотела охватить всю фигуру смущенного Евгения Горелова пристальным взглядом.

— А знаешь ли ты, капитан Горелов, что я и есть чеченка? Что мои предки воевали против Ермолова, стреляли в русских солдат, резали часовых, угоняли пленных? Мой род один из самых древних. Мой предок ходил в Мекку, и его уважительно звали хаджи…

— Врешь… Нахваталась чеченских штучек…

— Я — чеченка, я жена предателя, пускай… Но жена не отвечает за мужа, я отвечаю только за себя. Я — чеченка и пойду за своим народом на любую каторгу.

— Дура! Ты — сумасшедшая! — закричал Горелов. — Я силой утащу тебя отсюда! Если ты хочешь умереть, то я хочу, чтобы ты жила! Ты будешь жить, Маша! Ты ведь так любишь жить!

— Убирайся прочь! Иди к своим тупым палачам! К своим варварам, людоедам!

— Я никуда не уйду!

— Не уйдешь? Хорошо! Вам же, кроме убийства и грабежа, еще положено насилие! Как я могла забыть! Вам не терпится изнасиловать чеченскую женщину? Пожалуйста! Я — настоящая чеченка, из очень древнего и славного рода. Вас это устроит?

Маша резким движением сорвала с себя рубашку и, сверкнув в полумраке таким же белым, как снег на дворе, телом, упала навзничь на кровать. И тут сквозь бешеные штормовые волны отчаяния, страха, недоумения она почувствовала приближение того самого, чего она так боялась последние дни. Ночной хищник — желание — мягко отделился от темной стены и приготовился вцепиться когтями в податливое тело. Еще немного, и Маша позвала бы его по имени, но тут хлопнула дверь, а потом послышались торопливые удаляющиеся шаги по скрипучему снегу за окном.

На рассвете снег заскрипел уже под сотнями армейских сапог. В аул Дойзал-юрт вошли сотрудники НКВД и приданные им бойцы Красной армии. Операция «Чечевица» была подготовлена блестяще. Все жители аула были под конвоем доставлены на железнодорожную станцию, где их уже ждал состав, из расчета сорок пять человек в один вагон, хотя первоначально планировалось сорок. Такое уплотнение было вполне допустимым при наличии в составе спецконтингента приблизительно сорока процентов детей.

Астрид попросила Жору Рубинова съездить в Шереметьево, встретить Софи-Катрин. Жора Рубинов, до получения первого своего паспорта послушно носивший фамилию Рубинчик, в шестнадцать поменял ее на более таинственную и романтически-восточную, чем вызвал гнев родителей и недоумение преподавателей музыкального училища, в котором учился по классу скрипки. Он работал у Астрид водителем. Однако в трудовую книжку попросил записаться как администратор. На всякий случай.

Жора фактически владел «Шевроле», по борту которого было написано «телевидение Си-би-эн — Московская редакция». Он так поставил себя в редакции, что подчинялся только гендиректору, то есть Астрид Грановски, а остальных сотрудников, кто бы они ни были, посылал подальше. И когда Астрид отлучалась в командировку, редакция, по сути, оставалась без транспорта. Однако сгонять в Шереметьево и встретить там девушку, немочку из Барселоны, Жора вызвался исполнить с энтузиазмом. На лазерном принтере, форматом А3, Жора распечатал лист с надписью латиницей — «Штайнер Софи-Катрин».

С этим листом он и встал возле выхода с того терминала, куда прибывал барселонский рейс.

Самолет не опоздал, однако сама Софи-Катрин вышла с таможни одной из последних. Как всегда — потерялся чемодан, потом нашелся, но в нем уже не было половины вещей…

Жора ее сразу признал — коротко стриженная высокая блондинка, широкоплечая, как пловчиха, в стильных очках с тонкой черной оправой.

Жора, как водится, с ходу предложил обменять валюту на рубли по серединному курсу, а также, если девушке надо, стать ее бесплатным гидом по ночной Москве.

Оказалось, что девушке не надо ни того, ни другого.

— Как хотится, — хмыкнул Жора, крутя руль «Шевроле» и подрезая робких частников.

Софи-Катрин глядела в боковое стекло, зябко кутаясь в большущий шарф, специально приобретенный для поездки в Россию. Поеживалась она чисто рефлекторно, потому что в машине было даже жарко. Сам водитель, Жора Рубинов, крутил руль, с форсом сидя без куртки, в одном пиджаке.

Но Софи-Катрин становилось холодно уже от одного вида этих вечных бескрайних снежных, несмотря на весну, полей Подмосковья. И когда их машина миновала мемориальные ежи с надписью: «Здесь осенью сорок первого проходила линия обороны», она вспомнила о дедушке, так и сгинувшем в этих бескрайних заснеженных полях…

«Как же холодно им было! — подумала Софи-Катрин. — Как же они мерзли здесь!»

Жора Рубинов, словно телепатически прочитав ее мысли, сказал:

— Бабка моя проезжала по этой дороге, когда фашистов отогнали за Клин, сразу после январского наступления, так говорит, немцы ротами замерзшие сидели. Как присели на привал, так и не встали — все…

Софи не хотела поддерживать беседу, но в самом конце поездки, когда Жора выруливал к Чистым Прудам, спросила:

— А Айсет Бароеву знаете?

— Чеченку? — машинально переспросил Жора. — Дочку главного мафиози? Кто ж ее не знает, только вот пропала куда-то…

Жора поднес чемодан до лифта. Консьержка знала его.

— В десятую, к госпоже Грановски? — спросила консьержка. — Тут для вас ключ оставлен, откроете сами?

Софи-Катрин поднялась на третий этаж одна, вежливо, но твердо отпустив Жору еще внизу. Легко открыла дверь…

Умная техника встретила гостью зажегшимся электричеством и включившимися во всех комнатах телевизорами, настроенными на канал Си-би-эн. С техникой Софи-Катрин легко разобралась. У отца в доме тоже компьютер с программой лакея — дворецкого, этакий smart home machine[17]… Закинула чемодан в гостевую комнату, наполнила ванну горячей водой, сыпанув туда морской соли… Плеснула в стакан на донышко коньяку из бара. Нашла на полке диск Селин Дион… Разделась, включила музыку погромче и легла в воду…

«Как хорошо жить, пока ты молода! — подумалось ей. — А стану старой, как я буду завидовать тем, что придут на смену…» В зеркалах — на стенах и на потолке — повсюду отражалась она — Софи-Катрин… Валькирия Софи-Катрин…

Она растерлась махровым полотенцем, надела халат, сунула ноги в меховые шлепанцы и пошла в гостиную к бару за добавкой коньяку.

Заглянула в спальню.

Заглянула и обомлела. Чуть ли не посередине спальни на мольберте стоял подрамник с холстом примерно метр на метр двадцать… И на холсте, как живая, была девушка… Худенькая девушка с огромными глазами. У нее была очень маленькая грудь, как у самой Софи-Катрин… Девушка сидела и снимала с себя белый ажурный чулок.

Мольберт стоял таким образом, чтобы его было хорошо видно с постели. И еще — он был специально подсвечен. Двумя светильниками, расположенными таким образом, чтобы освещать картину равномерно с двух углов, как это делается в салонах или в музеях.

Софи-Катрин прилегла на кровати и залюбовалась…

Кто эта девушка? Кто она? Кто?

Софи-Катрин так и заснула. Со стаканом в руке и с полотенцем на мокрых волосах.

Ей приснилась их метресса мадам Зиро. Мадам Зиро из школы-пансиона Сен-Мари дю Пре. Мадам Зиро сидела в своей канцелярии рядом с преподавательской, и Софи-Катрин, совсем уже не девочка, а наоборот — в ее нынешнем возрасте, стояла перед мадам и в страхе ожидала каверзных вопросов. И при этом Софи-Катрин чувствовала, знала, что где-то в подвале, в старом винном погребе, в так называемом «кав», почему-то на цепи, прикованная за какую-то провинность, сидит маленькая Ай. И ее, Софи-Катрин, теперь должны были допрашивать по поводу ее скрытых намерений освободить подругу. Здесь в Сен-Мари дю Пре, это почему-то было «enterdit»…[18]

— Ты собралась кого-то спасать? — ехидно спросила мадам Зиро.

— Я хочу спасти… — Софи-Катрин запнулась.

— Кого? — резко спросила мадам Зиро, вытянув тонкую морщинистую шейку, совсем как у черепахи.

— …собачку, — соврала Софи-Катрин, как будто ее уже обличили в намерении кого-то спасти, но еще не установили точно — кого, а выдать маленькую Ай было нельзя.

— Какую еще собачку? — удивилась мадам Зиро.

— Нашу собачку Бланш, — ответила Софи-Катрин, имея в виду любимицу их класса — дворнягу, что жила при школьной кухне.

— Эту? — спросила мадам Зиро и достала из-под стола кастрюлю.

— Не знаю, — ответила Софи-Катрин.

Мадам Зиро приподняла крышку кастрюли, и в ней Софи-Катрин отчетливо увидала знакомый хвостик.

— Эту собачку нам сегодня сварили на ужин, — сказала мадам Зиро и облизнулась.

— Я, я… — лепетала Софи-Катрин.

— Что ты? Кого ты задумала спасать? — спросила мадам Зиро. — Говори, или из тебя завтра тоже сварят обед.

— Я, я, я… — лепетала Софи-Катрин.

— Надо себя спасать, — назидательно сказала мадам Зиро и вдруг по-собачьи тявкнула, обнажив длинные нечеловечьи клыки: — Гав, гав, спасайся, беги, пока тебя не съели…

И Софи-Катрин побежала. И ей было стыдно. Ей было стыдно, что в подвале, в винном погребе осталась ее маленькая Ай…

— Разве я могу оставить тебя одну, моя маленькая Ай? Я для тебя украду… Я для тебя… — прошептала Софи-Катрин и резко открыла глаза.

Ее проснувшийся взгляд уперся в портрет девушки с белым чулком.