У Терека два берега…

Глава 15

Когда-то Клаус Штайнер величал себя гордо не «Bauarbeiter», а «Dachdecker» – не строитель, а кровельщик. Его отец, который, конечно, тоже был кровельщиком, обычно говорил за столом, что одна крыша без стен спасет человека от дождя и снега, а стены – нет. Дядя Франц, его родной брат, большерукий каменщик, возражал: стены спасают человека от ветра, а крышу сносит ураганом. Маленький Клаус слушал этот мирный спор за обеденным столом и старался по-своему его решить. Он рисовал крыши без стен, а стены без крыш. Папе он показывал первые рисунки, а дяде Францу – вторые. Но и тот, и другой называли его дураком и велели рисовать нормальные дома.

Выбирать из двух важных профессий ему не пришлось. Просто отец взял его с собой на крышу и заставил подавать ему инструменты. Уже через месяц Клаус Штайнер говорил в школе, что крыша в доме – это главное, и называл себя Dachdecker.

В этом русском городке в предгорьях Кавказа, название которого Клаус никак не мог выговорить, он выполнял все строительные работы без разбора. Он даже радовался, что пока не надо лезть на крышу, так как боялся, что от голода закружится голова и он упадет вниз. Кормили пленных немцев в лагере ужасно. Иногда удавалось заработать немного продуктов, когда какая-нибудь одинокая женщина приносила что-нибудь починить из своего нехитрого вдовьего хозяйства. Иногда это была такая безделица, что только дурак не догадался бы, что женщины приносят им хлеб из жалости…

Охраняли их нестрого – куда было этим доходягам бежать. Тем более, что фронт с каждым днем от них удалялся. Сводки передавались такие радостные, перечислялись освобожденные города так торжественно, что иногда Клаус ловил себя на мысли, что тоже радуется. Ведь чем быстрее кончится война, тем скорее он поедет домой. А раз она покатилась в ту сторону, пусть уж так и катится в одном направлении.

Еще Клаусу часто снились города Германии с домами без крыш. Штайнер не знал, радоваться ему, что у него скоро будет столько работы, или печалиться, что столько трудов его отца и коллег по цеху пропадет под бомбами и снарядами.

Однажды пожилая, но еще темноволосая женщина принесла им на стройку сломанную керосиновую лампу. Пока Клаус с напарником Людвигом чинили, вернее, просто чистили ее, она сидела неподалеку и внимательно рассматривала их. Может, от предвкушения близкого угощения за услугу, может, из-за сегодняшней утренней баланды, но Штайнеру вдруг стало нехорошо. Чтобы не давиться рвотой на глазах у женщины, он встал и, пошатываясь, пошел в соседние со стройкой развалины. Туда немцы и ходили по нужде.

Клаус долго стоял, согнувшись пополам, выдавливая из себя по капле темную слизь. Потом ему стало так легко, что он, найдя чистый угол, опустился на доски и заснул. Проснулся он от толчка в спину. Часовой! Он сразу вскочил на ноги, словно и не спал. Тот, кто толкал его, видимо, тоже испугался, так как отскочил в сторону.

Кто это? Перед ним стоял подросток с чумазым лицом, взлохмаченными волосами, в длинном пальто бурого цвета, в ботинках без шнурков.

– Дядь, дай закурить, – попросил чумазый подросток сипловатым голосом, – а то так есть хочется, что переночевать негде.

– Ich verstehe kein Wort von dem, was Sie sagen[20], – улыбнулся еще не совсем проснувшийся Клаус.

– А, так ты – фриц! – подросток даже присвистнул. – Ноги откуда сделал или так кемаришь втихаря?

Клаус слышал, что его назвали фрицем, но не стал говорить своего настоящего имени. Он уже привык, что немцев так обзывали, как они русских Иванами.

– Что молчишь? Закурить, спрашиваю, нет? – подросток подергал двумя пальцами у рта. Клаус понял и замотал головой.

– Значит, зря тебя, дядя-фриц, разбудили. Дай хоть присесть. А то тут так везде засрано. Понимаешь? Насрали вы тут много! Всю Советскую страну обосрали, фрицы вы гребаные! Садись, чего стоишь, как…

Подросток сел на доски. Кивнул Клаусу, тот опустился рядом.

– А ты, фриц, на этой стройке вкалываешь? – подросток показал руками движения землекопа, и Клаус кивнул головой. – Ну и дурак. Фуфел ты, фриц, говорю. Бросил бы ты эту кичу да линял отсюда. Надо тебе это? На чужого дядю вкалывать, пупок рвать. Пускай работает железная пила, не для работы меня мама родила. Слыхал? Мама… Ты… Топ-топ… Ножками…

Клаус понял и ответил:

– Weil es zu Fu? zu weit ware[21].

– Ты, я погляжу, ленивый фриц! Лежишь тут, на массу давишь. Работать тебе в лом, домой идти тоже неохота, далеко. Мало тебе, видно, доставалось, что ты так обленился. Я про себя тоже скажу – где на меня сядешь, там и слезешь. Но вот тикаю из этой чертовой Чечни, и попробуй меня остановить. Дверь закроешь – головой прошибу и не замечу. Так мне там пятки смазали… Ладно, давай закурим, есть тут у меня махры комок да бумажки клок.

Подросток каким-то чудом умудрился свернуть из маленькой бумажки самокрутку, как раз под скупую горсточку махорки пополам с карманным мусором.

– На, дерни, фриц! Любишь покурить-то? Еще бы! Это тебе не на стройке горбатиться. Я вот вас, фрицев, не боюсь, а чечен этих – страсть! Нас туда всем детдомом отправили. Ехали, думали: яблоки жрать будем, эти самые, помидоры. Приехали. Деревни чеченские пустые, наши солдаты их стерегут, коровы недоенные по деревне ходят, орут. Солдаты, как мы приехали, сразу на грузовики и ходу оттудова. Мы целую деревню заняли. Первый день только жрали. В домах-то кукуруза, мука, сыр, мед. Жри от пуза! Вино парни нашли! Житуха, думаем, зашибись. А я нашла в одной хате целый чемодан этих… об… облигаций, что ли?.. Отнесла их директору нашего детдома. Так он мне за них целую пачку папирос дал. А на что мне эти ассигнации? На самокрутки? Так папиросы лучше. Ты слушай, фриц, что дальше было. На вторую ночь опять тем вином чеченским нажрались. Кто-то спать завалился, кто еще по деревне ходит, песни орет, кто любовью балуются. Вдруг как бабахнет! Потом еще! Повы-скакивали мы, темнотища – ничего не видать. А из этой самой темнотищи по нам чечены стреляют. Куда бежать – не знаем. А эти, в темноте, что ли, видят, бегают за нашими, стреляют и режут. Не брешу – сама видела. Что видела! За мной чечен такой погнался, я в дом забегаю, он за мной, куда мне деваться? Все, думаю, пропала. Упала на спину, подол задрала. Только не режь, кричу. А он, дурак, что ли, какой, взял меня за шкирку, как собачонку, вытащил на улицу и бросил. Я думала, теперь зарежет или застрелит, бросилась бежать… Вот так досюда и добежала. Теперь дальше побегу. В Крыму, говорят, хорошо. И чеченов никаких нет… Ты чего, фриц, задумался?

Подросток как-то странно посмотрел на Клауса.

– Слушай, фриц. А у тебя что-нибудь есть такое… что продать можно? Вещь какая-нибудь есть у тебя, говорю? А вот – кольцо это… Золото? Нет? А что? Ну да ладно. Давай ты мне кольцо это, а я тебе… Ты чего уставился? Первый раз видишь бабу, что ли?

Когда подросток распахнул пальто, Клаус удивился, что он без брюк. Но потом он увидел какое-то подобие юбки. Когда же подросток лег на спину, распахнув и одежду и то, что было под одеждой, сомнения все развеялись, осталось только брезгливое недоумение.

– Ты чего застыл, фриц? Кольцо давай и получай, что тебе надо… Не поняла, ты что – не хочешь? Ты прям как тот чечен чокнутый. Не бойся, кольцо только снимай, просто так я не дам…

Клаус поднялся на трясущихся ногах. Он хотел уйти, даже сделал несколько шагов к пролому в стене, но обернулся, чтобы еще раз посмотреть на молодое, удивительно белое тело девушки-подростка в окружении лохмотьев и грязи. Посмотрел и остался…

– Чего ты трясешься, как припадочный? Вот и не попадаешь никак… Ну, фриц! Вот потому вас и побили. А легкий ты какой! Прямо как наши пацаны… Колечко-то, может, золотое… Давай, миленький мой фриц… Хороший мой фриц…

Девчонка с кольцом быстро исчезла, как будто ее и не было. Клаус Штайнер тяжело дышал и ждал, когда успокоится сердце. Когда же он немного отдохнул, то вышел из развалин, но не пошел на стройку. Он пошел туда, где наступавший вечер уже подсинил верхушки гор. Может, Клаус Штайнер понял, что говорила ему девчонка-беспризорник, и решил идти пешком так же, как она? А может, он вспомнил, что он мужчина и на свете есть женщина – его женщина? Но он пошел в том направлении, откуда бежала эта русская девочка.

– Помоги мне найти Ай, – попросила Софи-Катрин. – Я сердцем чувствую – она попала в беду, и надо ее спасать…

Они сидели в гостиной на Чистых прудах, и большой, во всю стену, телевизор с плоским экраном на жидких кристаллах без звука показывал новости из Польши.

Астрид молчала.

Молчала и думала про себя, что теперь она стала такой плохой девочкой, что никогда и никуда не поехала бы кого-то спасать. Кого бы там ни было. И если честно разобраться в себе, то она не поехала бы спасать даже родную мать, попади та вдруг в какую-нибудь заваруху. Слава тебе Боже, что такой заварухи у них в Австрии не может быть. Разве что Альпы содрогнутся от землетрясения, или метеорит упадет. Но и тогда Астрид нашла бы какое-нибудь оправдание, чтобы не ехать и не спасать. «С работы не отпускают, нога болит, билеты в Большой театр пропадают»… Это если честно и только наедине с самой собой!

Астрид закурила и, откинувшись на подушках, подумала, что спасать по ее новой жизненной философии – нужно только саму себя.

Дело спасения – дело сугубо личное.

Спасаться через кого-то – это противостоять Судьбе.

Судьбе надо убить кого-то, значит, так надо…

Вся мирская неразбериха и мировая перенаселенность происходит от этого противостояния Судьбе. И рано или поздно Судьбе это надоедает, и Она одним скопом радикально решает миллион нерешенных и отложенных до поры вопросов – то ли вселенской катастрофой, то ли войной, то ли Чернобылем, то ли мором и язвами…

Спасать надо саму себя. Спасать кого-то? Надо ли?

– Помоги мне спасти Ай, – еще раз попросила Софи-Катрин.

– Как тебе это видится? – бесстрастно переспросила Астрид. – У нас нет формального повода для беспокойства, Айсет добровольно перешла из Си-би-эн в журналистский Интернет-центр «Кавказ», живет она в доме родственников, жива-здорова… Что нам ответит милиция, если мы обратимся с просьбой спасти Айсет? Нам ответят, что мы зря беспокоимся! От кого ее спасать? От родного дяди?

Софи-Катрин ничего не ответила. Она пошла в свою комнату – собирать вещи.

Если бы племянница Айсет была правильной девушкой – послушной, благовоспитанной, знающей свое место и во всем покорной воле старших, одним словом, такой, как Зарина и Тамара, родные дочери Магомеда Бароева, по праву старшего мужчины в семье взявшего на себя все заботы, связанные с ее жизнеустройством после гибели отца, – эти заботы тоже были бы правильными. Подобрать достойного мужа, обеспечить богатым приданым, хорошим домом – или даже несколькими домами. Что еще нужно женщине? Если, конечно, это порядочная женщина.

Но Айсет он при всем желании не мог бы назвать порядочной. Она пила спиртное, курила в присутствии мужчин, одевалась нескромно и даже вызывающе, была своевольна, много умствовала и задавалась. Более того, Магомед точно знал, что во время учебы в Лондоне племянница жила в грехе с английским гяуром, оказавшимся, ко всему прочему, еще и педерастом. А приехав в Москву… Нет, даже язык не поворачивался сказать, что вытворяла здесь эта беспутная девка… С этой своей немецкой подружкой, рослой, плечистой и плоскогрудой, как парень. В ночном клубе, разнузданно, на глазах у десятков людей, а дома наверняка продолжили и усугубили… Такой страшный грех, что не смыть и хаджем… А проводив подружку-кобелюшку, быстро утешилась в объятиях продажного журналюги… И эту джаляб он когда-то качал на коленках, привозил ей с Кавказа персики и сушеную хурму.

А все Доку, все его воспитание… Говорил же ему Магомет, предупреждал: опомнись, брат, испортишь девчонку, какая французская школа, какое современное образование, какая Европа – ты же женщину растишь! Чтобы считать рубли на домашнее хозяйство да читать ценники в магазинах и инструкции к швейным машинкам, четырех классов хватит за глаза. Да и эти-то умения нужны служанке, а женщина из приличной семьи и без них обойдется… Но Доку, этот московский барин, – разве он когда-нибудь прислушивался к словам брата, которого всю жизнь держал за дремучего горца с отмороженными мозгами?.. Ах, Айсет, ах, ненаглядная, она должна получить все самое лучшее… Париж-престиж, культур-мультур… Вот и вырастил – проститутку, позор семьи!

А ведь предки учили: портится женщина – портится народ. Блудливой девке вспарывали кинжалом горло, а труп бросали в ущелье на съедение шакалам.

Предки были мудры в своей суровости и суровы в своей мудрости. А вот Магомед решил быть добрым и гуманным. Ни словечком не попрекнул племянницу, утешил в горе, приласкал. Увез подальше от развратной Москвы, распахнул перед ней двери собственного дома, ввел в семью на равных с родными дочерьми, условия обеспечил даже лучше, чем у них, – только живи, как подобает, да работай на благо своего народа… Даже начал подыскивать мерзавке подобающего жениха, хотя задачка была, прямо скажем, не из легких.

И чем эта тварь ответила на дядину доброту?

Первым забили тревогу ребята из службы информационной безопасности. Они перехватили несколько писем, посланных Айсет на разные адреса с компьютера в Гудермесе. Ребята перевели ему эти гнусные, насквозь лживые письма. В них племянница била на жалость, называла его, своего благодетеля, дикарем и средневековым варваром, всячески поносила вековые обычаи своего народа, умоляла вызволить ее чуть ли не из рабства, чуть ли не из тюрьмы. Это лучшие то покои на женской половине богатейшего в Гудермесе дома – тюрьма? У Магомеда так и чесались руки швырнуть неблагодарную стерву в настоящий зиндан, на черствый хлеб и воду, чтобы, как говорят русские в своей рекламе, «почувствовала разницу». Но и тут он сгуманничал, решил дать девчонке время попривыкнуть, освоиться – тем более, что при всем при этом статьи она писала толковые, нужной направленности.

Письма вскоре прекратились. А потом те же ребята отметили несколько попыток несанкционированного проникновения в базу данных финансовой службы и один удачный взлом архива их кипрской оффшорки. Хакера установлили довольно быстро – он сидел за компьютером в доме Магомеда Бароева в Гудермесе.

Это было уже серьезно. Настолько серьезно, что Магомед принял решение перепроверить все лично. Тогда-то и была организована экскурсия Айсет в Дойзал-Юрт.

Поверка подтвердила – в стане Бароевых появился предатель.

Причем предатель не только семьи – предатель всего народа, предатель великого дела чеченской свободы.

Доказательства? Доказательства лежали на столе Магомеда Бароева.

И при этом какое коварство! Какое двуличие! Обличать в своих статьях имперские амбиции русских – и при этом порочить борцов за свободу собственного народа, да еще таким похабным образом!

Магомед Бароев нацепил очки и поднял со стола листочек с отпечатанным текстом. Преодолевая омерзение, он заставил себя перечитать стишок от начала до конца:

Бароев отложил листок и нажал кнопку громкой связи.

– Муратова ко мне, – проговорил он деревянным голосом.

Зелимхан, верный нукер Магомеда Бароева, был все-таки левой рукой хозяина, поскольку рукой правой, так сказать, «цивилизованной», являлся Никита Исаевич Муратов, значившийся, на советский манер, замом по общим вопросам. Несмотря на русское имя, данное в честь Хрущева, разрешившего репрессированным народам Кавказа вернуться на родину, солженицынское отчество, двоякую фамилию и блондинистую внешность, Никита Муратов был чистокровным чеченцем, числившим среди своих предков и увековеченного Львом Толстым Хаджи-Мурата. Выпусник восточного факультета МГУ, он прекрасно знал с десяток языков, много лет проработал за границей, имел ценнейшие связи в арабском мире. В некоторых ситуациях сочетание его профессиональных достоинств с внешними и паспортными данными, нехарактерными для «лица кавказской национальности», делали Никиту Исаевича и вовсе незаменимым.

– Все перевели, ну там, что в компьютере взяли у этой?.. – не вдаваясь в уточнения, спросил Бароев, как только Муратов вошел в его кабинет.

– Частично, Магомед Рамазанович. Там более четырехсот страниц, и не все одинаково… интересно. Много повторов, много общеизвестной информации. Я позволил себе подготовить для вас небольшую подборку… – Взгляд зама по общим вопросам упал на листок, лежаший на столе. – Кстати, мы установили автора этого пасквиля. Это написала не она, а некий московский поэтишка… Прикажете принять меры?

Бароев гадливо отмахнулся, словно от назойливой мухи.

– Много чести, Аллах ему судья… А подборку свою тащите, ознакомлюсь…

Как он и предполагал, ничего серьезного двурушница не накопала. Да и не могла накопать, поскольку самая важная, самая конфиденциальная информация не доверялась ни компьютеру, ни бумаге. Она хранилась в головах нужных людей, в той мере, в какой каждому из них полагалось ею обладать. А все – все знали только двое: Магомед Бароев и всемогущий Аллах, милостивый и милосердный…

Однако, хотя собранный Айсет материал явно не тянул на то, чтобы, скажем, привлечь Бароева к суду, антирекламу родному дяде она делала мощную. Оперируя малозначительными фактами, а то и досужими домыслами, почерпнутыми, в основном, из публикаций западных журналистов и «специалистов по Кавказу» из числа окопавшихся за рубежом армян, грузин, осетин, – одним словом, христиан-гяуров, – она выстраивала весьма убедительный в своей неприглядности портрет лицемерного и циничного дельца, на словах ратующего за свободу и процветание Чечни, а на деле ради наживы стравливающего между собой русский и чеченский народы.

Айсет писала:

«Эти люди называют себя поборниками истинной веры, защитниками ислама. Но не Аллаху поклоняются они, а золотому тельцу, принося на алтарь его человеческие жертвы. Они называют себя борцами за свободу и процветание Чечни. Но им не нужна свободная и процветающая Чечня, им нужен бесконечный кровавый хаос, ибо они – черные маги, владеющие секретом превращать человеческую кровь в золото…»

Да, неплохо их там учат… в London School of Economics…

Жаль…