У Терека два берега…

Глава 3

Азиз Саадаев, курсант диверсионно-разведывательной школы абвера АК-201 по кличке Кунак, лежал на траве и смотрел в голубое крымское небо. Он лежал предпоследним в шеренге. Рядом с ним лежали три кабардинца, два осетина, ингуш, земляк-чеченец – слева и еще терский казак – справа. Длинная тень от инструктора школы лейтенанта Рунге легла на животы курсантов, которые даже от этого интуитивно напряглись.

Лейтенант Рунге бегал по животам больнее всех остальных инструкторов школы. Он наступал на курсантов не всей стопой, а острием каблука, отчего на теле оставались кровоподтеки в виде полумесяца. Еще он любил перепрыгивать через одного или внезапно повернуть назад, наступая по второму разу на одних и тех же.

– Я должент узнайт, курсант, что ты кушальт zum Fruhstuck[4]?! – орал он, исполняя свои странные половецкие пляски на живых людях.

Надо сказать, что в первые дни обучения курсанты плохо скрывали от него содержимое своих желудков и кишечников. Но потом привыкли, угадывали замысловатые танцевальные па лейтенанта и даже умудрялись тихонько переговариваться.

– Кьяйн талу[5], – шепнул земляк слева по кличке Абрек, кивнув на длинноногого фрица.

Но лейтенант Рунге не зря занимался подготовкой диверсантов и разведчиков.

– Говорильт по-русски! – заорал он, балансируя на двух осетинах. – Говорильт все понимайт!

Он заставил группу принять упор лежа и отжиматься на три счета. «Eins» – исходное положение, «Zwei» – полусогнутые руки, «Drei» – опуститься на землю. Потом опять следовал «Zwei» и так далее. Лейтенант Рунге предпочитал цифру два. Выкрикнув ее с особым злорадством, он прохаживался между курсантами, насвистывая веселый мотивчик, пока их мышцы не начинали мелко дрожать. Но, дав им опуститься грудью на теплую траву, он тут же опять вспоминал свой любимый «Zwei» и с усмешкой наблюдал, как курсанты пытаются отлепиться от матушки-земли.

– Поднимайт задница! Свободен Кавказ ждать герой! Задница сидеть дома, любить комиссар! Бей жида-политрука, морда просит кирпича!

Последнюю фразу Рунге больше всего любил выкрикивать, в ней одной он почти избавился от акцента.

Хватило семи-восьми затяжных отжиманий, чтобы вся группа ложилась на траву, не обращая внимания на счет. Только один Азиз продолжал четко выполнять команды.

– Кунак – есть герой, джигит!

Странное дело! Азиз, сгибая руки, просто защелкивал какой-то суставный замок и мог оставаться в таком неудобном положении бесконечно долго, в то время как остальные просто тянули жилы. Жаль, что только в этом упражнении он был недосягаем для остальных курсантов.

Для подрывного дела он был даже чересчур хладнокровен. Когда остальные курсанты уже бежали к укрытию, он еще вставлял в детонатор бикфордов шнур и прикусывал металлический патрончик. Но Аллах его хранил, и взрывы раздавались только тогда, когда курсант Кунак падал на дно траншеи.

А для рукопашного боя Азиз был чересчур горяч. Пожилой, сухощавый старичок, очень вежливый и обходительный, преподававший им странную смесь из бокса, джиу-джитсу и еще невесть чего, всегда использовал отчаянные наскоки Азиза в качестве отрицательного примера действий диверсанта в ближнем бою. Когда Азиз с диким криком кидался ему в ноги, старичок спокойно выполнял бросок, который он называл «перекати-поле». Азиз кувыркался и опять бросался на инструктора с низкого старта. Бросив его раз-другой, старичок понял, что дикого горца мягкостью не убедить, и просто врезал ему подъемом ноги в гордый орлиный нос. Вид собственной крови подействовал на чеченца отрезвляюще. Он заткнул хлюпающий нос пилоткой, пошатываясь, сделал несколько шагов и упал ничком на траву.

Старичок же, прохаживаясь вокруг еле живого примера, говорил о том, что в реальном бою надо отдавать предпочтение наиболее простой и эффективной технике. Даже выставленный вовремя палец может решить исход рукопашного боя.

Азиз смотрел на высокое голубое небо и думал о том, что жена посчитала бы его предателем, и друг Салман Бейбулатов тоже. Но кого он предал на самом деле? Мать, отца, могилы предков, обычаи дедов и прадедов, аул Дойзал-Юрт, Чечню, Аллаха?

А когда он принимал грамоту от директора конезавода, который назвал его коневодом-стахановцем, он не предавал? Когда на торжественном митинге, посвященном годовщине Октябрьской революции слушал слова о том, как «Чечня в едином строю со всем советским народом…», кивая при этом в такт словам оратора, он не предавал? Где она, точка отсчета? Где начинается и где заканчивается предательство? Почему молчат старейшины, прячут свои мудрые речи за седину бород? Почему они надвигают папахи так глубоко на лбы? Чтобы не видно было их глаз? Почему молчит Аллах? Азиз спрашивает его и утром, и вечером, благо немцы не запрещают молиться, но он молчит.

Ведь все было так просто. Его предки не задавали глупых вопросов. Они садились на коней, резали и стреляли гяуров. И не было на них другой силы в течение пятидесяти лет. Но как только они усомнились, их покорили, посадили на цепь, стали кормить из миски, наделяя жалкой пайкой из общего котла. А может, они уже не нохча? Может, Азиз уже не нохча? А кто же он? Советский стахановец?

Когда пехотный батальон Азиза Саадаева попал на передовую, ротный сказал, что раз он на гражданке был бригадиром, то здесь станет командиром отделения. Азиз обрадовался. Первый день на боевой позиции, а он уже – командир, в его подчинении солдаты. Он тут же собрал свое отделение в окопе, сам не зная для чего. Но тут все побежали вперед, крича вяло и вразнобой. Азиз бежал и кричал вместе со всеми, но не нацепляя на винтовку штыка. Штык – это не кинжал. Вообще плохое оружие, неродное.

Азиз кричал громче всех, потому что думал, что его отделение бежит за ним, но скоро понял, что все давно перемешались, и ничего понять в этой беготне невозможно. Найдя глазами командира роты, он вдруг догадался, что и тот ничего не понимает. Азиз, по крайней мере, кроме того, где находятся их позиции, знал, в какой стороне Мекка.

Но вот сбоку что-то ухнуло, прорезало воздух между бегущими, сбило Азиза с ног и осыпало сверху землей. Нет, Азиз не испугался, он все еще силился понять, где свои и где чужие, чтобы начать наконец воевать. Теперь слева слышался гул моторов и пулеметные очереди. Значит, там был противник, но и спереди в них стреляли тоже. Тогда он решил отходить к своим позициям, потому что так воевать было нельзя ни русским, ни чеченцам, ни лезгинам, ни хевсурам.

Когда Азиз увидел спокойно прохаживавшихся над брустверами наших окопов немецких солдат, он выпрямился и пошел к ним. Тут же стоял пятнистый, как поросший лесным мхом валун, бронетранспортер. Около пулемета сидел скучный немец и курил. Немец скосил на него глаз, как петух на червячка, и кивнул то ли носом, то ли подбородком на винтовку Азиза. Саадаев понял и кинул оружие на землю. Тогда немец протянул ему недокуренную папироску. Азиз замотал головой, а немец пожал плечами…

В лагере для военнопленных, когда вокруг русские и украинцы умирали, исходя кровавым поносом, Азиз держался. Ни с кем не разговаривая, не обращая ни на кого внимания, он через каждый час молился Аллаху почти у самой колючей проволоки. И болезни, косившие советских военнопленных страшнее немецких пулеметов, обходили его стороной. Только на левой ноге вдруг образовались небольшие язвы, которые стали быстро расти. Нога покрывалась темной коркой, которая присыхала к штанине. Но с этим можно было жить.

Однажды, когда он закончил утреннюю молитву и поднялся с колен, отряхиваясь и пытаясь отодрать присохшую к влажной корке штанину, его окликнули. Между внутренним и внешним ограждением колючей проволоки стоял немецкий офицер. Азиз обратил внимание на рваный шрам на его щеке. Глаз горца сразу узнал след от удара шашкой. Когда-то этому офицеру очень повезло.

– Ты мусульманин? – спросил офицер на чистом русском языке.

Азиз кивнул головой. Разве так молится еще кто-нибудь, кроме исповедующих ислам?

– Кто по национальности?

– Чеченец.

– Нохча?! – обрадовался офицер. – Земляки, значит. У одной реки с тобой жили. А наши предки, может, и убивали друг дружку… Ну да ладно. Теперь скажи мне, нохча, как тебя зовут… Надеюсь, ты не комиссар? А вдруг жид? Шучу, не сверкай на меня глазами. Силы побереги! А то у тебя уже, кроме глаз да носа, ничего не осталось. Ну, Азиз Саадаев, скоро увидимся…

Но увиделись они не так скоро. Сначала в бараке к нему подошел кавказец с перевязанной головой. Сказав, что он аварец из Закатал, стал расспрашивать Азиза: где жил, где работал, как относится к власти большевиков? Когда Саадаев сказал, что работал на конезаводе, аварец понимающе кивнул головой:

– Я знал, что ты наш, рабочий человек. Понимаешь, у нас тут собрались свои, проверенные люди, настоящие мужчины. Понимаешь, будем делать восстание, бежать к своим. Будем бить немецкую гадину. Понимаешь?..

Азиз видел, как аварец прячет глаза, мямлит, жмется, как побитая палкой собака. Ему стало скучно, он выругался по-кумыкски, чтобы аварец понял, плюнул и отвернулся.

Это была его первая проверка, самая примитивная, лобовая. Потом таких проверок было еще несколько и, наверное, они еще не закончились даже теперь, когда он уже был включен в состав группы, формируемой диверсионно-разведывательной абверкомандой АК-201, для заброски в тыл советских войск на Северном Кавказе. Теперь на территории бывшего санатория ВЦСПС в Крыму, где располагалась школа разведчиков и диверсантов под условным названием «Группа здоровья», они проходили ускоренную тактико-техническую и политическую подготовку.

Возглавлял группу майор фон Руддель, тот самый офицер со шрамом на щеке. В группу входили горцы, жители Северного Кавказа, и радист из терских казаков. Рядовые члены отряда пока не знали, в чем заключается их миссия, знали они только название операции – «Хлеб-соль».

Азиз Саадаев мог пожертвовать очень многим, чтобы оказаться в родных горах. Разбитый нос и синяк в виде полумесяца на животе были ничтожной жертвой.

Репортаж Астрид одобрила.

Как только они прилетели в Москву, Астрид сразу просмотрела материал и тут же дала команду перегнать отснятое и смонтированное в головную штаб-квартиру с рекомендациями поставить в блок новостей по Восточной Европе…

– Завтра увидишь себя в утренних новостях, – сказала она Айсет, ободряющим движением дотронувшись до ее плеча. – С тебя шампанское. С почином!

И вдруг потянулась к ее лицу и, подмигнув, ущипнула Айсет за подбородок…

– Шампанское, не забудь!

Айсет восприняла сказанное буквально. Выходя на Тверскую-Ямскую, спросила у консьержа, где тут рядом хороший… она замешкалась, подыскивая слово, аналогичное французскому «cave»… Где тут рядом вино-плэйс? Выяснилось, что приличное вино-плэйс находится в так называемом «Елисеевском», что по этой же стороне Тверской, всего в трех шагах вверх по улице в сторону Пушки…

В «Елисеевском», большом старомодном, под русское ретро, магазине оказалось, что настоящего французского шампанского нет в ассортименте. В изобилии имелись дешевые сорта претенциозного местного брэнда «Советское»… Брать это Айсет не захотела. Постояла, подумала и взяла огромную бутылку игристого «…a la base de la vin naturelle et de l’eau aromatisee[6]…», из тех, какими гонщики обливаются, стоя на подиуме.

Когда вернулась в офис, Астрид уже как раз собралась уходить.

– Это как ты сказала, – протягивая пакет, смущаясь, пробормотала Айсет, – вроде как с началом моей деятельности, за первый репортаж…

– А-а-а, – рассмеялась Астрид, – так это я пошутила. Но если ты уж так буквально, то давай поедем ко мне, отметим, а заодно и посмотрим твой репортаж уже в эфире.

У Астрид была темно-синяя семьсот семидесятая «вольво».

– Большая машина в этой дикой стране рекомендуется как залог безопасности, – сказала Астрид, сев за руль и включая зажигание, – это в Париже женщина может расслабиться и комфортно чувствовать себя в малюсеньком «остин-мини»… А здесь эти бандиты на джипах, что размером с однокомнатную квартиру на колесах, тебя вмиг расплющат, стоит только зазеваться…

Квартира у Астрид была на Малой Бронной. Роскошная парадная с консьержем и видеокамерами. Охраняемая парковка перед домом. На лифте поднялись на третий этаж. На этаже три двери. И ковер на лестничной площадке. И цветы.

– За квартиру Си-би-эн платит четыре тысячи долларов в месяц, – похвасталась Астрид, снимая плащ.

Автоматика встречала хозяйку, приветливо зажигая в комнатах свет и весело включая музыку и телевизоры с ее, хозяйки, любимыми телеканалами.

– Вино неси на кухню, – сказала Астрид, заметив замешательство своей гостьи. – Русские вообще, оказывается, любят на кухнях, как это по-русски? Ту-со-вать-ся…

У Астрид были все западные каналы. И что бы она ни смотрела, в какой бы комнате ни был включен телевизор, в уголке экрана один сектор маленьким квадратиком обязательно показывал картинку канала Си-би-эн…

– Так что твой репортаж мы не пропустим, – бодро сказала Астрид, доставая бокалы.

– Но ведь репортаж в завтрашнем утреннем блоке! – неуверенно пробормотала Айсет.

– А ты что? Уже уходишь? – спросила Астрид, с улыбкой поглядев в глаза своей визави.

Пили, разумеется, не то самое «А la base…», что Айсет купила у «Елисея», а настоящий «Дом Периньон», что в изобилии водился в личном погребке мадам. И когда выдули вторую бутылку, третью и четвертую взяли в спальню, где, разомлев и раскрасневшись от непринужденной беседы, без туфель уселись прямо на ковер…

Айсет не сразу почувствовала легкие прикосновения. Кончиками пальцев Астрид гладила ее плечо, потом шею, потом коснулась губами ее полуобнаженной груди…

– Ты что-то сказала, Katzchen[7]? – размягченно промурлыкала Астрид.

– Мне пора… – Айсет потянулась к туфлям.

– Почему? Я тебя чем-то обидела?

– Нет, но… Этим я предпочитаю заниматься с мужчинами. Извини, что не предупредила. Вызови мне такси, пожалуйста…