Ужин с соблазнителем

Как выяснилось очень скоро, это было не так.

— Ну, я поздравляю тебя, желаю здоровья и материального благополучия. Фу ты, совсем чокнулась. — Нонка рассмеялась не совсем натурально. — От Боба ничего нет? — неожиданно спросила она.

— Нет. А ты когда в последний раз его видела? — осторожно поинтересовалась я.

— Я только что вернулась из Ларнаки. Как выяснилось, он приезжал открывать свою выставку. Мне донесли, возле него ошивалась какая-то длинноногая путанка из подразделения валютных. Он вышел с ней в обнимочку с вернисажа и оба словно в воздухе растворились. Тебя тоже не было в Москве?

Я буркнула что-то неразборчивое.

— Эдик звонил Бобу из Ларнаки — у нас была мысля слетать на пару деньков в Марсель. Представляешь, эта мегера сказала, что знать нас не хочет, и швырнула трубку. Телефон его мастерской последнее время молчит. Боб одолжил у Эдика три тысячи баксов до пятнадцатого июня. А я ведь говорила этому дегенерату: возьми расписку, возьми расписку.

Внезапно Нонка взвизгнула. Словно кто-то ширнул ее булавкой в задницу.

— В чем дело? — лениво поинтересовалась я.

— Тут телеграмма лежит, а я и не заметила. Ты по-английски, кажется, волокешь, да? Из Сан-Марино. Это в Африке?

— Кажется. — Внутри меня что-то екнуло, оборвалось, полетело вниз. Я знала: с Бобом случилось непоправимое.

«Robert died unconscious. According to his will we are to bury him in Moscow. Please call me as soon as possible. My number is…[3]»

Когда я перевела Нонке телеграмму, она спросила:

— Это правда, что Боб хотел на тебе жениться?

— Сама не знаю. Иногда мне кажется, что меня разыграли. Откуда ты об этом узнала?

— От моей тетки Сусанны. Она с детства покровительствовала брату. Слушай, неужели это правда, что Боб умер? Я как раз сегодня видела сон, мы сидим вместе за столом и едим большой красный арбуз.

Я вспомнила, что тоже видела сон этой ночью: мы с Бобом ехали на катере по Волге, и он сказал мне: «В мою мастерскую влетела шаровая молния, но меня там не было. Глеб говорит, она все равно меня настигнет. Даже если я уеду далеко от этих мест». Потом катер перевернулся, и мы очутились на маленьком островке из скользкого ила. Боб лег на живот и сказал, что здесь он в полной безопасности. А я плакала и просила увезти меня в Сан-Марино…

— Ты сказала, телеграмма из Сан-Марино? — спросила я таким тревожным голосом, что у меня самой забегали по спине мурашки.

— Да. Только это не в Африке. Я вспомнила, Эдик говорил мне, что это государство на территории Италии. Он там был. Боб рассказывал, у него там живет приятель.

— Продиктуй мне телефон.

— Это еще зачем? — подозрительно спросила Нонка.

— Поинтересуюсь, кому он завещал свои картины, — нашлась я.

— Ты думаешь, он оставил их тебе?

— Понятия не имею. Диктуй телефон.

— Шесть семь семь четыре… Нет, погоди, тут впереди еще какая-то цифра — кажется, еще шестерка, потом еще двойка…

Трубку сняли мгновенно. Франсуаза, а это оказалась она, говорила по-русски почти без акцента, но безбожно путала слова. Голос у нее был веселый и бодрый.

Я назвала свою настоящую фамилию и сказала, что мне поручено написать некролог. А потому я должна узнать подробности кончины Роберта Самохвалова.

— В его машину упала… Забыла, как это называется по-русски… Дерево, кажется… Нет, камень. Русские слова такие смешные и очень тяжелые, правда? Когда по небу танцуют… тучи и падает в него вода и еще громко гремит…

— Его убило молнией, — догадалась я.

— О да. Она была такая… как мячик. Или клубок ниток. Полицейский сказал, она бежала за его машиной. — Франсуаза расхохоталась и долго не могла остановиться. — Это его Господь наказал. Роберт хотел меня… убить. Нет, это как-то не так называется. Он хотел…

— Развестись с вами?

— О да. У него живет в горах… колдун. — Она снова расхохоталась. — Я знаю, это тоже не так называется, но я забыла, как это называется на самом деле. Роби сам учил меня русскому языку. Он нарочно учил меня неправильно. Он говорил, я никогда не пойму русский человек, особенно русский мужчина. Он говорил, у меня толстая задница и куриные мозги. У вас тоже толстая задница?..

Боб был изумительно красив среди белых роз. Но это был совсем не тот человек, в обществе которого я провела десять дней на Волге. Он выглядел гораздо моложе и мужественней.

Мама плакала навзрыд. Думаю, она наконец поняла окончательно и бесповоротно, что ее дочке больше не светит замужество. Словом, вместе с Бобом она хоронила мечты о моем великолепном будущем.

Кое-кто из дам пристально приглядывался ко мне. Определенно они узнали во мне путанку в бирюзовом с летнего вернисажа Роберта Самохвалова, известного художника русского зарубежья, погибшего таинственно, беспощадно и романтично.

— Этой толстозадой сучке достались все его картины. Гляди, она вырядилась, как новогодняя елка. А я читала в последнем «Космополитене», что ярко-розовое в сочетании с зеленым носят одни деревенские халды. Как ты думаешь, сколько можно слупить за «Гиацинты под дождем»? — приставала ко мне Нонка. — Помнишь, те, что висят у нас в коридоре?

Я увидела Сусанну. Она пробиралась в мою сторону. На ней был все тот же красный шарф, который она обернула несколько раз вокруг шеи. Сусанна стояла возле меня в церкви, когда Боба отпевали. Она поддерживала меня за талию — мне вдруг сделалось нехорошо, и все слилось перед моими глазами в пестрый клубок, который подпрыгивал и вертелся вокруг раскачивающейся во все стороны оси.

Нонка пришлепала с бутылкой «Амаретто» и без звонка. Она чудом застала меня дома — почему-то я в самый последний момент решила не ходить на концерт Хворостовского.

— Ну, привет, — сказала она, стряхивая со своей норковой шляпы с висящими, как собачьи уши, полями снежинки. — Твой телефон молчит который день. Я уже решила, ты съехала за бугор.

Она озиралась по сторонам, стараясь изо всех сил скрыть брезгливую неприязнь, которую вызывал у нее вид моей убого меблированной и давно не ухоженной квартиры.

Нонка не была у меня лет пять, если не больше. Мы занимали разные ступени на лестнице материального благоденствия. Думаю, и на всех других лестницах тоже.

Я достала из холодильника два банана и остатки малинового джема, который привезла мама, когда я свалилась с гриппом. Больше у меня в доме не было ничего съедобного, если не считать таблеток от головной боли и пыльного кактуса на подоконнике.

— Сидишь на диете? — Нонка скривилась в фальшивой улыбке. — А меня разнесло от этих чертовых сникерсов и безделья. Плохо не иметь денег, иметь их слишком много — гораздо хуже. — Она улыбнулась еще фальшивей. — Может, подаришь последний роман Даниэлы Стил? Обожаю эту писательницу.

Я достала с полки аляповато пестрый том, протянула Нонке.

— Чур с автографом. У меня для таких книжек целая полка в гостиной.

— Но ведь я не писала эту книгу, а только перевела, — слабо возразила я и взяла со стола ручку.

— Напиши, что я твоя лучшая подруга. Знаешь, Ларка, а это на самом деле так и есть. У меня куча знакомых, но с ними от скуки погибнешь. Ох, уж мне эти жены «новых» русских. Эдик говорит, их всех нужно построить в шеренгу и отправить строем в восьмилетку. Представляешь, Динка Самойлова не умеет пользоваться компьютером и боится водить «Опель». Умора.

— Я тоже не умею и боюсь.

— Ты совсем другое дело. Ты — ин-тел-ли-ген-ция. Вы все скоро вымрете как класс. Эдик говорит, в двадцать первом веке компьютеры будут сами писать книжки. Дашь им тему, а уж они распишут все так, как захочешь. Но я думаю, в двадцать первом веке книжки будут читать только психи и нищие. Ой, ты уж прости меня, Ларка. Как говорится, к присутствующим это не относится.

Мы вяло попивали «Амаретто». Я чувствовала, Нонке от меня что-то нужно. Причем это не какой-то пустяк вроде романа Даниэлы Стил. Иначе она вряд ли бы вспомнила о моем существовании.

— Боба не забыла? — вдруг спросила она и залпом допила свою рюмку.

Я пожала плечами. Валяясь неделю назад с высоченной температурой, я размышляла о судьбе и случае. Раньше я считала жизнь случайностью, причем достаточно нелепой. В бреду мне словно звучал чей-то голос: ты была судьбой Боба, его роком и фатумом. И я безоговорочно этому голосу поверила. Но я не собиралась выворачиваться перед Нонкой наизнанку.

— Тоже мне… чудак. Бабы его следы целовали. И какие. — Я видела, Нонка с трудом удержалась от дальнейших злословий на столь животрепещущую тему, как мое несостоявшееся вступление в мир светских львиц и акулиц. — Знаешь, тут объявилась его тетушка со своими провинциальными претензиями. Клянчила твой телефон, но я подумала и решила не давать. Эдик правильно сказал: с какой это стати? И вообще что может быть у тебя общего с этой богатой самодуркой?

Я снова пожала плечами.

— Похоже, она решила подыскать себе бесплатную сиделку. Еще та хитрюга. Я сказала ей, что ты занята важными делами и вообще отстань, тетя. Эта Сусанна привыкла считать себя пупом земли. Она не звонила тебе?

— Ты же сама сказала, что не дала ей мой телефон.

— Зато моя матушка дала. Она же вот. — Нонка со злостью шлепнула себя по лбу и при этом не то квакнула, не то пукнула. — Если эта Алексис[4] тебе позвонит, можешь высказать ей все, что ты о ней думаешь.

— Я о ней ничего не думаю.

— Она так и увивалась возле тебя на похоронах, так и ластилась. Ту толстожопую сучку она с первого взгляда запрезирала святой ненавистью — еще бы, Сусанна жонглировала Бобиком, а когда он женился, осталась с длинным носом. Ну да, она рассчитывала, что снова сможет им распоряжаться — раскусила, подлая, что ты ей не конкурентка по части обманов и интриг. Думала, купит оптом вас обеих. — Нонкины щеки пылали справедливым негодованием. — Ты ей так и скажи: поезд ушел, кондуктор остался на рельсах и без зарплаты. Как в том кино про бомжей, помнишь?

— У меня плохая память. Сусанна приехала в Москву?

— Она сказала моей матушке, что ты выглядишь как ровесница Боба. Честное бессовестное, как выражается Эдик. Матушка, разумеется, сумела поставить ее на место. Ты роскошно смотришься, Ларка.

При этом Нонка глянула на меня так, словно я собралась увести у нее мужа и любовника одновременно.

Я встала и отправилась на кухню за сигаретами, хотя уже десять дней как бросила курить. Увы, Нонка была моей гостьей, и я не имела никакого права высказать вслух даже десятую долю того, что думала о ней.

— Матушка говорит, что Сотников незаконно приватизировал дом и землю. Если взять хорошего адвоката, можно все переиграть и…

Я вздрогнула, услышав телефонный звонок. Могу поклясться, что мой телефон еще никогда не звонил так пронзительно-резко.

— Помню, мы с тобой почти успели полюбить друг друга, — услышала я в трубке изменившийся голос Сусанны. — Но нам помешали. Кто-то не хотел, чтобы мы с тобой полюбили друг друга.

— С вами случилась беда? — догадалась я.

— Да, Чайка. Можно я буду тебя так называть?

— Можно. — Мой вздох отразил всю тоску по прошлому, которое прекрасно тем, что невозвратимо. — Думаю, вы хотите увидеться со мной?

— Ты умница. Сможешь приехать ко мне сейчас?

— Продиктуйте адрес.

Она лежала в клинике на Загородном шоссе. Она заранее заказала мне пропуск.

— Я буду ждать тебя, Чайка. Я скажу, чтоб мне не делали обезболивающий укол.

— Неужели поедешь? — Нонкино лицо перекосилось от злости. — Матушка говорит, от нее ужасно воняет. Гниет живьем. И вообще саркома ужасно заразная. А ты только переболела гриппом.

Поражаюсь, откуда Нонка об этом узнала.

Я натянула шерстяные рейтузы, надела пуховую кофту. Сунула в сумку остаток гонорара. Я видела, как Нонка с обиженным видом вышла из-за стола, зацепив, скорее всего нарочно, край скатерти и уронив на пол две хрустальные рюмки из моей скудной домашней коллекции стекла.

— Извини, — сказала я и нагнулась собрать с пола осколки. — Тебе, наверное, известно, что Сусанна — мать Боба? А я целых полдня была его невестой.

Что тут началось! Нонка наконец высказала все, что она обо мне думала. А думала она обо мне ни много ни мало: лет на десять колонии строгого режима без права переписки. Потом она сказала, что мне грозит вышка — ну да, она не пожалеет раскошелиться на киллера, если Сусанна отпишет мне дом и землю. Дело кончилось тем, что она выскочила на лестницу, выронив в прихожей свой носовой платок с монограммой Р.С. Он был не мужской, но и не женский. И я поняла, что этот платок когда-то принадлежал Бобу.

Я положила его в ящик стола. Туда, где лежал мой детский дневник.

Похоже, с годами я становлюсь сентиментальной.

Сусанна умирала долго и мучительно. Она цеплялась за каждую минуту жизни, хоть и твердила постоянно, что со смертью Боба жизнь потеряла для нее смысл.

— Он был мне сыном, любовником, другом, братом и отцом одновременно, — твердила она, словно боялась, что жестокая болезнь отнимет у нее и это воспоминание тоже.

Однажды я спросила Сусанну:

— А вы не ревновали его ко мне?

Она загадочно улыбнулась.

— Догадайся, почему не ревновала?

Я догадалась, но дала Сусанне возможность рассказать то, что она хотела.

— Я родила Боба в пятнадцать с половиной. Я училась в восьмом классе, когда Михаил подошел ко мне в сквере, где я кормила бездомных кошек. Он сказал, что хочет познакомить меня с кинорежиссером, который ищет героиню для будущего фильма. Какая девчонка не мечтает сняться в кино? Тем более, выросшая среди мерзости и грязи заводской окраины. Михаил рассчитывал свести меня с Сотниковым, но я влюбилась в него. Через месяц я ему надоела, и он не знал, как от меня отделаться. Когда выяснилось, что я забеременела, Михаил насильно отвез меня к своим родителям в деревню. Он уехал на следующий день тайком от меня. Его мать, что называется, ходила за мной следом и трижды спасла меня от самоубийства. Когда Бобу исполнилось три месяца, у меня от тоски пропало молоко, и отец Михаила посадил меня на подводу и отвез в город к сыну. Боба они оставили у себя — они успели к нему привязаться. — Сусанна с трудом перевела дух, она слабела с каждым днем. — Михаил мне не обрадовался. Он тут же попытался сбагрить меня Сотникову. Они подпоили меня и сумели уложить в постель. Я была в шоке и наутро дала себе клятву отомстить Михаилу. И я сдержала слово: когда Сотников на мне женился, Михаил чуть не попал в дурдом. Он пытался шантажировать меня Бобом, но у него не было никаких доказательств, что я его мать, а его родители наотрез отказались участвовать в этом грязном деле. Когда Бобу исполнилось пять лет, они сами уговорили меня отправить его в Москву к моей сестре — он был не по годам смышленый и любознательный мальчишка. Потом я родила Глеба…

Сусанна поморщилась — начались боли. Я позвала сестру и собралась было уйти, но Сусанна схватила меня за руку.

— Погоди. Я должна рассказать тебе все до конца.

— Может, отложим до завтра?

— Его может не быть. Я не хочу унести с собой эту тайну. Я боюсь, мне и там не будет покоя.

Едва сестра ушла, Сусанна продолжала, с трудом превозмогая слабость:

— Я не любила Глеба — он был сыном человека, который ежесекундно пытался доказать свое превосходство надо мной и делал все возможное, чтобы унизить меня, смешать с грязью. Я знаю, Глеб в этом не виноват, но я ничего не могла с собой поделать. Отец тоже не любил Глеба — у мальчика с детства был упрямый и крутой нрав. Он напоминал своего отца. Когда он подрос, между ним и отцом установилась настоящая вражда. А тут еще появился этот уголовник, которого Михаил подобрал на вокзале и сделал сторожем в доме на Волге. Последнее время Михаил сделался чуть ли не душеприказчиком моего мужа — Сотников пил и водился со шлюхами, которых Михаил возил ему, как говорится, пачками. Этот уголовник всегда имел на Глеба большое влияние.

— Отец Афанасий, — догадалась я. — Тот, кто не грешил, никогда не сможет вкусить святости, — вспомнила я его слова.

Сусанна кивнула.

— Глеб с первого дня привязался к этому субъекту. И в том была прежде всего моя вина — к тому времени я окончательно его забросила, отказалась от какой бы то ни было ответственности за его душу. Я то и дело ездила в Москву, забирала Боба у сестры, и мы с ним летели на несколько дней к морю или куда-нибудь еще. Лишь бы побыть наедине. Боб вырос и стал красавцем. Нас принимали за любовников. Я на самом деле любила Боба и как мужчину тоже. Я боролась с собой, потому что в душе презирала разврат. Я надеялась уберечь от разврата душу моего сына. — Она закрыла глаза, потом зажмурила их и прошептала: — Это было бесполезно. Господи, прости нас за это.

Я знала, у Боба были другие женщины. Я ревновала его к ним, но все ему прощала. Пока не появилась Франсуаза. Она купила у Боба несколько картин. Франсуаза тешила его тщеславие, расхваливая его талант. Мы возненавидели друг друга. Боб сказал, что женится на ней, потому что у нее много денег, а я не в состоянии обеспечить его будущее. Он требовал, чтобы я развелась с Сотниковым. Я уверена, он женился на Франсуазе только для того, чтобы отомстить мне, сделать больно. Мы почти возненавидели друг друга. И это разрушило наши души.

Сусанна тяжело дышала и хватала ртом воздух. Она напоминала мумию, которую вытащили из гробницы и оставили лежать на солнце. Я поняла, что ее тело вот-вот превратится в прах.

— Я переживала наш разрыв. Михаил старался меня утешить. Мы снова стали любовниками. Он тоже хотел, чтобы я развелась с Сотниковым и вышла замуж за него. Но к тому времени я привыкла к роскоши и безделью и уже не смогла бы без этого прожить. Михаил клялся, что убьет Сотникова.

Сусанна затихла. Мне показалось, что она заснула. Я тихонько встала. Она схватила меня за край юбки.

— Не уходи. Мне кажется, я исповедуюсь перед самой собой. Я стараюсь быть искренней, но это, очевидно, невозможно. Кто-то словно подправляет мой рассказ, смягчает острые углы, либо, наоборот, обостряет то, что когда-то давно было округлым и мягким. Раньше я не умела притворяться. Но я быстро освоила эту науку, поняв, что иначе не выжить в этом мире. А ты так и не научилась притворству. Ты похожа на меня пятнадцатилетнюю. Ты любишь себя. И я любила себя, когда мне было пятнадцать. Я жила в своих грезах, путая их с реальностью. Но меня быстро спустили на землю. А ты все еще витаешь в облаках. Верно?

— Я не смогла бы жить реальной жизнью. Мне кажется, никогда не смогу. Отец утверждает, что если жизнь и учит меня чему-то, то я усваиваю эту науку на два с минусом.

— Тогда, в июне, мне казалось, что Боб обнимает и целует меня, пятнадцатилетнюю. Это было такое счастье…

По щеке Сусанны скатилась микроскопическая слезинка. Это было похоже на кадр из фильма Романа Полански о приговоренных к повторной казни мертвецах. Я с трудом сдержала крик ужаса.

— Глеб привел в дом совсем юную девушку, — продолжала между тем Сусанна. — Он был влюблен в нее очертя голову. Собирался на ней жениться. Он учился в университете и у него совсем не было денег. Дело в том, что Глеб не хотел брать у родителей ни рубля. Девушка быстро смекнула, что Сотникова можно подоить. Глеб последним узнал о том, что невеста изменила ему. Он бросился на отца с кинжалом. Михаил едва успел их разнять. Глеб ушел из дома. Я опасалась за него. Меня вдруг охватило позднее раскаяние. Я дала деньги этому Афанасию и попросила его проследить за Глебом. Он звонил мне каждый день и докладывал, как обстоят дела. Потом мы с Сотниковым уехали отдыхать в Железноводск — он настоял на том, чтобы я поехала с ним, потому что среди партийной элиты было принято отдыхать с женами. Тем более, что в том санатории лечились боссы из Москвы.

Я звонила Михаилу почти каждый день. Он уверял, что с Глебом все в порядке, но я догадалась по его голосу, что это не так. Еще я поняла, что Михаил сходит с ума от ревности.

Мы вернулись двадцатого августа. Тут начались эти события. Сотников тяжело переживал потерю власти и ушел в загул. Я знала, что в доме на Волге был настоящий вертеп, но меня это не трогало. У меня было предчувствие, что все закончится трагедией.

Михаил клянется, что он не виноват. Говорит, думал убить Сотникова в ту злополучную ночь, но его опередили. Глеб постригся в монахи в день похорон отца. Он сказал мне, что это его вина и что он до конца своих дней будет замаливать грехи. Но я думаю, что это сделал не он. Хотя он сам сказал, что был в доме в ночь убийства. Нет, Глеб не смог бы это сделать — у него попросту не хватило бы хладнокровия. Кто же тогда?..

Я вспомнила случайно подслушанный разговор Глеба с отцом Афанасием. Уже тогда мне показались странными взаимоотношения, связывающие этих людей. Теперь же я кое-что сообразила. Я понимала, что мой вывод мог показаться скоропалительным, он, наверное, таким и был, но я все-таки поделилась своими соображениями с Сусанной.

— Отец Афанасий сказал, что если Глеб его бросит, он не сможет нести дальше свой крест. Возможно, это он убил вашего мужа и его подружку.

— Это было бы слишком просто, моя дорогая. Спасибо, что ты пытаешься облегчить мои страдания. — Ее лицо сморщилось в устрашающе-жалкой улыбке. — Афанасий цепляется за Глеба как за спасительную соломинку. Думаю, он много нагрешил в прошлом. Он сказал как-то, что для того, чтоб искупить все былые грехи, ему нужно прожить как минимум сто лет. Да и у Афанасия не было никаких оснований убивать Сотникова.

Мне было нечего возразить Сусанне. Я задремала в кресле — я совсем почти не спала предыдущую ночь. Вернее, делала все возможное, чтобы не заснуть. Потому что вот уже несколько ночей меня преследовал все один и тот же сон.

… Я видела себя, спускающуюся по лестнице к Волге. Я была голая, если не считать прозрачного красного шарфа, который я завязала узлом на бедрах. Его концы внезапно подхватил ветер, швырнул мне в лицо, и я на какое-то мгновение увидела весь мир в кроваво-красном цвете. Тут сзади раздался грохот. Я обернулась. Огромный камень катился на меня с вершины горы. Я совсем не испугалась, но грохот был невыносимым. Я зажала уши ладонями, припала к земле. Раньше я всегда просыпалась в этот момент вся в липком холодном поту. На этот раз не проснулась. Я видела, как камень подпрыгнул на полметра в воздухе и пролетел в миллиметре от моего затылка. Через несколько секунд он шлепнулся в воду, и я услышала душераздирающий вопль. Мне его никогда не забыть.

Когда я открыла глаза, возле кровати Сусанны толпились люди в белых халатах. По их суетливым движениям я поняла, что все кончено.

— Я не приму ее подарка. Никогда. — Я упрямо мотала головой. — Зачем она это сделала?

Я рыдала на мамином плече. Я была безутешна в своем горе. Дело в том, что я вдруг почувствовала себя гнуснейшей из мерзавок. Хоть мне всегда было наплевать на мнение окружающих, я страшно страдала от того, что подумает обо мне Нонка. Более того, я вдруг сама поверила на какой-то момент в то, что ездила к Сусанне в клинику из корыстных целей.

— Она полюбила тебя по-настоящему, Мурзилка. Эта женщина хотела отблагодарить тебя за то, что ты возвратила ей сына.

Как всегда, моя мама мыслила слишком правильно. Вероятно, это было ее оружие против реальности, с которой моя мамочка тоже на «вы», хоть и не хочет в этом признаваться.

— Я погубила его. Если бы не я…

Я не умела пользоваться маминым оружием.

— Успокойся, моя родная. Ты ни в чем не виновата. За нас все расписано заранее. Быть может, несколько миллионов лет назад.

— С этим трудно согласиться, мама. Тем более, мне с детства внушали, что каждый человек хозяин своей судьбы. Я не хочу, чтобы Глеб думал обо мне плохо.

— Какая тебе разница, Мурзик? Этот Глеб темный невежественный человек.

— Мы с ним очень похожи, мама.

— Глупости. Я всегда гордилась тем, что моя единственная дочь лишена предрассудков и пережитков прошлого. В Бога нынче верят только нищие и «новые русские».

— Ты не права, мама. Когда-нибудь ты поймешь, что была неправа.

— Согласна, но скажи мне, пожалуйста, какое это имеет отношение к тебе? Насколько мне известно, ты едва знакома с этим Глебом.

Я не могла ответить на этот вопрос. Я лишь плакала обреченно и горько на ее теплом мягком плече.

— Ладно, давай не будем принимать скоропалительных решений. — Мама нежно промокнула душистым батистовым платочком мои разъеденные горькими слезами щеки. — Давай съездим туда вдвоем — ты и я. Поговорим с адвокатом. В конце концов ты можешь продать дом и поделиться с Глебом деньгами.

— Нет. Это его дом. Как ты не можешь этого понять?

— Успокойся. Я все понимаю. Но нам так или иначе придется съездить туда. Хотя бы для того, что сообщить Глебу о твоем решении отдать ему дом. И с этим не стоит тянуть, верно? Предлагаю вылететь завтра утром. Игорь отвезет нас в аэропорт. Может, позвоним этому Михаилу, чтоб он нас встретил? Я где-то записала его телефон.

Мама хозяйским тоном отдавала распоряжения Михаилу, который за те полгода, что мы не виделись, превратился в дремучего деда.

— Нужно немедленно снять с потолка зеркало, — сказала она, распахнув дверь в спальню. — Это так провинциально и пошло. Совсем как в третьесортном борделе.

— Здесь и был бордель, — буркнул Михаил.

Мама пропустила его замечание мимо ушей.

— А здесь нужно отциклевать паркет. Откуда на полу эти жуткие пятна? Краску разлили, что ли?

— Здесь была мастерская Боба, — сказала я, угнетенная маминой бестактностью.

— Что ж, сделаем из этой комнаты музей?

— Хозяйка не велела ничего здесь трогать, — сказал Михаил, поправляя холст, которым была накрыта «Девушка на утесе», вернее, то, что когда-то было ею.

— У этого дома теперь новая хозяйка. Ясно?

— Перестань, мама. Ведь мы с тобой договорились.

— Да, да, конечно. Но я уверена, Глеб считает точно так же, как и я. Мы проведаем его завтра.

— Он не станет с вами разговаривать. Отец Афанасий наложил на Глеба епитимью. Он запретил ему целый год общаться с людьми, — сказал Михаил.

— Глупости. У нас очень важное дело. Пускай этот отец Афанасий устроит антракт. Протопите как следует дом — мы останемся ночевать.

…Я услыхала тихий шорох и открыла глаза. В комнате было темно, но я поняла, что здесь кто-то есть. Моя рука инстинктивно потянулась к настольной лампе возле кровати, и как только вспыхнул свет, я увидела Василия. Он был в тулупе и заячьей шапке. Он смотрел на меня с нахальной ухмылкой.

— Ты похорошела, — сказал Василий и уселся в кресло возле моей кровати. — Роль хозяйки поместья тебе очень даже к лицу.

— Что тебе нужно от меня?

— Разумеется, денег. Все остальное меня не интересует. Мне нужно много денег.

— У меня их нет.

— Продай дом. Я помогу найти покупателя.

— Этот дом принадлежит не мне, а Глебу.

Сама не знаю, почему я миндальничала с этим хамом.

— Зачем монаху дом? — Василий даже рассмеялся. — Отец Афанасий не разрешает ему пользоваться мирскими благами, а тем более людскими дарами.

— Это не дар. Это справедливость.

— Что ты в этом понимаешь? Ее не существует на этой земле. Да и на небе, думаю, тоже. Мы должны брать от этой жизни все, что можем. Пока не поздно.

— Уходи. Я позову Михаила.

— Зови. — Он сунул руку за пазуху и протянул мне плотный конверт из желтой бумаги. — Это просил передать тебе Глеб.

У меня в руках оказалась фигурка девушки с красным шарфом. Я невольно вскрикнула.

— Почему он не пришел сам? Я хотела с ним поговорить.

— Он прислал меня. Говори.

— Он не убивал Сотникова. Но мне нужно знать это наверняка, понимаешь?

— Тебе нужны доказательства, верно? Одно из них ты держишь в руке.

— Это часть картины, которую Боб нарисовал полгода тому назад. Когда мы жили в этом доме.

— Он нарисовал ее значительно раньше.

— Нет. Я сама видела, как он…

Я вспомнила, что никогда не видела Боба в самом процессе работы.

— Что же ты замолчала?

— Когда он написал эту картину? — едва слышно спросила я.

— Мне нужны деньги. Много денег. Ты дашь их мне?

— Вероятно. Если ты представишь мне доказательства того, что Глеб не убивал своего отца.

Сама не знаю, почему мне были так нужны эти доказательства. Ведь я на самом деле едва знала Глеба.

— Тогда пошли со мной. Только оденься — на улице мороз.

Волга была скована льдом, по которому была проложена узкая, хорошо натоптанная тропка. Было лунно и тихо. Купол монастырской церкви блестел сказочным инеем.

Но это была не сказка. Мне стоило усилий одернуть себя и вернуться к реальности.

Мы вошли в узкую полутемную комнату, и я увидела Глеба. Он лежал на голом топчане, подложив под затылок руки, и смотрел в потолок. Отец Афанасий сидел возле огня. Он даже не шелохнулся при нашем появлении.

— Она пришла за правдой, — сказал Василий, обращаясь к старцу. — Она обещает заплатить за нее.

Отец Афанасий кивнул, и Василий вышел куда-то. Он вернулся через несколько минут, держа в руке маленький диктофон.

Старец вынул из-за пазухи кассету. Нажал на кнопку.

Я сразу узнала голос Боба. Здесь не могло быть ошибки. У меня абсолютный слух, хоть я всегда получала двойки по сольфеджио.

«— Ты не можешь оставить все Глебу. Я не позволю. Я тебя убью.

Боб был взвинчен до предела.

— Опоздал, парень, — ответил ему спокойный глуховатый голос. — Если ты меня убьешь, вам с матерью дом не достанется никогда. Я приватизировал его и оформил дарственную на своего единственного сына. Этой потаскушке достанется половина городской квартиры. К сожалению, таков наш коррумпированный закон.

— Сволочь! Ты исковеркал мне жизнь!

— Это сделала твоя мать. Если бы она не скрыла от меня, что у нее есть сын, ты бы вырос полноправным Сотниковым.

— Но что мне делать? Меня выгнала жена. У меня депрессия, и я не могу писать картины.

— Стань жиголо. Бабы готовы платить за подобные услуги большие деньги.

— Ты издеваешься надо мной! Мерзавец!»

Я услышала звонкие хлопки и поняла, что Боб бил Сотникова по щекам.

Раздался смех.

Я поняла, что это была реакция Сотникова на удары Боба.

«— Ты зря поспешил с девчонкой. Она брала в рот мой х… когда я нервничал. Это очень помогает.

— Старый кобель!

— Осторожно. Он заряжен. Возьми его в правую руку. — Раздался выстрел. Кто-то громко вскрикнул. — Я же предупреждал, что он…»

Еще один выстрел. Скрипнули пружины кровати. Кто-то, вероятно Боб, громко и протяжно всхлипнул. Хлопнула дверь. Я слышала, как на пол мерно капает кровь.

— Он прострелил себе ногу. — Я обернулась, услышав голос Глеба. — Он пришел ко мне ночью весь в крови. Я жил тогда в брошенной избе на краю Вербовки. Он плакал и просил у меня прощения. Он сказал, что на него словно затмение нашло. Я просил его никому об этом не рассказывать. Это бы только затянуло развязку. Но самое ужасное заключается в том, что в ту ночь я валялся без сна и все изобретал способ убийства родного отца. Совершивший в мыслях да не бросит камня в совершившего во плоти.

— Значит, дом на самом деле принадлежит тебе. И по всем документам тоже. — Я почувствовала внезапное облегчение. Словно пролежала долго под огромным камнем, который наконец догадались с меня снять. — Я так и знала.

— Нет. — Это сказал Василий. — Сотников отдал завещание отцу — он доверял ему до последнего вздоха. Тот его уничтожил. Дом принадлежит тебе. А ты обещала продать его и поделиться деньгами. Его необходимо продать. Иначе здесь снова прольется кровь.

Мне оказалось не по карману заплатить госпошлину за вступление в право наследования. Деньги мне дал Михаил. У них с Василием, как я поняла, были не просто натянутые, а почти враждебные отношения. Меня это не удивляло — в последнее время я словно потеряла способность удивляться. Василий, как я поняла из обрывочных фраз, тоже был сыном Сусанны, но она никогда не упоминала об этом. Почему?..

Через месяц я получила от Василия письмо. Он сообщил, что умер Михаил. И что его похоронили согласно его просьбе во дворе монастыря.

«Отец Афанасий поселил в доме Глеба, — написал Василий. — Это ему в наказание за то, что он нарушил епитимью. Два раза в неделю я вожу ему хлеб и чай».

И ни слова о продаже дома.

Еще через два с половиной месяца пришло это — последнее — письмо. Не знаю, кто его написал: оно было без подписи. Когда мама прочитала его, у нее поднялось давление и по ночам ее стали преследовать кошмары. Она сказала мне, что это письмо мог написать только потенциальный самоубийца.

«Он принял смерть безропотно и даже с благодарностью. Его лицо было безмятежно спокойным. Я обмыл его тело прохладной речной водой и завернул в чистую простыню. Я привязал к его туловищу старый мельничный жернов, который он таскал за собой последний месяц на цепи. Река приняла его охотно. Я долго вглядывался в толщу вод. Я видел его там. Он искупил чужие грехи, не успев совершить своих. Ему воздастся за это сторицей. А мне остается молиться за мою пропащую душу. Аминь».

Местные жители утверждали, что в том доме произошло еще одно убийство, в котором были замешаны монахи. Дело в том, что они вдруг покинули монастырь, побросав нехитрую церковную утварь, ульи, богатый урожай фруктов и овощей.

— Святого убили. Самого невинного, — рассказывала мне одна старуха. — Он ходил по дворам и все выспрашивал, какая кому помощь нужна. Помню, мне старую березу спилил, дверь входную починил, а моей соседке и вовсе новую сколотил. Ловкий был парень и очень сильный, хоть и монах. Они его хитро убили — спихнули с обрыва камень, а потом приехали на лодке — старик и молодой, и сделали вид, что это Божьих рук дело. Я неверующая, а все равно знаю, что Бог не может сделать такое, потому как он добрый и снисходительный к нашим слабостям. А вот люди, те что угодно могут друг над другом сотворить. Особенно если дело о деньгах заходит.

…Все исчезли куда-то. А, может, никого и не было? И этот дом с видом на роскошные, словно сошедшие со страниц книг моей мечтательной юности дали — не приснился ли он мне?

В который раз достаю из ящика стола платочек с инициалами Р.С. От него пахнет туалетной водой моей закадычной школьной подруги, с которой мы, помню, делили последний рубль и даже гривенник, но так и не смогли поделить чужое наследство. Я смотрю на гербовую бумагу. Здесь черным по белому написано, что мне принадлежит строение площадью в 250 кв. м., а также 2,07 га земли в н-ском районе Самарской области и так далее. Она совсем ничего не весит, эта бумага, но иногда она кажется мне тяжелее того жернова, который таскал за собой повсюду Глеб в последний месяц своей недолгой жизни.

Я думаю о том, что в тот последний месяц он был счастлив как никогда. Если я поделюсь с кем-либо этими мыслями, меня сочтут сумасшедшей.

Я молчу. Я лежу ночами без сна и вспоминаю этот дом. Ночами мне хочется поехать туда, поселиться совсем одной. Может, со временем мне захочется таскать за собой какой-нибудь жернов или гирю. Ибо я поняла, что казавшееся когда-то смешным на самом деле вдруг оказывается прекрасным. И наоборот.

Но об этом говорил еще Экклезиаст.

Помню, я пребывала в состоянии острейшей обиды, в чем не осмеливалась признаться самой себе. Дело в том, что моя мать после десяти с лишним лет, всецело отданных мне, вдруг обзавелась любовником, вышла за него замуж и, как мне казалось, отгородилась своей новой любовью от всего мира, в том числе и от меня, и я уже не могла распоряжаться ею, как делала это раньше. Мы все собственники в любви, хоть и не спешим в этом признаваться.

В ту пору я закончила десятилетку и решила назло матери не поступать в институт, разумеется, свой поступок я объясняла себе иначе, а главное, в конце концов сама поверила в это объяснение. Словом, я сказала: хочу сделать передышку и оглядеться по сторонам. И, кажется, добавила: лошадь и то время от времени выпрягают из упряжки и пускают пастись на луг.

Я отключила телефон и назло всем, себе в первую очередь, валялась допоздна в постели. Потом, немытая и нечесаная, раскладывала на ковре пасьянс, ничего не загадывая. Потому что у меня не было никаких желаний. Ближе к вечеру включала телефон, чтобы позвонить матери и доложить ей о том, что у меня все в порядке. Этот разговор носил сугубо формальный характер и напоминал диалог из плохой современной пьесы о разобщенности людей в большом городе.

— Это я, мама.

— Слышу, родненькая. Все в порядке?

— В полнейшем. А у тебя?

— Как раз сейчас говорили с Игорем о тебе.

— Понятно. На дачу едете?

— В субботу утром. Может, и ты с нами соберешься?

— Нет. Ну, ладно, до завтра.

— Постой. У тебя с финансами нормально?

— Да.

— Точно?

— Стопроцентно.

— Тогда я тебя крепко целую. Игорь передает…

Я швыряла трубку, выдергивала из розетки шнур и закуривала сигарету. Курить я начала тоже назло матери.

В тот день прежде чем выдернуть из розетки телефонный шнур, я прошлепала в кухню за спичками. Я не сразу отреагировала на звонок, но он оказался очень настойчивым.

— Вас слушают, — вялым голосом сказала я в трубку и закашлялась, поперхнувшись дымом.

— Мурзилка, я к тебе с преогромнейшей просьбой, — услыхала я как всегда бодрый и чуть-чуть ироничный голос отца. — Можно без предисловий и прологов?

— Нужно, папуля.

— Тут меня отыскал один старый дружок. Кажется, я тебе рассказывал о нем — некто Альберт Малышев. Вот он сидит напротив и смотрит на меня грешными глазами раскаявшегося в святости монаха. Мурзилка, я мог бы постелить ему на полу, хоть и чувствовал бы себя при этом последним негодяем, но Альберт пожаловал с дамой. Как тебе известно, у Тамары комната три на четыре, минус восемьдесят на метр двадцать, что под буфетом царя Соломона. Словом, Мурзилка, мы очень рассчитываем на твою тахту в кухне. Всего на одну ночь. Идет?

— Да, папуля, — не слишком охотно согласилась я.

— Мурзилка, если это нарушает твои планы, я позвоню Гридневу и…

— У меня никаких планов, папуля.

— Тогда будем у тебя через час с небольшим. Кстати, я получил сегодня гонорар…

Отец уступил мне свою квартиру полтора года назад. Что называется, по собственному желанию. Отныне он скитался по чужим углам, точнее кроватям. Мы любили друг друга весьма странной любовью. В какой-то мере это было идеальное чувство — ни один из нас не покушался на свободу другого. Я дорожила любовью отца. У меня и в мыслях не было ревновать его к какой-нибудь Тамаре или Светлане. Отец звонил мне довольно редко, с просьбами вообще никогда не обращался.

Я кое-как привела себя в порядок, застелила тахту, поставила на плиту чайник. В холодильнике было практически пусто, но ни сил, ни тем более желания сходить хотя бы в булочную у меня не нашлось.

Мягко говоря, я была удивлена — «дама» оказалась краснощекой пионерского возраста девчушкой с двумя жиденькими косичками и круглой детской попкой, обтянутой синими тренировочными брюками. Альберт был похож на ее старшего брата-студента. Правда, сидя напротив него за чаем, я углядела складку на переносице. У студентов, мне кажется, таких складок быть не может.

— Называй его Аликом, Мурзилка. Да я, честно говоря, и не помню его отчества. — Отец смотрел на друга влюбленно. — Остался таким же, как пятнадцать лет назад. Это что, вызов судьбе? — Он ласково потрепал Алика по плечу. — Или же ты заложил душу современному Мефистофелю?

— Может быть, — на полном серьезе сказал Алик.

Почему-то в этот момент я выронила ложку, и она, упав на мою пустую чашку, расколола ее на две половинки. Правда, чашка была с трещиной, напоминавшей прилипший ко дну волос. Из этой чашки с елочками я пила молоко в детстве.

В то время это не произвело на меня впечатления. Просто я встала с табуретки и выкинула осколки в помойное ведро.

— Ты что, теперь живешь с матерью? — спросил отец у Алика.

— Да. Мы купили дом и большой участок земли в Черниговской области. Почти даром. Дело в том, что рядом кладбище.

— Там очень страшно по ночам, — вступила в разговор девочка. — Все время кто-то шепчет, ходит, стонет. Я всегда спала там со светом. Папа говорит, это души умерших и их не следует бояться, но бабушка тоже боится. Когда мы с бабушкой спали в одной кровати, было тихо. Но папа говорит, что я уже взрослая и должна спать одна. Нет, папа, я больше никогда к тебе не поеду. Ты уж меня прости, пожалуйста.

— Она называет тебя папой? — спросил отец у Алика, когда девочка пошла принять душ. — Помнится, ты писал мне, что ей было шесть лет, когда вы с Валей поженились. Ты ее удочерил?

— Я не имею права делать это. Сам знаешь, какое у меня прошлое.

— Глупости. — Отец наполнил рюмки, и они с Аликом выпили, не чокаясь. — Тебя посадили за грехи других. Вернее, ты сам пожелал взять их на себя. Разве не так? Ты чист, как голубь. Это видно по твоим глазам. Мурзилка, ты встречала когда-нибудь более прекрасные глаза?

Наши с Аликом взгляды внезапно встретились. У него на самом деле были удивительные глаза — два ярко-голубых камешка в обрамлении густых черных ресниц. В их глубине что-то пульсировало — некий беспокойный перпетуум-мобиле.

— Вы сидели в тюрьме? — с неожиданным любопытством спросила я.

— Всего полтора года, — ответил за Алика отец. — Его друг сбил ребенка, а он взял вину на себя.

— Я сидел с ним рядом.

— Но ты сказал следователю, что был за рулем. По крайней мере так мне написала Варвара Сергеевна. Еще она писала, что ты не захотел подать апелляцию в областной суд.

— Мать зря тебе написала. — Алик вздохнул, низко опустил голову. — Я просил ее не вмешиваться в это дело. Я знал, что ей это дорого обойдется.

— Позволь, но как она могла не вмешаться, если дело касалось судьбы ее единственного сына? Я бы поступил на ее месте точно так же.

— Тот, кто пытается изменить судьбу ближнего, обычно бывает наказан. Мать парализовало в сорок шесть лет. Если ты помнишь, у нее всегда было железное здоровье.

— Ты хочешь сказать, что Божья кара?

— Бог тут ни при чем.

Алик громко вздохнул.

Отец рассмеялся. Это был смех висельника. Я знала, он подвержен мистике, хоть и пытается побороть в себе эту, как он считал, женскую слабость.

— А как она сейчас себя чувствует? — спросил отец после того, как они с Аликом опрокинули еще по рюмке водки.

— Мать встает и даже ходит по саду. Но по дому управляется тетя Зина. Ты помнишь ее?

— Еще бы. Она преподавала у нас литературу, и мы прозвали ее Лордом Байроном. Зинаида Сергеевна всегда ходила в черной юбке и белой блузке с жабо. Еще она прихрамывала на левую ногу, а однажды остриглась совсем по-мужски. Что, твоя тетя Зина так и осталась старой девой?

— В некотором роде. Ты, наверное, догадался, что тетя Зина… — Алик бросил быстрый взгляд в мою сторону и смущенно кашлянул в кулак. — Словом, у нее физиологические отклонения. И очень серьезные.

— Она гермафродит? — Отец уставился на друга круглыми от удивления глазами. — Неужели это оказалась не сплетня?

— Тетя Зина почти два года прожила с одной женщиной. Я хочу сказать, как муж с женой. Уже после того, как вышла на пенсию. Потом эта женщина умерла от рака, и тетя Зина чуть не сошла с ума от горя. Сейчас, мне кажется, она наконец пришла в себя. Она, Коля, мужественный человек.

Отец глубокомысленно поерзал на кухонной табуретке.

— Если бы это рассказал мне не ты, а кто-нибудь другой, я бы, вероятно, не поверил. Значит, вы теперь живете втроем на самом краю вселенной, верно?

— Почему же? Всего лишь в сорока километрах от Чернигова. Чудесные места. Да тебе-то что рассказывать? Сам ведь родом оттуда. Настоящий музей истории святой Руси. Мне бы раньше знать, что такое существует на этом свете… Рядом монастырь тринадцатого века, то есть доордынской эпохи, чуть подальше еще один. К нам другой раз отшельник заходит. — Я обратила внимание, что щеки Алика покрылись живым румянцем. — Я в Лавре был… Эх, Коля, приезжай к нам. Другой раз так тянет по душам поговорить, да не с кем. Соседи на нас волками глядят.

— Интересно, почему? — удивился отец.

— Говорят, когда-то в этом доме колдун жил. А до этого там стояла церковь, которая сгорела от молнии. Но я прежде, чем туда маму с теткой перевезти, священника позвал, и тот все углы святой водой окропил. Вот Зоя две недели погостила и домой запросилась. Наслушалась, что говорят, и перепугалась девчушка.

Помню, в тот вечер отец с Аликом устроили камерный Апокалипсис — так моя мама называет домашнюю пьянку. Зоя мирно спала на раскладушке, я сидела в шезлонге на балконе и смотрела в бледное столичное небо. Из кухни доносились обрывки фраз — рассказывая, Алик то и дело переходил на почти невнятное бормотание. И все равно я сумела воссоздать картину его жизни. Тем более, что пьяные обычно бывают откровенны. С самими собой прежде всего.

С ним с детства случались какие-то странные вещи. Однажды они с матерью гуляли по берегу реки, и он заметил плывущую собаку. Ее широколобая морда показалась ему теплым живым пятном на холодной безжизненной глади стального цвета воды. Ей наперерез со зловещим металлическим стрекотом неслась моторка. Он помнит, что весь напрягся и даже намочил штаны. Он закрыл глаза, боясь увидеть страшное… Вместо этого он представил, что моторка перевернулась кверху дном. Он услышал, как испуганно вскрикнула мать. Когда наконец решился открыть глаза, первое, что он увидел, была выходящая из воды собака. В реке барахтались двое мужчин. Они звали на помощь и оглашали округу пьяными матерками. Чуть правее плыла кверху дном моторка, подхваченная мощными струями течения.

Как-то он переправлялся на луг за травой для козы. День был жаркий, и он решил сперва искупаться. В окруженной высокими камышами заводи, которую он облюбовал, стояли две цапли. Они то и дело наклоняли друг к другу головы, словно о чем-то перешептываясь. Их тени, отраженные в темно-зеленой толще воды, делали то же самое. Они трепетали от движения речных струй и показались ему ужасно беззащитными. Он стоял в камышах, не в силах оторвать глаз от безмятежной пасторали в бело-зеленых тонах, как вдруг услышал сзади себя шорох и кряхтенье. Он быстро повернул голову и метрах в трех левее увидел зловеще черный ствол ружья, изготовившегося выплюнуть смерть. Он чуть не потерял сознание от пронзившей его боли. Воображение сработало проворнее мысли. Он представил, как в руках неизвестного ему человека разрывается с оглушительным грохотом ружье. Когда это случилось на самом деле, и он увидел, как окровавленный мужчина с громкими воплями катается по земле, он на самом деле потерял сознание. Он пришел в себя, лежа на спине с широко раскрытыми глазами. Он видел, как над его головой, громко хлопая крыльями-парусами, пролетели две цапли. Потом услыхал голоса поблизости и все вспомнил. Он видел каких-то людей, склонившихся над окровавленным телом. Один из них сказал:

— Черт возьми, а ведь оно было совсем новенькое. Прямо из магазина.

— Хорошо, что он умер, — произнес другой голос. — Ему все лицо разворотило. Тошно смотреть.

В тот вечер Алик вернулся домой поздно вечером. Травы он так и не накосил — весь день провалялся в зарослях ольхи, размышляя о случившемся. Он никому ни слова не сказал — он боялся прежде всего недоверия родных, главным образом матери.

Потом он стал замечать, что стоит ему чего-то захотеть, и мать с теткой спешат исполнить его желание. Правда, эти желания были почти всегда довольно несложными: то ему хотелось пирожков с капустой или клюквенного киселя, то вдруг он увидел в универмаге мотоцикл и даже не успел выразить свое желание словами, как мать сняла со сберкнижки все до копеечки, еще заняла у соседки и купила ему этот мотоцикл, хотя всегда боялась, что сын может разбиться.

На занятиях в школе он обычно сидел с апатичным видом — Алик не интересовался никакими предметами, хотя учился довольно хорошо. Учителя его трогали крайне редко. Сперва он думал, что это случайно. Потом кое-что понял. В старших классах они сидели за одной партой с моим отцом. Алик представлял мысленно, что их обоих окружает нечто вроде кокона. Отцу он об этом никогда не говорил — тоже боялся быть непонятым и обсмеянным. Отец подтвердил, что учителя их обоих словно не замечали. Это обстоятельство очень облегчало им жизнь.

Алик учился на втором курсе Института сельхозмашиностроения, когда познакомился с Анастасией. Она была невестой его институтского друга. Он не сразу понял, что произошло, а когда понял, уже было поздно что-либо изменить. Словом, он влюбился в первый раз и так безрассудно, что даже подумывал о самоубийстве. Девушка тоже благоволила к нему. Вероятно, он вполне бы смог увести ее, но она была невестой друга… Он размышлял над безысходной ситуацией холодными осенними ночами на темной веранде — сидел в одних трусах на голом полу, совсем не ощущая холода, и думал, думал… Он в который раз припоминал те два случая из своего детства и обливался холодным потом при мысли о том, что его подсознание или воображение может сыграть злую шутку с дорогими ему людьми. Он приказывал ему молчать, молчать… Казалось, ему это удалось.

В тот день они ехали в машине друга. Алик сидел на переднем сиденье и задумчиво смотрел на дорогу. Он приказывал себе не думать о том, что скоро свадьба Анастасии с другом, но мысли так или иначе все время возвращались к этому. Он видел Анастасию в подвенечном платье. Она откинула с лица фату и улыбалась ему. Моросил мелкий дождь, и шоссе было очень скользким. Внезапно он увидел Анастасию на дороге, метрах в десяти от их летящей на большой скорости машине. Когда он понял, что это всего лишь мираж, было поздно что-либо изменить. Друг резко вывернул руль вправо и сбил стоявшего на обочине мальчика.

— Смерть этого ребенка на моей совести, понимаешь? Со мной снова сыграло злую шутку подсознание или воображение, шут его знает, как это называется. Я не успел подключить разум. Друг рыдал на суде, пытался взять вину на себя. К счастью, ему никто не поверил, иначе мне вряд ли бы удалось что-либо доказать, — слышала я прерывающийся всхлипами голос Алика. — Они с Анастасией поженились, мама написала мне об этом в Магадан. Правда, почти тут же расстались. Там, на Севере, ужасно длинные ночи. Я не мог запретить ей приходить ко мне во сне.

— Мистика какая-то, — буркнул отец. У него был встревоженный или даже испуганный голос. — Либо мы с тобой перебрали, либо я чего-то не понимаю в этой жизни. — Я слышала, как отец встал, громко двинув табуреткой, и стал мерить шагами кухню. — Я никогда не замечал за тобой странностей. Последние два года в школе мы с тобой, если помнишь, были не разлей вода. Наверное, я бы кое-что заметил — не такой уж я и осел. — Отец громко икнул. — Нет, Альберт, ты что-то явно сочиняешь. К слову, ты не пишешь стихи?

— Я боюсь своих фантазий. Мне иной раз очень хочется разрядиться на бумаге, но… Нет, я не имею права делать это.

— Чепуха! — голос отца, кажется, обрел былую уверенность. — Сколько графоманов пачкают бумагу, и ничего. Пачкай и ты себе на здоровье. Я вот тоже этим делом занимаюсь. И даже деньжат зарабатываю. Иной раз неплохие. А тебя я всегда талантливым парнем считал. У тебя очень оригинальный способ мышления и на редкость богатое воображение. Постой! Я помню, мы были с тобой на рыбалке в Лузановке… Слушай, приятель, а ведь я тогда поймал такую рыбину, каких в тех местах сроду не видели. Щука почти в два пуда, к тому же клюнула на обыкновенный хлебный шарик. Чудеса, да и только. Помнишь, сколько ротозеев сбежалось? Мы положили ее в коляску мотоцикла, а хвост асфальт подметал. Хочешь сказать, это тоже была твоя заслуга?

— Ты, Коля, так мечтал поймать большую рыбу.

— Ах ты черт! Да ведь с твоими способностями таких дел натворить можно, что старушка-земля закачается! Нет, Алька, я в это никак врубиться не могу, ты уж прости дурака. Может, потом, когда переварю… Послушай, а кто-нибудь еще об этом твоем вывихе догадывается?

— Мой сокамерник сходу усек. Громила в полтора центнера, убийца и ворюга, а сидел тише воды, ниже травы. Один раз ночью попытался свести со мной счеты, но я, к счастью, сплю очень чутко, да и вообще со сном у меня неважно. Так вот, я представил, как он окунул голову в парашу. Другие ничего не поняли и решили, что он был под сильной балдой. Его даже потом обследовали в медчасти на предмет умственного расстройства. Мне стыдно вспоминать об этом, Коля, я не люблю глумиться над людьми. Правда, в той ситуации у меня не оказалось иного выхода.

— Да ты на самом деле святой.

— Нет, я очень грешен, Коля, — слишком уж горячо возразил Алик. — Ты даже представить себе не можешь, насколько я грешен. Нет и не будет мне спасения.

— Да брось ты. — Я слышала, как отец похлопал Алика по плечу. — Все это достоевщина с поповщиной в придачу. Лучше скажи: а твоя Валентина тоже ничего не заметила?

— В этой истории я тоже грешен, Коля. — Я услыхала его горестный вздох. — Я познакомился с ней, уже когда стал вольноотпущенным. Стеклил окна в коридоре суда, а она как раз вышла с процесса, который выиграла. Лицо у нее было доброе и красивое. В подсознании пронеслось: «Вот если бы эта женщина стала моей…» Я тут же заставил себя сосредоточиться на работе, но уже было поздно. Валентина вдруг подошла ко мне и поинтересовалась, как дела. Потом сказала, что у нее в квартире треснуло оконное стекло, и она хочет, чтобы я его заменил. Мы очень быстро нашли общий язык. Ее муж замерз на охоте в тайге, и она жила вдвоем с Зоей. Мой срок подошел к концу, Валентина настояла, чтобы я переехал к ним. Она же и решила, что мы должны стать мужем и женой. Валентина замечательная женщина, Коля, а я оказался настоящим подлецом. Она меня как сына родного любила, хоть мы с ней одногодки. Когда я жил с Валентиной, на меня иной раз такая тоска накатывала… Нет, Анастасию к тому времени я почти не вспоминал, но мне очень хотелось, чтобы меня полюбила хорошая чистая девушка. Полюбила первой безгрешной любовью. Коля, дорогой, эту девушку я на руках буду носить, поверь. Она станет моей единственной, моей принцессой. Неужели я никогда не встречу такую девушку?..

Я не слышала, как они уехали — дрыхла по обыкновению до полудня. В кухне было непривычно чисто: вымытая посуда разложена аккуратно по полкам, на столе ни крошки, раковина, плита и пол сверкают чистотой.

Я вздохнула — сама не знаю, почему, отогнула краешек занавески и выглянула в окно. Однообразный до отупения пейзаж. Кусты черемухи и сирени возле подъезда кажутся бутафорскими на вполне натуральном фоне асфальта, бетона и камней. Пестрая кучка детей на тротуаре напоминает пробившиеся сквозь асфальт цветы, обреченные на вырождение.

«Почему такой декаданс? — удивленно думала я. — Мне семнадцать с половиной, родители предоставили мне полную свободу действий, оставили право на выбор. И я выбрала то, что хотела. Что я выбрала?..»

Я слонялась из угла в угол по своей пустой, вдруг показавшейся мне на редкость неуютной квартире. Впереди пол-июля и целый август — я решила, как говорится, взять таймаут и пойти работать с сентября, благо, что надо мной, по маминым словам, потолок не протекал.

Я налила кофе, раскрыла книжку. Буквы прыгали перед глазами, никак не желая образовывать слова.

«Еще не поздно подать заявление в институт, — вдруг пронеслось в голове. — Отец с матерью буду несказанно рады. Они ужасно расстроены моим теперешним состоянием, хоть и стараются не подавать вида. Особенно мама… Господи, но она ведь не виновата, что полюбила Игоря? Разве можно винить человека за то, что он любит?..»

Это словно подсказал мне чей-то голос. Я даже оглянулась по сторонам. Откуда такие мысли? Вчера даже ничего похожего на ум не приходило.

Я достала аттестат, паспорт, медицинскую справку. Не помню, как я оделась, как ехала в метро. Помню только, что документы у меня взяли без звука, хоть там и висело объявление, что прием закончен.

Едва я открыла входную дверь, как зазвонил телефон. Бодрый папин голос сказал:

— Мурзилка, спасибо за вчерашний вечер. Мы тебе не очень надоели?

— Нет. Я не слышала, как вы ушли. Я так сладко спала. Во сколько вы ушли?

— В половине шестого. Алик пошел меня проводить. Он не забыл оставить тебе ключ?

— Еще не знаю, папочка. Какое это имеет значение?

— У тебя веселый голос, Мурлыка. Я очень этому рад. Как тебе друг моего кудрявого детства?

— Это трудно выразить одним словом.

— Что верно, то верно. Душевный парень. И сам исповедался, и меня выслушал. Мурзик, это ужасно важно, когда тебя слушают, верно?

— Да. Знаешь, я подала документы на филфак. Послезавтра начинаются экзамены.

— Мама будет на седьмом небе.

— А ты?

— А я еще выше. То есть я хочу сказать, что восхищен и тронут до глубины души.

— Этот твой Алик… Как ты думаешь, он на самом деле обладает таким даром?

Отец ненатурально рассмеялся.

— Мурзик, он и раньше был большим выдумщиком. Вчера мы оба отпустили тормоза и нажали на железку. На бензине «столичная» двигатель работает с холостыми оборотами и весьма с характерным шумом. Я рад, Мурзилка, что Алик тебе понравился. Но не надо принимать его слишком всерьез. Кстати, мама знает о твоем намерении форсировать Рубикон на Ленинских горах? Ты куда пропала, Мурзилка? Ау!

— Да, да.

Я держала в руках листок бумаги в клеточку — я обнаружила его внезапно под горшком с расцветающим темно-сиреневым гиацинтом, который киснул у меня на подоконнике с декабря прошлого года.

«Спасибо. Еще раз спасибо. Если доведется снова встретиться, буду благодарить Господа до самой смерти. Альберт».

— Что случилось, Мурзилка?

— Ничего особенного, папа.

— Ты одна?

— Разумеется.

— Странно. Мне показалось, будто я услышал голос…

— Чей?

— Трудно сказать. — Отец замялся. — Очень знакомый, хотя, кажется, я никогда его не слышал. Черт побери, в моем возрасте уже нельзя отдаваться с такой страстью чарам мадам Сорокаградусной.

Отец нервно хихикнул.

— Что сказал этот голос, папа? — с неожиданным любопытством спросила я.

— Мурзик, грешно смеяться над старым алкашом, тем более, если он твой родной…

— Папа, что он сказал? — настаивала я.

— Гм… Он сказал: я тебя люблю. Больше я ничего не разобрал. Все это чушь собачья, Мурзик. А ты ничего не слышала?

— Нет, — солгала я и вдруг почувствовала приятное головокружение. Дело в том, что эти три коротких слова пульсировали во всем моем существе вместе с кровью, заставляя ее циркулировать все быстрее и быстрее. Теперь перед глазами плыло, в ушах звенело на высокой ноте. Я выронила записку и ухватилась за край стола, чтобы не упасть. Голос отца показался далеким и незнакомым:

— Мурзик, дорогая, если потребуется помощь, только свистни. Я поговорю с деканом и еще кое с кем. Все будет в порядке, Мурзила. Ты слышишь меня?

— Да, папа. Конечно. До свидания.

Я положила трубку, медленно и пошатываясь побрела в комнату. Машинально включила приемник. Передавали «Так говорил Заратустра» Рихарда Штрауса. Я закрыла глаза и позволила скрипкам унести меня в трансцендентные дали. Незаметно я заснула.

…Я услыхала шаги в коридоре и открыла глаза. Прежде, чем я успела испугаться, знакомый голос сказал:

— Это я. Забыл отдать ключ. Извините.

Алик стоял в дверях. У него был виноватый и какой-то подавленный вид. Меня же внезапно охватила бурная радость.

— Я… Как хорошо, что вы вернулись.

— Серьезно? Вы это серьезно?

— Конечно. А где Зоя?

— Я посадил Зою в самолет. Валентина встретит ее в Магадане. Мой поезд уходит в одиннадцать тридцать. Разрешите побыть у вас?

— Ну конечно. Попьем чаю, поболтаем. Сейчас я поставлю чайник.

Я спустила ноги с тахты, намереваясь встать, но он сказал:

— Я уже заварил чай. Сейчас принесу сюда.

Он появился с подносом, полным сладостей и фруктов, придвинул к моей тахте журнальный столик, сам сел в кресло напротив.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Почему вы так решили?

Он определенно избегал смотреть на меня.

— У вас… расстроенный вид.

— Все в прядке. Обойдется.

Он говорил таким тоном, словно пытался себя в этом убедить.

— Но, возможно, я чем-нибудь смогу помочь?

Он приподнял веки, и я увидела на какую-то долю секунды его глаза. Они были почти черными.

— Нет. Это лишь все запутает. Не надо.

— Что запутает?

— Есть такое, в чем человек обязан сам разбираться и ни в коем случае не впутывать других, тем более близких.

— Но я вам никто.

— Ты дочь моего друга детства.

От того, что он вдруг перешел на «ты», мне стало радостно.

— У вас нет своих детей?

— У меня нет права иметь детей.

— Ерунда.

Я рассмеялась. Это получилось неестественно. В комнате повисла напряженная тишина.

— Ты так считаешь? Ты на самом деле так считаешь?

Он подался ко мне всем телом. Я здорово смутилась.

— Не знаю. Дети есть почти у всех. По-моему, люди обычно не задумываются над тем, есть ли у них право иметь детей.

— Мне кажется, в детях принято видеть искупление грехов родителей. На самом же деле все обстоит не так.

— А как?

— Родители перекладывают на плечи детей собственные грехи. Многие делают это бессознательно, другие же…

Он вздохнул и отвернулся.

— У вас много грехов? Я очень хотела бы вам помочь. Пожалуйста.

— Нет, — он резко встал и отошел к окну. — Из этого ничего не получится.

— Почему?

Он хотел что-то сказать, но передумал. Склонился над столом, стал собирать посуду. Я слышала, как он долго мыл ее. Я лежала на тахте, наслаждаясь состоянием блаженного покоя. Я словно спала и в то же время остро слышала, видела, осязала… Слишком остро.

— Мне пора. — Алик стоял на пороге в пиджаке и с портфелем в руках. — У тебя все будет замечательно, Ларочка. Слышишь? Ты успешно сдашь экзамены. Очень успешно. Ты необыкновенное существо. Прощай, дитя мое. Ключ от входной двери я положил в левый ящик стола. Не забудь.

— Разбудила, дочура?

Телефонная трубка показалась мне чугунной. Я положила ее на подушку и легла на нее правым ухом.

— Да, мамочка. А сколько времени?

— Одиннадцать без четверти. У тебя весь вечер не отвечал телефон.

— Странно. Я была дома.

— Значит, ты крепко спишь. Это очень хорошо. Отец мне все сказал.

Она чуть не плакала от радости.

— Прости, что я долго мотала тебе нервы.

— Ну что ты, Мурзилка. — Она приглушенно всхлипнула. — Если нужна помощь…

— Я все поняла, но помощь мне не нужна.

— Это замечательно, что ты так уверена в себе, но я все-таки поговорю с…

— Не надо, мама. Я уже вижу себя в аудитории на семинаре по… английскому романтизму. Ты же знаешь, как я люблю Байрона и Шелли, мама.

— Послушай, этот Алик… какое он произвел на тебя впечатление?

Я насторожилась и тут же почувствовала, как сон словно рукой сняло.

— Он хороший, мама. Только очень несчастный.

— Брось. Помню, он показался мне неестественным. Шут гороховый, — неожиданно зло сказала мама.

— А когда ты его видела?

— Тебя еще на свете не было, котик. Твой отец от этого Алика просто балдел. Если бы я не знала его так хорошо, наверняка бы подумала, что они голубые. Возможно, Алик на самом деле…

— Нет, мама. Это исключено.

Я сказала это не терпящим возражений тоном.

— Надеюсь, котик, у тебя это несерьезно?

— Что, мама?

— Я пошутила. Уверена, твое сердечко цело и невредимо. Я сделала твоему отцу выговор за то, что он обременяет тебя своими алкашами.

— Зря, мама. Алик не алкаш.

— Помню, однажды они с твоим отцом допились до того, что выскочили в нижнем белье на балкон и изобразили что-то вроде шейка по-африкански. Потом этот тип перемыл всю квартиру и на коленях просил у меня прощения. В ту пору мне это показалось забавно и даже было весело. А сейчас противно вспомнить. Он давно уехал?

— Нет. Хотя я не знаю. Я спала. Понимаешь, я… мне снился такой странный сон.

— Все ясно, котик. Какой у тебя первый экзамен?

— История, черти бы ее взяли.

На какую-то долю секунды я увидела себя возле стола, за которым сидел мужчина в белой рубашке с коротким рукавом и выводил в экзаменационной ведомости «отлично». На мне было платье в полоску и белые босоножки. К слову, именно так я и оделась на свой первый экзамен, на котором каким-то чудом схлопотала пятерку.

Поговорив с мамой, я наполнила ванну и с наслаждением расслабилась в теплой душистой пене. Мое тело казалось мне необычным. Я словно видела миллионы светящихся частичек, которые находились в постоянном движении, отчего во мне рождались всевозможные эмоции. К тому же мое тело казалось мне прекрасным. Впервые в жизни. Впрочем, раньше я об этом всерьез не задумывалась. В тот момент я вдруг увидела себя со стороны чьими-то восторженными глазами.

Потом я попыталась вспомнить, какие у Алика глаза. Что-то все время мешало мне это сделать. В ушах звучал мамин голос: «Он показался таким неестественным. Шут гороховый».

Внезапно я выскочила из воды и, скользя мокрыми пятками по полу, бросилась в кухню. Дело в том, что мне вдруг захотелось получить вещественные доказательства того, что Алик был здесь во второй раз. Потому что мне начало казаться, будто это приснилось во сне.

Я распахнула холодильник. Привычный набор продуктов, вернее, их отсутствие, если не считать полиэтиленового пакета с мармеладом, апельсины и коробку шоколадных конфет. Все это купил вчера отец. Мне же казалось, что поднос, который принес из кухни Алик, ломился от сладостей и всевозможных фруктов. Выходит, это мне приснилось… Я заглянула в помойное ведро — пусто и чисто до неприличия. Потом вспомнила про ключ и резким движением выдвинула левый ящик стола. Ключ от входной двери лежал на своем привычном месте. На том самом, куда мы с отцом условились его класть. Я разочарованно вернулась в ванную и плюхнулась в воду. От нее воняло какой-то химией. Светящиеся частички моей плоти, всего каких-то пять минут назад наполнявшие меня кипучей энергией, погасли и замедлили свое движение, либо совсем его прекратили. Собственное тело показалось мне тяжелым, безжизненным, неповоротливым. Я с трудом сдерживала душившие меня рыдания.

…Экзамены я сдавала словно во сне. Читала какую-то литературу, которую подсовывала мама, рассеянно выслушивала информации о международном положении — их регулярно делал отец. Я была не в состоянии сосредоточить внимание ни на чем, в голове хороводили странные мысли типа «скорее бы все закончилось и слинять из Москвы» или «зачем я делаю то, к чему совершенно не лежит душа?..» Временами меня охватывала апатия, и я напоминала себе оболочку от лопнувшего воздушного шарика, потом вдруг чувствовала толчок изнутри, и мир преображался в каких-нибудь полсекунды. Мои состояния менялись раз по двадцать на дню, и к вечеру я обычно чувствовала себя без сил. Казалось, внутри меня сражались два противоположных начала. Я не могла вмешаться в эту борьбу и была лишь сторонним наблюдателем.

В тот день, когда моя фамилия появилась в списках будущих студентов, отец заехал за мной на такси и повез в «Березку» принарядить. Он щедро тратил свои чеки, которые, по его собственному выражению, нельзя было принимать всерьез, потому что они достались за репризы к пантомиме и вальсу дрессированных собачек. Отец всегда относился с некоторой долей иронии к своему творчеству. К жизни, похоже, тоже.

Я выбрала черно-белое бикини. Купальник словно состоял из двух противоположностей, как и моя душа. Потом мой взгляд задержался на легком шелковом платье дымчато-мшистого цвета, и отец немедленно его купил. Еще мне приглянулись сандалеты с ремешками, похожие на античные сандалии.

— Если ты проколешь уши, я куплю тебе золотые сережки, — сказал он, когда мы ехали домой.

— Я боюсь. — Я невольно представила себе этот, как мне тогда казалось, страшный процесс. — Ужасно боюсь, — добавила я и, вздрогнув всем телом, крепко зажала уши ладонями.

— Но я уже купил их. — Отец протянул мне коробочку. В ней лежали небольшие сережки в виде крестиков, усыпанных крохотными бриллиантиками. — Итак, Мурзик, вперед. Все неприятные ощущения беру на себя. Кстати, я слышал, это не больнее комариного укуса.

Так оно и оказалось. В конце нашего пути мы заехали за мамой, и отец повез нас обедать в «Прагу».

— Какие планы на ближайший месяц? — поинтересовался он, пригласив меня потанцевать.

— Если честно, хочу слинять. Но только не на дачу и не на моря с окиянами.

— Поезжай к Малышеву.

— А это кто? — не сразу догадалась я.

Отец весело подмигнул мне и шепнул на ухо:

— Мама будет против. Но ты у меня взрослая, верно?

Я рассеянно кивнула. Я вдруг увидела старый деревянный дом в густых зарослях сирени. Это случилось прежде, чем я успела сообразить, что Малышев — это Алик, Альберт. Но не в этом дело. Дело в том, что дом оказался точно таким, каким я его в тот момент увидала.

— Он меня не приглашал.

— Он постеснялся. Знаешь что?

Отец остановился и часто заморгал. Он делал так всегда, когда ему в голову приходила свежая идея.

— Не знаю, но жажду узнать.

— Я урву денечка три-четыре у своих мимов и дрессированных собачек и сам отвезу тебя в славный город Чернигов. — Его глаза блеснули. — Захочешь — останешься, нет — назад тоже дунем вдвоем.

— А что мы скажем маме?

Я уже понимала разумом, что приму это предложение. Как ни странно, подсознание на этот раз помалкивало.

— Господи, врать совсем не хочется. Но иначе Кира упрется, как железобетонная стена. Интересно, почему она так Альку невзлюбила? А ведь если бы не он, вполне возможно, что мы с тобой не смогли бы сейчас танцевать этот танец.

— Ты хочешь сказать, мама хотела от меня избавиться?

Отец тяжело вздохнул и опустил глаза.

— Да. Она сама впоследствии мне призналась. Она хотела сделать это тайком от меня.

— Но почему? Ведь вы, если не ошибаюсь, в ту пору еще очень любили друг друга.

— Да, Мурзик. Даже слишком. Твоя мама испугалась, что отныне любовь придется делить на троих. Это противоречило всем ее максималистским представлениям о жизни. Прости ее за это, Мурзилка.

— Я понимаю ее как никто, папа.

— Ты у меня умница. — Отец нагнулся и громко чмокнул меня в лоб. — Она исповедалась Альке. Он сказал ей какое-то волшебное слово. Я так до сих пор и не знаю, что за слово он ей сказал. С тех пор она с таким нетерпением ждала твоего появления, что настала моя очередь ревновать. — Отец потерся носом о мою щеку и осторожно откинул со лба выбившуюся прядку волос. — Ты, Мурзик, соединила нас с мамой на веки вечные. А то, что наши земные тропинки разошлись, уже не имеет значения. — Он тяжело вздохнул. — Итак, что же скажем мы нашей строгой и чрезвычайно справедливой Кире?

— Мы скажем ей, что едем в Чернигов.

— Ты права, детка. Но она обязательно спросит: почему именно туда?

— Если бы мы собрались в Коктебель, она бы тоже задала этот вопрос. Верно?

— Ты умница, Мурзик. — Отец облегченно вздохнул. — Ну, а дальше видно будет.

— Через три дня мама уедет отдыхать в Литву. Недели на две.

— Замечательно. Такое ощущение, словно на нашей стороне какие-то могущественные силы. Алька будет ужасно рад. Он смотрел на тебя с таким обожанием. Еще бы — ты ему как дочка, хотя он скорее сошел бы за твоего старшего брата. — Внезапно отец наклонился к моему уху и спросил шепотом: — Как ты думаешь, мама примет мое приглашение потанцевать?

Они были изумительной парой. Я с детства обожаю танго «Ревность» — у меня ощущение, будто я выросла под его звуки. На самом деле отец с мамой часто танцевали, когда я была маленькой. Отец ставил заезженную пластинку, которую привез из Бухареста, — музыка сороковых-начала пятидесятых. Наивная, сентиментальная, зовущая туда, где томно шелестят пальмы и медленно погружается в море утомленное собственным жаром солнце. Мне показалось на мгновение, будто я снова вернулась в детство. Танцуя, мои родители принадлежали друг другу — это было видно невооруженным глазом. Очевидно, у них было уж слишком много общего для того, чтобы жить под одной крышей.

Уже в такси мама сказала:

— Мурзик, я в восторге от твоего выбора. Благословенные Богом места. Старые монастыри, дремучие леса, богатырские заставы. Коля, ты помнишь ту гостиницу?

— Да, — едва слышно отозвался отец.

— Нас не хотели селить в один номер, потому что мы еще не были расписаны. — Я обратила внимание, как возбужденно блестят в полумраке мамины глаза. — Но другого свободного номера не оказалось — был разгар туристического сезона, и та полногрудая девица с косой вокруг головы, которую ты прозвал кумой Натальей[5], постелила тебе на диване в холле рядом с моей дверью.

— Потом она прилипла к телевизору — как сейчас помню, передавали концерт Магомаева из Дворца Съездов. — Отец рассмеялся по-детски беззаботно. — В ту пору от него вся страна с ума сходила. Я сказал ей, что мы выросли в одном дворе, и наплел еще всяких небылиц. Дело кончилось тем, что она сама проводила меня в твой номер и даже принесла из холла вазу с гладиолусами.

— Там была такая узкая кровать. — Мама хихикнула. — Интересно, почему в наших гостиницах кровати ставят на расстоянии друг от друга?

— Потому что в них селят исключительно семейные пары. Очень логично. Верно, Мурзик?

В ответ мама лишь вздохнула. Они с Игорем полтора года назад узаконили свои отношения. Мама попросила меня не говорить об этом отцу. Мне казалось, он сам обо всем догадался.

— Ты будешь спать в этой комнате. Тебе здесь нравится?

— Да. У меня такое ощущение, словно когда-то давно я уже здесь была.

Зинаида Сергеевна поставила мой чемодан на покрытый домотканым ковриком сундук и села на табурет возле выложенной бело-желтыми изразцами печной стены.

— Тебе у нас будет хорошо. Я знаю, некоторые девушки твоего возраста любят романтические уголки. Ты из таких. Угадала?

Я молча кивнула Зинаиде Сергеевне. Эта женщина понравилась мне с первого взгляда. Вопреки всему тому, что я о ней слыхала. Согласитесь, в неполные восемнадцать людские странности, в особенности странности физиологического порядка, вызывают отвращение и некоторый почти мистический страх. Зинаида Сергеевна производила впечатление гостеприимной хозяйки. У нее было лицо семидесятилетней старухи и тело боксера. В ее движениях чувствовались сила и ловкость.

Я огляделась по сторонам. Высокая кровать с пуховыми подушками в вышитых наволочках, всевозможные коврики на полу, на стенах самодельные гобелены, в основном изображающие цветы. И два больших высоких окна, выходящих в какие-то дремучие заросли. Одно чуть приоткрыто в ночь, полную стрекота цикад и колдовских запахов каких-то ночных цветов.

— Если тебе станет… неуютно, можешь перейти спать на диван в столовую. Но Варвара Сергеевна так громко храпит, что ты вряд ли сомкнешь глаза. Она ругается, если мы закрываем дверь к ней в комнату. Я сплю тихо, как мышка.

Зинаида Сергеевна разглядывала меня с любопытством. Почему-то мне это не действовало на нервы, хотя обычно я не переношу избыточного внимания к моей особе.

— А где спите вы, Зинаида Сергеевна? — спросила я.

— Зови меня Зиной и на «ты». Мне так хочется забыть мое кошмарное прошлое. Моя комната налево по коридору. Когда-то они были смежными, но потом Альберт забил дверь досками и замуровал. Он сказал, что если мы будем открывать ее, от сквозняка побьются стекла в окнах. Моя комната как зеркальное отражение твоей. Хочешь взглянуть?

Я послушно встала. Зинаида Сергеевна распахнула передо мной дверь и щелкнула выключателем. Первое, что бросилось мне в глаза, был большой портрет мужчины на стене напротив. Это тоже был домашний гобелен. Я узнала своего отца. Таким он был на фотографии школьных — выпускных — времен.

— Да, это он. — Мне показалось, Зинаида Сергеевна смутилась. — Вышло как-то само собой. Я намеревалась сделать портрет лорда Байрона. На бумаге все выглядело иначе. Ты любишь Байрона?

— Наверное. Но он жил так давно. С тех пор многое изменилось.

— Что, например?

— Сами люди, их чувства.

— Ты так думаешь?

— Да. Если судить по литературе, раньше мы были цельными и очень постоянными. Теперь же это считается чуть ли не пороком.

— Глупости. Мы с тобой так не считаем, верно?

Я кивнула и поймала себя на том, что мне легко с Зинаидой Сергеевной, а главное, не хочется кривить душой, чтобы показаться лучше, как мы это часто делаем.

— У тебя замечательный отец. Я выделяла его из всех моих учеников. В нем чувствовалось постоянное стремление к красоте, к идеалу. Думаю, с годами оно в нем только усилилось, а чувство прекрасного обострилось. Такие люди, как твой отец, обычно не созданы для семейной жизни. Разумеется, они понимают это слишком поздно. Альберт рассказал мне, что твои родители расстались. Ты живешь с мамой?

— Я живу одна. С шестнадцати лет.

— О, это отважный поступок. На него способна редкая девушка.

— К этой идее подтолкнул меня отец, — легко рассказывала я. — Когда мама познакомилась с Игорем и у них начался бурный роман, я почувствовала себя лишней в доме. Я привыкла быть всеобщей любимицей.

— С твоими данными это вполне естественно.

— Отец уступил мне свою квартиру. Как я поняла, в бессрочное пользование. Сам он скитается по углам.

— Это в духе Николая. — Зинаида Сергеевна улыбнулась. — Я думаю, у него целый гарем и ни одной любимой женщины. Он любил твою мать.

— Откуда вы знаете?

— Поверь, мне никто ничего не рассказывал. Сопоставила обрывочные сведения, которые слышала от Альберта и Вари. Альберт говорит, что ты очень похожа на мать.

— Да?

Меня это удивило. До сих пор никто этого не замечал. Да и я сама не улавливала нашего сходства.

— Альберт был влюблен в Киру. Тебе известно об этом?

— Нет. Мне показалось, они едва знакомы.

— Для того чтобы любить, вовсе не обязательно близко знать друг друга. Даже наоборот. Наверное, он рассказывал про Анастасию.

— Я что-то слышала.

— Он выдумал эту историю от начала до конца. Никакой Анастасии в природе не существует. Но об этом знаю только я.

— Зачем вы доверили эту тайну мне?

— Во избежание двусмысленностей. — Она смотрела на меня оценивающе. — Альберт наверняка в тебя влюбился. Из-за того, что ты похожа на свою мать. Так что не принимай это на свой счет. Ты хочешь спросить меня о чем-то?

— Да, но…

— Давай. Я догадываюсь, что это.

— Это правда, что вы…

Я не смогла произнести вслух это отвратительное, на мой взгляд, слово.

Она смутилась всего на какую-то долю секунды.

— Дело совсем не в этом. Дело в том, что мы не имеем никакого права терять над собой контроль.

— Ты точно решила остаться?

— Да.

— И ты уверена, что не будешь здесь скучать?

Отец взял меня обеими руками за подбородок и попытался заглянуть в глаза.

— Поскучать тоже бывает полезно. Тем более в моем возрасте.

— Ты что-то скрываешь от меня, Мурзик.

— Совсем чуть-чуть, папа. Ты же сам говоришь, что в женщине самое привлекательное — это ее недосказанность.

— Понятно. — Он взглянул озабоченно на свои часы. — Через пятнадцать минут по коням. Проводишь меня?

— Я буду с тобой мысленно.

— О’кей. — Он наклонился и поцеловал меня в шею. — Буду позванивать. Ах ты черт, у них же не работает телефон.

— Думаю, его в конце концов починят. Папа, мне кажется…

— Что, Мурзилка?

— Мне кажется… Я не верю в то, что ты сказал мне тогда в «Праге». Помнишь?

— Да, Мурзик. Я здорово выпил.

— Нет, папочка, ты почти ничего не пил. Просто ты рассказал мне эту историю в усеченном варианте.

— Ты права. — Он опустил голову и весь поник. — Но, мне кажется, дети не должны знать о родителях все вплоть до истоптанных башмаков. Это нечестно.

— По отношению к кому, папа?

— К вам, Мурзик. Вы и так успели свергнуть слишком много кумиров.

— То были обыкновенные чучела.

— Как знать. Ну, мне пора, Мурзик.

— Если ты не скажешь правду, я напридумываю всякой…

— Правда заключается в том, что между Аликом и твоей матерью не было ничего, кроме одного-единственного поцелуя. От поцелуев, как тебе должно быть известно, дети не рождаются.

— Значит, мама хотела избавиться от меня потому, что думала…

— Нет, Мурзик, все как раз наоборот. Она всегда знала, что ты мой ребенок. На нее вдруг нашло затмение, понимаешь? После этого поцелуя. Но это очень быстро прошло, и мы больше никогда об этом не вспоминали. Вон Альберт уже сигналит мне. Давай обнимемся и скажем друг другу что-нибудь возвышенное.

— Я люблю тебя, папочка. Очень.

— А я тебя. Еще больше. Тебе будет здесь замечательно. Эти две тетки души в тебе не чают. — Он ухмыльнулся. — Возможно, они считают тебя внучкой. Бог с ними. Иллюзии — пища богов.

— Эта девчонка могла быть твоей дочерью. Зачем ты уступил Киру Николаю?

Я слышала, как Алик вздохнул.

— Я пошел, мама.

— Нет, постой. Я никогда не спрашивала, потому что, как и ты, считаю, что у человека должны быть личные тайны. Как ты знаешь, мне теперь недолго осталось. Прежде чем я умру, ты должен мне сказать: почему ты уступил Киру Николаю?

— Она не вещь, мама.

— Вы с ней были счастливы. Киру нам послал сам Бог. Неужели ты все еще не понял это?

— Понял. Но мне всегда казалось, что Кира любит меня лишь потому, что я этого хочу. Я словно совершил насилие над ее сердцем, душой, разумом. Я слишком любил Киру, мама. Если бы я был нормальным человеком…

— Эта девчонка на нее похожа. От нее тоже словно исходит сияние.

— Я очень хотел, чтоб она приехала сюда. Я давно ничего так не хотел. Но теперь я понимаю, что совершил большую ошибку.

— С ее появлением стало спокойно и тихо ночами. Но мне кажется иногда — это затишье перед бурей.

— Мама, тебе нельзя так возбуждаться.

— Пришли ко мне Зинаиду. Ты купил одноразовые шприцы?

— Да. Ты злоупотребляешь морфием, мама. Это добром не кончится.

— Кто тебе сказал, что я жду от этой жизни добра? Скорее я найду его там.

В саду зрели яблоки. Мне казалось, я слышу, как они наливаются тугим терпким соком. Я лениво листала книгу стихов Байрона, пока не наткнулась на это странное, полное жгучей боли стихотворение.

Я с треском захлопнула книгу, села в кровати. Я случайно узнала о тайне, связавшей когда-то давно троих людей. Двое из них были моими родителями. Каким-то образом эта тайна затрагивала меня. Моему рождению, а точнее сказать зачатию, предшествовала драма. Зинаида Сергеевна сказала, что никакой Анастасии не было. Значит, это была моя мать. Если так, то Алик взял на себя вину отца. И он продолжает любить мою маму. Вероятно, поэтому у нее не получилась семейная жизнь с моим отцом. Но почему потом, когда они разошлись, мама десять лет жила одна, посвятив себя мне? Может быть, потому, что чувствовала вину передо мной?..

Когда дети начинают копаться в прошлом своих родителей, ничего хорошего из этого не выходит. Даже если бы знала об этой истине, я бы все равно не прекратила экскурсии в прошедшее — дети не только упрямы, а еще и жестоки. В особенности по отношению к собственным родителям.

Возможно, мама любит Алика до сих пор, размышляла я. Игорь всего лишь прикрытие, своего рода щит. Но почему в таком случае она боится отдаться своему чувству?

Отец души не чает в Алике. Кажется, тот отвечает ему взаимностью. А ведь они соперники в любви и по логике вещей должны друг друга ненавидеть.

В те годы я еще не знала, что логика, как и все остальные правила, изобретенные людьми, понятие весьма относительное. Мне еще предстояло убедиться в этом.

В присутствии Алика я чувствовала себя настоящим ребенком, и мне это состояние очень нравилось. За последние полгода своей уединенной жизни я почти израсходовала свой запас самостоятельности, и мне было необходимо его пополнить. Семья Малышевых, включая обеих женщин, вовсю пыталась доказать мне, что я еще дитя — прелестное, всеми любимое. Чуть ли не отпрыск королевского рода.

Мы с Аликом разъезжали на велосипедах по окрестностям. Здесь все дышало русской стариной. В ту пору все монастыри, да и церкви тоже были закрыты — перестройка еще не началась. Мы ходили по заброшенным, поросшим мхом и плесенью строениям, вид которых не вызывал во мне никаких чувств, кроме грусти и скуки. Вода в озере уже была довольно холодной — чувствовалось дыхание осени, и я проводила в ней не больше пяти минут, а потом нежилась на траве под уже нежарким августовским солнцем.

Алик был молчалив и не отходил от меня ни на шаг. Я думала, что он в отпуске, пока однажды он не сказал:

— Ты уедешь, и я засяду писать свою книжку. Я знаю слишком много такого, чем обязан поделиться с другими. Чтобы предостеречь людей от ошибок, которые я совершил. Человек, имеющий власть над людьми, должен быть очень снисходительным и осторожным. Иначе он рискует превратиться в прокурора. Никто из смертных не имеет права вершить судьбы других смертных.

— А как же быть с преступниками и убийцами? — возразила я. — Что, нужно сидеть сложа руки и ждать, когда их покарает Бог или кто-то там еще?

— Преступниками становятся те, кто считает, будто им дозволено все. Этим людям нужно селиться отдельно от других, образовывать свои деревни и города. К сожалению, почти все мы случайно женимся или выходим замуж, случайно поселяемся в том или ином месте, работаем на случайных работах, имеем случайных друзей. Отсюда и происходят все наши несчастья и даже трагедии.

— Но как сделать иначе? Как уберечься от случайных встреч, поступков и так далее? — с интересом спросила я.

— Я знаю несколько вопросов, на которые нужно дать искренние ответы, и тогда многого можно избежать. На эти вопросы не нужно отвечать сразу — нужно ответы прочувствовать, вжиться в ситуацию. Если мужчина и женщина поймут вдруг, что они нравятся друг другу, они обязательно должны ответить себе на эти вопросы. Не рисуясь и ничего не придумывая. Так, как если бы они отвечали перед Богом.

— Человеку очень трудно быть искренним даже самим с собой. Ведь мы всегда хотим казаться лучше, чем есть на самом деле.

Алик смотрел на меня внимательно и вдруг быстро отвел глаза.

— Ты кажешься мне еще совершенней, чем она. Она была настоящим совершенством.

— Это плохо?

— Совершенные либо рано умирают, либо всю жизнь терзаются от того, что перестали быть совершенными.

— Как ты думаешь, моя мама очень страдает от этого? — неожиданно для себя спросила я.

Он молча встал и вошел в воду. Со спины Алик казался настоящим мальчишкой, моим ровесником. Я никак не могла представить его в роли возлюбленного моей матери.

— Да, — ответил он и, нырнув, быстро поплыл под водой. Он вынырнул почти на середине озера и поманил меня рукой.

Я отважно вошла в прохладную эмалевоголубую воду и, ни минуты не колеблясь, поплыла за ним.

Домик был совсем маленький и очень чистый — словно каждую дощечку и половицу тщательно промыли и вытерли.

Он стоял в окружении высоких кустов ежевики и шиповника. Я бы никогда не заметила узкую заросшую травой тропинку, ведущую к низкому крылечку.

— Тебе здесь нравится, — утвердительно сказал Алик. — Твоей маме здесь бы очень понравилось.

— Сомневаюсь. Она любит современные удобства. К тому же мама умрет без телефона и своих приятельниц, с которыми часами может болтать об искусстве, литературе или просто сплетничать. Ей было бы здесь скучно.

— В ту пору Кира мечтала о таком домике. Но я не мог предложить ей ничего, хотя бы отдаленно напоминающего этот домик. Я был беден и полностью зависел от капризов и прихотей матери. Кира всегда была свободным человеком. Она не могла меня понять.

— Она стала другой. Возможно, теперь она бы тебя поняла.

— Теперь мне это больше не нужно. Тебе нравится здесь?

Я молча кивнула. Казалось, я грезила наяву. Дом словно сошел со страниц моей любимой сказки о доброй колдунье, одиноко живущей в лесу и помогающей людям — душистые пучки сухих трав по углам, гирлянды из шишек, большая елка в кадке посредине комнаты. Ее макушка уже почти касалась потолка.

— А что ты будешь делать, когда ей станет тесно? — спросила я.

— Или срублю елку, или подниму потолок — пока не знаю.

— Ты срубишь елку? — Я сказала это почти сердито.

Он пожал плечами и отвернулся.

— Если ты срубишь елку, я… я буду тебя ненавидеть.

— Но она будет расти и расти, и мне придется каждый год поднимать потолок и наращивать стены. — Он по-детски беспомощно улыбнулся. — Ведь это дом для тебя, а не для елки. Ты хотела бы жить в этом доме? Только не надо отвечать сейчас.

Я представила, как просыпаюсь по утрам под птичий гомон или тихий шорох дождя по листьям, как по моему лицу скользит робкий солнечный зайчик, как Алик подходит ко мне, поднимает на руки и несет через густые цветущие травы на поляну. Мои босые пятки касаются их высоких головок, нежно склоняющихся от прикосновения к моей теплой еще полной сонной неги коже. Небо над моей головой вращается все быстрее и быстрее, превращаясь в сияющую голубую воронку, в центре которой меня ждет…

— Нет, это невозможно, — услыхала я голос Алика. — Я не имею права распоряжаться твоей волей.

— Но я сама хочу этого. Ты будешь со мной. Ты всегда будешь со мной…

Наши взгляды встретились. Я потянулась к нему всем телом. Этот поцелуй не был первым в моей жизни, но это был первый поцелуй, которому я отдалась без остатка. Думаю, это был совершенный поцелуй. Я даже уверена в этом. Всю жизнь я мечтала о таком совершенстве.

— Я остаюсь здесь, — прошептала я, заваливаясь на мягкое ложе, от которого благоухало лесными травами. — Я всегда хотела жить в таком доме. Ты останешься со мной.

Он сел на край лежанки и взял меня за руку. У него был виноватый обреченный вид. И очень несчастный. Меня это удивило.

— Я люблю тебя, — сказала я. — Я буду всегда любить тебя. Мы будем жить в этом доме вдали от людей. Нам никто не посмеет помешать. Мы будем принадлежать только друг другу. Мы даже ни с кем разговаривать не будем. Я не хочу делить тебя с друзьями и подругами. Даже своих родителей я не хочу видеть. Нам с тобой будет очень хорошо.

— Да.

Он лег рядом. Я обняла его за шею, хотела прижаться к нему всем телом, но он отодвинулся.

— Почему? — удивилась я. — Мы принадлежим друг другу. Мы с тобой одно целое. Мне было так неуютно среди тех старых заплесневелых стен, куда ты меня возил. Там пахло смертью. Здесь благоухает жизнь. Смерть — это ненависть к собственной плоти. Жизнь — любовь. Я люблю тебя. Поцелуй меня еще.

Мы целовались целый день. Я пришла в себя, когда солнечный луч, проникающий в щелку между розовыми занавесками, из желтого стал апельсиново-оранжевым. Я поняла, что наступил вечер.

— Мне пора. — Алик встал, поправил одежду. — Тебе тоже.

— Нет. — Я энергично замотала головой. — Я никуда отсюда не уйду. Наконец мне хорошо. Совсем хорошо. Я всегда мечтала о том, что мне будет так хорошо. Там много такого, чего я не понимаю, но мне приходится притворяться, будто я понимаю это. Улыбаться, что-то говорить, с чем-то соглашаться. Зачем? Я больше не хочу врать самой себе.

— Из лжи состоит наша жизнь.

— Нет! Я не позволю, чтобы моя жизнь состояла из лжи. Уж лучше я утоплюсь в озере.

— Но я должен вернуться домой. — Он тяжело вздохнул. — Иначе они… Иначе они придут сюда и все разрушат.

— Я буду тебя ждать.

— Я скажу им, что ты перегрелась на солнце и рано легла спать. Они не посмеют тебя тревожить.

Я сидела возле окна и смотрела на солнце, медленно опускавшееся в безмятежно-тихую поверхность озера. Мне казалось, что вода в нем становится с каждой секундой все горячее и вот-вот закипит, а потом превратится в пар. И я на самом деле увидела густой белый пар. Им заволокло постепенно кусты и деревья вокруг. Я легла на лежанку и натянула до подбородка одеяло. Я была полна счастьем. Мне не хотелось думать ни о чем другом.

Я заснула…

Я открыла глаза и увидела Алика. Он сидел на краю лежанки и не мигая смотрел на меня.

— Они не поверили мне, — тихо сказал он.

— Какое им дело? Мне хорошо. Мне очень хорошо.

— Но они мне не поверили.

Он удрученно уронил голову на грудь.

— Так заставь их поверить. Ведь ты обладаешь даром…

— Кажется, я лишился его. Я слишком сильно люблю тебя. Ты увлекла меня в тот мир, где совершать насилие над чужой волей считается непростительным грехом.

— Знаю. Но я не хочу, чтобы они мешали нам с тобой любить друг друга.

Снова мы провели целый день вместе. Я уверена, Алика тоже устраивали наши отношения — поцелуи, детские ласки. Почему-то их принято называть чистыми. Как будто настоящая любовь может быть грязной. Я высказала эти мысли вслух, и он ответил:

— Где-то в глубине души ты еще не готова к взрослой любви. Твое тело хочет ее, но душа робеет. Мне хорошо от того, что ты такая. Я буду делать так, как хочешь ты. Всегда.

— Но я не хочу подчинять твою волю. Наоборот — я хочу тебе подчиниться.

— Но что же нам в таком случае делать? — Он растерянно мне улыбнулся. — Кто-то должен уступить.

— Я тебе не уступлю. — Я лукаво ему подмигнула. — Это тот случай, когда я не могу тебе уступить. Думаю, один-единственный случай.

— Но я не сумею этим воспользоваться. Я не знаю, как этим воспользоваться.

— Ты мой господин, а я твоя… Только это звучит так книжно и банально. Я это чувствую, но не хочу выражать словами.

— Я все понял. Я постараюсь. Если у меня не получится — прости.

— Ты снова уйдешь навсегда?

— Я не могу остаться.

— Но почему? Я хочу проснуться и увидеть рядом на подушке тебя. И поцеловать тебя. Я еще много-много всего хочу. Я совсем ничего не знаю о любви.

— Ты знаешь о любви очень много. Ты знаешь о ней самое главное.

— Я хочу знать еще больше. Ты должен остаться. Чтобы научить меня этому.

Я поражалась самой себе. Я была зажатым подростком и многие слова не могла произнести вслух. Алику я могла сказать все, что угодно. Я не стеснялась Алика, хотя даже при родном отце мне обычно бывало неловко сказать, что я хочу в туалет.

— Это… это должно случиться не сразу. Если это случится сразу, ты потеряешь ко мне интерес и разлюбишь меня.

— Какие глупости.

— Нет, это не глупости. Я знаю тебя давно, а ты только начинаешь меня узнавать. Я со временем открою тебе все свои тайны, пущу в каждый уголок своей души. Но это должно произойти постепенно.

Я видела, Алик чем-то удручен. Мне хотелось ободрить его, приласкать. Я встала и обвила руками его шею.

Он даже не шелохнулся.

Я взяла его руки, положила к себе на плечи. У Алика были очень горячие ладони.

— Обними же меня крепко-крепко.

Я закрыла глаза и вся растворилась в его объятиях. Он гладил меня по спине и что-то шептал. Я услышала имя «Кира».

— Ты любил ее? — спросила я, слегка отстранившись. — Не бойся — я не ревную. Просто мне очень хочется это знать.

— Да. Я полюбил ее, когда узнал, что она должна родить тебя.

— Шутишь.

— Нет. Ведь я знал уже тогда, что Кира родит именно тебя, а не кого-то другого.

— И ты не хотел, чтобы Кира вышла за тебя замуж?

— Нет. Этого я не хотел никогда.

— Отец сказал, что ты уговорил Киру оставить меня.

Он отвернулся и вздохнул.

— Она не могла этого понять. Она думала, что я люблю ее. На самом же деле я любил ребенка, которого Кира должна была родить. Я чувствовал на расстоянии биение твоего крохотного сердечка, видел твои сны. Тебе снились удивительные сны. — Я заметила, как вспыхнули щеки Алика, как блеснули его глаза. — В твоих снах был я. У меня были разные лица, повадки, но это всегда был я.

— Кира очень разозлилась.

— Да. Ей казалось, она меня любит. Но я не хотел, чтобы она любила меня, хоть Кира и была прекрасной девушкой. Я уже полюбил тебя. Я не смог бы делить свою любовь на части.

— Ты объяснил это Кире?

— Она меня не поняла. Она была уверена, что я уступаю ее Николаю, потому что дружбу ценю выше любви. Кира возненавидела меня. Ничего не может быть страшнее ненависти женщины, некогда любившей меня.

— Отец сказал совсем недавно, что мама хотела от меня избавиться. Этим она хотела сделать тебе больно, правда?

— До нее наконец дошло, что дело вовсе не в Николае и не в нашей дружбе. Она плакала злыми слезами и поклялась мне отомстить. Я сказал, что убью ее, если она посмеет от тебя избавиться. Причем сделаю это медленно, изощренно, заставлю страдать так, как не страдал еще никто из смертных. Она мне не поверила — она никогда не видела меня злым или хотя бы сердитым. Она собралась в больницу, когда меня не было в Москве. Но ты подала мне сигнал, и я побросал все дела и примчался. Я успел в самый раз.

— Но как я могла подать тебе сигнал? Ты думаешь, я понимала что-то, когда была в утробе матери?

— Ты была на редкость чувствительным ребенком. Я очень быстро сумел настроиться на твою волну. В то утро я услышал твой вопль о помощи. Ты очень хотела жить. Меня всегда поражала в тебе эта необыкновенная жажда жизни.

— И ты поспешил мне на помощь?

— Я схватил Киру за руку возле двери в операционную. Надо отдать ей должное — она не сопротивлялась. Она разрыдалась на моем плече и стала целовать мне руки. Потом мы ужинали втроем, и твой отец меня благодарил. Он и по сей день догадывается об истинной причине ее желания избавиться от тебя. Бедная Кира. Она до сих пор не может это забыть. Я уверен, ее по ночам мучают кошмары.

— А эта история с Анастасией? Ты выдумал ее?

— Я ехал в машине с одним своим знакомым. Дело было вечером накануне того дня, когда Кира собралась избавиться от тебя. Я вдруг увидел тебя в белом платье. Машина, в которой я сидел, неслась на бешеной скорости прямо на тебя. Мой приятель, который сидел за рулем, уловил мой импульс и резко свернул вправо. Мальчик умер у меня на руках. Невесту того человека на самом деле звали Анастасией, и она влюбилась в меня, когда я на суде взял всю вину на себя. Она сказала, что я самый благородный человек на свете, а я так и не смог объяснить ей, в чем дело. Она писала мне в Магадан почти каждый день. Ее любовь меня очень поддержала. Но она мешала мне чувствовать тебя. А мне было необходимо каждую минуту чувствовать тебя. Это составляло смысл всей моей жизни. Я эгоист, понимаешь? Я не хочу, чтобы моя жизнь была бессмысленной, как жизни большинства людей.

— Ты знал о каждом моем шаге, поступке, вздохе?

— Я видел тебя. Я чувствовал тебя. Но я не вмешивался в твою жизнь до самого последнего момента.

— Это ты захотел, чтобы я подала документы в университет?

— Я знал, этого хотят твои родители. В особенности Кира. Я по сей день чувствую себя виноватым перед Кирой. Прости.

Он встал и направился к двери.

— Останься. Ты знаешь меня с самых первых мгновений моей жизни. Мне никогда и ни с кем не будет так хорошо, как с тобой. Мы не должны разлучаться. Плевать я хотела на всех. Пускай они оставят нас в покое.

— Они не оставят нас в покое. Никогда. — Он смотрел на меня задумчиво и печально. — Этот мир устроен таким образом, что каждый человек имеет свое собственное представление о счастье, добродетели, благородстве, любви. И это свое представление он считает единственно правильным, а потому навязывает его другим. Нам не разрешат делать то, что мы хотим. Тем более, что тебе еще нет восемнадцати.

— Кто не разрешит?

— Кира. Твоя мать.

— Отец будет на нашей стороне.

— Возможно. — Алик вздохнул. — Но Николай слабый человек. Его всегда было очень легко убедить в чем угодно.

— Он меня любит. Он сделает так, как захочу я. Останься. Или возьми меня с собой.

— Если ты пойдешь со мной, ты больше не вернешься сюда.

Он сказал это таким категоричным тоном.

— Мы вместе сюда вернемся. — Я бросилась Алику на шею, стала его целовать. — А еще лучше, если ты здесь останешься и мы будем всю ночь любить друг друга.

Он быстро разжал мои руки и отпихнул меня почти силой.

— Тогда мы станем совсем беспомощными и слабыми, и они сумеют сделать с нами все, что угодно.

— Но я… Нет, я не смогу сидеть здесь без тебя целый день.

— Пообещай, что ты останешься здесь и дождешься меня.

Он посмотрел на меня грустными голубыми глазами.

— А если я убегу и ты меня больше никогда не увидишь?

— Ты будешь посылать мне сигналы. Помимо своей воли. Я найду тебя, где бы ты ни спряталась.

Он хотел еще что-то сказать, но передумал.

Я видела, как он пробирается сквозь заросли шиповника и ежевики. В его опущенных плечах и неуверенной походке было что-то обреченное. Мне показалось, я вижу своего Алика в последний раз.

Я постаралась прогнать от себя эти мысли.

И снова с заходом солнца на землю спустился туман. Но он был уже не такой густой, как в прошлый раз. Я вышла на крыльцо и подняла голову.

На небе мерцали звезды. Я видела их сквозь клубы тумана, медленно плывущие над моей головой. Зрелище было прекрасным. Если бы Алик был рядом…

«Почему, думала я, он бросил меня? Почему он боится того, что о нас могут подумать? Кто подумает? Его мать? Зинаида Сергеевна? Мои родители далеко. Они ничего не узнают, Да и им, похоже, наплевать или почти наплевать на то, что со мной происходит — лишь бы я была жива и здорова».

Я присела на ступеньку и стала размышлять о том, что случилось со мной за последнее время. Потом я вспомнила, что через неделю начнутся занятия в университете и мне придется вернуться в Москву. Я не могла представить себе, как будет выглядеть мое возвращение, и что я буду делать там без Алика. То, что Алик в Москву не поедет, я знала наверняка, хоть мы с ним этой темы не касались.

«Но я должна учиться — я обещала отцу и матери. И вообще глупо будет выглядеть, если я не стану ходить на занятия после того как успешно сдала экзамены и прошла по конкурсу. Да ведь и Алик хочет, чтобы я училась. Может, он все-таки поедет со мной? Но что он будет делать в Москве?..»

Я вспомнила свое первое впечатление об Алике — он показался мне слегка провинциальным, старомодным и вообще не вписывающимся в мой тогдашний мир. Почему же сейчас я не могу себе представить жизни без него? Или я с тех пор так изменилась?..

А может, все дело в том, что Алик обладает даром влияния на мою волю, психику и так далее?..

Внезапно я почувствовала, что во мне все взбунтовалось, и я решила немедленно бежать отсюда.

«Но ведь мне с ним хорошо…» — шептал какой-то голос во мне.

«Это обман, злой обман, — возражал другой. — Тебе не может быть хорошо с человеком, который с первых дней твоей жизни не просто наблюдает за тобой, а еще и вмешивается в твою судьбу».

«Да, но если бы не он, тебя бы не было на свете, — сказал первый голос. — Он для тебя больше, чем отец и мать вместе взятые. Он для тебя…»

— Чушь какая-то, — воскликнула я. — Бабкины сказки. Начиталась фантастики, насмотрелась по видаку ужастиков. Что я делаю в этой хибаре? Здесь даже электричества нет, не говоря уж о прочих удобствах, — разговаривала я сама с собой, расхаживая по комнате, освещенной единственной свечкой в самодельном подсвечнике из бараньего рога. — Нужно бежать. Но куда? У меня нет ни денег, ни документов. Алик принес мне платье и босоножки. Где-то совсем неподалеку шоссе — мы пересекали его, когда ездили в поселок за хлебом. Это налево, потом через березняк…

Я расчесала волосы костяным гребнем, который лежал под зеркалом, убранным еловыми ветвями. Из него на меня глянуло ужасное лицо, и я невольно отшатнулась. У женщины в зеркале были большие темно-зеленые глаза и по-детски пухлые губы. Она мне кого-то напоминала.

Я была уже возле двери, когда вспомнила наконец, кого напоминала мне эта женщина в зеркале — это была моя дочь. Я схватила со стола банку с молоком и швырнула ею в зеркало.

Дочь отняла у меня человека, которого я так любила. Возможно, она была не виновата в этом, но если бы не она…

Меня никто никогда не любил. Николай стал изменять мне, еще когда я была беременной Ларисой. Из-за того, что я расплылась, как тесто. Но ведь он так хотел ребенка… И Алик хотел, чтобы я родила. А я-то, глупая, решила, что меня он любит больше всех на свете.

Как жаль, что я не успела избавиться от Ларисы — уже бы давно забыла обо всем и жила бы в свое удовольствие. Я бы первая бросила Николая, этого сластолюбца и алкаша. Я была когда-то не просто красивая — я обладала неподражаемым шармом! Помню, киноактеры, и те пускали слюни. Как-то мы с Николаем были на премьере в Доме кино, и, когда он отлучился покурить, ко мне подошел Стриженов… А на открытии выставки Глазунова мне не давал прохода Иванов. Но я считала, что девочке нужен отец, какой бы он ни был. Тем более, я всегда чувствовала себя виноватой перед Ларисой за то, что когда-то хотела избавиться от нее. Я как могла пыталась загладить свою вину, отдавала ей всю без остатка любовь. Лариса была чудесным ребенком, но я так и не смогла полюбить ее по-настоящему, то есть так, как мать должна любить своего ребенка. Хоть и делала для нее все, что было в моих силах. Девочка была слишком своенравна. Она воспринимала как должное все, что я для нее делала. И я поняла в конце концов, что все мои жертвы бессмысленны и бесполезны. Но было уже поздно что-либо изменить. Моя душа превратилась в настоящую пустыню. Мое тело стало ленивым и бесчувственным. Меня мучили по ночам кошмары, и я, чтобы бодрствовать, завела любовника. Это оказалось очень обременительно. Но я видела, что Лариса ревнует, и меня это заводило. К нам домой приходили мужчины, и моя родная дочь все дальше и дальше отходила от меня. Пока мы с ней не превратились в двух абсолютно чужих людей. И тут я поняла, что подобные отношения меня вполне устраивают. Для того, чтобы мы снова стали друг другу родными, я вышла замуж за Игоря — дело в том, что я поняла, что не выдержу этот постельный марафон, Игорь же по своему темпераменту настоящая вяленая рыба. Сейчас мне снова хочется приключений. У меня еще совсем молодое тело и не любившее сердце. Я очень хочу полюбить. Хотя бы на несколько дней. Испытать страсть. А потом… Мне без разницы, что будет потом.

Я хлопнула дверью. Я слышала, как что-то в доме упало на пол, но даже не обернулась. Заросли были ужасно колючими. Я пригнулась и поползла по тропинке. Я не помнила, как я здесь очутилась, что это за место и куда я направляюсь — я просто двинулась вперед, вперед, вперед…

На шоссе было почти пустынно в этот довольно поздний час. Едва я подняла руку, как откуда-то появилась большая белоснежная машина, и водитель распахнул передо мной дверцу.

— Далеко будете, пани? — спросил он, приветливо мне улыбаясь.

— Далеко. Дальше, чем видят глаза.

Он мне подмигнул и нажал на железку. Мы летели в тоннеле, ярко освещенном мощными фарами рефрижератора. Нас окружал первозданный космический мрак.

— Панна не боится путешествовать одна ночью? — осторожно спросил водитель, протянул руку и, как бы случайно коснувшись моего голого колена, приглушил музыку.

— Я не одна. Ты ведь не дашь меня в обиду, верно?

Он ухмыльнулся и похлопал меня по плечу. Он чуть не налетел на встречную легковушку и тихо выругался на своем языке.

— Ты колдунья, — сказал он. — В здешних краях, я слыхал, водятся колдуньи.

— А где мы?

Он громко рассмеялся.

— Где-то на земле. Какая тебе разница — где именно?

— Никакой.

— Как тебя зовут?

— Я не люблю свое имя. Зови меня Лорой. Так зовут мою дочь.

— У тебя есть дочка? — Парень искренне изумился. — И сколько ей лет?

— Семнадцать с половиной. Она поступила в этом году в университет.

— Ты обманываешь меня. Правда, русские женщины выглядят очень молодо. Не все, конечно, но многие. У меня была одна подружка в Чернигове, которой было тридцать пять. Я думал, ей двадцать семь или даже меньше, пока она не показала мне свой паспорт.

— В Чернигове? А ты останавливался когда-нибудь в гостинице возле вокзала?

— Несколько раз. Это самая лучшая гостиница в городе.

— Там очень жесткие кровати, — сказала я. — А от простыней воняет хлоркой. Но там было хорошо, как нигде больше. В ту пору я еще верила, что на свете существуют любовь и верность.

— Когда это было?

Парень глянул на меня с любопытством.

— Ровно восемнадцать лет назад. Сегодня двадцать четвертое августа, верно?

Он кивнул.

— Мне было тогда восемнадцать. Восемнадцать и восемнадцать получается тридцать шесть. Боже, какая же я старая.

— Но выглядишь на двадцать лет, если не на восемнадцать. Это без брехни, поверь. Что-то мне… как это по-русски… завираешь, да? Может, ты травки обкурилась? — Он обнял меня за плечи. — Послушай, я знаю тут неподалеку очень уютную маленькую гостиницу. Там замечательно кормят и не спрашивают документов. Может, сделаем привал?

— Зачем?

— Поедим, выпьем вина или пива. А потом ляжем спать.

— Там кровати стоят в разных углах комнаты. Они очень узкие и скрипучие. Нам придется их сдвигать.

— Ты замечательная девчонка, Лора. Но ты ошибаешься — там стоит большая широкая кровать. Она совсем новая. А от простыней пахнет хвоей. Меня зовут Вацлав. Это мое собственное имя. У меня нету ни детей, ни родителей.

Он стиснул мои плечи и не отпускал до тех пор, пока мы не остановились возле небольшого двухэтажного дома, в котором горело всего одно окно.

Вацлав оказался красивым рослым парнем лет двадцати пяти. Он шумно плескался в ванной, а я сидела перед узким зеркалом за маленьким туалетным столиком и думала о том, что все зеркала на свете искажают черты лица почти до неузнаваемости. Но это зеркало я не собиралась разбивать — у девушки в нем было кроткое печальное лицо и полные слез глаза. Ее губы шевельнулись, но я не услышала ни слова. Я догадалась, что девушка попросит у меня прощения за что-то. Я ее простила. Она была так похожа на мою дочь. Но это была не моя дочь. Свою дочь я вряд ли сумею когда-нибудь простить.

Вацлав надел чистую рубашку, которую достал из своей большой черной сумки, и подал мне руку.

— Ты красивая. Настоящая лесная колдунья. И я никогда не поверю, что тебе тридцать шесть лет.

— Я сделала пластическую операцию, — ответила я.

Вацлав громко свистнул и похлопал меня по щеке.

— Ни один хирург в мире не способен заставить блестеть так задорно и живо глаза тридцатишестилетней женщины. Даже если он сам Люцифер. — Вацлав схватил меня за талию и подкинул к потолку. — Мне кажется, дело кончится тем, что мы с тобой поженимся. Я давно ищу умную красивую девушку. Мне до сих пор никто не нравился — современные девушки такие испорченные и капризные. Надеюсь, ты еще не замужем?