Ужин с соблазнителем

Все началось с того, что моя обожаемая подружка Ритка Малинина, Малинка, переехала жить в очень дальний и очень модный район.

От того, что он считался модным, мне было не легче. Малинка обещала звонить мне из автомата — в их Строгино о личных телефонах тогда еще и речи не было, — но, очевидно, с автоматами там тоже было плохо.

Каждый раз, возвращаясь из школы мимо обреченного на слом бывшего дома Малинки, я заглядывала в пыльные пустые окна их квартиры, и на душе делалось грустно и заброшенно.

В тот день, помню, я схлопотала двойку по математике.

Вполне обычное дело, если рядом с тобой такая же неудачница и невежда в математике, как моя неунывающая Малинка.

У моего теперешнего соседа по парте, Борьки Булкина, красовалась в дневнике вечная, как гранитный монумент, пятерка.

А физиономия почему-то была скорбная.

Может, он за меня скорбел?..

Но я-то предпочитала поскорбеть за себя в полном одиночестве.

Дверь в бывший Малинкин подъезд открылась без какого бы то ни было усилия с моей стороны. На лестнице по-жилому пахло кошками, кажется, я даже увидела в темноте круглые зеленые глаза. Новая ярко-желтая японская куртка — мамина радость к моему дню рождения — сухо треснула, не выдержав чересчур тесного контакта с тусклым от ржавчины русским гвоздем. Как говорится, пришла беда — отворяй ворота. Я с силой пнула ногой дверь в Малинкину квартиру и оказалась лицом к лицу с Козликом. Так он представился несколько позднее, хотя уже в тот момент мне показалось, будто он собирается поддеть меня рогами.

— Дорогая вещица. — Состояние готовности «номер один» сменилось у меня расслабленным и даже расхлябанным «вольно». — Плюс как минимум четвертной сверху. — Я знала, мама отвалила сверху тридцать пять. — Я бегал в школу в батином пиджаке, а щелкал одни пятерки. Особенно по математике. Скажи спасибо, Козлик на все руки от скуки. Нитроклей «АГО» по цене двадцать коп за штуку, два пол-литра… молока, четыре калорийки. Козлик на строгой диете. Одна нога — здесь, другая — там.

Я очутилась на улице с его трешкой в кармане и пластмассовой сумкой в руке, с которой презрительно щурилась на окружающий мир девица в джинсах фирмы «Рэнглер». Если бы не безобразно вспоротый бок моей новой куртки, я бы непременно рассказала про Козлика папуле, с которым у меня последнее время установился прочный максимум понимания.

Но Козлик в тот момент выступал в роли всемогущей службы быта, диктующей растерянному заказчику свои кабальные условия.

Он на самом деле оказался на все руки. От скуки либо от чего-то другого — не ведаю. Уже через пять минут после моего возвращения многострадальная куртка лежала в распластанном виде на полу под чугунным утюгом Малинкиной бабушки. (Ну да, реликты подобного рода не принято перевозить в модные районы.) Козлик тщательно оттирал свои длинные интеллигентские пальцы от нитроклея — надо же, запасливый какой: ацетон с собой носит! Правда, не исключено, что это Малинины забыли на радостях кое-что из своих хозяйственных запасов.

— Без нее ты не уйдешь. — Козлик кивнул в сторону куртки. — Пока можем поговорить. Как у тебя, акселератка, дела с математикой?

— Неудовлетворительно на данном этапе, — уныло ответила я. — Если не исправлю хотя бы на «хорошо», вместо Крыма ушлют к бабушке в деревню. В ссылку.

— Деревня — это замечательно, — оживился Козлик. — Свежий воздух, дармовые фрукты-ягоды, салат из помидоров с лучком, прогулки под звездами… Эх, была бы у меня в деревне бабушка. Могу помочь с математикой. Безвозмездно и на полном инкогнито. Сечешь, акселератка?

Тут-то он и представился мне по всем правилам.

— Валерий Александрович Козельков. Школьная кличка Козлик. — (Надо же, какие ласковые детки в той школе обучаются — мы свою математичку окрестили «Бегемотихой».) — Из школы ушел по собственному желанию — не считаю себя достойным носить звание педагога. И от жены тоже по собственному желанию слинял. — Он многозначительно хмыкнул. — Жена не школа — ей значительно трудней найти подходящий кадр на вакантную должность. А потому мое нынешнее местопребывание обозначим таинственным «икс». Между прочим, твоя приятельница забавная девица — полный диван своих картинок оставила. Однорукие, одноглазые, одноногие, одноухие. Целое королевство инвалидов. Это она точно просекла: в каждом из нас непременно не хватает чего-то, хотя на первый взгляд может показаться, что все у нас на месте…

Я больше не слушала его философствования. То были мои рисунки. Я дарила их Малинке и по праздникам, и в будни. Под каждым из них стояла зашифрованная подпись, понятная лишь нам двоим — своего рода объяснение в вечной любви. Все рисунки Малинки я хранила в коробке из-под шоколадных конфет с большой выпуклой розой на крышке.

То место в моем сердце, которое с первого класса прочно занимала Малинка, в тот же миг оказалось свободным, и его поспешил оккупировать Козлик, Валерий Александрович Козельков, бывший учитель математики, беглый муж и мастер на все руки.

Двойку по математике я исправила благодаря Козлику. На письменном экзамене, к удивлению Борьки Булкина, к тому времени осточертевшего мне своей глупой телячьей любовью, огребла пятерку. Из школы я теперь обычно спешила к Козлику, который возлежал на старом диване Малининых и выговаривал мне капризным тоном, что я опоздала на десять, двадцать или, о ужас, на целых тридцать минут! Я выкладывала ему школьные новости — еще ни один человек не слушал меня с таким вниманием, — сообщала о том, что мама часто болтает по телефону с каким-то Сережей, которого в присутствии папули почему-то называет «Сергеем Михайлычем».

— Любовник — не самое страшное событие в семейной жизни, — со знанием дела комментировал Козлик. — Куда страшнее скука.

Как-то я поделилась с ним своим нежно взлелеянным, по выражению мамы, «капризом» завести мини-пуделя.

Этим признанием я окончательно и бесповоротно связала свою судьбу с Козликом. По крайней мере на ближайшие летние месяцы.

Дело в том, что когда я, наконец выспавшись после нашего явно затянувшегося классного вечера и с трудом отвязавшись от собравшихся «на природу» родителей, вырвалась на воскресные посиделки с Козликом, у порога квартиры меня встретил восхитительный щенячий лай.

Так у меня появилась моя несравненная пуделесса Каролина.

Я еще больше оценила этот подарок, когда представила, какие опасности угрожали моему Козлику, сгонявшему с утра пораньше на «Птичку», — ведь его жена, насколько мне было известно, проживала возле Таганского метро. Но Козлик был жив-здоров, к тому же необыкновенно весел.

Само собой, перспектива скорого свидания с лазурным крымским морем тут же и померкла, не выдержав никакого сравнения с другой, куда более заманчивой. Но свои карты я открыть не могла — ведь дома еще ни о чем не догадывались, хотя мама и видела как-то из окна, как я вожусь на собачьей площадке со своей Каролиной. Мое сбивчивое вранье насчет подружки, которой по случаю успешного окончания восьмого класса подарили пуделя, было принято мамой с единственным уточнением:

— У них наверняка в квартире воняет зверинцем.

Наконец позвонила Малинка, похвалилась своим аттестатом «хорошистки» и как бы между прочим обмолвилась, что через неделю уматывает с родителями в Алушту. Дескать, голубушка моя, тебе ничего другого не остается, как с покорностью тени следовать за мной. Мой категоричный отказ от удовольствий крымской жизни в обществе «верной подруги» (она впервые так отрекомендовала себя) был встречен недоверчивым молчанием.

Малинка еще раз позвонила вечером — я в это время в седьмой раз за день выгуливала Каролину. После этого родители держали семейный совет, в результате которого постановили, — а что им, спрашивается, оставалось делать? — мне пойдет на пользу здоровый климат донской станицы.

Оставались трудности, связанные с перевозкой Каролины, которые я, разумеется, возложила на Козлика.

Он сам вызвался проводить меня до места моего назначения. Сам достал билеты на поезд. К тому времени я научилась врать вполне складно, а потому мой рассказ насчет новой подружки, у которой тетка работает кассиром на Казанском вокзале, не вызвал никаких подозрений у моих, как я считала до недавнего времени, отнюдь недоверчивых родителей. И даже Козлик, явившийся ровно за три минуты до отправления поезда и столкнувшийся с моими прослезившимися предками, Козлик, чья тренировочная куртка топорщилась от беспокойных движений нашей несравненной Каролины, был встречен благосклонной улыбкой папули и маминым: «Вы уж присмотрите за Мариночкой — впервые так далеко одна едет». По-моему, об этом мама к тому времени уже весь вагон оповестила.

— Я таких, как ваша, по сорок душ возил и всех родителям в полной сохранности сдавал, — сказал неизвестно кому Козлик — мама уже махала мне с перрона рукой. Я поймала недоверчивый взгляд, которым удостоила Козлика сидевшая у окна старушка с веером из сандалового дерева. — Да, да, мамаша, я пять лет учителем отбарабанил, — поспешил заверить старуху Козлик, сверхчувствительный ко всякого рода недоверию.

В своей черно-голубой куртке с копошащейся за пазухой Каролиной он был похож скорей на киноактера, но только не на учителя, а уж тем более такой серьезной науки, как математика.

Мне это пришло в голову впервые, о чем я тут же забыла, поглощенная сложным развитием взаимоотношений между Каролиной, с одной стороны и старухой с сандаловым веером, с другой. Четвертый пассажир пока сохранял полный нейтралитет. Это был однорукий инвалид (настоящий подданный моего королевства!) с глубоким сизым шрамом на левой щеке. Он наотрез отказался поменяться со мной полками. Мне показалось, даже испугался моего предложения. Козлик тоже заупрямился с обменом, а мне так хотелось на верхнюю полку, подальше от этой благоухающей злым сандаловым ароматом старухи!

Оба так и просидели всю дорогу наверху. Я подавала им туда чай и бутерброды. Гуляя на остановках с Каролиной, я видела в полумраке нашего купе две пары пристальных и, как мне показалось, завистливых глаз.

У финиша чуть было не разыгрался грандиозный скандал. Дело в том, что я вышла с Каролиной в коридор, и какой-то мальчишка, узрев мою чернокудрую красавицу, громко зацокал языком. Польщенная вниманием, Каролина кинулась к нему, потом снова ко мне. Вышедшая из купе сандаловая старуха оказалась в кольце длинного кожаного поводка.

Старуха раскрыла было рот, но наш инвалид, свесив с полки лицо со своим страшным набрякшим шрамом, сказал ей что-то такое, от чего она минут десять стояла в коридоре с отвисшей челюстью и с прижатыми к крепдешиновой в лилово-желтых разводах груди руками.

Поезд уже тормозил на нашей станции, когда Козлик наконец-то изволил спуститься со своих антресолей, запакованный по самый подбородок в куртку, хотя на улице было сорок градусов, если не больше. У него на плече болталась адидасовская сумка. Она привлекла мое внимание уже тогда, когда он вошел в наше купе и галантно посторонился, чтоб уступить дорогу выходившей оттуда маме. Раньше у него не было никакой сумки — бывшая квартира Малининых пусто зияла передо мной всеми своими углами. «Наверное, сделал вылазку домой», — тогда же подумала я и, помнится, даже пожалела Козлика.

— Валерий Александрович Козельков, учитель математики, — представился Козлик бабушке Тане, которая сидела на своей неизменной двухколесной тачке на резиновом ходу. Сколько я помнила, она всю жизнь возила на ней с огорода мешки с картошкой, кукурузные початки, арбузы.

Поезд отошел. На платформе, кроме нас, стоял широкоплечий мужчина в темном пиджаке и с саквояжем.

Я с удивлением узнала в нем нашего с Каролиной бесстрашного заступника.

Бабушка Таня была несказанно рада мне. Я видела это по ее глазам, хоть она и прикрывала их от солнца ладошкой. А вот обнять почему-то стеснялась. Козлика, что ли? Ну конечно же, его, осенило вдруг меня, — ведь он отрекомендовался учителем, да еще математики.

Пока мы грузили в тачку пожитки, инвалид завел с бабушкой Таней серьезный разговор на сельхозтему — про урожаи, дожди, клопа-черепашку, колорадского жука и прочие прелести местной жизни. Получив от нее самые обстоятельные ответы, объяснил, что воевал в этих краях, при этом многозначительно указав глазами на пустой рукав пиджака, и теперь собрался отыскать могилки фронтовых друзей. Так сказать, память о них в душе освежить.

— Ты, папаша, по географии хорошую отметку в школе имел? — вдруг с явной подковыркой спросил Козлик, впрягаясь в тачку.

— Я, брат ты мой, географию не по картам с учебниками изучал — от Москвы до Берлина пеший проход сделал, — важно изрек инвалид.

— Видать, ты ее за последнее время маленько подзабыл. Хошь, напомню?

— Ты, парень, шутишь, а вот мне не до шуток, — примирительным тоном сказал инвалид. — Так вы говорите, до Кирпичного поселка десять километров? — осведомился он у бабушки Тани. — Спасибо за приглашение, но я доеду на попутке — участника войны каждый готов своим вниманием обласкать. Счастливо добраться.

— Ну и пыли себе на здоровье, — сказал вслед ему Козлик и, смачно сплюнув, вытер рукавом своей куртки вспотевший лоб.

Помню, я какое-то время пребывала в недоумении по поводу неожиданного Козликового хамства.

Бабушка Таня туговата на оба уха, вследствие чего не поняла, почему это вдруг обходительный инвалид, которого она вызвалась подвезти на своей моторке, ни с того ни с сего сделал ноги.

— Смылся, подлюка, а уж как намылился бабулю охмурить. Она у тебя небось вдовая, да?

Это было сказано уже в моторке. Я сидела рядом с Козликом на носу, прижав к себе дрожавшую и повизгивающую Каролину. Бабушка Таня, запустив с ходу допотопный мотор, ловко выруливала на фарватер реки.

— Если ты не изменишь свой словарь, то даже моя бабушка не поверит в сказочку о бездомном учителе математики, — изрекла я.

— Пардон, мадемуазель. Кстати, прошу помнить, что меня зовут Валерием Александровичем. Что ты закончила восьмилетку отнюдь не круглой отличницей. Ну и что на этом свете еще не совсем перевелись бескорыстные джентльмены. К тому же ты сама пригласила любимого учителя на свежий воздух и домашние помидоры. У бабульки имеются местные внуки?

— Пашка в седьмой перешел. Точней, переполз. Мишка собирается поступать в электромеханический техникум.

— Так это же замечательно! — Козлик даже подпрыгнул от радости, и лодка едва не зачерпнула водицы с середины Дона. — Организуем на базе местных кадров выездные курсы повышения квалификации двоечников.

Из чего я сделала вполне обоснованный вывод, что Козлик, простите, Валерий Александрович, решил провести на природе все лето.

О, бабушку он хитро обхаживал. Начал в тот же вечер. Помню, мы, проголодавшись после двухчасовой поездки по водным просторам, с удовольствием расселись за столом в тени старой груши. Козлик, отведав молодой картошки с укропом, меда в сотах, малосольных огурцов, абрикосового варенья и вяленой рыбы, стал нахваливать местную природу, воздух, гостеприимство, вольготный образ жизни и прочие прелести. Как вдруг с самым серьезным видом спросил у бабушки Тани, кто из соседей пускает квартирантов.

Он получил самый обстоятельный и исчерпывающий ответ, вместивший в себя площадь каждого подворья в сотках, количество рогатого скота на нем, а также степень родства и кумовства его обитателей с бабушкой Таней.

Я слушала вполуха, поглощенная идиллической картинкой завязывания знакомства между родовитой аристократкой и безродным, хотя и очень симпатичным котенком Мурзиком. Каролина с визгливым лаем носилась вокруг низкой скамеечки, на которой сидел распушивший все свои серые меха Мурзик. Время от времени он поднимался на задние лапки и дирижировал в воздухе передними.

Скоро я окончательно потеряла нескончаемую нить их беседы.

— Зачем же так человека обижать? Я от всей души, а вы деньги суете, — услыхала я вдруг плаксивый голос бабушки Тани.

Я повернулась к столу и увидела в руке у Козлика двадцатипятирублевую бумажку.

— А я-то, дура старая, Ульке и деду Василию похвалиться успела: Мариночкин учитель в гости пожаловал, честь-то какая на старости лет Татьяне Лукашовой выпала. А вы, на тебе — деньги за квартиру суете.

К такому обороту дела мой Козлик был явно не готов.

Он даже побледнел от напряжения, тужась найти выход из столь безвыходной, на его взгляд, ситуации.

— Бабушка, Валерий Александрович очень щепетильный человек, — поспешила ему на помощь я. — Ну, щепетильный — это такой, который чувствует себя вечным должником перед всеми остальными людьми. — (Откуда только я сей перл выкопала? Скорее всего из какого-нибудь анекдота.) — Он занимался со мной математикой почти всю четвертую четверть, а деньги так и не взял. На маму здорово обиделся, когда она попыталась с ним расплатиться. У тебя, бабушка, мне кажется, очень много общего с Валерием Александровичем, — сделала неожиданный вывод я.

До сих пор не могу понять, почему я всегда грудью становилась на защиту Козлика. Сотни раз анализировала события давно минувших дней, а к определенному выводу так и не пришла. Очевидно, потому, что мне всегда казалось, будто Козлику постоянно что-то угрожает. И даже дело не в его супружнице, чей зловещий образ маячил где-то вдалеке и уж слишком абстрактно. В то лето, помню, меня мучили какие-то нереальные страхи, терзали предчувствия… И все так или иначе было связано с Козликом.

Козлика, как мне казалось, отныне ничего на свете не мучило.

Он поселился под кустом винограда на полусгнившем деревянном топчане, над которым соорудил из веток и свежескошенного сена большой навес. Спал почти до полудня, завтракал, снова спал. Ближе к вечеру, когда спадала жара, собирал за столом под грушей босоногих оболтусов.

«Волк и семеро козлят», — прозвала я эти математические занятия.

Козлику несли благодарность натурой — деньги он исключил из обращения решительно и бесповоротно. Яиц, сала, сметаны, свежей и вяленой рыбы, которыми расплачивались с Козликом благодарные родители семи отъявленных бездельников, с лихвой хватало на всех нас и на обычно торчавших у нас до позднего вечера моих двоюродных братьев Пашки и Генки.

Два раза в неделю я аккуратно отписывала родителям послания — так велел мне Козлик. И он был тысячу раз прав. Мама призналась впоследствии, что, если бы не мои регулярные полные жизнерадостного оптимизма письма, она бы наверняка примчалась — у нее все время ныло за меня сердце.

Бабушка просила в каждом письме передать родителям, помимо приветов, благодарность за Козлика от тети Веры, дяди Саши, Фени, Ольги и многих-многих других. Я кивала головой и писала вместо этого, что хожу каждый день в кино (на самом деле за все лето ни разу не была), перевариваю по два килограмма абрикосов в день (я грызла только абрикосовые косточки, ядра которых, по совету Козлика, поливала медом или вареньем), купаюсь только на мелком. (Мы с Козликом каждое утро перед завтраком переплывали туда и обратно Дон).

Мама отвечала на все мои письма.

Когда приходили письма от мамы, он сам их открывал, если меня не было дома. В моем присутствии он их тоже читал, но только после меня. «Москва, Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось…» — обычно напевал он на мотив «Арлекино» и громко шуршал листами письма. Я как только не обзывала его мысленно за это беспардонное нахальство, но почему-то все ему прощала.

Со стороны может показаться, что моя жизнь у бабушки Тани протекала однообразно и скучно, но это совсем не так.

Поначалу я много спала, купалась, жарилась на солнце, по вечерам резалась в подкидного с двоюродными братьями. Потом Пашка стал приносить книги. Я уходила в виноградник и ложилась на сухую горячую землю, открывала «Красное и черное» или «Прощай, оружие» — в зависимости от того, какое у меня было настроение. Я читала исключительно книжки о любви, хотя еще каких-то полгода назад предпочитала приключенческие. Но такой переход, мне кажется, вполне нормален для пятнадцатилетней девчонки, шаг за шагом открывающей для себя взрослую жизнь. Каролина вертелась тут же, доставляя мне много хлопот, а еще больше удовольствий.

И, конечно же, не следует забывать о том, что рядом все время был Козлик.

Он часами валялся на своем топчане, вперив взгляд в неизменно голубое небо. В такие минуты он казался мне загадочным и даже романтичным. В такие минуты мое сердце вдруг начинало учащенно биться, и я… Словом, я гнала от себя ощущения подобного рода. Потом появлялись козлята, и он снова превращался в обыкновенного школьного учителя.

Козлик оказался чрезвычайно капризным и требовательным. Стоило мне задержаться на пляже или отлучиться куда-нибудь на двадцать минут, и он мог прочитать мне целую лекцию по поводу своей заброшенности и никомуненужности.

Я горячо возражала, просила у Козлика прощения, однажды даже расплакалась. Это после того, как он сказал, что собирается уехать завтра первой «Ракетой». Где-то в глубине души я знала: он ни за что не уедет. Но жизнь без Козлика отныне казалась мне такой обыденной и серой, и я, представив себе, как он машет мне рукой с кормы, не смогла удержаться от слез.

Я таскала ему из погреба компот и молоко, лазала на яблоню за самыми краснобокими яблоками, кормила с ложечки медом. (Разумеется, когда никто не видел. Козлик нервничал, если кто-то видел, как я вхожу или выхожу из-под его навеса.)

Бабушка Таня тоже с удовольствием выполняла все его капризы. Увы, такова наша женская доля.

Уходя на ночное дежурство — бабушка охраняла местный клуб, — она наказывала мне по нескольку раз, чтобы я не забыла накормить «Лексаныча» ужином.

— В четверть десятого, не позже, — говорила она. — Гляди, какой он худючий. И грустный очень. Вчера гляжу: в сумке своей роется, чем-то шуршит. Как бы не уехал учитель-то…

Козликова сумка мое воображение тоже волновала. Что в ней? — гадала я. Если его личные вещи, которые он перед нашим отъездом с риском для жизни взял из дома, то почему он их не носит? Сколько раз я стирала его майку и рубашку, а он тем временем лежал на своем топчане, прикрывшись простыней.

Так что же все-таки в этой сумке?..

Мое воображение рисовало пачки долларов, золото, бриллианты. Но в таком случае сумка должна быть тяжелой. Сумка была легкой — я сама выгружала ее из моторки.

Козлик спал, поставив сумку в изголовье. На день он убирал ее в бабушкин комод, который запирал собственноручно на ключ и вручал его бабушке Тане. Он наверняка знал, что старухи ее склада характера праздным любопытством не мучаются.

Я же просто-таки сгорала от этого любопытства.

Мне все никак не удавалось решить это уравнение хоть и с одним, но уж больно загадочным неизвестным.

Как-то Козлик заявил, что желает съездить в город на экскурсию и что, если я не возражаю, может и меня с собой взять.

— Но для этого, — с умным видом изрек он, — с подушкой придется проститься на рассвете.

— И с сумкой тоже, — парировала я, бросив многозначительный взгляд в ее сторону.

— Сумка поедет со мной, — не терпящим возражений тоном заявил Козлик.

Автобус отходил в половине пятого.

В это дурацкое время мы с Козликом уже сидели рядышком на продавленной кожаной лавке, которую мне пришлось брать с боем — не в меру интеллигентный и вежливый Козлик все пропускал и пропускал вперед здоровых и далеко не древних старух с большими плетеными корзинками. Таинственная адидасовская сумка стояла у нас на коленях, подпрыгивая вместе с нами на ухабах.

Скоро Козлика укачало. Сиганув через расставленные в проходе корзинки, он забарабанил в стекло кабины водителя и, выпрыгнув из автобуса почти на ходу, бегом пустился в придорожную лесопосадку.

Я вздохнула от жалости к Козлику, расстегнула «молнию» и запустила туда свою дрожавшую от нетерпения руку.

Шуршащий полиэтилен, грубая ткань, какие-то коробочки… Фу, ну, конечно же, это лезвия — Козлик аккуратно бреется каждый вечер. У Козлика всегда такие мягкие гладкие щеки. Чудак, возит в сумке новые джинсы, всякие фирменные маечки, а сам ходит, как хиппи, — вчера я зашивала на животе его майки здоровенную дыру. Что ж, каждому свое.

Вот тебе и тайна.

Я испытывала опустошительное разочарование.

Козлик вернулся в автобус бледный. Мальчишки хихикали и показывали на него пальцами. Среди них, к счастью, не было его козлят. Он уселся рядом со мной, схватил сумку и закрыл глаза, приготовившись стойко терпеть грядущие муки.

— Хипуешь, Козлик. — Я ехидно усмехнулась. — А ты не знаешь, кто был родоначальником движения хиппи?

Козлик приоткрыл левый глаз и лениво скосил его в мою сторону.

— Гоголевский Плюшкин, — с гордым самодовольством заявила я. — А ты лишь его жалкое современное подобие.

В чем-в чем, а в сообразительности Козлику не откажешь. Он мгновенно оценил ситуацию. Он отвернулся от меня с презрительным видом и осуждающе забарабанил пальцами по своей сумке.

— Я пошутила, — поспешила я на попятную. — Все потрепанное и потертое идет тебе больше, чем новое. Понимаешь, у тебя такой тип и вообще… Ну да, я слышала, в Америке считается дурным тоном идти в гости или в театр во всем новом, — лепетала я.

Козлик продолжал дуться.

— А еще я видела в одном фильме, как парни, прежде, чем надеть новые джинсы, топтались по ним в грязных ботинках. Послушай, если хочешь, я тоже могу потоптаться. Ну, чтобы, к примеру, ты мог надеть новые джинсы. Мы намочим их в Дону и положим на солнышко, а потом я станцую на них какой-нибудь экзотический танец. На той косе за вербняком, где нас никто не видит…

Козлик глядел куда-то мимо меня. У него было отрешенное выражение лица.

Можно было подумать, что мы приехали в город для того, чтобы посетить базар. Так это или нет, но Козлик обошел его вдоль и поперек по крайней мере два раза. Зачем-то приценился к грушам — дома свои чуть ли не в рот падают. Торгующей кроличьими тушками бабке шепнул на ухо что-то такое, отчего она закатила к небу глаза и быстро перекрестилась.

— Серая публика, — сплюнув себе под ноги, заключил Козлик. — Непросвещенные массы. Словом, спекулянты-дилетанты.

Вдруг он схватился за голову, потом согнулся пополам.

— Туалет вон там, под акацией, — подсказала я.

— Угу. — Козлик рысью бросился к туалету. — Ты погуляй, попей водички, — сказал он, задержавшись на пороге. — Похоже, я заторчу там всерьез и надолго.

Он сообщил это таким невозмутимым тоном, словно шел за хлебом в магазин.

Часы показывали всего четверть восьмого, но пекло стояло ужасное.

Я слонялась по базару, проклиная себя за то, что приехала в этот дурацкий город.

В без пятнадцати восемь я уже проклинала тот день и час, когда встретила Козлика.

В без пяти восемь я запаниковала не на шутку и стала отыскивать в толпе милиционера.

На мою беду, в тот злополучный день наряд милиции на базаре состоял из двух молодых дочерна загоревших женщин.

Не стану же я просить их зайти в мужской туалет и узнать, что стряслось с «моим внезапно заболевшим дядюшкой».

Наконец в восемь минут девятого из туалета вышел здоровый, излучающий самодовольную радость Козлик.

Моя обвинительная речь, приготовленная в течение долгих и утомительных скитаний по базарному пеклу, так и не была произнесена — Козлик вдруг шмыгнул в дыру в заборе и поманил меня пальцем, уже находясь с другой его стороны.

Мне следовало бросить его ко всем чертям на месте и тем самым поставить точку в наших и без того уже слишком далеко зашедших отношениях.

Он того вполне заслужил.

Вместо этого я как дура повиновалась призывному жесту его длинного интеллигентского пальца.

— Ну, прости меня, — шепнул он мне в самое ухо, когда я оказалась рядом с ним в душной тени пыльных кустов сирени за забором. — Это в последний раз, понимаешь? Как говорится: переболел-перемаялся. Теперь чист, как стеклышко. И снаружи, и изнутри. Только не дуйся на меня, ладно? Айда, познакомлю тебя с местной архитектурой. Эй, шеф, тормози лаптем — не видишь, что ли? Моя дама совсем раскисла.

Мы петляли по городу часа полтора, если не больше. Шофер останавливал машину возле каждого облупленного, засиженного голубями особнячка, и я, разинув рот, прилежно глазела на сию достопримечательность местной архитектуры, втайне проклиная навязанную мне Козликом дурацкую роль любознательной туристки.

— А теперь, шеф, вези нас к вашему главному храму, — потребовал Козлик, когда я уже тихо умирала от жарищи и скуки. — Я с вашим батюшкой семь лет на одной парте штаны протирал, зато он благодаря мне пятерки по математике имел. А попу, как ты знаешь, без математики убытки одни. Так что он передо мной весь в долгах. Если мне не изменяет память, сия святая контора на Пионерской улице расположена. Ну, ну, поглядим, как поживают эти толстопузые пионеры. Давай, шеф, подруливай к парадному входу.

Я еще никогда не видела Козлика таким оживленным и развязным.

Если у меня будут когда-нибудь дети, ни за что не отпущу их ни на шаг от себя. Особенно в неполных пятнадцать лет. С детства начну им долдонить: не доверяйте веселым всепонимающим дядькам, слушайтесь родителей, и только родителей. Кто-кто, а они все-таки в состоянии отличить добро от зла.

Своих детей я постараюсь уберечь от приключений, подобных свалившимся в то лето на мою голову.

Ну, а маме я все-таки благодарна за то, что она меня от них не уберегла.

Итак, мы с Козликом очутились в просторном залитым солнечным светом храме.

В дальнем от входа углу бормотал что-то неразборчивое чернокудрый молодой человек в темном балахоне. В церкви я была давным-давно — еще в глубоком детстве — и сохранила об этом посещении самые обрывочные воспоминания. Дело в том, что меня окружали неверующие, среди которых попадались даже воинствующие атеисты. В тот момент я почувствовала покой и защищенность. Я закрыла глаза и целиком расслабилась.

Не знаю, где в это время находился Козлик, и сколько прошло времени.

Я медленно шла вдоль стены, с которой на меня глядели чистые и мудрые глаза святых. Я подумала о том, что они жили какой-то особенной жизнью. Потому у них такие красивые и добрые глаза. Но ведь это всего лишь чьи-то рисунки. Я тоже могу такое нарисовать… Я поежилась, вспомнив своих инвалидов. Почему я с детства рисую всяких уродов? Может, у меня что-то с психикой?..

Я не успела закончить свою мысль. Я оказалась возле неплотно прикрытой двери. Естественно, я не могла не заглянуть в нее.

Я увидела широкоплечего мужчину в черном пиджаке с такой же, как у Козлика, адидасовской сумкой на плече.

До этого он стоял ко мне спиной, но вдруг повернулся вполоборота. Я узнала нашего с Козликом попутчика, хотя не увидела на его щеке никакого шрама.

Для меня тут же померкли все эти прелестные картинки на стенах, осененные огоньками тоненьких свечек. Перед глазами была одна-единственная: лжеинвалид склонился над сундуком с церковными сокровищами и собирается переложить их в свою большую сумку. Причем одной рукой он открывал сумку, а другой тянулся к сундуку.

Меня обуял какой-то мистический ужас.

А что если Господь Бог может на самом деле врачевать до полного исчезновения старые шрамы и выращивать недостающие конечности?!

У меня кружилась голова, перед глазами все плыло. Не знаю, как долго отсутствовал Козлик. Наверное, не очень долго — так или иначе, мне не хватило времени прийти к какому-то определенному выводу, мне хватило времени только на то, чтобы выйти из храма.

У Козлика был довольный вид опохмелившегося алкаша. Он облизывал губы и вытирал ладонью рот. Он схватил меня за руку и самым бесцеремонным образом впихнул в подошедший автобус.

— Посидим в поплавке, а там махнем домой. Вниз по батюшке по Дону, как поется в песне. Автобус пускай без нас пылит. Заметано? Да ты, вижу, намаялась, крошка.

Он смотрел на меня внимательно и ласково. Потом наклонился и поцеловал меня в щеку. Мое сердце забилось быстро и радостно.

Поплавок, то бишь ресторан на плаву, был забит до отказа. Козлик сунул швейцару десятку, и мы очутились за маленьким столиком в отгороженных от посторонних взглядов уголке. Очевидно, это было местечко для особо избранных.

— Выше нос, акселератка. Что это ты у меня приуныла? Ба, да сегодня же рыбный день. Официант, разноцветной икры, балычка. И пару горлышек пива. По случаю жары. Не возражаешь, крошка? Гм, почему ты смотришь на меня так сурово и праведно? Или я в чем-то перед тобой провинился?

Он сложил ладони на груди и изобразил полное смирение.

Подошел официант с пивом и салатами. Козлик собственноручно наполнил наши стаканы.

— Понятно, тут тебе не «Метрополь» с «Националем», но все равно приятно посидеть с глазу на глаз с милым сердцу человечком. Давай-ка выпьем за то, чтоб ты, крошка, не судила слишком строго бедного старого Козлика. — Он поднял свой стакан. — Милосердия не вижу в твоих глазах. Ты же все-таки только что посетила Господний храм.

— Козлик, зачем ты водишься с мошенниками вроде того инвалида из поезда? — в упор спросила я.

— Что, нашему счастью конец?

Он опустил глаза и поставил нетронутый стакан с пивом на стол.

— Я не хочу, чтоб был конец. Потому и требую от тебя честного ответа.

— Ох, вам, женщинам, все бы требовать от нас. Поначалу пустячки разные, после все остальное. А как расплачиваться — вы в кусты.

— Я готова разделить с тобой любые страдания.

Он не рассмеялся в ответ на мою отдающую средневековым душком искренность. Наоборот — Козлик сделался необыкновенно серьезным.

— Вы с ним в поезде комедию ломали. Будто между вами нет ничего общего.

— Так оно и есть, крошка.

Он посмотрел на меня долгим грустным взглядом.

— Выходит, ваши встречи лишь чистая случайность?

— Чистая случайность, — эхом отозвался Козлик.

— Если ты будешь мне врать, тогда всему конец, — решительным образом заявила я.

— Итак, Козлик, собирай монатки и мотай в первопрестольную. Прямо сейчас или сначала позволите с вами отобедать?

Я расплакалась, не выдержав непосильной для себя ноши правдокопателя.

…Мы плыли домой на речном трамвае. Нас окружала со всех сторон непритязательная красота. За каждым поворотом реки открывались безбрежные дали. Над незамутненной гладью воды лениво махали крыльями речные чайки.

После пережитых волнений и тревог минувшего дня мне с лихвой хватало всего этого для полного счастья. Черт с ним, с инвалидом. Козлик рядом. Козлик улыбается мне и время от времени крепко пожимает руку. Дома меня с нетерпением ждет Каролина, крупные яркие звезды на бархате ночного южного неба, любовные трели цикад и запах свежего сена. Все-таки я, наверное, очень счастливая…

Через три дня Козлик неожиданно снова засобирался в город. На сей раз он не позвал меня с собой, и на то были веские причины: заболела Каролина. Думаю, она попросту пере купалась и перегрелась на солнце, сопровождая нас с Козликом в путешествии на озеро. Я сидела возле ящика, в котором лежал этот маленький горячий комочек, и с трудом сдерживала слезы вины и раскаяния.

Мне кажется, Козлик не зря выбрал такой день. Ведь я была для него обузой, отказать же мне в открытую у него не поворачивался язык.

Я видела, как он вместо завтрака сорвал с дерева три груши, кинул их в свою неизменную сумку и, подняв над головой сплетенные руки в знак нашей нерушимой дружбы, зашагал в сторону пристани.

К обеду Каролина выпрыгнула из ящика, попила молока, съела целое блюдце сметаны и, как ни в чем не бывало, стала заигрывать с Мурзиком.

У меня на душе было ужасно одиноко и неуютно.

Почтальон придет не раньше пяти. Меня наверняка ждет письмо от мамы. Папуля, наверное, какую-нибудь юмореску в конце приписал. Я ужасно соскучилась по его, как называет их мама, «прибауткам одесской подворотни».

Почтальон пришел без двадцати пять. Я расположилась с письмом под старым тополем за бабушкиным двором. Отсюда был виден Дон, наш двор, а также поросший лопухами и репейником пустырь, на котором обычно разгуливали наши и соседские куры.

Я взяла Каролину к себе на колени, чтоб не отвлекала меня от чтения, и развернула страницы письма.

«Милый Кукленочек, — писала мама. — Дела задерживают нас с папой в душной и по-летнему неуютной столице. У меня сердце радуется, что ты дышишь свежим воздухом и насыщаешь свой хрупкий организм полным набором драгоценных витаминов. Прошу тебя, не забывай снимать мокрый купальник, ходи по солнцу в шляпе…»

Ну и прочий ассортимент советов, от которых разит за версту здравым смыслом и которые я, разумеется, читала вполглаза.

«…У нас потрясающая новость — наконец-то сломали бывший дом твоей задавалы Малинки. Пылищи было до самого десятого этажа. В развалинах нашли что-то интересное для наших органов безопасности, и к нам дважды заходил капитан Апухтин. Расспрашивал, не слыхали ли мы какого-то шума из этого дома или, быть может, видели, как оттуда кто-то выходил. Разумеется, нам с папулей оставалось только пожать плечами. Капитан интересовался тобой, жалел, что тебя нет в Москве, и сказал, что дети — народ наблюдательный. И что он был бы очень рад побеседовать с тобой по одному чрезвычайно важному делу. Ну, думаю, все эти дела подождут до осени, правда? Интересно, может, в подвале дома Малининых хранился старинный купеческий клад? Но при чем тогда милиция?.. Соседка с восьмого этажа сказала, что будто бы, как говорила дворничиха, под полом квартиры Малининых обнаружили краденые бриллианты. Ну да, дворники — самый осведомленный народ на свете. Твой папуля сострил по этому поводу, что там, судя по всему, нашли ночной горшок царевича Федора и клистир любимой фрейлины Александра Первого. Но вот он и сам берет слово. Целую. Целую.

Мама».

Мне в тот момент было не до папулиной приписки, в которой говорилось про ночные горшки дизайна восемнадцатого столетия с ручками внутри, хотя в любое другое время я бы наверняка обхохоталась над ней.

Я случайно подняла глаза от письма.

По пустырю расхаживал дюжий дядька и пялился через забор к нам во двор.

Мне вовсе не хотелось попадаться ему на глаза — я с первого взгляда узнала нашего незабвенного лжеинвалида. И еще мне стало страшно за бабушку.

Я подхватила Каролину и бросилась к дому кратчайшей дорогой.

Вдруг у наших ворот затормозило такси, из которого выскочил Козлик и, перемахнув через не пожелавшую открыться калитку, громко затопал подошвами по бетонной дорожке, ведущей к дому. Когда я вошла во двор, он выскочил из-за летней кухни и схватил меня в охапку.

Я совала ему в лицо мамино письмо и громко требовала «рассказать все, как есть».

— Теперь это не важно, — сказал Козлик. — Овцы не должны драться, когда возле овчарни бродит волк. Зови Пашку. Нет, лучше вместе сходим за ним — и на рыбалку. На остров. С ночевкой. Шалаш, уха и вся остальная чепуха. Свитер, кастрюльку, ключ от лодки…

— Никуда я не поеду! Я больше не верю тебе! Проваливай к своему дружку-инвалиду — вон он тебя разыскивает. Ворюги вы настоящие. И еще дешевые клоуны.

— Ты видела его? Где? Отвечай! — Козлик больно тряс меня за плечи. — Я ему, гаду, ноги из задницы вырву!

— Хватит корчить из себя дон Кихота, — устало сказала я и попыталась высвободиться.

— Где он? Отвечай!

— Ждет тебя в лопухах за забором.

Я наконец высвободилась из его рук и поплелась в дом.

По комнатам словно Мамай со своим войском прошел.

У бабушки было столько всяких шалей, шерстяных платков, шелковых косыночек пестрой расцветки — целый хор Пятницкого можно было нарядить. Теперь они все валялись на полу вперемешку с чулками, наволочками, вышитыми еще при царе Горохе скатертями и салфетками.

— Бабушка! Ты где?! — заорала я так, что задрожали стекла в окнах.

— Она в летней кухне рыбу жарит, — спокойно ответил мне невесть откуда появившийся Козлик. — Давай разложим все как было и ничего ей не скажем. Зачем пугать старого человека?

Молча, не глядя друг на друга, мы сложили все вещи, разложили их по местам, поправили скатерть на столе, застлали растерзанные кровати.

— Это все тот инвалид, — сказала я, когда мы в изнеможении уселись рядышком на полу. — Мало ему церкви — еще и здесь сокровища искал. А у бабушки Тани сроду не было никаких бриллиантов. Мама рассказывала, в войну она единственное золотое колечко на муку поменяла.

— Дай мне мамино письмо.

Я молча протянула ему скомканную бумажку.

— Итак, судя по всему, от нашей вечной дружбы не осталось камня на камне. Как и от того проклятого дома. Ну да, куда мне тягаться в честности с какой-то там дворничихой или мусорщицей. Спасибо хоть не сказала, что в подвале обнаружили обезглавленный женский труп и две левые руки в рубиновых браслетах. Дуй в милицию и сообщи им все мои приметы. Не забудь, что правый глаз у меня зеленый, а левый светло-карий. А еще миндалевидное родимое пятно на правой ягодице и длинный косой шрам под левой лопаткой.

— Может, хоть сейчас не будешь паясничать?

— Тогда давай рыдать дуэтом над моей разнесчастной загубленной жизнью, твоей идиотской доверчивостью и бабушкиной подгоревшей рыбой. Чуешь, какой смрад из летней кухни валит? А я так рассчитывал на легкий диетический ужин в уютном домашнем кругу.

ИЗ РАПОРТА

КАПИТАНА МИЛИЦИИ АПУХТИНА

ПОЛКОВНИКУ Т.:

«В период с 16 января по 27 апреля 1988 года в черте города Москвы зарегистрировано семнадцать квартирных краж, совершенных, судя по технике их исполнения, одними и теми же лицами. Во всех без исключения случаях преступники, мужчина и женщина, обманными путями проникали в квартиры, за которыми, судя по всему, вели предварительную слежку, и, угрожая пострадавшим — ими, как правило, были женщины и дети — холодным оружием, требовали деньги, драгоценности, облигации трехпроцентного внутреннего займа. С помощью показаний свидетелей удалось установить приметы преступников.

Женщина: Полная, среднего роста, на вид около 40 лет. Глаза серо-голубые, слегка навыкате. Нос прямой, с небольшой горбинкой у переносицы. Губы узкие. На подбородке ямочка. Сильно пахнет духами. Согласно показаниям двух свидетелей, это запах французских духов «Диорелла». Трое из двадцати опрошенных потерпевших узнали в женщине рецидивистку М.Н. Воейкову, по кличке Супруга, по всей вероятности, два года тому назад подвергшую себя пластической операции.

Мужчина: Выше среднего, довольно грузный, около 55-ти лет. Глаза узкие, широко поставленные. Нос широкий, вогнутый, подбородок скошенный. Словесный портрет, составленный на основе показаний потерпевших, соответствует приметам рецидивиста С.А. Баранского, бежавшего 15 ноября 1987 года из колонии строгого режима. С.А. Баранский, по прозвищу Интеллигент, работает в перчатках и не оставляет следов, закончил педучилище. В 1965 году был осужден сроком на 5 лет за изнасилование в нетрезвом состоянии согласно статье 117 Уголовного кодекса РСФСР. Далее дважды привлекался к уголовной ответственности за угон личного автомобиля и кражу со взломом.

При сносе дома № 5 по улице Кольцевой под полом квартиры № 2, что расположена на первом этаже, бульдозеристом В. Ивакиным и инженером СМУ № 3 Д. Воронцовым был обнаружен тайник с деньгами, ценными бумагами и драгоценностями. Вызванная на место происшествия опергруппа определила их стоимость в 853 тысячи рублей. Примерно на такую сумму, согласно показаниям пострадавших, было похищено вещей и ценных бумаг во время упомянутых выше квартирных краж. Опрошенные жильцы дома № 16 по улице Кольцевой, который находится напротив снесенного 25 июля сего года дома № 5 по той же улице, ничего особо важного сообщить не смогли. Большинство из них, главным образом лица школьного и студенческого возраста, находятся в настоящий момент на отдыхе. Пенсионерка Л.И. Куркина из квартиры № 8 сообщила, что видела несколько раз, как из дома № 5 выходила девочка лет 14–15 в желтой курточке и с черной собачкой на руках. Правда, гражданка Куркина не помнит, когда это было. Она не исключает возможности, что это было еще до того, как из дома № 5 по Кольцевой улице выехали жильцы…»

К вечеру начался дождик, и Козлик с помощью Пашки перетащил свой топчан на веранду.

После ужина, прошедшего в мрачном, я бы даже сказала, траурном молчании, Козлик выключил на веранде свет и с размаху плюхнулся на свой топчан, который, как мне показалось, хрустнул под его задницей. Пашка попросил у меня разрешения заночевать у нас. Сказал, что к ним подвалили материны родственнички и лишили его законного спального места. На самом деле, знала я, Пашка боялся идти домой из-за грозы.

Мне, признаться, тоже было жутковато, и я даже обрадовалась Пашкиной компании. Козлик был так далеко — через комнату и сени. К тому же между нами черная кошка пробежала. Ну да, я наконец усекла, что у Козлика, помимо нашего общего с ним, был еще и свой мир. Он меня туда не приглашал. Более того — старался всеми силами не пустить.

Я лежала в тревожной вздрагивающей вспышками молний темноте, слышала громкий шорох дождя по шиферной крыше и сопение укрывшегося от страха с головой ватным одеялом Пашки и размышляла над тем, что мне делать.

Впервые в своей жизни я пыталась разрешить серьезные жизненные проблемы сама, без помощи всезнающих взрослых.

Если Козлик преступник, я должна… Господи, ну конечно же, я должна заявить в милицию. Так делают все честные люди. У меня масса улик, говорящих о том, что он преступник: дружба с лжеинвалидом, рассказ дворничихи… Но это все такая чепуха. В милиции меня подымут на смех. Особенно в здешней, где главным образом имеют дело с пьяницами и матерщинниками. Даже если Козлик — Козлище он противный на самом деле, вот кто, — опасный преступник, прежде, чем они успеют его арестовать, он утопит меня в Дону или пришлепнет кочергой.

Глупый конец доверчивой девчонки, купленной с потрохами за этот лохматый комочек, который теперь едва слышно сопит возле моего правого бока.

Неправда. Я прониклась доверием к Козлику еще до появления Каролины. Доверием и…

Я смущенно заерзала под одеялом.

Каролину он купил мне для того, чтоб связать нас общей тайной и заставить меня волей-неволей провести лето в глухой деревне.

А я-то думала, что он хотел… хотел, чтоб мы скрылись подальше от любопытных и осуждающих глаз.

Я готова была разрыдаться от того, что попалась на крючок собственной фантазии.

Итак, рассуждала я, с появлением Каролины автоматически отпал Крым. А дальше небольшие тайны от родителей переросли в кое-что посерьезней и пострашней.

Здесь я совсем одна. И Козлик перегородил своим топчаном путь к отступлению. Да и куда мне бежать? В лапы к лжеинвалиду?…

Я свернулась в клубочек, прижав к подбородку колени.

Как только рассветет, уеду в Москву, думала я. Доберусь на попутке до аэропорта, а там расскажу все первому попавшемуся милиционеру, покажу ему мамино письмо. Скажу, что везу важные сведения для этого капитана Апухтина. Пускай отправляют ближайшим рейсом.

Ну да, лжеинвалид выследит меня и незаметно всадит в спину ножик. В той же очереди на посадку. Я видела в одном фильме, как девушку убили на многолюдной улице. Разумеется, преступник благополучно скрылся.

Кстати, что искал в бабушкином доме этот мерзкий лжеинвалид?

Козлик поспешил замести следы разгрома. Хотел покрыть своего сообщника.

Конечно же, этого страшного инвалида засунут в кутузку. Он потянет за собой Козлика, и я больше никогда его не увижу…

Проклятая ночь — такая длинная и страшная. Гремит и сверкает, как в преисподней. Ночь наедине со страхом.

Я невольно улыбнулась — ну чем не название для детективного фильма. С Козликом в главной роли.

Нет, он совсем не похож на преступника. Они какие-то совсем другие. В кино, по крайней мере. Ну, а в реальной жизни?..

Я вдруг встала и направилась на веранду — я решила спросить у Козлика начистоту: кто он на самом деле?

Он преградил мне путь на выходе из комнаты, больно стиснув за плечи, заставил вернуться в постель.

— Боишься, в милицию заявлю? — сказала я. — Не бойся — ночью здесь даже милиция спит. Все честные люди по ночам крепко спят.

— Идиотка невежественная, курица длинноногая, фарфоровая кукла с телячьими мозгами. — Он выпустил в меня все это на одном дыхании. — Имей в виду: без меня отныне шагу не смей делать. Даже в туалет. Навязалась на мою голову — тридцать пять лет прожил без забот и хлопот…

— Какой же ты, Козлик, оказывается, старый. А ума у тебя как у комара на хвосте. Мы что, на необитаемом острове живем, а? Подыму шум, сбегутся люди…

Он тихо рассмеялся и толкнул меня в сторону кровати.

Я пнула его пяткой в живот и кинулась, сломя голову, во двор.

Стихия бесновалась на полную катушку. Грохот стоял такой, словно кто-то сбрасывал булыжники на покрытую железом крышу. Я видела дерево возле калитки. Мне бы добежать до него, перевести дух, а там рукой подать до летней кухни Малявиных. В ней, я знала, спят два здоровенных брата-близнеца. Ну, смелей же, смелей…

Я подобрала подол рубашки и бросилась в темноту.

Небо озарилось яркой вспышкой. Раздался сухой треск грома. Кто-то схватил меня за руку. Я обернулась. И… отключилась.

Когда я пришла в себя, я увидела Козлика, который стоял надо мной в одних плавках, поджав под задницу босую ногу. Правой рукой он держался за левое плечо — из него текла тонкая струйка крови.

Я была вся в грязи. Я бросилась к Козлику и повисла у него на шее.

К счастью, его рана оказалась пустяковой — две кривые царапины возле левой ключицы.

Когда я обрабатывала ее спиртом и посыпала стрептоцидом, он сказал, что готов лишиться половинки ногтя на большом пальце правой ноги и всех волос на левой голени, лишь бы вернуть мою благосклонность и симпатию.

В ту ночь я опять чувствовала себя такой счастливой…

Наутро выяснилось, что молнией расщепило на две половинки тополь, под которым я накануне читала письмо от родителей. Бабушка Таня рассказала, что кто-то пытался взломать дверь почты, но преступника спугнули собаки.

Я стояла возле окна и глядела на дерево, под которым валялась ночью в грязи. Акация как акация. Кое-где на листьях сияют изумрудами не успевшие превратиться в частицу земной атмосферы капли ночного дождя. Сейчас, казалось, будто мне все приснилось.

Моя чистая и целая рубашка лежит на стуле на веранде. Наваждение какое-то — ведь я слышала треск рвущейся материи. Я плотней закуталась в свой длинный махровый халат и попыталась прошмыгнуть мимо Козлика во двор. Не тут-то было. Он схватил меня за руку и заставил посмотреть ему в глаза.

— Простила? Совсем простила?

Я вырвала свою руку — по ступенькам веранды поднималась бабушка с корзинкой собранных помидоров.

— Нужно поговорить, — одними губами произнесла я.

Козлик кивнул и взял со стола большую шляпку подсолнуха.

— Я провожу тебя.

Он шел за мной по пятам. Я чуть не прищемила ему нос дверью туалета.

…Мы были одни на увитом «изабеллой» крыльце. Бабушка ушла в дом соснуть часок-другой, Пашка наконец отчалил купаться.

— В Москву хочется, — вдруг заявил мой ночной герой Козлик.

Я отстранилась и глянула на него недоверчиво.

— Вовсе не шучу. Соскучился я.

— По супружнице, что ли? — насмешливо спросила я. — Ну и валяй под ее теплое крылышко. Скатертью дорога.

— Погоди. Дело совсем не в том.

— А в чем же тогда? — Я слышала, что в моем голосе звенят слезы. — Мне и здесь хорошо. Без тебя будет еще лучше.

— Не кипятись, пожалуйста. — Он смотрел не на меня, а куда-то вдаль. — Думаю, тебе тоже хочется в Москву. Угадал?

— А вот и нет. Хоть наверняка считаешь себя экстрасенсом.

— Я сам поговорю с твоей мамой по поводу Каролины.

— Здравствуй, мама. А вот и мы с Каролиной. Прошу любить и жаловать. Это, как ты понимаешь, говорю я. Про тебя, может, тоже замолвить словечко? Итак, здравствуй, мама. Это мой учитель… математики. Он поживет у нас, пока я не освою эту науку в совершенстве. Надеюсь, вы с папулей не возражаете, если ваша дочка защитит диссертацию по… — Я истерично расхохоталась.

— Все будет хорошо, крошка.

— А я и не сомневаюсь, что у тебя с твоей драгоценной супружницей все закончится поцелуями и объятиями. У меня… у меня все будет иначе.

Я почувствовала, как мои глаза наполнились слезами, и отвернулась.

— В Москву, в Москву, в Москву! — твердил он. — Раскаяние, прощение, новая жизнь.

— Наш особняк сровняли с землей — у нас даже собственной крыши над головой не будет, — клад засветили. Козлик, там все-таки был клад, а?

— Если бы я не выскочил ночью за тобой под проливной дождь, ты бы уже не смогла терзать мне душу своими глупыми вопросами.

— Я уже поблагодарила тебя за это. Тот лжеинвалид, наверное, думает, что мы прячем от него сокровища.

Я прикусила язык и уставилась на Козлика. А он взял и отвернулся от меня на девяносто градусов и стал насвистывать какой-то противный мотивчик.

— Козлик, неси сюда свою сумку, — вдруг потребовала я.

Он вскочил, словно ужаленный, кинулся на веранду и через пять секунд вернулся со своим распрекрасным адидасом под мышкой. Одним махом расстегнул «молнию», раздвинул за ручки края сумки и напялил ее себе на голову.

Я захохотала и чуть было не свалилась с крыльца.

Вскоре сумка очутилась на моей голове. Козлик весело постучал ладонями по ее дну.

— Там же было…

— Три пары джинсов «Рэнглер», тридцать пачек лезвий «шик» и пять канадских маек с кленовым листом на груди.

— Которые ты…

— Которые я спустил в туалет на городском базаре. Дуреха. Разве в таких сумках носят клады? Тоже мне, Эркуль Пуаро из девятого «А». А инвалида ты побаиваешься, да? — не без злорадства спросил Козлик.

Я молчала, вспоминая, правда, уже без особого страха, события минувшей ночи.

— Послушай, подружка, со мной можешь ничего и никого не бояться.

Козлик распрямил плечи и поиграл мускулами.

…Мы теперь проводили целые дни на острове.

«Мы» — это Козлик, Пашка, Каролина и я. Выездные математические курсы «Волк и семеро козлят» были распущены на неопределенное время. Учитель и ученик поменялись ролями. Теперь Пашка с достоинством пояснял Козлику, на каком расстоянии от крючков привязывать грузило на донной удочке, как подсекать леща, по-местному чебака, на какой глубине берет щука.

Что касается меня, то я не расставалась с книгами. Ужарившись на солнце, шла в кусты. Увлеченный рыбалкой Козлик частенько не замечал процесса моего переселения в тень, но, едва заметив мое отсутствие, бросался в чащу, ломая на пути ветки.

Полдня я считала, что Козлик боится потерять меня, и обожала его издали. Потом вдруг вспоминала про этот проклятый «клад» и таинственного инвалида и остальные полдня презирала Козлика. Только теперь уже не издали. Я садилась поблизости от него и громко издевалась над тем, как неумело насаживает он на крючок червяка, издавала торжествующие вопли, когда у него с крючка срывалась рыба, огорчалась самым искренним образом, если он успевал подхватить ее сачком.

На месте Козлика я давно бы выломала хороший ивовый прут и надавала кое-кому по заднице.

К тому же меня выводило из себя присутствие Пашки, при котором я должна была корчить комедию: Валерий Александрович, ваша светлость и так далее.

На следующий день после той памятной грозовой ночи Козлик выполол все лопухи на пустыре, после чего стал в бабушкиных глазах святым без всяких натяжек. Он взрыхлил землю граблями и посыпал ее белым речным песком. Ту же процедуру с песком он хотел было проделать во всем дворе, но бабушка Таня его отговорила. «Его и без того с горы нанесло, а на песке картошка плохо родит», — объяснила она.

Каждое утро Козлик выходил на пустырь и, стоя на краю обрыва, озирал безмятежные деревенские дали через допотопный, еще времен империалистической войны, полевой бинокль, который откопал в сарайчике среди хлама. Потом он делал несколько витков вокруг забора, раза три обходил по часовой стрелке дом, с довольным видом усаживался наконец на нижнюю ступеньку крыльца. Если в тот момент я испытывала к Козлику презрение, я советовала ему поставить капкан в туалете, переселиться в клетку с кроликами или что-нибудь еще в том же роде. Если же чувствовала, что обожаю его, то спешила в погреб за компотом.

Под руководством всезнающего Пашки мы вырыли картошку и, перебрав, разложили по ящикам в погребе. Козлик с самодовольным видом расхаживал по двору в одних плавках, играя своими окрепшими мускулами. Они с бабушкой вели бесконечные беседы на сельскохозяйственные темы. Причем бабушка всерьез советовалась с Козликом, нужно ли резать поросенка к ноябрьским праздникам или же потянуть до Рождества, а также где дешевле купить зерна для кур и стоит ли заводиться на следующий год с разведением кроликов. Вот какая «интеллектуальная» атмосфера царила у нас отныне за каждой трапезой. Бабушка Таня смотрела на Козлика с таким умильным восторгом, что мне казалось, она не сегодня завтра снимет со стены над своей кроватью икону Николая Угодника и повесит вместо нее портрет своего «Лексаныча».

— Ни секунды не думая, променял бы место своего унылого жительства на ваши гостеприимные и прекрасные края, — как-то заявил Козлик, уплетая за оба уха вареники с вишнями. — Виноградники развел бы, кроликов. Шкурка на базаре четвертной стоит, ранний виноград четыре рубля за килограмм. А главное — весь процесс на свежем воздухе проистекает. И плюс еще законом поощряется. Словом, полезно, выгодно, похвально.

Бабушка Таня, расслышавшая из всего монолога Козлика лишь фразу про базарные цены, согласно закивала головой, тем самым воодушевив на изложение остальных аспектов его доморощенной философии.

— А все остальное — мираж. Пустыня, над которой парит картинка роскошной жизни. Эх, Козлик, Козлик, хватит — напрыгался, намаялся в погоне за миражами. Пора на чистую лужайку. К ногам доброй наивной пастушки.

— У нас пастухи за сезон больше чем по полторы тысячи на нос огребают, — внесла свою лепту в застольную беседу бабушка Таня. — И еще их кормят-поят в каждом дворе. А что, пастуха нынче сыскать трудней, чем директора школы.

— Золотые слова, Татьяна Андреевна. Директора школы, говорите? Пошел бы с превеликим удовольствием. Кроликов можно в юннатском кружке разводить. Бескорыстно. В конце концов, что такое корысть, как не погоня за той фальшивой картинкой роскошной жизни? Мой батя почти полвека директором школы отбарабанил. Я весь в него — такой же душевный и бескомпромиссный.

Еще что-то в этом роде плел Козлик. Комедию перед бабушкой ломал.

Глаза у него при этом грустные были. А иной раз насмешливые. Он смотрел либо в свою тарелку, либо поверх моей головы, на плавную линию горизонта, которую взламывали верхушки высоких пирамидальных тополей степной лесопосадки.

Взрыхленный Козликом пустырь за забором начал зарастать девственно-пушистым ковром молодых лопушков, утром на посыпанных свежим песочком дорожках красовались лишь крестообразные отпечатки куриных лапок да мелкие узорчатые ямки кошачьих и собачьих следов.

С недавних пор Козлик стал рыбалить прямо возле двора, обеспечивая стол свежей рыбой. Бабушка Таня с официального «Лексаныч» перешла на умильные «кормилец и сынок».

Одним словом, любовь была в зените.

Неожиданно наша деревенская идиллия была нарушена появлением пышнотелой блондинки в сиреневом с бежевыми ромбиками платье.

Помню, я сидела на крыльце под сенью виноградных веток и чесала гребешком Каролину. Блондинка появилась со стороны реки. Она направлялась в сторону калитки, безжалостно топча своими острыми каблуками любовно взлелеянную Козликом плантацию лопухов. У нее была пунцовая физиономия и такая же, как у Козлика, адидасовская сумка на плече.

Бабушка Таня сидела за столом под грушей и лущила кукурузные початки. Над ее головой безмятежно шелестела густая темно-зеленая листва. Козлик, ассистируемый Пашкой, менял в доме электропроводку.

Блондинка оглянулась несколько раз на дом и зашагала прямиком в сторону бабушки.

— Агент Госстраха, — представилась она, села на табуретку напротив бабушки Тани и вытащила из сумки общую тетрадку.

Перед моим мысленным взором тут же возник зловещий образ агента страховой компании из недавно прочитанного французского детектива, который хладнокровно отправил на тот свет двух наивных монашек и разбитную владелицу цветочного магазина.

Бабушка высвободила из-под косынки левое ухо и, отложив в сторону кукурузный початок, придвинула свою табуретку к блондинке.

Откуда-то налетел порыв ветра, и листья груши громко зашелестели. В их шуме мне почудилось что-то зловещее. Главное же он мешал мне приобщиться к содержанию беседы за столом. Долетали лишь отдельные слова: поджог… удар молнии… кража… стечение трагических обстоятельств…

Это говорила блондинка.

Ее профиль с тяжелым двойным подбородком в ореоле волос ярко-лимонного цвета вызвал во мне какие-то смутные воспоминания.

…Я прогуливала Каролину на какой-то станции. Все окна нашего вагона зияли темнотой. Кроме одного в самом последнем от входа в купе. Мы с Каролиной совершали медленный моцион по платформе: туда, обратно, снова туда… Случайно я подняла глаза. Возле освещенного окна сидела, подперев кулаками подбородок, эта женщина с волосами ярко-лимонного цвета. Вдруг она обернулась — в дверь купе вошел мужчина. И тут же погас свет.

Я вспомнила, что тот мужчина был Козлик. Почему-то в то время я не придала этому эпизоду никакого значения, а потом и вовсе забыла про него.

Итак, мы все оказались в западне.

Глупая и доверчивая (это, похоже, у нас в крови) бабушка Таня, тугодум Пашка, который вряд ли сумеет поверить в то, что Козлик злодей, даже под дулом пистолета, и наконец окончательно прозревшая (увы, слишком поздно, поздно!) акселератка с куриными мозгами. То есть я.

И вместе со мной и из-за меня могут погибнуть двое совершенно безвинных людей.

Злодейка в сиреневом платье уже направлялась в сторону дома. За ней семенила бабушка Таня.

Я бросилась в дом и схватила висевшее на стене в коридоре ружье. Оно было тяжелое, холодное и вообще отвратительное на ощупь. Козлик, заслышав шум, побросал все дела и выскочил на веранду. Он и блондинка стояли друг против друга, а я целилась из ружья попеременно то в него, то в нее и все никак не могла нащупать на стволе ту важную деталь, которая называлась «курок».

Наверное, я все-таки нащупала его — не могло же ружье выстрелить само по себе? Меня больно ударило в грудь, раздался громкий визг. Потом все куда-то провалилось вместе со мной.

Капитан Апухтин собирался в отпуск. На его рабочем столе наконец, можно сказать, восторжествовал порядок.

Билет на самолет в кармане. Мать писала, что в этом году обещает быть замечательный урожай винограда, а значит, предстоит заняться виноделием. Вытащат они из сарайчика тяжелый, еще дедовских времен, пресс, он подремонтирует старую дубовую бочку, если, разумеется, она еще не окончательно сгнила, и через неделю из их двора потянет сладковатым духом набирающего с каждым днем свои натуральные виноградные градусы сусла.

Апухтин вздохнул. Давно, очень давно не доводилось ему заниматься этим древним, как мир, ремеслом.

Обычно в отпуск его отправляли зимой либо поздней осенью. Лето — пора семейных отпусков. Одинокому холостяку, что называется, без разницы, какое на дворе время года. По крайней мере так считают его семейные коллеги.

Апухтин больше всего любил тот недолгий, не отмеченный ни в одном календаре период, когда налитое густой медовой зрелостью лето незаметно переходит в чистую и прозрачную, как сама небесная лазурь, раннюю осень.

Воспоминания об этой земной благодати он берег в себе все эти суетные годы.

В этом году его отпуск пришелся как раз на это время.

Наконец Апухтин дошел до последнего листка в большой стопке бумаг слева, львиная доля которых перекочевала в мусорную корзину. Это были показания свидетельницы Куркиной Л.И. по так называемому делу о воронцовском кладе — так его коллеги окрестили то вяло продвигающееся дело, заведенное по случаю обнаружения бульдозеристом Ивакиным и инженером Воронцовым полиэтиленовой сумки с драгоценными вещами, деньгами и облигациями под полом обреченного на слом дома.

Апухтин в который раз перечитал показания гражданки Куркиной. Из всех опрошенных по этому делу свидетелей она единственная показала, что видела, как из дома № 5 по Кольцевой улице выходила высокая худенькая девочка лет 14—15-ти в желтой куртке и с черной кудрявой собачкой на руках.

Ну и что из того, что какой-то там девчонке захотелось наведаться в старый пустой дом? Может, она раньше сама в нем жила или там жила ее лучшая подруга? Девчонки такого возраста, как правило, крайне сентиментальны. К тому же старушка не помнит точно, когда именно она видела эту девочку. Не исключено, что дело было еще в ту пору, когда дом был заселен.

В доме № 5 по Кольцевой улице проживало шесть семей. Ни в одной из них не держали кудрявую черную собачку. В квартире № 2, под полом которой и был обнаружен клад, проживала Малинина Рита, единственная во всем доме девочка школьного возраста. Апухтин беседовал с ней лично. Она была полная, невысокого роста. У ее любимой подружки Марины Бояриновой — Боярышни — не было ни желтой куртки, ни тем более черной кудрявой собачки.

И тем не менее Апухтин в который раз внимательно перечитал показания гражданки Куркиной Л.И.

Что-то здорово его настораживало во всей этой истории с воронцовским кладом.

Слишком уж велика была стоимость «клада», заключенного в эту полиэтиленовую сумку с красоткой в джинсах «Рэнглер».

К тому же этот «клад» состоял из вещей, принадлежавших жильцам семнадцати ограбленных в различных районах Москвы квартир.

И при чем тут высокая худенькая девочка в желтой куртке и с черной кудрявой собачкой на руках?..

Апухтин вздохнул, застегнул воротник своей клетчатой рубашки, достал из стенного шкафа складной зонт — кажется, дождиком пахнуло в распахнутое настежь окно — и решил перед отъездом навестить гражданку Куркину Леокадию Ивановну.

— Вот уж и не припомню точно, когда дело было. Кажется, дождик моросил. Почки на этом тополе еще такие малюсенькие были. Под Пасху с него сережки свисали и все мне в форточку залетали. Только, бывало, вытрешь подоконник, а он уже снова грязный.

— В этом году Пасха довольно ранняя была. Верно, Леокадия Ивановна?

— Верно, верно. — Старушка согласно закивала головой и с любопытством уставилась на молодого милиционера в штатском. — А вам в милиции про церковные праздники тоже положено знать?

Апухтин улыбнулся.

— На хуторе я вырос, Леокадия Ивановна. Бывало, в Вербное воскресенье хлестали девчонок по ногам вербными прутиками. А на них такие пушистые пупырышки были. Это если ранняя Пасха. Ну а если Пасха поздняя, прутик уже весь в молодых листочках.

— Нынче на Пасху еще снег повалит…

— Постойте, постойте, — прервал старушку Апухтин. — Последние жильцы дома номер пять выехали в марте месяце. Главный инженер дэза собственноручно запер их квартиру на ключ — то была квартира номер шесть на втором этаже — и в тот же день велел дворнику забить двери подъезда. Чтоб мальчишки, чего доброго, не подпалили дом. Вы говорите, почки на тополе совсем маленькие были? Значит, это было где-то в конце марта.

— Ага. — Старушка согласно закивала головой. — Ну да, у школьников уже каникулы начались. Помню, этот сорванец Костоглодов из одиннадцатой квартиры под самыми моими окнами свои тетрадки запалил. И скакал вокруг них как дикарь. А собачка, которую та девочка на землю спустила, лаяла на него звонко и заливисто.

— А когда вы в последний раз видели ту девочку с собачкой? — поинтересовался Апухтин.

Старушка задумалась.

— Давно. Небось ее отправили куда-то на лето. Нынешние дети быстрей грибов растут. Помню, эта девочка настоящей толстушкой была. Как матрешка. А за зиму вон как вытянулась и похудела. Я ее поначалу даже не признала. А позавчера с ее матерью в булочной встретилась. Они очень с матерью похожи — и лицами, и походкой. Вот тут-то я и припомнила, что это Маринка из второго подъезда…

…Я обливалась потом под пуховым одеялом. Кто-то додумался закрыть ставни. Или уже ночь наступила?.. Бабушка Таня черным платком подвязалась — наверное, собралась на дежурство. А сама почему-то сидит возле меня и слезы утирает. Нет, это не ночь. Ночью петухи не горланят, а сидят в курятнике на жердочках. Друг над другом. Как арестанты на нарах. В тюрьме нары друг над другом — до самого потолка. Сверху так можно загудеть, что костей потом не соберешь. Я так боюсь высоты…

Меня скоро в тюрьму посадят. За то, что я стреляла в человека. Может, даже убила…

Кого? Ту блондинку в сиреневом платье ромбиками? Или…

— Бабушка… — Я приподнялась на локте. — А он…

Бабушка Таня громко всхлипнула и спрятала лицо в ладонях.

— Значит, я его… — Я сбросила одеяло на пол и вскочила с кровати. — Валерка! Козлик! — изо всей мочи завопила я.

Внезапно я очутилась в воздухе, больно ударилась обо что-то пятками. Боль была такой приятной, такой милосердной. В следующую секунду я громко разрыдалась на груди у Козлика.

— Ну, ну, прикрой свой фонтан. — Он гладил меня по спине. — Кончай, говорю, мою грудь влагой орошать. Да не плачь ты, детка, не плачь. Ради Бога, не плачь. Крошка ты моя.

Он легонько оттолкнул меня, и я шлепнулась на кровать. Я видела, как Козлик забегал вокруг стола.

— Татьяна Андреевна, быстро собирайте вещи! Вы поедете с нами. Никаких возражений не принимаю. За домом невестка присмотрит. В конце концов он застрахован у вас на случай пожара. А вот жизнь свою вы застраховать не успели. Маринка, живо умываться, шавку под мышку, и вперед. Сегодня я всем командую. Вы в столице давно были? Говорите, еще при царе Соломоне? А помните, какой у этого царя хороший перстень был? Ну да, золотой, с драгоценными камнями, а внутри он велел выгравировать «Все проходит». — Козлик вдруг подошел ко мне, засунул руки в карманы и сказал, раскачиваясь взад-вперед: — Но кое-кому это так не пройдет.

Бабушка всхлипывала всю дорогу до пристани.

— Она же в милицию побежала. Они нас из-под земли достанут. Ой, что теперь будет? — причитала она громким шепотом.

Козлик замыкал шествие. В руке держал длинный стебель полыни, который он выломал по пути. Он был похож на мальчишку, подгонявшего стадо гусей.

— А она-то, она-то как бросится к калитке — точно кипятком ее ошпарили, — бормотала себе под нос бабушка. — А там и царапинка-то с конопляное зернышко. Зато визгу… Как поросенок недорезанный.

Выходит, если меня и будут судить, то уже не за убийство, а за нанесение телесных повреждений. Так пускай уж лучше в Москве судят — все-таки там родители, друзья. Проведывать будут в тюрьме. Папуля какую-нибудь бодренькую хохмочку сочинит, чтоб я не совсем духом пала. Милые папуля с мамулей, как же я по вас соскучилась!

Возможно, мне разрешат хотя бы раз в неделю общаться с Каролиной.

Ах, ну зачем бабушка держит это проклятое ружье в таком видном месте?!

Я уже забыла, что блондинка в сиреневом платье с ромбиками была настоящей злодейкой.

В тот момент я помнила только о том, что впереди меня ждет страшная и вполне заслуженная кара.

Пароход отходил в десять вечера. За это время можно было добраться до аэропорта на попутных машинах.

Похоже, Козлик доверял лишь речному транспорту.

Мы сидели в тени под навесом, привлекая внимание местных жителей. Они прямо-таки сгорали от любопытства, почему бабушка Таня вдруг в одночасье собралась в Москву к дочери, не оповестив заранее соседей. А тут еще эта стрельба и визг во дворе…

Конечно, время до отправления парохода можно было бы провести дома, в прохладе и тишине. Вместо этого мы сидели под навесом возле закрытого окошка кассы. На виду у всей станицы.

Через полчаса вокруг нас уже крутились все козлята. Их оповестил о нашем скоропалительном отъезде насупленный с красными от слез глазами Пашка.

Козлик превратил расставание в настоящую душещипательную драму. Он целовал в лоб каждого козленка, хлопал ладонью по загорелому плечу, что-то шептал на ухо, потом легким шлепком отсылал к остальным, смахивая со своей щеки микроскопическую слезинку. Наверное, так прощались с семьями декабристы, уезжавшие на вечное поселение в Сибирь.

Но «Сибирь»-то ожидала не его, а меня.

А потому все происходившее вокруг волновало меня ничуть не больше, чем какой-нибудь довоенный фильм.

Когда наконец причалил наш пароход, Козлик взял меня под руку, сказал бодро и громко:

— Не вешай носа, крошка. Слушайся во всем Козлика. Козлик — большой профессионал по части всяких неурядиц.

В то время я еще не знала, что на самом-то деле он полный и неисправимый дилетант в вопросах подобного рода.

Речной трамвай допотопного образца медленно тащился вниз по реке, каждые полчаса причаливая к темному безлюдному берегу. Бабушка безмятежно посапывала на жесткой лавке. Козлик тоже, похоже, дремал, правда, в сидячем положении. Я оцепенело глядела по сторонам. Обшарпанный полутемный салон с его грязными закоулками казался мне роскошным дворцом, потому что меня ждала…

Я молча глотала слезы и кусала губы.

Скоро мне стало совсем невмоготу, и я обратилась за помощью к Козлику.

Он выслушал мои рассуждения с серьезным многозначительным спокойствием.

— Значит, решила первая пойти в милицию? — спросил он, когда я завершила свою пламенную речь.

— Лучше честно, с гордо поднятой головой, чем сидеть в углу и вздрагивать от каждого звонка в дверь.

— Ну, а если по этой гордо поднятой голове дубинкой врежут?

— Выдержу. Поделом. Разве бы ты на моем месте поступил иначе?

Козлик ничего мне не ответил. Он взял в свои обе руки мою, загорелую и не очень чистую, долго и внимательно разглядывал ее, потом вдруг быстро наклонил голову и поцеловал руку. И тут же вскочил, как ужаленный, и забегал взад-вперед по проходу.

— Тебе… тебе… — Козлик наклонился надо мной, внимательно посмотрел в глаза. — Надо же, какие акселератки пошли. А я-то думал: двадцатый век, дураков нет.

— Сам ты, Козлик, дурак, — вдруг обиделась я.

— Дурак, дурак. Самый настоящий дурак. А кто мне это растолковать мог, а? Супруга все точила, что жить не умею. Разве ж это жизнь, говорит, на одну зарплату? А твой энтузиазм, говорит, на благо общества на хлеб вместо черной икры не намажешь. А я, дурак, уши распустил. Да ненавижу я ее, эту вашу проклятую икру. У меня от нее изжога. Чтоб вы подавились ею, господа-товарищи. Крошка, ты моя, крошка, ну что ты, спрашивается, нашла в этом старом потасканном дураке?

Козлик вдруг замолчал и присел рядом со мной на лавку. Нас обступила странная тишина. Наверху кто-то громко выругался.

В окна иллюминаторов тихо плескалась темная речная вода.

Капитан Апухтин вылетел в Ростов первым утренним рейсом. Тем самым, на который заблаговременно приобрел билет.

Только он летел не в отпуск, а в срочную служебную командировку.

Накануне вечером он навестил родителей Марины Бояриновой. Мама, Нина Сергеевна, показала ему желтую курточку, про которую упомянула гражданка Куркина. Апухтин заметил на ней аккуратно заклеенную дырку.

Нина Сергеевна Бояринова, как и следовало ожидать, ничего не заметила. А если бы и заметила, то предположить, кто мог так виртуозно ее заклеить, никак не могла.

«Вы много чего не заметили, — вертелось на языке у Апухтина. — Наверняка у вашей дочки есть от вас секреты куда поважней».

Ему показали последние фотографии Марины — ее дядя был профессиональный фотограф. Апухтин выбрал одну, самую, по словам Нины Сергеевны, неинтересную фотографию.

На ней Марина казалась очень серьезной и как будто чем-то недовольной. На всех остальных фотографиях она улыбалась. Или, точнее, по просьбе взрослых изображала веселый вид.

— Только вы не волнуйтесь, — сказал Апухтин. — С вашей дочкой все будет в порядке. Я вам обещаю. Дело в том, что она может пригодиться нам как свидетель по одному очень сложному делу.

— Да, но ведь я говорила вам, что она сейчас гостит у бабушки в станице… — начала было Нина Сергеевна.

— Я все понял. Если она нам понадобится, пошлем туда нашего товарища. Если же вы получите от Марины либо ее бабушки какое-нибудь известие, пожалуйста, позвоните по одному из этих номеров в любое время суток.

Апухтин оставил Бояриновой-старшей служебный и домашний телефон своего коллеги.

Потом Нина Сергеевна дала ему почитать последние письма Марины.

Особенно ему запомнилось одно, написанное неровным, даже скорее нервным почерком подростка, у которого еще далеко не все чувства и ощущения облекаются в соответствующую им словесную форму.

По дороге в аэропорт Апухтин слово за словом восстанавливал в памяти это письмо.

«Милые папуля — мамуля!

Отдыхаю интересно, содержательно. Хотя иной раз хочется домой под ваше теплое крылышко. Так бы и сорвалась налегке, но… Да, зачем, спрашивается? Тут так хорошо: воздух, фрукты, бабушкины сказки-ласки. Представляете, я за этот месяц двенадцать книжек прочитала, но, кажется, мало поумнела. Или мне только кажется так? Я тут очень приятно провожу время — остров, рыбалка… И вообще я за последнее время повзрослела и стала кое-что понимать. Не разумом, а чем-то другим. Обожаю смотреть фильмы про любовь. Книжки тоже только про любовь читаю. Вы же не станете ругать меня за это, правда?.. И вас я тоже очень люблю.

А вообще, когда увидимся, поговорим кое о чем. Откровенно и без моралей, да? Моя душа истосковалась по полной беспристрастной откровенности».

Эта последняя фраза особенно запомнилась капитану Апухтину.

Итак, как выяснилось, Марина Бояринова продолжала ходить в дом № 5 (теперь уже бывший) по Кольцевой улице и после того, как из него выехали все жильцы. В квартире, под полом которой был обнаружен воронцовский клад, когда-то жила ее самая близкая подруга. Совпадение?.. Все может быть.

Правда, из своего довольно приличного опыта работы в уголовном розыске Апухтин знал, что эти так называемые совпадения часто оказываются концом нити, ведущей к искомому клубку.

Большая часть вещей из воронцовского клада была опознана пострадавшими ограбленных в январе — апреле семнадцати квартир. В этих, имеющих общий почерк кражах подозревались рецидивисты Баранский и Воейкова.

Разумеется, Апухтин даже не допускал предположения, что Марина Бояринова, эта девушка-подросток с неулыбчивыми глазами, могла быть соучастницей этих краж. Но одно он знал наверняка: у девочки доверчивая и открытая душа. Да они почти все в этом возрасте доверчивы и страшно наивны, хоть и изображают искушенных скептиков.

И то, и другое можно использовать в самых низменных целях.

Девчонка, судя по ее письму, в той далекой степной станице всецело предоставлена самой себе.

Это не так уж и плохо, если, конечно, рядом нет людей, способных во имя корысти на все, что угодно.

Апухтин вдруг представил рядом с Мариной Бояриновой эту отвратительную парочку профессиональных грабителей, сумевших каким-то образом проникнуть в ее незащищенную от зла душу. Ему показалось, что подмосковный лес, плотной стеной обступивший многополосное Киевское шоссе, не бежит по обе стороны мчащейся в сторону Внукова «Волги», а стоит на месте, образуя непреодолимую преграду между ним и девочкой с неулыбчивыми глазами, чья душа истосковалась по «полной беспристрастной откровенности».

Нет, пусть уж лучше в уголовной практике совпадения остаются совпадениями.

Если это так, то он, убедившись, что с Мариной Бояриновой все в полном порядке, телеграфирует начальству, чтоб считали его в отпуске. От той станицы, где живет бабушка Марины, до хутора, где родился и вырос он, каких-нибудь полсотни километров вверх по реке.

Он позвонил из аэропорта своему заместителю, и тот зачитал ему показания только что побывавшей у него гражданки Тупиковой, которая узнала в своем попутчике грабителя, вынесшего из ее квартиры деньги и драгоценности, которые, как выяснилось, числились в описи Воронцовского клада. Гражданка Тупикова почти месяц гостила у своей сестры в Ростове, а по возвращении в Москву пришла в милицию, да и то не сразу. Преступник, о котором шла речь, был ее попутчиком еще из Москвы в Ростов, о чем она в силу известных обстоятельств, то есть обычного страха мести, не решалась сообщить в местные органы милиции.

Станица, в которой живет бабушка Марины, находится в семидесяти километрах от Ростова.

Все-таки, очевидно, в уголовной практике совпадения лишь в исключительных случаях оказываются совпадениями.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ

ТАТЬЯНЫ АНДРЕЕВНЫ ЛУКАШОВОЙ,

БАБУШКИ МАРИНЫ БОЯРИНОВОЙ:

«Когда пароход сломался, на дворе была темная ночь. Они нас возле Журавской высадили, сказали, через два с половиной часа какой-то катер пристанет, всех и заберет. Лучше бы мы подремали на пристани — начальник нам зал ожидания открыл, — зато уж потом бы прямым ходом до города добрались. Так нет же, Учитель такую спешку поднял — пошли да пошли на шлях, говорит, попуткой скорее доберемся. Оно понятно, он за Мариночку переживал. Да и ей, бедняжке, на месте не сиделось. Глазищи горят, щеки красными пятнами пошли. Уж так переживала девочка. Все о чем-то с Учителем разговаривала. Я слышала, он будто бы во всем себя винил, даже прощения у нее за что-то просил.

Ну, потащились мы на шлях. Это в гору. С вещами, а Мариночка еще собачонку под мышкой тащит. Та, ишь ты, барыня какая, замаялась в гору идти. Выбрались мы туда, а там еще темней, чем в хуторе. И жаром так и пышит от земли. Мы с Мариночкой на землю присели, а Учитель остался посреди дороги стоять. Думает, это ему в городе: поднял руку — и тебе коляску подали. Я уже соснуть собралась — мне оно дело привычное: спать, где попало, — как, гляжу, машина едет. Учитель о чем-то с шофером переговорил, нам с Мариночкой заднюю дверку открыл, сам вперед сел. Шофер такой лохматый, словно ему постричься некогда. И говорит как-то не по-нашему. Ну да, по-городскому говорит. Я задремала. Приятно так, свежий ветерок в лицо. После, слышу, Учитель с шофером громкий разговор завели. Учитель и говорит шоферу:

— Подлец ты, Сашка. Грязная душонка.

А тот ему:

— И ты сволочь порядочная. Туды-растуды твою мать. Сам влип в поганую историю, еще и меня задумал под монастырь подвести. Я сколько лет жил себе спокойно, безгрешно, нет, дернул тебя черт ко мне этого ирода послать. Он мне кишки обещал выпустить. И выпустит — сам знаешь.

Тогда Учитель как заорет на него:

— Да твои вонючие кишки ни одна собака жрать не станет. Я сам их тебе выпущу, если не повезешь нас в аэропорт.

Драку они затеяли, машина в кювет съехала. Шофер мордатый такой, здоровенный из себя, Учителя оседлал и стал над ним какой-то железякой размахивать. Нам с Мариночкой велел из машины убираться. Я вышла. Чего, спрашивается, связываться с бандюгой? А Мариночка и говорит:

— Не выйду, если Валеру не отпустишь. Можешь меня вместе с ним убить. Меня все равно судьба горькая ждет.

Шофер выругался крепко, но Учителя отпустил.

— Я за такого хлюпика сроду бы не стал шею подставлять, — сказал он. — Конечно, это дело вкуса.

Дверцей бацнул и укатил на все четыре стороны.

Мы снова в кромешной темноте очутились. И степь кругом голая. Учитель нас с дороги увел. Я уже еле ноги тащу, он меня под руку взял, чуть ли не на себе несет, а сам еще и балагурит. Сказано дело — молодость. Им и в чистом поле не хуже, чем дома. Мариночка молчит, а он ее все подбадривает. Помню, сказал он ей:

— Ну, Жанна какая-то там, еще много мук придется тебе претерпеть за этого хлюпика с седыми волосами. Держись, крошка, а уж я постараюсь, чтобы они костер запалить не успели.

Набрели мы на какой-то хуторок. После оказалось, это Михеевский. Нас в один двор впустили, в летницу провели, какое-то тряпье кинули. Мол, спите до утра, а там видно будет. Я так умаялась, что не помню, как и на чем уснула. Проснулась — на дворе уже светло. Мариночка стоит в дверях и косу плетет. Бледненькая такая, ни кровинки в лице. У меня сердце так и сжалось. Вот ведь, думаю, не доглядела, дура старая. Что теперь с ребенком-то будет? Да и отцу-матери как в глаза погляжу? Скажут, доверили единственное дитя. Я и говорю ей:

— Обойдется все, Мариночка. Оно же само, это проклятое ружье, выстрелило. Ты же не знала, милая моя, что с ним осторожно обходиться нужно.

А она мне:

— Все равно, бабушка, виновата я. Нельзя на человека оружие поднимать. Преступница я. Почти убийца.

Тут гляжу, Учитель от калитки идет. И говорит нам:

— Собирайтесь. Подвода в город идет, нас подбросит. Это же надо: в наше космическое время таким допотопным транспортом телепаться. Тут ведь от скорости жизнь зависит. А у них все машины в ремонте. Как в каменном веке живут. Это нам до города часа три тащиться, если не больше. Со степным ветерком и в загривок»…

ИЗ ПОКАЗАНИЙ АЛЕКСАНДРА ГЛУШКОВА,

БЫВШЕГО СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЯ,

В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ЛИЦА

БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ:

«С Валерием Козельковым познакомился три года назад. Помню, гостил в столице у двоюродной тетки. Лето было. Все в джинсах заграничных разгуливают и кроссовках фирменных. А я как последняя шпана. Тетка и посоветовала: езжай часикам к пяти утра в Сокольники, дальше трамваем до Лесной просеки. Там чем только не торгуют. Так мы с Козельковым и познакомились. У него моего размера кроссовок не было, пообещал через пару дней добыть. Теткин телефончик записал. И правда — через два дня, как штык, позвонил. Теперь мы с ним уже у метро «Сокольники» встретились. Товар что надо оказался, да и цена божеская. Посидели в чебуречной, разговорились о том о сем. Я ему рассказал, что в попы пошел без веры. Пофилософствовали немного насчет смысла бытия. Ясное дело, не в заграничных тряпках этот смысл — Козельков тоже отчетливо себе это представлял, — но и без них, дорогих, прямо-таки бесценных, скажем прямо, уныло по жизни шагать. Вот и порешили мы с того самого дня шагать с Валерой в ногу. Весело шагать. Он мне товар, я ему рынок сбыта. Наша провинция таит в себе неограниченные возможности, на мой взгляд, значительно превышающие нормальные человеческие потребности. От лезвий определенных заграничных марок и так далее. Мы, разумеется, цели перед собой самые скромные ставили — красиво жить, и еще раз красиво жить. В общем, на передовую массу равнялись. Сперва Валерины поставки регулярно шли, после, вижу, это дело надоедать ему стало. Мне, признаться, тоже. Да и вообще приелась нам обоим эта деятельность приземленная. Романтики душа запросила, простора. Так что постепенно свернули мы наш бизнес до, что называется, обыкновенного прожиточного минимума. Валера грозился совсем его бросить, да вот наши жены привыкли к парижским ароматам и русским балыкам. Оно на самом деле непросто переходить с этого дела на тройной одеколон и копченую селедку. Валера даже пробовал от своей супружницы ноги сделать. Взял вдруг и заявился ко мне. Пустой. С прекрасной идеей в голове — новую жизнь начать. Это нынешней зимой было. Распили мы с ним бутылочку марочного коньяка и порешили все свои нетрудовые сбережения в фонд мира отдать. Плюс еще мои «Жигули» в придачу. Он веселый уехал. На Восьмое марта моей супруге длинную телеграмму прислал. Подписался заковыристо так: «Раскаявшийся грешник, заморивший себя постом». Уже и супруга моя, считай, в нашу веру обратилась. Еще одно последнее усилие — и она бы совсем нашей была, да тут надо же было случиться такому фантастическому стечению обстоятельств…»

Телега тащилась под гору, навстречу восходящему солнцу. Вокруг тянулись какие-то пожухлые кусты. Я прощалась с небом, солнцем. Я завидовала воронам, сусликам, оводам, которые нам покоя не давали. Ну и дорожка, скажу я вам. Дорофеич рассказал нам, что по ней когда-то из тюрьмы в тюрьму заключенных перегоняли. «Что ж, она и по сей день справляется со своим назначением», — горько думала я. Козлик лез из кожи, только бы развлечь меня. Они с Дорофеичем наперебой разные байки рассказывали — про убийства, кражи, утопленников. Бабушка тихо охала и пугливо озиралась по сторонам. А я все размышляла над тем, как хорошо живется на свете людям с чистой совестью.

«Буду просить у той женщины прощения. Нет, она меня ни за что не простит… Ведь я вполне могла ее убить… Да по сравнению со мной тот лжеинвалид настоящий ангел. Подумаешь, порылся в бабушкином шкафу. Ну, даже если украл что-то… Все это ерунда в сравнении с тем, что сделала я. У него я тоже попрошу прощения. Если, конечно, увижу. Козлик должен знать, где он теперь…»

— Коз… Валерий Александрович, я хочу повидать… ту женщину и инвалида.

Он вылупился на меня, как двоечник на уравнение со сплошными неизвестными.

— У меня к ним обоим важное дело есть.

Конечно, она не захочет со мной разговаривать. Но он-то, я думаю, добрый. Я помню, как он спас нас с Каролиной от старухи с сандаловым веером.

— О, он очень добрый. Он и меня в свое время спас. Как сказал бы один наш общий знакомый поп-расстрига: «Спаситель с волчьими потрохами».

— Я с вами… с тобой как с человеком, а ты кривляешься.

— Человек — это звучит гордо. Где ты видишь человека? Нету его. Нету!

Козлик уронил голову на грудь и издал какой-то хрюкающий звук, потом вдруг развернулся на девяносто градусов и обнял меня за плечи.

— Не пугайся, крошка. Со мной все о’кей. Не обращай внимания на минутную слабость сильного человека. Дорофеич, как ты думаешь, мы прикатим к вечеру в этот чертов город? А «спасителя» я бы сам с превеликим удовольствием повидал. Где-нибудь в темном переулке и без слабонервных свидетелей. Так сказать, рожа к роже. Крошка, поручи это дело мне. У меня с ним очень содержательный разговор получится.

— Ты настоящий грубиян. Ты оскорбил его, когда мы с поезда сходили. Ни за что ни про что. А эта женщина, наверное, его жена, — неожиданно пришло мне в голову. — Хотя почему тогда они с ней в разных купе ехали? Валера, а, может, она твоя жена?

Он смотрел на меня затравленно.

— Мне от этого вовсе не легче, — продолжала я нить своих рассуждений. — Она выследила тебя, когда ты брал свои вещи, купила билет на тот же самый поезд. Она такая грустная у окна сидела… А тут ты вошел — и она так обрадовалась. — Я едва сдерживала слезы. — Потом она искала тебя, говорила бабушке про какое-то трагическое стечение обстоятельств. Наверное, она имела в виду вашу несложившуюся семейную жизнь. А тут этот выстрел…

Я украдкой вытерла слезы.

Козлик будто что-то прикидывал в уме. Быть может, думала я, он взвешивает «за» и «против» своего примирения с женой.

— Коз… Валера, ты должен простить ее. Она любит тебя, жить без тебя не может. А этот лжеинвалид небось ее родственник. Он устроил маскарад, чтобы за тобой следить, а ты его узнал. Козлик, я помирю вас, а потом сдамся в милицию. Ты ведь простишь ее, Козлик?

Я чувствовала, что вот-вот забьюсь в истерике.

Внезапно Козлик спрыгнул с подводы, нагнулся и поднял что-то с дороги. Он догнал нас не сразу, а когда мы въезжали уже в заросли каких-то намертво сплетенных между собой кустов. Я увидела, что он держит в руке большой ржавый штырь.

Однообразный гул реактивных двигателей убаюкал Апухтина — в предыдущую ночь ему удалось поспать часа три, не больше. Сейчас ему снились тревожные беспорядочные сны: отвесные скалы, откуда он нырял в бирюзовую гладь воды, черные плавники акул, рыщущих в зеленоватых глубинах. Еще ему снился товарный поезд, который мчался через дремучий заброшенный сад, сбивая виноградные гроздья, обрывая туго сплетенные лозы. А перепуганные люди смотрели на это варварство из окна маленькой сторожки. Он тоже был среди них и ничем не мог помочь.

Апухтин больше всего на свете не любил сны, в которых ему отводилась роль стороннего наблюдателя.

Его самым искренним образом удивляли люди, которые умудрялись прожить целую жизнь, глядя на происходившее вокруг со стороны.

Более того, Апухтин от души этих людей жалел.

У него на этот счет была целая теория, выработанная за десять лет общения с субъектами, творящими зло, а также теми, кто от этого зла страдает. Согласно его теории, от зла, как правило, страдали натуры пассивные, бездеятельные, легко подпадающие под влияние любого рода. Те самые сторонние наблюдатели, не желающие вмешиваться в извечную борьбу добра со злом.

Итак, несмотря на свои тревожные сны, Апухтин проспал посадку. Его разбудили громкие звуки какой-то музыки, которую бортпроводница запустила по местному радиоузлу. Видимо, чтобы побыстрей привести в чувство таких сонь, как он. То была увертюра к опере Верди «Сила судьбы», одной из самых любимых опер Апухтина, дивная страстная музыка, которая всегда возбуждала в нем жажду борьбы.

Выйдя из кабины самолета, Апухтин почувствовал себя, как в финской бане: та же сушь, жарища, только, в отличие от бани, дует ветерок. Обжигающе знойный, полный родных, уже наполовину забытых, запахов степного приволья.

Он сразу же позвонил в городской угрозыск и попросил срочно прислать в аэропорт машину с опытным шофером, знающим местные проселки. В его ушах еще звучала божественная музыка Верди.

В просторном новом здании аэровокзала было многолюдно и шумно. Гигантские вентиляторы на потолке гоняли с места на место душный воздух, пропитанный испарениями разгоряченных человеческих тел.

Апухтин внимательно вглядывался в лица сидевших в креслах в зале ожидания и толпившихся у стоек кафе людей. Обычная толпа бодрых, оптимистично настроенных отпускников. У командировочных куда более унылый вид. Полным-полно детей всех возрастов, этих самых невозмутимых на свете путешественников, которые в мгновение ока обживают самое унылое помещение.

Маленькая черная собачка, щенок карликового пуделя, спрыгнула с коленей сидевшей возле киоска «Союзпечати» старушки и кинулась к выходу, не обращая ни малейшего внимания на призывы хозяйки вернуться.

Апухтин изловчился и ловко, на лету поймал собачку.

— Вот спасибо, милый человек, — запричитала старушка, обнаружив ту самую милую шепелявинку, по которой Апухтин безошибочно узнавал своих земляков. — Внучка побежала куда-то, кутенка бросила, а он вертлявый такой — минутки спокойно не посидит. Что-то долго нету ее…

Апухтин насторожился. Конечно, щенков карликовых пуделей, тем более черного цвета, пруд пруди. И их, как правило, покупают девчонкам-подросткам, потакая их желанию опекать слабых и симпатичных. Но он давным-давно взял себе за правило не верить в совпадения.

— Вы в Москву летите? — спросил Апухтин у старушки.

— В Москву, в Москву, — охотно закивала та. — Учитель за билетами пошел, а ей наказал с места не сходить, покуда сам не вернется. И мне приказал глаз с нее не спускать. Да разве их нынче устережешь? — Старушка всхлипнула. — Еще с нею такая беда приключилась… А все я, дура старая, виновата…

Старушка поправила платок и утерла нос и губы его длинным широким концом.

— Где, где она? — услышал Апухтин прямо возле уха. Он обернулся. Долговязый мужчина лет тридцати с небольшим в потертых джинсах и с адидасовской сумкой на плече выражал всем своим видом явную тревогу. — Я же велел вам глаз с нее не спускать.

— Она вон туда побежала. — Старушка указала пальцем в сторону камеры хранения. — Сказала мне, что знакомого увидела или подружку. Глухая я, не расслышала, — виновато пояснила она Апухтину.

Мужчина метнулся было в сторону камеры хранения. Апухтин крепко стиснул его запястье.

— Капитан Апухтин из уголовного розыска. Меня не меньше вашего волнует судьба Марины Бояриновой. Попрошу вас быстро ввести меня в курс дела. Вижу, вам тоже известно, что над девочкой нависла серьезная угроза.

Здание аэровокзала и близлежащие окрестности были прочесаны самым тщательным образом. Выехать из города было практически невозможно. И тем не менее предупредили все областные посты ГАИ. Текучий состав беспрерывно прибывающих и улетающих пассажиров не давал возможности найти прямых очевидцев случившегося. Кто-то видел, как девочка в розовом сарафане и заплетенной от затылка косичкой шла в сторону стоянки такси с высоким грузным мужчиной или же просто рядом с ним, кто-то утверждал, что видел эту девочку в противоположной стороне, у выхода на летное поле. Дежурная по камере хранения вообще ее не видела — последние сорок минут она работала, не разгибая спины.

Козельков, которого Татьяна Андреевна Лукашова, бабушка Марины Бояриновой, почему-то называла Учителем, после сбивчивого, но достаточно подробного отчета о событиях минувшего дня стал бить себя кулаком в грудь, обвиняя себя во всех смертных грехах. Потом он впал в истерику, и Апухтин попросил, чтоб Козелькову дали валерьянки.

Итак, оправдались все его самые худшие предчувствия. Апухтин ругал себя за то, что слишком медленно шел к аэровокзалу и вместо того, чтобы поспешить в зал ожидания, позволил себе перекинуться двумя-тремя ничего не значившими фразами с сержантом Красильниковым, который помог ему связаться с местным угрозыском. Одним словом, превратился на несколько минут в стороннего наблюдателя. А в это самое время недремлющее зло сумело восторжествовать над добром и справедливостью.

— Вам известно, где живет Глушков? — спросил Апухтин у притихшего Козелькова.

Тот кивнул и промычал что-то невразумительное.

— Едем к нему. Я останусь внизу, вы попытаетесь вызвать его на откровенность. Можете пригрозить милицией. Ведь он покушался на вашу жизнь. Не получится у вас, я вырву у него признание силой.

Козельков вернулся от Глушкова через две минуты — его даже на порог не пустили.

Апухтин понял, что Козельков сказал правду, когда увидел в дверном проеме разъяренную стокилограммовую тушу в стеганом халате. Она попыталась захлопнуть перед его носом дверь, но он успел просунуть ногу.

— Я вызову милицию! — визжала Глушкова. — Я не позволю всякому отребью соваться в мой дом!

— Милиция к вашим услугам.

Апухтин сунул ей под нос удостоверение и отвесил шутливый поклон.

Глушкова попятилась в комнату, плюхнулась на стул и попыталась принять покорный вид Что ей, впрочем, не удалось.

— Мне нужен ваш муж. Где он может быть? Боюсь, ему угрожает серьезная…

— Да пропади он пропадом! Допрыгался! Говорила ему: не связывайся со всякой шушерой вроде этого Козелькова. Он меня никогда не слушал. Да я палец о палец не ударю, чтоб помочь этому проходимцу!

— Спокойней, гражданка Глушкова. Полагаю, ваше благосостояние в какой-то мере зависит и от вашего супруга тоже. — Апухтин обвел многозначительным взглядом добротно обставленную комнату. — Ваш муж не ночевал дома, но его машина стоит возле подъезда. Когда он ее там оставил? Попрошу ответить как можно точней.

— Как обычно, после работы, — промямлила Глушкова.

— Вы хотите сказать, что сегодня он работал в ночную смену?

— Черт его знает, где он работал. Может, у бабы какой. Он неизвестно где шляется последнее время. Тут недавно его с какой-то крашеной шлюхой видели. Уж я бы перекрасила эту заразу. В самый модный цвет!

— Не сомневаюсь ни минуты. Так, значит, ваш муж появился сегодня…

— Уже светать начало. — Глушкова злобно всхлипнула. — Я всю ночь глаз не сомкнула. Он на кухню прошел, посудой загремел. Я вышла, хотела ему… ну, хотя бы выговор сделать, а он белый весь и руки трясутся. «Тише, говорит. Я в спальне спрячусь, а ты в дом никого не впускай и на телефонные звонки не отвечай». Только он это сказал, как зазвенел телефон. Он подскочил, будто его в задницу ужалили. За голову схватился, за сердце, потом бросился к телефону, схватил трубку. Ему там что-то сказали — правда, это был мужской голос, а он повторил несколько раз: «Да, да, все понял». Для чего-то шляпу соломенную напялил. Я дверь собой загородила, сказала: только через мой труп уйдешь. Он меня так грубо оттолкнул и дверью хлопнул. Товарищ начальник, он обещал мне, что завязал с этими людьми. Это все Козельков. Я этого паразита больше на порог не пущу.

За весь день даже намека на какой-либо след не нашли. Апухтин понимал, что Марину Бояринову преступники взяли как заложницу — они ведь не знали, что полиэтиленовый мешок с награбленными драгоценностями лежит в сейфе МУРа. Козельков сказал, что ему было поручено доставить деньги и драгоценности в назначенное место в определенный день и час. Он от этого поручения увильнул.

Если ход этих рассуждений верен, преступники должны рано или поздно вступить с Козельковым в контакт.

Глушкова, похоже, используют в качестве связного. На что еще может сгодиться этот трус и слизняк?

Оставалось ждать. За квартирой и машиной Глушкова установили слежку. Козелькова «помирили» с мадам Глушковой. Они сидели на кухне, пили кофе, разыгрывая из себя друзей.

Апухтин рассчитывал на то, что темные силы почувствуют себя уверенней с наступлением ночи.

До сих пор его надежды не оправдывались, хотя над городом еще два часа тому назад распростерла свой шатер душная южная ночь. Разумеется, можно было показать по местному телевидению фотографию Марины, Глушкова и двух рецидивистов. Но…

Этого «но» Апухтин боялся больше всего. Он боялся, что преступники догадаются о том, что их след взяла милиция, Марина Бояринова окажется ненужным балластом, и от нее попытаются избавиться.

Нет, идти на подобный риск у него нет никакого права.

Апухтин вспомнил серьезное лицо Марины в рамке светло-русых волос. Вспомнил разное выражение ее лица из той груды фотографий, которые показала ему мама Марины. На одной из них на девочке была матросская бескозырка с лентами. Она надвинула ее на самый лоб. Как девушка-матрос с пристани из его детства, он был в нее безнадежно влюблен.

На вешалке в прихожей у Глушковых висит такая же бескозырка. Возможно, это всего лишь сувенир, а, может, указующий перст?

Ведь рядом течет могучая судоходная река.

«Воронцовский клад» был доставлен в 0.45 спецрейсом. Полиэтиленовый мешок с изображением девицы в джинсах «Рэнглер» треснул по шву, и его аккуратно заклеил старший лейтенант Кахидзе, один из тех, кто сопровождал злополучный «клад».

Однако Козельков заявил, что «клад» должен лежать в адидасовской сумке. Он сказал, что перед отъездом он переложил все из сумки в пакет — ему приглянулся этот «адидас».

Для Апухтина Козельков пока оставался загадкой. Честно говоря, у него не было времени ее разгадывать. Тем более, что на данном этапе он был вынужден верить Козелькову.

Апухтин с ходу определил, что Козельков очень подвержен влиянию более сильных натур. Он был твердо убежден в том, что люди с таким характером могут быть завербованы в стан добра, впрочем, точно так же они становятся легкой добычей злых сил.

Идея использования для контакта с преступниками настоящего «клада» принадлежала Апухтину. В Москве на нее согласились практически с ходу. Ведь обман мог стоить жизни Марины Бояриновой. К счастью, это понимали все.

Козельков с драгоценной ношей на плече уже минут двадцать пять разгуливал по пустынной плохо освещенной набережной. От речного вокзала в сторону складских помещений и обратно. Апухтин обозревал ночной ландшафт со своего поста возле кафе «Ласточкино гнездо» метрах в пяти над уровнем набережной.

Внизу неслышно катила свои воды могучая река.

Внезапно из тьмы материализовался Глушков. Они с Козельковым с минуту о чем-то поговорили. Потом Козельков перекинул свой «адидас» на правое плечо, и оба скрылись в густой тьме возле причала.

Апухтин очутился возле реки, уже когда лодка отплыла от берега. Он слышал поскрипывание весел и приглушенные всплески воды.

Над рекой царила беспробудная тишина.

Стоявшая наготове возле причала моторка отозвалась бы в ночи пулеметной очередью.

Он, типичный житель современного города, напрочь забыл о таком древнем и надежном способе передвижения, как обыкновенная весельная лодка. Ситуация требовала немедленного решения.

Апухтин сунул рубашку и брюки подоспевшему Кахидзе, распорядился не принимать каких-либо мер до его условного сигнала. На этот раз им должен был стать затасканный в детективных сюжетах крик совы. Что поделать — ракетница осталась в кармане брюк.

Вода напоминала парное молоко. Течение подхватило Апухтина и понесло в ту же самую сторону, куда плыла лодка.

В детстве он без отдыха переплывал Дон туда и обратно. Тогда он казался ему шире и полноводней. И звезды, отражавшиеся в глади воды, мерцали ярче и дружелюбнее.

Но это было еще до того, как его старшую сестру выловили из реки с проломленным черепом.

И хотя насильники и убийцы понесли заслуженную кару, Апухтин уже в ту пору поклялся мстить всем злодеям мира, вступив с ними в самый решительный бой.

До сих пор ему почти всегда сопутствовал успех.

Однако Апухтин не собирался тешить себя верой в собственную непогрешимость.

Лодка пристала к берегу. Апухтин помнил, что в этом месте был довольно большой, площадью около шести квадратных километров, остров, весь в зарослях вербняка и тополей. В половодье он часто становился речным дном, поэтому капитальных построек здесь быть не должно.

Глушков с Козельковым углубились в заросли. Глушков несколько раз пытался взять у Козелькова сумку, но тот держал ее очень крепко.

Апухтину давненько не приходилось ходить босиком. Тем более в темноте. Те двое были куда более в выгодном положении: обуты, защищены одеждой от хлестких ударов веток и камышин. И вообще может случиться так, что он, безоружный, очутится лицом к лицу с четырьмя преступниками.

Все может быть…

Но тревогу бить рано.

Если верить Козелькову, они с Мариной Бояриновой «прониклись взаимной симпатией друг к другу».

Подростки очень чуткий народ, чурающийся душевной нечистоплотности. Но они в этом возрасте фантастически наивны и оторваны от реальности.

Марина Бояринова наверняка сотворила в своей неискушенно доверчивой душе идеальный образ своего Козлика.

Апухтин вдруг подумал о том, что в пятнадцать крушение идеала воспринимается как вселенская трагедия. А потому он должен сделать все возможное, чтобы Марина Бояринова избежала той трагичной участи — она и так перенесла немало для своих пятнадцати.

Глушков с Козельковым растворились на фоне какого-то большого предмета. Потом их шаги застучали по железу. Приглядевшись, Апухтин понял, что это допотопный колесный буксир, волею судеб, а точнее — вешних вод, навечно бросивший свой якорь среди земной тверди.

В брюхе буксира мигал огонек.

На таких заросших вербняком и камышом островах по ночам любят охотиться совы.

Теперь кое-какое преимущество было на стороне у Апухтина. Старый проржавевший чуть ли не насквозь металл лестницы хранил глухое молчание под пятками его босых ног. Зато рассохшиеся доски палубы могли заголосить во всю мочь.

Этот отрезок пути Апухтин проделал по-пластунски.

Он лежал на какой-то перекладине на уровне иллюминатора и видел общество в кают-компании, освещенной тусклым мерцанием свечного огарка.

Там были Воейкова и Баранский тоже. Апухтин узнал их с ходу. Хотя Баранский что-то сделал со своим профилем и вытравил волосы до благородной седины. Воейкова теперь была жгучей брюнеткой с гладко зачесанными на прямой пробор волосами.

Такой явный маскарад мог усыпить бдительность какого-нибудь простачка, но не работника уголовно-следственного отдела с десятилетним стажем.

Марины Бояриновой в кают-компании не было.

Сумка с кладом висела на плече у Козелькова, по обе стороны которого стояли Воейкова с Баранским. Глушков спрятался в тень.

Козельков быстро снял с плеча сумку, расстегнул «молнию» и выхватил из нее ржавый штырь. В ту же секунду Баранский повис у него на плечах. Воейкова дернула сумку к себе.

Апухтин перехватил штырь буквально на лету, не дав ему коснуться пола. Воейкова с сумкой уже была в дверях.

Штырь опустился на затылок Баранского секундой раньше, чем его нож успел вонзиться в шею Козелькова. Баранский издал рык и кинулся с кулаками на Апухтина. Глушков с проворностью кошки выскочил из тени и подобрал с пола нож.

Апухтину удалось отбить первую атаку Баранского. Разумеется, он вполне мог раскроить ему череп этим тяжелым штырем, потом обезоружить Глушкова и кинуться в погоню за Воейковой, которой наверняка известно, где Марина Бояринова. Баранский, возможно, заслуживает самой суровой кары, но не он, Апухтин, должен вершить ее.

Нож матово поблескивал в руке Глушкова. Рядом с ним оказался Козельков.

Еще одна атака Баранского отбита. Апухтин приготовился отбить следующую.

Он видел краем глаза маневры Глушкова, но на этот раз опоздал — на дороге оказался Баранский. Железный штырь опустился на предплечье Глушкова уже после того, как злодеяние свершилось.

Баранский бросился к двери, но дорогу ему преградил лейтенант Кахидзе.

— Держите Воейкову! Она ушла с «кладом»! — крикнул ему Апухтин. — И вызовите «скорую». Прочесать каждый куст! Марина Бояринова должна быть здесь…

Я жаждала самой искренней откровенности.

С родителями ничего не получилось — они смотрели на меня полными слез глазами. Мне же нужна была не жалость, а понимание. К Малинке я уже не испытывала доверия.

Дело было не только в том, что она бросила на произвол судьбы подаренные мной рисунки — Малинка была моим детством, а я вдруг за одно лето стала взрослой. Я жаждала поговорить с кем-то мудрым и всепоймущим обо всем том, что произошло со мной минувшим летом. Я попробовала было вести дневник, но из этого ничего не вышло — вопросы, которые я задавала сама себе, так и остались без ответа.

Мне нужен был живой друг. И он нашел меня сам. В ту самую минуту, когда мое отчаяние достигло наивысшего предела.

Я только что вернулась из школы и, чтоб не чувствовать себя совсем одинокой, включила радио.

Этот пластмассовый ящик пел только о любви. Мне же хотелось еще и дружбы.

Каролина первая откликнулась на наш звонок-кукушку. Она бросилась с радостным лаем к двери и стала царапать ее передними лапами.