Улыбнитесь, вы уволены

19

Мы с Роном молча едем на заднем сиденье полицейской машины.

Рон пытается завязать разговор: «Старуха, мы попали», но я не обращаю внимания. Я так зла, что хочется в него плюнуть.

В окружной тюрьме, которая скорее похожа на древнее студенческое общежитие, на меня заводят дело, снимают отпечатки пальцев, делают фотоснимок. Это надо же, что из всех, кто был на вечеринке Рона, только нас увели в наручниках. Когда после регистрации нас с Роном разводят в разные стороны, он кричит: «Без адвоката ничего не говори!» — от чего все присутствующие копы подозрительно смотрят на меня.

— Мне нечего говорить, недоносок! — кричу я ему вслед.

Открытое помещение с железными койками, вмонтированными в стену, будто не тюрьма, а обшарпанная база отдыха. Может, здесь охранники ходят в красных бойскаутских футболках? В углу — телефон-автомат, перед ним очередь из трех человек. Я встаю в очередь, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.

Одна женщина, от которой несет джином, отключилась в уголке, рядом с ней сидят и разговаривают еще две, очень беременные.

Я никогда не отличалась хорошей мускулатурой. Боюсь, любая из женщин — даже беременная — с легкостью меня изобьет, если захочет. Но их не интересуют драки; их интересует, силиконовая у Джей Ло задница или нет.

— Видно же, что она не своя, — утверждает одна.

— Своя, — возражает другая.

— Своя двигается совсем не так.

— А как же еще?

И так далее.

Такое чувство, словно я не в тюрьме, а в салоне красоты.

— А тебя за что загребли? — спрашивает женщина справа от меня. У нее на голове бандана, как у Малыша-каратиста в кино.

— Мой бывший парень бросил офицеру в лицо таблетки экстази, — отвечаю я и тут же жалею, что не сказала — «за убийство».

Женщина в бандане смеется:

— А я угнала у своего бывшего машину.

Разговаривающая по телефону женщина принимается орать в трубку:

— Скажи Марле, чтобы держалась подальше от моего мужика! Я не шучу! Если в моей спальне найдется хоть один накладной ноготь, клянусь, я убью эту стерву!

Выходит, женщины попадают в тюрьму из-за мужчин. Что за власть они над нами имеют? Несправедливо.

Наконец через час очередь доходит до меня, и я звоню папе с переводом оплаты за разговор. Из соображений гигиены трубку держу подальше от уха, слушать и говорить таким манером довольно трудно.

Папа отвечает не совсем членораздельно, как будто спал.

— Оплата? Какая оплата? — кричит папа оператору, который просит его принять звонок с переводом оплаты.

— Папа, это Джейн! Я в тюрьме! Прими звонок!

Оператор повторяет запрос.

— Кто?

— Джейн. Твоя дочь, Джейн! — надрываюсь я, но оператор меня отключает.

— Нам не нужна виниловая обшивка! — выкрикивает папа и вешает трубку.

Остается Тодд. Удивительное дело: он легко принимает оплату на себя. Как будто ждал, что я позвоню из кутузки.

— Почему ты не сказала мне про маму? — без предисловий орет Тодд. Его, похоже, совершенно не интересует, что меня арестовали.

— Тодд, я собиралась, но все произошло так быстро.

— Ну вот, спасибо. Мама позвонила и рассказала мне все сама.

— Она сказала, где она?

— Нет, но говорит, что ходила к юристу.

— Правда?

Сердце обрывается. Да, последние несколько месяцев (на самом деле почти всю их совместную жизнь) папа действительно был не подарочек, но от того что родители расходятся, мне грустно и очень стыдно. Ясно, здесь есть и моя вина: все время критиковала папу, да еще жила в квартире, которая мне не по карману.

— Кто позаботится о папе? — спрашивает Тодд, как будто речь идет об инвалиде. — Что он будет есть?

— По-моему, ему пора научиться готовить самостоятельно.

— Извините, но мне срочно нужно позвонить, — подгоняет меня женщина, стоящая в очереди следующей. По серебряным ботинкам на платформе и ядовито-розовому намеку на юбку я догадываюсь, что это проститутка.

— Хватит о родителях, Тодд. Ты можешь вытащить меня из тюрьмы?

— Вечно ты о себе, — вздыхает Тодд.

— Я в тюрьме. Прости, если сейчас я не слишком отзывчива.

— Что ты натворила на этот раз? — спрашивает Тодд, словно я рецидивистка.

— Долгая история. Я не виновата.

— Как всегда.

Я вкратце излагаю события. Тодд так хохочет в трубку, что не может сказать ни слова.

— Это называется помощь? — упрекаю я.

— Только ты, Джейн, — выдавливает он после нескольких глубоких вдохов. — Только ты можешь попасть в тюрьму из-за бывшего парня наркодилера. Подожди, вот узнает Кайл…

— Ты ему НИЧЕГО не скажешь! — перепуганно кричу я.

Кайл НЕ ДОЛЖЕН знать. Хуже этого и быть ничего не может.

— А я возьму и расскажу-у, — шепеляво, по-девчоночьи дразнится Тодд.

— Не посмеешь. Я тебя убью. Клянусь.

— Вот прямо сейчас и позвоню.

— ТОДД! — в отчаянии верещу я. — Пожалуйста, не надо. ПОЖАЛУЙСТА. Он мне этого никогда не забудет. Тодд, я тебя умоляю. Не надо.

— Захочу — позвоню, захочу — не позвоню.

— ТОДД! Если ты ему расскажешь, то я расскажу маме с папой, кто НА САМОМ ДЕЛЕ разбил старинную бабушкину вазу.

— Теперь им, думаю, уже все равно, — неуверенно говорит Тодд.

— Мама плакала над ней неделю, — напоминаю я.

— Но… — Тодд колеблется. — Разбитую вазу не сравнить с тюрьмой.

Тодд во всем видит соревнование.

— Кайлу не говори. УБЬЮ.

— Посмотрим, — отвечает он.

— А теперь — ты вытащишь меня отсюда?

— Ладно, позвоню кое-кому. — Тодд переключается в режим решения проблем. — Ах да, Джейн. Не роняй мыла.

— Это опасно только в мужской тюрьме, — ехидно отвечаю я.

Вероятно, это самое дно. Теперь я не только безработный люмпен, но еще и арестант. Видимо, дальше падать некуда.

Я никогда так не мечтала снова оказаться дома, у родителей, пусть даже там все развалилось. Есть много вещей похуже, чем вернуться жить к предкам. В тюрьме, например, точно хуже.

Всю ночь не сплю: боюсь, что одна из беременных заколет меня во сне ножом (я знаю, как это делается, видела по телевизору). Лежу и щурюсь от ослепительного света флуоресцентных ламп, которые никогда не выключаются. Это почти то же, что сидеть в конторе за перегородкой, только тут серые железные прутья, а вместо пластиковых горшков с цветами угол украшает лужица блевотины рядом с алюминиевым унитазом без сиденья.

На следующее утро большинство женщин отпускают, а я все жду.

И жду.

И еще жду.

Моя одежда уже пропиталась тюремным запахом. Жалко, я не ходила на курсы дзенмедитации, пока сидела без работы. Сейчас это было бы очень кстати.

Я слишком все запустила, решаю я. Может, вся моя проблема в том, что я не провожу границ в отношениях. И в том, что, хотя я бываю агрессивной и вообще неприветливой, никто не воспринимает меня всерьез. Должно быть, я похожа на человека, о которого можно вытирать ноги. Должно быть, все считают меня размазней.

Чем еще объяснить, что в моей квартире свили логово самые отъявленные мерзавцы города? И в тюрьму я попала из-за того, что на дружеской ноге с самыми отъявленными мерзавцами города. Вот выйду на волю и буду учиться проводить границы. Буду учиться говорить «нет». Может, в этом вся загвоздка. Может, дело не в том, что люди вроде Майка меня используют, а в том, что я им это позволяю.

Охранник вызывает меня около десяти, когда я уже умираю с голоду и подумываю, не съесть ли собственную рубашку. Тодд ждет в соседней комнате. Как только я вхожу, он фотографирует меня на цифровую камеру и поясняет:

— Буду шантажировать.

— Ясненько.

— От тебя воняет, — сообщает Тодд, когда я подхожу поближе, чтобы двинуть ему по руке.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Знаешь, ради этого мне пришлось взять отгул.

Тодд никогда не берет отгулы и почти не использует отпуск. Тодд копит отпускные дни, будто со временем они подорожают, как драгоценный металл.

— Я очень благодарна.

— Ты представляешь, сколько стоило тебя выпустить? — спрашивает он. Но ответа не дожидается. — В общем, ты мне крупно должна.

— Учту, — обещаю я.

— Может, взять тебя в рабыни?

— Идет.

— Тебе повезло, что мамы нет. Видела бы она тебя сейчас!

— Точно.

— С тобой несложно быть любимым ребенком: ты то в тюрьму попадешь, то с работы вылетишь, — замечает он.

Тодд отвозит меня домой относительно молча. Только спрашивает, каково оно в тюрьме, проявляя необычный интерес к мелочам вроде общественного туалета.

— Тодд, это злорадство?

— Возможно, — соглашается он.

Добравшись до квартиры, я обнаруживаю, что Хозяин Боб сдержал слово и поменял замки. Мой ключ больше не подходит. Я прошу Тодда подождать меня.

— Что еще случилось? — ноет Тодд.

Звоню в квартиру Хозяина Боба, но он не отзывается, хотя наверняка дома — слышно его хриплое дыхание.

Наконец, когда я уже десять минут колочу в дверь и выстукиваю фразы азбукой Морзе, он кричит:

— УХОДИТЬ. НЕ ГОВОГИТЬ.

— Боб, открой и поговори со мной, как мужчина!

Не знаю, зачем мне понадобилось добавить «как мужчина»: вообще-то Боба в его задрипанном розовом халате мужчиной не назовешь. Так или иначе, в руке у меня повестка, а там написано, что еще сутки мне есть где голову приклонить.

— Тогда хотя бы открой замок и дай забрать вещи, — требую я.

Боб на минуту задумывается.

— НЕТ! — выкрикивает он.

Я со злости пинаю его дверь, но потом вспоминаю об окне спальни — и уже через несколько минут карабкаюсь по пожарной лестнице, как Рон, в надежде проникнуть в собственную квартиру. Окно открывается, и я пробираюсь внутрь. Музы и гости исчезли бесследно. Повсюду разбросаны пустые банки из-под пива, стоит характерный запах студенческого клуба, но я стараюсь не думать об ущербе. Я бегу в свою комнату и заталкиваю одежду в сумку, прихватив из-под матраса личное дело Майка.

— Тебя выселили? — восклицает Тодд, увидев, как я спускаюсь со своим вещмешком. — Невероятно.

— Можно пожить у тебя? — с надеждой спрашиваю я.

Тодд усмехается:

— Как хочешь, конечно, но ко мне переехала моя девчонка.

— Дина? Ты пустил к себе Дину?

— Мы дошли до этой стадии, — отвечает он.

— Тодд, — ошарашенно говорю я, — ты никогда не доходишь до этой стадии.

— Ну что сказать? Даже я не застрахован от любви.

— Но это же серьезная веха в твоей жизни, Тодд. Я тобой горжусь.

— А, прекрати, — вздыхает Тодд, но улыбается. — Во всяком случае, будет лучше, если ты вернешься к папе.

— Прекрасно. Только сначала отвези меня кое-куда.

Тодд тормозит перед писчебумажным магазинчиком «Кинко» возле папиного дома и ставит машину на стоянку. Он предполагает, что я иду ксерокопировать свое резюме.

— Удивительно, что ты решила заняться этим сейчас. Удивительно, но я рад.

— Я на пятнадцать минут.

Темнеет, поднимается ветер. В «Кинко» пахнет тонером для ксерокса. В углу за компьютерами школьники с темными кругами под глазами. Я все-таки решила поквитаться с Майком. Сделаю две копии его личного дела и отправлю одну невесте, другую на телеканал CNBC.

Выбираю автомат, вставляю карточку и начинаю делать копии. Выходит только один листок: затор бумаги.

Смотрю через плечо на продавца за прилавком, который заигрывает с тощей как жердь особой в спортивных красно-полосатых штанах. Она пытается выяснить, сколько стоят тетради на пружинке, а он пытается заглянуть ей за вырез футболки.

Подхожу к следующему свободному ксероксу и делаю вторую попытку.

Машина выплевывает черный лист бумаги. Совершенно черный. Когда я к нему притрагиваюсь, на руках остается тонер. Порошок сыплется с моих пальцев на носок ботинка.

Поднимаю глаза, но продавец еще занят. Других свободных ксероксов нет.

Может, это знак?

Встаю в очередь за девицей в полосатых штанах. Она не может решить, какой переплет ей нужен для курсовой — синий или красный? Продавец не может решить, на какой груди сосредоточиться — левой или правой?

Я смотрю на папку, которую держу в руках. Майк заслуживает не только этого, но гораздо большего. Он заслуживает того, чтобы потерять работу, невесту и свой новый сияющий серебряный «порше». Если бы справедливость существовала, эти документы напечатали бы на целом развороте в «Чикаго трибюн» и в «Чикаго сан-таймс», а на доске объявлений у стадиона «Ригли Филд» вывесили бы подробный список всех его прегрешений.

Он заслуживает этого и много большего. Он заслуживает страданий.

Но его страдания не вернут мне работу. Не сотрут отрицательные числа на моих кредитных карточках, не возместят долг по арендной плате и не сохранят за мной квартиру, теперь уже наверняка потерянную безвозвратно. Они не восполнят недостатков моего резюме и не помогут мне забыть ночь, проведенную в камере.

Нет. Это ничего не исправит.

Я разворачиваюсь и направляюсь к двери. Попутно выбрасываю личное дело Майка в урну и иду дальше. Не знаю, стало ли мне легче, но не сомневаюсь, что поступила правильно.

— Быстро ты, — замечает Тодд, когда я сажусь в машину.

— Слишком длинная очередь. В другой раз.

Дом моих родителей — то есть безупречный дом моей матери — напоминает меня саму наутро после попойки. Всклокоченный и грязный. Повсюду раскиданы старые газеты; мусорные ведра забиты до краев; на полу в кухне валяются вверх дном две пустые картонные коробки из-под пиццы; посуда составлена в раковину; журналы в беспорядке разбросаны по всей гостиной. Я не видела в нашем доме такого хаоса с тех пор, когда сама жила здесь на последнем курсе института.

Три дня без мамы — и папа все запустил.

Переступая порог, я жду, что папа начнет кричать, но он только выпрямляется в своем кресле, трет глаза и спрашивает:

— Все нормально? — Папа небрит, волосы торчат во все стороны. Похоже, он уже несколько дней не двигался с места. Он не обвиняет меня в наркомании, не произносит речей на тему «Джейн — позор всей семьи». Похоже, он устал и впервые не знает, что делать.

Папа никак не реагирует, когда я сообщаю, что переезжаю обратно домой. Просто кивает и просит поменьше шуметь, чтобы он не пропустил мамин звонок. Неужели мои родители расходятся? Все кажется ненастоящим, будто я смотрю детский фильм после школы, только знаю, что счастливого конца у фильма не будет.

Мама сохранила мою комнату точно такой же, какой я оставила ее в восемнадцать лет. На стенах — мои старые постеры, словно мир застыл на 1988 году. Я не удивилась бы, если, заглянув под кровать, нашла бы там пузырьки с черным лаком для ногтей, готические ажурные чулки или тяжелые армейские ботинки. Я была мрачным подростком. Ничего странного, что и взрослый из меня получился тоже мрачный. В моей комнате нет никаких красок. Даже стеганое одеяло черное.

Интересно, кому теперь достанется эта комната. Маме? Папе? А может, дом продадут? Лучше не думать об этом.

Забираюсь под одеяло и пытаюсь уснуть.

Но не могу.

Потому что мама ушла по собственному желанию и, может, не вернется — тридцатипятилетний союз моих родителей распадается прямо у меня на глазах. Наверное, я сама во всем виновата: не справилась с первейшими обязанностями взрослого человека — зарабатывать себе на хлеб и на кров и не попадать в тюрьму. Я стала той последней каплей, которая сломала их отношения. От этой мысли сердце больно сжимается.

Мне нужен совет: как быть дальше, как все исправить. Если бы поговорить с Кайлом… Но это невозможно, потому что наши отношения я тоже испортила.

Вероятно, из-за того, что я снова в своей старой комнате, все глобальные проблемы очень скоро сводятся у меня к проблемам с мальчиками. Мне кажется, я все еще первокурсница и извожу себя безответной любовью к мальчишкам бесчувственным, как застывшая лава. Потом размышляю о мудрости песен Роберта Смита, а их заветной мечтой было добраться до третьей базы[16], чтобы хвастать перед друзьями.

Я вздыхаю, поворачиваюсь на другой бок и впервые задаюсь вопросом: а не страдаю ли я, часом, клинической депрессией? Со мной явно что-то не так.

Звоню «Жану Нате» и узнаю, что она взяла на постоянную работу кого-то другого. Видимо, аресты и прогулы гарантируют увольнение даже с самой непривлекательной должности.

— Нам показалось, что у вас маловато квалификации, — объясняет она.

— Я понимаю.

— Если бы у вас было больше опыта в секретарском деле…

— Ничего страшного, правда.

Впервые увольнение меня не расстроило.

От мамы никаких вестей; мы с папой вместе смотрим дневные телепередачи, погрузившись в молчаливую депрессию — каждый в свою.

— Я все испортил, в смысле — с мамой, да? — спрашивает наконец папа.

Он выглядит так жалко, так сокрушенно, что у меня к глазам подступают слезы.

— Ну… — начинаю я.

— Давай, скажи мне правду, я готов.

— Пап, ей было нелегко. Работа и все такое. Ты ее не очень-то поддерживал.

— Мне казалось, что поддерживал, — по-своему, — оправдывается папа.

— «Поддерживать» — значит самому готовить еду и стирать свое белье.

— Я стирал. Один раз.

— Один раз, папа! Но это же смешно.

— Ты права. Я знаю, что права.

— Может, попробуешь выяснить, где она? — предлагаю я.

— Я пробовал, — сердито вздыхает папа. — У сестры ее нет.

— А ты не думал позвонить ей на работу? Послать цветы?

Папино лицо светлеет.

— Точно! — Он поднимается из кресла. И останавливается: — Забыл: где там она работает?

Финансовая служба «Ситибэнк»

Отдел работы с клиентами

Уилмингтон, Делавэр, 19801

Джейн Макгрегор

Кенмор-авеню, 3335

Чикаго, IL 60657

13 мая 2002 г.

Уважаемая миз Макгрегор!

Спасибо за Ваше письмо с извинениями за неуплату минимальных платежей по кредитной карте в прошлом месяце и за Ваше желание пройти двенадцать ступеней программы «Расточительство».

Мы ценим Ваше раскаяние, но, к сожалению, это не отменяет Ваших финансовых обязательств перед нами.

Пожалуйста, свяжитесь с нашим представителем, чтобы мы смогли разработать план платежей по Вашей карте Мастеркард».

С уважением,

Тодд Мэтью,

менеджер отдела работы с клиентами «Ситибэнк».