В глубине тебя

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ И ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ На юга или Согласно плану эвакуации

У нас март. Потепление, а с ним и новая волна микробов — уже больше не ковидных, вернее, не только. В пришествии микробов проявляется приход весны, но на фоне всеобщего возвращения в нормальный режим жизни никто особо из-за этого не расстраивается.

А я будто не могу дождаться лета: уезжаю уже сейчас. Меня как будто пнуло что-то.

Улетаю в Тель-Авив, но не прямиком. Сначала… да-да: в Милан. Сто лет никуда не летала, думаю, как если бы могла разучиться. Все эти годы сидела на пятой точке, а сейчас у нас закрывают-таки старенький Шёнефельд. Теперь у нас все летает из нового аэропорта Берлин-Бранденбург, который строили так долго, что его даже с моим Бланкенбургом не сравнить. Все наши стройки, даже самые «вопиющие», отдыхали рядом с этим мега-проектом. А потому что строительство длилось так долго и столько всего там было, что про аэропорт этот мы, берлинцы, неизменно говорим: «Wir wollen nicht darüber reden». Не хотим говорить о нем, мол. Открытие его пришлось, увы, на первый год ковида.

До Бранденбурга добираюсь на ICE — вернее, сейчас я пока еще в Берлине.

Стоим на главном. Здесь очень душно, как будто сегодня на всей территории вокзала накрылся кондиционер.

Мне скучно. Пробую читать — не читается, работать тоже неохота. Вообще, не хочется прикасаться к каким-либо девайсам.

Смотрю из окна, в котором мне показывают обычное вокзальное кино бесплатно — но и без озвучки. Вон, пожилой мужчина двумя пластиковыми мешками подбирает еду из мусорных урн, вытаскивает из коробки кусок пиццы и старательно завертывает в пакет. Рядом девушка в бейсболке ест пластиковой вилкой жареную лапшу из картонной коробки, взгляд — вдаль. На соседней лавочке о чем-то оживленно беседуют две подруги, одна в трениках и кроссах, другая — в длинном платье и тоже в кроссах, но «шпильками» — эта вытирает глаза и мне не видно, плачет, смеется или просто макияж у нее потек, потому что тут так невыносимо жарко. На лавочке с ними рядом сидит пожилой мужчина в деловом костюме с небольшим чемоданчиком в ногах. На вид он старше того, что обходит мусорки. Деловой мужчина ждет поезда, а сам отдыхает, прикрыв глаза. Тут же стоит солдат бундесвера, весь в камуфляже и с заплечным мешком, и что-то оживленно говорит своему сотовому, оттопырив его от себя.

Вздыхаю, зачем-то проверяю в телефоне рейс — выезжала ужасно рано, когда времени еще было ужасно много, но из-за косяка с ICE теперь, кажется, запаздываю.

Отвечаю на пару сообщений маме — она переживает, как я, зачем поехала на поезде и нельзя, разве, было взять такси.

нормально — отвечаю.

Жарковато сидеть тут, душиться в маске. Скоро в Берлине отменят масочный режим в транспорте, но я этого, увы, не застану.

Неделю назад, когда едва только вылезло солнце, было так свежо и ветрено.

Все свои годы, прожитые в Берлине, то есть, всю свою сознательную жизнь кружилась я в этом ветре, хлебала свежий воздух. Берлинский воздух, пронзительно-прохладный, совсем как одноименный мятный ликер Berliner Luft. Здесь, в духоте вагона мне не хватает сквозняка. Уверена, там, куда я еду, мне его тоже будет не хватать.

Мы повстречались с ним неделю назад.

В тот день потеплело, поднялся ветер, и все равно — я не ждала нашей встречи.

С недавних пор мне можно передвигаться без костыля и даже, как заверил врач, «снова» потихоньку начинать заниматься спортом. Мне стало приятно: врач решил, будто до перелома я тоже им занималась. Чтобы не портить приятного ни ему, ни себе, я произнесла удовлетворенно: «Наконец-то» — а на лице изобразила радость.

Хожу я тоже почти своим нормальным шагом, хоть, видно, внушаю жалость окружающим: когда у меня из рук валятся предметы, то непременно кто-нибудь подскакивает, поднимает, подает.

Сейчас, когда роняю читалку на Ку‘Дамме, ко мне подскакивает Рик. Совсем как тогда, когда роняла сотку при первой нашей встрече.

— Привет, — подает он мне читалку и машинально берет за руку, я же в знак благодарности не отталкиваю ни его, ни его руку. А может, не в силах оттолкнуть просто.

Переболела я давненько, но сейчас мне вдруг кажется, будто было это вчера — вновь резко чувствую себя слабовольной и не оклемавшейся. Потому и не ругаю себя за то, что у меня нет сил ему противостоять, да и желания тоже нет.

Неспешно идем вместе, держась за руки.

— Как ты? — спрашивает он. — Выглядишь зашибись. Поправилась?

— Да.

— Круто.

А мне приятно, что он находит меня похорошевшей.

— Ты домой? — спрашиваю.

— Не-а. По делам.

— Ну, ты — как всегда, — смеюсь.

— И ты — как всегда. Ты всегда, как всегда.

Он, хоть и шел по своим делам, сейчас их, кажется, забросил, вернее, уверен, что ему удастся совместить свои дела с моими, а себя — со мной. И мы всегда — как всегда.

— Ты куда шел-то?

— На квартиру.

Он имеет в виду, на их квартиру в КвартирМитте.

— Переехали?..

— Нет пока. Скоро.

Наверно, надо поздравить его с предстоящим переездом, но у меня язык не поворачивается. Затем момент упущен.

Замечаю, что как раз проходим Плюшку. Мы не сентиментальны, да там, на Плюшке и коробка та — уже давно жилая многоэтажка категории «люкс». Интересно, в какой из этих квартир мы с ним тогда…

Нет, неинтересно. Прошлое прошло, а сейчас ему интересно кое-что другое. Я даже знаю, что, и мне не нужно смотреть ему в лицо, чтобы догадаться. И я пытаюсь не смотреть, чтобы не ускорять событий. Ведь их, наоборот, замедлить нужно, остановить. Я честно пытаюсь, но мой взгляд сам по себе скользит к его лицу и встречается с еле уловимой улыбкой. Я знаю, помню, вспоминаю эту улыбку. И он чуть крепче сжимает мою руку.

Хватит.

Мы давно уже не спим друг с другом, мы ведь решили. Я решила. Я прекрасно это помню. И прекрасно помню, что нужно срочно рвать когти. Если останусь, то не позже, чем через четверть часа мы с ним будем где-нибудь, и я буду под ним или на нем, и он будет во мне и все такое. Четверть часа, может, раньше.

Он хорошо ведет себя, спокойно. Не балуется, просто держит меня за руку и… в исходе нашей встречи я не сомневаюсь. Поэтому пора рвать когти.

Как это сделать? — соображаю. Уйти, конечно. Извиниться и уйти, забрать с собой руку, которую он все это время держит.

Куда уйти? Придумать. На работу? Пойдет за мной — там можно в туалете. Мне назначено в ведомство?.. Там — тоже. Ко-мне-к-тебе — там вообще надолго.

— Вон там, — показывает Рик, а я делаю над собой усилие, чтобы не зажмуриться — он показал как раз на КвартирМитте.

Итак, квартиру отхватили — сбылась ее мечта. Но не только ее — он тоже рад, видно же. Показать хотел.

Внутреннюю, наверно, сами сделали, иначе дюже дорого. Она придумала — он воплотил. Как всегда. Да, хватит, хватит.

— Ладно, я… — тихонько высвобождаю руку и в следующее мгновение в подошедший автобус — юрк, — …опаздываю. Мне — к зубному, — поясняю уже в дверях автобуса: — Нельзя пропускать — ждала долго. Пока.

Двери закрываются, закрывают меня и закрывают от меня Рика. Он не успевает продемонстрировать свое обычное умение быстро реагировать — автобус уезжает со мной и больше я его не вижу.

«Я никогда не убегаю» — напоминаю себе, пока сама сижу в офисе и, оправившись от «бегства», жду его звонка.

Вообще-то, мы давно уже друг другу не звоним, но плевать на это. Плевать на то, что мы давно не виделись. Вот — только что увиделись, за руки подержались и теперь я форменно чувствую, что в нем от этого все проснулось с былой и новой силой — проснулось же во мне. А значит, расстались мы неподобающе, и он обязательно рванется дорабатывать. Рванется, я знаю, потому и жду.

От нечего делать тыкаю стилусом в планшет, смотрю на получившиеся линии, автоматически рисую им стрелочки и человечков.

Замечаю сама себе: «Не то». Бросаю и хватаюсь за блокнот, линейку и капиллярные фломастеры. И вот человечки у меня зеленые, треугольники с электрикой желтые, а телефоны красные… Может, успею приляпать огнетушители.

Он звонит не сразу — дает мне время на зубного.

— Как ты?

— Нормально.

— Как зуб?

— Я не ходила. Слушай, — решаю не давать ему опомниться. — Да… я тут… эскиз у себя нашла. Глянь…

Быстренько фотографирую и отправляю ему нацарапанную и подписанную схему.

— Получил?

— Ну.

— Прочитал?

— Ну… Че еще за… «ПЛАН ЭВАКУАЦИИ»?

— Мой план.

— Ну?

— План эвакуации.

По-немецки «Flucht — und Rettungsplan», он же «план побега и спасения». Я подписала по-русски.

— План того, как я смогу без тебя.

— В плане?

— В плане — жить.

Вспоминается вдруг почему-то, как однажды сказала ему едко и зловеще «Рикки». Сказала и взбесила. Давно смыто это куда-то. Давно не хочется говорить ему «Рикки».

Вместо этого говорю сейчас:

— Слушай, а живи-ка ты… долго и счастливо.

— Чё?..

— Я в смысле… ну… живи. Без меня живи. Ведь сам знаешь… ты и я — это… не…

— Ты… ты… блять… ты — с-самая тупая баба из всех, что мне доводилось тр-Рахать!!! — рычит он. Ревет. И мне в этот момент кажется, будто я слышу в его реве слезы.

Нет, такого еще не было. Даже в судьбе нашей волчьей, в наших с ним отношениях, нормальных и не очень, я, кажется, ни разу не доводила его до слез. Да и теперь не думала.

Но он мужик и долго не ревет. Вернее, не ревет вообще. Взял себя в лапы.

— Вы же женитесь?.. — осведомляюсь мягко.

И у вас для этого уже все готово, думаю. Я видела у нее на «пине»… каюсь — не раз туда залазила… Ты классно сделал… Ты так старался… Вложил все свое умение… Душу вложил… Нет ничего хуже и непростительней, чем расстраивать чужие проекты.

— Кати… — слышу его спокойный, тихий голос. — Кати… не уходи от меня, Кати.

— Будь счастлив. Правда-правда — счастлив, — говорю ему как можно теплее и спокойнее, а затем сразу отключаю телефон.

Пусть будет счастлив. Я так хочу.

Счастлив. Долго счастлив. Будь.

Поговорила с ним, телефон — в отруб, а сама пошла гулять. Кажется, уже третий час гуляю. Может, меньше, но нога говорит, что третий. В Берлине начни только — ходить можно долго. Я уже делала так во сне, а Рик тогда, со мной в больнице делал наяву.

Сейчас я не знаю, во сне все это или наяву, но мне кажется, идти лучше, чем сидеть на месте. Идти можно, не выгуливая собаку, не спеша на работу или на встречу. Можно долго идти и думать. И говорить, говорить про себя, а может, даже тихонько — вслух, как те помешанные в метро. Только на улице, среди народа тебя не услышат, а если услышат, то подумают, что ты в наушниках и разговариваешь по телефону.

Будь так счастлив, как не смогла быть счастлива я, когда была с тобой. Я много была с тобой и есть, что вспомнить и прочувствовать заново. Я много была с тобой. Так много, как у иных и не было.

Я поняла и даже говорила тебе, что ты «включил» меня. Но ты не просто меня «включил», а сделал женщиной, научил хотеть и желать безудержно, брать безоговорочно, давать безусловно. Любить не то, чтобы научил, но будто не оставил другого выхода, как полюбить тебя.

А вот подавлять свое желание я научилась сама и подавляла вполне успешно, не живя и не встречаясь с тобой. Извечная горько-ироничная, твердокаменная гордость — ею наградило меня еще то, «после Михи». Она когда-то помогала мириться с одиночеством и воздержанием. Когда я почувствовала, что люблю, но решила, что меня «не любят», «любят, но не так» или «так, но мне так не надо», она, эта гордость, вернулась и помогла снова.

Вот — пожелала тебе «долго и счастливо» и во мне подобно палевому дню с сизым ободком по краям потухла взрослая, матовая грусть и поначалу сделалось пусто, ровно и фактически не больно. Так бывает, если ширануть обезболивающего и попусту не дергаться, а потому ничего лишнего не ощущать.

Но ровная, обезболенная пустота прошла, и в этот вечер мне не хочется реветь, не хочется стенать или ругаться — мне хочется тебя. Мне хочется все бросить, наплевать на гордость, на планы по устройству жизни и многотомные мысли. На квалифицированную или доморощенную терапию.

Я вспоминаю все свои желания тебя, свои хотелки с самой давнишней по самую недавнюю, все ощущения, испытанные с тобой, весь ворох чувств, весь спектр красок, все встречи, все-все близости, объятья, поцелуи, прикосновения и слияния, всю беспредельную жару и жаркий беспредел и… и понимаю, что все было не так. Что не дочувствовала я. Что было между нами, во мне, по крайней мере, еще одно, но главное… Да-да, «ну, что там чувствуют» — была Стервоза-Л.

Что я полюбила тебя с первого взгляда — это, конечно, вряд ли, но лишь настолько вряд ли, насколько это «с первого взгляда» вообще возможно или невозможно в принципе. Но вот после того, как отдалась тебе один, второй, третий раз и не могла и после сказать тебе «нет», а говорила только «да» или «о, да» или «да-да-да», Стервоза-Л уже жила, уже билась во мне подобно еще одному сердцу еще одного, нового существа. Я предпочитала не слышать того биения. А может, на самом деле я слышала и чувствовала Любовь, когда занималась с тобой любовью? Если б только вспомнить…

Услышь я то сердцебиение раньше, многое было бы по-другому. И не придумаешь, как это было бы — быть с тобой в постели и чувствовать, что люблю. И не познаешь, потому что теперь, когда узнала, я решила, что не буду с тобой.

Но мало ли, что я там решила. Сейчас я ведь не этого хочу. Сейчас меня подобно обоюдоострому мечу пронзает отчаянное желание.

Рик, я хочу быть с тобой сейчас. Рик, я хочу быть твоей сейчас. Забудь все, что я тебе сказала, и я забуду, что ты любишь меня «не так». Я уже забыла, и я иду к тебе — отдать тебе себя. Отдать, на сколько ты захочешь, насколько сможешь и насколько тебе сегодня позволит время. Ведь ты не один им, этим твоим временем, располагаешь.

Рик, мне все равно, я буду это терпеть. Я так хочу быть с тобой, что согласна вытерпеть, только бы сегодня случиться нашей встрече. Я знаю, ты захочешь и буду счастлива с тобой весь этот вечер сладко-горьким счастьем. Один лишь вечер, потому что на больше таких вечеров сил — даже моих — не хватит.

Рик, я приду к тебе без слов — они ведь и тогда, в самом начале, были нам не нужны. Если ты что-нибудь захочешь мне сказать, я буду слушать или делать вид, что слушаю. Потому что на самом деле я буду смотреть на тебя, чтобы тебя запомнить. Запомнить тебя таким, как в этот вечер, когда я занималась с тобой любовью и знала, что люблю.

Рик, мы, как всегда, куда-нибудь пойдем и будем любить друг друга без одежды, сливаться кожей, дыханием и взглядом. Ты будешь счастлив — когда мы трахаемся, ты счастлив, я это знаю. Я буду счастлива твоим счастьем и тобой — во мне, между моих ног. Я буду обхватывать тебя и тискать твою голую спину, как будто, чтобы не отдать тебя кому-то, тереться о тебя всем телом, смеяться от сумасшедшего счастья, опьяняться неразделенной, отчаянной любовью. И я буду страдать от несчастной любви, от сладко-горьких ласк, от бесконечной нежности, которой суждено будет закончиться в этот вечер.

Рик, я подарю тебе всю нежность, какую не додарила раньше, пока не знала, что люблю тебя. Рик, ведь ты даже и не знаешь, как я могу, а я ведь могу… Да ты, выходит, толком-то меня не знаешь… Готовься, Рик, так много нежности… Ведь я давно, почти с самого начала тебя люблю, а поняла только сейчас. А ты… А ты подаришь мне сумасшедшее, бесконечное наслаждение, как я — тебе. Я буду держать тебя и не удержу, но буду до конца надеяться… А в последний из тех раз, каких будет много, я совсем потеряю голову и буду плакать навзрыд — а ты подумаешь, что от счастья.

Я уйду от тебя несчастной, растерзанной и одинокой — пускай, я ведь потом оправлюсь.

Ради того, чтобы отдать тебе то, что и так твое по праву, я согласна прийти к тебе еще раз. И я иду к тебе.

Нет, я, естественно, не ходила к нему.

Я не пила и не курила, не глотала странных, подозрительных таблеток — все это нашло на меня просто так.

Во сне или наяву явился мне тот глюк, а может, встретился во время многочасовой прогулки по Берлину, которую я, к слову сказать, запомнила подетально.

Все вроде кончилось хорошо — я без заскоков вернулась домой. Но, говорю себе, могло быть и лучше. Моя нога мне теперь «спасибо» скажет. Уже, вон, говорит.

Рик…

Нам с ним в Берлине не просто тесно — он меня еще и на странные прогулки подбивает.

Когда назавтра на совещании Мартин снова начинает сетовать, что вот, вроде, и Спадаро снова объявился, и вроде проект новый в Милане притаранил — теперь-то бы поехать дней на десять-на две недели, да поехать некому, я терпеливо дослушиваю его до конца, затем даю высказаться другим сотрудникам, особенно семейным, привести доводы, почему нельзя именно сейчас тратить ресурсы, отрывать работников от местных проектов ради туманно-неопределенного вида на получение заказа от такого переменчивого зарубежного партнера, после чего подвожу итог и объявляю коротко и веско:

— Да, правильно. Я поеду.

С Каро грустно получилось.

После ее последнего звонка зимой мы не созванивались — я чувствовала, что надо оставить ее в покое, к тому же, она и Яри теперь часто бывали на лечениях.

Но вот она звонит сама, и после недолгого вступления я объявляю ей:

— А я собираюсь.

— Как это? — не понимает Каро.

— Так это. Чемодан уже собран. Почти.

— Куда?

— На юга.

— Куда-а?

— На юга. А не на юга, так еще куда-нибудь. Да мало ли мест на Земле, где кто-нибудь захочет что-нибудь построить. В Милан, короче.

— Кати, почему?!!

— К тебе прислушалась. Помнишь? Лучше позже, чем никогда. Нам с ним в Берлине тесно. А другие города я не перевариваю.

Несу чушь собачью.

— Как вы-то? — спрашиваю ласково. Вид у Каро измотанный, невеселый.

— Ниче, — тянет она слезливо. — У Яри порок сердца.

Значит, все-таки… Сейчас его не видно на дисплее — спит. Припоминаю, как он, едва появившись на свет, на первых секундах продирался сквозь заросли жизни, не пожелавшей устроить так, чтобы приход его был светлым и беззаботным.

— Подрастет чуть-чуть — клапаны будем ставить.

Когда слышу это, непроизвольно тяну пальцы к дисплею, будто хочу потрогать этого маленького, многострадального человека.

— А так — мучаемся. Жень-я сильно помогает. А мне… матку удалять будут. Кажется.

— Ой… — меня словно оглушает чем-то. Не выдерживаю, моргаю часто-часто: — Да как же это…

— Ой, — соглашается она, а у самой бегут слезы — как и у меня уже.

— Ой-ёй-ёй… — рыдаем мы с ней в унисон.

— Ничего, — всхлипывает она.

— Ничего, — всхлипываю я, — ну, усыновите. Если… еще одного…

— Какой — усыновлять. Я и рожать больше не собиралась. Ты на меня посмотри. Мне б этого осилить.

— Симон-то что говори-ит?.. — реву я. — Он же врач — совсем ничего, сделать, что ли, нельзя-а?..

— Сим говорит — не-е-е…

— Переезжали-то нафига-а…

— Не-е, здесь норма-а-ально… Привы-ыкла… Да ла-адно, ничего-о… — трясется Каро.

— Плачешь тогда чего-о?.. — трясусь я.

— Мне ва-а-ас жалко-о-о…

— Кого-о-о? — не понимаю.

— Ва-а-ас! — голосит она. — Вы же любите друг друга…

Вот балда… разве о «нас» сейчас речь…

— Ты ж ему еще ребенка родить можешь… от этого не умирают… я знаю теперь… А они ж там женятся… ты знаешь?..

— Да знаю я… Слушай, какая на хрен разница… ты за «нас» не беспокойся!.. — рыдаю я. — Тебе дитя поднимать.

— Я не одна, — тихо говорит Каро, успокоившись немного. — Мы справимся.

Мы еще немного говорим, в конце концов она зовет меня после Милана к себе «в гости, а там — как пойдет». Чтоб хоть немного приободрить ее, я соглашаюсь.

«А у меня нет ребенка» — говорю самой себе очень тихо, когда мы с ней «расходимся», вдоволь нарыдавшись. «И рыдать по мне не надо».

На работе у меня довольно быстро получается все уладить и по старому опыту подыскать себе «замов».

Рози все сетовала, что пропустила мои переломы в Шарите, хотя ее все равно бы ко мне не пустили. Освежившись на морях и побывав в настоящей Констанце, которая их разочаровала, она с Сорином по возвращении из круиза набросилась на Констанцу берлинскую. Страховка вроде «одумалась», выплатила ему деньги, и Сорин подарил Констанцу Рози, дополнив своим подарком предложение «руки и сердца». Счастливая до чертиков, окольцованная Рози решила отремонтировать Констанцу и вместо кафе сдать под инновативный экологически чистый спа-салон с элементами фитнес-зала и персонал-тренинга. Всего понменожку, зато сразу.

Когда я вкратце рассказываю ей историю моих последних метаний-переметаний, Рози осведомляется:

— Раз она такая «хорошая», что ты его, блин, к ней отправляешь, тогда почему в упор не видит, что ты любишь его… и он — тебя… и ему с тобой лучше…

— А потому, что и сама любит его. И хочет его. И уверена, что ему с ней лучше. И… — а тут, думаю, она права, — что и он ее любит.

Рози не удовлетворяется моим пояснением, но поделать со мной, понятно, ничего не может.

Теперь она «провожает» меня с грустью и высказанной куда-то в неопределенность надеждой, что мы же, мол, «скоро увидимся».

Отец за меня рад — я наконец-то снова «выберусь», а мама чуть ли не скороговоркой желает мне «там, куда лечу, найти то, что там ищу». Что Рик женится, я говорю ей еще раньше.

Улетать в день их свадьбы было бы гораздо более мелодраматично, но сегодня у них только фотосессия задним числом, а свадьба была уже.

Дурдом в дороге сменяется дурдомом в аэропорту: задерживают рейс.

Стою в очереди на паспортный и соображаю, что лететь придется недолго, зато, судя по всему, в переполненном самолете. А, ну его — не стоя да и ладно.

— Посадку не объявляли?

— Нет вроде, — отвечаю.

Затем только вижу и понимаю, кто это только что спросил и автоматом спрашиваю у него:

— Ну что? Уже всё?..

Я должна была бы спросить: «Можно поздравить?..» или «Куда летите?..»

«Уже все?» — так больше спрашивают те, кого не допускают в палату к умирающему, когда из палаты той выходят те, кого допустили. И вот эти не допущенные спрашивают тех, кто знает наверняка: «Все кончено?.. Он умер? Ее больше нет?»

Он молча кивает мне, и у меня, вот честное благородное слово, гора какая-то сваливается с плеч. И даже соображения не хватает спросить, почему тогда, его же ж мать, какого хрена он в день своей собственной свадьбы… или фотосессии… или вообще… делает со мной здесь, в аэропорту и почему он не привез сюда свою молодую жену — лететь в медовый месяц.

Или привез?..

Тупо озираюсь по сторонам, ищу глазами бабу в пышном, разлетающемся белом платье или в чем-то похожем.

— А… где она? — спрашиваю беспомощно, потому что, хоть убей, нигде поблизости такой я бабы не нахожу.

— Кто — она? — спрашивает Рик, слегка склонив голову набок.

И я подмечаю, что он и сейчас, сегодня все такой же взъерошенный. В своем амплуа. Ну что ты будешь делать…

Потом до меня доходит все и уже тянет впасть в истерику, наехать на него… Ну сколько уже ж можно… Ну сколько можно тянуть эту чертову канитель… Ну сколько можно портить крови себе, мне, той… девушке, так и не ставшей сегодня… или не сегодня… его женой… Вот глупый… какой же глупый…

Впервые мне хочется назвать его не волком, а глупым, нашкодившим волчонком, который еще слишком мал, чтобы его бояться, но шкодить может уже порядочно. И поэтому — вот хвать его за загривок. Хвать за затылок его, который, кажется, у него не поворачивается, а всегда смотрит только прямо. Вот хвать его — и мордой макать в нашкоденное. И пусть грызется он своими острыми зубами — его рано еще бояться.

Нет-нет, не хочется мне делать этого и чувствую я только спокойствие и умиротворение. Не торжество, не радость — как тут можно радоваться?..

Присматриваюсь к нему получше, пытаюсь вычислить, во что он, собственно, одет. Может, он и не собирался никуда сегодня?

Не в смокинге он, конечно, не в костюме, а так — рубаха белая, а сверху пиджачок. Брюки — или не брюки?.. Приличная джинса такого светло-серенького цвета.

— Я не женюсь.

— Да что ты? — говорю только. — Это ты зря.

— Я решил. Ты меня отправила. Че, разрешила, да?.. А она ждала… Но я так решил.

— Она все еще ждет?… — спрашиваю с внезапной жуткой догадкой.

— Не-е… Уже не ждет… — он смотрит пристально в меня, чуть ли не мечтательно так смотрит, и говорит — то ли мне, то ли самому себе рассказывает: — Заебалась. Заебала, верней. Меня. А я все понял. Ей — раз, в лоб… что не стоит нам все это. Не стоило. Что… не нужна она мне. Не она нужна, верней… Она не поверила… Говорила, я «её». Я — ей: не «её» ни хуя. Она орала — жизнь на меня угробила… столько сил ебнутых потратила… на лечения эти… и вообще… А я — ей: ну и на хер тратила «жизнь»… кто заставлял тратить… мою — тоже… Все ж знала… видела же все… Доебывалась, мол, секс-зависимый я, что ли… Я ж… не только с тобой… когда с тобой уже не…

Блин, я так и чувствовала… Зачем-то заваливает, грузит он меня всем этим перед посадкой, будто отчитывается. Считает необходимым сообщить.

Ладно, раз считает:

— И с кем же?.. — спрашиваю только. — С одной или…

— Не с одной. Но всех звали «Кати». И похожи все были только на Кати.

Не успеваю перестроиться, понять, что мне теперь с этим делать. Пойму потом.

И еще кое-что:

— Я тебе тогда не говорил про бизнес… что мне фирму открывать запретили — думал, ты связываться не захочешь. Побоишься.

— Теперь знаешь, что не боюсь?

— Типа.

Потом — ну, кто бы сомневался. Да кто бы удивлялся тому, что он делает потом: хватает меня в охапку, припадает ко мне губами, целует, целует, целует… А я — его. А когда бывало иначе? Так будет всякий раз, когда мы будем видеться. Пока не научились по-другому.

— Мне пора, — говорю ему.

— Надолго ты?

— Пока не знаю.

— На следующей неделе ждать тебя?

Что он там опять задумал?..

— Ой, слушай, дай время, а… — говорю полушутя-полусерьезно, устроившись в его руках. — Там, знаешь ли, итальянцы… у них проект этот — не хухры-мухры… И Тель-Авив у Каро, «а после — как пойдет»… Неделей можно и не отделаться.

— Да?

Его глаза не верят мне. В них тоска, будто у хищника, запертого в клетке.

Но только он — не тупой зверь, а он. Поэтому тоска и дикая звериная печаль сменяются сердитой решимостью.

Он сжимает меня крепче, придвигается ближе:

— Попробуй только.

— Что «попробуй только»?

— Не вернуться.

— Да? — осведомляюсь язвительно. — И что ты сделаешь?

— Так я тебе и сказал. Найду, ты ж знаешь.

— Попробуй.

И говорю ему просто, чтобы, если что, покуда шел ко мне. Припоминаю, что у него не оставалось уже ключей и прибавляю, чтоб, в случае чего, спросил у мамы.

Не знаю, сколько бы еще продолжался наш этот прощальный разговор. Нам, чтобы разъединиться, оторваться друг от друга, всегда требовалось вмешательство извне, некий форс-мажор, который теперь является нам, мне приглашением на посадку.

— Не лети, — предлагает он, не выпуская меня из объятий.

В его глазах нет обреченности и нет надежды. Его глаза выражают ровно то, что он сказал: «Не лети».

Это хорошо, если так. Когда все карты открыты и будущее — это чистый лист.

— Давай там, — увещеваю его, высвобождаясь, — осторожнее. Ты… сильно не гуляй. Не напивайся. Не кури.

— Не лети.

Он смотрит так же ровно, не поворачивая головы, не дергая шеей — нет, он настаивает, что карты открыты.

Забираю у него руку — вцепился, схватил ее, не отпускал. Дурной.

Отклеиваю взгляд от его взгляда.

Следующий раз вижу его глаза уже спустя минут пятнадцать, когда прошла паспортный контроль — он все еще там, он ждет.

Я вижу сквозь толстенное стекло, как губы его еще один раз, третий, произносят:

«Не лети».

Потом — не помню. Не знаю, что вижу. Дальше иду на автопилоте, а перед глазами — только глаза его и больше ничего.

Не знаю, когда и как увижу их снова, эти глаза. А что — с него ведь станется. Когда вернусь, то очень неслабо будет застать его уже женатым.

Мы что-то долго не взлетаем. Вот — теперь, кажется, сдвигаемся с места, если опять не остановят. А и правильно, нечего спешить — лучше перед взлетом еще разок как следует все проверить. Это ж важно.

Посмотрим, говорю себе, смотря в иллюминатор, пытаясь найти преграду для своего взгляда, который в этот миг, так воображаю о себе, того же цвета, что и кулисы за стеклом.

Кулисы раскинулись перед моим взором. Они показывают мне, что в этом мире все бесконечно.

Может — и не может

или

Как вам угодно

(ЭПИЛОГ,

хоть, в общем-то, не эпилог)

Вот, видишь ты, не мы одни несчастны:

Играют же в театре мировом

Так много грустных пьес —

Грустней, чем та,

Что здесь играем мы!

Таков уж скромный мой каприз —

Себе взять то,

Чего никто другой не хочет

Весь мир — театр.

В нем женщины, мужчины — все актеры.

У них свои есть выходы, уходы,

И каждый не одну играет роль.

Шекспир, «Как вам понравится»

Все может и не может получиться.

Мы любим, мы, кажется, решили и мы — почти, вот-вот и… нет.

Я пока так и не взлетела, и я могу и выйти, а он, если бы очень захотел, мог бы остановить самолет. Но мы не сделаем — ни он, ни я. Поэтому мы обречены.

Мы сами обрекли себя. Давно обрекли. Мы могли бы обречь себя обратно, но очень долго не считали нужным, разбрасывались, игрались. За это мы должны быть наказаны. Не судьбой — судьбы нет. Вернее, судьба — это мы, а мы друг другу все сказали. А когда надумаем сказать что-нибудь новое, то будет поздно.

Нет-нет, мы сами накажем себя.

Не мой авиалайнер-горемыка, хоть чуяло мое сердце — проверили б его как следует перед взлетом и не пришлось бы мне кувыркаться в бездну, не видя родных глаз.

Не его стародавние счеты с мутными личностями, хоть говорила ему, не стоило бы связываться — и не пришлось бы ему лежать порезанному, истекая кровью в какой-нибудь берлоге, где рядом нет меня.

Но нет, не обстоятельства — мы сами. Мы не простим друг другу, что еще раз отпустили, свалив на форс-мажор или обиженные чувства, не приложили максимум усилий, потому что думали: не стоит. Успеется.

Ошибались. Не успелось.

Мы не заслуживаем друг друга — так думали и ошибались в этом. На самом деле никто никого не заслуживает, а все просто берут тех, кого хотят и кого могут взять. Она не смогла взять его, а я не захотела. Он захотел меня взять, но не смог. И «нас» все нет как нет.

Но… какого черта. Если нет судьбы, вернее, если судьба — это мы, то что же мешает нам из «нет» сделать «да»?

Он сам сказал: была я — не было других. А когда меня не стало, то все другие стали похожи только на меня. Значит, никакой не переход я, а то, к чему он стремился. И я смогу то, что не удалось ей. То, что никому не удавалось. Достаточно самой в это поверить.

Как вам угодно: не лети — не полечу.

Как вам угодно: я готова — с чистого листа и на любых условиях.

Как вам угодно: он уходил и приходил, как ему было угодно, но если будет угодно мне, он больше не уйдет, а будет ждать. Он будет ждать, потому что откуда-то он будет знать, что меня стоит ждать. Что друг с другом нам с ним будет лучше, чем с другими.

Нам будет лучше вместе.

Как только мы поймем это, все может получиться.

Конец

Больше книг на сайте — Knigoed.net