В тени граната

«ВПЕРЕД, ПОДМАСТЕРЬЯ»

Весной следующего года на улицах Лондона возникли беспорядки. За последние годы здесь осело много иностранцев, и эти люди — большей частью, изгнанники из своих родных стран, которые бежали оттуда, возможно, по религиозным соображениям — по природе были трудолюбивы. День за днем они занимались своей работой и поэтому процветали. Среди них были фламандцы — искусные ткачи, итальянцы, которые были не только банкирами, но и умели изготавливать доспехи и мечи. Ганзейские купцы привозили кожи, канаты, воск, лес, гвозди и деготь. И, конечно, со времени приезда Катарины в Лондон для заключения брачного союза с принцем Артуром, в Лондоне стали появляться испанцы.

У лондонских горожан жизнь была нелегкой. В суровую зиму многие умерли на улицах от истощения; недовольный ропот возникал в любое время года.

С приходом весны на улицах стали собираться молодые подмастерья; они говорили о том, как несправедливо, что в их город приехали иностранцы и хорошо зарабатывают себе на жизнь, в то время как они и им подобные живут так плохо.

Им самим была непонятна та радость, которую находили в своей работе некоторые сапожники и ткачи, гончары, кружевщики. Казалось, им были не нужны удовольствия, как подмастерьям. Их, как настоящих ремесленников, интересовала только одна работа, и те, у кого не хватало мастерства, были злы на тех, у кого оно было. Они собрались на Фикетс-Филдс близ моста Флит и обсуждали все это.

Среди них был один юноша по имени Линкольн, который стал спрашивать: «Почему мы должны терпеть, видя, как иностранцы отнимают у нас заработок? Почему мы вообще должны позволять иностранцам жить в нашем городе?»

Невежественные подмастерья потрясали кулаками. У них был предводитель, в их серой беспросветной жизни им так нужно было что-то новое. Они были готовы.

Итак, в майское утро 1517 года, вместо того, чтобы встать пораньше и отправиться собирать майские цветы где-нибудь за городом, подмастерья сбились в толпу, и вместо майских праздничных возгласов послышалось: «Вперед, подмастерья!»

Начался мятеж.

Подмастерья ворвались в город, их были сотни, и это была грозная сила. Они пронеслись по улицам Лондона с горящими факелами в руках, врывались в лавки иностранцев и выносили оттуда тюки шелка, тончайшее кружево, драгоценные камни, шляпы, ткани.

Разграбив эти лавки и дома, они поджигали их.

Известие об этом доставили королю в Ричмонд.

Сначала Генрих рассердился, потом встревожился. Народ всегда его пугал, потому что он страшился быть непопулярным.

Генрих решил оставаться в Ричмонде, пока с мятежом не справятся другие.

В Лондоне царил хаос.

Сэр Томас Мор, помощник шерифа Лондона, сожалея о плачевном положении подмастерьев и зная, что их выступление будет быстро подавлено, пошел к ним, рискуя своей жизнью, так как кругом были горячие головы, и стал умолять их прекратить насилие.

Тем временем Уолси использовал ситуацию и послал за графом Сюрреем, который прибыл с войсками, и вскоре сотни людей были арестованы и повешены на виселицах, быстро воздвигнутых по всему городу.

В это время Генрих ждал в Ричмонде, решив не возвращаться в столицу, пока не будет восстановлен порядок.

Только через одиннадцать дней после мятежа он въехал в город и занял свое место на возвышении в зале Вестминстерского дворца. С ним приехали три королевы — Катарина, Мария, бывшая королева Франции, которая оказалась счастливее в роли герцогини Саффолк, и Маргарита, королева Шотландии.

— Приведите ко мне арестованных,— вскричал Генрих, грозно нахмурив брови,— чтобы я мог увидеть тех, кто бунтует против меня.

Когда ввели арестованных, в толпе послышались причитания. Перед Генрихом стояли четыреста мужчин и одиннадцать женщин, грязные от пребывания в тюрьме, отчаявшиеся, ибо им было известно, что случилось с их предводителями, и они ждали, что их постигнет тот же жребий. У них уже были веревки на шее. В окружавшей толпе были семьи этих мужчин и женщин.

Король пришел в ярость. Они посмели поднять руку на его купцов, они спалили дома его горожан, они заслужили самую худшую смерть, которую только можно придумать.

Весь город был занят войсками, вокруг него стояла стража, и он хотел показать этим людям всю мощь Тюдоров.

К нему приблизился Уолси. Он сказал:

— Ваше Величество, умоляю пощадить этих людей.

Маленькие глаза Генриха засверкали. Он ненавидел их, этих мужчин и женщин с безумными глазами. Они посмели порицать его правление. И все же... они и были народ. Король должен всегда радовать свой народ.

Он поймал взгляд Уолси; кардинал предупреждал его: «Ваше Величество, лучше будет простить этих людей. Милостивый жест... здесь в сердце вашей столицы. Могущественный, но милостивый король».

Да, он знал. Здесь опять было что-то от маскарада. Он должен сыграть свою роль, как всегда это делал.

Он сердито посмотрел на Уолси и сказал:

— Этих пленников следует взять отсюда и повесить на виселицах, приготовленных для них в городе.

Катарина смотрела на лица женщин, пробившихся в зал. Это были матери, а некоторые из мальчиков, стоящих здесь на пороге смерти с петлей на шее, были их детьми.

Она не могла этого вынести. Сорвав с головы свой убор так, что ее волосы рассыпались по плечам, как и подобало просителю, она бросилась к ногам короля.

— Ваше Величество, умоляю вас, пощадите этих пленников. Они молоды. Дайте им подрасти и служить Вашему Величеству.

Генрих, широко расставив ноги и поигрывая огромной жемчужиной, свисавшей с его ожерелья, посмотрел на нее с нарочитой нежностью и сказал:

— Ты женщина, Кейт, и отзывчивая. Ты ничего не понимаешь в таких делах...

Катарина повернулась к Марии и Маргарите и те, видя умоляющее выражение в ее глазах и тронутые зрелищем этих несчастных пленников и их горюющих семей, тоже распустили свои волосы и опустились рядом с Катариной на колени у ног короля.

Генрих разглядывал их и глаза у него стали пронзительно синими.

Три королевы у его ног! Какое зрелище для его народа!

Он сделал вид, что раздумывает.

К Генриху также воззвал и Уолси — великий кардинал, который проезжал по улицам в такой пышной процессии, что не уступал и королю.

Его призыв был предупреждением, но предупреждение было излишним. Генрих и так собирался сделать великодушный жест.

— Я не могу устоять, когда меня так просят,— заявил он.— И я хорошо знаю, что эти глупые мужчины и женщины сейчас сожалеют о своем безрассудстве. Они останутся в живых и станут моими добрыми подданными.

Раздались радостные крики. Арестованные сбрасывали с шеи веревки и подкидывали их высоко вверх.

Генрих стоял, наблюдая за ними — сыновья, бросившиеся в объятия своих матерей, жены, обнимающие мужей, — и на лице у его расплылась самодовольная улыбка.

А у наблюдавшей эту картину Катарины по щекам лились слезы.