Валерия. Том 1

I

Этим вечером сын Аллы Геннадьевны и его музыкальный бэнд приглашены в неизвестный честным гражданам загородный дом, называемый «лесным пансионатом». Музыканты должны выступить с концертом на юбилее слишком влиятельного человека, чтобы всуе называть его имя.

Алла так и не услышала, как его зовут, даже из уст сына. Но в конце концов она догадалась, о ком идёт речь, и покрылась холодным потом. Это был тот самый человек, дружба с которым в дни молодости закончилась для неё горьким испытанием, от которого Алла до сих пор не опомнилась.

Но вот спустя двадцать лет она намерена сказать ему всё, чтобы раз и навсегда стереть надменную улыбку с его лица и изгнать искорки самодовольства из его глаз. Поэтому она и отправляется на концерт – на этот раз любимый сын её почти не уговаривает.

Перед поездкой Алла долго возится с причёской – волосы, седые, как платина, никак не желают сжиматься в гульку, а падают на плечи, сбрасывая шпильки. Приходится накрутить жёсткие пряди на бигуди, а после залить высушенную композицию из локонов лаком. Платье Алла надевает концертное, подаренное накануне сыном – тёмное, почти чёрное, с рваным подолом и алой розой, выбитой на груди, у самого сердца, – и ей кажется, что с худых плеч её сброшено десятка два лет. Что теперь она сильна и полна страсти, что теперь она отомстит. Он убивал делом, а она убьёт его словом, вызревшим за двадцать лет в самой глубине её души. Убьёт сегодня, в день его рождения, когда сотни лицемеров, заливая свои глотки шампанским, будут изрыгать ему похвалы и шелестеть обёрточной бумагой. Она выступит из тени, которую он отбрасывает на простых смертных, и ударит правдой по наглости его глаз. Сегодня она вздохнёт полной грудью впервые за двадцать лет, которые вынашивала в себе это свинцовое слово.

Целую жизнь тому назад, отыскав его по свежим следам, тогда, на отпевании в церкви, Алла могла убить его, могла, но в последнее мгновение губы её сжались и язык окостенел. Обстановка не располагала к убийству – там в душу человека глазами Бога вглядывались тысячи икон. Да и в ту пору казалось, что этот влиятельный был уже сокрушённым – на ногах еле держался. И рождённое для убийства слово укатилось с её губ на самое дно души, где и прижилось. До сегодняшнего дня слово наливалось свинцом, питаясь муками её совести. День ото дня, год от года слово требовало новых мук и новых слёз покаяния, но скоро, через какой-нибудь час или два, Алла станет свободной. Теперь негодяй сам посадит на свою шею палача, от которого даже смерть его не избавит.

Артисты втискиваются в два джипа, а в третьем, огромном, как БелАЗ, располагается руководитель группы – огромный царственный лев и его вылизанные львята, музыкальные инструменты. В первый запрыгивают Алла и несколько ребят: ударник, клавишник, два вокалиста, – один из них её сын. Остальные же участники бэнда, ещё из первого состава, ровесники Аллы Геннадьевны, тянутся ко второму джипу. Алла ловит себя на мысли, что любит каждого из них, особенно второго вокалиста, закадычного друга её сына. Такой милый крепыш, настоящий львёнок – его так и хочется обнять и потискать. Львёнок и её сын уже четвёртый год учатся в Гнесинке.

Алла смотрит в окно – ко второму джипу подплывает директор бэнда, мама милого крепыша, одетая в синее платье, с белой лилией на груди. «Зачем она выбрала нам одинаковые платья?» – созревает в уме Аллы справедливый вопрос и, не найдя ответа, прячется в седине её волос. Главная и единственная в группе женщина поддерживает подол, чтобы запрыгнуть на ступеньку джипа и спрятать не по годам изящные колени, которые так и норовят выглянуть и поцеловаться с ветром. Алла улыбается ей и получает ответную улыбку…

Они выезжают всей процессией, трогаются, как поезд, и, сохраняя скорость, выруливают на кольцевую.

Как только поезд из джипов подъезжает к шлагбауму, у Аллы по спине проходит холодок. «У этого дома соседей нет», – проносится в её голове.

Деревянная рука шлагбаума несёт дозор в самой глухой стороне леса, где «птицы не поют». Посередине руки моргает налитый кровью глаз светофора. Глаз не узнаёт бритого под ноль водителя первого джипа, облачённого в тесный чёрный костюм, и включает сирену. Водитель, больше похожий на участника похоронной процессии, чем на сопровождающего группы артистов, чертыхается и мотает головой в открытом окне, наконец высовывает в окно не только голову, но и плечи, прокукарекав: «Сим-сим, откройся!» По коже Аллы пробегают мурашки. Они с сыном переглядываются и берутся за руки, а милый крепыш, который сидит за водительским креслом, отрывается от окна и озирается.

Наконец деревянная рука, дёргаясь, как при параличе, поднимается вверх, а глаз её зеленеет. От всего этого сердце в маловесном теле Аллы подскакивает до самого горла, а в глазах, блестящих и тёмных, как шоколад, отражается тревога. Ей хочется домой, на свою дачу, построенную в старину советским профессором. Со времён прежних хозяев на даче ничего, кроме окон, не изменилось – ни мебель, ни советский ковёр в гостиной. «На нём выросли мои дети», – говорила она, если кто-нибудь высказывался о потускневших красках или о затёртых проплешинах на плюше.

Итак, музыкальная процессия из трёх джипов с непроницаемыми стёклами, крадучись ползёт дальше по лесной дороге, наискось пересекающей лесные заросли. Дневной свет оседает где-то на вершинах елей и светлыми ручейками просачивается сквозь вековую хвою. Ощетинившиеся лапы вечнозелёных гигантов хлещут по чёрному лаку джипов и пролезают в открытые окна, стараясь жигануть кого-нибудь по лицу.

Дальше дорога вьётся и вьётся, от поворотов кружится голова. Алла закрывает глаза и представляет его лицо. Какой он? Узнает ли она этого негодяя спустя два десятка лет? Надо поймать его взгляд, резкий, будто наведённый кистью Photoshop, – вот и главное доказательство.

Когда Алла открывает глаза и образ негодяя развеивается, дорога выпрямляется в шоссе и мчится в самую глубину страшного леса. Ели отступают и отступают, опуская хищные лапы, и наконец склоняются пред деревянным теремом, обнесённым кованым забором и колючей проволокой, над которой возвышаются два или три этажа.

Первое, что слышит Алла, когда тормозит джип, – остервенелый лай собак, от которого волосы встают дыбом у всех пассажиров. Многоголосый лай сотрясает воздух, а вековые ели роняют от страха иголки и шишки. На воротах зажигаются огромные фонари, а из-под земли вырастают охранники баскетбольного роста в камуфляже. У каждого на груди автомат, на поясе кобура. Сосчитать солдат невозможно: они не прохаживаются по территории, а бегают повсюду и замирают в контрольных точках. У Аллы холодеют руки – любой может выпустить очередь из автомата. Но водитель сохраняет спокойствие, у него даже лысина не вспотела.

Алла переводит дух, когда ворота отворяют и один из близнецов в камуфляже жестами указывает место парковки. На обрывистом языке, напоминающем русский, он докладывает по рации «Чёрному ворону» – Алла ни слова не понимает, её сын тоже.

Когда её замшевые сапожки касаются земли, к лысому водителю подскакивает охранник без автомата, но с кобурой на поясе. Он пожимает лысому руку и убегает ко второму джипу. Алла смотрит на него и содрогается. Лицо у охранника угрюмое, изуродованное шрамом, пересекающим левую щёку от глаза до подбородка. Ей кажется, что этот человек никогда не чувствовал себя счастливым и если даже улыбается, то улыбка задыхается в его седых усах.

Ни с кем из артистов человек со шрамом не здоровается, только главе бэнда пожимает руку и что-то шепчет.

– Вот пансионат, – бросает на ходу Лев своим подопечным и, с трудом переставляя ноги, тянется к багажнику.

– Приехали, – улыбается главная женщина бэнда и треплет своего львёнка по щеке.

– Не пансионат, а военный лагерь, – замечает Алла, расправляя спину.

– Гримёрные в подвале. Очень крутые. И ресторан шикарный, – отвечает главная женщина и, зевнув, зовёт артистов за собой.

Твёрдость её голоса и спокойствие во взгляде убеждают Аллу – странный терем и правда пансионат, только немного военизированный.

II

Многоуровневая иллюминация не даёт Алле сосредоточиться: то брызги звёзд, то огни фейерверка. Она сжимает руками бокал с жидкостью, которая часа два назад была шампанским, и глаз не сводит с гостей. Перерыв в представлении, – артисты оставили лиры на сцене, задрапированной синим бархатом, и наслаждаются едой за столиком, сервированным специально для них у подножья сцены.

Алле удалось пересесть лицом к гостям и спиной к сцене, теперь весь зал у неё как на ладони, она не ест и не пьёт, просто сжимает бокал. Первую часть концерта Алла сидела спиной к залу, но ей удалось раза четыре повернуться и выдернуть из толпы несколько лиц, но каждое из них было не его.

Его лицо замаячило около мордочки, кричащей о желании выглядеть на тридцать, со вздутыми губами, обрамлённой залакированными буклями. Эту мордочку носит его новая жена. От сердца к горлу льётся горечь – какой же он негодяй! Готовое к бою слово подкатывает к последней преграде – её стиснутым зубам.

Алла набирает воздуху и готова уже выстрелить тем самым словом по негодяю, но тот уже обнимается с коротышкой в сером кривом пиджаке. За следующий незаметный поворот к гостям она выудила второе лицо: милое и грустноватое лицо брюнетки, которая прячет глаза, и слово, свинцом оцарапав гланды своей хозяйке, откатилось назад. А негодяй уже хлопает по спине нового своего подхалима. А как же! У таких бугров друзей нет, и Алла скользит взглядом только по его плечу.

– Когда ты исполнишь «Птицу»? – спрашивает она сына, наклоняясь к самому его уху.

– Тебе правда понравилось?

– Лучшего я не видела и не слышала, – улыбается Алла.

Иллюминация бьёт по столику артистов, а ведущий, размахивая микрофоном, приближается к Алле. Он вопит и дёргается в экстазе, словно только что выкурил весь кальян на балконе. Из потока стандартных фраз Алла не понимает ни одной. Она слепнет и жмурится. В это же мгновение чей-то взгляд из зала пронзает её с такой силой, что сводит позвоночник. Свинцовое слово катится ниже и ниже, а к горлу подступает тошнота. Алла мчится на улицу, а вслед ей доносится: «Ма-ам, а „Птица“?»

III

Алла бросает под язык валидол и оглядывается: она стоит на террасе, под крышей. К стене терема жмутся кресла из ротанга, перила, пропитанные влагой, источают запах сырости. Сгорбив плечи, она делает шаг в сторону почерневшего леса.

– Ты ведь по мою душу, – без церемоний окликает её голос.

В груди Аллы холодеет. Она опускает голову и выдавливает из себя:

– Мы разве на «ты»?

– Извини, запамятовал за два десятка лет.

Они молчат, не сводя глаз друг с друга, а время бежит назад.

– Ты такая седая, – первым не выдержав, нарушает молчание он. – Как ты просочилась сюда?

– Надо же, раньше ты сыпал комплиментами, – парирует Алла. Но глаза её уже сверкают.

– Ты ведь понимаешь, что я могу вызвать охрану? – У него дрогнули губы и веки.

– Теряешь мастерство, – произносит она, со смаком растягивая слова. – Раньше у тебя получалось изящнее.

– Ладно, – сдаётся он, – «поклонимся великим тем годам». Что у тебя?

– Для начала – не могу остаться в долгу. Ты обрюхатился и подбородок второй наел, – замечает Алла, с укоризной разглядывая перевалившейся через ремень живот собеседника.

– Это тебя не касается, – огрызается он. – Выкладывай!

– А я участница группы. Скоро мой выход.

– Не морочь голову.

– Песня такая… Грустная баллада. Музыканты её почему-то тебе посвятили. Не знаешь почему? В подарок от нас. Я вчера репетировала и голову седую ломала, почему именно про птицу да на юбилей.

– О чём ты? – его бросает в жар.

– Аа-а, – улыбается Алла, – сошёл-таки с Олимпа к нам, смертным. Тогда уж по-простому, по-бабьему. Жизнь у тебя новая, красивая. И жена ухоженная такая, дорогая. На одни губы её только за один раз вся пумада в доме ушла. А силикон опять-таки, – Алла цокает языком, – подороже колечка с бриллиантиком, даже если оно из белого золота.

Негодяй закрывает глаза и вздыхает с горечью. Небо над теремом вздрагивает и распахивает зияющий лоскуток.

– О боже, – восклицает он.

– Вот, – хихикает Алла. – Затем я и здесь. Чтобы ты о Боге вспомнил. Увидел себя настоящего: рыхлого, – она морщит нос, – с отёкшим лицом… А глазами – по-прежнему наглыми. И не знаешь ли ты женщину, единственную на земле… и на небе, которая могла бы любить тебя такого?

Он молчит и кивает. Морось липнет к его лицу.

– Знаешь? Или вспомнил? – не унимается Алла. – Наверно, эта наша хозяйка торжества. – Она махнула рукой в сторону терема. – Так старалась для любимого, кудри мостила, локоны белила, в Париж за платьем летала.

– Да? – просыпается негодяй.

– Да. Там платья и подороже есть. Но таким, – она брезгливо дёргает плечами, – с приделанными сиськами и плохим французским, дорогих платьев не продают. Не-ет.

– Нет?

– Нет. Им продают дешёвые, но за ту же цену.

Он замолкает, словно язык проглотил, и во все глаза смотрит на собеседницу. Капли пота покрывают его лоб.

– Разницы никакой. На дешёвках дорогие платья не сидят, – продолжает Алла с наслаждением. – Итак, на чём это мы остановились? На Париже? А ты его вычти. – Она загибает пальцы. – Минус Париж, минус косметический хирург, минус тренер по фитнесу, массажист, визажист… Ну что там ещё у ваших элит? – Алла вновь кривит губы. – Собачка за тысячу евро? Джинсики за три? И кто у нас после таких минусов остаётся? С пузом твоим и памперсами. С твоей-то другой жизнью, которая не за горами уже, юбиляр.

– Уходи, – процедив, отворачивается он.

– Не могу. У мене контракт. Мы щас вторую часть залабаем. Начинаем с птицы, – Алле вдруг становится весело. – И представляешь, у меня главная роль.

IV

С первым же аккордом электрогитары иллюминация застывает. Минорный лиловый цвет растягивается по потолку и стенам. Рампа облучает сцену лунным светом, который на драпировке синеет от грусти.

Застонали гитары. Закричала птица.

Внутри у Аллы всё холодеет от волнения, но глаза по-прежнему горят – как же талантлив её сын! Он выпускает птицу, которая кружит над головами зрителей и стонет. В реальность голосом её сына выливается нечто запредельное, божественное. Без спросу по щекам Аллы бегут слёзы, на груди зарёй сияет роза, выбитая шёлком.

«Возмездие», – голосит гитарист, и Аллу пронимает дрожь. И правда, возмездие должно свершиться, она здесь не напрасно. С трудом мать отрывает взгляд от сына и уходит в тень…

Гитары замолкают, но музыка звучит по-прежнему, она разлита в воздухе. Лиловый свет веселеет. Успех громыхает, как артиллерия в День Победы. Кажется, гости забыли о юбиляре. Аплодируя, они сгущаются у сцены. Места за столом пустеют. Бледнеет и сжимает несжимаемые губы супруга виновника сегодняшнего торжества.

– Зачем ты пригласил их петь?! – верещит она у мужа над головой. – Здесь не оперный театр! Музыка должна быть лёгкой. И что? – Её подправленный скальпелем нос словно заостряется. – Что мне делать с этим быдлом? – Она кивает в сторону ликующих у сцены гостей.

– А иди на… – рявкает юбиляр на пылающую гневом супругу. Но слышит ли она совет, сказать трудно. Залакированные локоны уже блестят в толпе у сцены. Возможно, парочка буклей уже отстегнулась и поскрипывает под ногами зрителей, тянущих руки к артистам.

Но козырное место супруги влиятельнейшего в стране человека пустует не более двух минут. Из тени возникает тёмная фигура изящной женщины в платье в пол и проскальзывает к столу. Она устраивается рядом с виновником торжества, который обхватил голову руками и не ликует с гостями, а со сцены слышится новый перебор прославленных струн.

– Баллада посвящена тебе. А ты не аплодируешь? – негодует изящная женщина, раздвигая перемазанные помадой бокалы перед собой.

– Но ты ведь не выступала, – резко возражает юбиляр, поднимая голову. – Где же твоя главная роль?

– Ах, ах! – смеётся изящная женщина. Алым шёлком вышитая роза нежится на её плече. – А вот сейчас и мой выход, драгоценнейший юбиляр!

Она не встаёт – воспаряет над столом. Глаза пылают адским огнём, волосы цвета седой платины зависают в воздухе, отравленном коньяком.

– Что тебе нужно?! – Он подскакивает, на его шее вздуваются жилы.

– Это ведь ты убийца, – произносит она. – Ты-ы убийц-ца, – серебрится её голос. – Ты убил её. Ты…

Его глаза расширяются до размеров Вселенной. Его глаза пожирают собственные зрачки, но карательница не унимается. Кажется, её услаждает раздавленное могущество влиятельного человека. «Ты, ты… ты», – отражается от стен.

– Какой же ты мелкий, жалкий… – с облегчением вздыхает она, усаживаясь за стол. Он падает на своё кресло. – Ну вот, мой дебют успешнее, чем ожидалось. Засим и раскланиваюсь. – Карающая женщина встала, и зимний холод объял поверженного в этом словесном бою, казалось бы, столь влиятельного человека. – Да, ещё кое-что, так, постскриптум, чтобы не было повода для новых встреч, – сказала она, заряжая последний патрон. – Тогда… ты убил ещё одного человека. Маленького человечка, своего ребёнка.

V

Алла, по родному отцу Геннадьевна, шла не чуя ног. Каблуки ли, балетки ли, даже ролики – не имеет значения для женщины, выполнившей миссию. Ей даже казалось, что волосы стоят над головой, будто она погружается на дно моря. Лесной воздух дарит ей глубокий долгожданный вздох. «Счастье – это когда легко», – уверяет себя она и поднимает руки к зияющему лоскутку неба, откуда стекает ночь.

Шорох около тёмной, как ночь, машины останавливает её.

– Как они поют. Как поют! Я наслаждалась. Так близко и так мило сердцу, – говорит молодым голосом женщина с длинными волосами, и Алла тает от умиления. Рядом с женщиной двое или трое. Алла, затаившись в укрытии террасы, щурится: статные мужчины, высокие. Один из них, на вид юноша, хмыкает:

– Поэтому мы должны были три часа терпеть твою мачеху. О боги! Какие счастливые Егор и Димка! Я один за всех отдувался!

– И правда, зая, лучше бы я в прятки с детьми поиграл. Столько времени убили, – произносит второй и лезет в карман.

– Эгоисты! – восклицает женщина, и по её волосам пробегает волна. Звякают упавшие ключи. – Я, по-вашему, из дома не имею права выйти? Моя любимая группа! Эгоисты.

– Помню времена, тебе нравилась другая группа и другая музыка, – говорит второй и наклоняется, рука его тянется к связке ключей.

– Да мама вообще в музыке не сечёт, – возражает первый и в мгновение ока подхватывает ключи. – Вот ты, папа, и правда звезда. Твоё соло из Motörhead самое крутое.

– Молодец, сын, – отец хлопает его по плечу. – Садись за руль, а мы с мамой – на заднее сиденье. Я её успокою.

– Да я с вами вообще никуда не поеду! – вспыхивает женщина и резко отскакивает от машины.

– Мамуль, зато ты красавица. Меня девушки к тебе ревнуют.

– Меня тоже девушки ревнуют, – подтверждает второй и подхватывает свою женщину на руки. – Не поедешь – я тебя на руках понесу.

Сердце Аллы забилось птицей.

Значит, птица жива…