Валерия. Том 1

I

Вот и майская Радуница. Оживились торговцы прекрасным: погребальной флористикой на основе синтетических материалов. Народ хлынул на кладбища. Желающих глотают рейсовые автобусы и, переполняясь, тянутся к местам вечного покоя. Запоздавший Ярила ещё не согрел землю, но посетителей могил это не смущает: вдоль оградок они расстилают пёстрые одеяла и сервируют их блюдами и напитками, даже десертами. Ярила поглядывает на примогильные скатерти-самобранки и веселится: надо же – званный ужин у покойников!

Бог ярости правит миром по справедливости. Сегодня, восходя на небо, пробираясь сквозь драконий хребет леса, он высмотрел стройную белокожую женщину, которая шагала по песчаной дороге к старому погосту, и почуял холод её сердца. Непорядок среди подданных. Ярила тряхнул разгорячённой гривой и разрумянил её щёки. В ответ на царскую милость женщина сорвала косынку и подставила солнцу свои волосы, сияющие в его лучах платиной. Бог обомлел от красоты женщины. А сердце-то её согрелось ли?

Женщина останавливается и промакивает своим платком слёзы. Ярила в ярости – она не знает, что идёт не к мёртвым, но живым? К отцу, знаменитому профессору физики Николаю Николаевичу Дятловскому, и мамочке, Екатерине Аркадьевне. Десять лет как…

Ярила открывает её мысли, подсыпая блёстки в падающие лучи.

«…Лежу на твоей груди и слышу стук больного сердца, твоего сердца, папа. Расскажи мне о чёрных дырах, как всегда, что-нибудь новое. О большом взрыве, или о Бермудском треугольнике… Мама, обними, посмотри в глаза. Ты видишь, как мне плохо? Я не могу больше держать себя в руках и себя же уговаривать. Не помогает. Он опять обманул: не приехал и не позвонил. Ни вчера, ни сегодня, завтра тоже не позвонит. Добралась я на автобусе, как все смертные. Привыкаю… До последней минуты его ждала, в автобусе аж лбом к окошку приросла. И знаешь, мама, понимаю – не придёт, и себе же не верю. Телефон его не отвечает третий день, а я жду. Правда, ты думала, всё сложится по-другому? Напрасно. Чем я лучше остальных? Типичная история одинокой женщины и женатого мужчины. Мамочка, если бы ты знала…»

Из кустов на обочину то и дело стайками вылетают дружные пичужки. Они щебечут до треска в воздухе и гонят прочь одинокую путницу, чтобы скрипом ведра из жести она не сорвала симфонию весны. Крохотным певуньям дела нет, что у нарушительницы есть известное в научных кругах имя – Валерия Дятловская, и всё благодаря отцу, лауреату советских премий и автору многих книг. Божьим тварям до того ли, что профессор Дятловский бывал на Кубе и обнимался с Фиделем Кастро, что он же братался с космонавтами?

После отставки Дятловского забыли. Мгновенно. Даже верные соратники. Есть ли кому-нибудь дело до старика – пусть он и профессор, и бывший замдиректора, – если свирепствует перестройка? Да и родная академия разваливается так же, как родная страна. Кому придёт в голову читать профессорские монографии, когда печатают столько жёлтых газет и – о! – открывается «Макдональдс»? А Николай Николаевич здесь, на краю соснового леса, в сотне километров от «Макдональдса», в своём дачном доме, который он купил на тающие советские деньги, боролся с новым видением и новым мышлением. Боролся так: в красные газеты писал статьи и украдкой от жены курил, а спустя два года его изношенное сердце остановилось.

Его дочь гнётся в три погибели, как узник концлагеря, когда вспоминает тот звонок и плачущий голос соседки по даче тёти Иры. Звонок был страшнее самой смерти. В ушах стучал пульс громче барабана. Вина перед отцом обвивала горло змеёй: почему она, единственная дочь, не бросила дом, работу и… не примчалась к родителям. Ведь сердце тянуло в деревню, к маме и папе. Тогда бы он говорил с дочкой, а не с её портретом, тогда бы он не ушёл, тогда бы он жил до сих пор и мама бы не ушла вослед.

Леру пробрал нервный озноб, а Ярила вскипел и затеял магнитную бурю – нельзя думать о смерти, когда под каждым пролитым им лучом поднимается жизнь. Но великому богу путница не покорилась. Хлюпая носом, она стала колоть себя прошлым: «Ну почему, почему не пошла на физфак, как хотел отец? Почему противилась его воле? Слава богу, Алька продолжил династию. Он так похож на своего деда».

В шестнадцать она стряхнула родительскую опеку, как змея отжившую кожу, и подала документы в радиотехнический институт, просто так, только бы не на физфак. Но одноклассники так и не позвали профессорскую дочку на посиделки с гитарой и вином, а вот отец сутулился и выкуривал по пачке в день. Спустя семестр он смирился – дочь получила грамоту от ректората за первое место на олимпиаде по высшей математике. Грамоту повесили в гостиной над проигрывателем. С тех пор мир формул и математических моделей стал для его дочери океаном, а она в нём русалкой, и идея искусственного интеллекта захватила Леру на всю жизнь.

Правда, мечту пришлось отложить на потом, а потом – навсегда. Так пожелал её однокурсник и законный муж Слава Кисель. К работе молодые супруги приступили в институте физики, в академии, под крылом отца невесты. Спокойно и надёжно. Никаких Леркиных воздушных замков вокруг института кибернетики. Дочь профессора определили в информационно-расчётный центр, к программистам, на нулевой этаж, а зятя – повыше и поближе к руководству, прямо в горнило науки. До брака с профессорской дочкой никто не подозревал, что из сельского паренька на первом же году трудовой деятельности получится заместитель заведующего лабораторией прикладной механики и кандидат наук на втором. Но Слава обгонял упущенное время. Он был на пять лет старше однокурсников и знал, как тяжело работать руками, особенно если они растут не из положенного места.

Это последнее обстоятельство выводило тёщу из себя. Она сжималась в комок, когда Николай Николаевич ремонтировал что-нибудь в комнате дочери – чаще всего кровать. Она смыкала руки на груди и ходила по кухне, когда её муж допоздна сидел над диссертацией зятя, а тот с успехом доламывал отремонтированную кровать. «Батюшки светы», – не уставала повторять Катерина Аркадьевна, гуляя с внуком, в то время как Слава купался в пене «Бадузана», оставляя лужи на кафельном полу профессорской ванной.

Семейный кризис нарастал: отец семейства всё чаще глядел исподлобья, мать растирала покрасневшие веки, а Лера кричала в ответ на каждое родительское замечание, и только молодой зять, увлечённый карьерой, сохранял спокойствие и аппетит. Проблема решилась сама собой, когда родители купили загородный дом и свободное время теперь проводили в тихой деревне, на краю земли. Внуку Альке в то время исполнилось два года. Ровно столько же бабушка и дедушка сходили с ума от счастья, а терем из соснового бруса в два этажа на поляне с берёзами, сливами и старыми яблонями стал местом оздоровления нового ребёнка Дятловских. Здесь же, в сосновом тереме, на краю земли, где линия горизонта мохнатыми верхушками подпирает небо, у Лериной мамы родился план избавления от родства с зятем. Масштабы операции оценить никто не мог – тёща действовала тайно, из подполья.

План начал претворяться в жизнь в первый же день новоселья, когда Катерина Аркадьевна подружилась с соседом по даче.

Дело было так.

II

Чета Дятловских озиралась по сторонам во дворе не обжитого ещё загородного дома. Куча тюков, ящики с посудой и кастрюлями, два огромных половика лежали у крыльца, а новые хозяева не представляли, как до захода солнца навести хотя бы приблизительный порядок. Катерина Аркадьевна хватала за руки мужа, чтобы он не поднимал тяжести, – муж повышал голос и отступал. Когда же хозяйка сама потянула на террасу ковёр, свёрнутый в двухметровую колонну, её муж встал на пути, грозя слечь с инфарктом.

При слове «инфаркт» Катерина Аркадьевна заплакала и села на столбик ковра. Перед глазами одна за другой замелькали сцены из жизни кардиологии: Коленька на капельнице, Коленька в реанимобиле… «А этот боров, зять, опять не помогает, только жрать горазд. Как холодно… И буря как будто начинается», – сетовала Катерина Аркадьевна.

Как шаман в бубен, ударил ветер в пустые окна терема, закружил по двору, бусинами покатились к ногам мелкие камешки. Супруги обнялись, укрывая друг друга от облака пыли, роем колючих ос налетевшего прямо из глубины песчаной реки, единственной дороги на селе. Они зажмурились и…

– Бог в помощь, соседи. Знакомиться будем? – в одно мгновение вдруг укротил бурю чей-то мужской голос.

Дятловские распрямили спины и уставились на незнакомца, выросшего у холма из сваленных тюков. На вид – обычный человек лет тридцати, роста среднего, только взгляд и голос удивительно сильные. Николай Николаевич отшатнулся и промямлил что-то несвязное, а его супруга просияла, как в детстве при встрече с Дедом Морозом, и осыпала незнакомца любезностями. Новый сосед в долгу не остался и в считанные минуты, не дожидаясь просьб, перенёс ящики в дом, подключил электричество и вставил новый замок во входную дверь. Катерина Аркадьевна на ходу осыпала героя благодарностями и всевозможными обещаниями. Тем более молодой человек оказался живым воплощением идеального зятя: стоит на крепких ногах, голова светлая и руки золотые. Она вцепилась в него, как в жар-птицу, и больше не выпускала до конца своих дней.

«Валерочка» – только так называла нового друга Катерина Аркадьевна и любовалась им: ладный и сердцу милый, простой. Хозяйка усадьбы пекла пироги и жарила драники, пышные, с хрустящей корочкой, да на чугунной сковороде, в русской печке. Они таяли в мачанне из сметаны и делали рабом любого вкусившего их мужчину: Валерочка не был исключением. Он стал завсегдатаем профессорского дома, помогал по-сыновьи: косил, рубил, воду подводил. Николай Николаевич через неделю-другую совместных обедов и представить себе не мог дачного отдыха без общения с новым другом. По вечерам на веранде они пили чай и играли в шахматы, а днём могли часами возиться в гараже.

В обществе «развитого, начитанного молодого человека, понимающего жизнь и не отравленного новой пропагандой пошлого стяжательства», у профессора снижалось давление без лекарств, хотя молодой человек этим самым стяжательством и занимался, возглавляя частную фирму. С первым же порывом ветра перемен он оставил должность заведующего лабораторией в НИИ стали и открыл бизнес по переработке цветных металлов, как будто сценарий будущего страны знал заранее и был готов.

В Сосновке Валерочка унаследовал дом, небольшой и неухоженный. К затхлой избушке с низкими потолками жена Валерочки интерес не проявляла. Её отпуск мог отравить даже номер стандарт в курортном санатории, поэтому на своей даче хозяин проводил время в одиночестве и всё чаще заглядывал в гости к новым соседям. С каждым чаепитием дружба их крепла. Со временем он продал-таки избушку, но Дятловских проведывал с постоянством любимого сына. Его семейное положение заставляло Катерину Аркадьевну пить валериану и всё равно не спать по ночам. «Лера – не я, она не сможет…» – думала и думала супруга профессора, стряпая ли обед, поливая ли взрыхлённые полушария клумб, сидя ли на кухне у окна с видом на китайскую стену из сосен и жёлтую дорогу, убегающую от крыльца к лесу и в бесконечность.

III

На кладбище остановилось время. На камне не стареют лица. Обняв плиту, соединившую два надгробья, Валерия не замечает: из черноты мрамора отец и мать смотрят на неё живыми глазами. Она сжимает губы и принимается за работу. Время убирать пыль и мусор, а не проливать слёзы. Вот приедет любимая подруга Алла, привезёт всех, тогда уж и поплачут. Лера натягивает перчатки из латекса и берётся за метёлку, собранную из берёзовых прутиков. «Надо успеть к полудню», – подбадривает она себя надеждой на скорый приезд родных. «Умейте властвовать собою» – звучат в голове мамины слова, и снова мамин голос поёт на ухо: «Ви роза, ви роза, бель Татиана…» Та цитировала классиков с изяществом. На роль «розы» мама назначала то дочь, то Аллу, или себя, отражённую в старинном зеркале, которое перешло к ней по наследству, – главное, одеться с иголочки и уложить волосы.

До сей поры, примеряя новое платье, Лера слышит внутри себя: «Ви – роза» – и улыбается. Алла тоже подпевает в такт, красуясь в старинном зеркале Катерины Аркадьевны.

Косынка съехала на лоб. Лера затянула её под подбородком сильнее. Вот мама ни за что бы не позволила ей такую надеть: «Это? На голову? Безвкусица, доня. Тебе не идут платки, мне тоже. Маленькая шляпка изо льна – совсем другое дело. Примерь». Лера вздыхает – можно отдать всё, только бы услышать её голос, только бы вернуть прошлое.

«Счастье, что есть подруга роднее сестры, – подбадривает себя Валерия Дятловская. – А главное, у меня есть сын. Такой замечательный и уже студент».

В прошлой жизни за ненадобностью Лера дорогу на старый погост знать не знала. И в ту счастливую пору её подруга так приглянулась ныне покойным Дятловским, что они заботились о ней как о родной дочери. Едва отгремел марш Мендельсона – и избранник Аллы, пятикурсник Костя Задорожный, стараниями профессора Дятловского стал видным бизнесменом и сразу директором туристической компании. А спустя три года свою приёмную дочь, успевшую к защите дипломного проекта стать дважды мамой, профессор Дятловский определил в родной институт, поближе к себе и подальше от реальной работы.

Подруг переполняло счастье. Их дети росли теперь вместе, за ними присматривали и Катерина Аркадьевна, и Леокадия Константиновна, свекровь Аллы. И если бы не супруг профессорской дочери, то семейная картина стала бы шедевром. Слава Кисель частенько отравлял воздух своим брюзжанием. Особенно он старался в присутствии тёщи. «Перед чужаками вот так выкладываться, – говаривал он, размахивая руками – Детей ихних забирать на каждые выходные, дни рождения им устраивай на нашей даче… И на кой чёрт мы этот дом купили, такие деньги спустили? И у моих в деревне отдыхать можно. Воздух получше будет, народ веселее, дорога асфальтная…»

«Нет, – крикнула Лера и метлой запустила в глубину воспоминаний, в отставного мужа. – Ему здесь не место. Слава не любит Сосновку, Сосновка не любит Славу». Отстрелявшись, Лера вдохнула полной грудью весну: жажда любви наполняла воздух.

– Ой! Лерка! – возвращает её на землю знакомый голос. – А я гляджу, нехто таки мётлами кидаецца! Ну, дачушка, ходи сюды.

На песчаной дороге около приземлившейся метлы возникает соседка тётя Ира и, щурясь, вглядывается в лицо Леры. Губы той растягиваются в смущённой улыбке, а глаза приобретают выражение оторопевшей наивности. Как объяснить полёт метлы, Лера не знает, поэтому просто обняла добрую соседку. Та расцеловала «дачушку» в губы, отчего Лере захотелось поморщиться, но виду она не подала.

– Ну! И чаму да мяне не зайшла? Га? – спрашивает соседка, не выпуская из объятий пыльную (запылённую?) Леру. – А чаму хлопца не узяла? Я яго запытать хоцела, ци не ведае ён Игара Кожуха? Це мой пляменник, вучыца з им на факульцеци.

Тётя Ира со вчерашнего дня готовилась к встрече с Алькой. Ей представлялось очень важным установить, знаком ли он с внуком двоюродной сестры её покойного мужа, Кожухом. Правда, со своей родственницей она тесно не общалась, даже недолюбливала, а самого Игоря Кожуха видела два раза в жизни: на крестинах и похоронах. Но факт потенциального знакомства двух молодых людей с необъяснимой силой завораживал пожилую женщину.

Лера пожимает плечами и улыбается. Теперь на её лице сияет настоящая улыбка, способная любого держать в бесконечном плену обаяния. От восторга пьянеет и Ярила, вспыхивая ярче солнечных вспышек класса Х. В синих глазах его избранницы вспыхивают маленькие искорки, и рассыпаются из них по воздуху, по молодым листикам, и пронизывают тётю Иру с головы до пят. Соседка тут же распахивает свою потрёпанную торбу и достаёт на свет божий охапку тюльпанов запредельной красноты. Ойкнув, почувствовав, как затрепыхалось сердце, Лера обняла огненный букет и прижала к груди, как младенца.

– Бачышь, якия кветки у мене нарасли. Дачка насадзила. Я ужо свайму Пятру однесла и бацькам твоим захавала. Зараз поставим, шклянка ёсць? Ёсць! – Тётя Ира ставит вазу с тюльпанами на могильную плиту и принимается тут же горько причитать, ибо положено так по традиции. – Ай, дочушка, родненькая мая, бацьков пахавала, аднаго за адным, такия ж людзи были добрыя. Такия ж добрыя. Оксану маю вучыли, мяне вучили. Ай дзетачка, ай родненька, одна засталася. Дай Боженька табе чалавека добрага, як бацька твой, як маци жадалася…

Из узких глаз тёти Иры уже хлынули слёзы. Она плачет и приговаривает точно то же, что и десять лет назад, в день похорон Катерины Аркадьевны. И сама тётя Ира не изменилась нисколько: та же косынка в курчавые розочки, и руки так же обсыпаны чёрными царапками. Волосы вот только подвели – совершенно поседели. Лера обняла мамину сяброуку (подругу) как родную.

Сын Леры до семи лет воспитывался в деревне, у бабушки и дедушки, после нескольких попыток отдать его в сад. Тётя Ира, мать взрослых уже детей, помогала счастливым бабушке и дедушке. Дятловские доверяли ей внука иногда и на сутки, если неотложные дела заставляли их покинуть свой дом.

Ни свет ни заря, сразу после утренней дойки, тётя Ира уже была на пороге профессорской усадьбы: в руках крынка, полная молока, и мисочка свежих куриных яиц, а денег брать – ни за что. Бывало, приволочёт Дятловским целую корзину снеди и тут же малыша подхватит, расцелует, приговаривая: «Яси, дзицяточка, яси, каб разумным рос, як дзед, и файным, як матуля». Самый маленький Дятловский был похож на ангела: белые волосы до плеч, глаза синие, внимательные. Каждому хотелось если и не обнять малыша, то хоть за ручку подержать. Младшая дочь тёти Иры, Оксана, в ту пору старшеклассница и круглая отличница, так полюбила профессорского внука, что ни дня без него прожить не могла. Она то гуляла с ним, то книжки читала. Прибежит, бывало, Оксана в профессорский дом, Альку обнимет и расцветёт сама. А племянниц родных не любила. Два старших её брата переехали в город и осели в приличных квартирах, а в родительском доме гостями были редкими, но дочерей своих оставляли охотно и надолго, особенно в летнюю пору. Такой порядок царил до тех пор, пока Оксана не подросла и не обрела голос. За родными племянницами она больше не приглядывала, а к соседскому ребёнку прилипла – не отодрать. Даже косы свои доверяла его бабушке, Катерине Аркадьевне, а та и ленты в них заплетала, и веночками обвивала. Однажды Катерина Аркадьевна художества свои на фотобумаге запечатлела и в редакцию столичного журнала отослала, она думала мир удивить, но в небе повисли девяностые – и распечатанный конверт с фото до сих пор покоится в стопке желтеющих рукописей под столом главного редактора.

Но подругу свою и соседку, маму героини фотоснимков, она удивила-таки. Тётя Ира с полгода бегала по деревне с фотографиями дочери и хвалилась. С тех пор если в доме её кабана забьют – лучшие куски доставались Дятловским, то есть Альке. Катерина Аркадьевна заморозит мясо и экономит – только внуку полагается, но и Валерочке перепадёт.

– Ну, что же вы плачете, милая моя? – слабым голосом говорит Лера тёте Ире. – Посмотрите, как хорошо тут, спокойно, цветы благоухают, птицы поют. Тюльпаны вот… Уходить не хочется!

Пожилая сяброука, встретившись взглядом с «дачушкой», остановилась на полувзрыде, а потом сразу заторопилась:

– Пойдзем ужо.

Обратный путь Лере кажется лёгким. Дорога из жёлтого песка бежит рекой, а женщины, как два кораблика, несутся по её течению. Взволнованные пичужки поют им гимны весны.

Сегодня усадьба Дятловских оживёт. Дом, где родители провели остаток дней, наполнится радостью из прошлого: на кухне проснутся мамины кастрюли и забурлят на жаркой плите. В гостиной по традиции примет командование старый буфет. Он выдаст сервиз и проследит, чтобы стол сервировали строго по этикету: салфетки должны быть накрахмалены, как при пани Дятловской, а каждая ложка – сиять, как зеркало на солнце. Резная лестница заскрипит от стучащих ног, подпевая деревянным половицам. После обеда станет тише. Костя уснёт перед телевизором, Алла укроет его пледом из верблюжьей шерсти, который Катерина Аркадьевна добыла ещё в советское время. Алька и две дочки Аллы убегут наверх и втроём приклеятся к экрану компьютера, даже чай откажутся пить. А Валерия прильнёт к плечу любимой подруги и расскажет ей о том, о чём та уже догадалась.

Лера хлопает глазами – кашель тёти Иры возвращает её в настоящее. До самой калитки дома Дятловских та без умолку говорила, и наконец связки пожилой женщины не выдержали перегрузок.

Все детали личной жизни тёти Иры, вплоть до цвета пуговиц на «палито», подаренном мужем после свадьбы, Лера помнит наизусть уже лет десять, потому, воспользовавшись перерывом в повествовании, пытается улизнуть. Но с тётей Ирой такие манёвры бесполезны. Сильная рука сжимает Лерино плечо – стоять! Кашель уже отступил под напором воли рассказчицы.

– Ты да царквы хадзила? – спрашивает она.

Лера мотает головой. Нет. Нахмурившись, тётка крестит «дачушку» и, вглядываясь в самую глубину её глаз, вкрадчивым голосом говорит:

– Трэба было. Трэба было за упокой бацькоу записку падаць к обедне.

Лера из вежливости кивает, а соседка её, не отводя взгляда, смотря словно в саму Леркину душу, тараторит:

– Дачушка, миленькая, ходзи да мяне. Я сыру табе дам, яечек, молока. Прыйдзешь?

Лера кивнув, улыбается глазами, а тётя Ира, перекрестившись сама, бросает ещё раз:

– Трэба было…

IV

К полудню родительский дом так и остался одиноким. К вечеру – тоже.

Лера прилипла к любимому окну мамы: дорога из жёлтого песка убегает к синему лесу, обрывается на остановке автобуса и мчится дальше, пересекая скоростную трассу. Если ждёшь кого-то, оторвать взгляд от окна невозможно – просто летишь вдоль песчаной стези, как птица, и зовёшь любимых, а в голосе тоска и надежда. И так до тех пор, пока не постучат в дверь.

Радиоточка не даёт ей вволю пострадать. Бестолковая дикторша, прикинувшись экономистом, щёлкает по носу каждого докладчика по теме производственной среды: «А что это значит по отношению к прошлому году? А к 1990-му?» Лера с улыбкой добавляет: «А к 1812-му?» Не давая ответа, экономист в белой коробке исчезает, уступая место страдающему мальчику лет пятидесяти, который голосит под искусственный аккомпанемент синтезатора, страдая от любви, по любви и за любовь. Лера хлопнула по динамику – хватит! Лучшее средство от уныния – доблестный труд.

Можно залезть на чердак и там переставить хлам с места на место, можно опять вымыть полы в доме, но лучше застрять на грядке с тяпкой и безжалостно расправиться с сорняками. Черноту души земля обращает в чернозём на раз-два.

Окопавшись в маленьком огороде под окнами дома, Лера решила предоставить друзьям свободу: приедут когда приедут. Может, вечером. Не вечером – так утром. У детей зачёты, май… Сама виновата, что нет связи с полудня – опять оставила дома зарядку для телефона. Теперь вот ждёт и страдает.

Леру гложет хроническая боль, которая воспалилась сегодня с особенной яростью. Она тоскует о нём, имя которому «бесчувственный эгоист», без которого свет не мил. Из-за него на рейсовом автобусе она вчера остановку родную едва не проехала. Кто-то из пассажиров вытолкнул – спасибо ему, – кто-то знакомый, с криком на весь автобус: «Да вылазь ты! Сосновка! Уснула, что ли, стоячи?» И Лера вылезла и, не огладываясь, побежала, набирая песок в туфли, под расстрелом чужих взглядов из пыльных окон автобуса.

Досаду она выместила на мобильнике. Не выпуская из рук ни на минуту, хозяйка истязала его экран, но он оказался упёртым и на каждый клик отвечал: «Абонент недоступен» – и точка. И продолжал стоять на своём, пока не выстрелил прощальным конфетти по экрану. Всё. Осталась только телепатия.

Непредсказуемый, неуловимый, шальной, не абонент – предатель. Исчез. Ни слова. Вчера Лера атаковала его крутую секретаршу. После второго звонка та превратилась в автоответчик и тараторила: «В рабочей поездке, известий нет». Вахту у своего домофона Лера едва вынесла: не включала телевизор и воду под напором – вдруг шум поглотит звонок, вдруг отключат свет, вдруг, вдруг, вдруг… В дверь позвонил сын, но Лера услышала голос не своего ребёнка, не Алькин, а того, кто должен был приехать, кто обещал, уверял, шептал на самое ухо, пока не закружилась голова, пока не выпрыгнуло сердце, пока не сбилось дыхание…

«Вот участь стареющих любовниц. Терпи, – подбодрила себя Лера и села на садовую скамью. – Не приехал вчера, не приедет и сегодня. Срок твоей службы окончен, прими отставку, дочь Дятловского. Ты не знакома ещё с его новой секретаршей? А! Видела издалека! Смелая, длинная, брошь в пупке! Пришло её время. А тебе под стать только отставной муж – Кисель. Он один слепой, не видит тления бывшей супруги. А ты ни одного мужика не способна удержать. Нашлась же умная, обаятельная, подхватила и слепила из Славы мужа и отца, неплохого, даже обидно. Счастливый брак, покой в душе. Недосягаемая мечта для тебя, Валерия Николаевна. Развлекать мужчину сложнее, чем жить с ним».

Лера сбросила перчатки прямо на грядку, на всходы редиса, и вернулась в дом. Поставила чайник. Мама специально покупала его для дачи: маленький, покрытый белой эмалью, с кистью рябины на боку. Старый друг тут же зашумел, загудел, как пароход: «Лера-а-а, пух-бух, выше нос! Полный вперёд!» Хозяйка усадьбы опустила руки под ледяную воду из открытого крана. Как больно… Вот если бы упасть в свежую прорубь прямо сейчас – может, внутри всё бы остыло. Лера опять потянулась всей душой за спасительной соломинкой. Несвоевременность – столько лет она выручала, не позволяя Лере уйти на дно собственной бездны. Несвоевременность – вот чистый аргумент, тяжёлый меч, разящий невыносимые мысли. Союз мужчины и женщины совершается на небесах, в вечности, вне времени, а на смертной земле – он и она просто опоздали.

Сражаясь с собой, Лера не заметила, как властно и грозно начала воцаряться ночь. Закатное солнце плюхнулось в гамак из туч, и полился дождь. Тут же зачавкала сырость во дворах дачников и местных жителей, а тучи отяжелели ещё сильнее и мощно громыхнули, сверкнув разрядами электричества, принудив вздрогнуть всё живое.

Лера затворила окно. Никто не приедет. Надо смириться. «Мой сыночек, взрослый такой, серьёзный… Вот женится, и нужна ли я буду? И для Аллы я обуза. Она живёт в бешеном темпе. Одни туристы, другие туристы… Слава богу, Костя любит её – чистая зависть. А на что же способна я? Как стать конкретно полезной для них? Быть и оставаться».

V

В пору ещё не рождённого Интернета первокурсницы Алла и Валерия учились на одном потоке лучшего столичного вуза, но в разных группах, а вечная дружба соединила их в читальном зале нового корпуса, походившего на огромный лайнер из стекла. Здесь, в окружении книжных полок и вазонов, на учебных местах оседали студенты и щёлкали расчётные задания – на столе одна методичка на пятерых.

На первом году студенческой жизни Алла густо красила ресницы и обводила губы коричневым карандашом, поверх намазывая яркой цветной помадой. Если бы не грим на лице, она вполне могла бы сойти за юношу: высокая, худенькая, без округлостей, да и стрижка такая короткая, что расчесать можно только чёлку. Её дерзкий взгляд и крутой нрав скрывали множество комплексов: папа не водит машину, а мама себе и дочери вяжет одинаковые кофточки. А самым неприятным обстоятельством в её жизни было то, что родительская квартира, хоть и трёхкомнатная, располагалась в простейшей девятиэтажке на краю города.

Вот и приходилось Алле лезть из кожи, чтобы доказать – она не простушка. Лекции девушка не пропускала и конспекты вела безупречно: строчки ровные, теоремы и правила – в красном цвете, формулы – в зелёных рамочках. С первого взгляда видно – отличница. То, почему она облила слезами первое же расчётное задание, осталось тайной и было уже давно забыто. Тогда пришлось-таки юной королеве спуститься с трона прямо в читалку и искать помощи у простых студентов…

Закусив губу, Алла обводит взглядом переполненный зал. Духота не даёт сосредоточиться. Несчастная, она теребит уголки конспекта.

Она шагает-таки в рой озабоченных студентов и тут же наталкивается взглядом на атлетическую фигуру слишком взрослого первокурсника, нависающего над письменным столом, за которым сидит девушка и рисует в тетради пределы. Алла кривит губы. Перед ней – незаметная толстушка, которая сидит на лекциях только на первом ряду и задаёт преподавателям интересные вопросы. А сейчас задаёт вопросы ей перезрелый усатый первокурсник, получает пояснения скороговоркой и с важностью министра кивает. Но едва дождавшись решения последней задачи, он хватает свою тетрадку и вприпрыжку убегает из читального зала.

«Как лихо она расправилась с матаном», – думает Алла и занимает место рядом с умной студенткой. Та улыбается и без тени превосходства спрашивает: «Тебе тоже нужна помощь? Меня зовут Лера, Валерия». В ответ, промямлив своё имя, Алла кивает. Не проходит и часа, как её тетрадь заполняется решёнными задачами, а гений математики сияет, одержав новую победу. На радостях Алла дарит спасительнице цветной от корки до корки толстый журнал нового формата. Его немного жаль, ведь журнал не простой, настоящее сокровище: и прогноз астрологический с периодами по пять лет, и секреты хиромантии, и заговоры на любовь – читать не перечитать. А главное – портрет Кузьмина на глянце, который можно над кроватью повесить. От царского подарка у Валерии перехватывает дыхание: толстый журнал – такая редкость, экзотичней бананов.

Расщебетавшись и почти не отрывая взгляда от цветастости страниц, юные создания не замечают, как оказываются под покровом осени на крыльце институтского корпуса, усыпанного кленовыми листьями. Солнце клонится к закату. Строй клёнов, обитателей студенческой аллеи, собирает последние лучи и раздувает пожар в кронах. Этим обласканным красавцам нет дела ни до счастливых первокурсниц, ни до хмурых пятикурсников, которые курят на крыльце и между перекурами разгружают грузовичок. Коробки из белого картона поскрипывают в приученных к тяжёлому труду руках последних.

– Повезло же вам, салаги, – обращается к подругам худющий выпускник, одетый в обвешанную значками куртку бойца стройотряда. – Не то что нам! Четыре года оттрубили на больших машинах! Ёлы-палы!

– Ага, Серый, мне эти перфокарты ночами снятся. А наши малолетки – сразу за персоналки. Эх, «мумзики в мове», – перебивает его второй юноша, бородатый, в такой же куртке, только расстёгнутой на груди так, чтобы была видна надпись «Nirvana» на чёрной майке.

Алла хлопает глазами, а Лера в ладоши, уже успев познакомиться с персоналками на папиной работе, в институте прикладной физики.

До встречи с Лерой Алла не подозревала, что в мире есть квартиры с двумя туалетами. Когда она оказалась в гостях у Дятловских, то просидела в каждом не меньше десяти минут. В одном – синий кафель, фарфоровая балерина на полочке под зеркалом, полотенце белее снега, а в другом – и унитаз, и ванная, как в глянцевом журнале, коврик на мраморном полу, напольная ваза. Над ванной – корзина, свитая из чугунных прутьев, а в этой корзине – бутылка душистой воды и баночка с перламутровыми шариками соли.

За обеденным столом Алла вытянулась в струну, звучащую в унисон каждому слову Дятловских, – только бы понравиться всем, только бы вернуться в этот сказочный дом ещё и ещё раз. Мама Леры казалась ей волшебницей, от прикосновения рук которой оживал даже пузатый кофейник и позвякивал крышкой, а папа – если уж не богом, то человеком по уму и достоинству мощнее всех землян без исключения.

Уже к весне Алла ощущала себя пани Дятловской, а не дочерью Скорохватовых. Она выпекала заварные пирожные по рецепту Катерины Аркадьевны и училась уже в группе вместе с Лерой. При любом удобном случае, в обществе студентов или маминых друзей, пани вставляла в разговор цитаты из речей профессора Дятловского и приподнимала свои причёсанные брови. Губы её чувственно блестели, а глаза горели тёплым спокойным огнём. С Лерой она расставалась только на ночь, и то с неохотой, даже выходные девчата проводили вместе, а Николай Николаевич иногда шутил, представляя Аллу кому-нибудь из гостей: «Вот, мы удочерили девочку». И удочерённая светилась, подтверждая – сущая правда.

До встречи с Лерой Алла не подозревала, что и в советском подъезде дежурит консьерж, да ещё в фуражке – синей, с козырьком, как во французских кинокартинах. Правда, в кино консьерж равнодушно читает газету, пока грабители спокойно выносят рояль из квартиры на последнем этаже, а наш, советский, впивается взглядом и допрашивает, как милиционер в детективе про Петровку.

«Да что вы, – отмахивается Лера, – это сестра моя, Алла Скорохватова! Запомнили?» Но Алла, уже поднимаясь по лестнице, забывает о въедливом старике. Повсюду ковры, красные и бордовые, а вдоль чистых стен, ребристых, как течение реки, стоят вазоны с диковинными цветами. На втором этаже на неё пристально смотрит глазок, ввёрнутый в чёрную кожу входной двери, за которой волшебная страна, а золотой ключик рядом, семенит по ступенькам.

Самое главное – отыскать ключик, тогда дверь откроется сама.

Она и открылась сама. Едва перешагнув порог, Лера с воплем «Мама, мы дома!» нырнула в шкаф, чтобы найти тапочки, самые красивые, для дорогой гостьи. Но гостье не до тапочек, она забыла, как дышать. Она стала Золушкой на балу. Прихожая казалась ей залом королевского дворца, и, не чуя ног, она, на одних только носочках, на самых кончиках, добежала до входа в ванную комнату, вдыхая райский воздух профессорской квартиры.

По правую руку от входной двери – коридорчик, убегающий в королевскую спальню, а по левую стоит зеркало в человеческий рост, одетое в старинную раму из дерева, потемневшего от воспоминаний. Прежние хозяева реликвии, бабушка и прабабушка Валерии, претерпели все трагедии двадцатого века, и зеркало с ними, и не разбилось, а в серебре его памяти остались образы революционеров и оккупантов.

Зеркало никогда не врёт. Первокурсница Лера не любила заглядывать в серебряную душу оракула. Неприятно же, когда изо дня в день показывают твой реальный вес, да не просто ещё показывают, а укоряют: нельзя в семнадцать лет весить семьдесят два кило, нельзя из бара под торшером таскать конфеты, нельзя, нельзя… Лера показывала язык и убегала – да ну тебя!

Но Алла не сбежала. Остановилась у зазеркалья и на мгновенье застыла. Она не узнала себя: бальное платье превратилось в вязаную кофточку и джинсы. Волосы на голове, кроме чёлки, теперь выглядели как щётка одёжная. Принцесса попробовала поправить руками причёску, но только обколола о щетину ладони. Чёрт-те что. По губам размазан какой-то красный маргарин, а на коленях морщатся складками джинсы.

Гостья одной рукой растирает губы, а другой вытягивает джинсы на коленях. Но остатки помады оранжевыми мазками въелись в кожу около рта так, что не помог и платок. Алла готова была разрыдаться, но тут подоспели тапочки, каждый с белым пушком на носу, как раз по ноге, бархатные, – ну чем хуже хрустальных туфелек? Сама хозяйка, волшебная фея, появилась из спальни и преподнесла их в подарок: «Надевайте, Аллочка, будьте как дома. Отныне эта пара будет вашей. Меня зовут Катерина Аркадьевна. Девочки, ступайте мыть руки, обед готов».

Душа несчастной Золушки согрелась, и началась другая сказка, настоящая, в которой у принцессы волосы длинные, тёмные, как шоколад, блестят и падают на плечи.

До встречи с Лерой Алла ненавидела домашние вечера. Мама приходила с работы и в перекошенном халате бегала от плиты к телевизору. Одной рукой жарила картошку, другой – утюжила простыни, а душа её томилась в любви из сериала. При этом картошка подгорала, ткань морщилась, но мама темп не сбавляла и даже в рекламу успевала переброситься парочкой милых фраз с единственной дочерью. С приходом отца же, обычно поздним – он что-то где-то выяснял, одно и то же и каждый день, – мама надевала маску неподвижности, собираясь для атаки. Спина и взгляд её становились напряжёнными. Она выявляла всё новые промахи этого никчёмного человека или, в крайнем случае, припоминала грехи минувших дней. Один промах отца – свет не выключил в ванной или разбросал носки, – и дом взрывался.

Никчёмный человек смиренно глотал яд. Молчал. Мыл ботинки под краном. Просил: «Замолчи». Плёлся на кухню. Ковырял вилкой в сковороде, вылавливая гладкие неподгоревшие дольки. Бросал вилку. Потом тарелку. И дом взрывался.

Сценарий шёл по кругу, но с годами папины глаза налились собачей тоской, а запах алкоголя уже обгонял его шага на два.

Но и это была не беда теперь, когда у Аллы появились Дятловские, люди из высшего общества. Теперь у неё будет своя жизнь и свой сценарий.

VI

Сегодня, двадцать лет спустя, старинное зеркало всё так же стоит в правде, но Лера совсем не замечает его. Так, иногда заглянет в его серебряную душу и вздохнёт, отгоняя воспоминания, которые упрямо следуют за нею по пятам. Вот и на дачу прокрались. Радуница ведь их праздник тоже. Весь день воспоминания ликуют от своей востребованности. Даже ночью не оставили свой шёпот. Дождь не шумит, ветер не летит – это после боя отдыхает небо, прячет свет. Но тучи жмутся друг другу всё плотнее, значит, перемирие не продлится даже до утра.

Лера, переодетая в не по возрасту розовую пижаму, смотрит в небо, а видит себя и любимую подругу Аллу, первокурсниц в читальном зале нового корпуса, походившего на огромный лайнер из стекла…

В настоящих сенях настоящего дома скрипнула дверь и как будто послышались шаги. Хозяйка тут же очнулась и бросилась встречать гостя, но столкнулась с пустотой. Дверь закрыта. Лера с трудом отворила её и с босыми ногами выбежала на промокшую террасу. Напрасно сырые доски липнут к ступням и холод пробирает до костей – ей всё ни по чём. Лера вздыхает и озирается по сторонам. Здесь никого нет. И не было.

Пришлось вернуться в дом ни с чем, с одной только воспалённой обидой. Голова потяжелела, сердце затрепыхалось, и Лера поплелась на кухню за каплями – в конце концов, надо просто уснуть, так же крепко, как тётя Ира. В её окне, за попарой (участок под паром), мерцает голубоватый свет ночника и желает всем сладких снов. Но опять доносится топот, на этот раз со второго этажа, как будто носится невидимка, по-детски перебирая ножками. Лера обомлела – никогда, никогда она не останется в этом доме одна. О боже, такие же быстрые шаги слышала мама за день до смерти папы. Скорее на кухню, за каплями. Они заморозят горло, заморозят чувства. Надо забыть, надо спать.

Сердечные капли Николай Николаевич всегда запивал студёной водой, такой холодной, что рука, сжимающая стакан, леденела от стекла, – так быстрее остывают волнения и умолкает совесть.

Приём лекарства стал ритуалом: Катерина Аркадьевна отсчитывала разноцветные пилюли, выломанные из веера блистеров, целовала мужа в лоб, а он из её рук глотал порцию эликсира их счастливой жизни. Она секундомером измеряла пульс, но результат так и не записывала в блокнот. Не успевала. Любимый пациент впивался поцелуями в её руку и сам ловил губами на её запястье пульс, нарастающий до лихорадки…

Но за день до ухода он не позволил жене приближаться к себе и от лекарств отказался. Всю ночь пил чай и курил. Катерина Аркадьевна не решалась спросить у него что-нибудь по существу и строила планы о том, как завтра же увезти его в город и показать врачу, как уговорить, как задобрить… Опоздала. Стоило ей на рассвете задремать – он ушёл. Тихо. Сидя в кресле у письменного стола, на самом краю которого стоял портрет дочери. Доня рядом, улыбается. Он прощался. Как всегда, разговаривал с ней.

Отец и дочь гуляли только вдвоём, объедались мороженым, говорили о чёрных дырах, о ядерном взрыве, о Шаляпине. У них не было тайн. Маленькая дочь немолодого отца доносила ему сплетни, подслушанные в разговорах мамы и маминых подруг: про гадкую свекровь, про любовника соседки, про шалости маминой двоюродной сестры. Отец выслушивал, часто повторяя: «Да?» – но в объяснения пускался, только если видел непроходимую дремучесть, как в истории о колдовстве на смерть, которую с придыханием и паузами поведала ему семилетняя Лера.

Супругу в невежестве он не упрекнул, но напряжённо посмотрел на неё и попросил меньше языком чесать и больше читать. Катерина Аркадьевна не поняла, откуда ветер, а целуя светлые глаза своей детки, так и не увидела, какие тайны хранит их глубина.

Лишь одно мгновение на лице нынешней Леры сиял свет детства. И тут же воспоминания взбунтовались, и сердце её кольнули воспоминания о самом страшном дне. В тот самый страшный день ушёл папа. Тогда Лера тоже не дозвонилась своему мучителю и разбила трубку телефона. Квартира показалась ей пустой и чужой. В тот день ей стало вдруг понятно – семьи больше нет.

Лера не верила, Алла рыдала. Они примчались быстрее света. Костя, обнимаясь с Катериной Аркадьевной, соображал. Мужчины Леры заблудились в личной жизни, поэтому на его единственные мужские плечи легла организация похорон. Вдова же то рыдала вместе с Аллой, то твердила дочери: «Он меня не простил».

VII

Минувшим вечером предчувствие беды царапнуло по самому сердцу очаровательной выпускницы столичного университета радиоэлектроники и информатики. Наутро это предчувствие уже ныло в её груди, а на паре по экономике – стальными когтями полосовало душу: где же отец? Время ожидания истекло минувшей ночью. Снежана Янович, так звали взволнованную выпускницу, напряжённо пялится на доску, изображая интерес к загогулинам, которые вторую пару подряд рисует молодой преподаватель, попискивая каждые пять минут: «Это вам понадобится на защите» или «Я задам дополнительный вопрос».

Казалось, залитая солнцем аудитория терпит напрасные муки. Выпускники университета радиоэлектроники и информатики забили на консультации и пары и ведут образ жизни свободных людей: работают или тусят в своё удовольствие. И продлится этот праздник жизни до самой защиты дипломного проекта. Не повезло только выпускникам потока системных программистов, где учится Снежана. В руководители экономической части диплома им достался новоиспечённый препод с польским образованием и опытом руководящей работы в итальянской компании – щуплый молодой человек с ошпаренным ёжиком волос на голове. В чине зама председателя его включили в экзаменационную комиссию. Преподавателю с польским образованием новая должность казалась настолько важной и государственной, что он раздул скромную экономическую часть дипломного проекта до основной и обязал своих выпускников сдавать какой-то допуск по экономике. Этот допуск он возвёл до уровня госэкзамена, увеличив число обязательных консультаций до двух пар ежедневно, кроме субботы.

Страдающие выпускники каждый день обсуждали своё унизительное положение, особенно в последние два дня, когда майское солнце из дремлющего светильника превратилось в огнедышащее светило, но, как избавиться от ярма, так и не решили, просто ещё больше возненавидели экономическую науку. Снежана не исключение. Из последних сил она переписывает с доски формулы в тетрадь и вдруг ловит шёпот, который доносится из-за спины.

– Да была я в деканате, была! Чего пристал? Сегодня опять ходила. Про нашего поляка всё изложила, самому Михал Палычу. Всё показала. Бесполезно, понял? – возмущается голос её подруги и старосты.

– Дашк, правда? А чё, он не въехал? – спрашивает голос одногруппника, у которого заложен нос.

– Это ты не въезжаешь. Поляк ничего такого не нарушил, я тебе говорила уже, всем говорила.

– Жесть. Михал Палыч не видит, что наш препод идиот в натуре?

– Да видит, – шипит Дашка.

– И чё?

– Чё, чё… Ржёт, чё. Говорит, у них на этой кафедре все идиоты.

Снежана хочет улыбнуться, но на парте перед самым её носом мобильник начинает жужжать и дрожать, как бензопила.

Одногруппники, все как один, обращают взгляд на хозяйку обнаглевшего телефона, а преподаватель-новатор роняет мел и кричит:

– И это на выпускном курсе! Приходится умолять студентку отключить телефон! Какое неуважение к аудитории! – Он морщится, как выжитый лимон, а в голосе появляются нотки угрозы. – Я буду вынужден удалить вас, Янович, и сообщить в деканат. Пока – предупреждаю, но…

Снежана бледнеет, но ей удаётся улыбнуться.

– Мне жаль. Прошу извинить, – произносит она кротким, но уверенным голосом.

От гипноза сияющих глаз очаровательной студентки во взгляде польского препода стихает гнев. Захлопав невидимыми ресницами, он мямлит привычное уже:

– Это вам понадобится на защите. Я задам дополнительный вопрос.

Снежана кивает, а преподаватель, словно получив команду «Отомри!», поворачивается лицом к доске и продолжает выписывать мелом загогулины. Но покой в аудитории так и не водворяется. Мобильник, переполняясь от возмущения, снова начинает дрожать в руке Снежаны. Почему она не отвечает на вызов? Третий день уж не спускает глаз с экрана, ждёт звонка, а когда он, верный друг, дорогой подарок от родителя на Рождество, наконец исполнил желание хозяйки, та, не глядя на экран, вызов сбросила. Хорошо ещё, дорогой подарок не уразумел, что хозяйка желает грохнуть его об пол и больше никогда в жизни не связывать себя с такой бесполезной вещью, которая молчит, когда ждёшь звонка, и чем сильнее ждёшь, тем упрямее молчит. Но если стоишь у кассы в магазине, или трескаешь, умирая от голода, любимую жареную картошечку, или, ещё того хуже, находишься в зоне под знаком перечёркнутого мобильника, можно быть на все сто уверенным, что телефон обязательно зазвонит, запоёт, задребезжит, выведет из себя, Разве что заранее его совсем отключить. Но десятки раз в день его включать и выключать, помнить и следить… Зачем такая суета, если всё равно нужного звонка никогда не дождёшься вовремя?

Старый друг уже не сердится, он щекочет ладошку хозяйки, предлагая мир, но не угодив душеньке своей и в этот раз. Снежана, подождав, пока поляк полностью погрузится в волны мировой экономики, украдкой бросает взгляд на экран: может, звонил отец? Не он! Почему? Почему не он? Всего лишь звонок от одной неприятной особы – невестки Мишиной няни. Миша – любимый братик, ребёнок не обыкновенный, а особенный, совершенно беззащитный, с добрыми умными глазами, которыми он общается без слов. За двенадцать лет его жизни слова им так и не понадобились.

Няню, Анастасию Сергеевну, Снежана любит так же сильно, как и отца, но родственники няни, особенно невестка, вызывают у неё неприязнь.

Когда Мишеньке исполнился год и стало ясно, что диагноз неотвратим, отец привёл в дом няню, учительницу русской литературы и истории. Пенсия её была мизерная, зарплата тоже и аппетит молодой невестки не удовлетворяла. Она подыскала для свекрови работу денежную, не репетитора с копеечной оплатой, а сиделки, «смотрелки» и «воспиталки» ребёнка-инвалида из благополучной семьи – пусть вносит, убогая, посильный вклад в бюджет.

Сама невестка Анастасии Сергеевны со своей работы уволилась, а новую, престижную, так и по сей день не подыскала. Просто и замечательно – свекрови целый день дома нет, а то и ночь, а то и в санаторий с подопечным укатит на месяц, и деньги приличные. Можно с мужем на отдых выезжать, и о новом жилье не надо заботиться. Квартира свекровки-то приличная, в центре города, только мебель старая и книг огромное количество, а выбросить их чёртова бабка не даёт. Так, в быту, спокойная, не спорит, но если до книг дело дойдёт – вскипает, как кровь праведника, и грозит жену родного сына на улицу выбросить, хоть в мороз. Да и муж в такие минуты не супругу поддерживает, как обычно, а на сторону матери переходит – это в нём гены предков просыпаются. Библиотеку эту ещё его прадед собирал, а может, и прапрадед – кто их разберёт, интеллигентов местных.

«Слава богу, я не ответила. Это не человек, а насос какой-то», – думает Снежана, содрогаясь внутри себя. Обычно Насос звонит отцу, чтобы, сетуя на тяжкую долю Анастасии Сергеевны и её стыдливый характер, сообщить, что тарифы на услуги сиделок выросли и за ночные часы тоже надо бы заплатить, по справедливости конечно. Снежану Насос недолюбливает, поэтому по телефону с ней если и беседует, то с крайним для себя напряжением, на разрыве шланга. Однажды под Рождество невестка позвонила Снежане и с придыханием выясняла, какое давление у родной «свекрули», и сокрушалась, как дорога нынче медицина.

А на днях, перед самым отъездом, отец отключил Насос навсегда. Из-за чего Анастасия Сергеевна почувствовала себя совершенно счастливой. Теперь она – просто родной человек, а не наёмный работник, и возится с Мишей дни напролёт, потому что по-другому не может, потому что после обеда малыш засыпает у неё на руках, а когда у него заболит спинка или простужен носик, то в её глазах он ищет спасение. А Снежана? Она избегает любой работы на кухне. Кто, если не Анастасия Сергеевна, встретит её после занятий? И подогреет обед, и поставит чай? Они пьют чай в чашечках из костяного фарфора и секретничают, как мать с дочкой, а потом вместе купают Мишу. Девочка милая, ласковая, она ненавидела провожать няню до двери и прощаться до завтра. Теперь этой несправедливости был положен конец.

Со дня на день семья Снежаны переезжает в новую квартиру, площадью на весь этаж, самый высокий этаж элитной новостройки столицы. Одну из комнат, где есть ванная, а из окна виден городской парк, весь, от края до края, и сквозь него бежит речушка к голубым холмам на горизонте, отец подарил Анастасии Сергеевне. Осталось переехать вместе со всеми, осталось совсем немного, только отпраздновать свадьбу. Сама же невеста как будто о свадьбе забыла. Одна мысль не даёт ей покоя: где же отец? Зачем она отпустила его «на денёк»? Было понятно сразу: поездка в Европу затянется. Когда его нет – в семье пропадает дух жизни, господствует уныние, и тягостное ожидание чего-то страшного нависает с потолка и холодит кровь.

«На денёк»… Да и Анастасия Сергеевна зря поддержала: «Детонька, отпусти на волю нашего орла, пусть летит. Мы с тобой справимся. О плохом не думай! А беда приходила к нам, даже когда Валерий Леонидович никуда и не отлучался».

Провинившаяся студентка срисовывает очередную загогулину, но стоит только преподавателю встретиться с ней взглядом, она тут же принимается хлопать ресницами, как героиня немого кино, отчего уши его сразу краснеют, а Снежана вздыхает – отличная оценка на защите уже обеспечена. Картину опять портит мобильник. Нет, звонить он уже не может, но в руке хозяйки вздрагивает так, что та пугается: а вдруг… вдруг началось? Опять. Вдруг это не Насос, а няня звонила с её телефона? Такое уже случалось. Значит, новость ужаснейшая. Что же с Мишей?

Коллективный сон одногруппников спадает от грохота, устроенного Снежаной на первой парте. Роняя сумку и телефон, она выпрыгивает с места. По её позвоночнику словно пробегает ток и щиплет глаза, вынуждая расплакаться. Из рук поляка выпадает мел, крошась и осыпая белой пудрой итальянские брюки сложного кроя. Кажется, гнев захлёстывает несчастного с головой. Челюсть его дрожит, точно как у кота, нацеленного на птичку.

– Ставлю «ноль»! – вопит преподаватель, поднимаясь на носочках припудренных туфлей. – Попрыгаешь у декана, а не у меня на паре!

Но поздно. Угрозы не догоняют адресата. Пока преподаватель орёт, Снежана пролетает вниз по лестнице с восьмого этажа. Гравитация хватает её за каблуки, сохраняя закон всемирного тяготения. Но разве человек подвластен земному закону, когда закон небесный повелевает спасти ближнего? Снежана летит, вызывает такси и звонит Насосу, который отвечает только раза с десятого.

Разговор не клеится. Невестка, взяв ноту высокой культуры, уходит от прямых ответов и курит в трубку. Из мусора фигур её речи Снежана вытягивает-таки слова, несущие смысл, и выстраивает объяснение происходящего: мать внезапно пришла с работы, как обычно, привела свору подружек и выдворила свидетеля, Анастасию Сергеевну. Мысль «Что с Мишей?» опять проносится пулей от сердца в голову.

С няней поговорить не удаётся: она оставила свой телефон, и сумку, и всё на свете в доме Яновичей, когда утром отправилась с Мишей на прогулку, а вернуться уже не смогла. После прогулки у входной двери Анастасию Сергеевну с улыбкой встретила хозяйка в кухонном фартуке и с влажным полотенцем на могучем плече. Она закатила коляску и перешла в наступление: няню просто-напросто уволила, ещё и хлестнув для верности полотенцем. Затолкала в лифт и приказала молчать, если Анастасии Сергеевне дорога жизнь Миши. С особым наслаждением невестка добавляет, взволнованно дыша в трубку, что из квартиры Снежаны то и дело выбегали раскрашенные бабы, курили, хохотали, зачем-то гремели мусоропроводом, а одна из них строила рожи Анастасии Сергеевне, пока закрывались двери лифта.

Лицо Снежаны темнеет. Она с трудом называет таксисту домашний адрес, тот переспрашивает раза два. Спустя минуту невестка звонит сама. Она уже не курит и строчит словами: Снежане нельзя домой, нельзя – так сказала Анастасия Сергеевна. На первой остановке у набережной няня ждёт машину папиного водителя Пети, которому удалось дозвониться. Снежане надо бежать к остановке. В дом зайдут вместе. Как сложно думать, когда надо действовать не раздумывая. Вопреки совету Снежана мчится домой. Мыслями она уже там, но серый Volkswagen с шашечками не успевает за ней, застывая на светофорах. Она кусает губы и мысленно подстёгивает автомобиль, как ленивую лошадь на скачках.

Со спины её прикрыла подруга и староста, прирождённая командирша – высокая русоволосая девушка с грудью последнего стандартного размера. В искусстве общения с деканатом и сложными преподавателями Даше нет равных. Бог наделил её дикторским голосом и взглядом, внушающим доверие, как у врача-психотерапевта. Однокурсники Дашу любят, но побаиваются. Она может колко пошутить, даже высмеять на весь универ, поставить на место, но и себя не жалеет ради товарищей: места в общежитии в лучших комнатах, стипендии троечникам, бесконечные поблажки двоечникам, классные вечеринки. И это ещё не весь список её добродетелей.

На первом курсе староста присматривалась к Снежане, но так и не нашла в ней ничего полезного для группы. Снежана была неболтлива, ничего не выпрашивала и не летела на Дашкины вечеринки, как все нормальные студенты. Но на втором курсе, сразу на первой неделе занятий, произошёл случай, благодаря которому староста не просто сблизилась с не охваченной своим влиянием однокурсницей, но и полюбила её всей душой. А произошло вот что.

В их группе учился юноша из областного города, высокий, нескладный, не самый сильный, но общительный и любил друзей, особенно Дашку. Они с первого курса придумывали смешинки для КВН и заводили всю команду. Звали его Рома Васильчиков. И вот в ту самую первую неделю второго курса у него скончался отец из-за неимоверного пустяка – порезал палец и умер от заражения крови. Рома чуть не умер и сам, прямо на лекциях, когда узнал. Вся группа во главе со старостой бросилась спасать друга, но Рома так и не мог взять себя в руки: напивался, плакал, а потом, растирая слёзы, объявил, что у матери нет денег, поэтому он бросает учёбу. Староста впервые ощутила свою ничтожность: она похудела, и огонь лидерства погас в её маленьких дерзких глазах. И тут подоспела помощь. И от кого? От Янович! От девушки, которая Ромку почти не утешала – так, раз похлопала по спине и что-то ему на ухо шепнула.

Рассеянная от горя Даша, обхватив руками журнал, своим тяжёлым задом захлопнула дверь деканата и чуть не рухнула на пол. И вдруг напротив как из-под земли выросла Снежана и уставилась на неё блестящими немигающими глазами, чёрные узкие зрачки которых, расширяясь, затягивали в свою бездну всё Дашкино естество.

– Покурим, – то ли спросила, то ли приказала не охваченная авторитетом старосты одногруппница.

Даша втянула голову в плечи и прошептала в ответ:

– Ты разве куришь?

– В курении главное не дым пускать, а перетереть дела всякие.

Староста обняла журнал покрепче и отправилась следом за Снежаной на второй этаж, в курилку для преподов, куда студенты обычно не совались. Да и преподаватели дымили обычно в лаборантских.

– Стой, – на полпути остановилась Снежана и сунула в карман Дашиных брюк сложенные вдвое купюры. – Это деньги для Ромы.

– Эта вот? – Дашка оторвала наконец руку от журнала и стукнула себя по боковому карману брюк.

– Да. Пусть не уезжает. Я помогу ему за учёбу по безналу платить и буду приносить для него в месяц по два стольника. Ты будешь выдавать. Проживёт. Стипендия ещё.

– А? Здорово. Но… как это я ему буду выдавать? Может, сама? Я зачем? – захлопала глазами староста.

– Даш, давай так. Я отвечаю за материальную часть, ты – за моральную. Ромка ничего не должен знать. И никто не должен. Это наше с тобой дело. Понятно?

– И как ты себе это представляешь? Ну, за учёбу куда ни шло! Я как-нибудь договорюсь с секретаршей. А доллары твои? По почте, что ли, ему присылать, от анонима? – съязвила староста, придя в себя.

– Ты же умная, ловкая. Придумай что-нибудь. Например, что это матпомощь от БРСМ, или от города, или что-то в этой теме. Скажи, что выбила, скажи, чтоб фотки, справку какую-нибудь принёс, для достоверности, флюорографию сдал… Ну, типа того. Договорились? – Снежана сверкнула глазами.

Даша кивнула:

– Ладно, только ты в следующий раз родными неси, а то наши с общаги заподозрят чего.

– Поняла, – не прощаясь, бросила Снежана и убежала вниз по лестнице.

Староста смотрела ей вслед и думала: «Вот ведь какой светлой оказалась наша тёмная лошадка».

С той поры Снежана стала появляться на вечеринках, участвовала в КВН, правда без особой охоты. Взамен она получила покровительство и сердечную дружбу старосты, которая отстаивала каждого подопечного в любой, даже самой провальной ситуации. Например, в такой, как та, что имела место быть сегодня на паре по экономике.

Когда Снежана вылетела из аудитории и поляк, стоя у доски, заверещал – староста забыла, как дышать. Предводительница студенчества с трудом удержала падающую нижнюю челюсть. Сонливость мгновенно спала с неё так же, как со всей аудитории. Обведя взглядом присутствующих, Даша хмурит брови. Нельзя показать народу, что ситуация без контроля, что любой может вот так, запросто, без ведома старосты, убегать с занятий. Тем более препод по экономике – нетипичный и от него можно ожидать любых провокаций.

Она кажется сейчас себе отлитой из бронзы, но поднимается-таки с места и произносит:

– Казимир Владиславович, простите нас и Снежану Янович. – На Дашку со всех сторон устремляются обалдевшие взгляды друзей, а Васильчиков сжимает её ладонь под партой. – У неё чрезвычайные обстоятельства. Младший брат – инвалид. Ребёнок тяжело болен. Янович в срочном порядке звонят из детской поликлиники. Если что… Порядок такой. М-м… Понимаете, требуется её присутствие. У человека тяжёлая ситуация в жизни… – В последней фразе каждое слово бьёт по ушам, как молот по наковальне.

Кроша в ладони остатки мела, поляк шипит в ответ:

– У кого ещё тяжёлая ситуация в жизни – покиньте кабинет.