Вечное

17

— Свободна! — рявкнул на меня Став и припечатал к груди копию приказа. Грудь вздрогнула и заволновалась. Форма надзора с этой стороны давала мало простора для волнений, так что комиссар Восточного зрелищ не дождался, только возражений по второму кругу, которые проигнорировал, закатив глаза. Выглядело натурально. Если бы прилег, вообще от умирающего было бы не отличить, а он стоял и высоты гномьего роста как раз хватало, чтоб смотреть этими глазами в мои.

— Иди, Гарпия, иди, пока я добрый.

— Вот это как раз и настораживает. А как же “защищать и оберегать”?

— Так я тебя за этим и отправляю. Иди и защищай! Готовься защищать, дабы не посрамить и преумножить

— Чего преумножить?

— Не посрамленное.

— А оберегать как же?

— Так я как раз и оберегаю. Себя. От начальственного гнева. Велено будущего магистра временно освободить — я освободил.

И внаглую выпинал меня из своего кабинета.

Стояла на крыльце с видом на стоянку и понимала, что действительно надо ехать и готовится. Раз так. А я только хотела расслабиться, почитать журнал заявок, чаю попить с Твинком за неимением Пышко, построить практикантов во дворе, покапать где-нибудь чего-нибудь, даже если вездесущий стажер увяжется. Живет он тут что ли? Как ни приду — тут. Впрочем, я одно время тоже в отделении почти жила, а сейчас как в гости хожу. Вроде и родное все, знакомое, кабинет вон отдельный, а… не то. Будто прошло что-то, а я и заметить не успела, когда.

— Молодость? — спросил подкравшийся Став. Если была нужда, невысокий, но крепкий и обычно шумный гном умел и передвигаться бесшумно, и возникать из ниоткуда.

— Я вслух говорила?

— Зачем? По лицу видно.

— Так не старая же вроде…

— То-то и оно, что вроде, — ответил Став, подумал, полез за пазуху, где прятал трубку и смесь для курения. Доставал очень редко, но всегда с собой носил. Присел на ступеньки.

Резво скачущий поперек двора к нам стажер Пештин, остановился и сменил направление, пошел к другому входу, обычному, а этот был “Только для”. Тут ходить, а тем более сидеть — заслужить надо.

Я пристроилась рядом с комиссаром. Солнце грело в макушку, сизоватый дымок гномьей трубки был почти не виден, лучший в Нодлуте специалист по посмертному допросу, и один из лучших некромантов-практиков мечтательно и немного печально улыбался в усы.

— Были у меня в детстве ботинки. Красивые. Красной кожи с пряжками. Батя на ярмарке в Нодлуте купил к именинам. Очень я их любил. Носил, не снимая. Даже когда малы стали. Пальцы стер до волдырей, а все равно… Пока мать не отходила розгой, так что в аптекарской лавке мазь за пять чаров покупать пришлось. И для ног и для места, откуда они растут. Не доходило до меня, что когда вырос, другие ботинки нужны.

— Ботинки?

— Ну или эти, Тьма, сандалеты. Что в Лучезарии на пляже носят. Пальцами наружу. Чтоб не мешало ничего. Так что давай, Гарпия, обуй их там всех. Поняла? Иначе на порог не пущу. Будешь, как супружник твой, котом в дыры лезть, потому что тянет, где тепло.

— А вы там будете, мастер Став?

— Все там будем, — загадочно изрек гном.

Я встала и ушла. Не прощаясь. По традиции. Потому что хотела сюда вернуться. Хотела сюда возвращаться. Даже котом и в дыры.

Мой новый мобиль “Мартон Астин Хинэ”, полученный взамен раритетного “маарда”, кричаще некромантский и черный, странно смотрелся на надзоровской стоянке. Как модельная туфля среди домашних, удобных, но неказистых. Обувные аллегории Става пришлись душе по душе. И эту душу грело, что мои туфли теперь моднее, чем у “кота”, пусть утешается своей гривой.

Обмен ценностями между мной и ана Феррато состоялся вчера. Затем пришлось съездить к нотариусу, чтобы оформить взаимное дарение, и где-то там по пути кто-то сказал про скрепить и поесть, и я показала вампирам “Погребок”. Пышко был мне очень рад. Гостям тоже. Сначала, а потом не очень, потому что Эверн прибалдел от Годицы. Урчал ей комплименты, называл богиней домашнего очага, норовил облобызать пальцы и лопал все, что ему приносили. Я наблюдала и пыталась угадать, сколько еды может поместиться в умеренно сложенного вампира, но так и не угадала. Лайэнц отведал гуляш и томатный суп, уселся в уголочек и шуршал там карандашом. Я думала, чертит что-то или изобретает, а он — рисовал. Годицу. В очень странной манере. Будто она была механизмом, но живым.

— Меня один эльф научил, давно. Эста Фалмари, — улыбаясь темными, похожими на вишни, глазами пояснил ана Феррат. От улыбки его внешне вполне молодое лицо, будто покрылось сеточкой тонких кракелюров, как на старой картине, и сделалось от этого приятнее. — Я вам очень благодарен, детка. За звонок вашего сына, за “маард”, за ужин этот, за Эверна, который улыбается, потому что здесь ему пахнет домом, и за память.

— Кем была для вас та женщина, Малена Арденн?

— Искра. Она была моей искрой, — тепло улыбнулся Лайэнц, не размыкая губ. — Я еще немного повыгуливаю Эверна, а вы езжайте домой, детка, вас там ждут. Это очень важно, чтобы кто-то ждал. Тогда есть ради чего возвращаться.

И вот я возвращалась и думала, отдал ли Феррато свой странный рисунок Годице или себе оставил? Дара свои редко кому дарила. Могла показать и тут же спрятать. Или и вовсе сжечь. Она любила живой огонь и всегда устраивала в гостиной лежанку из одеял и подушек, когда большой камин разжигали. Особенно любила, когда Мар просился “в гнездо”.

Не проходило и нескольких минут, как Холин, по обыкновению, занимал собой все пространство, а дочь хомячилась у него на животе. Лайм, ревнуя, тут же лез под бок, а я наблюдала из кресла, как пламя искрами отражается в их глазах. Три пары родных глаз. Потом Марек бросал в мою сторону что-то вроде “Ну сколько нам еще ждать?” и их тихие посиделки превращались в кучу-малу, потому что в гнезде становилось тесно и шумно: темные детишки хотели мать себе, глава темного семейства — себе.

Мы давно не разжигали камин. Может поэтому все так случилось?