Византийская принцесса

Глава двенадцатая

Долгий день заканчивался; солнце утратило свою пламенную победоносность и медленно краснело. К тому времени севастократор едва держался в седле — одному Богу ведомо, как он еще не рухнул на землю от усталости. Он глянул на небо и увидел, что приближается закат.

Он вздохнул полной грудью, и вдруг боль, доселе дремавшая в его теле, ожила — вся разом. Она принесла с собой черноту, и для Тиранта наступила ночь.

Когда он открыл глаза, над ним был полог шатра, еле-еле подсвеченный слабым сиянием полуночных светил. Ему показалось, что сквозь колеблющийся полог он различает звезды с их незримой музыкой: в необозримой дали, затерянные в глубинах богозданного неба.

— Где Ипполит? — прошептал Тирант.

В ответ он услышал совершенно не то, на что рассчитывал, потому что тьма в шатре ожила и забормотала:

— Севастократор очнулся!

— Слава Богу!

— Кузен, вы слышите меня?

— Где Ипполит? — громче повторил Тирант. Он помнил, как в разгар битвы Ипполит отдал ему своего коня, и теперь желал знать, что случилось с юным сеньором Малвеи.

— Я здесь, — проговорил голос Ипполита.

Тирант поднял руку, нащупал его волосы, пробежался пальцами по лбу Ипполита; затем рука упала на покрывало.

— Вы целы?

— Да, мой господин, я совершенно цел и невредим.

— А Сверчок? — спросил Тирант.

Никто ему не ответил, и Тирант погрузился в сон.

Когда он пробудился, шатер был уже заполнен светом. Рядом с постелью севастократора лежал Диафеб. Он так и заснул на том месте, где сидел, вслушиваясь в дыхание двоюродного брата. И пока Диафеб спал, Тирант, опершись на локоть, смотрел на него — на его кудряшки, рассыпавшиеся по смятому покрывалу, на богатырские плечи, на гладкий лоб: никакая забота не угнетала Диафеба.

Затем Тирант опять улегся на свою постель и закрыл глаза в ожидании, пока придут слуги и принесут ему умывание и завтрак.

В ту ночь, несмотря на все заботы врачей, умерло много раненых — по одному этому уже можно было судить о том, какой жестокой оказалась случившаяся накануне битва. Здоровье севастократора также тревожило людей, но, ко всеобщей радости, он оказался способен встать на ноги и даже сесть в седло.

И когда он вышел из шатра, к нему бросались люди и целовали ему руки. Но Тирант шел, опустив глаза, и выглядел печальным, а на Диафеба он даже посмотреть не захотел, так что сеньор Мунтальский шел за плечом своего двоюродного брата и растерянно моргал — гримаса, ему совершенно не свойственная.

Город Сен-Жорди, где укрылись спасшиеся турки, был невелик, но очень хорошо укреплен. Он стоял на небольшом холме, окруженный двойным кольцом стен. Речка, протекавшая под холмом, представляла собой еще одно естественное препятствие; с двух других сторон были прокопаны арыки, питавшиеся из этой реки.

Тирант видел на серых стенах городка турецких воинов, разодетых в белое и зеленое, размахивающих мечами и сверкающих зубами: охота им было подразнить христианских воинов.

Севастократор велел своим людям готовиться к штурму.

Собрали и принесли лестницы. По счастью, накануне турки так устали после сражения и бегства, что не стали хорошенько готовиться к обороне, поэтому ни котлов с кипящим маслом, ни бомбард у них при себе не было. Но, выспавшись и передохнув, турки оказывали штурмующим яростный отпор и без кипящего масла и бомбард.

Первые храбрецы уже поднялись до середины лестниц, когда на головы их обрушились камни. Лучники пускали стрелу за стрелой, и многие стрелы находили цель. Две лестницы из трех опрокинулись, и несколько человек, бывших наверху, переломали себе ноги.

Попытка выбить ворота тоже не удалась, поскольку изготовить хороший таран христиане не успели и били в окованные железом дубовые створки простым бревном.

И потому пока войско Тиранта безуспешно пыталось прорваться в город, граф де Сен-Жорди сел на коня и поехал объезжать городок кругом, так что в конце концов очутился на противоположной стороне. Там имелись еще одни ворота, ведущие в еврейский квартал. Граф де Сен-Жорди остановился прямо перед ними и затрубил в свой рог, надеясь, что кто-нибудь из евреев узнает его.

Так и произошло, и скоро на стене показался один человек. Он присел на корточки и вытянул шею, рассматривая всадника, стоявшего под стеной. Граф де Сен-Жорди снял шлем, чтобы его могли узнать, и позвал:

— Кто здесь? Назовись!

— Меня зовут Иаков, — ответил человек на стене. — Неужели это вы, мой господин?

— Да, — сказал граф де Сен-Жорди.

— Ох! — вскричал Иаков, вскакивая на ноги и делая такое движение, словно собирался прыгнуть со стены прямо на землю, к ногам графской лошади. В последний миг, впрочем, он удержался от столь опрометчивого шага. — Ох, мой господин, это вы!

— Кто сдал мой город туркам? — спросил граф де Сен-Жорди.

— Тот сеньор, которого ваша милость оставили здесь управляющим, — ответил еврей, не скрывая слез. — Как прослышал он о том, что Великий Турок всех побеждает, так сразу же поехал к нему на поклон и передал ему ключи от города, а всех нас лишил свободы.

— Ну так знай, что я вернулся и вместе со мной вернулась и ваша свобода! — сказал граф де Сен-Жорди. — Открой мне ворота!

— Я все сделаю, — заверил Иаков. Он широко улыбнулся и скрылся из виду.

А граф де Сен-Жорди двинулся обратно и скоро предстал перед Тирантом. Севастократор, с горящим красным шрамом на щеке, в сломанном шлеме без подбородника, повернулся на голос графа. Дернул углом рта — вместо улыбки.

— Остановите штурм, — сказал граф де Сен-Жорди.

Севастократор на мгновение прикрыл глаза. Лицо его было запыленным, и граф де Сен-Жорди вдруг увидел Тиранта мертвым — смертельно усталым, с черными веками и провалившимся ртом. Видение длилось лишь миг, но этого оказалось довольно, чтобы графа де Сен-Жорди передернуло. Он поскорее взял севастократора за руку и дружески сжал ее.

— Сражаться больше не нужно, потому что город взят. Мы войдем в него через ворота еврейского квартала.

Глаза Тиранта ожили, и страшный образ рассеялся.

— Евреи впустят нас?

— Да, потому что я всегда жил с ними в большой дружбе.

— Что же турки — не подозревают об этом?

— Вот именно, — засмеялся граф де Сен-Жорди. — Поспешим.

И Тирант приказал трубить, а затем поднял свое копье с флажком, показывая направление маневра. И скоро город был затоплен христианским воинством. В каждом доме, на каждой улице шло сражение, и мостовая сделалась скользкой, как рыбья чешуя, столько пролито было на ней крови. От запаха железа ныли зубы и чесались губы.

Тирант не сходил с коня. Он неподвижно стоял посреди рыночной площади и просто смотрел на то, что происходит вокруг. Севастократор был странно безучастен. Он оживился только один раз — когда граф де Сен-Жорди, весь забрызганный кровью, покрытый пылью, с потеками пота через все лицо, предстал перед ним с каким-то богатым турком. Турок был оглушен ударом по голове и едва соображал, что творится. Граф тащил его за руки, связав их в запястьях поясом.

Швырнув турка под ноги севастократору, граф де Сен-Жорди выкрикнул:

— Вот он, который мнил себя хозяином моего города!

Тирант смотрел на корчившегося турка и не произносил ни слова.

Тогда граф де Сен-Жорди приблизился к севастократору вплотную и сказал:

— Отсеките его лживую голову! Я хочу, чтобы окончательная победа в этой схватке была закреплена вашей рукой.

— Убить пленного? — переспросил Тирант, едва двигая губами. — Нет.

— Хорошо, — преспокойно молвил граф де Сен-Жорди. Он схватил турка за волосы и сам перерезал ему горло, а затем, оттолкнув ногой тело, засмеялся.

— Государь здесь, — сказал вдруг Тирант.

— Что? — Граф де Сен-Жорди замер с окровавленным мечом в руке.

— Император, принцесса и несколько десятков рыцарей прибыли в замок Малвеи, — пояснил Тирант. — Гонец сообщил мне об этом за несколько минут перед началом битвы. Простите, что я не успел оповестить всех о столь важном и радостном событии.

При мысли о том, что, если бы не нетерпение и опрометчивость Диафеба, он мог бы вручить императору его империю, полностью освобожденную от турецкого владычества, Тирант скрипнул зубами.

Граф де Сен-Жорди пожал плечами:

— Вы самый удивительный человек из всех, кого я когда-либо встречал, Тирант Белый.

Тирант не ответил. Граф взял его за руку:

— Сеньор севастократор, в этом городе турки собрали множество съестных припасов на случай долгой осады. Я узнал это от него, — он кивнул на мертвеца.

— Распорядитесь, — сказал севастократор.

— О празднестве? — быстро уточнил граф де Сен-Жорди, поскольку успел усвоить: приказания севастократора следует исполнять в точности. — Мяса, хлеба и вина здесь столько, что достанет устроить большое пиршество и пригласить на него всех жителей города, включая и обитателей еврейского квартала, для которых можно поставить отдельный стол, дабы ни нам, ни им не оскверниться.

— Нет, — сказал Тирант. — Раздайте припасы людям.

— Но пиршество?.. — повторил граф де Сен-Жорди.

Он не хотел верить собственным ушам. Ему, как и многим в Византии, уже известна была страсть Тиранта к пышным празднествам с музыкой, танцами и представлениями.

— Что? — спросил Тирант после короткой паузы, как если бы его отвлекли от раздумий каким-то вопросом, давным-давно уже решенным и непонятно для чего воскрешенным.

— Я считаю, что такую чудесную победу следует отпраздновать, — настойчиво произнес граф де Сен- Жорди.

Тирант молча покачал головой и только повторил:

— Распорядитесь припасами разумно и раздайте тем, кто нуждается. Не забудьте и своих евреев — многие из них лишь кажутся богатыми.

Он тронул коня и отправился к раскрытым настежь воротам, чтобы покинуть город и уединиться в шатре.

Но едва севастократор оказался на равнине за воротами, как войско встретило его громовым приветствием. Тирант дожидался, пока смолкнут триумфальные клики, и ничего не говорил. Он выглядел таким печальным, что в конце концов люди замолчали, недоумевая: что такое случилось с севастократором, который только что одержал столь великую победу!

Тогда Тирант сказал:

— Если бы Диафеб выполнил мой приказ и оставался в укрытии до моего сигнала выступать, то сейчас Великий Турок был бы уже убит, а все его войско истреблено, и империя была бы свободна.

Он тронул коня и скоро скрылся в своем шатре.

Император, принцесса Кармезина и все дамы пребывали в крайнем беспокойстве, потому что с самой высокой башни замка Малвеи они видели лишь начало битвы, а именно: как Тирант выступил из лагеря со всем своим алмазным воинством. И жемчужное воинство попросту не находило себе места от тревога за славных христианских рыцарей.

Наконец принцесса явилась к сеньору Малвеи и слезно попросила его отправить кого-либо из верных людей для разведки.

— Прошел почти целый день, после того как Тирант переправился на «турецкий» берег Трансимено, а известий от него нет до сих пор, — добавила Кармезина, отводя глаза, — А ведь я — наследница империи, и мне надлежит вникать во все тонкости управления страной, в том числе и в военные приготовления.

— И вот вы дали мне добрый совет, ваше высочество, как и подобает мудрой правительнице! — воскликнул сеньор Малвеи. — Я тотчас пошлю человека за мост, чтобы он осмотрелся на месте и собрал для нас самые достоверные сведения.

— Такая предусмотрительность делает вам честь, — сказала принцесса и удалилась.

И еще целых полдня миновали в тайных волнениях и тайной надежде; за час до заката посланец вернулся с радостным известием: Тирант победил! Великий Турок, правда, ушел от севастократора и скрылся в городке под названием Бельпуч, но другой городок, Сен-Жорди, что в четырех милях от Бельпуча, освобожден!

Принцесса слушала вестника, стоя рядом с отцом, а Эстефания находилась там же и сидела в глубине комнаты на маленькой скамеечке. Она не решалась спросить о Диафебе, и тревога за судьбу возлюбленного совершенно изглодала ее сердце. Ведь до сих пор Диафеб всегда заботился о том, чтобы сообщить императору о победах своего двоюродного брата! Тем самым сеньор Мунтальский делал приятное императору и приносил большую пользу Тиранту. А сейчас от Диафеба не последовало ни письмеца, ни весточки. Должно быть, он мертв или тяжело ранен.

И оттого Эстефания не находила себе места. Она тихо ерзала на своей скамеечке, однако задать прямой вопрос не решалась, чтобы не выдать собственных чувств.

Кармезина же спросила ровным тоном:

— Как будущая правительница я, естественно, интересуюсь нашими потерями. Что известно о севастократоре? Жив ли он?

— К несчастью, мне удалось узнать лишь то, что турки бежали, — ответил человек сеньора Малвеи. — Я выяснил это благодаря тому, что лагерь их брошен и многие вещи остались валяться прямо в шатрах — их никто не потрудился забрать.

Кармезина подняла палец (палец этот совершенно не дрожал, равно как и голос принцессы, и Эстефания от души позавидовала самообладанию подруги).

— Молчите! — приказала Кармезина. — Сейчас я попробую сама сделать выводы, основываясь на услышанном, а вы, отец, — она повернулась к императору, — скажете мне, не слишком ли я уклонилась от истины. Ведь ваш опыт позволяет вам судить о подобных вещах!

— Разумеется, — кивнул император. — Я весьма доволен вашими успехами, принцесса, и полагаю, что из вас получится толковая правительница. Говорите же!

— Коль скоро шатры турок брошены и вещи в них нетронуты, стало быть, турки бежали сломя голову, а христианские воины их преследовали и преследуют до сих пор, — сказала Кармезина. — И ни один из наших рыцарей не вернулся потому, что все они заняты этим преследованием.

— Я того же мнения, — заявил император и хлопнул себя ладонями по коленям. — А еще я считаю, что нам следует сесть на коней и хорошенько осмотреться в турецком лагере. Там мы соберем добычу, а может быть, и отыщем какие-нибудь важные письма, из которых узнаем о дальнейших планах наших врагов. И если турки ждут подкрепления, то нам следует выяснить это как можно раньше.

Кармезина низко поклонилась отцу.

Скоро император со свитой, рыцарями из Малвеи и самим сеньором Малвеи уже сидели в седлах. Кармезина облачилась в свои доспехи и тоже уселась верхом, потому что не имела намерения уклоняться от опасностей войны.

И все вместе они выехали из ворот замка и направились к турецкому лагерю, где все выглядело пустынным и разоренным.

Вдруг Кармезина приметила какое-то движение возле реки и пустила коня в галоп, желая выяснить, что же там такое творится. Никто не успел остановить принцессу.

Некто верткий и черный, похожий на ящерку, скользил по берегу. Он то оступался и падал в реку, то вскакивал и опять бежал. Несколько раз он нырял в кусты и трясся там, не то от страха, не то от холода, а после снова выскакивал — очевидно, полагая, что это убежище недостаточно надежно.

Наконец Кармезина разглядела, кто там такой: то был арапчонок лет десяти или одиннадцати, почти совершенно голый, с блестящим черным телом и густыми волосами, которые торчали над головой так, что голова эта зрительно увеличивалась ровно в два раза по сравнению с ее настоящим размером. Глаза арапчонка были вытаращены, рот разинут, а язык высунут.

— Эй! — крикнула Кармезина, погоняя коня.

Арапчонок молча пригнулся к земле и побежал прочь, петляя между шатрами. Затем он исчез, но Кармезина уже увидела, где поколебался полог, и, спрыгнув с коня, вбежала в тот же шатер.

Арапчонок зарылся в груды покрывал и еще одно натянул на голову и так замер, полагая, что в подобном положении его не заметят. Однако Кармезина отбросила ногой покрывала и схватила арапчонка за волосы.

Как он ни отбивался, она храбро вытащила его наружу и показала своему отцу и другим рыцарям.

— Смотрите! — воскликнула принцесса. — Разве я не отважная рыцарша? Вот какого врага я пленила! Теперь мне будет чем похвалиться перед севастократором, ведь я первая ворвалась в лагерь врага и захватила там пленника!

Арапчонка связали и конец веревки прикрутили к седлу одного из рыцарей, наказав тому доставить пленника принцессы в замок и там хорошенько умыть и прилично одеть, а после и накормить как можно лучше, потому что у него все ребра торчали наружу.

Император смотрел на свою воительницу-дочь с нескрываемым удовольствием — так она была хороша и вся раскраснелась от собственной смелости.

Несколько раз Диафеб заходил в шатер севастократора, поскольку тревожился о его здоровье, но Тирант либо притворялся спящим, либо погружался в задумчивость и едва разговаривал со своим братом, так что в конце концов Диафеб впал в глубочайшую печаль и места себе не находил от грусти. Сейчас он готов был проклинать себя за невоздержанность и за то, что вступил в битву раньше времени. Но потом он вспоминал, как наблюдал за ходом сражения, как видел усилия и кровь своего брата, и сердце в нем закипало. Диафеб понимал: повторись все сначала, он бы опять не устоял.

Так он сидел и рассматривал собственные руки, как будто силился в запутанных линиях ладоней прочитать ответ на все неразрешимые вопросы, когда его нашел некий человек в простой одежде. Человек этот поклонился и спросил, не Диафеба ли Мунтальского видит перед собой.

— А хоть бы и Диафеба Мунтальского, — ответил Диафеб сердито, — тебе что до этого?

— Мне — ровным счетом ничего, — ответил человек, — однако госпожа Эстефания Македонская просила передать вам вот это послание. И еще могу добавить, — сказал этот человек, видя, как встрепенулся и покраснел Диафеб, — что госпожа Эстефания все время горько плачет, полагая, что ваша милость погибли.

— Боже! — вскричал Диафеб, выдергивая письмо из пальцев посланца. — Где же ты был, каналья? Почему медлил? Я тебя на куски изрежу! Прохлаждался, небось, у какой-нибудь пригожей вдовушки-горожаночки и щупал за задницу ее дочку, пока я тут с ума схожу от горя!

Он развернул письмо, покрутил его перед глазами, привыкая к греческим буковкам, и наконец утвердил в правильном положении. От тряски часть букв перепуталась и сплелась хвостиками и крючками, так что прочитать их Диафеб не сумел, но некоторые слова, особенно написанные по-латыни, он разобрал и вынес из письма главное: сеньора Эстефания не осушает глаз, ибо полагает его умершим, и желает умереть вслед за ним.

Не сказав больше ни слова, Диафеб сжал письмо в кулаке и побежал к своему брату.

— Сеньор! — закричал он, врываясь к Тиранту. — Смотрите, какое послание доставили мне от Эстефании! Она любит меня, она печалится, полагая, что меня убили! Смотрите, смотрите!..

Он был так рад узнать о великой любви Эстефании, что совершенно позабыл об их ссоре с Тирантом. Искренность этого порыва заставила и Тиранта отпустить на волю свою печаль и взять письмо в руки.

Он встряхнул листок, чтобы буквы пришли в порядок, и благодаря этому прочел в послании герцогини Македонской побольше, чем его двоюродный брат.

(Ибо после смерти Роберта Македонского титул и герцогство перешли к его падчерице Эстефании.)

Увы! Подобно тому, как все солдаты разными средствами выполняют одну и ту же задачу — колят, рубят, прорываются, убивают, забрасывают камнями, пускают стрелы и держат щиты, иначе говоря, убивают противника, — буквы в письме Эстефании, складываясь в многоразличные слова, служили одной-единственной цели: выразить ее бесконечную любовь к Диафебу. И ни о чем более они не сообщали.

— Где посланец? — спросил севастократор, опуская руку с письмом.

Диафеб осторожно отобрал у него письмо:

— Я позову его.

Человек императора явился вскоре и встал на колени перед ложем Тиранта.

— Мне жаль видеть вашу милость в таком печальном состоянии, — выговорил он, целуя руку Тиранта. — Все турки дрожат при одном только звуке вашего имени. Говорят, что в Византии появился франк, который не проиграл ни одного сражения.

— Да, — сказал Тирант рассеянно. — Что император?

— Бесконечно счастлив.

— А ее высочество принцесса?

— Она тревожится за жизнь вашей милости.

Тирант отвернулся и некоторое время молчал, пытаясь совладать с волнением. А тот человек добавил:

— Каких только подвигов не совершила прекрасная Кармезина! Не далее как вчера, облачившись в доспехи, она смело вошла в лагерь турок и пленила там одного из врагов. Клянусь спасением души, она схватила его за волосы и притащила к нам, а мы связали его руки и доставили в замок Малвеи, так что ваша милость сможет увидеть его при первой же возможности.

— Да? — сказал Тирант. — Боже, это ведь было опасно!

— На войне нет безопасных мест, — ответил слуга. — Пленник Кармезины находится под особой охраной. Полагаю, принцесса собирается подарить его вашей милости.

— Такой дар трудно переоценить, — сказал Тирант.

И приказал Диафебу немедленно седлать коня и отправляться в замок Малвеи.

— Я хочу, чтобы император, его достойнейшая дочь и все остальные узнали о случившемся из ваших собственных уст, — добавил Тирант Белый, — и берегитесь, если я узнаю, что вы солгали! Потому что ваши уши, брат, находятся в полном моем распоряжении, и я имею право отрезать их, когда мне заблагорассудится!

— Мои уши? — поразился Диафеб и воззрился на брата с искренним недоумением. — Вы намерены отрезать мои уши?

— Возможно, — сказал Тирант.

— И полагаете, будто я не стану сопротивляться этому?

— Может быть, и станете.

— Но я ведь имею законное право отстаивать мои уши, — продолжал Диафеб со вполне понятной горячностью, — поскольку они составляют часть моей прекрасной наружности и я закладываю за них некоторые из моих локонов.

— С недавних пор ваши уши — в полной моей власти, — произнес Тирант твердо. — Когда я приказывал вам сидеть в засаде, вы поклялись ими, а потом нарушили клятву.

Диафеб пригорюнился, вынужденный признать правоту кузена.

— Ступайте же, — велел ему Тирант. — Мое самое горячее желание — спасти императора и его дочь от боли неведения, в котором они пребывают.

— И Эстефанию, — присовокупил Диафеб.

— Это уж как вам угодно, — сказал Тирант.

О прибытии Диафеба стало известно, едва лишь он спрыгнул с коня. Не переменив одежды, сеньор Мунтальский сразу проследовал к императору, и вскорости туда же явились все дамы во главе с принцессой, которая вела с собой пленного арапчонка, разодетого в хорошенький кафтан красного цвета и пышные белые штаны; арапчонок был бос; принцесса держала золотую цепочку, которая крепилась к поясу пленника. Желая подчеркнуть свою принадлежность к воинской касте, принцесса оставила себе свой шлем с золотой короной; вся прочая одежда на ней была обыкновенной, пристойной для девицы из императорского дома.

Диафеб поцеловал руку императора, а затем перецеловал всех девиц без исключения, и последней он поцеловал Эстефанию. Герцогиня Македонская слишком настрадалась из-за предположения о том, что Диафеб, возможно, погиб, поэтому не могла больше скрывать своей страсти. Она держалась из последних сил и то и дело принималась плакать. Тогда Кармезина поднимала руку, как бы для того, чтобы поправить шлем, но на самом деле — дабы закрывать своим рукавом от посторонних взоров лицо Эстефании.

Когда Диафеб завершил повествование, Кармезина спросила:

— Опасны ли раны севастократора? Ибо из вашего рассказа явствует, что он получил несколько тяжелых увечий и совершенно изуродован!

— О нет, моя госпожа, если он и изуродован ударом копья в щеку, то самую малость! Что значит какой-то шрам через всю левую щеку по сравнению с той красотой, которая у него еще осталась? — горячо возразил Диафеб. — К тому же, если севастократор отпустит бороду, шрам этот будет совершенно скрыт.

— Боже, — прошептала принцесса. — Но пусть он даже и останется со шрамом, это не беда, лишь бы он жил…

— Полагаю, севастократор не подвергается сейчас большой опасности, — заверил ее Диафеб.

И вдруг самообладание оставило Кармезину и она залилась слезами. Эстефания подхватила ее в объятия, и так обе рыдали на плече друг у друга.

А император вздохнул и сказал:

— Война — неподходящее занятие для девиц.

Некоторое время государь обсуждал с Диафебом важные подробности и спрашивал, велики ли потери с той и с другой стороны, каков был путь отступления турок, какие города уже взяты Тирантом, а какие еще находятся под властью захватчиков — и тому подобное.

Наконец Диафеб раскашлялся, хватаясь за грудь, и, поскольку все это время он потихоньку грыз себе губы, пустил изо рта несколько кровавых пузырей.

— Что с вами, сеньор? — испугался император.

— Боюсь, я… не вполне здоров, — ответил Диафеб сипло. — В сражении… вражеская стрела… впрочем, большой опасности нет, но…

— Вы должны немедленно лечь в постель! — воскликнул император. — Я обязан заботиться о моих храбрых рыцарях как о собственных детях. Мой возраст и сан дают мне право говорить таким образом…

— О, если бы я был вашим сыном!.. — прохрипел Диафеб.

— Вы побледнели! — сказала принцесса. — Брат мой Диафеб… Боже, как вы бледны!

— Да, он должен отправиться в постель, — заговорили, перебивая друг друга, все дамы. Они были очень обеспокоены состоянием сеньора Мунтальского.

— Как ваш полководец я беру на себя командование! — Кармезина встала и дернула арапчонка за цепочку, чтобы и он поднимался тоже (все это время он сидел на полу у ног своей хозяйки и ковырял в носу). — Эстефания! Вы должны подать Диафебу руку, чтобы он оперся на вас, вы ведь теперь герцогиня Македонская и к тому же главный коннетабль моего войска, так что и сил у вас должно быть больше, чем у кого бы то ни было! А я займусь теплыми грелками и питьем для больного, потому что, как всякая принцесса, владею искусством врачевания.

Отдав такие распоряжения, Кармезина решительно двинулась к выходу, а Диафеб обнял Эстефанию за талию и побрел за нею следом. Арапчонок бежал, как собачка, и корчил рожицы. Ему понравилось жить у принцессы, потому что она его баловала, закармливала сладостями и вовсе не наказывала за мелкие шалости (а прежде ему частенько приходилось иметь дело с хозяйским кнутом).

Таким образом Диафеб был водворен в постель и благодаря болезни, истинной или мнимой, оставлен в замке Малвеи. Никто не заговаривал о необходимости для него возвращаться к Тиранту, туда, где все еще шли сражения или, точнее сказать, небольшие стычки с турками. Дамы ухаживали за Диафебом как за родным братом, и он ни в чем не знал недостатка, кроме любви Эстефании: та, страдая от желания, которое почитала за греховное, избегала встреч с больным Диафебом. Зато Кармезина навещала его по десять раз на дню и всегда рассказывала что-нибудь новенькое о герцогине Македонской, своей подруге.

— Эстефания, — сказала, например, Кармезина, — выложила цветными камушками ваш портрет, только мой арапчонок его разрушил, думая, что это не камушки, а леденцы.

И еще она сказала:

— Эстефания сделала четки, и в них столько бусин, сколько раз вы ее поцеловали, и когда она закончила делать эти четки, то нашла их чересчур короткими.

И еще Кармезина рассказала:

— Всякую ночь Эстефания натирает свое тело благовонными маслами и думает, что это вы прикасаетесь к ней ладонями.

А еще она поведала о том, что Эстефания хотела отрезать свои прекрасные волосы и сплести из них веревку. дабы Диафеб мог с помощью этой веревки взобраться на стену осаждаемого города и таким образом снискать себе великую славу.

Слушая все это, Диафеб распалялся все больше, и скоро постель его начала пылать, как будто он лежал не на простынях, а на раскаленных углях. И один край покрывала действительно немножко обуглился.

В середине третьего дня болезни Диафеба в замок Малвеи явился Ипполит — сын владельца. Он соскочил с коня и бросился к своему отцу, который был счастлив прижать отпрыска к груди и найти его после перенесенных испытаний возмужавшим, но ничуть не пострадавшим.

— Меня прислал Тирант Белый с важным поручением, — сказал Ипполит, посмеиваясь. — Должно быть, дело действительно важное, потому что у севастократора был такой вид, будто он вот-вот помрет, когда он рассуждал об этом.

— Как вы можете говорить о подобных вещах столь легкомысленно! — одернул Ипполита отец.

— Не знаю, — признался юноша. — Но все, что связано с любовью, представляется мне чрезвычайно забавным. Это все равно как видеть Геркулеса за прялкой! Севастократор совершает немыслимые подвиги, он рубит врага и отражает удары, и громоздит вокруг себя горы трупов; он пересаживается с одного коня на другого, потому что враги все время пытаются убить его… И вдруг такой человек краснеет, отводит глаза и принимается лгать самым детским и невинным образом!

— Дитя мое, вы не должны выражаться об особе севастократора так фамильярно!

— Я люблю его, — просто сказал Ипполит. — Мы все его любим, кроме герцога Македонского, который, благодарение Богу, уже мертв. И полагаю, что любовь позволяет мне быть искренним, не так ли?

— Какое поручение дал вам севастократор? — спросил отец, стараясь сурово нахмурить брови, но против собственной воли расплываясь в улыбке.

— Очень странное. Я должен испросить у принцессы Кармезины охранную грамоту для Тиранта Белого. Иначе он не приедет в замок Малвеи.

— Охранную грамоту? — изумился сеньор Малвеи. — Но какое же преступление совершил севастократор, если ему потребовалась охранная грамота?

— Понятия не имею! — хитро ответил Ипполит. — Но что бы он ни делал, он все делает с особым умыслом. И даже когда он выглядит глупым, подобно всем влюбленным, он не перестает быть все тем же хитрым и рассудительным Тирантом. Так что мне остается лишь отправляться к принцессе и выпрашивать у нее искомое.

— В таком случае выполните свое поручение как можно лучше, — приказал отец.

— Так я и поступлю. — И Ипполит ушел.

Принцесса Кармезина приняла его тотчас, надеясь узнать что-либо новое о Тиранте. Однако она не стала сразу заговаривать с Ипполитом о том, что ее интересовало, и сперва помучила себя и собеседника разными посторонними разговорами. Наконец она повернула голову, уставилась в окно на пустое небо и равнодушным тоном осведомилась:

— А как здоровье севастократора?

— Лучше, ваше высочество. Было совсем худо, — сказал Ипполит, втайне забавляясь, — но теперь он пошел на поправку. Он много спал и во сне бредил. Говорил о багрянце, о каком-то зареве и пожарах…

— О багрянце? — переспросила Кармезина.

— Да, о чем-то багровом, — подтвердил Ипполит. — Мы все молились о нем.

— Что ж, я рада, что ему лучше. — Кармезина поправила свои красные юбки. — Каковы его планы? Не намерен ли он явиться к своему государю и доложить обо всем лично — вместо того чтобы присылать сюда посланцев, которые и двух слов-то связать не могут, да к тому же больны и страдают от горячки!

— Кто это болен? — удивился Ипполит.

— Посланец Тиранта! — ответила Кармезина. — Вот кто! Негодный Диафеб Мунтальский, которого я, впрочем, с некоторых пор называю своим братом!

— Когда мы расставались, — сказал Ипполит, — Диафеб был совершенно здоров.

— Ну а теперь он болен, — отрезала принцесса. — Что ж, если ваш драгоценный севастократор так глуп и труслив, что не осмеливается и шагу ступить без охранной грамоты и совершенно помешался на этой чепухе, я, пожалуй, напишу для него несколько строк. А то он так и отсидится в своем боевом лагере и не удостоит нас визитом.

Она подошла к столу, где быстро начертала несколько строк. И там было написано, что лишь трусы прячутся за листком бумаги и лишь глупцы требуют странных документов, смысл которых им самим непонятен. «И если вам угодно, то вот мои собственные слова: благодаря этой грамоте вы имеете право входить в любые помещения и выходить из любых помещений и перемещаться по всей империи по собственной воле».

— Теперь, надеюсь, севастократор совладает со своими недугами и навестит нас.

И принцесса вручила бумагу Ипполиту, а тот сунул письмо в рукав. Принцесса подставила ему щеку и позволила себя поцеловать, что и было проделано с истинно братским добросердечием.

Едва лишь охранная грамота очутилась в руках Тиранта, как он сразу же просветлел лицом и сделался опять прежним, каким был до того, как глупость Диафеба и раны состарили его.

Ипполит с интересом наблюдал за севастократором.

— Неужели одна-единственная бумага способна сотворить такое чудо? — сказал наконец молодой рыцарь из Малвеи. — Еще вчера вы были грустны и никого не хотели видеть, и даже отказывались навестить моего отца, не говоря уж об его императорском величестве. А сегодня к вам, похоже, вернулись все те силы, что вы растратили на дорогах империи!

Тирант улыбнулся.

— Распорядитесь, чтобы для нас оседлали лучших коней, — только и произнес он. — Мы едем в Малвеи, и чем скорее, тем лучше.

По пути в замок Тирант постоянно подгонял коня и в конце концов обогнал Ипполита, совсем не заботясь о том, что пристойнее было бы приехать вдвоем, держась бок о бок, нежели скакать друг за дружкой, словно состязаясь..

Севастократор вихрем влетел в Малвеи, спустился с коня и стремительным шагом прошел в покои, которые, как ему указали, занимала принцесса.

Кармезина находилась там со своей нянькой Заскучавшей Вдовой и несколькими другими дамами, в том числе и с Эстефанией, герцогиней Македонской. Тирант так топотал на лестнице, пока поднимался, так грохотал в соседних залах, что не услышать его приближение было бы мудрено.

— Что бы это такое могло быть? — спросила Эстефания, откладывая рукоделие. — Уж не враги ли пытаются завладеть замком?

— Нет, — отвечала принцесса. — Я была, можно сказать, в настоящей битве и даже ворвалась первой в неприятельский лагерь, где захватила пленника, так что мне не в диковину звуки сражения. И я всегда отличу их от всяких других звуков. То, что мы сейчас слышим, заставляет меня предполагать худшее.

— Худшее? — удивилась Эстефания. — Но что может быть хуже врагов в том месте, которое ты до сих пор считал вполне безопасным?

— Возможно, из зверинца вырвался единорог, — предположила принцесса.

— В таком случае здесь имеется довольно девственниц, чтобы укротить его, — заметила на то Заскучавшая Вдова.

— Но это не тот единорог, которого мы вышиваем на гобеленах, — странный кроткий зверь, похожий на белого коня, но с витым рогом на лбу, — пояснила Кармезина. — А ужасный толстый зверь с короткими ногами, покрытый кожистыми складками. У него тяжелый рог на носу, и этим рогом он подкапывает деревья и убивает добычу.

— Это, скорее, носорог, нежели единорог, таково мое мнение, — вставила Эстефания.

Занавес в дверном проеме отлетел в сторону, и перед дамами предстал Тирант Белый.

Кармезина быстро поднялась, но осталась стоять на месте, хотя, видит Бог, больше всего на свете ей хотелось бы броситься к нему навстречу и обвить его шею руками.

Он стал суше, похудел. Византийское солнце сделало загорелым его бледное лицо, а в глаза добавило синевы.

Губы Кармезины шевельнулись, но даже Эстефания, внимательно наблюдавшая за подругой, не сумела рассмотреть то слово, которое произнесла про себя принцесса.

А Тирант вдруг скорчил обиженную гримасу и громко закричал — так громко, что во всем замке его, наверное, было слыхать:

— Я требую, чтобы со мной поступали согласно охранной грамоте! Слышите? Вы дали мне охранную грамоту, так выполняйте ее условия! Принцессе не пристало нарушать договор, коль скоро она сама подписала охранную грамоту!

Он кричал еще некоторое время, повторяя слова «охранная грамота» на все лады, так что в конце концов у всех зазвенело в ушах.

— Довольно! — прервала его Кармезина. — Что это вы тут кричите? Чем вы так недовольны, севастократор, что позволяете себе повышать голос?

— Охранная… — начал было Тирант, но Кармезина подняла руку, приказывая ему замолчать.

— Там говорится, что вы вольны перемещаться по империи, как вам вздумается, — сказала принцесса. — Что ж, никто и не чинит вам препятствий. Если вы возжелаете покинуть нас в сей же миг, я не стану падать вам в ноги и умолять о продолжении вашего визита.

— Нет, — возразил Тирант, — вы удерживаете меня насильно. — Он выдернул из рукава листок, подписанный Кармезиной, и тряхнул им в воздухе. — Вы заключили меня в крепкие оковы, вы заперли меня в тюрьме, ваше высочество! Таким образом, вы — лгунья, потому что нарушаете собственные обещания.

Принцесса вспыхнула и, подбежав к Тиранту, вырвала из его руки охранную грамоту.

— Ну так оставайтесь же в тюрьме, если вам так охота, жестокий человек! — воскликнула она, разрывая листок на тысячу клочков. — Я сделала ошибку, написав все это!

И она прихлопнула обрывки туфелькой, а Тирант смотрел на нее с обожанием.

— Хотите вы сейчас пообедать? — преспокойно осведомилась принцесса, когда с охранной грамотой было покончено.

— Да, — ответил Тирант.

— В таком случае предложите руку герцогине Македонской и проводите нас в обеденный зал, — велела Кармезина.

— А где же Диафеб? — удивился Тирант.

Тут Эстефания залилась слезами и сказала, что Диафеб чрезвычайно болен и даже не может вставать с постели, как бы ему того ни хотелось. А Кармезина строго спросила, неужели сеньор севастократор настолько невежлив, что не желает подать руки герцогине Македонской.

Тирант опустил глаза и покорился, а Эстефания повисла на его локте и принялась щекотать его ухо губами: она как будто нашептывала ему что-то, но на самом деле ничего связного не произносила, а просто дула ему в шею.

За обеденным столом Тиранта окружили всеобщим вниманием. Император, сеньор Малвеи, прибывший через полчаса после Тиранта Ипполит — все они пребывали в полном забвении. Дамы смотрели только на севастократора, наперебой подкладывали ему на тарелку лучшие куски и говорили с ним все хором.

— Сеньор севастократор, нам даже боязно сидеть рядом с вами.

— Говорят, вы убили голыми руками двух свирепых турков, просто подбросив их в воздух!

— Это ведь правда, что вы снесли головы девяносто четырем врагам, а еще сто одиннадцать разрубили на части?

— Я разрубил девяносто четырех турок на сто одиннадцать частей, — сказал Тирант, жуя.

Это возымело волшебный эффект: дамы немного попритихли, и только одна прошептала в благоговейной тишине:

— Он ест от того кусочка, что подложила ему я!

Тотчас на эту даму напустились другие, обвиняя бедняжку в самозванстве.

— Вы, кажется, желаете приписать себе мои заслуги? — язвительно спросила одна из дам. — Это был тот кусочек, что выбрала я!

— Я съем все куски, — заверил их Тирант.

И он набивал живот, не желая никого обидеть.

— Я хочу служить в вашем войске, севастократор! — сказала дама, сидевшая напротив Тиранта. — Возьмите меня, я стала бы носить щит и служить вам покровом, если бы вам вздумалось пострелять из лука.

— И мне дайте должность! — взмолилась другая дама. — Я бы могла надевать на вас доспехи. Мы, женщины, обладаем ловкими, проворными пальцами. Я бы сумела завязывать все эти завязочки и тесемочки куда лучше, чем любой паж.

— А я согласна сделаться конюхом, — молвила третья дама.

— Я претендую на звание копьеносца! — воскликнула еще одна. — Возьмите нас с подругой; мы вдвоем носили бы за вами рыцарское копье!

— Я хочу быть барабанщиком!

— А я — носить штандарт!

— Я стала бы вести переговоры с врагами.

— А я умею карабкаться по лестницам и берусь взять штурмом первый же город, который встретится нам на пути.

— Что ж, а я могла бы стрелять из бомбарды.

— Для того чтобы стрелять из бомбарды, много ума не требуется, — язвительно заметила одна из дам-соперниц. — Лично я намерена следить за тем, чтобы на оружии севастократора не появилось ни пятнышка ржавчины.

— Прачка, — прошептала обиженная ею дама.

Тирант расправился наконец с горой еды, что громоздилась на его тарелке, и обратился к принцессе:

— А это правда, сеньора, что вы взяли в плен свирепого турка?

— Ой! — воскликнула Кармезина, краснея. — Я совсем забыла о моем пленнике! Приведите его.

По ее приказанию в зал доставили арапчонка, который сразу же бросился к Кармезине и поцеловал ей руку, как его учили. Она сунула ему большой кусок ветчины и запустила пальцы в его торчащие волосы.

— Вот, — объявила Кармезина с торжеством. — Теперь что вы скажете?

— Скажу, что подобная отвага — редкость не только для женщины, но и для мужчины, — ответил Тирант. — И я восхищен вашими подвигами, принцесса. — Он посмотрел на арапчонка, который, быстро поглощая угощение, успевал строить забавные рожицы, и добавил: — В этом черном ребенке с цепочкой вокруг талии я вижу себя, как в зеркале: я такой же пленник, и вы точно так же водите меня на привязи.

— Когда настанет время, оба получите свободу, — обещала Кармезина.

Мальчишка уселся на полу и сунул голову ей под юбки. Кармезина сердито оттолкнула его ногой. Он засмеялся, отползая от своей госпожи по гладкому полу. Эстефания погрозила ему пальцем, а арапчонок тотчас высунул язык на устрашающую длину.

— Посмотрите, — обратилась к Тиранту Кармезина, — этот маленький негодник вовсе не тяготится своей неволей.

— Полагаю, ваше высочество добры к нему, — сказал Тирант.

— Не вижу повода быть злой с ним.

— Вы кормите его из своих рук.

— А почему бы и нет?

— И одеваете по своему вкусу.

— Разумеется, коль скоро он принадлежит мне по военному праву.

— А когда он плачет по ночам, берете его в свою постель.

— И такое случается, ведь он, бедняжка, иной раз рыдает так безутешно!

— Все тяготы плена я разделяю с арапом, — сказал Тирант, — и ни одной его привилегии не имею.

— Что ж, такова ваша несчастливая судьба, — ответила на это принцесса.

— Вот и я так думаю, — подхватил Тирант. — И, будучи не в силах терпеть боль, не раз мечтал о том, чтобы навсегда положить конец моим страданиям.

Тут Кармезина вспомнила о том, как Тирант хотел заколоть себя кинжалом, и побледнела.

— Возможно, — произнесла она, — мы с сеньорой Эстефанией, моим главным коннетаблем, нашли бы способ договориться с этой болью.

— Как можно договориться с болью? — Тирант пожал плечами. — Она не ведет переговоров и знает лишь один язык — тот, которым разговаривает страдание.

Эстефания вмешалась:

— Принцесса недаром дала мне звание коннетабля, севастократор, я умею вести любые переговоры. И клянусь, что нынче же ночью сумею найти выход из безвыходной ситуации. Так и передайте вашему кузену, сеньору Мунтальскому.

Тирант замер, не вполне уверенный в том, что услышал.

А сидевшая рядом дама произнесла:

— Сеньор Мунтальский тяжело болен. Впрочем, вчера он вставал с постели и даже гулял по двору. Я видела его в окно.

Другая дама сказала:

— Сеньора герцогиня Македонская чрезвычайно знатна, поэтому она и получила звание коннетабля. Что ж, это справедливо; а я желала бы сделаться трубачом в огромном войске севастократора — и сочла бы это лучшей долей, нежели быть коннетаблем в маленьком войске принцессы.

— А я не вижу разницы, — возразила третья дама, — ведь оба эти войска ведут победоносные битвы.

Тирант встретился взглядом с принцессой. Ее зеленые глаза расширились, зрачки чуть подрагивали, и в них Тирант явственно различил ответ на все свои вопросы. И ответ этот был — «да».

«Боже, — подумал он, — это слово горит в воздухе, и тем не менее ни одна из дам этого не замечает! И император кушает с таким видом, будто до его ушей даже не доходит вся эта болтовня! Но Ипполит — он молод, он мог бы догадаться…»

Однако по виду Ипполита никак нельзя было сказать, чтобы он дал себе труд вникать в смысл разговора Тиранта с принцессой.

Тирант медленно проговорил:

— Поскольку Диафеб — главный мой стратег, то мы оба явимся для переговоров, во всем полагаясь на мудрость принцессы и ее коннетабля.

Принцесса хлопнула в ладоши и молвила:

— Хорошо!

Она улыбалась, но глаза ее оставались тревожными.

А Эстефания произнесла громко:

— Какая удивительная рубашка украшает ваши доспехи, севастократор! Сдается мне, когда-то она была нарядной, а сейчас запачкана и вся в прорехах.

— Битва — странный портной, моя госпожа, — отозвался Тирант, благодарный за то, что Эстефания так ловко сменила тему разговора. — Она украсила мою рубашку изящными прорезями, которые сейчас в такой моде.

— А что сталось с благовониями, которые пропитывали ее тонкое полотно? — спросила Эстефания, лукаво улыбаясь.

— Я купил у заезжего торговца благовония куда лучше, нежели прежние, — сказал Тирант. — Прежде от нее тянуло запахом лилий, а теперь она благоухает сталью, дымом и кровью.

— Этот букет гораздо тоньше, — согласилась Эстефания.

А Ипполит смотрел на них со своего конца стола и думал: «Самые скучные люди на свете — это влюбленные. И как им не надоест без конца болтать одни и те же глупости?»

После трапезы все отправились отдыхать и расположились на берегу реки, вблизи бывшего лагеря турок. Некоторые дамы и рыцари ездили в этот лагерь и возвращались оттуда очень веселыми.

Кармезина не отходила от своего отца императора и всячески заботилась о нем, то подавая ему питье, то обмахивая его лицо платком. Севастократор находился неподалеку. Император расспрашивал его о ходе военных действий, о том, что, по мнению севастократора, замышляют турки, и о том, какие меры против врага намерен севастократор предпринять в ближайшее время.

Кармезина внимательно слушала, но не произносила ни слова и избегала смотреть на Тиранта.

А Тирант, рассказав государю обо всем, что видел и понял из увиденного, заключил свою повесть так:

— По моему глубочайшему убеждению, вашему величеству и всем дамам следует вернуться в Константинополь, потому что здесь небезопасно. Будет гораздо больше пользы, если император останется в своей столице. А если туркам по какой-нибудь несчастливой случайности удастся захватить в плен принцессу или герцогиню Македонскую, то нам придется вести переговоры об их освобождении и ради этого расстаться с несколькими городами, которые мы с таким трудом отвоевали!

— Это справедливо, — сказал император, отчего все внутри у Кармезины похолодело. — Полагаю, вы правы, севастократор, и завтра же днем мы отправимся в обратный путь, к столице.

— Но как же мое обучение? — еле слышно произнесла Кармезина.

— Сдается мне, дитя мое, вы достаточно многому обучились, — ответил император. — Недаром мудрецы говорят, что умному человеку довольно провести на войне десять дней, чтобы узнать все, что требуется знать о данном предмете.

А Тирант не стал указывать ей на опасности, но объяснил так:

— Мы взяли некоторое количество пленных, которых не можем оставить при армии. Я хотел бы передать их ордену иоаннитов и поскорее отправить на Родос, где им найдут хорошее применение. Оставаясь при армии, они мешают нашим продвижениям и потребляют слишком много лишнего продовольствия.

— Разумно, — нехотя согласилась Кармезина.

— Я рад, дочь моя, что вы начали мыслить стратегически, — похвалил ее отец.

Кармезина вспыхнула. Она перевела взгляд на Тиранта:

— Вы ледяной человек, севастократор. Есть ли для вас что-нибудь на свете более ценное, нежели доводы вашего драгоценного рассудка?

— Способность рассуждать заложена в человека Господом, — ответил Тирант. — И пренебрегать этим даром не стоит.

— Рассудок в силах охладить пылающий мозг, но не в его силах совладать с истерзанным сердцем, — сказала Кармезина.

Тирант глянул на нее и тихо отозвался:

— У меня болит вот здесь, — и показал себе под горло.

— Вы должны пить подогретое вино с пряностями! — всполошился император.

Кармезина поднялась и объявила, что намерена показать Тиранту то место, где захватила в плен арапчонка. Тирант с благодарностью принял предложение и подал ей руку.

Они отошли всего на несколько шагов. Кармезина принялась показывать пальцем во все стороны, чтобы издалека можно было подумать, будто она знакомит Тиранта с какими-то подробностями той истории, а сама проговорила:

— Впервые слышу о том, чтобы влюбленный давал такой дурной совет! Для чего вы присоветовали государю уехать?

— Здесь опасно, — просто сказал Тирант.

Она схватила его за руку:

— Я притворюсь больной! Слягу с лихорадкой — я умею так делать… Мой отец из любви ко мне задержится на несколько дней.

— Нет, — ответил Тирант.

— Вы чудовище.

— Вы тоже.

Они замолчали, сверля друг друга глазами, и с каждым мгновением принцесса становилась все яростнее, а Тирант все печальнее. Потом она нарушила безмолвие:

— Вернемся. Нехорошо оставлять государя одного.

— Ладно, — согласился он.

И они вернулись — с опущенным головами, как дети, которым отказали в невинной сладости.

Ближе к полуночи Эстефания выскользнула из кровати, на которой лежала рядом с принцессой. Она зажгла свечу и осторожно выбралась в соседнюю комнату, где спали другие дамы. От крошечного огонька в комнате стало тепло, как будто в воздухе разлилось золото. Все дамы мирно почивали, причем та, которая мечтала быть армейским трубачом, довольно громко храпела.

Эстефания миновала их и подошла к выходу. В какой-то миг ей почудилось, будто она видит сквозь дверь, так явственно предстали перед нею те двое, что ожидали, согласно договору, на ступеньках.

Несколько минут она любовалась ими, оставаясь невидимой: их лицами, родственно сходными меж собою, их темными волосами и светлыми глазами, а потом она увидела, как Диафеб накручивает локон на палец, и сердце Эстефании дрогнуло. Она не выдержала и тихо отворила дверь.

Двоюродные братья действительно ожидали на пороге, и выглядели они точь-в-точь так, как представлялось Эстефании. На ногах у них были толстые шерстяные чулки, которые делали шаг неслышным, и оттого они выглядели немного смешными. Но это только ниже колен; все, что размещалось выше колен, было достойно самых отменных похвал.

Эстефания сделала им знак войти, задула свечу и, взяв Диафеба за руку, пошла впереди, а Тирант крался следом. Храпящая дама на время затихла, и по какому-то странному сонному капризу ей вздумалось испустить, после нескольких минут полной тишины, особенно громкий звук, так что Диафеб высоко подпрыгнул, а Тирант оступился и едва не упал.

Эстефания погрозила им пальцем, а затем отодвинула занавес, и перед гостями предстала кровать, на которой сидела Кармезина.

Ради такой ночи Кармезина надела юбку из зеленого дамаста с прорезями на подоле; ее лиф был украшен круглыми жемчужинами; на шее блистало ожерелье в виде золотых листьев, а голову покрывала очаровательная шапочка в виде цветка.

Тирант стоял на пороге и смотрел на нее во все глаза, словно не веря увиденному, а Кармезина встала и протянула к нему руки.

— Доброй ночи, севастократор, — проговорила она еле слышно, и тут первая жемчужина, оторвавшись от ее лифа, беззвучно упала на каменные плиты пола и растворилась.

Тирант сделал несколько шагов навстречу принцессе и остановился в нерешительности. Он как будто пытался вспомнить, как следует поступать в подобных случаях. Несколько раз он делал короткое движение, как бы намереваясь опуститься на колени возле ног принцессы и поцеловать край ее платья, но затем что-то как будто останавливало его. Взгляд его метался, задевая то волосы принцессы, то ее туго зашнурованный лиф, то дамастовую юбку с прорезями, сквозь которые проглядывала нижняя юбка из белого полотна.

Глаза Кармезины медленно наполнялись влагой, и тут вторая жемчужина спрыгнула с ее лифа и покатилась вниз, по складкам юбки, точно слеза.

Тирант следил за ней, не отрываясь, и можно было бы поклясться, что от одного только вида этой жемчужины он обезумел. А Кармезина тем временем принялась теребить третью жемчужину и, оторвав, сунула ее себе в рот и проглотила.

— Что вы делаете? — прошептал Тирант.

Кармезина в ответ пролепетала таким голосом, словно не вполне понимала, где находится и перед кем стоит:

— Глотаю…

От этой непристойности у Тиранта закружилась голова и все поплыло перед глазами, потому что он только о том и думал, как бы уговорить Кармезину «проглотить семечку» (наедине с собой он был достаточно честен, чтобы назвать свои намерения их собственными именами!). Своим ответом Кармезина ясно дала ему понять, что и сама об этом мечтает.

Он подхватил ее на руки и в самозабвении принялся носить по всей комнате, а она обвила его шею руками и прижалась щекой к его плечу. И он, наклоняясь, отрывал зубами одну жемчужину за другой и все их выплевывал, так что они раскатились по всему покою.

Кармезине было так тепло на руках у Тиранта, что она ни за что не хотела с ним расставаться. Кажется, век бы вот так они ходили!

— Отпустите меня! — говорила Кармезина, пока он целовал ее шею и подбородок. — Да отпустите же меня, негодник! Что это вы задумали? Почему вы носите меня на руках, словно я дитя? Это станет ущербом для моей чести…

Наконец Тирант осторожно опустил ее на кровать и сел рядом. Кармезина повернула голову и стала на него смотреть, пока Тиранта не начала бить крупная дрожь. Тогда принцесса коснулась его виска прохладными пальцами и произнесла:

— Подайте мне часослов. Я вам почитаю, чтобы вы успокоились.

Взяв книгу, она раскрыла ее на первой попавшейся странице, и первым словом, которое бросилось ей в глаза, было слово «любовь». Так что Кармезина прочитала это слово и закрыла книгу, объявив, что узнала от Бога все необходимое и теперь читать больше не намерена.

Тирант держал ее за руку и не знал, что ему делать. Она же улыбнулась и принялась распускать шнуровку лифа, который поддерживал ее грудь, так что платье изящно облегало фигуру, не упуская ни одного из соблазнительных изгибов и ни одной округлости.

— Смотрите! — весело воскликнула принцесса и засмеялась.

Последняя жемчужинка, оторванная от платья, каким-то чудом нашла себе приют между грудей.

Тирант тихо вскрикнул и прижался лицом к этому сокровищу, а Кармезина осторожно положила ладонь ему на затылок.

— Тише, — прошептала принцесса. Ей показалось, что Тирант сейчас закричит.

И тут рядом с ними на ту же просторную кровать повалились Диафеб и Эстефания. Натиск сеньора Мунтальского оказался таким сокрушительным, что Тирант и Кармезина на мгновение прервали свои ласки и, обнявшись, вдвоем уставились на происходящее.

Волосы Эстефании свесились до самого пола; одной рукой она вцепилась в край кровати, другой подтащила ко рту покрывало и впилась в него зубами, чтобы не разразиться пронзительными воплями.

— Сеньор, мне больно! — пробормотала она, когда Диафеб, смеясь сквозь зубы, навалился на нее. Глаза Диафеба были слепы и сияли бездумным, звериным счастьем. — Сеньор, вы убиваете меня!

Тирант наклонился к ней и взял ее за руку.

— Сестрица Эстефания, тише, — шепнул он. — Здесь у стен есть уши!

А Кармезина смотрела и смотрела, и ее губы наливались кровью, делаясь все краснее. Она облизала их и ощутила вкус железа во рту.

— Дивно устроен мир, — заметила Кармезина. — Железо исторгает кровь, и пахнут они одинаково, и одинаковы они на вкус.

— Кровью пахнет смерть, — сказал Тирант, — но кровью пахнет и любовь.

Он осторожно коснулся колена Кармезины и откинул ее юбку повыше, так что открылось белое бедро. Но Кармезина оттолкнула его руку.

— Что это вы себе позволяете? — строго спросила Тиранта Кармезина, в то время как Эстефания, обратив к подруге обезумевшее лицо, изо всех сил грызла покрывала и простыни, чтобы не выдать себя криком. — Для чего вы полезли ко мне под юбки?

— Поискать насекомых, — ответил Тирант. — Они любят забираться в укромные места и…

Тут оба захохотали, упав друг другу в объятия и даже позабыв на миг о своем обоюдном желании, предаться которому не отваживались до заключения законного брака.

А Диафеб поднялся над Эстефанией, как убийца над жертвой, и растерянно, как ребенок, смотрел на кровавое пятно, что растекалось по ее рубашке.

— Что вы наделали! — рыдала Эстефания. — Как вы искупите эту кровь, сеньор?

Она задыхалась и готова была убить Диафеба первым же ножом, какой попадет к ней в руки.

Понимая это, он тихонько отошел и устроился в самом отдаленном и темном углу, где скорбно забулькал кувшином с водой. И выпил Диафеб всю воду, приготовленную для утреннего умывания.

А Тирант и Кармезина, разомкнув свои объятия, окружили Эстефанию и принялись утешать ее.

— Что обо мне скажут! — вздыхала она.

— О вас никто ничего дурного не скажет, — заверил ее Тирант. — Ведь вы, сестрица, сделали лишь то, что было любезно вашему мужу, а тайные браки так же святы перед Господом, как и явные.

А Кармезина гладила ее по влажным волосам и говорила:

— Как я завидую вам, сестрица! То, чего боятся все девственницы, у вас уже позади, а мне еще предстоит испытать все это.

Эстефания подняла на нее полные тяжелых слез глаза:

— Это ужасно!

— Опишите! — попросила Кармезина.

— Как будто в твое естество вонзилось тяжелое горячее бревно! — сказала Эстефания и поглядела в темноту, туда, где обретался Диафеб. — Не знаю, смогу ли я теперь смотреть на сеньора Мунтальского без отвращения.

— У него есть ваше письмо, в котором вы обещаете ему выйти за него замуж, — напомнил Тирант, целуя Эстефанию в щеку.

Эстефания разрыдалась и заявила, что ненавидит всех, включая и принцессу. Она зарылась лицом в подушки и проплакала до рассвета. Кармезина целовала ее плечи и руки, а Тирант гладил ее ноги и особенно мизинчики, потому что полагал, будто все самое лучшее у женщины заключено в мизинчиках на руках и ногах. Ибо это самый бескорыстный палец, на котором редко носят кольца, и он не участвует ни в одном из жестов: ни в крестном знамении, ни в каком-либо непристойном жесте, ни в указывании на что-либо, ни в скрещении пальцев при лжи или при упоминании нечистого.

Оба они были так заняты, лаская Эстефанию, что позабыли о снедавшем их желании и только с первым лучом зари спохватились — да было уже поздно.

— Уходите! — словно очнувшись от забытья, приказала принцесса. — Смотрите, в комнате теперь все видно без свечи. Скоро утро, а я не хочу, чтобы кого-либо из вас застали в этой комнате.

И двоюродные братья поспешно ушли.

Принцесса сняла платье и стала искать в сундуках другое, для себя и Эстефании. Герцогиня Македонская, сорвав с себя окровавленную рубашку и бросив ее на пол, сидела обнаженная на кровати и мутным взглядом следила за Кармезиной. Казалось, Эстефания ничего вокруг не видит и не замечает, а единственное ее желание — забраться в постель, натянуть на голову одеяло и спрятаться от всего белого света.

Кармезина вынула из сундука два платья, красное и белое, и выпрямилась, прижимая их к груди.

— Эстефания, дорогая подруга! — воскликнула она. — Вот мы с вами и побывали на самой кровопролитной из всех войн!