Глава четвертая

Когда Диафеб вошел в одну из комнат, занимаемых его кузеном, то остановился, изумленный, ибо повсюду были разбросаны вещи, и они валялись в полном беспорядке и небрежении, и Тирант даже наступал на них ногами.

— Помилуй Бог, дорогой кузен, что это такое вы делаете? — закричал Диафеб. — Почему вы повыбрасывали из сундуков все то, что хранилось столь бережно? Зачем вы топчете свои любимые штаны, и тонкие рубахи, и роскошные сюрко, и расшитые плащи? Ведь до сих пор все эти вещи служили вам верой и правдой и еще послужат, если сейчас вы их не уничтожите.

— Что? — переспросил Тирант.

Диафеб осторожно, чтобы не раздавить какую-нибудь жемчужину, приблизился к нему:

— Зачем вы все тут разбросали, кузен?

— Просто хочу найти один предмет.

— И только?

— Да! — закричал Тирант. — Не могу вспомнить, где он лежит.

— Если вы назовете мне этот предмет, я помогу вам его отыскать.

— Если я назову вам этот предмет, вы сразу поймете, что у меня на уме.

— Дорогой брат, я и без того знаю, что у вас на уме, а если какие-то подробности мне и неизвестны, то я выясню их в самом скором времени.

— В таком случае, я ищу зеркало.

Диафеб не произнес больше ни слова, прикусил губу и тоже погрузился в поиски. Так они провели некоторое время, а затем Тирант вдруг сразу успокоился и вытащил из-под груды переворошенных одежд, отороченных собольим и другим мехом, небольшое, очень изящно сделанное зеркальце.

— Позовите кого-нибудь из слуг, — сказал Тирант, любуясь вещицей, — пусть приведут здесь все в порядок. Я желаю завтра бьггь у мессы, поэтому мне понадобится зеленый плащ с вышитыми на нем золотыми башнями, и штаны французского покроя, и… — Он вдруг зевнул, чувствуя сильную усталость от пережитых волнений.

— Я отдам все распоряжения, — заверил его Диафеб.

Тирант встал и направился в другую комнату, где имелась для него кровать. В дверях он приостановился, держась за косяк и как бы собираясь с силами для следующего шага, а затем скрылся в опочивальне.

* * *

Месса уже началась, когда Тирант на утро следующего дня вошел в собор. Он имел обыкновение всегда молиться коленопреклоненным, взирая на алтарь со слезным умилением, поэтому прошел через весь собор и опустился на колени прямо на голые плиты пола. Плиты эти были весьма неровны и язвили плоть, ибо, если присмотреться, можно было разобрать, что это вовсе не простые плиты, но древнее надгробие какого-то смиренного и святого подвижника, который пожелал, чтобы все попирали его ногами. И изображение этого подвижника, почти совершенно стертое, как раз и составляло те самые неровности, которые впивались Тиранту в колени.

По случайности он снова выбрал такое место, где его хорошо могла видеть Кармезина. И принцесса большую часть службы любовалась безупречной фигурой рыцаря со сложенными у груди ладонями и опущенной головой, и размышляла о том, как бы ловчее передать ему через прислужницу хорошенькую подушечку для коленопреклонений.

Когда же месса закончилась, Тирант поднялся и приблизился к тому месту, где под особым балдахином молилась семья императора. Поклонившись императрице и принцессе, Тирант заговорил с самим императором.

— Ваше величество, галеры готовы отплыть на Кипр, чтобы доставить для нашей армии необходимое продовольствие. Прикажете им выйти в море?

— Я бы предпочел видеть их уже исчезающими на горизонте, — ответил император.

Тирант поклонился ему и заметил, что принцесса держит пальцы левой руки стиснутыми в кулак, как будто намеревается ударить кого-то. Но затем, присмотревшись получше, Тирант пришел к выводу, что, напротив, она сжимает пальцы очень бережно, словно в ладошке у нее прячется какое-то сокровище, которое она боится упустить. Если бы Тирант зашел в своих догадках еще дальше, он бы понял, что сокровище это — не что иное, как его поцелуй в сердцевину ладони; но он остановил свои мысли и просто еще раз любезно поклонился Кармезине.

Она ответила ему холодным взглядом. Тирант же вышел из собора, сел на прекрасную белую кобылу, которая терпеливо его дожидалась в обществе одного пажа, и поскакал прямо в порт.

Там бурлила жизнь, и Тирант некоторое время созерцал грузчиков с грубыми спинами и еще более грубыми голосами, и комитов, которые то сидели где-нибудь на возвышении, тянули из бутыли и бранились, то вдруг вскакивали и мчались куда-то, размахивая руками; и еще видел он матросов, и женщин с распущенным лифом, и обезьянок, и поставщиков в роскошной, но забрызганной грязью одежде… Все это орало, воняло, суетилось, бранилось, тащило, роняло, щипало, било, жевало, но в конце концов делало свое дело, и погрузка шла полным ходом.

А Тирант размышлял о том, что жизнь в ее обнаженных проявлениях абсолютно безобразна, и человеку приходится прилагать неимоверные усилия для того, чтобы она имела пристойный и изящный вид.

«Ибо все эти люди, несомненно, приносят пользу, но пользу исключительно физическую, необлагороженную, — думал он, рассеянно следя за грузчиками, — и никогда не задумываются над тем, что составляет возвышенную сущность человеческой натуры, а это весьма печально».

Убедившись в том, что на кораблях все готово к отплытию, Тирант вернулся во дворец, где его дожидался нетерпеливый Диафеб.

— Наконец-то! — зашептал он, бросаясь к кузену. — Можно подумать, комиты без вас не сообразили бы, как им поступать.

— Я должен был отдать приказ к отплытию, — ответил Тирант.

— Ну а теперь, когда вы исполнили свой долг севастократора, найдите время и для принцессы.

Тирант побледнел и покачнулся в седле. Диафеб поддержал его за руку.

— Да что с вами?! — с досадой воскликнул он. — Любовь ваша не встречает отказа, а если она и развивается слишком медленно — что ж, ведь не хотели бы вы, чтобы принцесса, позабыв честь и стыд, прилюдно вешалась вам на шею!

Тут Тирант из белого стал зеленоватым, и Диафеб поскорее перешел к делу:

— Принцесса была огорчена вашим скорым уходом из собора.

— Ее высочество слышала, как его величество сам велел мне отдать приказ галерам к отплытию.

— Рассудок у женщины всегда стоит на втором месте, а главный комит ее естества — это сердце. Оно и друнгарий, оно и севастократор, оно же и комит ее корабля, поэтому-то, зная обо всех ваших обязанностях, она все-таки была опечалена тем, что вы столь быстро ее покидаете.

— Что ж, я ведь вернулся, — заметил на это Тирант не без оснований.

— Как только вы уселись на вашу превосходную белую кобылу, — Диафеб погладил лошадь по морде, — и помчались в порт, принцесса вышла из собора и стала смотреть, как вы едете.

Тирант закусил губу.

— Затем, — продолжал безжалостный Диафеб, — она повернулась ко мне и произнесла: «Передайте севастократору, если увидите его, что я приказываю ему спешно явиться ко мне в покои, ибо я желаю танцевать!»

— Танцевать?

— Да, так она выразилась. Ибо, по ее словам, вы лучший партнер для танцев, а она желала бы разучить несколько французских. Потому что в Греческой империи не все они известны и еще не успели войти в моду.

— Но откуда она вывела, что я лучший партнер и к тому же знаток французских танцев?

— Возможно, все дело в покрое ваших штанов, — предположил Диафеб. — Покрой штанов и фигуры танцев всегда взаимосвязаны, в то время как конфигурация юбок не оказывает на танцы решительно никакого влияния. И проистекает это из двух причин: во-первых, юбки не сковывают движений, как это свойственно некоторым фасонам штанов, а во-вторых, женщины по самой природе своей не способны изобретать нечто новое, поскольку их удел — доводить до совершенства изобретенное мужчинами. И это мы видим также на примере беременности и рождения ребенка.

— Да, но после того, как женщина родит несовершенного ребенка, лишь мужчина способен довести до совершенства эту заготовку человека и превратить мальчика в воина, — подхватил Тирант.

— Здесь моя философия дала трещину, — согласился Диафеб. — Однако если рассуждать без философии, то остается голый экстракт, и он заключается в том, что принцесса желает вас видеть и танцевать с вами после обеда.

— Обед сейчас весьма кстати, — сказал Тирант. — В порту я надышался морским воздухом, а он пробуждает во мне дьявольский аппетит.

— Чего только не делает с вами море! — вздохнул Диафеб. — То у вас несварение, то зверский аппетит. Кстати, если уж об этом зашла речь — я не советую вам за обедом употреблять лук или чеснок, а также не советую вообще есть много, чтобы ненароком не рыгнуть в присутствии принцессы.

— Да, это дельный совет, — поблагодарил Тирант.

Беседуя так, они отправились в обеденный зал и там отдали дань трапезе, после чего поднялись в личные покои принцессы, где в присутствии императора начали разучивать французские танцы, весьма возбуждающие, ибо во время этих танцев рыцарь прикасался кончиками пальцев к кончикам пальцев дамы и даже дотрагивался до ее талии.

Они танцевали в полном молчании, и император начал зевать, и зевал все шире и чаще, и в конце концов объявил, что очень утомлен и отправляется отдыхать. Едва только он ушел, как всякие танцы прекратились. Принцесса велела музыкантам уходить, и те исчезли.

А Кармезина взяла Тиранта за руку и увлекла к окну, подальше от своих дам и проницательного Диафеба. Там она усадила севастократора на красивую каменную скамью и уселась рядом сама. И они долгое время сидели так, словно позируя художнику для портрета, пока наконец Кармезина не заговорила:

— Вы задумчивы.

— Простите, если это вас огорчает, — тотчас ответил он.

— Да, меня огорчает ваша грусть! — сказала Кармезина. — Потому что это весьма недружественно с вашей стороны — не рассказывать мне о том, что у вас на сердце.

— Разве мы друзья? — спросил Тирант, замирая.

— Да! — объявила Кармезина. — Мы друзья с вами, и притом очень близкие, как и положено севастократору и принцессе. Все прочее было бы противно законам божеским и природным, и это одна из причин, по которой севастократором не может быть герцог Македонский. Ибо я ненавижу герцога Македонского, а вас люблю. И вы должны любить меня. Скажите, вы любите меня?

— Разумеется, — отозвался Тирант. — Я люблю вас, как ни один севастократор до меня не любил принцессу.

— В таком случае вы должны открыть мне свое сердце, и если у вас там горе — я возьму себе половину, а если тайная радость — я не дерзну прикоснуться к ней, чтобы вы могли сполна насладиться ею.

— Горе — ненавистная вещь, — молвил Тирант, — и потому позвольте мне оставить его при себе. Я буду проклят, если разрешу вам обременить себя моим горем!

— Хороший же вы друг, — прошептала принцесса вне себя от гнева, — если так себя ведете! Положим, я бы ходила с кислым лицом, и углы рта у меня были бы опущены книзу, а в глазах постоянно прыгали слезы, — неужели вы не спросили бы, отчего я так грустна?

— Спросил бы.

— Ну а я бы вам наговорила чего угодно, но так и не ответила на ваш вопрос — что бы вы тогда подумали обо мне и моей дружбе?

— Подумал бы, что вы оберегаете меня от худшего.

— В этом все мужчины! — воскликнула Кармезина и, надув губы, отвернулась.

— Ничего не поделаешь, моя госпожа! Мужчины так устроены, что дружат ради побед и успехов, и если делятся друг с другом, то лишь радостями и достижениями. И если какой-либо мужчина удостаивает своей дружбой женщину, то и ведет он себя с нею как с другим мужчиной, и рассказывает лишь о своих победах и успехах. И оттого многие женщины считают, будто мужчины постоянно хвастаются. Женщины же, напротив, если и дружат между собою, то лишь ради того, чтобы сообща преодолевать невзгоды и беды, и если какая-либо женщина удостаивает своей дружбой мужчину, то и ведет себя с ним как с другой женщиной, и рассказывает ему о своих горестях и трудностях, и оттого многие мужчины считают, будто женщины непрерывно жалуются.

— Как вы мудры, Тирант! — сказала Кармезина. — Да только всей своей мудростью вы не задурите мне голову, поэтому отвечайте-ка, не то я выброшу вас вот в это окно: почему вы так грустны?

— Что ж, вы меня вынудили, моя госпожа, и я отвечу вам правду, которая вам не понравится: я влюблен.

Он опустил глаза и уставился на юбку принцессы.

— Что? — тихо вскрикнула она.

Он не отвечал.

Она потрясла его за плечо:

— Кто она?

Тирант по-прежнему сидел потупившись и молчал.

— Да говорите же! — в отчаянии воскликнула принцесса. — Кто она такая? Кто та, из-за которой вы бледны и так душераздирающе вздыхаете?

— Коль скоро мы с вами дружим как женщина с женщиной и делимся друг с другом своими бедами, — молвил наконец Тирант прерывающимся голосом, — то я, так и быть, все вам расскажу. Но при условии, что вы попробуете мне помочь.

— Я желаю знать о ней все, — сквозь зубы выговорила принцесса и топнула ножкой. — Назовете вы мне ее имя или нет?

— Я покажу вам ее портрет.

И Тирант сунул руку в рукав, где целый день носил то самое изящное зеркальце, которое разыскивал накануне по всем сундукам.

Принцесса схватила то, что она считала портретом, и быстро поднесла к глазам. Она заранее кусала губы и была очень бледна от волнения, и потому не сразу поняла, что именно она видит. Ибо зеркало отразило лишь часть лица, и несколько мгновений Кармезина думала: «Какой он глупец, этот Тирант, если приказал обложить такой красивой рамкой лишь кусок щеки, уголок рта и краешек глаза с ресницами!» Но в следующее мгновение рука ее дрогнула, зеркальце отодвинулось, и на Кармезину уставилось ее собственное отражение.

Краска медленно поползла по щекам принцессы. Она всматривалась в себя так, словно видела впервые, и лихорадочно выискивала в знакомых чертах нечто особенное, нечто такое, что позволит ей вскорости обрести счастье.

— Но ведь это… — пролепетала Кармезина.

— Принцесса, меня ждут неотложные дела, прошу меня извинить, — сказал Тирант.

Он встал, откланялся и вышел деревянным шагом, как ходят смертельно пьяные люди, когда желают скрыть свое состояние.

А принцесса долго еще сидела у окна и рассматривала себя в зеркале.

* * *

Кармезина так замечталась, что не заметила, как в покои вошла ее кормилица и воспитательница, почтенная дама, которую называли Заскучавшая Вдова, а с нею и Эстефания, падчерица герцога Роберта Македонского.

Эстефания весело улыбалась, потому что Диафеб кое-что рассказывал ей о страсти Тиранта, а принцесса, в свою очередь, тоже нечто приоткрыла ей о своих чувствах. Заскучавшая же Вдова выглядела хмурой и недовольной.

Застав свою царственную воспитанницу в отличном расположении духа, вертящей в руках зеркальце, Заскучавшая Вдова строго спросила:

— Откуда у вас такое красивое зеркало, моя госпожа?

— Это подарок, — ответила Кармезина.

Эстефания тотчас порхнула к подруге и уселась рядом с нею, обвив ее рукой за талию.

— Рассказывайте! — попросила она. — У кого нашлась столь очаровательная вещица? Уж наверняка здесь побывал какой-нибудь заморский купец, потому что я никогда не видела, чтобы в Греческой империи делали такие вот завитки с эмалевыми вставками. А такой яркий синий цвет у эмали наверняка чужеземного происхождения.

— Зеркало подарил мне Тирант Белый, — призналась принцесса, опуская глаза, — прибавив, что в этой раме скрыт портрет той, которая стала владычицей его души. И таким образом он объяснился мне в любви, не сказав ни одного слова о самой своей любви.

— Как изысканно! — воскликнула Эстефания. — Да ни в одной книге, сколько их ни прочитай, не сыщешь ничего подобного, а стать изобретателем в такой разработанной области, как возвышенные любовные отношения, может лишь человек поистине благородный.

— Вы правы, дорогая подруга! — Кармезина явно обрадовалась поддержке со стороны Эстефании. — Эти чужеземцы так и блещут умом! А было время, когда я считала, что рассудительность, благородство и доблесть можно отыскать лишь у наших рыцарей, но, познакомившись с Тирантом, я полностью переменила свое мнение.

— И с Диафебом Мунтальским, — прибавила Эстефания.

Они обнялись и со смехом расцеловались.

И тут Заскучавшая Вдова не выдержала и разразилась гневной тирадой:

— Смотрю я на вас, дитя мое и госпожа моя, и глазам не верю! Вас ли я вскормила вот этой грудью? Вас ли воспитывала, вам ли говорила об обязанностях девицы из царского дома? Боже! Слишком уж вы заторопились побежать по каменистой дорожке навстречу позору и бесславию! Кому вы простираете руки, готовые обнимать? К кому вы тянетесь губами? К чужестранцу! Что с того, что он подарил вам зеркало? Эка невидаль! Во дворце вашего отца тысячи подобных зеркал, и еще получше! Да кто он такой, этот Тирант Белый? Приплыл сюда с Сицилии в компании всякого сброда, да и парчовые его туалеты явно с чужого плеча.

— Ничуть не бывало, — пылко возразила Эстефания, задетая тем, что Заскучавшая Вдова называет друзей и спутников Тиранта «всяким сбродом» (сицилийские наемники, прямо скажем, иного определения и не заслуживали, зато их командиры были рыцарями самого знатного происхождения). — А коли вы взялись на старости лет рассуждать о моде, так послушайте тех, кто в этом разбирается! Ибо сии жипоны нарочно так устроены, чтобы плечи в них выглядели шире, чем есть на самом деле, — хотя плечи чужеземных рыцарей и без того широки, — и оттого непросвещенному взгляду кажется, будто одежда велика и снята с чужого плеча, но на самом деле это не так.

И выпалив все это единым махом, Эстефания задохнулась и замолчала с крайне оскорбленным видом.

А принцесса вся погасла, потому что речи Заскучавшей Вдовы очень огорчили ее и спугнули радость. Ведь радость — весьма боязливая птица, и довольно одного резкого или неловкого вскрика, чтобы она вспорхнула с места и исчезла.

— Сперва ответьте мне, — продолжала кормилица безжалостно, — ради кого вы вознамерились перестать быть девицей и дочерью греческого императора? Кто он таков? Сделайте же милость, просветите меня — каков его титул? Вы отказали в браке многим графам и герцогам, а ведь все это были люди достойные, и всех их вы обманывали любезными речами. А когда они уже полагали дело сговоренным, вы вдруг окатывали их ледяным холодом.

Принцесса молчала.

Заскучавшая Вдова продолжала:

— Как хотите, ваше высочество. Охота вам опозорить себя и лечь в постель к чужеземцу — вы в своей судьбе вольны. Но знайте же, что все подданные вашего отца будут вспоминать о вас с печалью и сердечной болью и постараются поскорее забыть о вас.

Принцесса встала и, прикусив губы, чтобы не разрыдаться, молча отправилась в свою опочивальню. Эстефания побежала за ней следом. А Заскучавшая Вдова устроилась на скамье, где только что сидела принцесса, придвинула к себе вазочку с засахаренными фруктами и принялась кушать.

* * *

На следующий день Тирант проснулся чуть свет и сразу же принялся размышлять о предстоящих военных действиях. Он воображал в уме неисчислимые орды турок, которые хозяйничали на землях Византии. Мысленно перебирал он луки и стрелы, копья и мечи, кинжалы и арбалеты, проверял бочки с горючими смесями, рассматривал медные шипы, которые разбрасывают по дорогам на горе лошадям. Не последнее место в его думах занимали и коварные генуэзцы, поставлявшие врагу продовольствие, отчасти завонявшее от долгого путешествия и хранения…

Но как ни старался Тирант, непослушные мысли его не желали сосредотачиваться на всех этих важных предметах и сами собою соскальзывали в прохладу дворцовых залов, туда, где вкрадчиво бормотал фонтанчик и легкие блики перебегали по лицам красивых девушек. А от представления о воде один лишь крошечный шажок до мысли о зеркале, и Тирант сам не заметил, как сделал этот шажок, и вот уже ум его как бы погрузился в подаренное накануне зеркало.

И потому, едва лишь завидев Диафеба, Тирант прервал того на середине широчайшего зевка горячей мольбой:

— Если вы когда-либо искренне любили меня, кузен, то спешите не мешкая во дворец и попробуйте разузнать у Кармезины, какова ей показалась вся эта история с зеркалом!

— Клянусь святыми Протасием и Гервасием, слишком уж вы, дорогой брат, напористы! Заметьте: я говорю «напористы» лишь из любви к вам, ибо надлежало бы сказать «нахраписты».

— Так не выражаются, когда речь идет о благородных рыцарях.

— Потому я и сказал — «напористы», — указал Диафеб. — Я тотчас отправлюсь во дворец, чтобы доложить его величеству о том, что галеры уже вышли в море и направляются на Кипр, где великий магистр иоаннитов непременно снабдит нас продовольствием и всем необходимым для армии.

— Поспешите, — сказал Тирант. И велел подать ему одеваться.

У него ушло очень много времени на туалет, ибо он принял твердое решение обрести безупречный облик, и каждый локон его волос был уложен и закреплен особым составом и крошечной зажимочкой. На шапочке, которая выглядела невесомой, крепилась чудесной работы брошь — подарок одной любезной девицы по имени Прекрасная Агнесса.

Тирант избрал ее своей дамой на турнире, где одолел в смертельном бою нескольких славных рыцарей; однако сама Прекрасная Агнесса была ему безразлична. Она не оставила в его сердце никакого следа, и потому, прекрепляя к шапочке ее подарок, Тирант даже не вздохнул — ни о ней самой, ни о тех рыцарях, которых он убил в ее честь.

Тем временем Диафеб был уже возле собора, где заканчивалась месса, и там он повстречал выходящих из ворот императора с супругой. Вслед за ними, поотстав, в сопровождении своих дам и кормилицы шла принцесса Кармезина.

Диафеб приблизился к ней и поклонился самым изящным образом.

— Рад приветствовать вас, милостивая госпожа! — воскликнул он. — Но отчего так красны ваши глаза? Неужто вам нездоровится?

— Я дурно спала, — ответила принцесса, — и от духоты у меня разболелась голова. Это пустое. А где ваш кузен? Севастократору надлежало бы присутствовать на мессе!

— Он вынужден был отправиться по делам, — сказал Диафеб. — У севастократора много неотложных забот.

— Это правда, — вздохнула она. — Оттого он так и бледен, что утомляется. Но знали бы вы, как ловко вчера он разыграл меня!

— Правда? — удивился Диафеб, бросая через плечо взгляд на Эстефанию, которая опустила ресницы и очень мило присела.

— Да, представьте! — продолжала принцесса. — С помощью зеркала он посмел признаться мне в любви. Это весьма остроумно, и ни в одной книге ничего подобного не описано, так что Тирант Белый занес свое имя в бессмертные анналы! — Она рассмеялась, не глядя на Диафеба, после чего добавила: — Если вы в скором времени встретите севастократора, то передайте ему: пусть зайдет ко мне. Я намерена сказать ему нечто весьма неприятное.

— Не может быть! — воскликнул Диафеб. — Вы разбиваете мне сердце. Сдается мне, напрасно приносил Тирант к вашим ногам пылающие угли — дрова в ваших покоях совершенно сырые и заниматься никак не желают.

— Ничуть не бывало! — возразила принцесса, задетая за живое этими словами. — Огонь, о котором вы говорите, горел довольно ярко — как солома. И так же быстро погас, не успев ничего распалить.

— Возможно, нам стоит соединить солому с крупными и смолистыми дровами? — предположил Диафеб. — Ибо растопка для того и служит, чтобы…

— Довольно! — оборвала принцесса. — Вы рассуждаете, как истопник.

— А вы — как селянка, которая только что вернулась с сенокоса.

— В таком случае, я попрошу вас передать мой приказ севастократору, а если он не явится, я сочту его трусом.

Немало уязвленный словами принцессы, Диафеб поклонился ей и ушел как можно скорее.

* * *

— Что она сказала?

— Мне — ничего, но вам она намерена сообщить нечто неприятное.

Осыпанный жемчугами и драгоценными камнями, с туго уложенными локонами, со сверкающей цепью на шее и брошью на шапочке, Тирант выглядел столь безупречно, что любая гримаса на его лице казалась жестоким надругательством над искусством портных и парикмахеров.

— Боже! — прошептал он.

— Ступайте же теперь к ней! — приказал Диафеб. — И заклинаю вас всем святым, что есть на этом свете, а может быть, и на том: держитесь с нею храбро. Не забывайте, что вы убили в смертельном бою немало противников, а нынче перед вами будет не закованный в доспехи рыцарь, но слабая и к тому же безоружная девица.

— Безоружная девица способна проткнуть мое сердце одним мизинчиком, — сказал Тирант.

Тем не менее он отправился к Кармезине и с глубоким почтением отвесил ей низкий поклон. Она же только кивнула ему.

— Садитесь, севастократор, и угощайтесь. Будем разговаривать, подслащивая горькие слова сладкими фруктами.

Тирант присел на краешек скамьи:

— Вы недовольны мной, сударыня?

— Весьма, — сказала принцесса.

— По сравнению с вами я удручающе глуп, — произнес он, — и потому прошу объяснить мне как можно проще: чем же я прогневал ваше высочество?

— Чем? — Она прошлась по комнате и резко остановилась, развернувшись, отчего ее юбки взметнулись, и Тирант успел увидеть крохотные ножки в туфельках с завязками. — Чем? Да вы Бога не боитесь, если готовы выбросить на свалку драгоценнейший дар, коим одарил вас мой отец император! Кем вы были, Тирант Белый, прежде чем явились в Византию?

— Смею надеяться, что я не только был, но и останусь собой, а называют меня Тирант Белый, — начал бретонский рыцарь, весьма гордившийся своим древним и знатным происхождением. — Отец мой был сеньором Тирантской марки, и если встать на берегу, на краю наших владений, и взглянуть на море в ясный день — а ясных дней немного наберется в тех краях, — то можно угадать, где находится Англия. Мать же моя — дочь герцога Бретонского, и ее имя Бланка, что означает Белая. Оттого и прозывают меня Тирантом Белым.

Однако для византийской принцессы все эти имена и титулы были лишь пустым звуком, ибо произносились они не по-гречески, и она запальчиво продолжала, как бы не слыша объяснения:

— Вот теперь и вы точно признали, что были никем, а мой отец наделил вас и титулом, и своим доверием и поручил вам командовать армией! И как же вы отблагодарили его? Вы подвергли опасности его дочь!

— Опасности? — пробормотал Тирант.

— Да, опасности быть опозоренной! — отозвалась Кармезина. — Как вы посмели вчера без всякого смущения признаться мне в любви? Можно подумать, я какая-нибудь простушка!

И она решительно двинулась к выходу, намереваясь скрыться у себя в спальне и там выплакаться вволю. Но Тирант метнулся к ней, как дикий зверь, и схватил ее за шаль.

— Выслушайте же меня! — закричал он. — Вы не можете бросить мне в лицо обвинение и сбежать!

— Почему? — прошипела она, вырываясь.

— Потому что… именно так и поступают простушки! — выпалил он первое, что пришло ему на ум. — И все глупые бабы, у которых нет ума и потому они лишь на одно и горазды — обругать да бежать прочь. Но ведь вы не таковы, ваше высочество, — продолжал он, успокаиваясь и выпуская шаль принцессы. — Вы мудры и проницательны и сразу разгадали мою загадку с зеркалом…

— Не смейте хвалить мою мудрость! — воскликнула принцесса, усаживаясь на скамью.

Она подняла голову и уставилась на Тиранта, который громоздился над ней, закованный в драгоценности и вышивки, как в броню.

— Ну так я слушаю вас, — холодно проговорила она. — Что же вы теперь молчите? Так поступают все простаки, которые полагают, будто для объяснений довольно лишь сопеть да переминаться с ноги на ногу!

— Моя госпожа, — произнес Тирант, — теперь я понял, что своим признанием нанес вашей чести большой урон. Ибо вы — дочь византийского императора и принцесса, я же — всего лишь наследник Тирантской марки, потомок славного Роланда, о котором здесь и не слыхивали, да еще севастократор, облеченный доверием вашего отца, и кавалер ордена Подвязки, учрежденного при моем участии, — о чем я тоже не стану рассказывать, боясь вам наскучить… И дабы не оскорблять более ни вашего слуха, ни зрения, ни обоняния, я ухожу с полным осознанием своего ничтожества.

— Вот и хорошо, — бессердечно сказала принцесса, которую рассердило перечисление титулов и заслуг Тиранта.

— У меня к вам осталась последняя просьба.

— Если она и впрямь последняя, то я ее выполню, — обещала Кармезина.

— Велите каменщикам написать на моей могиле: «Здесь лежит Тирант, убитый любовью».

И с этими словами он выбежал из покоев Кармезины.

Она пожала плечами и приказала позвать музыкантов, чтобы те услаждали ее слух веселыми песнями. Музыканты явились и начали исполнять различные мелодии, одну за другой. От всей этой музыки у Кармезины из глаз покатились слезы. И каждая новая песня исторгала из глубин ее естества все новые и новые слезы, и в зависимости от мелодии слезы эти были разными по размеру и на вкус.

Наконец она не выдержала и подозвала к себе девицу Эстефанию.

— Я больше не могу этого выносить, — прошептала ей Кармезина. — Неужели он действительно решил уйти из жизни?

— Такое вполне возможно, — не стала отрицать Эстефания. — И в книгах нередко описываются похожие случаи.

— Этого нельзя допустить! — воскликнула Кармезина. — Тотчас же идите к нему в покои и посмотрите, что он там делает, а после доложите мне.

Эстефания поклонилась и удалилась, шагая степенно, чтобы внимательно наблюдавшая за девицами Заскучавшая Вдова ничего не заподозрила.

Принцесса же продолжала слушать музыку. Очередная мелодия вызвала у нее обильный поток слез. Принцесса облизала губы и поняла, что на сей раз слезы сделались сладкими.

* * *

Эстефания набросила на плечи просторный черный плащ и побежала через сад. И весьма скоро она очутилась там, куда стремилась.

Слуги в апартаментах севастократора сразу узнали ее и не стали задавать вопросов. Эстефании это было на руку. Она вовсе не желала, чтобы ее заметили другие бретонские рыцари и сицилийцы, которых император также повелел разместить в этом дворце. Держа в руках туфельки, она бесшумно скользила по комнатам, и, когда останавливалась возле портьер, ее плащ казался еще одной складкой пышной драпировки.

Тем временем Тирант, совершенно разбитый случившимся, готовился ко сну. Он стоял, растопырив руки, а слуги терпеливо снимали с него расшитый жемчугом костюм — настоящий доспех любви. Затем Тирант разделся до рубахи и, помолившись, умыл лицо. И наконец он остался один.

Некоторое время он еще стоял, озираясь в своей спальне с растерянным видом, как будто в поисках какой-то важной вещи, о которой он позабыл и которую теперь никак не может припомнить. В рассеянности он взял в руки кинжал и принялся вертеть его, любуясь тем, как изумруд в рукояти отражает свет свечи.

И в этот миг занавес, отгораживающий спальню от других покоев, чуть раздвинулся, и в щелке появился внимательный глаз Эстефании. Девица эта сразу увидела Тиранта, стоящего в одной рубахе с видом очень печальным и утомленным. Хуже того, в руках он держал кинжал, направив острие себе прямо в живот.

— О, нет, господин мой! — закричала вне себя от ужаса Эстефания и бросилась к нему, презрев все приличия. — Не делайте этого, иначе душа ваша попадет в ад и будет терпеть там непрерывные мучения!

Она упала к его ногам, обхватила руками его колени и заплакала:

— Что скажет моя госпожа, если вы лишите себя жизни?

— Умоляю вас, — очнувшись от своей задумчивости, Тирант выронил кинжал и наклонился к Эстефании, — умоляю вас, встаньте! Вы не должны опускаться передо мной на колени!

— О нет, я ни за что не встану, пока вы не поклянетесь, что у вас нет и в мыслях умереть!

Тирант, видя, что Эстефания не оставляет своего намерения, сам опустился на колени и обнял ее:

— Моя дорогая госпожа, уверяю вас…

— Если вы, — всхлипывала она, — надругаетесь над своей плотью из-за пустяков, которые наговорила вам Кармезина, то вас навсегда покроет величайший позор…

— Однако она сказала это, — помрачнел Тирант.

— Это была всего лишь шутка! — пылко возразила Эстефания. — Разве вы не видели, что у ее высочества было игривое настроение? После вашего ухода она позвала музыкантов. Разве стала бы она делать это, не будь у нее желания повеселиться?

Тирант молчал. Тогда Эстефания спросила:

— Как по-вашему, какие деяния более ценны в глазах людей и Господа Бога: те, что мы совершаем под влиянием гнева, или те, что мы совершаем ради добродетели?

— Я знаю лишь одно, — медленно проговорил Тирант, — любые мучения, которым подвергнут меня в аду, менее страшны, ибо главный адский палач — сущий младенец по сравнению с верховным палачом всех живущих.

— И кто этот верховный палач?

— Любовь, — выдохнул Тирант так пылко, что Эстефания тотчас поцеловала его.

И в этот миг в комнату вбежала Кармезина. Она не в силах была дольше сидеть у себя в покоях и не знать о том, что происходит у Тиранта, а Эстефания как на грех все не возвращалась.

Она увидела, что Эстефания держит в объятиях Тиранта и что рядом лежит кинжал. Сам же Тирант, бесчувственный, обмяк на плече придворной дамы.

— Тирант! — закричала Кармезина. — Боже милостивый, Тирант! Неужели вы совершили нечто ужасное?

Но тут Эстефания подняла к ней лицо и сказала со странным спокойствием:

— Должна сообщить вам, моя госпожа, что я обещала Тиранту от вашего имени одну вещь.

Кармезина молча смотрела на свою даму. А она, оставив Тиранта коленопреклоненным, высвободилась из его объятий и встала.

— Да, я обещала ему кое-что, — продолжала Эстефания. — Ведь когда я вошла в эту комнату, он держал кинжал и направлял острие прямо себе в сердце. И смерть казалась ему сладка, так что мне пришлось посулить ему кое-что послаще нее.

— Что? — спросила Кармезина.

— Поцелуй, — сказала Эстефания. — Тирант остался в живых только ради того, чтобы получить возможность поцеловать ваши волосы.

— В таком случае я позволю ему поцеловать не только мои волосы, но еще и глаза и лоб, — промолвила принцесса надменно. — И буду весьма рада, если за это он даст мне честное слово ничего над собой не учинять.

Тирант ощущал себя игрушкой в руках этих двух безжалостных и прекрасных дам и потому ничего не говорил и не делал, но лишь стоял на коленях и ждал.

Улыбаясь, Кармезина медленно опустилась к нему. Казалось, то богиня нисходит к смертному на облаке из широченного красного платья. А затем она повернула к нему лицо и закрыла глаза.

Тирант протянул руку и коснулся ее волос. Прядь оказалась совсем невесомой. Он поднес ее к губам и чуть прихватил зубами. И все это время он жадно смотрел на ее гладкий лоб и на опущенные веки, предвкушая тот миг, когда прикоснется и к ним.

И тут в комнату заглянул Диафеб.

— Император, — быстро сказал он.

Принцесса вскочила так стремительно, что Тирант едва не вырвал из ее головы прикушенную прядь. В комнату действительно вслед за Диафебом вошел император.

— А, вы здесь, — сказал он Тиранту. — Я искал вас, севастократор. Мне сообщили, что вы уже отправились почивать. К несчастью, вынужден потревожить ваше уединение: дело не терпит отлагательств. Прибыл гонец и с ним неутешительные вести, так что наутро следовало бы выступать.

— Я как раз хотела сообщить севастократору о том, что ему надлежит немедленно одеваться и идти на ваш совет, батюшка, — сказала Кармезина, приседая. — Моя верная Эстефания взялась проводить меня в эти покои, дабы никто не мог подумать о нас дурного.

— Вот как? — удивился император. — Но как же вы поняли, что необходимо сейчас же позвать севастократора на совет?

— Я видела гонца, а у него был весьма встревоженный и печальный вид, — ответила Кармезина.

— Вы чрезвычайно мудры, дочь моя, у вас государственный ум, — улыбнулся император с довольным видом.

— Ее высочество рассудила, что негоже будет вашему величеству застать севастократора в одной рубахе, — вставила Эстефания, — вот почему она и поторопилась предупредить его.

— Да, это очень разумно, очень, — повторил император. Он взял под руки свою дочь и Эстефанию и вместе с ними удалился, сказав Тиранту напоследок: — Мы ждем вас в зале советов, севастократор.

Загрузка...