Вкус любви

КНИГА I

«Лолита» Набокова. Именно эта книга подтолкнула меня к краю пропасти. Поразмыслив, я не нашла других виновников в своей библиотеке. Конечно, я читала и Сада, и Серпиери, и Манара, и Мандьярга, и Полин Реаж, но вовсе не из них я впитала эту порочность, бросившую меня в объятия Месье. Теперь я понимаю это со всей ясностью. Мне следовало держаться подальше от того старого пожелтевшего издания, лежавшего в гостиной. Из него я узнала все об определенном типе мужчины с поседевшими висками, который, умирая со скуки в светском обществе, устремляет свои взгляды на девочек, о том, как в нем растет вожделение к юному, уже не детскому, но еще и не женскому телу. Я все поняла про его крест, про то, сколько сил требуется, чтобы нести это пристрастие по опасным тропам нимфеток. Под благородными бровями ответственных мужей я научилась считывать непреодолимую тягу к пороку, поклонение этим божествам с маленькой острой грудью и распущенными волосами, тем, что они прозвали Лолитами.

Лолита. Требовательная не по годам, ревнивая собственница, ведущая бесконечный бой (выигранный заранее) против всех остальных женщин, над которыми доминирует своим ростом метр сорок, единственным носком, длинными хрупкими конечностями. Заметим, что переход от вымысла к реальности дает нам конкретный возраст нимфетки, в котором она «умирает» для Набокова (даже хуже, чем «умирает», — поступает в лицей). Это пятнадцать лет.

Мужчины, о которых идет речь, с важным видом расхаживают в своих строгих костюмах, но в отчаянии падают на колени перед милыми крошками — по причинам, необязательно ужасным, однако кажущимся грязными простому народу. Нежная кожа. Попка и груди, крепкие как яблочки, брызнувшие соком в физиономию Ньютона. Коварная невинность. Наивные бесстыдные пальчики, маленькие волнующие ручки, бог весть каким чудом умудряющиеся сдерживать смятение, это их совершенно не трогает. А они орудуют ими с почти детской дерзостью — только представьте, что они еще не держали ничего крупнее орехового батончика (есть нечто чувственное в том, как подносят ко рту такое лакомство). Взгляды, брошенные наугад словно гарпуны. Решение, которое принимают при встрече с мужчинами, выдерживая их влюбленный взгляд на улице, семейных обедах, среди родительских нотаций — везде, поскольку любопытство заставляет их забыть о всяком стыде и даже учтивости.

Теперь мне известно все об интересе мужчин к этим созданиям, но что мы знаем о мыслях самих нимфеток? Что уводит их от длинноволосых юношей в объятия скандальных оригиналов — их отцов?

Набоков так и не поведал нам, что же творилось в голове Ло, когда она уселась на Гумберта в то тусклое летнее утро. Ни зачем, несколькими страницами раньше, она прыгала на его коленях, почти теряя трусики, без умолку чирикая, в то время как ее преступный обожатель незаметно пытался сдержать почти подростковое излияние чувств. Мне очень не хватало этого параллельного рассказа, будоражила невозможность узнать, во что превратилась бы та история, если бы слово дали Лолите.

Нет, я не ищу себе никаких оправданий — в любом случае я чувствую, что они бесполезны, — но мне все же кажется: именно в познавательных целях я впервые попала в постель сорокалетнего мужчины. Это произошло в октябре. (Я не беру в расчет невинные шалости с молодым начальником предприятия, когда мне было пятнадцать лет: лишь мужчины после сорока. Те, кто считает, что это легко, ничего в том не смыслит, — если только нимфетки не обладают ультрапроницательным умом, который, видимо, утрачивают впоследствии, поскольку ни одна из моих знакомых девчонок никогда не смешивала эти две расы.

У нимфеток и сорокалетних мужчин всегда были свои тотемы.).

Этот мужчина, имени которого я уже не помню, хотя и не оставил меня поутру обессиленной от удовольствия, все же не отбил охоту к встречам с ему подобными. Скажу даже больше: именно его душевная черствость и полное отсутствие всякой чувственности толкнули меня на дальнейшие поиски. Возможно, я была слишком требовательной, а может, просто старалась полностью воплотить в жизнь свои детские фантазии — о том, как целиком подчинюсь рукам и словам какого-нибудь идеального профессора, открытая для любых манипуляций, которые может предоставить ему мое тело.

Я не хотела иметь права голоса — и по правде говоря, никто не произнес ни слова до четырех часов утра, когда мне надоело ощущать жалкий фантом его члена, что совершенно не соответствовало ярким сценам возбуждения, населяющим мое воображение. Лишь помогая ему твердой рукой, я осознала, что, слава богу, список тех, кто в состоянии доставить мне ожидаемое удовольствие, гораздо длиннее, чем у Санта-Клауса. Я широко улыбнулась, когда он кончил, уже думая о том количестве мужчин, которые, хотя и не были мне предназначены, неосознанно ждали меня во всеоружии.

На следующий день, ковыляя к метро после бессонной ночи, я поняла: из этой встречи не вынесла ничего нового. То, что у мужчин в возрасте бывают проблемы с потенцией, я всегда знала. Но это не имело ничего общего с психологическим возбуждением, которого я ожидала, с теми словами, о которых мечтала, и я не увидела в том теле признаков сексуальной зрелости — она показалась мне еще совсем зеленой, зеленее, чем в двадцать лет.

Я малодушно перестала отвечать на его телефонные звонки и через несколько дней виноватого, а затем раздраженного молчания, получила лаконичное сообщение: «Я устал за тобой бегать, Элли. Мы не играем в Лолиту, — в любом случае ты слишком стара для этой игры, а у меня нет ни малейшего желания быть Гумбертом».

Я и не претендовала на эту роль.

Тогда я еще не знала Месье. Я не желала ему ни добра, ни зла, — мне было на него плевать. Я слышала его имя тысячу раз, во время обедов с моим дядей Филиппом, поскольку прежде чем стать друзьями, они были коллегами, и от этого слова за версту несло больницей. Я не знала Месье. Если быть до конца честной, в случившемся есть и вина моей матери.

Это произошло, кажется, в феврале. Я ни о чем никого не спрашивала, поднимаясь из своей комнаты, расположенной на полуподвальном этаже, с собственной «библией» под мышкой — «Механика женщины» Луи Калаферта. «Чем бы полезным заняться в этот период студенческой забастовки?» — думала я. Не знаю, о чем размышляла мама, когда назвала мне имя хирурга, который, по ее словам, был единственным человеком, помимо меня, кто любит подобную литературную похабщину, поскольку в буквальном смысле сексуально озабочен. Поначалу я продемонстрировала вполне искреннее равнодушие: коллега Филиппа в любом случае являл собой абсолютно недостижимый мир для девушки моего возраста и происхождения, будь он озабочен или нет. Я плохо представляла себя вваливающейся в клинику с книгой под мышкой, чтобы поболтать об эротике с мужчиной сорока пяти лет.

Сорока пяти лет.

Сорока пяти лет.

Через несколько месяцев развращающей скуки в моей голове созрела смутная идея увидеть этого мужчину. Я, словно играясь, повторяла его имя, с удивлением находя в нем новое, крайне скандальное звучание.

Рискнув обратиться к Facebook, я смотрела на единственный результат, который мне выдали по запросу этого элегантного имени, и понимала: мне необходимо найти какой-то повод, чтобы добавить его в друзья. Я собиралась незаметно проникнуть в его мир, вооружившись беспроигрышным предлогом — литературой, подобно очаровательному троянскому коню, скрывающему в своих предательских недрах мою версию Лолиты, возможно, уже перезрелой, но в полной боевой готовности.

Потребность все узнать о нем зудела в моем мозгу как укус комара; пара-тройка наводящих вопросов Филиппу позволили понять: еще в детстве я встречала его в коридорах клиники, когда он обходил своих больных. Мучительно пытаясь вытащить из себя хоть какое-нибудь воспоминание, я внезапно увидела день рождения моего дяди двухлетней давности: целый вечер я слонялась среди стариков, даже не замечая мужчину, которого мне описали как сексуально озабоченного, увлеченного теми же книгами, что и я, только опередившего меня во всем на двадцать пять лет. Двадцать пять лет — это много. Он уже вовсю ласкал женщин, когда я, еще невинное дитя, ручонками цеплялась за грудь своей матери.

Должна ли я говорить о той связи, что соединяла Месье с моей семьей, тонкой, но крепкой, как нейлоновая нить, и такой же острой? Девичьи головы в двадцать лет забиты нереальными штампами, романтикой и неслыханным сумасбродством: жили-были студентка и хирург, она ничего не знала о жизни, он знал все, и между ними стоял дядя, даже не подозревавший о надвигающейся драме (нет сомнений — узнай он об этом, эротический рассказ неизбежно превратился бы в трагедию Расина!).

Итак, сама не понимаю как, я причалила к этому берегу в марте сего года. Я даже не пыталась представить себе лицо Месье по одной простой причине: с некоторых пор он стал одним из персонажей моих эротических фантазий. Тот факт, что он был хирургом, отличался теми же наклонностями, что и я, а также имел жену и пятерых детей, выделял его из общей массы, поскольку все эти атрибуты ставили его почти в параллельный мир, называемый Миром Взрослых (настоящих — данный статус неприменим к моим сверстникам). «Один из персонажей» — не совсем верное выражение, скажем, одно только общее представление о Месье уже превзошло все мои ожидания, и мне не нужны были для того никакие физические параметры. Сейчас, когда я это пишу, я так и слышу, как он возмущается в своей театральной манере: «Получается, ты могла бы выбрать любого другого влиятельного любовника!» На что я бы ответила: вполне возможно. Но пусть Месье успокоится: продолжение истории ясно демонстрирует, что его ловушка была расставлена с высочайшим профессионализмом.

Однажды мне надоело кружить вокруг него, тогда как он о том даже не догадывался, — это было в апреле. Волнующем месяце апреле. Цвели каштаны, а я вся извелась от скуки. Забастовка продолжалась, я ни с кем не виделась — с приходом весны все мои друзья разъехались кто куда. А я целыми днями сидела на террасе, греясь на солнышке и умирая от желания видеть людей, встречаться с мужчинами, испытать — я не знаю — возбуждение, экстаз, страсть, все равно что, лишь бы вырваться из этого убийственного оцепенения. Я столько раз обдумывала ситуацию со всех сторон, что постепенно забыла о страхе: теперь я лишь поджидала благоприятного момента, когда смогу выйти из тени и показаться Месье.

Помню, как, отправив это послание, я испытала эгоистичный страх, порожденный моральными устоями, которым — как я поняла позже — Месье следовать не собирался: я представляла, как Филипп узнаёт от своего бывшего коллеги о моих коварных происках и возмущенно звонит мне по телефону: «Как тебе могло прийти в голову клеить мужика такого возраста? Погоди, вот расскажу все твоей матери, посмотрим, что она скажет!». А я, бледнея и краснея, словно грязная распутница, чувствующая, как на ее шее затягивается петля, бормочу: «При чем здесь „клеить“? Я просто хотела обсудить с ним эротическую литературу!».

Давай, оправдывайся, Элли! Попробуй объяснить своему дяде, менявшему твои пеленки и бросавшему неприязненные взгляды на твоих первых ухажеров, в чем состоит тонкая грань между обсуждением «Истории О»[6] и бесстыдным флиртом с мужчиной. Филипп даже не станет слушать твои жалкие объяснения. Он ответит сухим тоном, которого ты всегда боялась: «Ты что, за дурака меня держишь? Думаешь, хоть один мужик увидит разницу между обсуждением эротической литературы и возможностью заняться сексом?».

Ибо, действительно, грань между ними настолько тонка, что, возможно, и вовсе отсутствует: я никогда не была столь глупа, чтобы поверить: Месье ответит мне лишь из любви к литературе. Но мне хотелось в этом убедиться. Сравнить мои угрызения совести с его собственными. Оценить могущество моих двадцати лет, узнать, имеют ли они хоть какой-то вес против брака и детей. И чтобы избавиться от последних опасений, я пожелала поставить обольстительный постскриптум, заверив его в полнейшей конфиденциальности, лишь бы он согласился показать мне, что такое настоящий мужчина, тот, который заполняет собой и тело и душу.

Вначале я никому ничего не сказала. Хранить этот секрет было все равно что держать в кармане подарок и сдерживать себя изо всех сил. А потом, в тот вечер, когда Месье мне ответил, Бабетта пришла ко мне в гости с ночевкой. Никогда не забуду, как внимательно она читала первые два сообщения, взвешивая каждое слово, а я из-за ее плеча давала свои комментарии, высказывала опасения.

— Нет, серьезно, Бабетта. Серьезно. Полагаешь, он об этом думает?

— Полагаю, да.

Больше утвердившись в своих опасениях, чем успокоившись, я предоставила ей другие аргументы:

— Заметь, я просто предложила ему пообщаться по мейлу. Он первый заговорил о встрече.

— И он «испытал потрясение», — добавила Бабетта тоном детектива.

— «Испытал потрясение» — это не так уж безобидно. Если бы он хотел просто поговорить о литературе, то написал бы «меня это удивило» или «надо же, нечасто встретишь людей, читающих Мандьярга».

— Уверена, он об этом думает.

— И что мне делать?

— Понятия не имею. Чего тебе хочется?

Мы сидели в моей комнате в Ножане[8]. Я закурила сигарету, прежде чем ответить:

— В общих чертах? Встретиться с ним, поговорить.

— Поговорить?

Бабетта подняла бровь, выражая сомнение.

— Ты знаешь, мне нравится эротическая литература, но, думаю, тебе будет сложно сохранить чисто дружеские отношения с мужчиной, если ты выведешь его на эту тему.

— Ты спросила меня, чего я хочу в общих чертах.

— Значит, хочешь посмотреть, на что он способен.

— Он женат, у него пятеро детей, ему сорок шесть лет, и это бывший коллега моего дяди. Если ситуация станет действительно двусмысленной, значит, этот тип не из трусливых.

— Или просто извращенец.

Уже сконцентрировавшись на клавиатуре компьютера, я ответила, не глядя на Бабетту, небрежно листавшую одно из моих жалких изданий Батая:

— Что такое извращение? По мне — это всего-навсего умение находить удовольствие везде, где оно скрывается. Я знаю немногих мужчин, которые пытаются искать его в литературе. Тем более в книгах такого уровня. Так что это стоит определенного риска. По крайней мере, мне так кажется.

— Надеюсь, ты не собираешься с ним спать?

Прочитав нашу переписку, Алиса уставилась на меня круглыми глазами, в которых читалось смятение, — такой реакции я совершенно не ожидала. Хотя нет, немного ожидала. Однажды я, возможно, стану такой же, только пока не знаю когда.

— Об этом не может быть и речи! — осмелилась воскликнуть я, глядя ей в глаза с уверенностью, которая быстро испарилась.

— Я бы так не сказала.

— Ты считаешь, он об этом думает?

Возможно, Алиса прочла надежду в моем ускользающем взгляде. Она издала глубокий вздох девственницы:

— Это ты об этом думаешь.

— Но он тоже! Я не собираюсь спать с ним только потому, что он этого хочет.

— Раз у тебя нет таких намерений, к чему тогда все эти далеко не тонкие намеки?

— Не было никаких намеков. Я просто беседую с ним об эротической литературе, что наводит на определенные мысли, — согласна, но этот тип читает те же книги, которые читаю я. Обсуждение моих вкусов не имеет ничего общего с предложением переспать.

— Разумеется, ты же не можешь любить спорт или животных. Какое-то время, забравшись с ногами на мою кровать, мы молчали. Наши разговоры всегда проходят так, когда сестра возмущена моим поведением. Мы обе разглядываем наши ноги, держа в руках сигареты, слушая музыку, умело заполняющую паузу. Я никогда не боюсь потерять Алису окончательно — мы с ней в целом похожи, к тому же она обладает таким чувством юмора, что, если я найду нечто забавное в этой истории с хирургом, победа будет за мной.

Проблема в том, что я не вижу ничего смешного в подобной ситуации, — во всяком случае, пока. Меня забавляет легкость, с которой я могу соблазнить этого мужчину, но я не исключаю и такую возможность: смеяться над этим буду я одна. Внезапно она открывает рот:

— Как бы то ни было, чувствую, ты это сделаешь. И можешь не пытаться убедить меня в обратном.

— Тогда не задавай мне вопросов.

Снова воцарилась неловкая пауза. Алиса наверняка меня ненавидит и дергает за все ниточки сестринской любви, чтобы запретить мне это, несмотря ни на что, тогда как я эгоистично ищу какую-нибудь подходящую ложь или хотя бы достойное оправдание. Я могла бы ей поклясться, что не притронусь к этому хирургу, но история развивается, хочет она того или нет, и я не смогу удержаться, чтобы не рассказывать ей мельчайшие подробности. Это сильнее меня. И тогда, собравшись с духом, словно перед прыжком с трамплина, я выпалила:

— Он мне интересен. Понимаешь? Это плохо, безнравственно, об этом ни в коем случае никто не должен знать, но факт остается фактом: он мне интересен. Я пока не знаю, буду с ним спать или нет, однако вполне вероятно — сделаю это, если представится возможность. Так что давай ругай меня.

Алиса с классической гримасой «похоже, я сдаюсь, но меня это нервирует» проворчала:

— Если Филипп об этом узнает…

— Не понимаю, каким образом он может узнать. И обрати внимание, на сегодняшний день с предложением встретиться выступила вовсе не я. Он сам меня завлекает.

Бабетта закурила только что скрученный косячок, когда я вскрикнула от неожиданности.

— Что? Что такое? — воскликнула она, бросившись ко мне.

— Я сейчас получила мерзкий стих, — выдавила я из себя, силясь улыбнуться, прочитав первые строки с отвращением, смешанным с любопытством. — Воспевающий анальный секс.

Мне не терпелось ему ответить. Бабетта, повторив стих несколько раз, сделала вывод:

— Как видишь, этот парень уже в твоей постели. Я бы даже сказала, что он предается в ней разврату.

— Мне нравится ваше имя. Элли. Элли, Элли, Элли.

— От вас оно звучит как красивая мантра. Впрочем, меня это не удивляет: я всегда знала, что мое имя не лишено эротизма.

— Так странно, у вас другой тон в СМС.

— Другой? Вам нравится, когда я более раскованна?

— Раскованна? Забавно… Нет, мне нравится в вас все.

— Но все же вы не спешите со мной встретиться.

— Нет, я мечтаю об этом… но мне так нравится наше общение…

— И правда, это литературное напряжение очень приятно. От него теплая волна в животе.

— Вот видите! Оно пикантно… восхитительно… Во вторник утром?

— Отличная идея — во вторник утром!

— Где мы сможем встретиться?

(Наверное, Месье не следовало мариновать меня так долго.

Или Бабетте не нужно было так рано уходить. Оставшись одна, я не могла сохранять видимость нравственности.)

— У меня есть идея, но боюсь показаться вам непристойной.

— У нас с вами все пристойно… но даже непристойность мне по душе… Так где?

— Я имею обыкновение работать в отеле, потому что дома меня все отвлекает. Поэтому, предлагая вам это, я просто приглашаю вас зайти к себе на работу. Я часто останавливаюсь в пятнадцатом округе, на улице Волонтеров.

— Запомнил… вы меня интригуете… значит, улица Волонтеров. Я вас оставляю. Пишите мне еще…

— Обязательно напишу.

— Возможно, я увижу вас во сне…

— Завтра обязательно отчитаетесь, доктор.

(На самом деле я окопалась в своей кровати, словно застигнутая врасплох кокетка, не зная, что ему ответить и даже не представляя себя бесстыдно глядящей ему в глаза и расстегивающей ширинку на его брюках.)

Этот человек на другом конце Парижа, на другом конце провода, в тысяче световых лет от меня, демонстрирует старомодную деликатность, поняв, что отпугнул меня своими непристойными речами взрослого самца. Теперь, когда я открылась ему в письмах и сообщениях, вибрирующих на его мобильном телефоне хирурга, он хочет услышать мой голос. А я буквально оглушена его жаркими комплиментами моему телу и губам, которых он никогда не видел. Я не представляю себе его голос, то, как он смеется, когда я упражняюсь в остроумии, или когда понимает, что я в очередной раз залилась краской смущения. Однако не сомневаюсь: голос у него дьявольски обворожительный, будь он низкий и глубокий или чистый и сильный. И поскольку я не знаю, как продолжать держать марку, то смотрю на его пропущенный вызов с виноватым видом девчонки, обманывающей мужчин на форуме Интернета.

Во второй половине дня я отправляюсь, поскольку мне нечем заняться, на авеню Домениль, чтобы сделать себе эпиляцию в заведении для старушек. По крайней мере, к такому выводу я пришла, увидев озадаченную физиономию косметички, после того, как заявила, что хочу сделать себе полную эпиляцию. Рядом глухо вибрировал мобильный. Частный вызов. Частный вызов. Частный вызов.

Лишившись всей своей растительности, я наконец нашла в себе силы ему ответить.

— Элли?

Я знала, что это он. Это мог быть кто угодно, но у голоса уже было имя. Замерев под солнечным потоком, в очках Wayfarer на носу, я ответила:

— Добрый день, Месье.

Я говорила вам, как хорошо дышалось в тот день? В лучах заходящего солнца фасады всех домов окрасились в оранжевый цвет. Стоя посреди улицы Дюгомье, я щелкала пальцами, робко прислушиваясь к тембру этого голоса, к глубине этого смеха. Вокруг меня люди двигались в том неторопливом ритме, который характерен лишь для лета, — не подозревая, какая интрига завязывалась здесь, прямо на их глазах.

Несмотря на легкое жжение после эпиляции, под моей одеждой пробежали странные мурашки, и, испугавшись, что Месье так или иначе догадается об этом, я перевела разговор на невинную тему. Он отвечал медленно, вежливо, даже любезно, но в какие-то моменты это звучало еще хуже, чем разговоры о сексе. Он все знал. Он считал с меня информацию, как с книги. Возможно, только из галантности делал вид, что верит в мою реакцию испуганной студентки. Понял ли он когда-нибудь, до какой степени я была ею в тот момент? До какой степени всегда была ею?

Можно назвать спонтанным лишь мой возглас удивления, который я не смогла сдержать:

— У вас такой молодой голос!

Он рассмеялся и заразил меня своим смехом, и, смутившись, я пустилась в неловкие оправдания.

— Нет, я не хотела сказать, что вы старый! Просто ваш голос кажется моложе по сравнению с… то есть, мне кажется, я ожидала услышать…

— Дряхлый голос! — закончил он со смехом.

— Нет, более низкий!

Под легкой шелковой блузкой моя спина вспотела.

— Мне уже не хватает вашего голоса…

— Когда я сказала, что у вас молодой голос, это был комплимент. У вас очень красивый голос, одновременно чистый и низкий. Молодой — но вы и сами еще молоды. Конечно, не такой, как я, — я вообще чувствую себя младенцем, особенно после того, как побывала в руках косметички.

— М-м-м-м, как мне это нравится… мои губы дрожат от нетерпения — так им хочется оказаться там…

— Прекратите присылать мне такие сообщения! Я подавилась сигаретой!

— Какие сообщения я должен прекратить присылать?

— О моей стрижке.

— Я не могу не думать об этом бугорке, покрасневшем после недавнего вмешательства.

— Вы просто дьявол во плоти. Я имела неосторожность сказать вам, что осталась без растительности, и вы тут же этим воспользовались. Наверняка вы не преминете злоупотребить моим доверием и при встрече.

— Еще как злоупотреблю… безгранично… вы почувствуете, какой я твердый… когда я прижмусь к вашей коже младенца…

— Каким ароматом вы будете пахнуть?

— Habit Rouge, Герлен. Плюс мой собственный запах.

— Вы разговариваете? Я имею в виду — во время…

— Я говорю, слушаю.

— Чудесно.

(В пять лет эквивалент утренней эрекции — это шоколадка из рождественского подарка, которая терпеливо ждет, пока ее развернут. Пятнадцать лет спустя — сообщения Месье, доводящие до инфаркта.)

— Я только что приехал в Голландию… мои мысли полны вами… Светлые пряди волос, шаловливые улыбки, подростковый лобок… я одержим вами, мадемуазель… считаю часы до нашей встречи… я не буду шуметь… тихо разденусь… мой язык прильнет к вашему спящему животику… мои любопытные руки пробегут по вашему телу… мой член лихорадочно будет искать вас… Вы притворитесь, что спите… но когда мой язык проникнет в ваши сладкие складочки… когда я слизну несколько прелестных капелек, блестящих между ваших бедер… я почувствую, как учащается ваше дыхание… ваши руки вцепятся в простыни… я вопьюсь поцелуем в вашу шею, почти вырвав у вас крик, который вы все же прибережете на тот момент, когда примете мой твердый член в свою очаровательную маленькую киску… а мои пальцы в это время будут ласкать вашу вздрагивающую попку… Мой член проникнет еще глубже… и заставит вас пробормотать непристойности… которые я даже не могу здесь написать… но я выполню все ваши просьбы… вы будете сдерживать оргазм, и это будет похоже на пытку… но в надежде на более сильный взрыв вы будете держаться до последнего… ругаться, потеряв всякий стыд… изнывая… покрывшись испариной от возбуждения… с безумным взглядом… с маленьким розовым язычком, выглядывающим из полуоткрытых губ…

— Вы получили мои ночные сообщения? Я был не слишком распущенным?

— Нет… нисколько! Может, и распущенным, но довольно пикантным. Я сейчас занята, поэтому не могу ответить вам сразу. Подождите немножко.

— Мне трудно ждать, мадемуазель… вы меня околдовали… Можно вам позвонить?

— Я в машине моего отца. Не заставляйте меня краснеть!

— Мне придется это сделать — раз вы не даете мне высказать свои мысли! Расскажите мне, какая вы будете во вторник, перед тем, как я войду в комнату… и какая у вас грудь… Я перешел в более прохладное место, чтобы мои джинсы выглядели менее… подозрительно…

— Грудь у меня маленькая. Округлая. Соски очень быстро твердеют. Но только посмотрите, как неправильно все устроено!

Из-за ее размера мужчины часто ею пренебрегают, к моему великому сожалению, — ведь маленькая грудь самая чувствительная!

— О, я не стану пренебрегать вашей грудью! Я буду ее боготворить, ласкать, целовать, мять, лизать… и возможно, даже кончу на нее.

— Это довольно необычно. Так же как и на лицо.

— Я подавился своим обедом…

— Вот что бывает с чересчур развратными людьми. Еще скажите, что я виновата.

— Расскажи, какая у тебя попка.

— Спина у меня такая выгнутая, что попа кажется большой, но я нахожу ее очень красивой. Эта часть моего тела нравится мне больше всего. Может, чуть и толстовата, зато упругая и круглая.

— О, как я хочу, чтобы вы раздвинули свою попку… стоя на четвереньках… и чтобы мой язык нежно проник в вашу маленькую дверцу… которая, дрожа, приоткроется… увлажненная слюной… всасывая меня, словно божественный вантуз… к темным глубинам вашего желания…

— Как думаешь, что можно ответить на такое сообщение?

Я протянула свой мобильный Алисе, курившей возле окна ванной комнаты.

— Да он просто грязный извращенец! — завопила она, почти бросив телефон в раковину.

— Так что мне делать? Что ответить? — спросила я, намыливаясь, не в силах найти адекватный ответ на подобное откровение.

— Что ты моешь свой божественный вантуз!

— Позвольте мне позвонить вам.

— Я сейчас в ванной.

— Как бы я хотел оказаться рядом… прижать вас животом к холодному полу ванной комнаты, лицом к кафелю… и овладеть вами…

— Теперь я точно вся мокрая. Мне так не терпится увидеть все, что мы можем сделать. Наши возможности безграничны. Если только вы не умрете раньше, подавившись обедом.

— Даже не надейтесь… все мое тело напряжено и ждет только этого… и моя душа тоже…

Я уже это говорила, но повторюсь — день тянется ужасно долго. С восьми до восьми (то есть двенадцать часов) я провела на ногах, упаковывая горшки с розами, и, получая ваши сообщения, исколола себе все руки. Итог этой пятницы первого мая: я еле стою на ногах и, переодеваясь в пижаму (подружки болтают в соседней комнате), не могу смотреть на себя в зеркало. Не знаю, как вы это сделали, но вы словно завладели моими глазами, и каждый взгляд, который я бросаю на свое тело, меня обжигает. Верните меня самой себе.

Я никак не могу прийти в себя от мысли, что уже видела вас, — я постоянно к ней возвращаюсь, настолько она меня беспокоит. Ведь где-то год назад вы делали операцию на брюшной полости, а я наблюдала за вашей работой, и вы должны были чувствовать на себе этот взгляд, но тогда ни вы, ни я еще ничего не знали. Представьте хоть на секунду нестерпимый эротизм этой ситуации. У вас наверняка были те же глаза, те же губы, те же руки, то же тело, тот же голос, а я находилась рядом с вами, неузнаваемая в медицинской одежде, которая подходила мне так же, как стринги Голде Меир[13]. Мы еще не существовали друг для друга, я была для вас лишь какой-то племянницей доктора Кантреля и не произвела на вас никакого впечатления, поскольку вы меня даже не помните…

Но теперь, меньше чем через три дня, вы проникнете глубоко в мою плоть…

Понятие хорошего и плохого: то, что мы делаем, действительно плохо. Не думаю, чтобы кто-нибудь мог найти нам оправдание. Но еще хуже — понимать: все это так восхитительно именно потому, что плохо. (Поскольку это так, я, чтобы закрыть эту главу, хотела бы все же сказать: согласно критериям Сада, мы — скауты. Маленькие певцы с деревянными крестами. Причащающиеся впервые.)

Что меня больше всего нервирует, так это мысль о том, что в течение нескольких лет мой бывший приятель называл меня развратницей. Может, ради шутки. Но я так не думаю. Мне кажется, он был глубоко убежден, что я худшая сучка в мире. И он ни на грамм не ошибался. Когда я вспоминаю о том, что с ним вытворяла, мне становится дурно. Я заставляла его говорить мне отвратительные вещи, а сама, в порыве возбуждения, с удивлением слышала от себя фразы, которые даже не могу здесь повторить. Так вот, меня удивляет то, что я могла быть такой грязной, такой порочной и при этом с широко раскрытыми глазами читать ваши сообщения.

Вы забрались на мою территорию.

Обычно я сама играю безобидными словами, в итоге приобретающими другой смысл, как например… не знаю… «можете писать мне, что хотите, обещать все, что пожелаете, но во вторник я так крепко сожму вас в себе, буду такой горячей, обжигающей и мягкой вокруг вас, обхватив ваш член, словно маленькой девичьей ручкой, что вам придется постараться, чтобы выдержать больше двух минут».

Или еще так: «Может, я и кажусь неискушенной и смущенной по телефону, но я знаю заранее, что буду впитывать ваши слова с совсем другим самозабвением, когда прижмусь к вам всем телом». Это более мягко.

Я могу быть и более пошлой. Например: «Если бы это не было самой преступной мыслью в мире, я бы, наверное, сказала вам, что скользну под стол, за которым вы сидите, приникну губами к вашему пенису и буду стараться продлить ваше удовольствие как можно дольше».

Можно процитировать Калаферта, почему бы и нет: «Думай об этом. Только об этом. Со всей силой воображения. О моей киске и своем члене».

Я хочу быть распутницей и одновременно маленькой девочкой, в зависимости от ваших желаний.

Подумать только, вторник так близок и в то же время так далек! Еще целых три дня, а я уже в таком состоянии, что не представляю, как проведу ночь с понедельника на вторник. Я не хочу даже дотрагиваться до себя, обожаю это ощущение, мне кажется: я вся соткана из огня.

Послушайте Velvet Underground[14]. Я с удовольствием объясню вам, почему считаю эту музыку необыкновенной. Даже если догадываюсь, что вы и так знаете. Одна песня, в частности, полна одновременно сексуального и нездорового напряжения: «Героин». Это моя любимая. Вместе с «Венерой в мехах» (которая занимается любовью в моих ушах всякий раз, когда я слушаю ее на моем iPod), «Я жду мужчину» и «После работы».

Выпив всего один бокал, я считаю, что неплохо справляюсь. Правда? А теперь побегу к своим девчонкам, а то они скоро начнут меня искать.

Как хорошо, что Господь был так добр к нам и создал мобильные телефоны. Я бы наверняка сошла с ума без своих и без ваших сообщений, от которых трепещет мое сердце…

фальшивойшлюхи

истиннойнедотроги

(Соедините нужные слова. Упражнение четвертого уровня сложности.)

Теперь время будет тянуться еще дольше… Я просыпаюсь с мыслями о вас… Смесь фотографий, которыми я любовался на вашей странице, и ваших посланий… Фотографии словно ожили и начали двигаться… улыбаться… медленно раздеваться… а мой член такой твердый сегодня утром… Смочив языком ладонь руки, я почти небрежно ласкаю себя… представляя ваши глаза, глядящие в мои… запах вашей киски на моем нёбе… Воспоминание о вашей попке вызывает конвульсии в запястье, и я знаю, что наслаждение может наступить очень быстро… но я сдерживаюсь… Я хочу во вторник взорваться в вашем нежном чреве… затопить вашу темную и влажную запретную пещерку… наполнить ваше горло долгими теплыми струями горячей спермы…

Комната, куда я заманила Месье в это первое майское утро, находилась — думаю, и до сих пор находится — в пятнадцатом округе, в квартале, где я никогда раньше не бывала и куда больше с тех пор не возвращалась. Мое окно выходило на улицу Волонтеров, на несколько обветшалых зданий и небольшую больницу, окруженную коконом совершенно неуместной здесь зелени.

«Очень удачно — тут даже имеется клиника, на случай если я вдруг потеряю сознание в ваших объятьях», — написала я Месье.

Это был вечер понедельника, и я дрожала как осиновый лист, выкуривая на балконе сигарету за сигаретой. Комната сзади меня уже находилась в плачевном состоянии: всюду разбросаны мои вещи, простыни испачканы ягодами шелковицы и перезрелыми манго. На часах половина седьмого. Бабетта проводит вечер с Симоном, Инэс уехала в Довиль, Жюльетта с Матильдой отправились в кино — короче, я осталась в гордом одиночестве, которое продлится до десяти часов утра. И никто не протянет мне дружеской руки, чтобы поддержать в этом бесконечном разрушающем ожидании.

Время от времени Месье присылал мне сообщения, каким-то непонятным образом сокращавшие часы ожидания и одновременно делавшие их омерзительно долгими. Это был мой единственный контакт с внешним миром — и какой! При каждом вибрировании мобильного я была готова выброситься из окна. А по окончании чтения на какую-то долю секунды мне хотелось собрать свои вещи и удрать отсюда, не предупредив Месье, что я трусливо покинула место преступления. Меня толкало на этот шаг столько мыслей одновременно: о моем дяде, о сестре, видевшей, как я ухожу из дому с сумками, полными еды, но больше всего — безумный страх оказаться напротив этого мужчины, который вот уже пять дней представлял себе меня самой распущенной из всех девчонок, свободной от предрассудков (тогда как, лежа в одиночестве на широкой кованой кровати, я уже запрещала себе некоторые позиции, что могли бы открыть Месье мою сомнительную эпиляцию или апельсиновую корку на левой ягодице — напоминание о моей недавней полноте).

Я просто умирала от страха. В течение этой доли секунды безумных колебаний мне досаждал внутренний пронзительный голос: «А какая кожа у мужчин в этом возрасте? Она еще эластичная и упругая или же в легких морщинах, как руки стариков? И что делать, если он мне совсем не понравится? Если он окажется лысым пузатым стариканом? С испариной на лбу? Беззубым? Что делать, если он будет — а такое вполне вероятно — совершенно отвратительным? А его член? Что надо сделать, чтобы он стоял в этом возрасте? И достаточно ли он твердый?»

Раздираемая внутренними противоречиями, я получила сообщение: «Мне не терпится оказаться рядом с вами».

Все это было как сон наяву, я сохранила мало воспоминаний о том вечере, когда мои друзья из журнала «Разврат» пришли составить мне компанию. У меня осталась тетрадь в кожаной обложке, в которой Бенжамен сделал набросок моего лица в стиле Фрэнсиса Бэкона[15] раздавленной ягодой клубники, которая со временем приобрела оттенок высохшей крови. Есть также фотография, сделанная Кенза, на которой я с сигаретой в руке, прислонившись к спинке кровати, задумчиво смотрю в пустоту. Это единственный снимок, самый душераздирающий свидетель моей истории, запечатлевший меня с мыслями, полными этим мужчиной. Мне кажется, два месяца спустя мое лицо полностью изменилось. И причиной тому не потеря веса, а взгляд. Такого взгляда у меня больше не было никогда. Совершенно отсутствующего.

Потом, когда опустилась ночь, я несколько часов мыла волосы, — то есть это мне казалось, что несколько часов, а на самом деле я плескалась под теплой струей не больше четверти часа в полубессознательном состоянии, предаваясь бессвязным мечтаниям. Зеркала были расположены таким образом, что мое обнаженное тело под душем отражалось в комнате. И эта особенность, забавлявшая нас целый вечер с фотографической точки зрения, теперь оказалась довольно волнующей — помню, как я очень четко осознала: между комнатой и мной что-то происходит. Независимо от ракурса, под которым я на нее смотрела, маленькая несуразная комната, драпированная тяжелой тканью, вся вибрировала в ожидании Месье. Зеркала, в которых я отражалась одна, искали его незнакомый силуэт. Кровать, казалось, трепетала, а мебель, эта старая китайская мебель, видавшая виды, уже спрашивала себя, каково будет ее предназначение, когда он придет.

С горем пополам прикрывшись слишком маленьким полотенцем, я облокотилась на подоконник, чтобы выкурить энную по счету сигарету. Пятнадцатый округ и весь Париж казались мне необычными: в воздухе висело тяжелое напряжение, словно я ждала появления дьявола или Мессии. Или конца света.

Мой мобильный завибрировал — в последнем сообщении Месье, казавшемся эпицентром этого напряжения, говорилось: «Я ложусь спать. Следующие слова произнесу тебе на ушко».

До конца осознав смысл эсэмэски, я в ужасе выбросила окурок на капот стоявшей внизу машины. Я была напугана до смерти. Сообщила Месье номер своей комнаты, этаж — он мог появиться в любую минуту, а у меня с волос стекает вода, макияж расплылся по лицу, на ногах растут волосы. Действительность была такова: я ужасно боялась ему не понравиться. Меня истязала память: я могла бы воссоздать все его лицо, начиная с губ, которые я помнила (но зачем?). Я малодушно увиливала от небольшого усилия, которое дополнило бы этот призрачный словесный портрет, давно возникший у меня в голове. Неотступно преследующий меня призрак был окутан успокаивающей пеленой, без носа, без глаз, без реального лица, имеющего лишь эти губы. Эти губы…

Боже мой, как же здорово вспоминать о том вечере несколько месяцев спустя, когда полупьяная в метро я пишу эти строки просто потому, что мне нравится, как мой карандаш касается бумаги. Я помню все его мельчайшие жесты. Я могла бы снять фильм об этой ночи, не упустив ни единой мелочи. Как я улеглась под репортаж Арта о юных белорусских рокерах, пораженная полным отсутствием интереса ко всем этим людям и их бедам. Как завела будильник на шесть часов утра, прежде чем выключить свет и телевизор, оставшись совсем одна в голубом сиянии пустых улиц. Вежливый запах гостиничных простыней, всегда немного шершавых и не очень хорошо удерживающих тепло, — но я нуждалась именно в таком дискомфорте. Мне совершенно не хотелось проспать всю ночь.

Когда я проснулась (подпрыгнув от первого звонка), комнату заполнял красный свет. Очень приятный, не слишком яркий. Это было начало лучезарной недели. Через занавески проникал еще слабый свет погожего дня. Голубое небо без единого облачка. Я тряслась, словно в ожидании экзамена, вздрагивая от приступов тревоги. В глубине души, лишь в самой глубине, звенела тоненькая струнка желания, беспрестанное вибрато которой доносилось до меня из глубин смятения.

Свернувшись в позе зародыша под огромным белым одеялом, я наблюдала, как идет время, поднимается солнце, огорчалась, что не могу спать и лишь проваливаюсь в болезненное оцепенение, прерываемое странными снами, как бывает во время простуды. Я напряженно прислушивалась к звукам на лестнице, к своей агонии, пленница в этой маленькой узкой комнате, оклеенной от пола до потолка ярко-голубыми обоями.

Единственное занятие, которому я могла предаваться лежа на кровати, — это считать цветы на обоях, классифицировать их и анализировать стадию их распускания. Розовые тюльпаны полностью раскрылись, головки лютиков уже начали терять лепестки. В темном дереве серванта возле окна — королевская лилия, ее длинные изогнутые листья.

Мысль о том, что Месье мне не понравится, на секунду посетила меня, не вызвав настоящего опасения. Думаю, дело было вот в чем: во мне жило нечто вроде уверенности, что мы с ним по телефону уже прикоснулись к чему-то бесконечно большему, чем это утро вторника в номере парижского отеля, чему-то, основанному на более тонком притяжении, чем физическое. Это было не любовью или каким-то подобным ему благородным чувством, а скорее, как мне кажется, полной риска осознанной тягой к безнравственной связи.

Я могла бы еще успеть сбежать, чтобы перестать думать, насколько возбуждает меня табу на секс с Месье, насколько мне нравится мысль о том, что мне двадцать лет и я, украсив себя лишь чулками, делающими наготу еще более вызывающей, жду бывшего коллегу моего дяди, женатого мужчину сорока шести лет, отца пятерых детей, который ненамного старше моего отца.

Но полное отсутствие нравственности этого свидания удерживало меня здесь словно цепи и ядро на ногах. Мне редко доводилось испытывать такое острое психологическое возбуждение: помесь Большой восьмерки, устного выпускного экзамена и первого секса. Спрятавшись под одеялом, в мягком сумраке я наблюдала, как пульсирует кожа на моем животе, словно мои основные жизненные силы странным образом сконцентрировались в этой сверхчувствительной области. Медленно шли часы. На время забыв о желании, обо всех сексуальных мотивах, я в итоге принялась видеть в Месье свое единственное облегчение, надежду снова начать дышать свободно.

Когда Месье толкнул маленькую скрипучую дверь, которая была приоткрыта, я пыталась применить технику переменного дыхания, зарывшись в подушки и делая вид, что сплю. Медленные шаги, приглушенные ковром. Мое сердце, бешено колотившееся при каждом звуке на лестнице, почти остановилось, чтобы неспешно забиться снова: в ритме всего остального, в выжидательной позиции. Я со всей остротой ощущала новое присутствие: движение воздуха, плотного и ватного, как тягучий туман, звук задвигаемой защелки (поскольку ждать было больше некого и все, что должно было произойти через несколько секунд, зависело только от нас), нескромный шелест пальто, которое кладут на стул, но особенно — его бесшумное приближение, о чем я могла только догадываться. Впрочем, я какое-то время пыталась локализовать Месье в пространстве, приоткрыв глаза, спрятанные под завесой волос. Он мог быть везде одновременно, и единственное, что я видела, — это мимолетная тень на голубых стенах.

Я по-прежнему лихорадочно искала его, когда сомнений больше не осталось: матрас справа от меня прогнулся под его весом — о, каким многозначительным весом!

Так странно — можно достаточно четко почувствовать состояние мужчины лишь по тому, как он садится на край кровати. У некоторых полная неподвижность выдает глухое, парализующее желание. У других оно проявляется лишь перед самым началом ласк, напоминая детскую нетерпеливость.

В случае с Месье несколько обжигающих секунд я ощущала его взгляд на своей полуоткрытой спине, догадывалась о медленном взмахе руки, опустившейся на мой затылок, и все это размеренно, неуловимо. Я слышала его дыхание, невероятно спокойное. Казалось, он полностью контролирует ситуацию. Шорох ткани его костюма, звяканье часов на запястье — все эти незначительные звуки выдавали в нем еще глубоко цивилизованного мужчину, который только что прошел мимо портье двумя этажами ниже. Даже пальцы, касавшиеся моей шеи, были элегантно прохладными. Несколько минут они порхали вдоль моего позвоночника, и эти непривычные ласки вызывали во мне глухое волнение.

Казалось, весь Париж затаил дыхание.

Малая часть моего мозга, которая не была поглощена прикосновением его тонких пальцев к моим лопаткам, работала на полную мощь: я пыталась найти в нем что-то знакомое, какую-либо мелочь, что разместила бы эти пальцы во времени, снабдив их воспоминаниями и чувствами. Я силилась понять, могу ли быть уверена: это руки именно его, а не какого-нибудь незнакомца, случайно поднявшегося в мою комнату. Почему же эти ласки не были безликими?

Когда крупная ладонь раскрылась, чтобы обхватить одну из моих ягодиц, я потянулась как кошка, умело изображая внезапное пробуждение ребенка, спавшего крепким сном. И тогда Месье понял, что я знаю, что я чувствую его, и прошептал что-то, чего я не расслышала из-за шороха простыней, но я узнала голос, глубокий бархатный голос, от которого можно было сойти с ума.

Вдали церковный колокол пробил десять часов, когда Месье, лежа на кровати, крепко прижавшись к моей спине, кончиками пальцев рисовал на моем теле, а я продолжала свой медленный процесс узнавания. Я ощущала на плече мягкость свежевыбритой щеки, беззвучные поцелуи, похожие на солнечные проблески среди тумана. Месье ничего не говорил. Только дышал, унимая своим размеренным дыханием мои приглушенные вскрики. Казалось, он не знает, как мучительно чувствовать прикосновение пряжки ремня, согреваемой твердым членом под тканью костюма, какой вихрь эмоций это вызывает. Я ужасно боялась повернуться и увидеть его из-за рассудочного желания, испытываемого к нему, некой замысловатой помеси влечения и отвращения, не поддающегося объяснению.

Терпение Месье меня поражало — его явно не беспокоило, что он не видит моего лица, — но точно так же, как и я, он лишь наслаждался красотой и чувственностью, не пытаясь составить общего представления. Я просто знала, что эти руки мягкие, эта кожа приятно пахнет, и, поскольку красота, как правило, складывается из таких незначительных деталей, мне казалось: Месье в целом меня не разочарует.

Поначалу я решила, что могу играть с ним как с любым другим из моих тридцатилетних любовников, держать в напряжении и сводить с ума от желания, сознательно двигая ягодицами возле его напряженного члена. Но, ощутив на себе взгляд, в котором смешивалось вожделение и снисходительность взрослого перед моей театральной похотливостью, я почувствовала себя безоружной. Я поняла: Месье может притвориться, что дает мне власть, но это всегда будет лишь иллюзией. Даже храня молчание, даже скрывшись за моей спиной, этот человек одним взглядом связывал меня по рукам и ногам.

Внезапно его пальцы обезумели, выискивая складочки и впадины, пробираясь повсюду, где я стала влажной, благодаря теплу комнаты и моему нетерпению. Выбравшись из своей телесной оболочки, я наблюдала, как отбиваюсь, словно подопытный кролик, но Месье удерживал меня одной рукой, и внезапно я оказалась голой, с раздвинутыми ногами, приподнятыми ягодицами, и все мои отчаянные попытки вырваться были бесполезны. В дневном свете, даже приглушенном занавесками, в такой позиции я была перед ним как на ладони. И он не мог не видеть, насколько я уже горячая и мокрая.

(В комнате пахло старым вощеным деревом и пылью, но запах не был агрессивным и удушающим, как это иногда бывает. Тысячелетний, до боли знакомый запах буржуазного дома, который не смог заглушить воск. Месье держал руку возле моих губ, но до меня доносился лишь запах этой комнаты, в то время как я жадно хватала воздух, бормоча в рукав его костюма «нет, нет».)

Мои щеки разогрелись до немыслимой температуры, когда я со всей силой осознала, что Месье смотрит мне прямо между ног, одним из тех неуловимых взглядов, которые мужчины бросают на эту часть женского тела. И эта напряженная секунда, соединившая его глаза и пальцы, показалась мне бесконечной. Думаю, это был взгляд любви, поскольку я не видела ничего другого на его лице, когда в последующие вторники он сгибал мои ноги. Но эту любовь еще следовало приручить, она была слишком новой для меня, жгущей и сырой, существовавшей лишь в стихах Аполлинера[16] или в цветах Курбе[17]. Думаю, именно в тот момент я начала говорить себе, что Месье понравится мне в любом случае, независимо от его внешности, только за эту любовь, пылающую желанием и благоговейным восхищением, которую я всегда считала выдумкой. И которая оказалась реальной.

Наконец он до меня дотронулся, и в своем смятении, изумлении я поняла: этот мужчина нравится мне именно там. И мне нравилось, что он чувствует, как я сжалась вокруг его большого пальца, твердая под его указательным, набухшая в его ладони, а он трогает меня словно куклу или картину, с точностью и интуицией, которых не может ослабить восхищение. Уверенность этой мужской руки ощущалась в моих волосах, на моем теле.

Месье разделся в мгновение ока, — я не могу писать ни эти слова, ни последующие, не испытывая спазма во всем теле при воспоминании о его приникшем ко мне теплом торсе, о парализующем ощущении его члена у моих ягодиц.

Не знаю, как он сумел так быстро и почти бесшумно раздеться. Это заняло у него всего несколько секунд, и я так и не поняла, должна ли была радоваться или же обижаться из-за столь варварской поспешности, поскольку до того у меня были мужчины, изощренность которых проявлялась в процессе неспешного обнажения.

Я едва успела подумать об этом, как из-за моей спины внезапно появилась огромная тень Месье. Я почувствовала, как он напряжен, словно пребывает на краю бездны, а затем комната растаяла вокруг нас, как будто утратив цвет. В тот момент, когда он вошел в меня, я широко раскрыла глаза, чтобы увидеть только две его руки, поставленные справа и слева от моих бедер, удлиненные изящные кисти рук, яркий блеск обручального кольца, — именно тогда эти руки вошли в мой мир, чтобы больше никогда его не покидать.

Если есть одна вещь, которую я не прощу Месье — одна среди сотни других, — так это то, что он так неожиданно овладел мною в это первое утро, слишком быстро, чтобы я успела ему запретить. Он таким образом создал недоразумение, которое позже меня погубило: мысль о том, что я была единственной в его глазах, кто достоин подобного риска (опасность, разумеется, распространялась на жену Месье, ей вряд ли помогло бы чувство юмора, если бы она когда-нибудь узнала, что гонорея пришла к ней от меня).

Я бы солгала, сказав, что эта мысль меня занимала больше пары секунд, поскольку Месье проникал в меня сантиметр за сантиметром, одновременно медленно и очень мощно, пока не достиг глубины моего чрева, и я с ужасом услышала влажный всасывающий звук, как бывает в порнофильмах. Я начала глупо молиться, чтобы он этого не заметил, но вокруг была такая тишина, что от Месье ничего не ускользало, во всяком случае, касавшегося моих ягодиц или того горячего места, где соединились наши тела.

Два месяца спустя на улице стоит удушающая жара, и я сижу за своим письменным столом в комбинации — именно в ней я была в тот вторник. Эти строки для меня, словно яд медленного действия, и мне кажется глупым, что у меня осталось лишь одно воспоминание о Проникновении. Слово приобрело особый смысл благодаря изысканной чувственности Месье (его, на самом деле, необязательно писать с заглавной буквы, чтобы оно звучало как реквием). Я забыла все о наших первых объятиях, кроме их начала и конца, потому что меня слишком занимало восхищение, испытываемое по отношению к этому мужчине. Я была наполнена этим членом, ставшим таким твердым для меня. И я так увлеклась наблюдением за нами, что даже не помню, понравилось мне это или нет, — когда я, задыхаясь, легла рядом, мне хотелось снова смотреть и смотреть на этого мужчину. Он просто кипел невероятной сексуальной энергией, приоткрывая мне незнакомые миры, которые я ощущала в полной мере для того, чтобы захотеть распахнуть им навстречу двери.

Воспоминания приходят яркими вспышками: вот я сижу на нем, на время лишив его власти, к которой отчаянно стремлюсь. Вот ползу вдоль его живота, вдыхая аромат тела, — плоский живот, явно не знавший диет, гладкая упругая кожа худощавого мужчины, на которую годы все же наложили рисунок, почти невидимый глазу и заметный лишь при касании моей щеки или пальцев.

Я помню, что окутала взглядом всего Месье, прежде чем взять его в рот, — то есть я хочу сказать, что смотрела на его тело, как обычно поражаясь, насколько бесстыдно мужчины демонстрируют свою эрекцию, явно гордясь этой эффектной наготой. Ноги Месье были достаточно раздвинуты, чтобы я могла там устроиться и глядеть из-под ресниц на темный шелковистый пух, из которого торчал его пенис, похожий на восклицательный знак. Его вкус смешивался с моим в тех же секретных дьявольских пропорциях, что и рецепт кока-колы. Я не осмеливалась хвастаться своим искусством в этой области, хуже того, я внезапно лишилась всех своих способностей. Как бы мне ни хотелось произвести впечатление на Месье знанием и любовью в отношении мужского тела, я не могла решиться показать ему, что, несмотря на свои двадцать лет, была, возможно, такой же развратной, как и он.

Еще одна вспышка, откровенность которой меня убила: уже через несколько секунд он вытащил свой член из моего рта и внезапно перевернул меня на живот, так быстро, что, когда я вскрикнула, впиваясь зубами в мякоть его руки, в моем горле еще стекала смесь слюны и спермы, которую он не смог сдержать. В тот момент мне показалось, что Месье что-то говорит, и, не понимая ни слова, я почти умирала от возбуждения, купаясь в непристойности этого голоса, до сих пор звучавшего безлично! Я помертвела от ужаса, когда поняла, что на самом деле Месье ничего не говорил, полностью сконцентрировавшись на созерцании, на моем прерывистом дыхании. То, что я приняла за непристойные речи, было лишь звуком его члена, глубоко входящего и выходящего из меня, звуком его живота, бьющегося о мои ягодицы. И мне пришлось вывернуть шею, чтобы у меня не осталось никаких сомнений: мой зад дрожал при каждом толчке, но Месье лишил меня всякой возможности помешать ему в этом, удерживая меня широко раскрытыми ладонями и впившись ногтями в мою кожу. Даже под этим жалким углом зрения я видела его член, когда он почти полностью выскальзывал из меня, и звук, который он производил, ударяясь в глубине моей вагины, вполне мог иметь форму и цвет. Я была так смущена, но в то же время так омерзительно возбуждена, что принялась вскрикивать еще громче, сначала для того, чтобы замаскировать эти звуки. Но то, что вырывалось из моего горла, не имело ничего общего с ожидаемой изысканностью и казалось точным эхом движений Месье, эхом по их силе и глубине, восхитительной вибрации. Настоящие крики сучки.

Затем Месье внезапно отодвинулся от меня, и я осталась зияющей, розовой и побежденной, бьющейся в конвульсиях под его взглядом, пока он снова не уложил меня на живот, и перед тем, как закрыть глаза, я получила первое, невыносимое представление об этом обнаженном мужчине, который взглядом ласкал мое тело.

Я познала вкус спермы Месье гораздо раньше, чем наконец узнала его лицо, открыв глаза и увидев его, увидев по-настоящему. Ощущая острый запах его семени, я осторожно приоткрыла один глаз, и внезапно он принял реальный облик. Большие серые глаза Месье прикрывали тяжелые чувственные веки, которые унаследовал его старший сын (я видела его на фотографиях за несколько дней до этого), а полные мягкие губы просто кричали о своей жажде любви и удовольствий. Его нос, само совершенство, казалось, был создан для того, чтобы проскальзывать между моими бедрами и прикасаться при поцелуях к моей шее. Месье всем своим обликом словно призывал меня изгибаться под его взглядом, как это делает кошка. Или, может, мое восприятие искажало то свидетельство триумфа, стекающее по щекам в акведук моих губ?

Кем вы были, Месье? Кем вы были на самом деле? Что в вас было такого, чтобы превратить это обычное утро вторника в то, что перевернуло мою жизнь? Окажись я на вашем месте, сомневаюсь, что осмелилась бы открыть дверь вашей спальни, во всяком случае, с таким уверенным видом, словно требуя причитающееся, словно вы страстно желали меня всю свою жизнь. Собственно говоря, я наблюдала за тем, как вы появились возле кровати, заполнив собой мой мир. Я позволила это сделать без малейшего возражения: эта комната всегда существовала лишь для нас двоих.

Помните, как прошли двадцать минут после любви? Прижавшись к вашему торсу, я хотела незаметно вытереть вашу сперму об одеяло, но, решив, что я пытаюсь ускользнуть, вы удержали меня одной рукой: «Останься здесь!».

В общем, вы принуждали меня к ласкам. Думаю, я пристрастилась к ним гораздо позже, когда вас уже не было рядом, чтобы мучить меня нежностью. Грустно, правда?

Долгое время мы молчали. Я боялась снова встретиться с вами взглядом. Приходила в себя. Изучала особую плотность этой тишины. Но первой заговорила все же я:

— Значит, вы все-таки пришли.

Не потому, что я не придумала ничего другого, а только затем, что еще находилась под впечатлением от вашей смелости: вы ушли раньше из дому, миновали странные улочки, отделяющие Латинский квартал от Конвансьон, прекрасно зная, что именно увидите, поднявшись на третий этаж этого крошечного отеля. Никакой риск не мог заставить вас — собственно, как и меня, — отступить после этих пяти дней, проведенных в сильнейшем возбуждении.

Не могу вспомнить все тонкости нашего тогдашнего разговора и очень сожалею об этом: я бы многое отдала, чтобы до бесконечности пересматривать фильм о том первом утре в ваших объятиях! Я слушала тембр вашего голоса, звучавшего для меня как музыка. Восхитительный голос безликих любовников, не дававших мне покоя вечерами, когда я пыталась уснуть. А потом вы пригвоздили меня к месту в первый раз.

— Ты не думала, что все пройдет вот так?

— Как?

— Что я буду таким. Ты, наверное, не ожидала, что все будет так мягко?

(Так мягко. Месье. Какое удачное слово.)

— Что я беззвучно войду в твою комнату, буду ласкать тебя, подожду, пока ты проснешься? Я бы мог вихрем ворваться сюда, наброситься на тебя, изнасиловать. Разорвать твои чулки и предаться содомии.

Содомии! Месье! Что за дикая мысль! Прекрасно помню, как у меня уши чуть в трубочку не свернулись. Я ощутила короткий спазм отвращения, подумала, что «трахнуть в попу» прозвучало бы гораздо лучше в ваших устах (чуть позже мы с вами в том убедились, когда вы прошептали это надо мной в один из последующих вторников). Все что угодно, но только не «содомия»! Однажды, Месье, я проникну во Французскую академию и вычеркну это слово из словаря, даже если мне придется пробраться туда только за тем.

Помните, как чуть позже вы с сожалением меня отпустили и я натянула эту самую комбинацию, опустив верх? Я закурила сигарету и, держась за железную спинку кровати, принялась расхаживать перед вами как законченная шлюшка, не переставая ласкать себе соски. Ваш одобрительный взгляд обволакивал меня словно покрывалом. Я могла одновременно наблюдать за собой в большом зеркале напротив, и с сигаретой во рту я принимала разные позы, разговаривая с вами о книгах, о моей учебе, друзьях, которые приходили сюда вчера составить мне компанию. Настоящий балет с раздвинутыми ногами, жеманными пируэтами на цыпочках и грациозными наклонами «за упавшей заколкой» (чтобы показать вам свои ягодицы). На ваших губах вновь играла улыбка умиления, одновременно сексуальная и отеческая, полностью соответствующая ситуации: она лишь со всей дерзостью подчеркивала мою юность и вашу зрелость. Месье, развалившийся, словно король, на широкой кровати, вокруг которой порхает его полуголая Мессалина, не так давно вышедшая из возраста подростка.

Это было утро, какие бывают только в мае: солнце медленно поднималось на небосводе, но время, казалось, замерло на месте.

Иногда вы прерывали нашу беседу, чтобы воскликнуть с внезапно серьезным видом:

— Какая ты красивая!

И я чувствовала себя сияющей посреди всего этого света. (Позже вы будете спрашивать себя, как я могла так увязнуть в этой истории, в итоге влюбившись в вас. Это обожание, смешанное с недоверием, которое я к вам проявляла, поражало вас, и вы никак не могли понять, почему наши традиционные роли внезапно поменялись местами. Мне известно об этом не больше вашего, но я почти уверена: немалую роль сыграли комплименты и эта страсть в ваших темных красивых глазах.)

Затем я снова легла рядом с вами, разместившись между вашими коленями и руками, и вы одной рукой обхватили мою правую грудь.

— Она будет чувствовать себя такой одинокой, когда я уйду, — предсказали вы.

На самом деле пришлось ждать еще целую неделю, пока я не поняла, как мне не хватает ваших ласк и всего остального. Эта нравственность, деформированная любовью к пороку, о которой я догадывалась, непреодолимо влекла меня словно наркотик. И пока мои руки приближались к вашим бедрам, не смея коснуться их, пока я решалась лишь пожирать вас глазами, вы прижали меня к себе и гладили по волосам, словно не произошло ничего особенного. Словно не было ничего парадоксального в том, чтобы сначала кончить мне на лицо, а затем перейти к ласкам.

Когда я лежала неподвижно рядом с вами несколько минут подряд, мое тело как будто обжигало огнем. Вы не понимали этого: мои бесконечные хождения между кроватью и окном вас раздражали, все больше и больше по мере того как шло время, и вы становились более грубым. Вы, должно быть, отлично понимали, до какой степени волновали меня. Накануне я прислала вам очень честное сообщение: «И все-таки мне немного страшно».

И злой взрослый волк, каким вы были, ответил: «Не бойся, я самый милый из всех».

Но вы прекрасно знали, Месье, что это было ложью. Вы чудесно осознавали: ваша мягкость и даже нежность не имели ничего общего с этой пресловутой доброжелательностью. Вы просто делали разбег, чтобы лучше прыгнуть. Я видела это в ваших глазах, когда как-то во время разговора мы неожиданно устроили состязание, кто дольше выдержит взгляд другого. Естественно, я с позором проиграла.

Вы, испытывая любопытство, наблюдали за моим поражением. «Тебе это даром не пройдет», — говорили ваши очаровательные брови. Когда я успокоилась, вы достали из своего саквояжа хирурга старое издание Мандьярга, которого я обожала, в ультрамариновом футляре из дорогого картона. Вы не представляете, Месье, что я тогда пережила: настоящее рождественское утро. Согласна, я пришла к вам из-за вашей любви к эротической литературе, но получить этому подтверждение таким элегантным способом… Вы были словно святой Николай[18] в разгар мая месяца. Я едва осмеливалась листать пожелтевшие страницы, широко раскрыв глаза и вскрикивая, как ребенок в Дисней-парке. Затем, через несколько бесконечных минут, я вам его вернула, испытывая легкую грусть от того, что прикоснулась к вашему миру редких книг и эксклюзивных изданий. И мне, которая портила свои маленькие руки в цветочном магазине за четыреста евро в месяц, мне, которая спала в окружении карманных изданий для студентов, вы сказали:

— Нет, оставь себе. Я тебе его дарю.

И напрасно я пыталась возражать, протестуя что есть мочи, истерично протягивая вам книгу, — вы прижали ее к моей груди с такой улыбкой, что я смогла лишь принять этот дар, опустив глаза, заранее негодуя от мысли: мне придется положить книгу в свою походную сумку, между ноутбуком и туалетными принадлежностями, и «Англичанин»[19] будет вынужден соседствовать с плохо закрытым тюбиком зубной пасты.

(Знаете ли вы, что я сделала, вернувшись домой и закрывшись от родителей в своей розовой комнате на полуподвальном этаже? Я оторвала клочок бумаги и сунула между дивных страниц Мандьярга записку, на которой шариковой ручкой написала: «подарок от С. С., 05. 05. 09». Маленькая кокотка[20], составляющая список подарков своих любовников.)

На какое-то мгновение я почувствовала себя продажной женщиной. Но потом почти ощутила гордость: даже Золя не додумался до такой пикантной детали, как расплачиваться с куртизанкой редкими изданиями.

Когда вы овладели мной, лежащей в позе эмбриона, я была сосредоточена на аромате перезрелого манго, заполнявшем комнату, я чувствовала, как он льется на меня, словно масло. Его опьяняющие эфирные нотки смешивались с Герленом на ваших пальцах (ваш сладкий одуряющий парфюм, словно специально созданный для обольщения женщин). Я едва осмеливалась открыть глаза: если бы я что-нибудь увидела, это наверняка лишило бы очарования то острое чувство наполненности, сменяющееся голодом, когда вы выходили из меня, а я, беззвучно хныкая, всякий раз звала вас обратно.

Известно ли было вам, что наши тела так прекрасно поладят? Я имела об этом лишь смутное представление: не зная вас, конечно, было приятно представлять себе такую гармонию. Меня опьяняло не столько само удовольствие, сколько это скольжение, эта согласованность движений в сочетании с гипнотизирующей чувственностью, полная идиллия наших дыханий. Я, Элли, двадцатилетняя девушка с маленьким упитанным телом, стремящимся избавиться от своих детских округлостей, и вы, Месье, с вашими сорока шестью годами ласк и поцелуев, вместе, втайне ото всех, в этой гостиничной кровати, в час, когда все наши знакомые отправились на работу. Вы кончили в меня с последним криком, в то время как я крепко обхватила вас всеми своими мышцами.

— Хорошо, что я приняла меры предосторожности, — улыбнулась я потом, сидя на тебе. — Пью противозачаточные. Ты ведь даже не спросил, можно ли в меня кончать.

— Я догадывался, что ты следишь за этим, — ответил ты, ущипнув меня за сосок.

— Но откуда ты можешь знать, что я здорова? Может, я сплю со всеми без презерватива.

— Но ты же этого не делаешь, — закрыл ты эту тему.

Я была поражена. Не знала, что ответить на такую подростковую беззаботность. И решила занять ту же позицию, что и ты: наплевать на Андреа, возможные риски, твою жену. Я объяснила все тем, что ты женат и теоретически не можешь позволить себе таскать за собой заразу. Это было моей первой ошибкой.

— Приходи посмотреть, как я оперирую, — попросил ты несколько минут спустя, кусая меня за шею.

Речь шла об огромной опасности — прийти к нему в бывшую клинику моего дяди, расположенную в уютной части квартала Марэ, где целые орды медсестер могли узнать во мне маленькую девочку в лакированных туфельках, бегавшую по коридорам во время визитов доброго доктора Кантреля. Нужно было придумать какой-нибудь доклад для факультета, чтобы оправдать свое присутствие, солгать множеству людей и бессовестно выставить напоказ — вплоть до операционного блока — сексуальное напряжение и всю безнравственность нашей истории. Играть до конца роль кокотки и ее любовника-хирурга на откровенно враждебной территории.

— С удовольствием! — просто ответила я.

Затем ты ушел, в самый разгар увлекательной беседы, прерванной твоим проклятым телефоном. Я подскочила на кровати в груде подушек, взвизгнув и сразу став на десять лет младше:

— Нет! Побудь со мной еще немного!

Между тем мне не терпелось остаться одной, чтобы начать перебирать свои воспоминания, как драгоценный гербарий. В твоем присутствии я не могла ни о чем думать: лишь пыталась сохранить в памяти твой образ, обрывки фраз и низкий голос сластолюбца, удовлетворенного, но постоянно бодрствующего. Возможно, я уже знала, что мне будет не хватать того ощущения тяжести, которое я испытываю рядом с тобой.

— Не могу, милая. Мне нужно работать. Но поверь мне… — Я бросила на тебя недоверчивый взгляд. — …у меня нет на это ни малейшего желания.

И действительно, я услышу множество других стереотипных отговорок, подчеркивающих непрочность наших отношений, подобно скобкам, окаймляющим эту историю. Разве мы когда-нибудь жили без сценария? Вспомни, как ты убегал по лестнице, бросив на меня долгий серьезный взгляд, когда я стояла с обнаженной грудью в проеме двери, еще разгоряченная сексом. Ты словно покидал сцену. Оставшись одна в этой комнате, травмированной твоим внезапным бегством, я была похожа на актрису после спектакля — поправляла макияж, собирала вещи, чувствуя себя уставшей и счастливой. Я курила в одиночестве, сидя на кровати перед раскрытым окном, и умирала от голода. Физически ощущала себя как после первого секса, с той же неподражаемой усталостью, странным желанием наесться выпечки, чипсов, арахиса, мороженого, чтобы снова вернуться в норму.

Но, когда я вернулась домой и бросила сумки на свою кровать, у меня уже не было сил снова подняться на кухню. Забравшись под покрывало, я закрыла глаза, намереваясь немного набраться сил, чтобы пойти поставить на плиту кастрюлю, — и проснулась в пять часов в прекрасной форме. Моя сестра, увидев, как я вываливаю половину пакета «Принца» в холодное молоко (а также темные круги от макияжа и усталости у меня под глазами), нахмурила брови.

— Что-то не так? — спросила я несколько агрессивным тоном.

Она сидела рядом со мной за столом, и я явственно слышала, как ее ноздри втягивают воздух.

— Нет, все в порядке, — ответила она, не глядя на меня, и я поняла, что ей все известно.

Видишь, я ничего никому не рассказывала. Все само говорило за меня.

К счастью, моя мать еще спит. Не знаю, как бы я ей объяснила, почему так оделась в среду утром в разгар студенческих забастовок. Восемь часов ровно. Даже не отдавая себе отчета, я нарядилась как настоящая кокотка. Окружающие, может, об этом и не догадываются, но я-то знаю. Достаточно посмотреть на мои напряженные икры на этих каблуках, которые обуваю только по вечерам, и на эту юбку — она словно специально создана для того, чтобы ее можно было быстро снять.

Я ловлю такси, кажущееся королевской каретой, везущей меня в комфортабельный квартал Марэ. В любом случае я уже опаздываю. На целых двадцать минут. До самого Лионского вокзала смотрю то на часы, то на счетчик, то на свой мобильный, который пока молчит. Я боюсь. Я даже не умею быть приличной любовницей. Мне двадцать лет, я ничем не занята, целыми днями сплю, — я должна приезжать везде раньше Месье.

И потом, не знаю почему, все вдруг меняется. Я вижу церковь Святого Павла, ее купола сверкают на солнце уже теплого утра, и все эти идиоты в костюмах, спешащие запереться в своих душных офисах, в то время как я в просторной юбке и на высоких каблуках мчусь к мужчине, с которым занималась любовью целую вечность (или двадцать четыре часа) назад, с легким сердцем, смеясь в лицо опасности в виде медсестер и всех докторов, которые ужинали у моего дяди, когда мне было пять лет. Мне нужно срочно с кем-нибудь поговорить. Позвонить кому-то прямо сейчас, иначе я завою от счастья и страха или же просто взорвусь. Знаю, я позвоню Бабетте. На часах без десяти девять, и она меня убьет, но мне плевать.

Должно быть, Бабетта поздно легла спать и выкурила не один косячок со своим приятелем. Она отвечает мне тоном владельца казино:

— У тебя что-то важное? Если нет, я усну прямо во время разговора.

— Не засыпай, мне просто необходимо разделить с тобой это мгновение безумного счастья!

Я в нетерпении отбиваю чечетку ногами, облокотившись на окошко, за которым пробегает улица Риволи.

Бабетта фыркает на том конце провода. Насколько я ее знаю, она сейчас усаживается по-турецки и закуривает Lucky Strike. Я люблю Бабетту. Инэс давно бы бросила трубку.

— Угадай, где я?

— Понятия не имею. Где-то там, где ты безумно счастлива.

— Я в такси, около церкви Святого Павла и совсем скоро буду присутствовать на операции Месье в клинике.

Целых полсекунды Бабетта не издает ни звука. Мое настроение стремительно падает.

— Ну, не знаю… мне так не терпелось поделиться этим невыносимым счастьем с тем, кто меня поймет. Но после твоего унылого голоса оно как-то померкло…

— Да я еще толком не проснулась. Точнее, вынырнула из сна на несколько секунд, специально для тебя. Значит, ты едешь к Месье?

— Вот именно.

— Но вы же только вчера виделись! — возмущается она, словно теперь настала ее очередь. — Ты не можешь остановиться!

— Я пообещала ему прийти к нему в операционную, чтобы посмотреть, как он оперирует.

— И ты оправдываешься, словно потакаешь его капризу.

— Не без этого… — соглашаюсь я, одновременно виноватая и гордая, что стала чьим-то капризом.

Капризы обычно не ценят по достоинству за то, что они тлеют как солома, за то, что им не хватает зрелости, но не следует забывать, какой жизненной силой они обладают, как заставляют нас стремиться к красоте. Да и потом, чем другим я могу быть в свои двадцать лет? Я предпочитаю выполнять капризы Месье, а не быть для него только телом, имеющим значение лишь в теплой гостиничной кровати. И мне плевать, что я встала в половине восьмого в свой свободный день, чтобы втиснуться в расписание Месье, только потому, что ему захотелось увидеть в моих глазах восхищение и желание. Но у Бабетты на этот счет другое мнение.

— Ты прибила меня к земле, подружка. Я порхала словно ласточка в безоблачном небе, а ты целилась в меня из ружья с самого начала беседы.

— Вовсе нет. Ты и сама прекрасно понимаешь: ваши отношения ведут в никуда. Поэтому бери от них все, что можешь, пока есть время.

— Ты что, с кровати упала, говорить мне такое?

Я едва успеваю направить шофера на улицу Сицилийского короля (мы приближаемся, я на грани обморока), как Бабетта взрывается хохотом, напоминающим мне, как я ее люблю.

— Просто не хочу потом собирать тебя по кусочкам. Ладно, беги резвиться со своим Месье, пусть он щиплет тебя через твой хирургический халат безобразного голубого цвета.

— Ты даешь мне свое благословение? Здесь направо, пожалуйста.

— Полное благословение. Я пожалею об этом, когда ты будешь реветь белугой, но мы же бабочки-однодневки: ничего не знаем о будущем. Или наоборот, знаем о нем слишком много. Но плюем на это. Две секунды удовольствия за две недели страданий — какая ерунда, и мы летим на огонь.

— Ок, я кладу трубку. Во-первых, потому что я уже подъехала к клинике, а во-вторых, ты мне омрачаешь горизонт.

— Давай-давай, беги. Наешься до отвала своего счастья.

Я смеюсь, но уже чувствую: последняя фраза Бабетты будет висеть надо мной все утро, хотя и не поможет выбраться из засосавшей меня трясины, представляющей собой Месье и его детские капризы.

Я выбираюсь из такси, еле держась на ногах, и вот я в клинике. Вспомни, Элли, в десять лет ты бы все отдала, лишь бы не оказаться здесь, а десять лет спустя заплатила тридцать евро, только бы добраться сюда быстрее.

В ту пору я пряталась в коридорах, чтобы избежать обхода больных: двадцать минут выносить ласки пациентов, растроганных при виде белокурых девочек, гроздью повисших на докторе Кантреле, в палатах с неприятным запахом эфира и болезни, а иногда и с видом кровавых швов на коленях хнычущих старух. Я помню, как моя сестра Луиза была не в состоянии проглотить шоколад, которым нас угощали медсестры, утверждая: у него вкус ужасных струпьев, тех, что она сейчас видела на голени алжирского рабочего. Мы часами сидели в ординаторской, — то есть нам казалось, что часами, — и Алиса, стесняясь врачей, пряталась в ногах Филиппа. Испытывая непреодолимое отвращение к ранам и тяжелому запаху лекарств, я была потрясена словами и взглядами в адрес Филиппа всех этих людей, их глубокому уважению и благодарности — получается, можно быть великим хирургом и носиться с ребятишками по аллеям Люксембургского сада или держать наши маленькие ручки, испачканные попкорном, переводя нас через дорогу. Лишь когда несколько лет спустя он привел меня в операционную, я осознала, что в нашей семье есть доктор. Тогда же я впервые увидела Месье — то есть пару серых глаз незнакомца, которым он был для меня в тот момент.

Вторая встреча состоялась не так давно. Теперь, когда я вспоминаю о ней задним числом, она кажется мне сном или сценой из хорошего эротического фильма. Это было празднование дня рождения моего дяди: мне тогда едва исполнилось восемнадцать, и мы не обратили друг на друга ни малейшего внимания.

(Все-таки это странно — наши любимые мужчины существуют задолго до того, как наш взгляд и восприятие меняются до такой степени, что мы впускаем их в свой мир.)

Мне бы хотелось, чтобы он уже тогда знал: маленькая белокурая ученица лицея, сидящая за столом неподалеку от него, однажды обхватит его спину ногами. Мне бы понравилось это нестерпимое напряжение, то, как я шепнула бы ему во время учтивой беседы: «Я буду вашей любовницей». Я бы сделала это перед тем, как удалиться в своей школьной форме, оставив его додумывать, какая у меня грудь под платьем, какое тело, то, которое он будет ласкать два года спустя. Проскользнуть змейкой между столами и стульями, чтобы оставить ему свой аромат, движение воздуха. Я бы хотела все знать уже тогда, просто для того, чтобы спокойно разглядывать его, обращаться к нему, смешить его, представлять себя обнаженной рядом с ним. Я фантазирую, как мы пересекались бы в течение вечера, ни на что не осмеливаясь, затем в каком-нибудь отдаленном уголке дома мы с Месье завели бы разговор о литературе, он — устроившись в кресле кабинета, я — сидя по-турецки на кровати в другом конце. Поскольку дверь оставалась бы открытой, он не допустил бы никаких недомолвок, никаких рискованных намеков, и все же эти несколько тайных минут вдали от остальных гостей отпечатались бы сильным ожогом глубоко внутри.

Месье как раз относится к тем, кто понимает бархатные взгляды молоденьких девушек, когда они еще пребывают в том возрасте, учитывая который не каждый мужчина отважится ответить улыбкой на улыбку. Он из тех, кто ловит первый румянец на щеках, первую истому в глазах и, естественно, отвечает им, поскольку уже угадывает в девочках женщин.

Попробуй объяснить своему дяде, что именно за этим ты явилась в клинику сегодня.

Я набираю номер Месье на мобильном. Мне необязательно видеть его лицо, чтобы понять — он улыбается: «Иду, милая».

Белокурая секретарша смотрит на меня так, словно слышала наш разговор. Мне совершенно не хочется с ней разговаривать, как-то объяснять свое присутствие. Я поворачиваюсь к окну, чтобы проглотить остатки кофе, испытывая те же приступы тревоги, что и во вторник утром. Тишина в маленьком голубом зале настолько тяжелая, что я принимаюсь нервно напевать, рассматривая висящие на стене плакаты о гигиене. Слышатся чьи-то шаги за дверью слева, ведущей в операционный блок. Секретарша рядом буквально ерзает на месте, делая вид, будто разбирает бумаги. Мне хочется, чтобы мое лицо разбилось на пиксели, потому что я могу умереть, если прямо сейчас мне придется объяснять, что я здесь делаю, или, что еще хуже, рассказывать ей свою жизнь, если она вдруг узнает во мне племянницу доктора Кантреля. К счастью, в тот момент, когда она уже собирается открыть рот, таинственная дверь приоткрывается и появляется Месье, огромный в своей одежде хирурга, с голубой шапочкой на голове. Я чувствую: он сдерживается, чтобы не обнять меня, но мои щеки, разумеется, вспыхивают, глаза блестят, я ощущаю, что буквально вся сияю. Месье улыбается, его взгляд словно гладит меня по волосам, хотя руки целомудренно остаются в карманах.

Архитектура клиники такова, что мы остаемся совершенно невидимыми, пока идем несколько метров по узким коридорам, и тут же, в этом царстве произвола, Месье набрасывается на меня, внезапно приникнув губами к моим, врываясь в мой рот языком, и я чувствую себя на грани обморока, настолько теряюсь во времени и пространстве. Я почти терплю этот поспешный поцелуй, который говорит: «Я не сдержусь, если ты будешь здесь, среди всех этих людей, а я не смогу тебя поцеловать». Кажется, я только что поняла, откуда исходит это отвращение, искусно смешанное с магнетическим притяжением, делающим Месье человеком, наделенным парадоксальными чувствами: все завораживает меня в этом блистательном и чувственном мужчине. Мне показалось, я была вполне легкой добычей, так что Месье, возможно, не такой уж великий охотник, даже если неплохо держится и старается не походить на стариков, позволяющих разбивать себе сердца едва окончившим лицей малолеткам. Временами я ощущаю такую лихорадочность в этом желании взрослого мужчины, что даже не знаю, радоваться этому или пожалеть его. Оказывается, я обладаю властью, которую могла бы очень умело использовать, но для меня это слишком трудно.

В раздевалке Месье обволакивает меня многозначительным взглядом, протягивая хирургическую пижаму. Пока я пытаюсь найти хоть какой-то укромный уголок за неустойчивыми стеллажами, он хватает мою сумку.

— Милая, я положу ее в свой шкафчик. Возьми с собой только мобильный.

Мое сердце на секунду замирает. Спрятавшись за стеллажом, я бормочу:

— Как ты меня назвал?

— Здесь я всех называю милыми, — объясняет Месье, и теперь мне хочется влепить ему пощечину за эту ложную надежду.

Медсестра помогает мне убрать мой непристойный конский хвост под белую шапочку. Теперь я похожа на яйцо, и перед большим зеркалом пытаюсь привести себя в порядок, следя за передвижениями Месье. Я стараюсь быть незаметной, но почти уверена: невысокая брюнетка, стоящая рядом со мной, меня вычислила. Видимо, она заметила, что я пытаюсь навести красоту, пока Месье не повернулся в мою сторону, — значит, я хочу ему нравиться. И она явно не задается вопросом «Почему?». Что-то подсказывает мне: я не первая незнакомая девушка, побывавшая в этой раздевалке вместе с Месье. Вряд ли он стал бы себя компрометировать с этими девицами в голубых халатах, но наверняка они обсуждают друг с другом неблаговидное поведение доктора С. Месье не относится к тем, кто испытывает смущение или угрызения совести либо способен отказаться от желаемого: он ничего не боится, он на своей территории. Женщины могут сплетничать сколько угодно, это не мешает ему завести меня в лифт, доставляющий персонал в операционный блок.

Я хочу сказать, что все шито белыми нитками: мы заходим туда только вдвоем. Они, конечно, знают, что выдать себя он может лишь сейчас. И, разумеется, как только закрываются двери, Месье прижимает меня к своему торсу и впивается в губы поцелуем, имеющим привкус ситуаций, в которые ни в коем случае нельзя впутываться. Но этот привкус бессилен против того, что я испытываю, когда его руки пробираются под верхнюю часть моей пижамы: я словно медленно погружаюсь в ванну с горячей водой, сковывающей все мои мышцы.

Этот мужчина — настоящий вихрь пальцев на моих сосках и в моих брюках. Мне нравится сопротивляться для проформы, прижавшись лицом к перегородке и чувствуя внизу спины растущую эрекцию Месье. Проблема в том, что я возбуждаюсь сама, и он старательно меня возбуждает, не обращая внимания на мои возражения. Поэтому, когда лифт останавливается, я уже дышу громко и часто. Со стороны можно подумать, что я отбиваюсь от незнакомого доктора в маске, пытающегося подчинить меня всеми способами, пусть даже для этого ему приходится сжимать мои запястья сильной рукой. На самом деле, даже если мы не произнесли ни единого слова, протестующий шорох, издаваемый нашими трущимися друг о друга блузами, прекрасно отображает молчаливый диалог, который кажется мне гораздо более возбуждающим, чем все остальное.

— Давайте успокоимся. Месье! Только не здесь, не в этом лифте, не в этой клинике!

— Я сделаю с тобой все, что в моей власти, за минимум времени и без твоего согласия, если потребуется.

— Прошу тебя, остановись!

— Замолчи, лучше расслабься немного! Совсем немного!

Эта сцена длилась максимум десять секунд, но я тихо молюсь, чтобы никто не заметил эрекции именитого хирурга, которую без труда можно отнести на счет маленькой блондиночки в маске, идущей рядом с ним.

Когда двери открываются, я узнаю нескольких санитаров и целую орду анестезиологов, которых могу назвать по имени, не слишком напрягая память. Меня сводят с ума элегантность и достоинство, с которым он идет по коридорам операционного блока, и дело здесь не только в его обычной способности заполнять собой пространство. Это связано, скорее, с его манерой передвигаться, рассекая воздух и оставляя повсюду свой аромат, который не под силу затмить даже запаху эфира. Есть нечто чарующее в походке Месье. Заходя в тот или иной кабинет, сразу чувствуешь, был он здесь или нет.

Я нахожу себе место, на котором, надеюсь, никому не буду мешать, пока он представляет меня как студентку филологического факультета, которая пришла готовить материалы для доклада (хорошо себе представляю беседу наедине с Месье в его кабинете, запертом на ключ). Меня поражают все эти женщины, готовые инстинктивно служить этому мужчине, завязывать ему блузу, раскладывать его инструменты, произносить его авторитетное имя, чтобы успокоить первого пациента. Меня также поражает доброжелательность без малейших признаков высокомерия, с которой Месье обращается к пациенту, лежащему на операционном столе: ведь я знала его только как циника. Возможны ли подобные перемены в столь надменной персоне? Сейчас, раздавая указания, Месье выглядит таким ласковым, что я уже почти хочу, чтобы мой нос разлетелся на тысячу кусочков.

— Можем приступать, доктор? — спрашивает медсестра, подготовив все необходимое.

И после этого начинается балет. Месье из-под своей маски напоминает мне, почти поддразнивая:

— Если почувствуешь себя плохо, можешь выйти и посидеть в коридоре.

— Не беспокойся, — отвечаю я, стараясь смотреть на него таким же медовым взглядом. — От этого я в обморок не упаду.

Поскольку он не отводит от меня взгляда, я тихо добавляю:

— Несколько лет назад я даже подумывала стать судмедэкспертом.

— Судмедэкспертом?

Его глаза — словно пальцы, щиплющие меня везде под блузой, — кажется, откровенно смеются над тем, что эта маленькая блондинка с розовой попкой и фривольными речами могла всерьез подумывать о том, чтобы посвятить свою жизнь мертвым и глухим телам.

— Какая странная идея, — добавляет Месье насмешливым тоном, выждав несколько секунд, во время которых я заливаюсь краской. Затем он склоняется со скальпелем над уснувшим мужчиной. Вот так, не раздумывая ни секунды и словно немного предавая нас — совсем чуть-чуть. Этот звук вызывает в моей груди одновременно страх и восхищение. Точность его движений невероятна. Теперь, когда я это знаю, буду внимательнее наблюдать, как он обращается со мной, чтобы понять, сохраняются ли его хирургические навыки во время наших тайных встреч.

— Потому что, если ты потеряешь сознание, — продолжает Месье, не глядя на меня, — у нас есть все необходимое, чтобы привести тебя в чувство.

— Я хорошо себя знаю: я не грохаюсь в обморок при виде крови.

— О, но сознание можно потерять по многим причинам. От боли, например, или от голода…

Не глядя на меня, он заносит свою широкую руку над столиком, колеблется между несколькими инструментами, затем продолжает свой пикантный список, и я уже догадываюсь, чем это закончится:

— От страха…

Я быстро опускаю взгляд, зардевшись под своей маской. Осмелится ли он? Или не осмелится?

— От удовольствия…

Я с силой кусаю изнутри щеки, и во рту тут же появляется привкус крови.

— От сильного волнения тоже.

Большие серые глаза ощупывают мое тело и бесстыдно впиваются в мои глаза.

— Но априори четких различий между потерей сознания и обмороком нет.

Я с трудом вырываюсь из этих безмолвных объятий, завороженная риском, на который идет Месье, используя извращенные слова из моих сообщений. Подозреваю, что он улыбается под маской, затем возвращается к своей работе, тогда как мое сердце продолжает бешено колотиться. За это утро я уже раз двадцать была на грани инфаркта.

Он не доверяет медсестрам накладывать швы из стремления к совершенству и делает это сам, словно шьет кружева, с той же женской сосредоточенностью и суровостью.

— Только представь, насколько важен на лице нос. До какой степени он подчеркивает его. Размер и эстетичность шрама имеют огромное значение.

Месье употребил слово «эстетичность» там, где другие сказали бы «вид»: этот нюанс возвращает меня на день назад, в маленькую голубую комнату. Он ласкал мои бедра, и несколько минут спустя я заметила, что на мою обнаженную кожу упал солнечный луч, сделав видимыми все изъяны. Но, как ни странно, меня это совершенно не волновало. Мне было так хорошо. Я улыбнулась.

— Смотришь на мои растяжки?

И Месье на полном серьезе прошептал мне в шею:

— Так красиво, у тебя есть полоски. Как у тигренка.

Когда он кладет инструменты, медсестра напоминает ему о предстоящем обходе больных этажом ниже. Мы снова идем в лифт, напряжение становится нестерпимым. Он еще даже не дотронулся до меня, а я уже чувствую, какой он твердый рядом со мной, и это желание станет настоятельным лишь через несколько часов, когда я уйду и начну посылать ему сообщения, подобно мерзкой маленькой соблазнительнице. Я пьянею от его теплого дыхания с ароматом кофе. На первом этаже, когда еще прижимаюсь к нему, Месье приходит в отчаяние: «Ну и как я буду работать, можешь мне сказать?».

Риторический вопрос, на который он отвечает долгим вздохом, глядя на меня ласкающим взглядом.

Я жду его, сидя в раздевалке, уставившись в пустоту, когда начинает вибрировать мой мобильный. Сообщение от Месье: «Ты мне нравишься!»

(Дело в том, что, хотя та одежда мне совершенно не идет, под ней я абсолютно голая. Когда Месье это понял, он чуть с ума не сошел.)

Воодушевившись мыслью «в клинике он со мной ничего не сделает, что бы я ни сказала», я отвечаю нечто непристойное — и тут же об этом жалею. Я боюсь увидеть Месье, однако он появляется с невозмутимым видом доктора, вернувшегося после обхода больных. Но на самом деле внутри тлеет огонь: этот мужчина спокойно оперирует или занимается другими делами, требующими концентрации внимания, думая о чудовищных вещах (к которым я имею прямое отношение). Я даже боюсь себе представить, что со мной было бы, если бы вдруг, словно по мановению волшебной палочки, исчезли все эти люди из клиники. В последнем сообщении я назвала его старым развратником. В лифте Месье делает вид, что сердится, не увидев нежности в моих псевдоругательствах.

— Эта история плохо кончится, — ворчит он, ущипнув меня за соски под блузой. — В следующий раз, когда ты окажешься в моем распоряжении, я отшлепаю тебя по попе.

После шлепков Месье я две недели хожу с синими отпечатками его пальцев, придумывая байки для моего нежного наивного Андреа (упала с лестницы — это классика). Но до того еще далеко, а узкий коридор, как опасное испытание, уже перед нами. Я заранее хихикаю, представляя, как будут торчать мои соски сквозь тонкую ткань блузы перед всеми этими людьми. Месье непонятным для меня образом умудряется заставить их забыть о своей бесстыдной эрекции.

И вот перед нами снова великий профессор, осматривающий живот другого больного. Я забрасываю его вопросами, которые, надеюсь, звучат связно: к моему великому восхищению, Месье охотно отвечает на них, не переставая что-то вскрывать, раздвигать, отрезать или прижигать. В его голосе нет ни следа от той атавистической надменности, что присутствует у других хирургов, более молодых, чем он, которые разговаривали со мной, никогда ничего не объясняя, и удостаивали меня ответом лишь для того, чтобы подчеркнуть разделяющую нас пропасть.

Во вторник утром он показал мне, как ставят грудные протезы, лаская меня по-особому, и я чувствовала себя окруженной заботой, но в то же время казалась себе манекеном, который щупают перед аудиторией, заполненной студентами-медиками. Одним словом, восхитительные ощущения.

В основном зале операционного блока анестезиологи готовят к операции следующую пациентку Месье.

— Иди сюда, посмотри, это того стоит, — говорит мне он, чувствуя, что я вот-вот потеряю интерес к происходящему.

Я стараюсь быть как можно более незаметной, пристроившись в уголке возле пациентки — хныкающей женщины. Анестезиолог, которая мне знакома, — я уверена в этом на сто процентов — вводит иглу в белую кожу внутренней стороны руки, обволакивая больную взглядом, в котором сквозит вежливое сочувствие медиков.

— Неужели анестезия настолько болезненна? — спрашиваю я ее, пока санитары отвозят кровать в операционную, где Месье шутит со своей пациенткой.

За нее, разумеется, отвечает доктор Симон (я вспомнила — держалась за ее ногу, когда Филипп делал липосакцию какой-то огромной женщине! Изабель Симон! Боже мой!).

И пока она дипломатично объясняет мне, что эта пациентка — просто актриса, я не решаюсь смотреть на нее из-под своей маски, как это делают нормальные люди при общении, и опускаю глаза. За время моего пребывания в операционной я поняла, насколько красноречивым может быть взгляд, если скрыта остальная часть лица. Доказательство тому увидела в ее морщинках вокруг глаз, когда она улыбнулась. Возможно, у нее такая же хорошая память, как у меня, — тогда я пропала. Не удивлюсь, если она уже бывала в гостях у моего дяди, поскольку он обычно не соблюдает протокол и приглашает на воскресные ужины самых разных людей. Я не могу понять, разоблачила она меня или нет, пока она просто наблюдает за передвижениями остальных, разговаривая со мной. Но в те моменты, когда наши взгляды пересекаются, я вижу в ее глазах сомнение: на какую-то долю секунды она готова попросить меня напомнить ей мое имя (для нее представляет интригу, кто я и почему здесь, и это она никак не может разгадать). Затем Месье громко, тоном отца, разыскивающего свою малютку в огромном супермаркете, интересуется, куда же я подевалась.

Услышав имя «Элли», Изабель Симон пронзает меня взглядом. Все, я пропала. В мгновение ока она узнала малышку Кантрель, оказавшуюся сегодня под крылышком энергичного доктора С. Интересно почему? Лучше об этом не спрашивать. Судя по тому, что известно о нем, это не может быть чистым великодушием с его стороны. Поэтому все очень просто и достойно презрения: юная особа и женатый мужчина, отец семейства, состоят в связи. И неважно, как она началась и что для них значит, главное — они имели наглость продемонстрировать ее здесь.

«Это не то, что вы думаете», — говорили мои глаза над маской. «Ну, если только немного», — уточняли бордовые щеки.

Не везет, так не везет — не успеваю я отойти, как в коридоре звонит телефон.

— Доктор, ваша жена! — кричит медсестра, рассекая толпу, собравшуюся вокруг хныкающей пациентки.

Вот главная тень, парящая над нами. Изабель Симон бросает на меня последний долгий взгляд, прежде чем повернуться спиной, и я забиваюсь в угол комнаты, чувствуя себя неловко между двумя этими женщинами, для которых я на разных уровнях являюсь незаконно вторгшейся на их территорию. Он обменивается с женой банальными фразами, ни разу не называя ее нежными словами, но в этой сдержанности чувствуется сила, молчаливое соучастие, не нуждающееся в слащавых выражениях чувств, к которым прибегают влюбленные.

Жена Месье — настоящий Черный континент. Почти такой же бескрайний, как их отношения. Посмотри на этого мужчину: взгляд его красивых глаз, кажется, не в состоянии пропустить ни одной представительницы женского пола. И скажи себе: один этот голос, эти пальцы, держащие трубку телефона где-то в районе площади Шатле, сумели его укротить. Скажи себе, что он может уехать на все четыре стороны с двадцатью разными девицами, одна моложе другой и такими же заманчивыми, как неразрезанные страницы новых книг, но вернется он все равно к ней.

Конечно, развод обошелся бы ему дорого, однако дело вовсе не в этом. Месье не из тех людей, кто уходит к другой женщине, потеряв голову. Он не влюбляется в девиц, с которыми встречается тайком, и даже в меня, ту, что в последнее время полностью завладела его мыслями. Он может называть меня самыми нежными именами, но нет сомнений: больше всего он нуждается в этих корнях, в этом незыблемом фундаменте, чтобы дальше вести свою игру. Месье любит свою жену так давно, что, наверное, уже не чувствует этого с той силой, с какой любят в моем возрасте. Но все гораздо серьезнее: она является его неотъемлемой частью.

Месье кладет трубку, не глядя в мою сторону, пока я стараюсь стать еще незаметнее за одной из раздвижных дверей, и склоняется над своей пациенткой, что-то жалобно лопочущей на итальянском. Месье жизнерадостным тоном бросает несколько успокоительных фраз на том же языке. Их разделяет широкий операционный стол, и он мог бы не обращать внимания на театральные крики молодой женщины, но они его, похоже, совсем не раздражают. Он даже не пытается пресечь это. Месье проявляет сострадание, которого я от него не ожидала. Медсестра гладит пациентку по темным волосам, выбившимся из-под шапочки, говоря о том, какие у нее теперь красивые зубы.

— Покажи их доктору, пусть посмотрит, какая ты красавица!

Молодая итальянка сквозь слезы выдавливает из себя улыбку маленькой девочки, борющейся с болью. Избитый прием, чтобы заставить человека забыть о страдании, но, похоже, он работает. Месье подключается к этому отвлекающему маневру обольщения:

— Вот она, наша красавица. И скоро ее животик тоже станет очаровательным.

Молодая женщина улыбается во весь рот. Я хотела бы перехватить взгляд Месье, ощутить, что он меня еще чувствует, несмотря на мое некрасивое одеяние и на дистанцию между нами.

— Вы заметили, доктор, как она похудела? — продолжает медсестра, надеясь, что Месье подхватит тему, поскольку пациентка снова начинает стонать.

— Это правда, — подтверждает он, — но нужно похудеть еще, ведь недостаток движения и французская еда делают свое черное дело…

Молодая женщина хихикает. Оскорбившись за нее, я устремляю на Месье негодующий взгляд, в котором, надеюсь, он прочтет крупными буквами: «ХАМ». Но нет, он шутит, со смехом перечисляя кулинарные блюда, из-за которых его пациентка набрала лишнего в бедрах.

— Как ты можешь говорить ей такие вещи? — спрашиваю я, когда он снимает свою блузу и маску.

— Уверяю тебя: поступив в клинику, она была огромной. А сейчас просто полная. Еще есть над чем поработать — вот и все! — отвечает он, моя руки.

(Обожаю смотреть, как мыло пенится в мягких волосках его рук. Это выглядит так сексуально.)

— Не хотела бы услышать такое в свой адрес, — говорю я после нескольких секунд созерцания и размышлений, неразрывно связанных между собой.

— Ты и не услышишь.

Месье улыбается мне, вызывая лифт.

— У тебя прелестная фигурка.

Проходящий мимо санитар вынуждает Месье отложить свои авансы. Но тут же, как будто в этой клинике ему подчиняются все стихии и неодушевленные предметы, появляется дребезжащий лифт, и мы снова каким-то чудом избегаем катастрофы.

Во всяком случае, именно с этим ощущением полуапокалипсиса мы заходим в кабину. В тот момент, когда я театральным вздохом демонстрирую свое облегчение, маска отражает мое зловонное дыхание давно выпитого кофе и пустого желудка. Вот почему люди, пьющие кофе, всегда носят с собой жевательную резинку. Внезапно я понимаю: плевать хотела на Изабель Симон, на чересчур толстую пациентку и на санитара — отныне мир вертится только вокруг моего запаха изо рта, ведь Месье сейчас его почувствует! Вот он уже кладет руку на мой затылок и мягко притягивает меня к себе, шелковистыми губами целует в нос. Кончики его пальцев теребят резинки моей маски.

— Подожди!

Я защищаю этот клочок ткани, словно свою честь, извиваясь в его руках как угорь, но Месье думает, что я играю. Он никак не может понять, почему мои губы, находящиеся так близко, ускользают от него. Отчаявшись, я вынуждена оправдываться:

— Я сегодня утром пила только кофе, у меня изо рта пахнет!

— Мне на это плевать, — заявляет Месье, когда двери лифта открываются около раздевалки. — Я доктор, и мне знакомы все запахи человеческого тела.

Но на нас уже смотрят медсестры.

— Нет проблем, — отвечаю я и снимаю свою маску с таким видом, словно показываю ему свою киску (зная Месье и его понимание символов, это почти одно и то же). Я тысячу раз слышала, как он нейтрализует мои возможные недомогания, ссылаясь на свою профессию, ставшую искусством жизни. Призрачный аргумент.

Я никогда не рассматривала его с этой точки зрения: он всегда был для меня сначала мужчиной, а уже потом врачом, чувствительным к тем же стимуляциям, что и другие представители его вида, независимо от того, владеет он или не владеет дополнительными знаниями. Он невольно подтверждает мою правоту: когда я прошу у него сумку, оставшуюся в его ящике, этот безупречный врач пользуется моментом, чтобы прикоснуться рукой к моей попе. Бросив на меня многозначительный взгляд, Месье хватает розовые, как клитор, листочки, на которых я специально для него написала византийские фразы.

— Это мне? — шепчет он и, не дожидаясь моего ответа, засовывает их в карман своего пиджака.

Я все же киваю, ради красивого жеста.

В углу раздевалки, пока натягиваю свою юбку, Месье раздевается, разговаривая с другим доктором, который только что вошел в дверь. Речь идет об их коллеге, Франсуа Каце: я прекрасно помню, как прыгала на коленях у этого мужчины десять лет назад.

— Похоже, наш Кац успокоился, — потягиваясь, говорит Месье шутливым тоном. Торс у него голый.

Мне нравится цвет сосков на этой широкой груди. От нее исходит ощущение силы, неосознаваемой Месье, и в то же время обманчивой слабости. С гладкой и нежной, как у женщины, кожей он кажется моложе и деликатнее, чем на самом деле, но мне-то уже известно, какое количество яда течет в его жилах.

— Как подумаешь, сколько он орал, когда поменяли график отделений! — продолжает второй врач, мне не знакомый, и Месье сдерживает приступ смеха, распутывая завязки своей голубой шапочки.

Его темные волосы, посеребренные сединой, снова ложатся на шею, и он причесывает их одним движением пальцев. Я стою с почти голой грудью, даже не замечая этого, завороженная одновременно простым и в высшей степени изысканным строением его рук. В его продолговатых изящных мышцах чувствуется животное начало мужчины, живущего в среде, где ему не нужно бороться за власть. И эта сила, которую он хранит в себе, не используя на полную мощь, проявляется только, когда я оказываюсь в его руках. Под его пупком тянется так называемая тещина дорожка, искусно увлекающая за собой взгляд и толкающая воображение к последним оборонительным укреплениям. Как следовать по этой дорожке и не вздрогнуть, увидев, что она исчезает под голубыми брюками? В окружении узких бедер она похожа на «нотабене»[21], указывающее, что всего в нескольких сантиметрах целомудренные волоски живота, не меняя структуры и цвета, приобретают совсем другое значение.

Я собираюсь с головой погрузиться в мечты, отправной точкой которых служит пока еще чужой пенис Месье, когда меня призывает к порядку мобильный, громко вибрирующий на скамье. Это моя мать. Она кричит. Она хочет знать, где я, что делаю, с кем, когда вернусь.

Первое оправдание, пришедшее мне в голову, явно не лучшее: я играю в покер у Тимоте. Да, в среду, в половине двенадцатого утра. Мать притворяется, что верит, не делая при этом ни малейшего усилия для того, чтобы сыграть комедию достойно. Она не может ни о чем догадываться — слишком далеко пришлось бы искать, какие пути привели Элли в операционную. Я стараюсь отвечать односложно, сухо, чтобы все выглядело правдоподобнее.

— Ты всегда делаешь, что хочешь, — резюмирует она резким тоном, который меня раздражает.

— Мама, но где я, по-твоему, должна быть?

Всего двумя фразами она сумела вывести меня из себя. Поскольку я повысила голос, Месье бросает на меня вопросительный взгляд.

— Не знаю, Элли. Да это и неважно.

(О, этот долгий вздох, означающий: «Моя дочь — полная неудачница!» Иногда мне хочется ее убить. Голыми руками.)

— Надеюсь, у тебя есть ключи, поскольку меня нет дома.

— Почему ты никогда мне не веришь?

— Ты делаешь, что хочешь, — повторяет моя мать. — Развлекайся дальше.

Это выше моих сил. Подобные фразы она вставляет в конце каждого разговора, чтобы усилить напряжение и лишить меня всякой способности получать удовольствие: нечто вроде мультяшного облака, преследующего меня повсюду и выливающего сверху литры ледяной воды.

— Что случилось? — спрашивает Месье, стоящий рядом и застегивающий рубашку.

— Ничего. Мать хотела знать, где я.

— И что ты ей сказала?

В его голосе сквозит беспокойство. Этот короткий звонок матери невольно напомнил мне все наши недавние ссоры, связанные с моим времяпрепровождением с Месье, даже по телефону. В субботу вечером, когда я его еще не видела, он уже поставил меня в неловкое положение. Я как раз только что вернулась с работы и в тот момент, когда вешала пальто в прихожей, зазвонил мой телефон. Без особых объяснений я вернулась на улицу, разговаривая с Месье, который буквально толкал меня на преступление. В течение четверти часа мы обсуждали нижнее белье и вагинальные оргазмы, мой пес плакал под дверью, просясь ко мне, а мать постоянно звала к столу, причем из разных мест нашего дома. Когда я наконец вернулась, она поставила себе целью узнать, с кем я болтала. Поскольку я догадывалась, что она наверняка слышала обрывки разговора, раз уж задала такой вопрос, то решила не слишком завираться.

— С приятелем.

— Ты что, разговариваешь на «вы» с приятелем?

— Да, с Тимоте. Мы обращаемся друг к другу на «вы». (Спасибо, что он существует и действительно любит элегантность местоимения «вы».)

— Почему ты говорила с ним о сексе?

— Ты что, подслушивала? — возмутилась я, испытывая отвращение к тому, что моя мать могла слышать, как я, особо не стесняясь, говорю о преимуществе трусов с разрезом.

— Ты громко говорила, — сказала она в свое оправдание.

— Я говорила в совершенно неслышимом для тебя диапазоне, если бы ты оставалась на кухне, — ответила я.

Она ничего не добавила, но по ее лицу я поняла: мать чувствует приближение неприятностей, причиной которых станет вовсе не Тимоте.

Итак, я постоянно рискую посеять хаос в своей семье, а единственное, о чем беспокоится Месье, — чтобы я его ни во что не впутывала.

— Я сказала ей, что сейчас у подружки.

И поскольку он продолжает смотреть на меня, еще не успокоившись или сомневаясь в моих способностях вводить в заблуждение родителей, я добавляю с уверенностью, которая, похоже, не производит на него впечатления:

— Не волнуйся.

Но он волнуется и даже изрекает такое:

— Все же будь осторожнее.

Я всегда догадывалась, что Месье — эгоист до глубины души: нужно им быть, чтобы так шустро ответить на авансы девушки, когда ты женат и имеешь детей. Нужно им быть, чтобы взять на себя огромный риск привести на свое место работы молодую женщину, семью которой ты знаешь, и все это ради каприза, ради того, чтобы увидеть, как она сходит с ума от восхищения. Только эгоист может поставить на карту всю свою жизнь из-за нескольких часов удовольствия.

Месье способен на беспорядочные необдуманные поступки, иногда даже детские, но в другие моменты тщательно следит за собой, контролирует поцелуи, которые может мне дать, и какой ценой, вплоть до имени, под которым он записан в моем телефоне. Но во всех случаях, всякий раз, когда он подвергает нас опасности, он глубоко уверен: исход будет определен моей осторожностью либо моим легкомыслием. Мне собой-то сложно заниматься, а тут у меня на руках внезапно оказался сорокашестилетний младенец, играющий в страшилки, пугающий и себя, и меня.

И все же, все же… мне достаточно взглянуть в эти глаза, так отличающиеся от моих, чтобы понять: во многих отношениях мы с Месье сделаны из одного теста. В его глазах, невероятная проницательность которых связана с отсутствием притворства, я нахожу беспринципность и эгоцентризм, замеченные за собой, даже если мы с ним используем эти качества совершенно в разных целях.

Если я с головой бросилась в восхитительную ловушку, которую представляет собой Месье, то лишь потому, что увидела себя в этой детской аморальности, в этом полиморфном извращении, или, по крайней мере, потому, что он достаточно на меня похож, чтобы заинтриговать и понравиться мне в пределах, которые мне до сих пор сложно определить.

— Тебя подбросить? — спрашивает Месье возле клиники.

— Сама доберусь, — отвечаю я, уже не чувствуя к нему ненависти.

— Ну да, ты же ездишь на такси, — замечает он с улыбкой, ранящей меня, хотя он об этом и не подозревает.

Он думает, что обращается к безукоризненной куртизанке: она приехала на такси и так же уедет, — словно мы с ним финансово равны. Однако я нахожусь в том возрасте, когда каждая купюра в пять евро имеет особый смысл; и студенческий прагматизм во мне постоянно борется с ленью безденежной кокотки, толкающей меня на то, чтобы воспользоваться такси. Но я не стану этого делать, даже не из денежных соображений.

— Хочу заехать к подружке, всего несколько остановок на метро. Не волнуйся, я прекрасно доберусь.

Месье меня не понять. Он слишком привык к комфорту и скорости своего автомобиля, чтобы представить, как после такого утра я могу с удовольствием провести целый час в метро со своим iPod. Мною движет стремление снова представить каждую сцену, все проанализировать, медленно взращивая в себе желание вновь его увидеть и полностью им обладать, не мимоходом, не со всем этим народом вокруг. Подобное одиночество и погружение в собственные чувства — роскошь, недоступная Месье.

Стоя на каблуках, я смотрю на него усталым и томным взглядом женщины, которая только что вылезла из постели. Мне кажется, я занималась с ним любовью все то время, что мы провели в операционной.

— Поцелуй меня в последний раз, — шепчет Месье, который стоит в моей любимой позе: непринужденно засунув руки в карманы брюк, словно студент, каким он был двадцать лет назад.

И на этой безлюдной улочке, залитой солнцем, где никто нас не видит, кроме жителей местных домов, я встаю на цыпочки, закрыв глаза, а Месье держит мое лицо своими красивыми руками любовника. Проходят мгновения, когда мы только двое, словно наш восторг полностью отделяет нас от окружающего мира. Его запах затмевает аромат цветущих каштанов, его пальцы, ласкающие мои щеки, заставляют забыть о прохладном ветерке. Но он, должно быть, осознает: это уединение несравнимо с коконом вторника. За несколько секунд атмосфера неуловимо меняется, реальность дает о себе знать. И Месье целует меня, или это я его целую, на самом деле мы друг друга целуем так, что какое-то время наши лица сливаются под окнами Парижа. Я бормочу вполголоса:

— Это ужасно.

— Что ужасно? — спрашивает Месье.

Я грустно улыбаюсь.

— Ты сам знаешь что.

В ответ — молчание, я вижу его восхитительные брови, не выражающие ничего, кроме загадочного сопереживания, — словно остаток наивности, которую не искоренил опыт. Наши две жизни несовместимы во всех отношениях: твоя жена, твои дети, мои родители, Андреа. Это ужасно, что я о них уже даже не думаю. Посмотри на меня. Мой парень уехал в Бразилию неделю назад, и до встречи с тобой я с нетерпением ждала его возвращения. Теперь оно меня пугает, потому что я совершенно не представляю, как встречаться одновременно с ним и с тобой. Я даже не знаю, как держать вас обоих в моей несчастной голове, ведь ты сейчас занимаешь все мои мысли, и я не хочу ничего менять. Вот что ужасно.

— Я подумаю, как нам лучше встретиться во вторник, — говорю я, отступая назад.

— Ты не представляешь, как я этого жду, — отвечает Месье, в последний раз касаясь моих пальцев.

Во мне тоже ликует этот драйв жизни: единственное, о чем я думаю, направляясь к улице Риволи, — как при ходьбе выглядит моя попа. Нет нужды проверять — я чувствую на себе взгляд Месье до ближайшего поворота.

— Ты красивая, — пишет он мне две минуты спустя.

Телефонные ласки с Месье под моим горячим одеялом в восемь часов утра. Я только что проснулась и пребываю в приятной истоме.

— Ты что-нибудь написала вчера?

— Честно говоря, нет. Покрутилась немного вокруг и успокоилась, — признаюсь я, чувствуя раздражение, смешанное со стыдом.

— Ты должна писать! — ворчит Месье.

— Знаю, знаю…

— Я серьезно, Элли. Ты уже знаешь, о чем будешь писать?

— М-м-м?

— Напиши о нас. О нашей истории.

— Да? А что можно о нас написать?

— Ну… не знаю! Ты же писатель! Когда я читаю твои послания, воспринимаю их словно выдержки из романа. Придумай роман о нашей истории!

Общаясь так, я рассеянно ласкаю себя, надеясь, что красивый, возбуждающий голос скажет мне что-нибудь более фривольное… В этот период Месье каждый день подталкивает меня к писательству. Но что может быть оригинального в истории связи женатого мужчины с племянницей одного из своих коллег? Однако я не стану понапрасну задевать его литературную гордость.

— Почему бы и нет? — бросаю я, уверенная, что снова пробездельничаю в этот очередной день студенческой забастовки.

— По крайней мере, попытайся, — отвечает он. — Я перезвоню тебе вечером или днем, если получится. Хорошо?

— Хорошо.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Ты сейчас где?

Разговор принимает иной оборот.

— В своей постели. Только что проснулась.

— Голая?

— Я всегда сплю голая.

Почти болезненный выдох сквозь зубы на том конце провода.

— Ты меня возбуждаешь, хулиганка!

Я хихикаю от удовольствия и делаю вид, что протестую.

— Но я ничего не сказала!

— Конечно. Ты прекрасно знаешь: ты сказала достаточно, остальное доделает мое воображение. Как я буду выглядеть, когда войду с эрекцией в клинику?

— Пройдет, — потягиваясь, успокаиваю его я, даже если знаю, что сделаю все возможное для того, чтобы это не прошло, и Месье прекрасно меня понимает.

— Это пройдет, а потом в течение дня ты будешь присылать мне сообщения, и мой член снова станет твердым. Думаешь, мне удобно оперировать в таком состоянии?

— Если хочешь, могу ничего не присылать, — улыбаюсь я.

— С ума сошла? Пришли мне фотки своей попы. Я посмотрю их между двумя консультациями.

— И пациенты будут любоваться на твою эрекцию. Не очень-то хорошо.

— Плевать я на них хотел. Это будет моим отдыхом. Так пришлешь?

Я даю ему одно из тех невинных обещаний, которые составляют основную часть наших телефонных бесед. Меня, к примеру, больше всего возбуждает то, как легко можно вызвать волнение Месье. Мне так нравится представлять его в красивом костюме или в одежде хирурга с явно выраженной эрекцией, скрывающего неловкость под маской и знающего, что все это из-за меня. Моя толстая попа и необдуманные слова, похоже, сильно волнуют его.

— До вечера, милый, — мурлычу я, потягиваясь.

— Твой голос меня возбуждает, — говорит он, после чего добавляет: — До вечера, куколка.

В течение дня, проведя час в Facebook, я наконец решаюсь открыть текстовый файл, на который несколько секунд смотрю как курица на нож. Чистая белая страница полна ожидания. Если не написать хотя бы пару фраз, вся эта агрессивная пустота, кажется, вот-вот завопит: «Накорми меня!». А чем я могу заполнить ту пропасть? Ведь за целый год сделала только одну-единственную публикацию. Вот уже полгода я чувствую себя старым колодцем, из которого можно вытащить лишь несколько капель грязной воды, и то, когда нет засухи. Нет, я, конечно, пишу.

В блокнотах, которые теряю через несколько дней, на пустых страницах своего ежедневника. Всякую ерунду. Пустяки, из которых состоит моя комфортабельная жизнь студентки. Откуда сегодня во мне появится что-нибудь другое?

Я вспоминаю удивление в голосе Месье во время разговора по телефону, когда он узнал, как много мне известно о его жизни, особенно о последних годах. Он забыл, что моя мать рассказывала мне о том уик-энде в Джерси за несколько месяцев до нашего первого общения. И, не до конца веря в успех своих начинаний, видя перед собой лишь несколько жеманных строк куртизанки, я пишу:

Я отправила это Месье, не особенно уверенная в успехе. «Гениально, не останавливайся!» — получила в ответ.

На следующий день, впервые за несколько недель, я встала рано и купила себе тетрадь.

— Как прошел твой день, душа моя?

— Замечательно. После обеда я загорала на шезлонге в саду, раскинув ноги. Думаю, теперь семейство, живущее напротив, в подробностях изучило мои трусики.

— И какие они были?

— На самом деле у меня их не было. Но я подумала, что неприлично говорить тебе об этом сразу.

— Ты меня насмешила!

— Скажи, а можно смешить и одновременно возбуждаться?

— Это даже взаимодополняющее.

— Я клоун без трусиков.

— Ты такая аппетитная…

— Никогда не слышала более приятного комплимента.

В этой истории есть моменты, о которых я обожаю вспоминать. В памяти возникают картинки, вызывающие широкую улыбку, независимо от того, где я нахожусь и в каком настроении пребываю. Утро, которое мы провели в нашем маленьком отеле на площади Клиши, является частью того восхитительного гербария, и все листочки его одинаково ценны для меня. Время, похоже, бессильно над ними.

Я крепко спала тяжелым сном после бутылки водки, опустошенной накануне с Бабеттой. Комната с красными обоями и фонтаном из искусственного мрамора, посреди которой храплю я, как последняя пьянчуга, и из всей одежды на мне лишь провокационные трусики от Agent Provocateur. Представьте себе всю эту картину, когда в десять часов утра меня разбудил мой мобильный.

— Еще десять минут, и я буду с тобой, — сообщил Месье.

Я, словно пружина, подскочила на постели. Десять минут на то, чтобы вернуть себе девичий цвет лица и свежее дыхание. Мой желудок судорожно сжался, сердце выпрыгивало из груди. Я со всех ног бросилась в душ, засунув в рот зубную щетку, выпучив глаза от напряжения. Ударом ноги я закатила пустую бутылку под кровать. Я чувствовала себя совершенно жалкой, моя прическа не имела ничего общего с тем, что я фантазировала себе накануне вечером, мои веки отекли, но после двух встреч с Месье я уже знала: он этого не заметит. Месье увидит меня целиком.

Я вышла на лестничную площадку в одних трусах и с наполовину выкуренной сигаретой в руке. Уселась, свесив ноги между перил, болтая ими в пустоте и наблюдая за первым этажом. Это ощущение головокружения, сжимающее мои внутренности, вовсе не было связано с высотой. Рядом со мной настойчиво завибрировал телефон.

— Алло?

— Чем ты занята, моя куколка? — улыбнулся на другом конце провода Месье, и только я собралась замурлыкать в ответ, как заметила, что слышу его голос и в трубке, и с первого этажа.

— Да ничем особенным…

С бьющимся сердцем я осторожно поднялась, не решаясь отвести взгляд от лестничных пролетов подо мной. Пятясь мелкими шажками по коридору, я добралась до двери своей комнаты.

— Я в кровати. А ты?

— Совсем рядом, милая. До скорой встречи.

Месье просто разведал обстановку. Я зарылась под одеяло, испытывая спазмы возбуждения, знакомые тем, кто любит играть в прятки.

Я уже рассказывала о его шагах на лестнице? Дело скорее в отсутствии всякого звука, и кажется, что с первого на третий этаж он переносится каким-то волшебным образом, не производя ни малейшего шума, возвещающего о его приближении. Даже натренированным ухом я едва могла различить легкий хруст перил или похожее на шаги по снегу поскрипывание ковра под его подошвами. Воздух в комнате тут же менял структуру, запах, плотность: я с головы до ног покрывалась мурашками, и где-то в самой глубине, под моей маленькой грудью, становившейся вдруг невероятно твердой, мое сердце начинало биться так сильно, что его стук отдавался в ушах, мешая различить остальные звуки.

Находясь в эпицентре этого шума, я видела, как поворачивается ручка двери. Полоска света, появившаяся на полу, казалось, исходила от самого Месье. В связи с тем что я только проснулась и шторы были задернуты, он словно принес мне этот новый день, и я чувствовала: Месье прилагает все силы, чтобы он начался счастливо. В конце концов, в его власти было сделать сегодня именно то, что ему хочется.

Мужское воплощение чувственности возникло в дверном проеме, на секунду застыв неподвижной тенью на залитом солнцем пороге. Таким я увидела его этим утром — с посеребренными сединой черными волосами. Он, улыбаясь, оглядел мою комнату, его темные глаза сияли детским восторгом. На меня смотрел так, словно я была частью этого помещения, привнося в него изысканную свежесть, и, похоже, считал, что нет лучшего аксессуара, чем я, лежащая на кровати возле сказочного фонтана. Затем он устремился ко мне с такой скоростью, что я едва успела отложить окурок в пепельницу.

Я изо всех сил сжала Месье ногами, и он, лаская обжигающим дыханием мое ухо, прошептал: «Целая неделя без тебя, это так долго!». По его лихорадочным поцелуям я понимала, что еще имею власть над ним, но она уже начинает слабеть. Не отдавая себе отчета, я ждала подобных слов от обожаемого и одновременно ненавистного мною мужчины. Они звучали как колыбельная, а этого нельзя было допускать. Месье потерся об меня своим крупным носом и прошептал: «Ты такая красивая», затем нахмурился.

— Чем от тебя пахнет?

Я беззвучно рассмеялась, показывая все свои зубы, пьяная от радости и дыма.

— Это что, травка?

Месье улыбнулся, и комната словно озарилась светом. Продолжая гладить мои виски, он спросил:

— Ты курила?

— Докурила вчерашний косячок.

— Обожаю этот запах, — прошептал он, целуя мои зубы. — Так жаль, что не могу покурить с тобой, у меня сегодня операция. Когда-нибудь, если мне удастся выбраться, мы сделаем это вместе.

— Но разве ты куришь?

— Когда есть возможность.

Он выпрямился, намереваясь перевернуть меня на живот, и добавил:

— Как я только удержался и не изнасиловал тебя в клинике в среду?

Краснея в подушку и чувствуя его обжигающий взгляд на своих ягодицах, я напомнила ему:

— Ты практически это сделал в лифте.

— Но тебе понравилось, — спросил Месье без вопросительной интонации.

Он никогда не узнает, чего мне стоил этот тихий писк, который я издала в знак виноватого согласия.

— Ох уж эта попка… — восхищенно протянул он, без единого комментария по поводу моих дорогущих трусиков, но при этом так замечательно массируя меня.

Я чувствовала, сегодня Королева бала — моя попа. И это была странно. Странно чувствовать, как моя киска уже расстраивается от того, что его внимание будет уделено не ей. Месье снял с меня трусики, как с маленькой девочки. Всего несколько дней назад этот мужчина управлял всеми операционными сразу, и орды женщин в белых халатах смотрели на него, как на Бога, а сегодня утром эти сильные пальцы из одного только эстетического удовольствия ласкали маленькую студентку, абсолютно здоровую.

Нестерпимо откровенная подробность: большие пальцы Месье добрались до маленькой ямки в форме сердечка, которая отделяет ягодицы от ляжек, и, поскольку он продолжал делать круговые движения, я услышала некий хлюпающий звук, явно раздавшийся между моих ног. Я замерла, ожидая услышать какой-нибудь язвительный комментарий по поводу моего возбужденного состояния. Однако Месье приподнялся, и пока в моей голове проносились его сообщения и я начинала понимать, что меня ждет, он сделал так, что я уже не могла вырваться. Я барахталась подобно зверьку, угодившему в зыбучие пески, тщетно протестуя, уткнувшись лицом в простыни, но Месье резким тоном велел мне не дергаться. На секунду я инстинктивно съежилась.

— Нет, только не это, — жалобно простонала в тишине, словно на той стадии Месье мог ослабить свою хватку и вежливо заняться со мной любовью.

Сейчас мне не помогала даже выкуренная травка: я вновь обрела полную ясность сознания, как только губы Месье прикоснулись ко мне, а его ладони легли по обе стороны моих ягодиц. Затем я ощутила его язык и вскрикнула, смутившись и нахмурив брови в гримасе отвращения, молясь, чтобы он скорее это закончил. Пожалуйста, как вообще можно хотеть это делать? Как можно это любить? Даже если я испытывала легкое удовольствие, смешанное с неловкостью, мне казалось, что выгляжу нелепо в этой беспомощной позиции, напоминая угодившую в западню крысу.

(Позже, когда я расскажу о своем унижении Бабетте, она выдаст такое справедливое замечание: «То есть ты не можешь забыть, как он лизал тебе задницу. Хотя именно без этого ты бы прекрасно обошлась».)

Я никак не хотела признавать то ощущение приятным, но Месье, похоже, очень хорошо это понимал, поскольку совсем не выказывал возмущения по поводу моей скованности. И при малейшем моем движении, выражающем протест, его сильная рука удерживала меня в этой позиции. Тогда я применила последнюю хитрость, которая, я была уверена в этом, меня не подведет. Извиваясь словно угорь, я потерлась щекой о его член, еще скрытый под серой фланелью. Без помощи Месье, но под его взглядом я расстегнула несколько пуговиц, отделяющих меня от него, и почти целиком взяла член в пересохший рот, тут же почувствовав на языке наркотический привкус гормонов, это ощущение наполненности, вопреки всему.

Месье остался неподвижен, ограничившись тем, что властной рукой схватил мои светлые волосы, собрав их в тяжелый хвост. Затем, когда ему надоело наслаждаться моими девчачьими нежностями, он королевским жестом отбросил меня назад, словно в этой ситуации я не имела права голоса ни на одну секунду.

Нагнувшись к моему уху, Месье, еще в одежде, но с блестящим от слюны пенисом, прошептал с интонацией, выдававшей его внутреннюю борьбу:

— Нет, сначала я хочу посмотреть на твою киску.

Заранее ужаснувшись, я принялась извиваться как червяк, тщетно пытаясь сдвинуть ноги. Напрасный труд: своими хищными руками он держал меня раскрытой и в течение нескольких минут перебирал мои складочки, как листают хрупкие страницы какой-нибудь редкой книги, осторожно прикасаясь ко мне всеми десятью пальцами. Я, хныкая от смущения, подняла лицо и увидела в его глазах такое самозабвенное любование, что молча откинулась назад: этот мужчина, обожавший те же книги, что и я, смотрел на меня с таким благоговением, словно читал Батая на веленевой бумаге, взглядом, знающим чувственные изгибы слов «раковина», «лагуна», «щель», «розочка».

Несмотря на то, что инстинктивно я пыталась укрыться от этого любопытства, я ни на секунду не ощутила в поведении Месье никакого порицания. В более юном возрасте я смертельно боялась, что какой-нибудь мужчина посчитает мою киску плохо сочетаемой с моей детской внешностью, и это несоответствие тела и лица может вызвать замешательство. Но Он, похоже, так не думал, видимо, полагая, что во многих отношениях она прекрасно отражает ту развратницу, которую он угадывал во мне. Все в облике Месье выражало лишь одобрение. И действительно, чуть позже он нарушил религиозное молчание своим теплым, как Гольфстрим, голосом:

— Твоя киска мне очень нравится.

Только на это мгновение мне вдруг захотелось превратиться в парня, чтобы глазами Месье увидеть, как возбуждается девушка, но только на одно мгновение. Никто не мог себя чувствовать лучше, чем я, лежащая обнаженной перед ним, открытая как рот, истекающий слюной, оцепеневшая от спазматической жажды секса. И никому не могло быть лучше, чем мне в тот момент, когда я почувствовала прикосновение жесткой утренней щетины и тяжелых губ где-то там, в месте, которое не могла определить, однако оно явно было переполнено нервными окончаниями, пославшими в мой позвоночник заряд в 220 вольт. Мне кажется, я даже подпрыгнула, а Он улыбнулся обольстительной улыбкой дьявола во плоти, словно говоря: «Я прекрасно знаю, что ты это обожаешь, потому что ты развратница, а развратницы любят таять под языком мужчин».

«Мне конец», — подумала я, даже не содрогнувшись от этой мысли.

— И вкус твоей киски мне очень нравится, — добавил Месье, мясистые губы которого блестели словно вишни.

Месье лизал с точностью мужчины, привычного к подобным ласкам, напоминая талантливого пианиста, позволяющего себе артистичные пируэты, которые намеренно выбиваются из общего ряда. И все это на языке колибри. Я чувствовала, как становлюсь твердой, мокрой и слабеющей у его лица. Этот самый ядовитый в мире поцелуй меня пленил. Поскольку речь шла именно о поцелуе — Месье был из тех мужчин, кто ничего не делает наполовину.

Когда он поднялся, его эрекция усилилась еще больше, и, быстрым движением раздвинув мои ноги, он облизнулся с неосознанным гурманством, добившим меня.

— Не знаю, с чего начать, — шепнул он, действительно в нерешительности блуждая взглядом по этому лабиринту в форме дельты, ведущему от моей киски к анусу.

Затем, возвратившись к моему лицу, сказал:

— Как тебе хочется, милая?

Сама не знаю почему, я ответила:

— Сзади.

Месье, для которого подобная формулировка, судя по всему, была связана с термином «содомия», вознамерился перевернуть меня на живот.

— Нет, не так, не на четвереньках.

Я наконец поняла: эта травка действует на мою речь. Оживившись, принялась объяснять Месье, продолжая расстегивать его пуговицы:

— Я хочу, чтобы…

— Ты хочешь, чтобы?..

— Я хочу, чтобы ты взял меня сзади. Но на спине, — поспешно добавила я, словно надеясь заставить его забыть о начале моей просьбы.

Не знаю, понял ли Месье, какой шаг вперед я сейчас сделала, притворившись, что ни в чем ему не уступила. Когда я откинулась назад, а он приблизился, чтобы согнуть мои ноги, я поняла: он с самого начала прочитал мою мысль, не нуждаясь в ее озвучивании, полностью ее одобрив. Ему нравилось, что я предпочитаю эту позицию, поскольку мы оба осознавали, какой обзор она предоставляет. Ему нравилось, что я превратила эту практику в искусство, покорно открываясь его взгляду. Сам он проявил деликатность эксперта: проникал в меня очень медленно, прислушиваясь к малейшей реакции, но по-прежнему оставаясь твердым, не уступая ни частички завоеванного пространства. Только по тому, как я сжимаюсь вокруг него, Месье чувствовал, в какой момент боль перестает усиливать удовольствие, чтобы полностью его затмить.

Я выдохнула с видом святой Терезы в экстазе, и Месье глубоко вошел в меня, жарко шепнув в мое гудящее ухо:

— Тебе нравится, любовь моя?

Месье, трахающий меня в зад со словами любви. Невероятно, сколько благородства появлялось в этом действе, когда ему предавался Он. Вместе с тем Месье понимал: этой позицией он полностью подчиняет меня себе. Будучи взрослым мужчиной, он самым естественным образом принимал мою покорность, целиком осознавая эти отношения подчинения. Но было нечто магическое в Месье, чего я больше ни у кого не встречала: его особая манера, своеобразная императорская непреклонность, убеждающая меня, что все эти извращения, все откровенные слова были для моего же блага. И отказ от них равносилен нежеланию получить удовольствие. Поскольку на самом деле речь шла не о ругательствах. Называя меня шлюхой или развратницей, он понимал: для меня эти слова прозвучат как ласки, призывы полностью открыться перед ним. Но сама я не могла говорить. Я очень этого хотела, всей своей душой, но не в силах была выдавить из себя и звука. А Месье тем временем ворковал:

— Скажи мне, что тебе это нравится, милая. Поговори со мной. Скажи мне, что ты любишь, как я трахаю тебя в попу.

Я уткнулась лицом в свое плечо, спрятавшись под волосами, покраснев как помидор, а Месье, плавно и упруго двигаясь во мне, прошептал:

— Посмотри на меня.

Одной рукой он взял меня за подбородок и сухо повторил:

— Посмотри на меня.

Поскольку я не поддалась его суровому тону, Месье попытался взять меня нежностью, таким ласковым голосом, от которого я до сих пор возбуждаюсь:

— Посмотри на меня, милая. Посмотри.

И, с отвращением открыв глаза, я выдавила из себя:

— Я не могу.

Я щурилась, отворачивалась, удивляясь тому, насколько сложно мне сейчас дается связь, которую я так легко устанавливала с другими.

— Разве ты не знаешь, что нужно всегда смотреть на мужчину, член которого двигается в твоей попе? — начал Месье, и я слушала его, как слушают отрывок из «Лолиты», с тем же поклонением. — Ведь именно ты обладаешь властью, понимаешь? Даже если это я трахаю тебя сейчас (при этих словах я прикусила себе губу до крови), я — пленник твоей очаровательной попки, и ты сводишь меня с ума.

Небольшая пауза, во время которой он приподнял мои ноги чуть выше, ровно настолько, чтобы превратить целомудренную позицию миссионера в непристойную позу, затем выдохнул:

— Ты не чувствуешь себя немного шлюхой вот так? Ощущая мой член в своей попе? Скажи мне, что ты чувствуешь?

Словно в тумане, я приоткрыла один глаз сквозь завесу собственных волос и увидела свою киску широко раскрытой, набухшей, а над ней — член Месье, медленно входящий и выходящий из моей попы, и, поняв, что у Месье панорама еще более непристойная, почувствовала сильное возбуждение. Переведя на него вздрагивающие зрачки, я промурлыкала:

— Я чувствую себя шлюхой.

Этот подлый соблазнитель Месье тут же воспользовался моей слабостью, прикасаясь к мочкам моих ушей губами, на которых еще остался мой запах.

— Покажи мне, как ты себя ласкаешь.

Услышав его слова, я покрылась холодным потом, поскольку со всей ясностью осознала: мне не удастся этого избежать, несмотря на все отговорки, которые попытаюсь найти, даже если изначально я вовсе не собиралась демонстрировать этому мужчине такие глубоко интимные вещи. Перспектива довести себя до оргазма на глазах Месье, когда его член наполнил меня до самых глубин живота, привела меня в оцепенение. В буквальном смысле. Я испытала ужас, почти пожалев о том, что оказалась сейчас в этой комнате, с этим мужчиной. Он же тем временем мурлыкал мне в шею:

— Сделай это, милая. Покажи мне, как ты это делаешь. Я уверен, ты такая красивая, когда ласкаешь себя.

С притворством куртизанки, уже готовой сдаться, я вымолвила:

— Но я никогда этого не делала!

— Так сделай, любовь моя. Погладь свою маленькую киску. Ты же чувствуешь, какая она мокрая.

— Нет… — простонала я, пытаясь поднять свои пальцы.

Ценой невероятных усилий (отягощенных моим желанием поиграть в испуганную девочку) я сумела положить руку на свой живот. Затем из-за того, что рука отказывалась действовать, с досадой вскрикнула, напоминая себе щенка, которого тащат на поводке. Но Месье это совершенно не тронуло.

— Ну, давай, помастурбируй передо мной. Иначе я перестану тебя трахать.

Мне бы очень хотелось, чтобы он понял, до какой степени я жаждала доставить себе и ему это удовольствие. Но я просто не могла побороть свое смущение. К тому же этот глагол «мастурбировать», пусть и звучавший возбуждающе в его сладких устах, покоробил меня, и я уже не знала, желаю ли мастурбировать перед Месье. Мне бы хотелось, чтобы он понял это. Может, тогда ему не пришлось бы прибегать к таким крайним мерам, как шантаж.

Месье отстранился, но полностью из меня не вышел, просто внезапно перестал двигаться. В негодовании я устремилась вперед, но он двумя твердыми руками блокировал мой живот.

— Клянусь, что не буду тебя больше трахать, пока ты не начнешь мастурбировать передо мной. Разве ты не знаешь, самый лучший оргазм у тебя может быть только, когда ласкаешь себя, пока я трахаю тебя в попу?

(Месье произнес фразу с достоинством лучших эротических страниц. Это не имело ничего общего с оскорбительными или насмешливыми выражениями моих подружек. Он говорил так, что сразу становилось ясно, о чем идет речь.)

Испытывая обиду от того, что так легко угодила в ловушку, я бросила на Месье мрачный взгляд, совершенно его не тронувший. Затем с хитрым видом промурлыкала:

— Нет, не останавливайся!

Но Месье был хитрее меня, во всяком случае, он был не из тех мужчин, кто забывает о своих угрозах.

— Тогда ласкай свою киску.

И по его голосу я поняла, что он вполне может так поступить: отодвинуться на другой конец кровати и начать мастурбировать передо мной, пока я от отчаяния не начну делать то же самое. Тогда я передвинула руку к своей киске, которая, похоже, была полностью согласна с Месье. Это было ужасно: я чувствовала, что вся буквально закипаю, и с трудом могла изобразить хоть какое-то подобие ласки. Если мне и удавалось забыться на несколько секунд, ощущая удовольствие под возбуждающий хлюпающий звук, взгляд Месье действовал на меня угнетающе, и я съеживалась от смущения на влажных простынях.

Но, верный своему обещанию, он снова очень мягко вошел в меня, словно скользя в теплом масле, тихо повторяя: «Элли, Элли, о, Элли, ласкай себя лучше, как ты делаешь, когда меня нет рядом», словно я могла забыть о его присутствии, о вибрациях, им создаваемых. Я была парализована: все эти требования представляли собой мир, в который у меня никогда не было доступа. А ведь я считала, что с Александром мы достигли небывалого уровня разврата, но непреклонность Месье и мотивация его желаний превратили наши усилия в жалкие потуги, меркнущие на фоне сегодняшнего утра. В том, что он пытался из меня вырвать, была неоспоримая красота: простая и величественная любовь мужчины к удовольствию женщины.

А потом я помню, как хныкала, когда мои руки инстинктивно отказывались исполнять на публике этот балет, знакомый наизусть. А Месье удерживал их, как только они бросались в бегство. Я не знала, кого ненавидеть больше — его или себя. Я посылала ему одновременно умоляющие и раздраженные взгляды, и, думаю, в итоге он понял: так у нас ничего не получится. Он окинул меня взором, означавшим, что сегодня утром я была плохой ученицей, но все же обещающим снисходительность великих наставников, понимающих пределы возможностей своих воспитанников.

Двумя большими пальцами он сделал мою работу за меня так восхитительно, что на секунду я даже подумала, не успел ли этот гениальный мужчина по моим неуверенным движениям получить общее представление о манипуляциях, сводящих меня с ума. Я почувствовала, что мне будет достаточно пары минут, но, не знаю почему, мне хотелось, чтобы Месье испытал оргазм первым. И тогда, пока моя киска жадно приникла к его пальцам, как сосущий молоко младенец, я стиснула член любовника всеми своими мышцами и, впившись ногтями в его ягодицы, ускорила движения Месье. Он, видимо, для того, чтобы продержаться как можно дольше, прервал наше общение на несколько минут, закрыв глаза. И тот ничтожно малый промежуток времени показался мне вечностью: теперь это были уже не Месье, не моя комната и вовсе не такое восприятие секса, одновременно животное и в высшей степени изысканное. Я увидела перед собой старика, трахающего развратницу, годившуюся ему в дочери, в убогом отеле убогого квартала Парижа, и делали они это самым непристойным образом.

Без взгляда Месье мне это не очень-то и нравилось, без его взгляда я почти забыла, по каким причинам не считала нашу связь безнравственной. Его глаза постоянно напоминали мне, что, если мы спим вместе, если обсуждаем общие темы, общаемся такое количество времени по телефону или письменно, все только потому, что это хорошо. И, если Бог предоставил в наше распоряжение такое чудо, было бы глупо презирать его или бояться. На целых пять минут, а может, и тысячу, секс с ним показался мне омерзительно скучным.

«Господи, хоть бы это скорее закончилось», — подумала я (о чем пожалела несколько недель спустя, оставшись одна и без новостей от неуловимого Месье).

Внезапно лицо надо мной снова ожило, и Месье очень низким, почти хриплым голосом произнес:

— Я сейчас кончу в тебя.

Прерывисто дыша, я следила за восхитительным нарастанием удовольствия во всем его длинном стройном теле: последние вздрагивающие движения, во время которых его дыхание стало неровным, затем завершающий толчок, бросивший его вглубь меня, и, пока я царапала его спину, он издал всего один крик, один хриплый выдох, тронувший меня до такой степени, что на секунду я подумала: сейчас тоже испытаю оргазм. Я сконцентрировалась изо всех сил, чтобы почувствовать извержение, но уловила лишь неконтролируемые спазмы его члена, после чего Месье, с еще твердым членом, тяжело дыша, уткнулся в мою шею.

— Мне так не хватало твоей попы, — сказал он, выходя из меня, и я тут же наполнилась ужасающим чувством одиночества. — Даже кончив, я хочу в нее снова и снова.

После этого Месье в приступе нежности уложил меня на себя и принялся клянчить, словно ребенок:

— Поцелуй меня! Посмотри на меня! Ты что, не хочешь моей нежности?

— Почему не хочу? — возразила я, извиваясь в его руках как змея. — Я все время на тебя смотрю!

— Нет, ты прекрасно знаешь, что это неправда. Я никогда не могу тебя приласкать, ты все время ускользаешь. Получается, трахать в попу я тебя могу, а приласкать — нет?

— Конечно же, можешь, — возразила я, не сдержав нетерпеливого жеста.

И со вздохом, который я вовсе не хотела делать так очевидно, позволила рукам Месье овладеть мною, повернувшись к нему подбородком. Как и в прошлый раз, именно в этот момент, когда он ослабил бдительность, я вновь обрела самоуверенность. И вероломно ускользнула.

— Я курила перед этим, не хочу разговаривать так близко.

И я грациозно поднялась, чтобы взять свой ноутбук. Когда экран загорелся, Месье увидел фотографию Андреа. Сухо спросил:

— Кто это?

— Мой парень, — ответила я, закуривая остаток косячка, лежавший в пепельнице.

— Супер, — проскрипел Месье, откидываясь на подушку.

— Извини, но у меня тоже есть своя жизнь, — ответила я, тут же пожалев о своем безразличном тоне.

Тщетно пытаясь придумать что-нибудь, чтобы стереть из его памяти эту фразу, я включила Turtles[22] и, сделав первую затяжку, переместилась, усевшись на Месье, раздвинув ноги и больше не беспокоясь о том, какое зрелище он увидит. Секунду он рассматривал меня, обхватив мои колени ладонями. Затем с улыбкой сказал:

— У меня для тебя кое-что есть.

Подпрыгнув от нетерпения, я уставилась на него томным взглядом гейши:

— Что?

— Ты говорила, что не читала «Лоно Ирены» Арагона?[23]

Затянувшись еще раз, я улыбнулась во весь рот:

— Ты рассказывал мне о ней по телефону.

Месье взял свою сумку. Он упомянул об этой книге два дня назад, в десять часов вечера, когда я, совершенно голая, курила сигарету на кухне, прогуливаясь в одиночестве перед застекленной дверью. А позже на электронную почту я получила отрывок из этой книги. Отличающийся нетерпеливостью, Месье выбрал фрагменты наугад, и полученному результату явно не хватало плавности перехода, что вызвало во мне лишь смутное любопытство. Но, когда он положил передо мной саму книгу, в невероятной обложке дешевого издания, с напыщенным псевдонимом автора (Альбер де Рутизи), я набросилась на нее, как на лакомство: очень понравилось, что Месье купил для меня именно карманное издание, столь милое моему студенческому глазу.

— О, спасибо! — воскликнула я, на мой взгляд, слишком поспешно, а Месье улыбнулся с очевидным умилением.

Я хотела снова устроиться рядом с ним, но он быстрым движением схватил «Ирену» и открыл ее в самом начале.

— Прочти две первые страницы.

Мне бы хотелось, чтобы люди поняли, что я пережила тогда, сидя по-турецки на мягком и одновременно шершавом «ковре» из волосков этого мужчины, в теплом, сладострастном полумраке комнаты, изолированной от всего мира. Я редко испытывала подобное опьянение, когда все воспринималось мною в позитивно-калейдоскопической манере. Не успела опустить взгляд на первые строки Арагона, как оргазмический припев Элеоноры взорвался во влажной тишине, словно невероятный вихрь любви и восторга; и в то же время эти начальные страницы рассказывали мне о сне, боли, губительном сладострастии черной ночи такими словами, перед силой которых меркло все, что я могла читать раньше. В буквальном смысле пораженная, откинулась назад, открыв рот и широко улыбаясь. Я объяснила Месье голосом, теряющимся в басах Turtles:

— Этот текст плюс эта музыка… улетаю.

Я принялась читать так, словно ела что-то вкусное, не в силах сдерживать после каждой фразы блаженный вздох. Мне казалось: я пустая ореховая скорлупа, наполняемая красотой мира, утопающей в этом сиянии. Я вяло сопротивлялась такому ощущению, слишком восхищенная, чтобы остановиться. Как описать этот момент глубокого одиночества и вместе с тем безумного ликования? Я чувствовала себя, как кто-то, видевший, слышавший, касавшийся Мессии, знала: Месье со своим трезвым взглядом не мог до конца понять, к какому чуду мы прикоснулись. Курение помогало мне избавиться от всех механизмов защиты и впитывать магию как губка. Тем не менее мне необходимо было выразить свой восторг, чтобы хоть кто-нибудь меня услышал. Чтобы Месье понял, до какой степени это мгновение стало нашим апогеем. Думаю, в первый раз за все время я назвала его по имени. И тут же, издав долгий, счастливый вздох женщины, переполненной любовью, испытала безудержную потребность высказаться, как это обычно бывает после травки:

— Как можно так хорошо писать? Я даже хочу сказать: не просто хорошо писать, а на километры выше этого. Я никогда не читала ничего более красивого и правдивого. Арагон на вот этих двух страницах напоминает мне Моцарта. Если убрать хотя бы одно слово, перенести хоть одну запятую, — все рухнет. Истинное совершенство!

Месье не уловил двойного смысла моей возбужденности, поняв лишь один. Как кандидатка в писатели, я испытывала противоречивые чувства: глубокое религиозное восхищение и ревность или даже, может быть, подавленность. Как и во время первого прочтения «Лолиты» (о, Набоков!) я осознавала: каждая дивная фраза, отточенная с тщательностью ювелира, вовсе не была результатом долгой работы или корректуры. Она плод гения, и, чтобы создать нечто подобное, мне пришлось бы провести не один час в пустой комнате, раздражаясь, отрекаясь и снова обретая надежду. Прочитав эти страницы, я прекрасно осознавала всеми фибрами своей души, что никогда не смогу состязаться с такими талантами. Я ощущала это почти спокойно, как принимаешь данности природы и жизни. Лишь такая покорность судьбе причиняла мне боль.

Месье подтвердил с серьезным видом:

— Согласен, красиво.

В эту секунду, даже если он не испытывал тех же авторских мук, я подумала, как восхитительно, чудесно и опьяняюще разделять с мужчиной страсть к слову и подобным вещам, находить в мужской брутальности немного утонченности женщин, которые гораздо больше любят проводить время за чтением и пятьдесят процентов своей жизни проживают, представляя себя на месте книжных персонажей.

Месье взял у меня книгу и раскрыл ее чуть дальше. Пока я меняла музыку, он начал читать отрывок, навсегда превративший мою искреннюю симпатию к Арагону в поклонение этому писателю. Речь шла о лоне Ирены. Всякий раз, когда я слышала, как Месье произносит «лоно» или «вульва» (насколько я помню, Арагон был единственным, кто употреблял слово «вульва», не вызывая у меня отвращения), мое ухо, хотя и привыкшее к подобным звукам, трепетало от смущения и удовольствия, настолько сладко звучали эти откровенные существительные в одновременно взрослых и мальчишеских устах Месье! По его блестящим глазам, по радости, которую он извлекал из ситуации, было очевидно, что, несмотря на свой возраст и жизненный опыт, он по-прежнему испытывал удовольствие, распутничая языком перед юной девушкой.

За этим последовала вдохновленная беседа — он рассказал мне, какие издания есть в его коллекции, и я, словно наяву, увидела эти стопки редких книг в невероятных переплетах, где, возможно, и по сей день остались ДНК Мандьярга или Калаферта. Я обожала Месье и за его библиотеку, и за мечты о том, как могла бы провести в ней две ночи и два дня, устроившись в большом кожаном кресле, с чашкой кофе в руке, в рубашке Месье на голом теле, которую он срывал бы с меня каждые полчаса, — так в его представлении выглядела бы закладка в книге.

В какую-то секунду, движимая порывом нежности, я снова уткнулась в сладкий аромат его волос, нежную кожу. Просто невероятно, до какой степени я могла обожать этого мужчину, испытывать к нему страсть, схожую с наваждением, и настолько не уметь выразить свои чувства. Так мучиться от желания погладить его торс или не раздумывая поцеловать. Устроившись под мышкой, источающей легкий аромат, я смотрела на него, как на загадочный иероглиф. Даже не верилось, что он совсем недавно занимался со мной анальным сексом и травмировал мою уже сложившуюся сексуальность начинающей развратницы, — сейчас Месье был нежным, невероятно бархатистым, как страницы этой книги.

Первая «семейная» сцена между Месье и мной. Ни с того ни с сего он спросил меня:

— У тебя был секс на этой неделе?

— Почему ты спрашиваешь? — ответила я вопросом на вопрос, неуловимо отстраняясь от него, чтобы обдумать подходящий ответ.

— Просто так, для информации.

Месье действительно выглядел спокойным. Пожав плечами, я ответила:

— Да, немного было.

Затем, несколько разозлившись на подобное напоминание о моих банальных забавах на неделе, я позволила себе тот же бестактный вопрос. На что получила лаконичный утвердительный ответ.

О, расскажи мне подробности!

— И сколько раз?

— Два.

— С твоей женой?

— Да. А ты?

— Со своим парнем.

Вот и выяснили.

Возможно, только сейчас я осознала, в какую западню он меня затягивает. Я просто умирала от желания узнать, как они занимаются любовью через двадцать лет брака, как он касается ее тела, которое изучил наизусть. Но это любопытство имело и оборотную сторону — меня царапнула ревность, а уж этого я совершенно от себя не ожидала. Словно муха, упрямо летящая к галогеновой лампе, я спросила:

— И как это бывает с твоей женой? Вы же все-таки давно спите вместе.

— Всегда по-разному, — ответил Месье странным голосом, который навел меня на мысль, что я, возможно, сейчас нащупала одну из немногочисленных целомудренных сторон этого мужчины. — Да, по прошествии стольких лет нам часто бывает хорошо.

— Должно быть, вы прекрасно понимаете друг друга.

— Разумеется.

Меня буквально съедала потребность узнать все-все подробности того, как Месье занимается сексом с этой женщиной, которая всё уже от него видела, знала от и до его извращения, то, что могло свести его с ума. Какое у нее тело. Как она испытывает оргазм. Когда у них возникает желание. Есть ли у них любимые позиции и техники. Пристрастия. Вещи, которых они никогда не делали. Меня это зачаровывало. Ведь речь шла о жене Месье, постоянно подавлявшей меня своей тенью. Как можно ласкать подобный памятник?

— А у тебя как? — продолжил он. — Уверен, что полный ноль.

— Это еще почему? — возмутилась я, оскорбленная до глубины души.

— Потому что парни твоего возраста ничего не понимают в женщинах.

— Ему тридцать лет.

— Тридцать лет? — воскликнул Месье, сделав круглые глаза.

Я решила, что он шутит. Две секунды я не мигая смотрела на него, пытаясь понять: его удивление искреннее или он прикидывается.

— Еще один старик! — бросил он с легкой улыбкой.

— Ты сегодня ревнивый! — улыбнулась я в ответ. — Мысль о том, что у меня есть парень, тебе не нравится.

— Я не ревную. Просто пытаюсь понять, почему ты все время выбираешь стариков.

Он приподнялся на локтях, чтобы посмотреть на меня, как смотрят на кубик Рубика. Затем, словно передумав, добавил:

— Может, и правда ревную. Это что, плохо?

— Наверное, — ответила я, удивленная тем, что могу вызвать ревность у мужчины, у этого мужчины.

— Ну, так что будем делать? — спросил он, словно чувствуя себя в чем-то обделенным.

— В каком смысле?

— Будем продолжать дальше?

Правдой было то, что я больше не могла существовать, делая вид, будто его никогда не было в моей жизни, независимо от того, какую цену мне придется за это заплатить. Одна только мысль о том, что я буду жить так близко от него и знать: он находится всего в нескольких километрах, но я не смогу с ним встретиться, сводила меня с ума. Мне хотелось понять этого мужчину. Проникнуть в его тайну. Я желала так много других вещей, думать о которых для меня было мучением. Поэтому я просто ответила, словно считала это очевидным фактом:

— Ну да. Будем продолжать.

Будем продолжать, даже если я уже сейчас чувствую, чем это кончится. Катастрофой. Я знаю: лето без него при таком начале отношений будет для меня невыносимым. И у меня нет ни малейшего желания уподобляться всем этим дурочкам, которые влюбляются в женатых мужчин, но лучше о том не думать, значит, — будем продолжать.

Одна вещь всегда поражала меня в Месье: как быстро и просто у него наступала эрекция. Он разговаривал со мной часами, теребя мои соски, доводя меня до эпилепсии, упираясь твердым членом в мой бок, иногда шепча: «Ты такая красивая», покусывая мочки моих ушей. Мы играли в богатого интеллектуала и его куртизанку, разговаривая об Андре Бретоне, как говорят о сексе, перебирая авторов, которых я ждала как Мессию. Он шептал мне в шею слова любви, перемежая их литературными остротами, затем следовали поцелуи, укусы, и в самый разгар одного из моих ответов, когда я собиралась ему возразить, Месье одним движением неожиданно входил в меня. Я думала, что еще совсем не готова, к тому же не успевала закончить фразу, последнее слово которой глотала в крике, прерываемом его твердой рукой.

Первые же движения Месье наполняли меня удовольствием, и я не могла издать ни звука, не способна была дышать, но он не нуждался в этом, чтобы все понять. Он прекрасно разбирался в подобных вещах.

— Тебе ведь нравится то, что ты чувствуешь в своей маленькой киске, правда?

— Ты спал с кем-нибудь еще с тех пор, как мы встречаемся?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — бесстыдно солгала я.

Потому что я изрядно понервничала, представив, как ты занимаешься любовью со своей женой. А теперь хочу выяснить опытным путем, насколько болезненной для меня будет мысль о другой женщине в твоих объятиях.

Месье поднялся, сел рядом со мной.

— Ты что, ревнуешь?

Проступающее в его голосе ликование вызвало у меня раздражение. И я, как идиотка, начала защищаться слишком активно, чтобы выглядеть естественно.

— Вовсе нет.

— Ревнуешь-ревнуешь! — повторил Месье, буквально наслаждаясь этим.

— Вовсе нет, я просто хотела знать.

— Нет, не просто. Ты хочешь знать, сплю ли я с другими девушками, чтобы понять, одна ли ты в моей жизни. Так что, да, милая, ты ревнуешь.

Я нехотя ответила на поцелуй Месье, который слишком забавлялся над моей досадой. Наклонившись за брюками (фантастическая спина), он продолжил:

— Если я не притронулся к другой женщине, кроме своей жены и тебя, то только потому, что у меня не было на это желания. Я постоянно думаю о тебе.

Я ощутила его обжигающий взгляд, спустившийся, словно царапина, по моей спине.

— Об этой попе. Я все время думаю об этой попе. Ты знаешь, что даже когда я оперирую, я представляю себе ее? Тебя в этой позиции.

Я выгнулась, подняв туловище вверх, и сквозь завесу волос с благоговением смотрела, как он одевается. Я обожала свет, исходивший от этого мужчины, и даже не могла ему о том сказать. Каким же красивым он мне казался! Я наблюдала за волнующим стриптизом «наоборот», что он мне показывал, надевая одежду: сначала брюки с безупречной стрелкой, затем белая рубашка, на которой от этого визита останется лишь небольшая помятость на спине.

Осознают ли мужчины ту пропасть, что отделяет их наготу от момента, когда они машинальными движениями вновь застегивают свою рубашку? Это медленное молчаливое восхождение к воротнику постепенно перекрывает животный инстинкт, и если пять минут назад они красовались в чем мать родила, то теперь облачились в веками создававшиеся одеяния. Но некоторые, как Месье, будучи одетыми даже в самый элегантный в мире костюм, сами того не подозревая, посылают чувственный сигнал: под своей одеждой они всегда остаются голыми. Пиджак ничего не меняет: кажется, что он накинут на их плечи только для того, чтобы быть в спешке снятым. Именно этих мужчин с давних времен пытаются сковать разными видами тканей и уловок, — как будто таким грубым образом можно сдержать их яркую сексуальность. Глядя на бедра Месье в его дорогих серых брюках, уже угадываешь контуры будущей эрекции.

Он застегивает пуговицы на манжетах.

— И потом, я все время думаю о твоем теле, но не обязательно для того, чтобы заняться с тобой любовью. Просто побыть рядом. Пообщаться. Я не ощущаю никакой разницы в возрасте, когда ты разговариваешь со мной, отвечаешь на мои вопросы.

Поскольку я не знала, что на это сказать, то просто восторженно улыбнулась. А после спросила:

— А что, девушки моего возраста не такие?

— Чаще всего нет. Они намного пассивнее. Только берут, мало что отдавая взамен.

— Но ведь я была не очень послушной сегодня утром, — вставила я, надеясь услышать от Месье обещание следующего свидания.

— Дело не в послушности. Мне нравится то, что творится в твоей голове. Мне это интересно. А не только твое тело среди тысячи других.

Как это понимать? Терзаясь в сомнениях, я ринулась в атаку:

— Но, согласись, довольно гнусно с твоей стороны спать с женой, со мной и другими девицами моего возраста.

— Ты так говоришь, потому что ревнуешь.

— Еще раз тебе повторяю: вовсе нет. Просто в свете создавшейся ситуации…

— Ревнуешь, милая.

— Нет, я просто говорю, что это низкое поведение. Особенно учитывая то, чем мы тут занимаемся.

Внезапно лицо Месье помрачнело. Он перестал застегивать воротник рубашки и сел рядом со мной на кровать. Не сводя с меня взгляда, произнес:

— Мне не нравится, что ты считаешь меня подлецом.

— Это потому, что я произнесла слово не таким тоном. В моих устах оно звучит ласково.

И это было правдой, но его взгляд стал таким мрачным, что на какую-то долю секунды мне показалось: сейчас он меня ударит, и не было сомнений, что я причинила ему боль. Меня до глубины души поразила его обида на такую ерунду.

— Не смотри на меня так, — прошептала я, прижимаясь голым телом к холодной ткани его костюма. — Просто мы с подружками употребляем эти слова совсем в другом смысле. В хорошем.

Месье, похоже, это не убедило, но он все-таки прикоснулся ко мне губами долгим поцелуем. Я добавила:

— И потом, я такая же, как ты. Мне следовало бы подумать о своем дяде, обо всей моей семье, испытывать угрызения совести от того, что сплю с тобой.

— Я не вижу ничего плохого в том, что мы делаем. Конечно, кроме того факта, что я женат.

— Не видишь? Тем не менее это бросается в глаза — вся безнравственность нашей истории. Ты — бывший коллега моего дяди, провел три дня вместе с ним и моей матерью в Джерси на семинаре, вся моя семья тебя знает. А я — его маленькая племянница.

— Но это не то же самое, как если бы я спал с его женой.

— Да это еще хуже. Ты прекрасно знаешь, с каким трепетом мой дядя относится к своим племянницам. И он очень недоволен, когда к ним прикасаются мужчины, особенно те, которые ему хорошо знакомы.

Я никак не могла понять, притворяется ли Месье или действительно считает себя невинным созданием.

— Особенно если эти мужчины женаты и с детьми. Ты прекрасно понимаешь, какой разразится скандал, если кто-нибудь об этом узнает, — добавила я тоном, в котором, боюсь, слишком явственно слышалось мое возбуждение в связи со всей этой ситуацией.

— Проблема только в том, что я женат, так ведь? Лично я на месте твоего дяди предпочел бы видеть рядом с тобой мужчину в возрасте, с опытом, чем какого-нибудь глупого юнца, который будет обращаться с тобой абы как.

— Ну как ты не понимаешь!..

Я выкрикнула его имя, выведенная из себя непонятливостью Месье.

— Неужели ты считаешь, что, увидев тебя со мной, Филипп станет думать об опыте или комфортной жизни! Даже если бы он абстрагировался от того, что у тебя есть жена и дети — что меня сильно удивило бы, — картина остается той же: твой возраст, то, что ты был его коллегой и он ценит тебя, вот это действительно гнусно. Я уверена: он даже никогда не простил бы тебе этого. И меня бы тоже возненавидел, но поскольку он мой дядя, то все равно любит меня. Если по каким-либо причинам он узнал бы о нас, чего никогда не случится, то увидел бы во всем этом лишь одно: ты спишь с его племянницей.

Месье сел рядом со мной, положив теплую крепкую ладонь мне на бедро.

— Если кто-нибудь узнает о нас, ему достаточно заглянуть в мой почтовый ящик, чтобы понять: ты сама ко мне пристала.

Внезапно, несмотря на то что он продолжал меня гладить, я увидела в его улыбающихся глазах нечто, похожее на угрозу. То есть не совсем угрозу; такой взгляд мог быть у мафиози, объясняющего положение дел в квартале новичку-коммерсанту: «Поиграем в небольшую игру, выгодную для нас обоих. Пока ты играешь честно, я с тобой. Если попытаешься меня продать или подставить, мне будет, чем тебя шантажировать, и я сделаю это без колебаний».

Помню, как я очень явственно подумала: «Какой мерзавец!», в тот самый момент, когда не мигая смотрела на Месье, пытаясь понять, насколько он серьезен. Насколько он способен в ответ на обвинения выдать всю нашу подноготную, шаг за шагом, выставив меня подстрекательницей. По мрачной решимости, читавшейся в его глазах, я пошла: способен. Несомненно. Месье сделает это.

Ничего не сказав ему, лишь улыбнувшись в ответ, я улеглась у его ног, свернувшись, словно кошка. Теперь я чувствовала себя заложницей, и Месье казался мне одновременно любовником и врагом: он удерживал меня самым гнусным образом, но при одной только мысли об этом я чувствовала сильное возбуждение.

Месье. Месье и его губы, наполненные ядом.

Именно в тот момент, когда он исчез за дверью, чтобы вернуться к своей жизни врача и супруга, я осознала всю его власть надо мной. Лежа на животе, наблюдала за малейшими движениями любовника, целиком поглощенная созерцанием. Со своим саквояжем в руке, вновь цивилизованный, безупречно элегантный, он опять сел рядом со мной на кровать, обхватив меня руками. Хотя вполне мог бы ограничиться поцелуем в макушку.

— Скажи мне что-нибудь нежное, пока я не ушел.

Я подняла на него изумленно-недоверчивый взгляд.

— Я же не могу быть немного влюбленным в тебя, если ты не будешь немного влюблена в меня.

Наверное, поняв, что он не уйдет, пока я что-нибудь не скажу, а может, потому что мне не терпелось посмотреть, куда нас все это заведет, или же оттого, что мне, как презренной кокотке, льстило его безумное желание, а возможно, оттого, что это было правдой, я в итоге произнесла, не глядя на него, не в силах понять саму себя:

— Я немного влюблена в тебя.

Месье молча улыбнулся, а я впилась зубами в подушку, чтобы не влепить себе пощечину.

В моем поражении с Месье нет ничего катастрофического. Теперь я это понимаю. Оно состоит из мелких разрозненных капитуляций вроде этой. Одной. Затем другой. До тех пор, пока веревка, затянутая на моей шее, не стала меня душить.

Я уже упоминала об этом в сообщении, но должна написать подробнее — десяти слов на мобильном недостаточно.

Я думала о тебе, о твоем теле, запахе, словах, вспоминала то утро и ту тяжесть в организме, когда мне было стыдно за то, что я делаю. Я думала обо всем, что ты мог мне сказать (эти слова будоражили мне нервы, словно нескончаемое кошачье царапанье по спине), и я сказала себе: мне будет сложно продержаться до вторника. Ты даже представить не можешь, в каком я состоянии. Стоит мне вспомнить это утро, как у меня начинается спазм внизу живота, щеки покрываются мурашками, правая нога отнимается, и я четко ощущаю свою киску, которая дрожит сама по себе, как мои веки, когда я сильно устаю. Такое ощущение, что она кричит. Кричит беззвучно, но я ее слышу. То есть чувствую. Что еще хуже.

Хочешь секрет? Почему я не могу трогать себя у тебя на глазах. Почему двадцатилетние девчонки не в состоянии полностью довериться мужчине. Думаю, все дело в чувстве стыда. В опасении, что, если я опущусь до чего-то подобного, меня будут презирать. Что выглядит несколько парадоксально, ведь я совершенно не смущаюсь, когда меня имеют извращенным способом или называют последними словами, напротив, я ощущаю себя в высшей степени комфортно.

Сделай мне одолжение, не жалей меня больше. Если я не буду тебе подчиняться, пусть даже заставляя себя, я ничего не достигну и доживу до шестидесяти лет, ни разу не испытав оргазма. Если мы ни к чему не придем, пусть у нас хотя бы будет это: пользуйся мною, управляй мной, формируй меня, сделай из меня совершенную, идеальную любовницу. Я больше не хочу притворяться чувственной, изображая удовольствие. Я больше не хочу придумывать уловки и разрабатывать планы, чтобы выглядеть возбужденной, — я хочу вернуться к истинной, примитивной чувственности, детской, лишенной стыда. Освободи меня. Я знаю, ты это можешь. Я никогда никого не встречала способнее, чем ты. Я уверена: если не испытываю оргазма, это связано только с глупыми условностями, которые сама себе навязала. На самом деле я гораздо чувствительнее, чем кажусь на первый взгляд. Смотри, когда ты овладел мною сзади этим утром, я долгое время была одержима болью или дискомфортом, неважно. Когда я говорю «долго», имею в виду пять-семь минут. Итак, я была поглощена болью, но при этом ощущала возбуждение. Понимаешь, в чем дело? Мое тело живет своей жизнью. Оно преодолевает все барьеры, воздвигаемые мною, и реагирует на малейшие ласки. Ты должен мне в этом помочь. Поэтому больше не слушай меня, — если ты позволишь мне возражать, я так и не узнаю, как стать похожей на всех этих женщин, о которых они говорят в своих книгах: Ирену (книгу только что дочитала) и остальных. Эти женщины думают только о своем удовольствии, не стараясь выглядеть красиво или достойно. Невозможно выглядеть достойно, занимаясь сексом. Это не работает.

О, мне так хочется поговорить с тобой еще, но я лучше оставлю это на завтра.

Только что я читала «Лоно Ирены» и уловила на страницах слабый запах тебя. Еле заметный. Думаю, никто, кроме меня, его не заметил бы.

Я обожаю слово «лоно». И то, что многие его ненавидят, только радует меня. Лоно. Лоно. Это единственная женская пара мужскому пенису. Поскольку «киска» в итоге слишком приелась. Это слово употребляют чересчур часто. Лоно — более литературный и волнующий вариант, здесь присутствует шарм, который большинство людей не осознают. Нужно много читать, чтобы полюбить это слово, читать, заниматься любовью, ласкать женщин, либо самой быть женщиной и слышать, как это шепчет такой мужчина, как ты.

Еще хочу сказать, что, вернувшись домой, я залезла в душ, и — не знаю, как лучше передать свои ощущения, — я почувствовала, как меня кусает мыло. Я была еще вся открыта, словно ты только вышел из меня.

Все, пора заканчивать. Понедельник, вечер. Спи со мной. Или зайди вечером, вернись на ночь домой и приходи завтра.

Главное — как можно скорее.

Не знаю, откуда в моей голове берутся эти загадочные декорации, когда я себя ласкаю. Когда я думаю о Месье, тайна еще больше покрыта мраком: вокруг нас, как живые, с прерывистым дыханием колышутся голубые обои. Стены, весь окружающий мир вибрируют в непристойном ритме. Урывками всплывает окно, угол кровати, запах комнаты — непонятный калейдоскоп всех мест, куда завлекал меня образ Месье.

Я в отеле девятого округа, но одновременно везде и нигде. Представляете себе мое состояние, если почти в половине пятого утра я никак не могу уснуть. И, поскольку у меня нет с собой ни снотворного, ни травки, единственное успокаивающее средство, на которое могу рассчитывать, — это мои два пальца.

Итак, я лежу в постели. Обнаженная. Зеркала на потолке отражают образ, словно сошедший с картины: мое тело, распростертое на пурпурных простынях, низкопробная одалиска[24], такая же дешевка, как и эта комната, помпезно названная «китайской».

Странно, но у меня всегда были конфликтные отношения с моей киской, а Месье всякий раз словно не замечает этого. Что их всех так неудержимо влечет туда? Что они там находят? Что может быть такого увлекательного в том, что я вижу у себя между ног? Две кожные складки, покрытые темной растительностью, блестящей, словно мех выдры, — очень похоже на пасть животного, разделенную широкой щелью. И эти волнообразные линии, эти кружева любви, о которых говорит Арагон, неужели Месье их тоже считает поэтичными? Почему я не способна видеть ничего другого, кроме кожных складок? Я бы очень хотела иметь одну из тех маленьких кисок, напоминающих робко закрытый рот, губы которого нужно раздвигать пальцами. Нежную раковину, скрывающую в себе миниатюрные перламутровые губы, маленькую мордашку клитора, проход, открывающийся только после ласк. И вместо этого, в период взросления мой целомудренный девичий абрикос, покрытый пушком, превратился в болтливую киску из порнофильма, безудержную, постоянно открытую в непристойной улыбке, даже когда я далека от мыслей о сексе.

Когда я раздвигаю ноги перед Месье, мне кажется, что показываю ему больше, чем свой половой орган, — все свои внутренности. Но и этого ему недостаточно. Ему надо видеть, как она живет, дергается под моими пальцами, так, словно я одна, когда не обращаю на это ни малейшего внимания. Как я могу ему сказать: мне необходимо слышать, что там он тоже считает меня красивой? Тогда ему захочется получше все рассмотреть, и он будет изучать меня часы напролет, а затем предоставит полный анализ, повергнув меня в состояние неловкости, близкое к ступору. Месье будет вертеть меня без зазрения совести, удерживая словно бабочку за крылышки, щупая и растягивая во все стороны, и, насколько я себя знаю, насколько знаю ненормальную Элли Беккер, все эти развратные действия только усилят мое возбуждение, и я стану мокрой. А когда я мокрая, все становится еще хуже: я набухаю и раскрываюсь, словно парус под теплым ветром, и с этого момента уже невозможно создать даже мимолетное впечатление, что у меня киска девственницы, выделяющая всего несколько капелек, и Месье прекрасно знает об этом или догадывается. Нет, это настоящий водопад. Поток липкой лавы до самой попы. Короче, если лицо у меня почти детское, то трусики скрывают настоящую печать дьявола. Для меня невозможно раздвинуть ноги, не сделав непристойных сексуальных авансов. Может быть, именно этот контраст так сильно его возбуждает?

Вполне возможно. Обжигающий вид в зеркале над кроватью не лишен пикантности. Если смотреть только на свой живот, я смогу себя ласкать. Я медленно погружаю палец между губ в горячее углубление, полное липкой влаги, и пресный запах простыней отступает перед ароматом моего тела. Вот он, этот запах, который сводит их с ума, раздражает их нервы вплоть до жажды убийства. Это все равно что попасть в цех по производству сидра, где аромат яблок постепенно превращается в пытку, вызывая непреодолимое желание впиться зубами в плод. Возможно, именно этот запах возбуждает их до такой степени, что все им кажется красивым, гармоничным в теле любой женщины, заставляя забывать о возможных нарушениях пропорций. И хотя я буквально вся пропитана таким иммунитетом, я не могу, НЕ МОГУ делать это, как обычно. Моя щель закрывается и открывается, как настоящий рот, и беззвучная артикуляция буквально парализует меня. Я с раздражением пытаюсь понять, чем так хорош этот непонятный мне язык, и почему мне так не нравится смотреть на то, что волнует меня в других девушках.

Я похожа на любительский фильм. Невероятно, но факт: мне стыдно за себя. Я не могу смотреть на свое лицо, не гримасничая и не позируя, как в кино, что выглядит неестественно, но придает мне уверенности. Интересно, как я выгляжу при оргазме? Как отражаются на моем лице сокращения глубинных мышц моего живота? При этом мне кажется, что я ласкаю себя чаще, чем кто-либо другой, во всех возможных и воображаемых позициях, стоя, сидя, лежа, при помощи рук или бедер, струи душа, различных предметов повседневной жизни, их моя неутолимая порочность превращает в стимуляторы. Но никогда — перед тысячей зеркал, которыми увешан мой дом. А теперь, когда я встретила Месье, где бы я ни прикасалась к себе, мне кажется, что за мной наблюдают. Не далее как три дня назад я поймала себя на мысли, что ищу в своей комнате (в святых стенах отчего дома) скрытые видеокамеры. А сегодня ночью в этом отеле, адреса которого Месье еще не знает, красные отблески дешевой галактики на потолке кажутся мне огоньками мини-камер, передающих малейшие мои движения в замок на острове Сен-Луи, прямо в тот легендарный кабинет, где он хранит мои письма, между томиками Мандьярга и Бодлера. Я понимаю, что это невозможно. Но тем не менее не могу пошевелить и пальцем.

Лучше бы Месье был сейчас здесь по-настоящему. По крайней мере, мне было бы понятно, почему я вся дрожу. У меня появился бы реальный повод бояться или желать, а не изматывать себя безумными фантазиями, в которых я смогу признаться ему только под пыткой.

Ты слышишь меня? Чувствуешь ли своим обостренным инстинктом хищника, что где-то в Париже, когда ты спокойно спишь рядом со своей женой, я раздвинула ноги до боли и думаю о тебе, представляя, как ты стоишь в дверях и смотришь на меня? И поскольку я — сплошной парадокс, то и с закрытыми глазами вижу, как ты приказываешь мне открыть их, так же широко, как мои ноги, еще, еще шире.

С чувством легкого стыда я придумываю сценарий а-ля маркиз де Сад (девчачья версия, основанная на изобилии приказов и оскорблений) и — осмелюсь ли я когда-нибудь сказать тебе это в лицо либо признаться своим подругам — самый пленительный момент, связывающий между собой все сцены, тот, когда ты говоришь мне спокойным, но не терпящим возражений тоном:

— Я вижу твою киску, Элли, но не вижу ануса. Подними ноги. — (Когда я представляю, как ты потрясен этим зрелищем во время чтения, мои пальцы немеют, и я не могу писать.)

Словно твоего почти невидимого присутствия недостаточно, теперь ты встаешь на колени возле моей головы, впившись ногтями в мои икры, чтобы не дать мне пошевелиться. Я в смятении смотрю на оказавшийся всего в нескольких сантиметрах от моего носа живот, а сразу над ним — мою киску и анус, с трудом успевающий за раздвигаемыми ногами.

— Смотри.

В зеркале все мои дырочки трепещут, волосы вокруг кажутся блестящими от пота. Самое ужасное — это то, как ты следуешь за моими глазами в отражении, как проводишь взглядом по моим ляжкам, которые сморщились, моим грудям, раздавленным коленями, и в самом центре — вся эта приведенная в движение механика, обнаженная и готовая к работе. Я задыхаюсь от жестокости этого тет-а-тет, от своих запахов. Ты безжалостно берешь мою руку и кладешь на мой клитор: так когда-то мой учитель музыки надавливал на мои пальцы своими, чтобы научить меня сложным гаммам. Я чувствую себя марионеткой в руках искусного кукловода, и ты склоняешься ко мне. Я слышу, как расстегивается твоя ширинка, — словно звук короткого замыкания или быстро падающей гильотины.

— А теперь ласкай себя. Ты вся открыта, все перед моими глазами, и теперь я хочу посмотреть, как ты себя ласкаешь.

Не успеваю раскрыть рот, чтобы запротестовать, как ты меня сухо обрываешь:

— Нет, Элли, нет… не начинай торговаться. Я даже не хочу слышать, как ты дышишь. Быстро ласкай себя, шлюха!

Я не чувствую себя нелепо в этой позе, напротив, кажусь себе очень сексуальной. Мне кажется, что сейчас, каким бы ни было мое следующее движение, я буду выглядеть проституткой. Закрыв глаза, я приникаю губами к твоим брюкам и слегка прикасаюсь к себе.

(В этот момент, ты, по идее, должен был бы проснуться: я впиваюсь зубами в свою ляжку, лаская себя пальцами.)

Ты гладишь меня по волосам. «Хорошо, милая. Доведи себя до оргазма». В другом мире эти сухие приказы звучали бы как пощечины, лишая меня дыхания, — но, видит Бог, возможно, они мне бы понравились. Быть может, в этом параллельном мире, где я могу все сказать и все сделать, выйдя сухой из воды, мне бы хотелось, чтобы ты плюнул мне на губы и в рот, после того, как полизал их, а затем отхлестал бы меня по лицу. Ради удовольствия. Без всяких на то причин. Просто для того, чтобы я на несколько секунд перестала дышать, оказавшись на грани истерики.

Вероятно, я чудовище? Наверное, было бы не менее чудовищно с твоей стороны добавить еще один приказ, брошенный, словно бомба, в мои звенящие уши:

— Засунь в свой анус пальцы.

Чем грязнее и длиннее твои фразы, тем больше я извиваюсь в твоих объятиях. Я дохожу до такой стадии, где ощущения не дожидаются исполнения твоих приказов, чтобы взорваться: услышав, как ты говоришь о пальцах в анусе, я уже вот-вот кончу, и все таинственные комнаты в моем животе сокращаются в едином движении. Одна твоя рука на секунду отпускает мое бедро, чтобы крепко схватить щеки указательным и большим пальцами.

— Чего ты ждешь, Элли Беккер? Хочешь, чтобы я причинил тебе боль? Делай, что я говорю, засовывай свои пальцы в анус.

(Подчиняясь, я зализываю синие следы от моих зубов на ляжке.)

— Еще один.

— Я не могу!

— Еще как можешь. Ты даже не представляешь, чем это может кончиться. Еще один.

Бросив короткий взгляд в зеркало, бесстрастно отражающее эту ужасную сцену, ты подчеркиваешь свою фразу угрозой, приводящей в оцепенение своей искренностью. Мой анус жадно обхватывает мои пальцы, словно умирающее животное, и кожа внутри пульсирует и отчаянно держится за меня.

— Еще один.

Я приоткрываю веки и смотрю себе между колен. Теперь у меня сзади не три, а четыре пальца, твоя рука довольно болезненно давит мне на клитор, и я никогда этого не желала так страстно.

— Раскройся хорошенько. Я хочу скользить в твоей попе, как по маслу. Не хочу слышать ни единого возражения, когда я войду в тебя. Глубже, Элли.

Я издаю лишь несколько сдавленных звуков, прерываемых тонким писком. Закрыв глаза, я снова оказываюсь в этом мире, во всех деталях похожем на наш, и град шлепков сыплется на мои ягодицы, а твоя слюна падает в мой раскрытый рот.

— А теперь покажи мне.

Ты дергаешь меня за плечо, чтобы подкрепить свою последнюю фразу, и я могу сколько угодно кусать свои губы с самым смущенным в мире видом или прятаться за своей челкой, внешний наблюдатель, не видевший начала сцены, чтобы охарактеризовать меня, не найдет других слов, кроме как «проститутка». И мои родители. Господи, бедный мой отец. Как я смогу снова смотреть им в глаза, объяснять, что меня заставили, что на самом деле их дочь вовсе не эта шлюха, раскрытая до пупа, которая трется щекой об член друга семьи, горячая и мокрая от возбуждения, и, судя по всему, жаждет только того самого.

— Ты ведь хотела именно такого, Элли, — шепчешь ты (потому что в этом мире между нами существует телепатия, — и это еще слабо сказано). — Именно потому все и началось. С первого же сообщения, которое ты мне отправила, теребя клитор в своей девичьей спаленке, я почувствовал, что тебе нужно это: сложившись пополам нос к носу с твоей порочной киской, тающей словно на солнце. За каждым твоим сообщением стояла развратница, которой следовало показать то место, что не давало ей покоя. И чем больнее я буду тебе делать, чем сильнее надавлю на твои маленькие суставы, тем отчаяннее ты будешь умолять о продолжении. Тебе даже не придется ничего говорить: я вижу твои дырочки, которые открываются и закрываются, как рот рыбы, только что вынутой из воды. Ты хочешь этого. Ты хочешь даже худшего. Мне кажется, для твоих родителей это зрелище могло бы быть еще более отвратительным, ведь, признайся, ты и сама думаешь о том же…

— Но зачем мне думать о таких вещах?

— Я могу сильно ущипнуть тебя за соски, и ты кончишь прямо сейчас, с поднятыми ногами, словно сучка, либо трахнуть тебя в зад, и тогда ты громко закричишь. Да, моя куколка? Я уже слышу это здесь, сухое хлопанье моего живота об твою попу, толчок за толчком, до самой глубины…

Голос, который я себе придумываю, идеально низкий, с тщательно расставленными паузами, и в интонации звучит как желание, так и решимость. Поскольку я застыла в ожидании, ты продолжаешь:

— Ты могла бы открыться еще больше, но я хочу войти в тебя такую. Чтобы ты чувствовала меня во всем твоем животе.

Секунду спустя ты глубоко входишь в мою попу, и единственное, что я могу видеть, даже с закрытыми глазами, это твой член, блестящий от слюны, резко погружающийся, но выходящий очень медленно, как раз в таком томном ритме, о котором я мечтала. Малейшее мое движение постепенно приближает меня к оргазму.

— Наблюдай внимательнее. Я хочу, чтобы ты вспоминала эти образы вечером в твоей кровати. Как только закроешь глаза.

— О, я сейчас кончу…

То есть я собиралась это сказать, но у меня во рту твои пальцы, и этот голос, действующий на меня как наркотик:

— Молчи. Я не хочу слышать ни звука, понятно?

И пока я в отчаянии смотрю на тебя, непристойно посасывая все, что ты кладешь мне между губ, твои приказания меняются:

— Кончай.

Я не знаю, можешь ли ты представить, как пронзительно звучит это простое слово в моем ненормальном мозгу, старательно развращенном твоими усилиями. Я думаю о нем так сильно, что забываю об остальном.

— Я велел тебе кончать сейчас.

— Но…

— Заткнись. Мастурбируй. Вот так. Быстрее.

Твои пальцы мнут мои губы, почти со злостью.

— Быстрее. Я даю тебе десять секунд, чтобы ты кончила, ясно? После этого я перестану тебя трахать и стану очень злым. Девять…

Я мастурбирую так быстро, что у меня начинаются судороги в руке и запястье. Как ни странно, это тоже мне доставляет удовольствие. Похоже на спазмы, которые случались у меня в школе, когда учитель приказывал сдавать работы. Столы вокруг меня постепенно пустели, все уже, не таясь, начинали шептаться, учитель собирал последние тетради, и, когда он склонялся над моей, где мне оставалось добавить всего несколько слов в заключение, у меня внезапно немели пальцы от ужасного, несвоевременного наслаждения, которое мешало мне писать разборчиво. Выводя последние буквы, я кусала губы, чтобы не застонать. Спина покрывалась потом.

Такое же извращенное удовольствие я испытывала в пять лет, когда, плавая, сжимала ягодицы; я могла бы пойти ко дну, полностью насладившись происходящим, но продолжала отбиваться, как лягушка, обезумев от удовольствия. В обоих случаях я еще не занималась мастурбацией или просто была не в состоянии, но сейчас мне двадцать лет, и, чтобы эти жаркие спазмы повторились, мне приказывают это делать.

Я почти жалею тебя за то, что ты мужчина, поскольку не можешь испытать это острое ощущение, от которого хочется царапаться и кусаться, сосать до крови.

— Восемь… Тебе что, нужно объяснить, на кого ты похожа с задранным задом и зияющим влагалищем? Тебе нужно описать, что я вижу, чтобы ты увидела это тоже, Элли? Может, я должен трахать тебя еще глубже?

Чем больше я об этом думаю, тем шире становится спазм, набирая размах, тем больше краски бросается мне в лицо. Я могу лишь без устали повторять себе по мере того, как твой сладострастный голос ведет обратный отсчет («семь… шесть… пять…»), что мне нужно обязательно кончить, мне НУЖНО кончить, иначе мне грозит что-то ужасное, что-то болезненное или мучительное, — кто, кроме тебя, знает, что ты способен придумать? Какие непристойные слова можешь вообразить? «Ты чувствуешь меня внутри, дрянь, потаскуха, сучка, чувствуешь, как я двигаюсь, видишь свою киску, хорошо ее видишь?» Мне кажется, совсем скоро наступит момент, когда я полностью согнусь пополам, как религиозная икона, распухшая от смущения, заплеванная слюной, и нескончаемая струя твоей спермы разделит мое лицо от губ до лба, и я стану мокрая до самой груди (впрочем, если бы я могла покрыться твоей спермой целиком, это было бы замечательно).

— Два…

— Уже сейчас, сейчас! — шепчу я, поскольку уже чувствую эти клубки нервов, распрямляющиеся друг за другом и начинающие взрываться вокруг твоего члена, в моем анусе.

Я всего в нескольких сантиметрах (но уместна ли здесь эта мера измерения? Не лучше ли будет использовать нечто более сложное, более сокровенное, как, например, бар или ампер, или какую-нибудь непонятную шкалу квантовой физики, измеряющую амплитуду взрыва?), в одном волоске от финиша, и ты неутомимо меня подстегиваешь:

— Один… кончай, маленькая дрянь, кончай сейчас!..

Я укусила себя за плечо, и теперь мне больно спать на боку.

На следующий день Месье открыл скрипящую дверь. Я помню об этом. В полумраке его глаза непонятным образом создавали свет, которым он с завороженной улыбкой на губах окутал каждую деталь комнаты. Я ждала его, сидя по-турецки на кровати, смакуя, как еду, его восхищение, после — его знакомые движения: Месье снимает пальто, вешает его на спинку стула, затем следует несколько секунд осязаемого напряжения, в течение которых он приводит свои мышцы в состояние эрекции, чтобы броситься ко мне, на меня, в меня. Мой любимый момент, — когда Месье превращался из человека в настоящий ураган и в нем я различала только руки, ноги, замечательно твердый член, аромат парфюма, смешанный с запахом мужчины, тяжелые губы, налившиеся ожиданием, серебристый лен его волос.

Четверть часа и три века спустя его коварный голос шепчет:

— Поласкай себя.

А я, как последняя идиотка, отвечаю:

— Нет… прекрати на меня смотреть!..

Когда я начала поддерживать эти неподдающиеся определению отношения с Месье, встречи с моим дядей Филиппом превратились в сладостную пытку. Особенно хорошо мне запомнился один вечер: они пришли к нам на ужин, кажется, по случаю какого-то дня рождения — точнее вспомнить не могу, ведь Месье занимал собой всю мою оперативную память. Под столом гостиной я отвечала на его сообщения, с трудом сдерживая улыбку, ставшую почти такой же игривой, как у него; и лишь Алиса, сидевшая напротив меня, знала, кто заставляет вибрировать мой Blackberry, — но ее мрачные взгляды ничуть меня не смущали.

Это был один из неформальных ужинов, на котором беседы пересекались в непрерывном шуме, и я ограничивалась вялыми ответами на общепринятые вопросы, их так любят задавать ближайшие родственники. Что с учебой? Когда закончится забастовка? Как это будет засчитываться на экзаменах? Как поживает твой дружок, приходивший на обед в воскресенье? Обе мои сестры время от времени подвергались такому же допросу, и Алиса в сотый раз повторяла, где находится ее будущая художественная школа и как она готовится к выпускному экзамену. А когда наши взгляды встречались, я читала в ее глазах то же нетерпение скорее покончить с этим, чтобы пойти в мою комнату и выкурить косячок или парочку.

Ей было еще тоскливее, чем мне, — ее любовник не провел пятнадцать лет в операционном блоке бок о бок с нашим дядей. Я никогда не рассказывала ей об извращенном удовольствии, испытываемом мною при мысли, что все сидящие за этим столом даже не подозревают, какие слова Месье шептал мне на ушко, каким твердым был его член в глубине моего живота, и на краю какой пропасти я танцевала вот уже несколько недель. А также о том, какой потаскухой я стала и как мне это нравится.

— Ты вроде хотела показать мне свои пресловутые скопления жира? — внезапно вспомнил Филипп, память которого срабатывала в самые неподходящие моменты.

— Я уверена, что можно сделать небольшую липосакцию на бедрах.

— Ну-ка, покажи.

Я поднялась со стула, несколько заторможенная после бокала красного вина.

— Я похудела на восемь килограммов, но этот жир не уходит.

— Операция здесь не нужна, — как обычно, ответил он. — Я, во всяком случае, не взял бы на себя такую ответственность. Это было бы преступлением.

— Но у меня здесь настоящий валик жира! А доктор С. не может меня прооперировать?

Алиса, должно быть, почувствовала, что я вся трепещу внутри, и бросила на меня испепеляющий взгляд.

— Ни один из моих коллег за это не возьмется. Скажи мне, Элли, почему бы тебе просто не заняться бегом?

— Вы, хирурги, все мучители. Зачем мне бегать, если можно воспользоваться достижениями медицины? Да еще истязать себя диетами!

Филипп расхохотался смехом, знакомым до боли, словно говоря, что не поведется на эту комедию. Тогда я изобразила, что якобы сменила тему, хотя на самом деле это было не совсем так. С непринужденным видом, который ни на секунду не обманул мою сестру, я выпалила:

— А знаешь, С. у меня в друзьях в Facebook.

— Правда? И о чем вы с ним разговариваете?

— Ни о чем, мы мало общаемся. Я добавила его после того, как мама сказала, что он любит Калаферта.

Филипп нахмурил брови.

— Калаферт? Кто такой Калаферт?

— Писатель, — ответила я, совсем не удивленная дядиной неосведомленностью в этой области.

Как и большинство членов моей семьи, он старался держаться подальше от моего интереса к эротической литературе, а началом этого эмбарго послужила моя первая и единственная публикация. Мать, не сдержавшись, уточнила с несколько усталым видом:

— Автор похабщины, кто же еще.

— Ты говоришь так, потому что никогда не читала «Механику женщины», — возразила я, задетая за живое.

Мать даже не догадывается, что именно ее негативное отношение к Калаферту изначально толкнуло меня в объятия Месье. Она не открыла ни одной книжки моего любимого автора, но, чтобы составить о нем собственное мнение, ей было вполне достаточно того, что его относят к эротическим писателям. Она раздраженно закатила глаза.

— Вообще-то эту книгу купила я! — (повернувшись к своему старшему брату). — Это в ней он на нескольких страницах разглагольствует о том, как мочится женщина.

Шутка удалась, большинство сидевших за столом засмеялись с гримасой отвращения, а я даже не знала, с чего начать, настолько убивала меня их глупость. Это было из разряда тех вещей, о которых я не решалась рассказывать Месье из страха уловить в его голосе нотки презрения к моей семье, иногда ощущаемые мною в себе. Я ограничивалась вспышками ярости в их адрес, спрашивая, почему мы такие разные. На грани истерики я почти выкрикнула:

— Прекрати, мама! Может, ты ее и купила, но и ежу понятно, что не открывала. Ни на одной странице Калаферт не пишет про женщину, которая мочится, уж мне-то об этом известно — я раз десять читала эту книгу. И если бы он даже это сделал, существует множество красивых способов описать подобное.

— Разумеется, ты права, — сказала моя тетка, тронув меня за руку, видимо, из простого сочувствия. И, поняв, что ситуация накаляется, попыталась перевести разговор на другую тему: — Филипп, ты помнишь, как звали того фотографа, который снимал девушек, справляющих малую нужду на природе? Мы еще ходили на его выставку.

— Да ладно, какая разница, — продолжила моя мать. — Меня совершенно не удивляет, что С. любит Калаферта. Он такой озабоченный.

— Не вижу связи, — возразила я. — Настоящие озабоченные не читают Калаферта.

— Филипп, скажи ей хоть ты, что С. сексуально озабочен! Когда мы были в Джерси, он только и говорил о сексе.

— Все мужчины сексуально озабочены, — ответил мой дядя голосом мудреца. — Просто кто-то это скрывает чуть лучше других.

— Возможно, — сказала я, тяжело опускаясь на стул, — но, по крайней мере, это единственный человек, с которым я могу поговорить о любимых книгах.

— Разумеется, стоит только заговорить с ним о сексе… — вздохнула моя мать, надеясь закрыть эту тему.

— Ты так и не поняла, что говорить о литературе — не значит говорить о сексе. Ты и в самом деле считаешь меня такой дурой?

— Успокойся, Элли, мы же шутим! — бросила она.

И действительно, все за столом смеялись. Надо мной. Мне хотелось не на жизнь, а на смерть защищать эту любовь к чтению, которая больше всего восхищала меня в Месье и была для них лишь грубой возможностью провести параллель с его любовью к сексу. Никто в этом ничего не понимал.

Когда он подарил мне «Лоно Ирены», я провела целый вечер, закрывшись в своей комнате, лежа на диване и, затаив дыхание, выкуривая сигарету за сигаретой. «Боже мой», — единственное, что вырывалось из моего сдавленного горла, почти причиняя боль, с частотой, варьирующейся в зависимости от блеска фразы. Сквозь всю эту сугубо литературную красоту я думала о Месье. Если он открыл для меня ту книгу, значит, Арагон получил полное его одобрение, и этот взгляд на половой орган женщин, сформированный более чем полтора века назад, ни в чем не отличался от его собственного. Такая безумная любовь лишала меня дара речи. Я жаждала оказаться в объятиях этого мужчины. Именно в тот вечер я водрузила Месье на пьедестал, возвышающийся над постаментами всех остальных представителей сильного пола, и поняла: никто, кроме него, не сможет сопровождать меня в бесконечно красивые миры, подаренные мне эротической литературой. Именно это связывало нас крепче всего.

Едва оправившись от шока, вызванного чтением, я побежала на кухню, где моя мать готовила ужин. Я не ждала чуда, но, по крайней мере, должна была попробовать донести до нее, к какому волшебству мы прикасались через эти страницы. Держать в себе столько впечатлений было невыносимо.

Я взобралась на табурет, держа дрожащими руками маленький томик, и начала благоговейно читать, робея как перед Арагоном, так и перед своей аудиторией. Я не слишком обижалась на своих сестер, начинавших хихикать при слове «щель», но еще никогда не испытывала такой ненависти и презрения к своей матери, когда она прервала молчание взрывом невероятно глупого смеха в конце этого литературного чуда: «А сомкнутые складки больших губ потихоньку открываются».

— Отвратительно! — воскликнула она, и поскольку я знала, что нервничать бесполезно, то выдавила из себя кислую улыбку.

Самым сложным для меня было продолжить чтение с того места, на котором его так гнусно прервали: понимая, что теперь мать только и будет ждать следующей возможности поднять на смех красивую необузданность Арагона, я сама наложила на себя цензуру через две строки. Меня не покидало мучительное ощущение, что я паясничаю.

— Почему ты остановилась? — удивилась мать тоном веселого зрителя, бросающего орехи в карлика-акробата.

— Потому что ты не делаешь ни малейшего усилия, чтобы понять всю красоту этого текста! — возмутилась я.

— Ладно, Элли, я пошутила! — сказала она тогда в первый раз. Затем, став более серьезной, спросила: — Тебе и в самом деле нравятся такие вещи?

— Да, мне нравятся такие вещи, — повторила я, с достоинством удаляясь и прижимая осмеянное «Лоно Ирены» к своей груди.

В этот вечер меня уже достаточно обидели, и я тихо скорбела по своим любимым безнравственным темам, когда Филипп продолжил:

— Я не знал, что он зарегистрирован на Facebook.

— Тебя это удивляет? — проскрипела моя мать. — Это вполне в его духе!

— Почему его нет в моих друзьях?

— Потому что ты его об этом не просил, — как и подобает, терпеливо объяснила я. — Твои друзья не добавляются автоматически. В любом случае ты не умеешь пользоваться Facebook.

— Верно, — подтвердил он. — Но если я попрошу его стать моим другом, он согласится?

— Не знаю, ему решать. У него ведь нет никаких причин для отказа? (Если не считать того, что он трахает твою старшую племянницу.)

— Знаешь, я видела фотографии его детей! — вмешалась моя мать. — Они похожи на него как две капли воды. Просто милашки. Жена тоже неплохо выглядит.

— Я видел ее несколько раз, она очень забавная.

— Просто непонятно, как она уживается с этим парнем! Ведь он тот еще бабник.

— Наверное, поступает так же, — вставил мой отчим, и все тут же приняли возмущенный вид, словно это было чем-то из ряда вон выходящим.

— Я бы не смогла так жить, — бросила моя мать. — Сплошное самоотречение, — добавила она, подумав секунду, и это был единственный момент за весь вечер, когда я была с ней согласна.

— Многие женатые люди так живут, — заметила моя тетка, — что не мешает им сохранять полное взаимопонимание. Иногда они всё знают и просто закрывают на это глаза, иногда хранят тайну.

— После двадцати лет совместной жизни, думаю, не знать об этом невозможно, — возразила моя мать. — Наверное, она ведет страусиную политику. А он, я уверена, даже не подозревает, что его жена может ему изменять, и себя считает неуязвимым. Мужчины обычно держат женщин за дебилок.

Быстро покончив с чересчур плотным именинным пирогом, последовавшим за телячьим рагу в белом соусе, я бросилась в свою комнату. Через поиск в Facebook я нашла вереницу ее фотографий; на большинстве из них она была затеряна в мириадах незнакомых лиц, но даже не прибегая к увеличению, я видела только ее. Она выделялась из массы, словно мое любопытство окружало ее светом.

— Кто это? — спросила сестра, пока я увеличивала ее лицо на весь экран.

— Его жена.

— Теперь ты шпионишь за его женой?

— Я не шпионю, просто она меня интригует, вот и все.

— Эта история плохо кончится, — предсказала Алиса.

Я не стала закрывать страницу жены Месье, когда мы принялись хихикать над старомодными клипами восьмидесятых годов, и время от времени, сворачивая очередное окно, снова видела это лицо с большими черными глазами, подведенными карандашом, и красивыми белыми зубами, открытыми в немного вопросительной улыбке.

Наконец я осталась одна, и эта улыбка преследовала меня всю ночь.

Эстель. Ее имя я никогда не слышу, но отныне оно всегда будет напоминать мне о той женщине — его женщине. Когда я произношу его, два этих манерных и безвкусных слога кажутся мне сошедшими со страниц плохого бульварного романа, но в устах Месье они, наверное, звучат как ласка. Я не знаю. Просто предполагаю. При одной только мысли об этом меня бросает в дрожь. Думаю, разница в статусе сразу станет видна только по тому, как он произносит имена — ее и мое.

Впрочем, Месье вряд ли догадывается, сколько почтительности скрывается за моими словами: «твоя жена». Я неустанно ищу ее присутствие в его серых глазах, следы этой любви и то, чем она отличается от нежности, которую Месье проявляет ко мне. Когда Валентина или Бабетта начинают жалеть ее за наставляемые ей рога, когда они используют в ее адрес это отвратительное слово «рогоноска», я тут же принимаюсь объяснять им, насколько жена Месье отличается от всех этих провинциальных теток, закрывающих глаза на сексуальные похождения своих никчемных мужей и довольствующихся молчаливыми страданиями.

Я уверена: живя с ним бок о бок, она давно поняла, что за мужчина разделяет с ней ложе и воспитывает их детей. Я часами разглядывала ее фотографии и сделала вывод: эту женщину отличает спокойный, мудрый взгляд, в котором я читаю, что она никогда не променяет Месье ни на кого другого. Интересно, пыталась ли она когда-нибудь это сделать? Он так устроен: обожает представительниц женского пола, инстинктивно стремясь обладать ими всеми, но любит при этом лишь одну. И принятие данного факта означает вовсе не слабость, а, скорее, здравый смысл, помогающий уравновесить такие его отклонения с остальными качествами, делающими из Месье незаурядную личность. Даже обнаженная, в его объятиях, даже краснея по телефону, выслушивая тысячи разнообразных комплиментов в адрес моей попы, я никогда не допускала мысли, что могу так или иначе соперничать с Ней, и мне ни разу не удалось избавиться от ее присутствия либо игнорировать его.

Каждый вторник рано утром Месье в спешке покидает супружеское ложе, пропитанное запахом, который мне представляется резковатым (какой-нибудь «Диор» или «Ланком»), а сразу после нашей встречи в маленьком номере отеля мчится в клинику, где его супруга может спокойно связаться с ним, не прибегая к жалким предлогам или выдуманным именам. Я представляю собой лишь небольшое лирическое отступление в жизни Месье, и, каким бы увлекательным и захватывающим оно ни было, это лишь крошечная вставка в без того уже плотный текст, сделанный декоративной техникой, к которой прибегают, когда уже невозможно добавить лишнюю фразу.

Я всего лишь отступление среди тысячи других, со временем забытых, тогда как Эстель год за годом продолжает возвышаться на том же пьедестале. И это не просто метафора: на одной из фотографий, сделанных на дне рождения их третьего сына, она величественно плывет по воздуху на стуле, который несут десять человек. Среди них — не сразу различимый Месье, и мне кажется, я слышу, как он хохочет раскатистым молодым смехом, обволакивая жену взглядом, полным любви и восхищения. Я несколько минут завороженно глядела на их счастливые лица, и сердце мое почти обливалось кровью.

На всех фотографиях, где они появляются вдвоем и которые в большинстве случаев сделаны без их ведома, они хоть и не везде обнимаются, но, как правило, держатся рядом. Они словно стремятся прикоснуться друг к другу, пусть плечом, рукой, щекой или просто взглядами, как будто по волшебству устремленными если не друг на друга, то уж обязательно в одном направлении. Очевидно, эта женщина каким-то образом сумела укротить Месье и его импульсивность, насколько это возможно. Мне же подобное сразу показалось невероятно сложным делом, поэтому я даже пытаться не стала.

Доминирование настолько выражено в нем, что проявляется и в постели. Невозможно заставить его принять поцелуй, которого он не планировал. После секундного удивления Месье инстинктивно сопротивляется, удерживая мое лицо на расстоянии и испепеляя меня взглядом, который говорит: «здесь я целую». Лишь после этого его губы яростно впиваются в мои, наполняя мой рот горько-сладким ядом своей слюны.

Точно так же обстоит дело с любым нашим общением, словесным или физическим. И я считала, что он противится любой власти, пока не наткнулась на это удивительное фото, тоже сделанное на дне рождения Луи. Ракурс немного неудачный, можно различить лишь главное: оба лица слились, пойманные во время спонтанного поцелуя, и красивые пальцы Эстель, расставленные веером, ласкают, удерживая, свежевыбритые щеки Месье. Их глаза закрыты; в уголке глаз Эстель — едва заметные морщинки, говорящие о том, что эти внезапные объятия застали ее в момент взрыва смеха, и если ее губы теперь были заняты и не могли продолжать смеяться, то все остальное делало это вместо них. Месье частично скрыт за длинными изящными пальцами своей жены, но на его лице нет и намека на недовольство: брови его расслаблены, веки спокойны — Месье целиком отдается порыву нежности. Фотография не самая удачная, плохого качества, размытая, ей даже не место на Facebook, но именно благодаря ей я поняла, по-настоящему поняла, где заканчивается моя власть и начинается власть Эстель.

То, что она сумела временно укротить Месье на время фотосъемки, — мелочи. Самое главное заключается в том счастье, которое она буквально излучает: женщина счастлива, потому что ее малыш растет, все собрались по этому поводу, и поцеловать отца своих детей стало для нее лучшим способом выразить собственный восторг. Эта женщина на фото счастлива, потому что очень любит мужчину, с которым проходит ее жизнь.

Мне Месье никогда не позволял так сиять. Его ни разу не было рядом, чтобы закрыть своими губами взрывы моей радости. Я не имею никакого отношения к миру, выстроенному им вместе с Эстель. И пока лихорадочно цепляюсь за крохи власти, которые он выдал мне почти по невнимательности, над всеми нами парит Эстель, осознающая собственную неуязвимость до такой степени, что вполне могла бы предоставить ему полную свободу: он всегда вернется домой. Количество любовниц за двадцать лет возросло с десятков до сотен, но Месье всегда возвращался к Эстель, своему порту приписки. К единственной, кто ни разу не попытался погасить в нем потребность в обольщении, составляющую мужской инстинкт. Многие женатые мужчины из его окружения стали такими же вялыми и безобидными, как большие кастрированные коты, отрабатывающие свои ослабленные рефлексы на жалкой добыче, — Месье тем временем только самосовершенствовался, за счет всех остальных.

Может, она действительно поступает так же. Они с Месье даже не друзья в Facebook.

Однако, думаю, понадобилось немало самоотверженности с обеих сторон, чтобы прийти к этому молчаливому соглашению, позволяющему одному и другому не всегда чувствовать себя в браке. Каким был этот процесс, сколько надежд и страданий он подразумевал, и что в итоге привело Эстель к подобному решению? Когда и как ей удалось понять, что все эти пестрые тени, эти любовницы-марионетки ничего не значат? Наверняка этому предшествовал некий конфликт. Экспертом в данной области становишься, лишь получив пару уроков. Нужные навыки приходят с опытом.

Я очень отчетливо представляю себе ту сцену, которой, возможно, никогда и не было. Девять часов вечера, Месье в лифте терпеливо ждет, когда двери откроются на его этаже, а всего в нескольких метрах от него юная супруга, покормив младенца, смотрит новости по телевизору, ничего не видя и не слыша. Она лихорадочно думает об этом звонке, разорвавшем ее день: около двух часов незнакомый женский голос попросил к телефону доктора С. Эстель, сердце которой тревожно забилось, тщетно пыталась узнать голос своей свекрови или секретарши, хотя обе эти женщины вряд ли стали бы искать его дома в разгар рабочего дня.

— Он еще не вернулся, — ответила она строгим тоном. — Кто его спрашивает? Может, ему что-нибудь передать? Я его жена.

Незнакомка тут же отсоединилась, оставив Эстель с раскаленной трубкой в руках, глубоко убежденную: это может быть лишь одна из них — она никогда не была столь глупа, чтобы думать, что у Месье может быть только одна любовница.

Остаток дня Эстель, сходя с ума одновременно от ярости и горя, провела с трясущимися руками, не в силах думать ни о чем другом, кроме этого подтверждения, свалившегося ей на голову. Она почти не шевелилась, сидя на диване и уставившись пустым взглядом в картинки, сменяющиеся в телевизоре. Она чувствовала себя невероятно униженной.

Уложив малыша спать после обеда, шла по коридору, когда ее внимание привлекла гардеробная комната, где был открыт настежь шкаф с одеждой Месье. Инстинктивным движением она сунула руку в карман одного из его пиджаков, ненавидя себя за это недостойное поведение обманутой жены, но его ненавидя еще больше за то, что он подтолкнул ее к подобным действиям. Там оказался только чек с автозаправки и несколько монет по десять франков. Пятнадцать других костюмов словно предлагали обыскать их тоже, раз уж она опустилась до этого. В одном из карманов или за подкладкой наверняка прячется существенное доказательство, от которого ей, конечно же, станет еще больнее.

Давай, Эстель, перерой все вокруг, обыщи все ящики, разверни все брюки: они где-то здесь, эти шлюхи, которых он трахает между двумя деловыми встречами, во время долгих ночных дежурств, все эти девки, знающие его тело почти так же хорошо, как и ты. Если у одной из них есть номер вашего домашнего телефона, логически просто невозможно, чтобы ничего не нашлось в его одежде. Пока ваш малыш спит и не может видеть, как истерика уродует лицо его матери, ройся в вещах Месье. Когда он вернется сегодня вечером и ты расскажешь ему об этом телефонном звонке, у него снова найдется отговорка. Он назовет тебя глупышкой в своей мягкой и нежной манере лицемера, и у тебя в любом случае не будет ни одного доказательства для таких обвинений. Отомсти ему: в тысяче бумажек, сложенных в глубине его карманов, наверняка что-нибудь, да отыщется. Не говоря уже обо всех этих светлых, темных, рыжих волосах, обо всех недвусмысленных белых пятнах, которые ты найдешь на его рубашках и брюках костюмов: если бы они могли говорить, то рассказали бы, как эти девки залезают ему на колени, голые под своими платьями, когда он закрывает кабинет на ключ.

В какую химчистку он идет, чтобы ты не видела следов помады этих шлюх, большинство из которых не обладает и половиной твоей красоты и элегантности, но за которыми он бежит как кобель, потому что от них за версту разит сексом без обязательств. Ищи, Эстель. Доставь себе это удовольствие. На твоем месте он давно бы перевернул всю квартиру и ничего бы не нашел, потому что ты хитра, как все женщины, — но мужчины глупы, и наверняка найдутся мелочи, которые он не догадался спрятать. Не позволяй ему превратить тебя в одну из тех мегер, внушающих всем жалость, защищайся, пока ты еще молода и красива, измени его, подрежь ему крылышки, — ведь женщины умеют это делать!

Эстель, стиснув зубы, вышла из гардеробной с закрытыми глазами и сжавшимся сердцем. Всю вторую половину дня, сидя на диване, она ощущала эту нездоровую вибрацию искушения, зовущую в коридор. Она с головой погрузилась в игры с Шарлем, так бурно выражая свою любовь к нему, что ребенок смотрел на нее широко раскрытыми глазами, в которых сквозило беспокойство.

В восемь часов он заплакал, извещая о том, что голоден, и Эстель полчаса держала его у своей красивой, набухшей от молока груди, не сводя с него взгляда, машинально улыбаясь, не в силах поддерживать эту молчаливую связь со своим ребенком, обычно поглощающую ее до такой степени, что она не замечала ничего вокруг.

Эстель прислушивалась к окружающим звукам, убаюкиваемая чмоканьем малыша. Когда он наелся и выпустил изо рта ее сосок, на котором выступила капелька молока, она прижала его к своей груди и принялась ходить по гостиной, чтобы ребенок отрыгнул.

Шарль спокойно позволял себя качать, не зная, какая буря протеста и унижения волнами накатывала на его мать, вызывая чувство удушения. Когда он отрыгнул немного молока, Эстель машинально вытерла рукавом крошечные губки.

Было уже почти девять часов, а она целый день провела в терзаниях, даже не одевшись и не причесавшись. Ее косметичка после того злополучного звонка осталась лежать открытой на кухонном столе. Нужно было бы приготовить ужин, но мысль, что следует хотя бы поставить на плиту кастрюлю с водой, лишала Эстель последних сил. Есть ей совершенно не хотелось.

Месье поворачивает ключ в замочной скважине. Сердце Эстель выскакивает из груди. Шарль вопросительно раскрывает глаза, лежа на коленях у матери.

— Вот твой папа, — говорит она ему нарочито веселым голосом, и малыш как будто понимает ее.

Дверь открывается, в квартиру входит мужчина, которым она невольно любуется, настолько он красив в своем сером костюме, с новым саквояжем хирурга и следами усталости на улыбающемся лице, вызванной долгим рабочим днем. Мысль о другой женщине, повисшей на этой шее с легким ароматом парфюма, кажется ей одновременно естественной и невыносимой. Она старается выглядеть безразлично, когда Месье берет Шарля на руки, и малыш его тут же узнает: несмотря на всю усталость, у Месье всегда найдется достаточно сил, чтобы подержать своего ребенка на руках, окутав бесконечным взглядом любви.

И Эстель, глядя на эти похожие лица, улыбающиеся друг другу, на этот сочный рот, звонко чмокающий кончик крошечного носа, понимает: она просто физически не может не любить со всей силой Месье, на которого так похож их ребенок. Она никогда не сможет любить своего сына, не обожая его прототип, эти ласкающие интонации, свойственные молодым отцам. Месье ни разу не ворчал, когда нужно было подняться среди ночи и поменять пеленки Шарлю, плачущему от колик в животе. Месье никогда не отказывает себе в удовольствии поиграть с ним в самолет, даже если нередко малыш смеется так сильно, что может вырвать на любимые костюмы Месье, — и он просто идет и переодевается. И это так прекрасно, что сердце Эстель всегда будет сжиматься при виде подобной сцены.

— Как ты, милая? — спрашивает он, прежде чем поцеловать ее, очень нежно.

Он, безумно влюбленный в их трио, прижимает малыша к себе своими большими мужскими руками (и головка Шарля на секунду становится похожа на маленький кокосовый орех). Однако Эстель не может лгать и притворяться через силу.

— Плохо.

— Что случилось?

Она думала, что ей понадобится несколько часов, чтобы подыскать нужные слова, но они выходят из нее сами собой, не принеся ни малейшего облегчения.

— У тебя есть любовница.

Месье удивленно округляет глаза, явно собираясь играть комедию, однако Эстель сухо его перебивает:

— Пожалуйста, ничего не говори. Не нужно мне лгать.

Душевная боль так сильна, что ей хочется кричать, но она изо всех сил сдерживается. Чувствуя, голос вот-вот изменит ей, она подносит руку к губам, закрывает глаза, на ресницах ее уже дрожат слезы. Она так любит Месье. Так любит.

— Не нужно мне лгать, потому что ты делаешь это так хорошо, что мне захочется тебе поверить, а я прекрасно знаю: это ложь.

Она судорожно икает в конце фразы, Шарль вздрагивает. Месье встает и кладет малыша в манеж, у входа в их спальню. Когда он возвращается, вид у него подавленный, его высокий силуэт словно согнулся под тяжестью вины или угрызений совести, как считает Эстель.

— Любимая… — начинает он.

— Сегодня днем звонила некая женщина и хотела поговорить с доктором С.

— У многих моих пациентов есть этот номер, — объясняет Месье. — В случае крайней необходимости они могут звонить мне домой. Ты прекрасно знаешь.

— Когда я сказала, что я твоя жена, она тут же бросила трубку, — продолжила Эстель, чувствуя себя жалкой. — Ни один пациент так не сделал бы. И потом, ни один пациент ни разу не звонил сюда, с тех пор как ты практикуешь. Поэтому, пожалуйста, пожалуйста, не лги мне. Только не мне. Я не одна из этих девок. Я твоя жена.

— Послушай, дорогая, уверяю тебя: я ничего не понимаю, — говорит Месье с таким растерянным видом, что ее уверенность постепенно начинает колебаться.

Часть Эстель — до сих пор она не считала ее такой большой — отчаянно жаждет проглотить все извинения, которые он может выдумать, и продолжить жить с ним, словно ничего не случилось. Эстель узнаёт в этом умение своей собственной матери закрывать глаза на все, что может вызвать скандал внутри ее семьи, которой мать очень гордится. Но как раз из гордости и презрения к подобному малодушному поведению она отказывается с этим мириться. Если бы все было так просто — закрыть глаза, она бы не испытывала сейчас подобную боль. Как же больно слышать ложь от любимого мужчины! А Месье лишь повторяет как заведенный:

— Я не понимаю.

— Здесь ты одинок, — отвечает Эстель агрессивнее, чем ей хотелось бы. — Перестань мне лгать, все слишком очевидно. Тайное рано или поздно становится явным.

— Она не назвала тебе своего имени?

— Если бы она это сделала, я бы сейчас не была в таком состоянии.

— Какой у нее был голос?

Эстель на грани истерики и уже не может сдерживать рыдания.

— Ладно бы ты изменял мне, и я бы об этом не догадывалась! Но лгать мне так, будто я тебя не знаю, тогда как знаю словно облупленного, это уже невыносимо! Просто гнусно!

Из манежа раздаются пронзительные крики малыша.

— Прошу тебя, не плачь. Смотри, ты напугала ребенка.

— Как раз о нем я и думаю. О нем и обо мне. Я прошу лишь об одном: чтобы мне не было стыдно быть твоей женой.

Месье, вынужденный молчать, не знает, куда смотреть. Эстель тихо произносит:

— Это очень просто. Взгляни мне в глаза. Я не хочу краснеть из-за того, что ношу твою фамилию, и не хочу, чтобы однажды Шарль задался вопросом: что за женщины названивают нам домой? И когда ты лжешь мне, а незнакомка бросает трубку, узнав, что ты женат, мне становится стыдно. За тебя и за меня, и ко всему прочему, мне это причиняет боль. Мне стыдно и больно любить тебя. Поэтому не делай так больше. Если ты любишь меня, если любил, скажи правду. Скажи, что ты спишь с другой женщиной, и это она тебе звонила. Иначе я сойду с ума.

Месье поднимает на нее свои серые глаза, и на мокром от слез лице этой женщины, знакомом ему до боли, он видит ожидание, полное отчаяния. В ее черных глазах маячит пропасть, в которую Эстель вот-вот упадет, если он когда-нибудь скажет ей то, о чем она просит. То, что, как ей кажется, она хочет услышать. Она икает, как маленькая девочка, ее грудь судорожно вздымается, а в нескольких метрах от них надрывается их ребенок, напуганный ссорой. И Месье понимает, какой хаос он посеет, если скажет эти слова. Сколько горя причинит Эстель, которую он так страстно любит, которой так восхищается по многим причинам. И, поскольку он не чувствует в себе силы и смелости подвергнуть их жизнь подобному риску, он медленно говорит ей, не сводя с нее глаз:

— В больнице есть одна женщина — пациентка, которая пришла ко мне на прием в марте по поводу искривления носовой перегородки. Я ее прооперировал, и она еще несколько раз приходила на послеоперационный осмотр. Я занимался ею большую часть времени. Мы неплохо ладили, и я дал ей свой домашний номер на случай, если у нее снова появятся боли. Она влюбилась в меня, о чем сообщила мне во время последней консультации. Я резко оборвал наше общение и перестал ее принимать.

Эстель с серьезным видом слушает историю, которую рассказывает ее муж, и осознает, что никогда не узнает, правда это или выдумка от начала до конца. Слезы высыхают на ее щеках, стягивая лицо, словно маской. Шарль перестал плакать, и теперь из манежа доносится его беспокойное лопотание.

— Я ничего тебе об этом не сказал, потому что случай несерьезный. У пациентки обычный невроз. Теперь, когда у нее есть мой домашний номер, я не знаю, что можно сделать, кроме как сменить его. Завтра позвоню из больницы и припугну ее. Милая…

Он касается рукой ее щеки. Словно укушенная осой, Эстель выгибается и отступает к спинке дивана.

— Ты спал с ней?

— Нет, — не моргнув глазом, отвечает Месье.

Ей почти стыдно за то, что тяжесть, давившая грудь, постепенно уходит. Может, он с ней и не спал, и что с того? Что это меняет, если поразмыслить? Разве он не будет думать о том, и, Боже мой, именно это ее убивает — он тысячу раз изменяет ей в мыслях… Теперь чувство облегчения кажется ей таким хрупким и неразумным, что она не решается смотреть на своего мужа из страха потерять последнюю волю к сопротивлению в этих глазах, обожаемых ею. Эстель знает: он настолько умен, что даже если продолжает врать, она не поймет этого по его лицу.

— Почему я должна тебе верить? — наконец спрашивает она.

— Ты должна мне верить. У меня нет никаких доказательств, но ты должна мне верить. Господи, этой женщине пятьдесят лет!

И Эстель действительно смутно припоминает хрипловатый голос звонившей — курильщицы или старухи. Но как отличить правду от лжи? Как узнать, не предвидел ли он этого, будучи искусным ловеласом? Месье любит женщин, это бесспорный факт, и для такого молодого мужчины дама пятидесяти лет является пикантным трофеем.

Когда он наклоняется к ней, чтобы обнять, измученная Эстель вскакивает с дивана.

— Оставь меня. Если ты сейчас до меня дотронешься, мне кажется, я закричу.

— Пожалуйста, верь мне, — говорит он, пытаясь обнять ее.

— Оставь меня!

— Я не позволю этой старой шлюхе портить нам жизнь! Я натравлю на нее полицию! — бросает Месье с яростью, которой она в нем еще не видела.

— Полицию? А на каком основании? Все это твоя вина. Ты дал ей свой телефон. Здесь не поможет ни судья, ни полицейский, — устало отвечает Эстель.

Она идет за Шарлем, прижимает его к груди и закрывает глаза от нахлынувшей волны любви, ощущая среди ароматов Mustek[25], исходящих от детской головки, запах своего мужа.

— Пойду уложу малыша, — произносит она бесцветным голосом. — Если ты голоден, в холодильнике должна остаться вчерашняя паста. Просто разогрей.

— Эстель, останься со мной, — потерянно просит он. — Поговори со мной.

— Мне нужно побыть одной, — также потерянно отвечает она.

И с младенцем на руках, грустно напевая в маленькие ушки ничего не понимающего ребенка, она с трудом покидает комнату, словно ее пригвоздили к месту. Она мечтает об одном: лишь бы не слышать голоса Месье, тихо зовущего ее: «Эстель, Эстель, Эстель». Она входит в их спальню, словно идет на бойню.

Несколько часов спустя, когда уже совсем стемнело. Месье находит ее в кровати, которая еще не разобрана, с сухими глазами, недвижимым взглядом, она лежит так давно. Их малыш мирно сопит в своей кроватке, как медвежонок. Прежде чем она успевает что-либо сказать или сделать, он прижимается к ней своим длинным телом и крепко обнимает, лишая желания сопротивляться. Затопленная этой волной внезапной нежности, она чувствует, как к горлу подступают слезы.

— Я так люблю тебя, — рыдает ей в шею Месье. — Поверь мне, милая, безумно люблю тебя. Я не хотел причинить тебе боль.

И эти слова мужа вперемешку со всхлипываниями и слезами действуют на Эстель сильнее, чем образ другой женщины в его объятиях. Она осознает, что он невольно во всем признался, и, повернувшись к нему в слезах (Господи, как же это больно), изо всех сил обнимает его, вырвав из себя последнее требование:

— Не давай больше наш номер своим пациенткам, я думала, что сойду с ума.

— Клянусь тебе, моя принцесса, — отвечает он, и они долгое время лежат так, покрывая друг друга поцелуями, понимая: только что пришли к молчаливому соглашению.

Призрак другой женщины по-прежнему витает в их спальне, и Месье, чувствующий это сильнее Эстель, шепчет:

— Скажи мне, как сделать тебя счастливой. Я не могу видеть, что ты грустишь по моей вине.

Она закрывает глаза, обхватывает ногами его спину, возвышающуюся над ней, вытирает ресницы о дорогую ткань его костюма, от которого исходит лишь его успокаивающий запах.

— Я хочу заняться с тобой любовью.

Единственно верное решение, подсказанное ей потрясающим инстинктом жизни, который бьется в ней как второе сердце, — принять в себя этого мужчину целиком, чтобы он принадлежал только ей, ведь оба их тела неподвластны обидам. И Месье, всегда испытывающий желание, когда видит свою жену или прикасается к ней, тут же становится очень твердым.

В ту пору он, возможно, еще не был неутомимым исследователем, которого я знаю, постоянно изобретающим все новые извращения, раздвигающим все дальше границы дозволенного. Во всяком случае, этим вечером он просто хочет доставить ей удовольствие самым простым и благородным способом, без экзотических изысков и цветистых слов. Он чувствует под своими пальцами твердые соски, сами собой освободившиеся из бюстгальтера, и это, возможно, единственное место на теле Эстель, напоминающее о нанесенной обиде, — все остальное под его руками не внушает опасения причинить ей боль. Она сохранила после беременности крепкое тело с красивыми формами, взывающее к всевозможным ласкам и любым позам. Эстель может все вынести, все принять, она в состоянии справиться со всеми атаками; ее нежная как шелк кожа не боится ничего.

Он никогда не видел в ней мать собственных детей, в его глазах она навсегда осталась той девушкой с юга, которая сводила его с ума, вызывая желание. Даже если он наблюдал, как в течение девяти месяцев раздается и тяжелеет ее тело, как она бродит по квартире в пижаме, как ее тошнит и она рвет в окно машины. Он был с ней рядом, когда она раскрылась надвое с лицом, искаженным болью и напряжением, издавая пронзительные крики, разрывающие сердце.

До сих пор она возбуждает его так же сильно, как в их медовый месяц. Иногда по ночам ей достаточно пошевелиться во сне или коснуться его, чтобы он захотел ее с импульсивностью подростка. Эта женщина волшебна. Эта любовь волшебна.

— Ты такая красивая, — говорит он, благоговейно лаская ее языком, потеряв голову от запаха и вкуса Эстель, возбуждающих каждый его нерв.

А она не может больше думать ни о чем, кроме этого бесконечного удовольствия, которое он ей дарит, — для него это так же естественно, как дышать. И, задыхаясь, она шепчет:

— Возьми меня, любимый, возьми меня!

Месье такой твердый, что почти боится причинить ей боль; он входит в нее очень осторожно, как всегда изумляясь, насколько тесно ему в ней. Возбуждение, которое у многих других вызывает только расширение в ожидании продолжения, делает ее конвульсивной и сжимающейся, — для Месье представление о комфорте и общении подразумевает нечто большее, чем общепринятые понятия.

Она кусает свою руку, чтобы сдержать животный крик, который разбудил бы малыша, и вся ее влажная киска жадно втягивает в себя его член. Эстель извивается под ним, вздрагивая всем телом, Эстель жалобно стонет: «Еще…», и ему приходится крепко держать ее одной рукой за грудь, ощущая под пальцами нежную кожу, пропитанную сладким молоком. Он растроган до слез своим желанием и ее удовольствием, но чувствует, что больше не может держаться, и обезумевшая Эстель продолжает двигаться сама вокруг его члена, отчаянно стремящегося в сладкую глубину ее чрева. Эстель, не стыдясь, ласкает себя, очень быстро, и в безудержном ритме ее пальцев вагина издает звуки вибрации, сводящие Месье с ума (именно благодаря ей, он начал восхищаться тем, как ласкают себя женщины, и Эстель ничему у него не училась — она всегда это умела). Но что она с ним делает? Разве она его не знает? Какой нормальный мужчина выдержит больше пары минут подобное безумие, являясь пленником этой маленькой горячей вагины, явно наделенной жизнью, наблюдая, как женские пальчики ласкают крохотный розовый клитор, набухающий на глазах? Напрасно он изучал медицинские термины касательно анатомии этого участка тела, его мужской ум ни на секунду не забывает, что на самом деле представляет собой клитор. Эстель никогда не углублялась в антисексуальную лексику энциклопедий: она просто ласкает себя — вот слово, недоступное медицинским светилам.

— Я хочу тебя, — выдыхает он, прежде чем устремиться вглубь нее, держа руками ее бедра, словно страницы прекраснейшей книги.

Пока Шарль целиком погружен в свои таинственные младенческие сны, Эстель и Месье, зарывшись в простыни, испытывают оргазм почти одновременно, пожирая друг друга поцелуями, и большие руки хирурга, затерявшиеся в волосах его жены, — единственное, что выделяется из целого их слившихся тел. Месье не отступает, продолжая движение: пока он ощущает ее ногти, впившиеся в его ягодицы, он не оставит Эстель. Он никогда ее не оставит, даже если уже наполнил до краев, даже если ее крики становятся все глуше, превращаясь в умиротворенный вздох.

— Я люблю тебя, — засыпая, шепчет Месье и прижимается к спине жены.

— Я люблю тебя, — отвечает она, ощущая на своей влажной шее спокойное дыхание мужа.

Погружаясь в сон, Эстель снова видит любовь и страх в глазах Месье. С этим не под силу справиться ни одной другой женщине. Такие чувства может вызвать лишь она одна.

Между Эстель и Месье могла состояться только подобная трогательная и красивая сцена. Потому что они женаты.