Вкус любви

КНИГА III

Все, что мне известно о Месье, в конечном счете держится на одной фразе, часто им повторяемой. Он и не подозревает, сколько подтекста кроется в ее лаконичности: «Это было бы здорово, будь у меня больше времени».

Будь у него больше времени, мы с Месье могли бы долго разговаривать по телефону. Пили бы кофе на террасе кафе. Может, сходили бы поужинать в тот итальянский ресторан, который он считает лучшим в Париже. Он придумывал бы семинары в провинции, как наверняка делал для другой, для других. В воображении мы с Месье ведем беспокойную жизнь, характерную для пары любовников, в которой он — женатый мужчина. И если я не имею на это права, то вовсе не из-за нехватки времени, как утверждает он в своей категоричной манере, — я пришла к выводу, что просто не стою всех этих усилий. Когда он занимается со мной сексом, а я ничего не чувствую, то серьезно рассматриваю эту гипотезу: я этого не стою, но мне также сложно сказать, кто из нас двоих ничтожнее. Он, который опускается до секса со мной, или я, унижающая себя этими стонами.

Я могу по пальцам пересчитать поцелуи и слова, которых удостоилась до проникновения (сегодня это слово не заслуживает заглавной буквы), и я считаю минуты, отделяющие меня от того момента, когда он получит свой оргазм, и мы наконец сможем поговорить.

В это сентябрьское утро вторника я чувствую, как во мне зреют первые ростки протеста. Если хорошенько подумать, все могло бы начаться гораздо раньше. Будь у меня хоть капля воли, я бы провела свои каникулы, испытывая к нему отвращение, как перед энным по счету косячком, ни на секунду не упуская из виду проблемы дома, разочарование, подавленность, потерю ориентиров, в общем, полный хаос, в который я превратила свою жизнь в обмен на несколько секунд эйфории. Но я выбрала наихудший вариант, собрав свои воспоминания словно реликвии, сделав из этого мужчины героя, а из его прикосновений — рай на земле, хотя Месье — всего лишь мужчина, и я сама превратила его руки в то, чем они являются.

В нем ничего не изменилось: возвышаясь надо мной, он осыпает меня непристойными словами и раздает похабные указания, но я больше не чувствую себя сгорающей от возбуждения и стыда. «Давай, помастурбируй», — шепчет он, а мне хочется ответить, что он мне осточертел. Что я все равно не кончу. И, если ему нужны омерзительные сцены, пусть делает, как я: закрывает глаза и представляет фильмы с моим участием, где у меня более стройные бедра, менее выраженное целомудрие, более мокрая киска.

Но Месье спокойно трахает меня. Поиск оргазма, который у него, похоже, нерегулярен, целиком поглощает его. И я чувствую, что он сжимает меня с такой силой только потому, что не хочет встречаться со мной взглядом или дать мне возможность в чем-либо его упрекнуть. В конце концов, я сама этого хотела. Я попросила его заняться сексом. Вот мы и занимаемся.

Я вспоминаю, как два дня назад рассказывала по телефону Месье об одном разговоре, в котором мои подружки, встав на его сторону, не увидели ничего плохого в том, что он любит смотреть, как я себя ласкаю. Даже наоборот. Главным аргументом Инэс было следующее: «В сорок шесть лет он, возможно, понимает, что не сможет сам тебя удовлетворить». Месье возмутился до глубины души, ответив невероятно претенциозным тоном:

— Передай ей, что я могу удовлетворять ее всю ночь, если она захочет!

Тогда я очень ясно подумала, увязнув в своем нетерпении скорее его увидеть и начинающемся разочаровании: «Для начала удовлетвори меня! Когда захочешь!».

Но ему я с притворным смехом ответила:

— Нет-нет, не надо никого удовлетворять!

И в конечном итоге он скрупулезно мне подчинился.

После секса Месье бросает на меня быстрые взгляды, как другие смотрели бы на еще теплый труп. Я лежу поперек кровати с раздвинутыми ногами и чувствую себя куклой, разобранной на детали, которые он разглядывает, завороженный тем, во что меня превратил. На внутренней стороне моей ляжки остался след от зубов. Когда я начинаю шевелиться, собираясь перевернуться, Месье хватает меня и сжимает в объятиях, видимо, пытаясь выразить эту неловкую, вынужденную нежность, которую мужчины считают обязательной для женщин после секса. Однако, ощущая одну его руку на своей шее, а вторую на животе, я почему-то думаю о змее, которая душит свою жертву, предварительно искусав ее.

Несколько минут спустя я лежу у него на спине и смотрю на нас в зеркало, висящее на правой стене. Я — верхом на своем наваждении. И как только могла хоть на секунду допустить мысль о том, что способна покорить этого мужчину? У Месье изящные мышцы, будто созданные для того, чтобы быстро убежать или укротить добычу; тогда как достаточно одного взгляда на меня, и можно понять: я отношусь к тем, кто демонстрирует проворство и ловкость только в постели. К тем, кто, покинув этот невероятный ринг, еле передвигает свои вялые конечности.

— У тебя был секс в Берлине? — внезапно спрашивает меня Месье.

— Что ты, я все лето провела на сексуальной диете, — отвечаю я, соскальзывая с его спины и устраиваясь рядом.

— У тебя же столько мужчин, неужели ни с кем ничего не было?

— Никто из них не приехал в Берлин.

Месье кладет свою руку мне на грудь, повернувшись ко мне лицом. На его щеке уже появляется ямочка, предвещающая улыбку.

— Точно, теперь я припоминаю твою историю с щеткой для волос.

— Я же предупредила, что больше не хочу ничего об этом слышать.

— Однако эта история очень забавная.

Отчаянно пытаясь перевести разговор на другую тему, чтобы Месье перестал представлять меня занимающейся любовью с нелепым предметом, я продолжаю:

— Зильберштейн, Атлан, Ландауэр — парни, с которыми я охотно занимаюсь сексом, но вряд ли смогу выдержать их присутствие больше пары дней.

— Погоди-ка… Зильберштейн, Атлан, Ландауэр…

— Знаю. Все мои нынешние любовники — евреи. Одному Богу известно почему.

Также одному Богу известно почему, я уточняю:

— Евреи и врачи.

И тут на лице Месье появляется гримаса, которую мог бы состроить мой отец, услышав об одной из моих оплошностей, — кривая пренебрежительная усмешка, сопровождаемая недвусмысленным вздохом.

— Это нехорошо.

— Что нехорошо?

— Трахаться только с врачами.

— Но… я их не выбирала. Просто так получилось. Я встретилась с одним, потом с другим, потом еще с одним — и, поскольку они все друг друга знают… выбраться из этого круга невозможно.

Месье ничего не добавляет, словно ему вполне достаточно такого объяснения. Но складка, оставшаяся у его губ, говорит о том, что эта новая теория, возможно, не так уж и невероятна: романтический писатель вполне может оказаться маленькой амбициозной потаскухой, коллекционирующей врачей из любви к избитому сценарию. Эта теория мне совсем не по душе, но, честно говоря, у меня нет сил доказывать обратное.

На подушке разложены три моих тетради с «Месье». Не в силах сдержать тревогу и возбуждение, я наблюдаю, как главный действующий персонаж листает их с абсолютно непроницаемым лицом, и лишь глаза с изящной жадностью бегают по строкам — очень быстро. Мое сердце отчаянно колотится. После каждого прочитанного абзаца я готова броситься к нему, чтобы вырвать из его рук свою тетрадь. Ближе к последней главе (той, разумеется, где во всех ракурсах описывается его жена и их семейная пара) серые глаза замедляют темп, чтобы медленно остановиться на одном слове, может, на одной фразе — ее этот загадочный персонаж напротив меня счел примечательной. Кажется, я перестала дышать. Так же медленно Месье поднимает лицо, приоткрывает свои красивые пухлые губы, и я слышу сухой вопрос, заданный слишком спокойным тоном, чтобы не вызвать беспокойства:

— Что тебе известно об изменах моей жены?

— Ничего, — быстро отвечаю я (Господи, я просто умираю от страха, от ужаса). — Это только предположение. Но мне кажется, такое возможно, разве нет?

Увидев, что теперь Месье внимательно читает весь абзац, вероятно, посчитав подобное заявление нелепым, я спешу малодушно добавить:

— Это не мои слова. В книге это говорит один из персонажей. — Переведя дыхание, я продолжаю: — В любом случае я изменила все имена, включая твое.

Месье, медленно листающий страницы, остается невозмутимым.

Я осторожно добавляю:

— Даже у твоей жены другое имя.

— И все-таки объясни мне, при чем здесь моя жена?

— Но… при очень многом! Ты даже не представляешь, сколько людей так или иначе вовлечено в эту историю! Рассказ о твоей жене имеет огромный смысл. Даже если я ничего не знаю о ней. Особенно потому что я ничего не знаю о ней. Кстати, об этом я неоднократно упоминаю в «Месье».

Не слушая меня, он переходит к расшифровке моих записей на внутренней стороне обложки, которая уже давно служит мне блокнотом, куда я записываю удачные слова, еще толком не оформленные мысли, наброски. Нагромождение фраз, понятных только мне, несколько высказываний Месье, тщательно взятых в кавычки, черным по белому непристойности, которые он шептал мне как-то утром во вторник и которые я боялась забыть (напрасные опасения, так как почти уверена, что и через пятьдесят лет они не утратят своего страстного звучания в моей памяти старушки).

— Погладь свою маленькую киску.

Это и другие хаотично разбросанные заметки, которые я собиралась использовать: «Член Месье в брюках. Месье, когда ласкает себя. Яички Месье?» (Посвятив описанию его тела несколько страниц, я вдруг осознала, что совершенно не помню, как выглядят его яички — очень странно.)

Я без труда представляю себе холодное непонимание, возможно, даже тревогу перед этими беспорядочными заметками, говорящими только о нем: слово «Месье» здесь написано тысячу раз, тысячей разных способов. Моя тетрадь напоминает комнату психопата со стенами, оклеенными фотографиями жертв, газетными статьями, прядями волос. Он осторожно входит в это логово, констатируя: спустя несколько месяцев после апогея нашей истории я держу в памяти столько подробностей о нем, о нас, которых он, скорее всего, даже не помнит. То, что ему может показаться патологией, для меня является единственным способом написать более-менее объективную книгу на тему, таковой не являющейся, это средство сохранить живой нашу историю, поскольку ожог, оставленный им, никак не хочет успокаиваться, даже невзирая на долгую разлуку.

Я жалобно смотрю, как он насыщается моими секретами, проникает в мой розово-черный мир маленькой девочки, заранее возмущенная его оценкой, которую он не преминет высказать.

Захлопнув мой последний том, он хмурит брови и издает долгий-долгий вздох мужчины, поставленного перед свершившимся фактом.

— Как меня зовут в твоей книге?

— Месье. Ты прекрасно это знаешь.

— И какую ты мне выбрала профессию?

— Хирурга. Я тебе уже говорила, что не могу это изменить. Это Ты.

Месье снова подавленно вздыхает и шепчет словно для себя:

— Теперь все узнают.

Мне хотелось прокричать эту фразу, но я еле слышно произнесла:

— Ты не единственный хирург в Париже.

— Зато я единственный, кто увлечен эротической литературой.

— И что теперь? Ты хочешь, чтобы я превратила Месье в продавца пирожков, читающего Сан-Антонио?[41]

Месье едва заметно улыбается, немного ослабив невыносимое напряжение.

Я прекрасно видела: читая эти две страницы, он не просто испугался, он осознал, что гениальная идея написать книгу о нашем романе в итоге обернулась против него. Это не могло не вызвать у Месье раздражения. Но на его непроницаемом лице не отражается ничего. Глядя на него из-под ресниц, я бросаю:

— Ты меня ненавидишь.

— Я? Ненавижу? — подскакивает он, явно шокированный моим заявлением, словно в том, что он может меня иногда ненавидеть, есть нечто поразительное. — Но за что мне тебя ненавидеть, детка?

— Что бы я ни сделала, что бы ни показала тебе, — все плохо.

— Напротив, мне нравится все, что ты делаешь.

— Ты же считаешь, что я хочу доставить тебе неприятности?

— Нет, я так не считаю, — отвечает он. — Я просто не хочу никого обидеть. Понимаешь?

— Я тоже не хочу. И мне тоже есть что терять.

— Но мне нечего терять! Просто не понимаю, для чего причинять людям боль? Поэтому обязательно поменяй подробности.

— Будет сделано.

Я незаметно опускаю тетради с кровати. Остаемся мы с Месье и наши тела, ставшие друг другу почти чужими. Уткнувшись подбородком в его подмышку, я не слушаю, как этот любимый голос рассказывает мне о недавно прочитанной книге. Я молча изучаю нас: Месье всем телом прижался ко мне, но на самом деле находится за километры отсюда. Его недовольство допущенной мною неосторожностью в конечном счете всего лишь детали: он лежит в этой кровати, я тоже, но нас (это абстрактное, однако немедленно узнаваемое понятие «Нас») уже нет.

— Мне пора идти, — сообщает он без десяти одиннадцать, то есть через полчаса после своего триумфального прихода.

— Ты что, издеваешься надо мной? — Я отпрянула к краю кровати, недоуменно глядя на него. — Сейчас? Ты же только что пришел!

— Знаю, но что ты от меня хочешь? Это все, что я мог сделать. Я даже был готов отменить нашу встречу.

Полчаса. Это все, чего я удостоилась за все свои страдания. На моем лице появляется детская гримаса, не оставляющая Месье равнодушным, поскольку он вздыхает, еще стоя нагишом на коленях среди скомканных простыней.

— Не смотри на меня так. Ты прекрасно знаешь: если бы я мог — обязательно остался бы.

— Нет, как раз не знаю. Я ничего не знаю. Мне просто кажется, что знаю.

— Так вот знай. У меня нет выбора.

Я с горечью продолжаю:

— В последнее время ты совсем не уделяешь мне внимания.

— Когда?

— В этот уик-энд, например.

И поскольку он, похоже, меня не понимает, всецело занятый поиском своих трусов, я продолжаю:

— Я вспоминаю о наших первых встречах. У тебя было столько же работы, тебе также не хватало времени, но ты как-то выкручивался. Постоянно звонил мне, отправлял сообщения. А теперь — ничего. Я до последней минуты не была уверена, что ты придешь.

— Я сделал все, что смог. Ты просто не представляешь, я ничего не успеваю. Какая-то вечная гонка. Это ужасно. Работаю по четырнадцать часов в день!

— Но ты же понимаешь: ничего не изменилось. Я всегда тебя таким знала, я сейчас не об этом.

— Теперь стало еще хуже.

Месье на секунду задумался, держа трусы в руках.

— Когда мы в первый раз встретились?

— Все началось в мае, — жалобно отвечаю я, не в силах смотреть на него и одновременно думать о только что поразившем меня сравнении: «Месье прошел сквозь меня как (рантом».

— В мае… тогда, видимо, был кризис. У меня было меньше работы.

Красивые глаза Месье, привычные ко лжи, выдерживают мой взгляд. Мне знакома эта притворная самоуверенность: я лгу точно так же, но Месье об этом не знает, считая, что все уловки запатентованы на его имя и неизвестны остальным.

Я закуриваю свой остаток косячка, решив переждать напряженную тишину. Делаю глубокую затяжку.

— Ты ведь не доверяешь мне?

Эта безумная мысль о том, что я могу простым движением руки перевернуть его жизнь, как стол с еще дымящимися яствами, меня забавляет. Всего пары слов будет достаточно, чтобы Месье вызвал отвращение у своей жены, стал чужим для собственных детей, посмешищем на работе и среди друзей. Мне двадцать лет, у меня нет положения в обществе, я всего лишь неумелый эскиз женщины — и я обладаю такой властью. Это все равно что держать в руках огромную винтовку: иногда просто умираю от желания выстрелить, но гражданская сознательность, тактичность, нравственность или что-то еще навсегда уберут мой палец с курка.

Месье, повернувшись лицом ко мне, садится на корточки, чтобы найти второй носок.

— Нет, я тебе доверяю.

— Ты никогда мне об этом не скажешь, но я это вижу. Ты боишься «Месье», как чумы.

— Если ты поменяешь все, что может стать понятным для людей из нашего окружения, я не вижу в этом ничего страшного. Наоборот! Это же твой первый роман! Ведь я всегда поощрял твое творчество, разве не так?

— Это правда.

— Я просто говорю, что у нас остается мало времени до того, как тебя издадут в тридцати тысячах экземплярах. Ты еще успеешь сделать своих персонажей более завуалированными.

— Тридцать тысяч экземпляров — не слишком ли много? — машинально спрашиваю я, думая о своем.

У меня, должно быть, раздосадованный вид, так как Месье на секунду прерывает поиски, чтобы погладить мои колени.

— Поверь мне, ты — прирожденный писатель. Я в том нисколько не сомневаюсь. Я понял это, как только прочел твой рассказ в «Разврате».

— О, кстати…

Я бросаюсь к своей раскрытой сумке, из которой торчит розовая обложка моего последнего экземпляра с объемной дарственной надписью. Месье, широко улыбаясь, хватает маленькую тетрадь, раскрывая ажурную обложку и с дотошностью эксперта разглядывая каждую страницу.

— Просто замечательно! — восклицает он, и только за эти два слова, повторяемые снова и снова, я готова отдать свою жизнь.

Почему для меня так важно одобрение Месье, когда совершенно очевидно: объективность ему не свойственна? Все комплименты, которые он мне делает, заранее взвешены, проанализированы, отформатированы, и я даже не говорю о потоке лести, что льется на меня во время секса, по большей части рождаясь в результате прилива спермы к мозгу и так же внезапно иссякая, как только этот прилив прекращается. Я всегда это знала, но ничего, ни одна пружина интеллекта ни разу не подтолкнула меня к нужным выводам. Месье говорит: «Это замечательно», и мир вокруг меня расцветает.

— Я написала тебе суперпосвящение.

«Там, где многие другие увидели только слова „член“ и „киска“, вы разглядели Люси и поняли ее. Значит, я передаю этот экземпляр в умелые руки. Для Месье С. С. от Элли Беккер».

Красивые губы раздвигаются, обнажая ряд восхитительных зубов.

— Это мне? — все же уточняет Месье с поразительно неуверенным выражением лица.

— Тебе. Я с самого начала это обещала.

— Великолепная книжка. Спасибо.

Я уже представляю ее в священной библиотеке острова Сен-Луи, рядом с непристойными книгами, в которых Месье прячет мои письма. Люди даже не представляют, какие оргии разворачиваются в этом кабинете, которому я приписываю размеры будуара или замка. Великие книги смешивают там свою пыль и сальный запах страниц, тысячи разных понятий сражаются и наскакивают друг на друга, и, начиная с этого вечера, я тоже буду там, с моей маленькой обложкой цвета розовой вагины, от которой еще пахнет типографией и безмятежными фантазиями девочек-подростков.

Но уже одиннадцать, и Месье торопится уйти. Несколько минут, оставшихся у нас, потрачены на поиск его одежды, разбросанной по всей комнате (я не помню такого торнадо, когда он пришел).

— Не грусти, пожалуйста.

— Я не грущу. Просто этого слишком мало.

— Я знаю. Для меня тоже.

Нехотя оторвав от него взгляд, я усаживаюсь на край кровати, делая вид, что ищу что-то в своем компьютере. Месье старательно зашнуровывает ботинки, с серьезным видом, свойственным всем мужчинам, позволяющим представить их в двенадцать лет посреди школьного двора. Затем так же серьезно он выпрямляется, берет свои солнцезащитные очки и, слушая мою болтовню, окидывает внимательным взглядом комнату, опустевшую кровать, смятые простыни. Я уже знаю, что он скажет, вернувшись ни с чем со своей охоты за мелочами, незаметно выпавшими из кармана:

— Пройдешься еще разок перед уходом?

Культовая фраза Месье, закрывающая каждую нашу встречу, а я о ней вспомнила только сейчас.

— Хорошо.

— Спасибо.

Воздух от его передвижений неприятно холодный, почти как на улице. Он доносит до меня поэтические флюиды, мой запах на его дорогой одежде, и я закрываю глаза, будучи на грани обморока. Мне потребовались месяцы на то, чтобы побыть вдвоем с Месье немногим меньше часа, а теперь понадобится вдвое больше, чтобы повторить такой подвиг, и это заранее лишает меня сил.

— У тебя вчера были гости? — спрашивает он, тронув носком ботинка пакет из японского ресторана.

— Подружки.

— Какие подружки? Бабетта и Инэс? — пытается угадать Месье.

— Моя сестра и наши подруги. Люси, Флора, Клеманс.

— Они знают, зачем ты здесь?

Беспокойные брови Месье словно сошли с карикатуры.

— Да, они знают, что я ждала тебя.

— Им известно, кто я?

На секунду я ошарашенно замолкаю: Месье мог допустить, что я ничего не расскажу своим лучшим подругам. Я. Девчонка. Я бормочу:

— Но… разумеется, известно!

— И они знают мое настоящее имя?

Если я скажу ему правду, мне снова придется бессмысленно оправдываться, и из этой перепалки я неизбежно выйду проигравшей. Тогда я решаю солгать:

— Нет. Они называют тебя Месье.

Впрочем, это наполовину правда: они действительно его так называют, отчасти потому, что я, не в силах произносить два восхитительных слога его имени, сама теперь использую только имя своего персонажа.

— Будь осторожна. Ты даже не представляешь, как быстро распространяются подобные слухи.

— Я знаю своих подруг. У них нет никаких точек соприкосновения с людьми твоего круга.

Месье издает долгий-долгий удрученный вздох.

— Всего ты знать не можешь. Это Париж.

— Ты должен мне верить.

«С какой стати?» — могло промелькнуть в голове Месье. Мы бы не стали обсуждать столь болезненную тему, как доверие, если бы я умела держать язык за зубами. Тем не менее он наклоняется ко мне и целует в лоб.

— Мне пора бежать.

Я бросаю на него пронизывающий взгляд. То есть я надеюсь, что он пронизывающий.

— Ну, тогда беги.

Месье направляется к двери.

— Ты хочешь со мной встретиться еще?

— Конечно.

Потом, поскольку я не свожу с него застывших глаз, он добавляет:

— Когда мы познакомились, у меня было меньше работы. А сейчас кризис закончился, дела оживились. К счастью, конечно… — Томный взгляд скользнул от моей шеи к бедрам. — Но иногда к несчастью…

Чувственность, озаряющая лицо Месье, исчезает, чтобы уступить место холодной, хирургической трезвости.

— Но это так.

Я киваю без всяких эмоций.

— А теперь поцелуй на дорожку, — вздыхает Месье.

Его губы уже утратили томную мягкость. Все в нем теперь принадлежит жене и клинике. Я предпочитаю подставить ему свой живот, прошептав:

— Ну, тогда звони.

— Позвоню.

Чувствуется, что ему немного неловко давать такие обещания после того, как он столько раз их не выполнял. Точно так же выглядит моя сестра, когда бабушка просит ее прислать открытку с каникул: всем известно, что даже двухминутный звонок для нас — это уже подвиг, а открытка из трех слов — вообще недостижимая цель. Бабушка и сама знает: вряд ли получит какой-либо письменный привет с нашего отдыха, и самое ужасное — она улыбается и прощает нас заранее, находя всевозможные оправдания обычному эгоизму, который не может сломить ни жалость, ни любовь.

Если я примерю эту метафору на себя, получится, что мой неблагодарный внук пришел навестить меня и забрать мои подарки. Тем лучше, если этот презренный мальчишка, спускаясь по лестнице, чувствует себя виноватым. Для меня это маленькая компенсация за все то, что я не посмела сказать или сделать.

Поскольку у меня не хватает духу смотреть, как он уходит, я возвращаюсь в кровать и зарываюсь под одеяло. Пытаюсь уснуть, но ни на секунду не перестаю представлять Месье в образах, при которых сон становится невозможным. Дело как раз в том, что я не могу подобрать нужных образов! У меня не получается вообразить страстные сцены, обычно предшествующие стадии моего засыпания. Убийственная разница между фантазиями и реальностью подавляет все мечты, которым я могла бы предаться.

Держа окурок в руке, я пристально смотрю на себя в зеркало. Пепел осыпается на простыни, еще хранящие запах Месье, едва уловимый, спрятанный где-то в складках. Этот укус на ляжке, который я приняла за выражение чувств, это легкое жжение в животе, напоминающее о произошедшем, — на самом деле всего лишь проявление возбуждения, не считающегося с моим. Не прошло и двух минут после его ухода, а мне уже плохо от острого чувства нехватки, не поддающегося объяснению, и все мольбы в мире, все душераздирающие просьбы не смягчат сердце Месье, не заставят его найти для меня пять минут в своем расписании до того момента, как его вновь не охватит внезапное желание секса.

Я уже знаю, что скажу Бабетте по телефону. Этот мужчина — чудовище. Этот мужчина не любит меня и никогда не любил. Это самый худший из мерзавцев, который до последней минуты не может мне сказать, придет он или нет. Он приходит с опозданием, уходит раньше, а в середине осыпает меня упреками, почти ставя мне в укор пятьдесят шесть минут, которые мы провели вместе, даже меньше часа, и мне уже кажется, что я их у него украла, приставив нож к горлу. Этот мужчина приходит, переполненный моими комплиментами, что я сама делала ему этим летом, надеждами, что связывала с ним, фантазиями, в которых предоставила ему главную роль. И он красуется передо мной, раздувшись от важности, и входит в меня, когда я еще сухая, и насмехается над моим желанием поговорить с ним.

Я пишу книгу об этом мужчине, но он видит во мне только опасность, готовую разрушить его жизнь и семью, живую угрозу, так некстати имеющую литературные способности, которая столь низко мстит ему, и он малодушно дает мне обещания, позволяет мне платить за гостиничный номер, но я прощаю ему, Бабетта. Я прощаю ему все. Ведь я влюблена.

— Алло?

— Это я.

— Кто — я?

— Ну… я!

Мое лицо морщится, как у старой кокетки, которую просят назвать ее возраст.

— Да кто это? Извините, но я ничего не слышу.

— Элли! — возмущенно кричу я.

— Элли?

— Да!

Шум на другом конце линии. На долю секунды слышно, как подошвы Месье изящно постукивают по кафельному полу клиники.

— Извините, я не понял. Кто говорит?

Тон довольно резкий. Совершенно мне незнакомый. Я подавленно повторяю:

— Элли. Ты меня не слышишь?

— Послушайте, я сейчас в клинике, здесь плохая связь, и у меня очень много дел. Кто говорит?

— Элли!

— Какая Элли?

— Беккер. Элли Беккер! — решаюсь уточнить я, покраснев и побелев от стыда, с испорченным на весь день настроением.

Настоящее унижение — это не случайно заправленное в трусы платье или падение с лестницы в метро. Это, прежде всего, осознание, что тебя спутал с тысячей других мужчина, о котором ты пишешь книгу.

— Элли Беккер, — повторяет Месье совершенно другим голосом, сладким, как карамель. — Здравствуй. Как твои дела?

— У тебя что, много знакомых по имени Элли? — спрашиваю я, смертельно оскорбленная.

Смех Месье для меня — словно те шлепки, что он раздает мне во время секса.

Пятница. Я прекрасно это помню. Даже если я была скорее горда тем, что смогла добиться свидания с Месье, я себя ненавидела. У меня не было никакой срочной необходимости в этой встрече. Я сама устроила себе это ожидание на холодной улице Франсуа-Мирон и теперь получала от Месье сообщения, откладывающие его приезд на десять, двадцать, тридцать минут. Я была похожа на курильщика, который, продержавшись полгода без сигарет, позволяет себе выкурить одну и после этого малодушного поступка выбрасывает окурок, с мерзким вкусом во рту, пропахнув дымом и горько сожалея о содеянном. Не следовало вообще бросать курить. Чувство вины — слишком тяжелое бремя.

Когда я позвонила Бабетте, чтобы хоть как-то отвлечься от моих посиневших коленок, она издала долгий вздох.

— Ну и где ты сейчас?

— Я… на улице. Жду Месье.

— На улице? Там же всего три градуса, ты все себе отморозишь!

— Если я пойду в кафе, то не смогу там курить.

— С каких это пор ты не можешь обойтись без сигареты?

— С тех пор, как встретила Месье. Я уже полчаса тут прыгаю. Учитывая мое волнение, курю каждые пять минут.

— Он на работе или дурит тебе голову?

— В клинике его в последнюю минуту, когда он уже собирался уезжать, отозвали назад. Я сама предложила подождать его, Бабетта.

Я украдкой шмыгнула носом.

— А теперь мерзну.

— Да уж, как не повезло, что его позвали обратно, — проскрипела Бабетта.

— Не говори. Очень некстати.

— А ты его ждешь для чего конкретно? Я уверена: он поговорит с тобой десять минут на углу улицы и умчится на всей скорости.

Значит, вот где настал конец терпению Бабетты. В июне я почувствовала это у Валентины, а теперь лишилась поддержки и своей лучшей подруги. Мои опоры рушились одна за другой.

— Я должна его увидеть. Ты прекрасно это знаешь.

— И когда он появится и плюнет тебе в физиономию, ты его поблагодаришь.

— Что я тебе сделала, Бабетта? — с трудом выдавила я, сжавшись от такого оскорбления, которого совершенно не ожидала.

— Да ничего, Элли… Зачем ты упорствуешь? Тебе не кажется, что стадия скорби давно прошла?

— Какая еще стадия скорби?

— Я прекрасно понимаю: существуют моменты, когда считается нормальным грустить и творить невесть что, но сейчас ты словно вошла во вкус. Серьезно, этот тип не стоит восьми месяцев твоей жизни. Это безумие.

— Знаю. Но я обязана с ним поговорить. Мне нужны ответы.

— Ответы на что?

— Для моей книги. Она должна быть правдивой.

— Она должна быть правдивой. Вы только ее послушайте. Правда в том, что ты готова ради него на что угодно, а не только книгу написать.

— Согласна, но…

— И ты действительно думаешь, что, оказавшись перед ним, захочешь задать ему эти вопросы? Вопросы, которые вызовут у него только раздражение?

— Значит, ты считаешь, что поступаю неправильно.

— Держу пари: ты еще и нарядилась для него.

Я окидываю себя взглядом. Платье, чулки с подвязками, гетры и кеды Bensimon. Да, я при полном параде. Месье прекрасно это поймет.

— Вовсе нет.

— Твой голос совсем не похож на голос девочки в трусиках «Снупи». Ни на голос студентки после утренних лекций.

Я раздраженно рявкаю:

— Ладно, пока! — И отключаюсь в ужасном настроении.

Слава богу, во время этого короткого разговора Месье прислал мне СМС, чтобы назначить встречу в паркинге Винчи Пон-Мари через пять минут. В том самом паркинге.

Стараясь унять дрожь, я уселась на грязные ступеньки. Мое сердце бешено колотилось в груди, почти заглушая легкую музыку, характерную для таких мест, где никто, как правило, не задерживается. Кроме меня. И Месье. Когда я, опустив голову, завязывала шнурки, справа от себя заметила быстрое движение, внезапное дуновение, звук открывшейся двери. Я подняла глаза и увидела Месье, окинувшего мое тело таким родным оценивающим взглядом. Он держал для меня дверцу, как для пациентки, и, проходя рядом с ним, я ощутила, как пространство между нами буквально кипит от моего робкого и преступного влечения к этому мужчине.

— Ты мне сказала, что у тебя есть вопросы?

— Да, по поводу «Месье». Есть некоторые пункты, которые я хотела бы прояснить, поскольку многого не понимаю.

— Чего, например? Посмотри на меня.

Долю секунды я смотрю ему в глаза, чтобы тут же пожалеть об этой дерзости. Затем продолжаю, тараторя как пулемет:

— Я не поняла, почему мы перестали встречаться. Даже если ты и попытался мне объяснить, мне по-прежнему это непонятно. Почему ты больше не поддерживаешь никакого общения, тогда как очевидно, что мы можем многое друг другу дать. Почему…

— Тише, тише, — перебивает меня Месье. — Ты слишком быстро говоришь!

Я кусаю нижнюю губу, тщетно пытаясь дышать спокойнее.

— У тебя стресс, потому что ты видишь меня?

— Это очень самонадеянно с твоей стороны.

— У меня тоже стресс. Дай пощупать твой пульс.

Прежде чем я успеваю возразить, Месье хватает мое запястье и удерживает его своими пальцами. Раздраженно подняв глаза вверх, я с улыбкой говорю:

— У меня нормальный пульс.

— Нет, он учащенный, — отвечает Месье почти шепотом. — Как и мой.

— Никакой он не учащенный, — возражаю я, быстро отдергивая дрожащую руку.

Но, несмотря на мой сдержанный вид, я с удовольствием принимаю мысль, что абсолютно ничего не могу утаить от Месье. Даже то, что скрывается в моем организме. Я тут же становлюсь мокрой. Мне нравится, как бесцеремонно и элегантно Месье вторгается в мой мир, читая все, о чем я ему никогда не скажу. Жаркая волна заставляет меня снять пальто, и Месье круглыми от удивления глазами смотрит на мое декольте. И на прозрачные кружева.

— Ты с ума сошла — ходить так по улице? Это рискованно!

— На улице я застегиваю пальто. Как все нормальные люди.

— В этом платье видна вся твоя грудь, — замечает Месье, явно колеблясь между отцовским и заинтересованным тоном, и его пальцы осторожно хватают мой торчащий сосок.

— Что ты делаешь?

Он улыбается, не обращая внимания на мою непривычную агрессивность.

— Отвлекаешься, когда я слегка ласкаю тебя, пока мы разговариваем?

— Зачем это делать, если мы больше не можем заниматься любовью? Ты представляешь, в каком состоянии я вернусь домой?

— А я? Только посмотри на меня!

Опустив глаза, я очень ясно вижу эрекцию в его красивых брюках от костюма. Вот бы сейчас расстегнуть ширинку. И больше ничего. Как только его член окажется снаружи, Месье тут же превратится в другого человека. Он перестанет каждые две минуты смотреть на часы, и этот нож гильотины, зависший над нами, моментально исчезнет. Прикосновение прохладного воздуха к этой нежной коже напомнит ему о моем теле, как об убежище. Но с течением времени я растеряла свою дерзость и плохие манеры — и сегодня, несмотря на эрекцию Месье, между нами стоит целый мир. Я взволнованно отвожу взгляд.

— Что я должна на это сказать? Только взгляни на себя. Зачем нам эти танталовы муки?

— Какие еще муки? Это нормально, что я хочу тебя. Посмотри мне в глаза.

Месье берет пальцами мой подбородок, и, поскольку я могу ему ответить лишь этим вечным взглядом загнанной лани, его улыбка постепенно становится все шире, пока не показываются завораживающе плотоядные зубы.

— Какая ты красавица, — наконец бросает он. — Ты как будто еще больше похорошела.

Я с горечью отвечаю:

— Не думаю, что мне от этого есть какая-то польза.

— Элли, дело вовсе не в том, что я не хочу тебя видеть. Разве можно этого не хотеть? Я просто не могу. — Глядя мне в глаза, Месье заводит свою пластинку: — Ты же знаешь, что это в итоге сделает нас несчастными. Будь у меня больше времени, мы бы проводили его вместе. Я хочу тебя видеть, разговаривать с тобой, обнимать тебя. Я бы с удовольствием пообщался с тобой за бокалом вина. У меня мало знакомых, с которыми я могу обсуждать книги так, как делаю с Элли Беккер.

Глядя на руль своей машины, он в замешательстве встряхивает головой.

— Разве мы не можем общаться просто так, без секса?

Я не в состоянии сдержать изумленного смеха.

— Да ты посмотри на себя! Посмотри на свои брюки! Ты и в самом деле думаешь, что мы на такое способны?

— Рядом с тобой я понимаю, что не способен, — жалобно подтверждает Месье.

— Никто не способен. Мы в тупиковой ситуации.

Я то кладу ногу на ногу, то снова снимаю ее, не зная, плакать мне или злиться. Я столько ждала Месье, чтобы услышать, как он спрашивает себя вслух, достаточно ли мы благоразумны, чтобы находиться рядом, не думая о постели. Что до меня, так я никогда не могла похвастаться благоразумием в присутствии Месье. Кстати, интересно знать, какой была бы моя жизнь, будь у меня хоть немного этого самого благоразумия. Чего я могла бы добиться?

— Я не могу с тобой видеться, — продолжает он, — потому что от этого пострадает девяносто процентов моего существования. У меня семья, работа, и мне понадобилась бы еще одна жизнь, чтобы найти в ней для тебя достойное место.

— Но… как же делают другие женатые мужчины, изменяющие своим женам?

— Как они делают? — Месье сдерживает язвительный смех. — Очень просто! Они встречаются два раза в неделю в каком-нибудь отеле, раздеваются, рассказывая о своих делах, занимаются сексом, потом расходятся. Она, возможно, спросит у него: «Как поживает твоя жена?», на что он ответит: «Спасибо, хорошо». И все. Как видишь, это просто. Но я так не хочу.

— А у нас разве было по-другому? Не так, как ты описал?

— Нет, не так, — возражает Месье, тряхнув головой, видимо, возмущенный таким сравнением.

— В последний раз, в отеле шестнадцатого округа, все было точно так. — Я с грустью смотрю на него. — Ты пришел, мы занялись сексом, полчаса поговорили, и ты ушел.

— Значит, ты считаешь, что у нас было только это? Правда?

— Я пишу роман о тебе. Если бы у нас была такая простая история, то создала бы комикс.

В некоторые моменты я физически ощущаю ликование Месье от того, что он стал героем книги. Теперь я уверена в одном: если эта история была такой сложной, с самого начала до того, что я считаю концом, то отчасти потому, что он не умеет проводить границу между реальностью и вымыслом. Жизнь, которую ведут любовники в литературных романах, кажется ему слишком красивой, слишком волнующей, чтобы возвращаться к штампам повседневности. Но то, что представляется героическим или романтичным в произведении Стендаля, для таких людей, как я, — просто желающих жить, — превращается в долгое мучение.

Месье, не таясь, разглядывает мои чулки с подвязками (возможно, он даже хочет, чтобы я это видела) и говорит мне:

— Какая симпатичная вещица.

Я одергиваю платье с раздраженной стыдливостью, которой научилась, общаясь со всеми теми мужчинами, что меня не устраивали, так как, хотя они и были хирургами, женатыми, сорокалетними, страстными или порочными, но не все сразу. Я чувствую: Месье улыбается, забавляясь этим новым вызовом.

— Покажи, — продолжает он, и его красивая рука пробирается под мое пальто.

В тот момент, когда она скользит к моему животу, я нагибаюсь вперед, полная решимости закрыть доступ, насколько это возможно, двигая коленями, чтобы изгнать его из себя. Месье наклоняется ко мне и шепчет одновременно обжигающим и ледяным голосом, парализующим меня:

— Не шевелись. Не бойся.

Его ласки немного расслабляют меня, я дышу и вожу глазами, как пойманный за уши кролик.

— Я просто хочу потрогать твою сисечку. Не бойся.

Его большая ладонь принимает ее точную форму и размер, обхватывает меня так нежно и тепло, что я тут же становлюсь мокрой. Я отчетливо ощущаю, как моя грудь дергается и дрожит в его руке, а мой сосок между его пальцами кричит этой мимолетной ласке «да, да, да».

Затем ладонь Месье спускается вдоль моего живота и проскальзывает между моих ног. Я возмущенно отодвигаюсь, он с улыбкой вытаскивает руку.

— Не бойся меня, — повторяет он, гладя меня по щеке своими породистыми пальцами, легкости которых никогда не умаляло увесистое обручальное кольцо.

— Я и не боюсь, — выдыхаю я, и в холодном склепе его машины мое дыхание превращается в тяжелый пар, тяжелый от испытываемого мной страха.

— Поцелуй меня в губы.

Месье неуловимо протягивает мне свои набухшие губы, невероятно притягательные, само воплощение соблазна на земле.

— С какой стати я буду это делать?

— По-дружески, — уточняет Месье, и, поскольку я не могу сдержать смеха, он ко мне присоединяется.

— По-дружески? Ты издеваешься надо мной?

— Разве мы не друзья?

Прежде чем я успеваю что-либо сказать, Месье отвечает за меня:

— Мы друзья. Поцелуй меня.

Поскольку я совершенно не знаю, как возразить, какие подобрать аргументы против этого поцелуя, которого я так жажду, то прижимаюсь своим маленьким ртом к большим и таким приятным губам Месье. Ненадолго, может, на долю секунды. И эта доля секунды напоминает мне о том, как все было в ту пору, когда поцелуи Месье сыпались словно из рога изобилия и не вызывали подобных размышлений и колебаний. Но я никогда не целую своих друзей в губы. Теперь я знаю почему: мы либо друзья, либо любовники, а если быть любовниками и врагами, как я и Месье, все заканчивается разбитым сердцем.

— Мне было бы проще, если бы ты была замужем или жила с постоянным парнем.

Я не решаюсь рассказать Месье об Эдуарде. И обо всех тех, кто мог бы занять его место, если бы он оставил мне на это время.

— Если бы ты хоть немного любил меня, то солгал бы мне! Просто сказал бы, что больше не хочешь меня видеть!

— Я не могу этого сделать, — отвечает Месье, покачав головой. — Это мой недостаток, я не могу обманывать в таких вещах.

Его большие серые глаза никогда не дадут мне ответа, который я лихорадочно ищу: нечто вроде несокрушимой стены отделяет меня от мыслей Месье. Я могу сколько угодно сидеть здесь, но уже вижу, как иду по набережной до метро с головой, полной разных гипотез, крутящихся во мне как барабан стиральной машины. Я поднимаю подбородок с фальшивой гордостью, за которую мне тут же становится стыдно.

— Поклянись.

— В чем поклясться?

— Поклянись, что ты не говоришь мне этого специально, чтобы я за тобой бегала.

Лицо Месье остается непроницаемым, а его глаза по-прежнему смотрят на меня спокойно.

— Но я не хочу, чтобы ты бегала за мной.

— Не хочешь?

— Разумеется, нет. Ситуация и без того достаточно болезненная.

Он бросает быстрый взгляд на часы, и я чувствую его нетерпение. Месье пора, Месье пора, и до следующего раза я буду проклинать себя за то, что так ничего и не сделала, ничего не сказала, ничего не предприняла, чтобы удержать его.

Поток толпы незаметно увлекает за собой его взгляд. Мысленно Месье наверняка уже затерялся среди всех этих людей, растворив свой высокий силуэт и дорогую одежду в заурядности остальных. Возможно, он уже даже в объятиях своей жены. Перед миром, который нас отныне разделяет, я отступаю, делая шаг назад в сторону набережной. Собираясь уходить, он проводит рукой по моему лицу, нежно сжимает двумя пальцами мой нос и говорит:

— Ты красивая, Элли.

— Ну, тогда прощай, — бросаю я с самым печальным в мире видом.

— Почему «прощай»? — спрашивает Месье.

Вместо ответа я едва заметно улыбаюсь и потихоньку пячусь назад до тех пор, пока от этого мужчины не остается только край шарфа из ультрамаринового шелка, заправленный в высокий воротник пальто Lanvin. Там, где люди видят лишь одежду из дорогой ткани, я угадываю Месье, его парфюм, а под ним — аромат его кожи. Я не вдыхала его уже несколько месяцев, но знаю его наизусть, как молитву.

Когда я с разбитым сердцем направляюсь к метро, Месье звонит мне, чтобы побыть вместе со мной эти несколько шагов.

— Ты уже знаешь, как закончишь свою книгу?

— Еще нет.

— Нужен какой-нибудь бурный финал.

— Я знаю, как раз думаю над этим.

Я уже подумываю об одной концовке, которая, может, будет и не очень бурной и зрелищной, но установит между нами нечто вроде равенства — независимо от того, каким это покажется в общем контексте. Но я не собираюсь ему объяснять, почему хочу, чтобы мы были квиты. «Квиты? Квиты в чем?» — удивился бы Месье. Что за счеты могут быть в любви?

И что я ему на это отвечу? Как мне за две с половиной минуты телефонного разговора объяснить: любовь не может быть до такой степени односторонней, и в двадцать лет я еще считаю очки в наших перепалках, как считаю своих любовников? Месье оскорбился бы, и те недомолвки, которые позволили мне увидеть его сегодня вечером, исчезли бы.

— Нужно, чтобы кто-нибудь из нас умер, — предлагает он, и я едва сдерживаю смех.

— Вообще-то, я описываю правдивую историю. Это не совсем литературный роман.

— Я знаю, но как ты собираешься поступить, если никто не умрет? Тебе нужно что-то сильное. Элли могла бы в один прекрасный день узнать, что Месье умер.

Я замедлила шаг, чтобы спокойно насладиться голосом Месье и его очевидным желанием поговорить о моем великом творении. Лишь несколько недель спустя я поняла: он знал, какова была доля реальности и вымысла на трехстах страницах, которыми я так гордилась. И за гранью всех этих литературных рассуждений, моей покорности Месье и даже его относительно прохладного ко мне отношения мы ничем не отличались от персонажей книги. Нам требовался бурный, бесповоротный финал. Без резкого и окончательного разрыва мы могли бы тянуть это вечно, год за годом. Я, во всяком случае. В этой вялой гонке, где не было места усталости, я без конца сталкивалась с Месье, как расшалившийся ребенок: иногда он не обращал на меня никакого внимания, в другой раз оборачивался, замечал меня и тратил пять минут своего времени, чтобы погладить по голове, — и я никогда не знала заранее, какой будет его реакция.

Я хотела знать, постоянно удостоверяться, что эта презренная власть — способность возбуждать его — еще в силе. От этого у меня перехватывало дух. И Месье, конечно, это тоже увлекало, пожалуй, даже больше, чем меня. И если я уберу его из книги, в жизни он все равно останется. Я даже предвидела шок, обратный эффект: угнетенная подробно описанной смертью, брошусь в клинику, дождусь, пока он пройдет по коридору, соединяющему его кабинет с операционной, и молча повисну у него на шее, только для того, чтобы ощутить его тепло, биение сердца у моей щеки, всю эту жизнь в его теле. Нет более эффективного способа вернуться в исходную точку, чем убить Месье самым банальным образом. Но, так или иначе, мне как-то придется из этого выбираться.

И тогда я вспомнила одну фразу, которая вырвалась у него (хотя разве можно утверждать, что у Месье может что-то вырваться?) во время нашего телефонного разговора несколько дней назад:

— Однажды я умру. И тогда я, конечно же, пожалею о том, что не проводил с тобой больше времени.

Раньше я никогда не задумывалась: а ведь Месье когда-нибудь умрет. На тот момент мне будет уже много лет, столько же, сколько сейчас Месье, может, больше. У меня будет муж, дети, своя жизнь. Господи, сделай так, чтобы он не умер. Господи, сделай так, чтобы я узнала об этом из последних страниц газеты. Господи, сделай так, чтобы я никогда об этом не узнала.

Все, я ухожу. Бюстгальтер, чулки, платье, пальто. Ботинки. Трусы слишком далеко. Если я подойду очень близко к кровати, он проснется, и — черт возьми — он захочет узнать, почему я ухожу. А я не могу найти ни одного вежливого ответа, не сейчас.

Вторник, половина первого, и я возвращаюсь домой, — то есть я на это надеюсь.

Дверь весит тонны три, и на ней табличка — Оливье Дестель. Если это правда, если я могу себе верить, я читаю это имя в последний раз, в последний раз касаюсь этой ручки, в последний раз вижу его рожу, в последний раз любуюсь на свою в зеркале его лифта.

Мне предстоит сделать сотню пересадок, чтобы добраться до дома, и сейчас я привалилась к окну в автобусе, соединяющему Балар с двенадцатым округом, из которого надеюсь так или и иначе добраться до дома. Эта затея обещает быть непростой, но я двигаюсь на автопилоте с тех пор, как сбежала из квартиры Дестеля.

Я даже не уверена, что спала той ночью. Он храпел. Я потихоньку включила свой iPod в кровати и слушала Pink Floyd. Никаких эмоций я уже не испытывала, зато выстроила целую теорию, проводящую параллель между Pink Floyd и Вагнером, и, как ни странно, довольно стройную. Это, пожалуй, единственное представляющее интерес из всего, что я создала за последнее время, и я пообещала себе изложить ее на бумаге. Но, если я сделаю это сейчас, получится полная ерунда. Мне и так в последнее время сложно располагать слова друг за другом в нужном порядке, а сегодня утром, в этом автобусе и в таком состоянии — и вовсе невыполнимо.

Мне бы очень хотелось снова пережить те летние приступы творчества, когда я часами напролет сидела за своим столом, но вдохновение тут же улетучивается, стоит мне положить перед собой лист бумаги. И потом я слишком мало времени провожу дома. Слишком много курю. Слишком много пью водки со льдом. Слишком часто встречаюсь с мужчинами. Слишком часто просыпаюсь в четыре дня. Слишком много сплю. Такое ощущение, что я специально довожу себя до состояния, в котором невозможна никакая продуктивность.

Иногда я думаю о том, возвращаясь после вечеринок, подобных этой. Прислонившись головой к окну автобуса, умирая от холода, я понимаю, что погибаю. Этот бесконечный поиск Месье, который я наделяла каким-то смыслом и считала вполне разумным, превратился в полный крах.

Мать все чаще прибегает к прямым намекам, даже мои друзья начали указывать мне на это, и лишь в подобные моменты я тоже ощущаю происходящее со всей ясностью. Уже несколько недель я твердо убеждена, что дошла до предела, но какая-то часть меня, похоже, не хочет этого замечать. Ведь я продолжаю, словно для того, чтобы остановиться, мне нужно нечто худшее, чем это утро после бессонной ночи, чем эта усталость и отвращение к людям в метро. Хотя уже понятно: хуже быть не может.

Этот поезд будет везти меня домой не меньше двадцати одной минуты, и как, скажите, мне такое выдержать? Я совершенно измучена, все мои мышцы болят, мне слишком холодно и слишком жарко, неподвижно сидеть на жестком сиденье — настоящая пытка, но в положении лежа я бы просто завыла. Мне везде некомфортно на этой земле, но, по крайней мере, когда люди исчезнут и я останусь одна, у меня будет достаточно времени, чтобы найти для себя удобную позу.

Я просто сгораю от внезапного и невозможного желания оказаться в другом месте, во всех смыслах, которое несет в себе это слово. Мне помогли бы забыться чтение и музыка, но почитать нечего, a Pulp в моих наушниках подобен тем божественным симфониям Бетховена, которые нельзя слушать чересчур часто. Шесть песен проиграли, а я даже ничего не почувствовала. Единственное, в чем уверена, так это в том, что «Бар „Италия“» мне всегда будет напоминать Оливье Дестеля, ночи, проведенные с ним, и эти моменты, когда заключительный взрыв моей жизни кажется мне более неотвратимым, чем прежде.

В этой песне есть все. Синтетический истеричный фон, посреди которого звучит слишком живой голос Джарвиса Кокера, словно с трудом подчиняющийся ритму; пронзительный переход и припев в совершенно другой, возбуждающей манере. Слушая ее в том состоянии, которое он описывает, начинаешь чувствовать себя не так одиноко. Но в нормальном состоянии одна только музыка с новой силой напомнит о том, как мне было плохо. Надеюсь, я не буду убиваться все три минуты сорок четыре секунды, но именно благодаря этому чуду, рождаемому песней, я питаю такую безумную любовь к словам. Я считаю изумительной их способность вызывать в нужных дозах отвращение или радость. Черт! Абсолютное понимание этой песни, гениальная проницательность слов вызывает у меня слезы. И кто возвращается на своем черном боевом коне, как только я делаю такое головокружительное открытие? Кто внезапно выплывает из полузабвения, в которое его повергли месяцы молчания? Поскольку есть все же в мире один человек, присутствие которого я могла бы сейчас вынести, и с кем сумела бы хоть немного забыть, что сегодня, именно в эту минуту, мне ужасно плохо. Месье обнял бы меня, и впервые его манера кичиться тем, что он все уже знает, что пережил это раньше, чем я, перестанет меня раздражать и вызовет чувство успокоения.

Я смогу повторять «мне плохо, мне плохо» до тех пор, пока мне не станет лучше или пока я не свалюсь с ног от усталости, и я уверена: увидев мое состояние, Месье поймет меня и не сделает ни одного обидного комментария. Месье знает цену любопытству. Я расскажу ему о «Баре „Италия“», звучащем в этом невыносимом темпе, который невозможно обуздать, и он будет гладить меня по волосам, чтобы успокоить, и в последнем припеве мы ощутим ту же счастливую дрожь, что и при чтении «Лона Ирены».

Как же мне надоели эти фантазии.

Я несколько раз вспоминала о нем вчера. Было очень холодно, и я вышла из «Барона», повиснув на Оливье Дестеле — в буквальном смысле; иными словами, он тащил меня на себе.

На часах — четыре часа утра, Париж выглядит пустым и грязным, но, глядя на небо, можно представить себя в рекламе «Шанель» с Эстеллой Уоррен. Я никогда еще не бывала в таком состоянии, чувствуя себя то безумно счастливой, то очень несчастной. Я задыхалась, словно перед смертью, и каждое слово приходилось делить на три слога. Я все время боялась описаться и то и дело останавливалась посреди улицы, за какой-нибудь заснеженной машиной, но сидя на корточках со спущенными трусами в отчаянии смотрела на Оливье, спрашивая у него, почему не могу пописать, почему, почему? И он спокойно, со взглядом, который в подобной ситуации я хотела бы видеть у Месье, объяснял мне, что это нормально. Что я пописаю позже. Все это он произносил с похотливостью, которая вызывала во мне отвращение и подстегивала кровь, поскольку, не испытывая к нему ни малейшего влечения, равно как и желания секса, я, словно в воздухе, нуждалась в какой-нибудь значимой сцене, в стиле «Мадам Эдварда».

Я почти сидела голой задницей в снегу, прикрывшись своим черным пальто, подняв капюшон, — согласитесь, было заманчиво провести параллель.

Оливье вел меня к машине, но каждые три шага я останавливалась, чтобы задать ему какой-нибудь нелепый вопрос или потребовать обещаний, которые мне были совершенно не нужны, — понимал ли он? Это было моей дилеммой. Я рассказывала ему свою жизнь в самых интимных подробностях, шатаясь у его плеча, будучи уверенной: несмотря на все, что отдаляет меня от него, на все, что меня отталкивает в нем, Оливье понимает меня лучше других.

Иногда отвращение, которое я к нему испытывала, заставляло меня на несколько секунд зачарованно замирать. Эйфория превращала все эти ощущения в поистине космические эксперименты: определенное знание такого типа мужчины и его извращений доставляло мне нездоровое удовольствие, и я испытывала острое головокружение от своего падения. На повороте улицы я прислонилась к дому, раздвинула ноги и подняла юбку, велев Дестелю лизать меня прямо здесь и сейчас. Невозможно описать, что было в его взгляде, когда он ответил мне отказом. Он улыбался. Мне это нравилось. Мне бы понравился любой, самый грязный, самый ошеломляющий разврат.

Когда мы шли мимо автобусной остановки, все изменилось. Я беседовала с ним, как с близким другом, и прямо посреди фразы на какую-то очень личную тему внезапно утратила всякую мотивацию, всякое желание продолжать разговор и вообще находиться рядом с этим мужчиной. Я видела, как на нас смотрят люди: шла стиснув зубы с видом пятнадцатилетней девчонки, на слишком высоких каблуках, а Оливье, в своем костюме, длинном пальто, выглядел словно мой отец, как сам дьявол.

Я не понимала, зачем рассказала ему столько сокровенных вещей о себе. От тоски мне хотелось умереть прямо посреди улицы. И когда я добралась до самого дна, сильнейший всплеск адреналина снова вытолкнул меня на поверхность, и я принялась с удвоенным энтузиазмом выкладывать ему все свои тайны, будто какие-нибудь пустяки, прерывисто дыша, как шлюха во время секса. Я снова была в миноре, когда Оливье прошептал мне в машине:

— Мы созданы друг для друга. Вы прекрасно это знаете, Элли. (Потому что я попросила его называть меня на «вы», словно в каком-нибудь любовном романе.)

Я выдавила из себя кислую улыбку и подумала: «Месье, Месье, Месье» так энергично, что он наверняка проснулся посреди ночи, сам не зная почему. Я верю в подобные вещи. Верю и знаю, потому что сразу после этого все стало совершенно невыносимым, словно он видел меня стоящей на четвереньках на диване Оливье, превращающей в нелепые «Да» свои позывы к зевоте, слишком пьяной, чтобы возбудиться, с одним порванным чулком, с другим — съехавшим на лодыжку. Словно мне было мало моего возмутившегося сверх-Я, каждое мое движение проходило через воображаемую цензуру Месье, вздыхающего: «Элли, ну что ты тут делаешь? Мало того что этот парень извращенец и тяжелая гиря, специально созданная, чтобы утащить тебя на самое дно, мало того что ты дошла до опасной грани, как крыса в крошечной клетке, готовая отгрызть собственные лапки, — это безвкусное зрелище просто внушает отвращение. Тебя можно разместить на сайте для придурков с увлекательной подписью под фотографией: „Маленькая пьяная шлюшка дает себя трахать как попало“, а в комментариях напишут: „бедняжка“ или „впечатляет“. Я действительно беспокоюсь о тебе, Элли. Разве я не сказал тебе в день твоего рождения, когда мы сидели в моей машине: „Береги себя“? А ты мне ответила, вздернув свой милый маленький подбородок: „Не понимаю, почему ты обо мне беспокоишься. Ты мне не звонишь, мы больше не видимся“. Ты упрямилась, словно не понимала, в чем дело, но ты все прекрасно знаешь, вот почему я беспокоюсь о тебе. Потому что я предчувствовал подобную сцену, о которой ты жалеешь, и твои сожаления хуже всего. От тебя за версту несет мужчиной, который совершенно не знает, что тебе нужно, и которого тебе даже не хочется ничему учить. Я понял это по тому, как ты вздрогнула, когда я назвал тебя „моя любимая девочка“, словно ты считала совершенно немыслимым, что, вопреки всему, я могу по-прежнему тебя любить. Я говорил тебе о взгляде зверька, которого убивают, об этом затуманенном взоре, появляющемся на твоем лице, когда я вхожу в тебя и ты перестаешь двигаться. Ты смотришь на него таким же взглядом, принадлежащим мне, ты позволяешь этому придурку извиваться над тобой и шептать тебе в ухо омерзительные слова, называть тебя „милой“, даже если это вызывает у тебя гримасу, заставляя отворачиваться как можно дальше, — и как он не может этого понять, Элли? Какое безумное ослепление не дает ему видеть твою напряженность и то, как ты терпишь каждый его поцелуй? Ты ненавидишь его так сильно, что он должен это чувствовать, ты бы такое почувствовала — разве нет? Может, он просто считает тебя ненормальной? Неужели можно быть таким глупцом? Мне кажется, дело здесь в другом: возможно, он давно понял, как сильно ты его ненавидишь, но ему на это плевать. Пока ты не прокричишь ему это в лицо, он будет играть в твою игру и отвечать на все твои лживые крики, на все твои притворные спазмы. А ты не из тех, кто кричит. Ты терпеливо ждешь, когда все закончится, а после всего пишешь о нем, об этом посредственном ничтожестве, этом омерзительном зануде.

Ты попробуешь всех мужчин, пока все не поймешь, но одно верно, Элли, тебе абсолютно нечего делать в мире, где трахают девчонку, пока она еще способна издавать звуки, какими бы они ни были. Пора тебе отсюда бежать, даже если идти некуда, но я предпочитаю видеть тебя бредущей по улицам в пять часов утра по жуткому холоду, чем лежащей под этим разгоряченным жирным боровом. Ты и сама это предпочитаешь, признайся».

Последнее оскорбление, незамеченное мной раньше, то, что вполне могло спровоцировать все мои неверные поступки: от Оливье Дестеля пахло Habit Rouge. Когда до меня это дошло, я поняла: он должен остановиться, или я умру прямо сейчас. Этот ультиматум длился всего долю секунды, но я его никогда не забуду.

Со мной то самое восхитительное старое издание «Цветов зла» Бодлера — подарок Месье на мой день рождения. Из-за этой книги у меня весь вечер не закрывалась сумка. Никто не понимал, зачем я ношу с собой подобный раритет (думаю, никто также не понимал, почему я встречаюсь с таким старым мужчиной, но по этому поводу вопросов мне не задавали).

Внутри книги лежит маленький листок бумаги, я неловко разворачиваю его: «Подарок от С. С., 14. 12. 2009». Обычно я прячу подарки Месье в нагромождении скомканных шмоток, но недавно мать решила навести там порядок и каким-то чудом не нашла эту маленькую записку, где предательское имя написано полностью, четко, словно вызов. Нам с Месье, однако, известно, что нас связывает только эта книга, именно потому я таскаю ее повсюду. По этой же причине, лежа в позе зародыша на своей кровати, в доме, где все только просыпаются и собираются на работу, я положила ее рядом, на уровне лица. Так, между парами алкоголя и зубовным скрежетом я вспоминаю ту среду декабря, в его машине. Десять минут вспомнить несложно, и это единственный момент за последнее время, когда встрепенулось мое сердце, — я имею в виду от любви.

Я решила больше не описывать все эти телефонные звонки и банальные свидания, которыми удостаивает меня Месье. Через несколько месяцев, возможно, уже ничего не вспомню из последних встреч с ним, за исключением двух-трех вещей, и прежде чем заснуть, я хочу их записать:

Даже если я больше не стремлюсь так яростно ему принадлежать, мне по-прежнему необходимо с ним разговаривать. А эти разговоры снова вызывают у меня желание влюбиться.

Если хорошенько подумать, может так оказаться, что Месье тоже любит меня и наша связь похожа на пьесу Расина, где все разлучает любовников. Но в данном конкретном случае центральный сюжет от этого не стал красивее: отели по вторникам сменил его черный автомобиль, и теперь мы видимся не больше четверти часа в паркинге или в ряду припаркованных машин, а Месье даже не снимает своих солнечных очков. Я продолжаю упорно надевать чулки с подвязками, чтобы он их видел. Я ввела в наше общение саркастические нотки, он их не понимает, обижается из-за пустяков, настаивает на темах, от обсуждения которых я уклоняюсь. Наперекор всякой логике он отказывается признавать, что любовники не могут находиться вдалеке друг от друга больше одного дня, — поэтому мы что-то другое. И это другое — необязательно веселое, но заманчивое, и вот все, что я знаю.

Мне кажется, я нашла хорошую аллегорию — и забудьте все глупости, которые я могла написать раньше: наша история похожа на мультик, чересчур затянутый, где потрепанная мышь вяло вертит задом перед крупным, чрезмерно упитанным котом. Они обречены продолжать, потому что жизнь станет слишком странной без этой бесконечной гонки.

Месье медленно проник пальцем в мой анус, и, словно забившийся в норку зверек, которого донимают, я отчаянно сжалась вокруг него, с такой поспешностью, за которую мне тут же стало стыдно.

— Да, милая, — убаюкивал меня Месье почти растроганным голосом, пока я все более откровенно терлась об шершавые простыни (умопомрачительное сочетание, от чего хотелось кричать). — Да, моя девочка.

Мысль о том, что он может видеть, до какой степени я набухла, не в силах сдерживать переполняющий меня поток, показавшийся под ягодицами, вызывала во мне конвульсивную дрожь. Неизбежен тот момент, когда это липкое возбуждение станет нестерпимым.

— Твоя маленькая киска, — произнес Месье своим низким спокойным голосом. — Какая же она красивая, твоя киска. И мокрая, именно так, как я люблю.

— О, я хочу твои пальцы, — промурлыкала я вместо ответа млеющим голосом порноактрисы, вздрагивая от гордости.

Но рука, опускавшаяся, чтобы выполнить мою просьбу, не смогла удержаться и попутно с сочным звуком шлепнула меня по попе.

— Ты получишь больше, чем мои пальцы. Наберись терпения.

Не могу точно вспомнить, что было потом. Думаю, я уткнулась в свою подушку, возбужденная до крайности этой замечательной складкой на постели и пальцем Месье в моем анусе, к которому он вскоре присоединился языком, что показалось мне верхом наслаждения.

Затем он неторопливо принялся буквально поедать меня, раздвинув мои ягодицы, но при этом самым жестоким образом обходя стороной мою киску. Даже когда я возмущенно подставляла ему свою вагину, Месье лишь слегка касался ее подбородком. Мне казалось, что я вся превратилась в трепещущую от ожидания плоть, раздувшуюся до невероятных размеров. Всего несколько месяцев назад (казавшихся мне тысячелетиями) обратиться к Месье в тот момент, когда он лизал мой анус, представлялось мне совершенно недопустимым, но теперь растущее желание стало таким сильным и настоятельным, что, вздрагивая ягодицами перед его носом, я пробормотала:

— Но сделай уже что-нибудь!

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Я снова уткнулась в подушку, не зная, что могло бы доставить мне большее удовольствие: его пальцы или рот, или, быть может, член? Как можно между этим выбрать? Масса ответов на вопрос Месье вызывала у меня головокружение, а его умелый язык, то длинный и бархатный, то твердый и проникающий, еще больше сбивал с толку. Я нахмурилась, прежде чем пробормотать в простыни:

— Сделай что-нибудь с моей киской!

Набравшись неизвестно откуда взявшейся наглости, я продолжила:

— Меня нервирует, что ты специально ее не касаешься.

Он тут же поднял свое лицо, я же из-за полусфер собственных ягодиц смотрела на него с полузакрытыми глазами, сгорая от возбуждения. Этот восхитительный рот обрел новые округлости, припухлость в результате долгих и умелых ласк, готовящих меня к проникновению, и в облике Месье ощущалось что-то звериное — словно хищника прервали в разгар пиршества.

Я слабым неуверенным голосом собиралась дать ему какое-нибудь указание, когда две сильные руки перевернули меня на спину, словно жука, и слова «зверь» стало недостаточно для описания Месье, стоящего на коленях с торчащим из черных волос твердым напряженным членом перед моими широко раздвинутыми ногами. Сколько плотоядности было в его взгляде, когда он перевел его на низ моего живота, который он удерживал в бесстыдной позиции своими большими руками. Он был похож на кого угодно, только не на хирурга, — потому что это было немыслимо, потому что любой инструмент в его руках тут же стал бы смертельно опасным! В целях моего полного и беспрекословного повиновения! Месье без одежды представлял собой лишь длинное стройное тело, очерченное вокруг его члена, сейчас единолично руководившего всеми его движениями, поведением, действиями по отношению ко мне.

Не осталось и следа от той утонченности, которую я тысячи раз нахваливала перед своими подружками, описывала в книге, представляла в фантазиях, идеализировала и тщетно искала у многих других. То, что сейчас творилось в мыслях Месье, было старо как мир и даже лежало в его основе, и, обнажив зубы, он прорычал, не сводя глаз с моей сочащейся щели:

— Не шевелись. Дай мне на нее посмотреть.

Продолжая глядеть на меня, он взял в руку свой член — от смущения я проворно, словно насекомое, вжалась в подушку. Я ожидала всего, кроме того, что он схватит меня другой рукой за горло, без всякой нежности, и в смятении мои глаза кричали: «Ты же не задушишь меня?». Поскольку ему было достаточно нажать чуть сильнее, и его жесткие пальцы, разрывая розовые хрящи, впились бы в мягкую плоть моего горла. Я неотрывно смотрела на него с таким ужасом, что Месье большим пальцем погладил меня по щеке, прошептав:

— Не бойся, девочка моя.

Мое сердце билось как птица, мне было трудно дышать.

Постепенно давление ослабевало, и я, болезненно сглотнув, смогла возобновить дыхание. Член Месье подрагивал в его правой руке, а я зияла самым постыдным образом со своей взбудораженной киской, раскрытой перед ним, всей моей плотью, приведенной в смятение, выставленной напоказ. «Господи, на кого я сейчас похожа», — подумала я, заставив себя поднять глаза на его сосредоточенное лицо.

«Ты похожа на шлюху, — ответил мне взгляд Месье. — Я вижу твой анус, твою киску, я вижу даже то, что у тебя внутри, и ты похожа на шлюху. Поэтому я такой твердый, готовый взорваться, наблюдая, как ты стонешь на простынях, с ускользающим взглядом и устами, уже не знающими, что сказать. Как будто им нужно что-то говорить. Как будто твои вторые губы не рассказали гораздо больше. Ты можешь прятаться, сколько хочешь, сжимать ноги, если желаешь. Я и так знаю, что скрывается между ними, какое маленькое ненасытное лоно, в слезах умоляющее о том, чтобы его скорее заполнили. Только послушай, какие похотливые крики ты издаешь. Прислушайся к себе. Твоя вагина широко раскрыта, вход расширен, а ты позволяешь себе закрывать глаза — какой в этом смысл, Элли? Почему я не могу иметь одновременно твой анус и твою душу? По какому праву ты налагаешь запрет на извращенные мысли, теснящиеся в твоей маленькой светловолосой головке, когда перед моим взором более искренний собеседник, чем ты, ради моих пальцев или члена, а может, даже ради моих губ и языка готов убить? Ты хочешь дать это кому-то другому? Какому-нибудь идиоту, который даже не поймет, какой подарок ты ему делаешь, не пряча глаз, Элли?

Наши встречи всегда так быстро заканчиваются. Через несколько дней ты будешь лихорадочно мастурбировать, вспоминая эту сцену, потому что так и не осмелилась пережить ее сейчас, когда у тебя есть все средства для того, чтобы испытать оргазм, царапая мне спину ногтями. Ты будешь за это сердиться на себя и проколешься путаными, сумбурными сообщениями, из которых я пойму лишь, как тебе меня не хватает. Поэтому смотри на меня. Положи маленькие пальчики на свою истекающую соком щелку, бросая мне взглядом вызов попробовать найти на земле такую же красивую развратницу, как ты. Положи свои пальчики. Трогай себя».

Но я не стала себя трогать. Вместо этого я сказала Месье, сложив бантиком мокрые от слюны губы:

— Полижи мне киску.

Полижи мне киску!

И тогда Месье положил обе руки мне на ляжки, раздвинув меня с влажным хлюпаньем, от которого я вздрогнула. Вот что значило быть открытой, по-настоящему, безмерно открытой. Его пальцы, проследовав вдоль входа, медленно заскользили по моим губам до тех пор, пока не добрались до идеального места с точностью до миллиметра (как у хирурга). Я дернула ногами, словно бабочка, пришпиленная к картонке, и Месье, внимательно наблюдавший за малейшими изменениями на моем лице, тут же легонько схватил меня, зажав между указательным и средним пальцами, как сжимают маленький носик ребенка. Но под прикрытыми веками я чувствовала его пристальный, пронизывающий взгляд.

Погрузив вовнутрь два пальца, он открыл меня как рану, с той же серьезной деликатностью, обнажил бархатную плоть, которую никто никогда не видит, раскрывая каждую складочку. И я, словно змея, извивалась на кровати, бормоча совершенно непонятные обрывки слов (из первобытного языка любви).

Мы с Бабеттой однажды задумались, какой безмолвный вопрос задают нам мужчины во время секса, чтобы мы повторяли в ответ «Да, да, да». Поскольку бывают риторические вопросы, существуют и подобные ответы, не утверждающие и не одобряющие ничего конкретного: «Да», рождающееся в этот момент, из этих уст, является тотальным согласием — даже Согласием с большой буквы, его сутью. Это не просто «Да» чьим-то пальцам или члену, что в любом случае могут меняться, даже если являются осью вращения этого недолговечного параллельного мира. «Да» означает принятие в целом данного мгновения, удовольствия, истинного смысла счастья без осмысления всего, что было до и будет после момента благодати. И здесь нечего сказать, кроме «Да». Это ярко звучащее междометие наилучшим образом выражает хрупкое и невероятно мощное ощущение полной свободы, безусловной любви.

И я вспомнила, как Генри Миллер описывал звук, создаваемый пальцем в женском лоне, нечто вроде едва слышного «сквиш-сквиш», — тогда как внизу моего живота Месье производил настоящее хлюпанье, и его не могло заглушить мое бормотание. Звуки сосания были далеки от скромного «сквиш-сквиш» будуара XIX века. Миллер говорил о маленьком зверьке — его принуждают говорить, а мне сейчас казалось, что у меня внизу огромный рот, истекающий слюной, заполненный множеством языков, пытающихся произносить слова одновременно, вовлекая в это мое горло, — и я неожиданно для себя сказала:

— Поцелуй меня.

Месье, не оказывая ни малейшего сопротивления (видимо, он решил, что я дошла до нужного состояния), прижался своими губами к моим, запечатлев сначала целомудренный поцелуй на этой плоти, требующей непристойностей. Я завороженно смотрела на мужскую голову между моих ног, на эти руки, каждый палец которых впился в мои ягодицы. Я скорее ощутила, чем услышала, его горячее дыхание.

— Ты пахнешь так вкусно… Как же приятно пахнет твоя киска!

Когда я переводила дыхание, уже готовясь к подступающим к горлу крикам, Месье принялся добросовестно меня лизать словно марку, сначала очень медленно, чтобы я чувствовала, как каждый квадратный сантиметр открывается под его языком! Вот какое сравнение пришло мне в голову на несколько секунд, именно перед тем, как он проник в меня языком будто членом, и это ощущение быть наполненной совсем чуть-чуть так меня возмутило, что я в безумном ритме принялась сучить ногами возле его ушей. Нейтрализовав эти действия коротким толчком по коленям, он продолжил меня целовать, взглядом требуя полного подчинения от вечно строптивой, самой лихорадочной части моего тела.

Я почти видела, как набухаю и твердею под его губами, выпираю маленьким мокрым соском между его зубами, скольжу как линза в его пальцах, когда он всем ртом прижимался к моему лону и словно пил, пил, пил еще, неутомимо. За несколько минут Месье превратил все мои долгие мучения, бесконечное ожидание, оскорбления, унижения в необходимый путь, ведущий к моменту неземного блаженства. Это невозможно выразить словами и другими средствами, к которым обычно прибегает человечество. Язык любви соткан из прикосновений бедер, шороха простыней, внезапного замирания и, разумеется, тех волнующих «Да, да, да».

В тот момент, когда я меньше всего этого ожидала (я ворковала без остановки, затерявшись в вихре неземного удовольствия), Месье ввел два пальца в мой анус — и я чуть не заорала, Боже, чуть не заверещала как безумная, впрочем, думаю, именно это я и сделала. Те, кто знает — а я полагаю, их немного, — поймут, какое острое удовольствие, смешанное с отвращением, я тогда испытала. Скорость, с которой я открылась и закрылась, скрутила мне внутренности, и я закричала, не в силах пошевелить ногами.

— Сейчас я войду в твою попу, Элли, — прошептал Месье.

— Но почему не спереди? — пробормотала я, захлебнувшись в собственном вздохе.

— Потому что это будет восхитительно, мой член в твоей маленькой попке, а прямо над ним — твоя истекающая соком киска.

Месье медленно поднялся надо мной. Его член блестел в розовом полумраке комнаты (я уже и забыла, как это бывает: мужчины, член которых увлажняется после нескольких минут ласк).

— Раздвинь ее пальчиками.

Я подчинилась, держа свою щель распахнутой настежь, издающей нечто вроде вибрирующего ультразвука. Месье начал пробираться внутрь, проталкивая кончик своего члена в мокрое от слюны отверстие. Я ощутила короткую боль, когда одним толчком он оказался наполовину во мне, прошептав:

— Я уже здесь, милая… я уже здесь.

Едва я успела перевести дух, как ощутила его мягкие волосы у своих ягодиц, а внутри себя — несколько сантиметров возбужденной плоти, наполнившей меня до отказа, как последнюю шлюху.

— Он в тебе, Элли. В самой глубине твоей попы.

— Да, да, да…

— Поговори со мной, расскажи, как тебе приятно, когда я трахаю тебя в попу.

— Мне так приятно, — повторила я, приторно растягивая олова и меняя тональность. — Твой член такой… (мгновение полного затмения, когда мой словарный запас иссяк, а Месье, похоже, застыл надо мной в ожидании нужного прилагательного) такой приятный!

— Посмотри на себя, — улыбнулся Месье.

Я бросила лишь короткий взгляд в ответ на его кивок подбородком, смущенная до тошноты непристойным видом моей набухшей киски, лениво раскрытой, влажной и красной. Рефлекторным движением я захотела ее спрятать и принялась мастурбировать. Месье тут же раздвинул меня еще шире одним движением своих рук, и теперь я лежала на гостиничной кровати с распахнутыми настежь ляжками, заполненным животом (и это ощущение переполненности вызывало одновременно экстаз и мучение). Половина его почти болезненно твердого члена то показывалась над моими ягодицами, то снова погружалась до самого конца, прямо над моей блаженно зияющей щелью, застывшей в изумленной гримасе. И пока я ощущала себя последней из шлюх, Месье пристально смотрел на меня, не испытывая никакого намека на отвращение, и, похоже, находя гениальным этот контраст между моим трепещущим телом и еще цивилизованным лицом, — как он там назвал его по телефону? — кукольным.

Но, поскольку удовольствие чудесным образом нарастало, для цивилизации здесь с каждой секундой оставалось все меньше места, и мир под моими опущенными веками становился более размытым, сердце билось сильнее, нервы напрягались до предела. Воздух словно загустел. И все вдруг стало более красивым, более теплым, словно, не отказываясь от Месье, я оказалась одна в этой комнате, не опасаясь ничьих взглядов. Словно в разгар моих занятий мастурбацией мне неожиданно катапультировали мужчину, способного украсить мой обычный ритуал своим членом, как метрономом, умеющим подобрать прекрасные слова для сопровождения моего бессвязного воркования. В тот момент, когда мое чрево уже начало судорожно сжиматься вокруг него, Месье, до сих пор тщетно испробовавший все способы повергнуть меня в растерянность, поступил самым отвратительным образом. Он, внезапно выйдя из меня, застыл как статуя, руками принуждая быть послушной, и принялся внимательно разглядывать свое творение, с гордо торчащим у живота членом, словно собирающимся проникнуть в собственный пупок.

— Прекрати сейчас же! — задохнулась я, придя в ужас от непристойности ситуации и предположения — довольно реального, учитывая обстоятельства: я настолько распахнута, что могу невольно втянуть в себя весь воздух этой комнаты.

Но Месье был мужчиной, и его мало волновали проблемы подобного рода, поэтому он оставался на месте, удерживая меня за колени, неторопливо разглядывая мой анус и киску, пока я в ужасе застыла от неловкости. А может, наоборот, он прекрасно осознавал, что из страха я не посмею пошевелиться. Вот так я оказалась лежащей неподвижно с неутомимо, почти лихорадочно дергающейся рукой, позволяющей мне не думать о том, как я выгляжу со всеми своими выставленными напоказ отверстиями. Я пищала:

— Войди в меня!

— Подожди, дай еще немного на тебя посмотреть, — повторял Месье, забавляясь тем, что водил своим горячим членом между моей попой и влагалищем.

— Пожалуйста, — мяукнула я, надеясь разжалобить его этой слащавой покорностью.

— Продолжай ласкать себя, — только и ответил он.

«Ладно, — подумала я, изображая послушание. — Но члена мне все-таки будет не хватать».

И поскольку завороженный Месье никак не мог оторваться от этого зрелища, я быстро выгнулась и сама насадилась на его член своим анусом, обхватив его спину ногами, чтобы отрезать все пути к отступлению. Тут же его длинная рука, которую я обожала и опасалась в равных дозах, устремилась к моей шее.

— Прекрасно, — произнес Месье, и, пока я поднимала к потолку широко раскрытые от удивления глаза, он заполнил мою киску неимоверным количеством пальцев, не переставая двигаться во мне в определенном ритме.

Существуют ли в мире слова, способные описать этот совершенный ритм, который они порой находят, каким-то чудом, после множества неудачных экспериментов? Ритм, который, кажется, совпадает с каждым сокращением всякой из этих таинственных мышц, словно предугадывая их частоту. К моим глазам подступили слезы.

— Какая ты шлюха, Элли, — улыбнулся он, когда я принялась повторять в безумном ритме, что скоро кончу.

Мое имя в его устах и в этом контексте звучало как прицельный удар тонкой плеткой. Я не могла сдерживаться достаточно долго (и один только факт, что мне приходилось сдерживаться, уже был победой над жизнью и всем миром), чтобы как следует расслышать его последнюю прекрасную фразу. Но я как будто припоминаю, что среди моих воплей, среди шума накатывающей волны, он произнес голосом, приближающимся к оргазму:

— Какая же ты мокрая, детка…

После этого я несколько секунд думала только о том, как вновь обрести дыхание, чувствуя, словно через плотную пелену тумана, свои влажные бедра и еще твердый член Месье. Купаясь в ощущении абсолютной наполненности, расслабленно валяясь на измятой постели, я пыталась перевести дух, неожиданно потеряв интерес к его действиям надо мной, к внезапной напряженности его члена среди моих уставших мышц. Только когда он впился ногтями в мои бедра, сжимая меня до синяков, я открыла один глаз. Оргазм Месье начался подобно дуновению ветра по поверхности воды: на моих глазах его торс, затем шея покрылись волной мурашек, и, словно в раздражении, его брови сдвинулись к переносице. Из-под полуопущенных век его темно-серые глаза искали мой взгляд.

«Господи, как же он красив», — отчетливо подумала я и, не в силах помышлять ни о чем другом, зачарованно смотрела на него. Этот нос с тонкими вздрагивающими ноздрями, еще недавно скользивший между моими коленями и ягодицами. Этот рот, всегда приоткрытый во время секса, с сочной нижней губой, упругой, словно изумительный женский зад. Эти длинные томные ресницы. Эта невероятно нежная, как будто девичья, кожа на безупречном мужском теле. Эта резкость в его чертах, жесткая красота лица, когда он вот так вибрировал надо мной, на грани капитуляции.

Месье больше не боролся. Месье цеплялся за меня взглядом, пока я ритмично сжимала анус, внезапно возбудившись от его вздрагивающих губ, млеющих глаз, которые иногда даже забывали открываться.

— Я сейчас кончу, — прошептал он, запуская пальцы в мои волосы.

«Я люблю тебя», — лаская его щеку ладонью, подумала я, прежде чем ответить:

— Давай.

И тогда он выскочил из меня, держа свой член в руке, на которой от напряжения проступили вены, кости, сухожилия, вся невероятная архитектура тела. Не в силах прервать свою комфортабельную неподвижность, я смотрела, как он бесконечно изливается на мою киску. Нереально белый цвет спермы блестел, словно слюна, на моих наконец-то насытившихся половых губах. На его члене выступила еще одна капля, которую я сняла кончиком пальца и поднесла ко рту, умоляя странно хриплым голосом:

— Обними меня, пожалуйста.

Тишина в этой желтой комнате была нежной, как тогда — во время сиест с родителями — мне было пять лет. Я не могла придумать, как красиво ее нарушить. Поэтому голосом, переходящим в шепот, сказала:

— Я не хочу разговаривать с тобой о банальных вещах. Мы так редко видимся, и я всякий раз ненавижу себя за то, что рассказывала тебе о своей учебе, однокурсниках, прочих дурацких вещах.

— Но меня интересуют эти дурацкие вещи, — возразил Месье, руки которого, сложенные крест-накрест на моей груди, не сдвинулись ни на йоту. — Мне интересно все, что тебя касается.

— Я хочу поговорить с тобой о литературе. Именно она связывает нас лучше всего. Но мне столько нужно с тобой обсудить, что не знаю, с чего начать.

Повернувшись к нему, я глупо добавила:

— Останься со мной хотя бы, пока мы не поговорим о Батае.

— Элли, ты в самом деле думаешь, что можно обсудить все творчество Батая, пусть даже за два-три часа? Нельзя просто так, с наскока рассуждать о литературе. Это нормально, что мы рассказываем друг другу о нашей жизни, подобные предварительные беседы необходимы.

— Да, но ты остаешься со мной так недолго, что у нас хватает времени только на эти предварительные беседы.

Поскольку я опустила подбородок, Месье резко выпрямился, положив руку мне на шею.

— Ты же знаешь, у меня обязательства.

— Да.

— Но что мы можем поделать, Элли? Ты хочешь, чтобы мы перестали видеться?

— Не знаю. По правде говоря, в последнее время я уже ничего не знаю.

— Ты больше не хочешь меня видеть?

— Я не знаю!

Я зарылась в подушку на несколько секунд, чтобы перевести дыхание и скрыть свое раздражение.

— Понимаешь, поддерживая такие редкие встречи, по каплям выдавая свидания, ты сделал нашу историю непохожей на другие.

— Разве это плохо?

— Это палка о двух концах. Ты прекрасно знаешь.

— Я и не хотел, чтобы наш роман походил на истории обычных людей. Мы с тобой заслуживаем гораздо большего.

Месье всегда говорил с таким апломбом, что мне не хватало мужества открыто ему противоречить. Уткнувшись лицом в его плечо, чтобы скрыть грустную гримасу, я продолжила:

— Согласна, но я бы, возможно, предпочла быть более обычной, однако при этом видеть тебя чаще. Может, мне бы понравилось встречаться с тобой каждую неделю в отеле и, пока ты раздеваешься, спрашивать, как поживает твоя жена. Это было бы лучше, чем видеть тебя по пять минут каждые три месяца и никогда с тобой не разговаривать. Возможно, это ужасно банально, но ничего плохого в том нет. Если люди так поступают, значит, имеются какие-то преимущества.

Я ощутила, как шевельнулись губы Месье в моих волосах. Его презрение выражалось в этой кривой усмешке, а также в том, как он резко поднял лицо от моей головы, словно моя вульгарность распространяла неприятный запах.

— Ты считаешь, что смогла бы написать книгу на основе самой банальной истории, которую мог бы пережить кто угодно?

— Я просто была бы счастливее, если бы встречалась с тобой. Сколько из трехсот страниц этой книги были написаны только потому, что я тебя не видела, а мне, так или иначе, необходимо было с тобой разговаривать?

— Я знаю, детка, — вздохнул Месье, нежно растирая мою маленькую грудь, словно пытаясь таким образом изгнать из меня жалобы, которые я ему предъявляла.

— Тебе плевать на это.

— Конечно же нет! Почему ты так говоришь? Если бы я мог проводить с тобой больше времени…

— Но у тебя нет времени. У тебя никогда нет времени. Я это знаю. Мне надоели фразы, начинающиеся словами «если бы».

— Да, у меня нет времени. Я работаю по четырнадцать часов в день, и у меня есть семья.

— Тогда почему ты не скажешь мне, что между нами все кончено?

— Потому что у меня нет ни малейшего желания это заканчивать!

Что меня больше всего поразило в тот момент? О чем я подумала сначала: «Какой же он гнусный эгоист» или «Он не хочет со мной расставаться»? Что я испытала: облегчение или подавленность? Я смотрела сухими глазами прямо перед собой, ничего не видя.

— Значит, тебе нравится вечно таскать за собой вялую медузу, которая только и делает, что плачет или возбуждается?

— Что я должен тебе сказать, Элли? Что не хочу тебя больше видеть? Но я не могу тебе лгать.

— А я не могу продолжать так до бесконечности.

— Если я скажу тебе «все кончено», мы не перестанем от этого меньше хотеть друг друга.

— Я хотя бы сделаю вид. Займусь чем-нибудь другим. Мне всего двадцать один.

Месье растерянно убрал свои пальцы, нагретые моими бедрами. Я отпустила его руку, которая безвольно легла рядом с моей, и тихо сказала:

— Я не хочу быть влюбленной в тебя и в сорок пять лет. Вот оборотная сторона медали: наша история настолько неординарна, что я буду помнить о тебе всю жизнь.

— Но это же замечательно.

— А ты и в семьдесят лет будешь думать обо мне. Мы нашли прекрасный способ быть несчастными.

И впервые Месье прижал меня к себе, спрашивая:

— И что же мы будем делать?

— Не знаю.

Я хотела дать ему время испугаться. Я хотела почувствовать, как он сдерживает себя, чтобы не уточнить детали, не услышать четко сформулированного решения, не попросить меня прервать это невыносимое ожидание. Пусть он ощутит это хотя бы на несколько секунд. Но первой не выдержала я.

— Я не смогу вечно оставаться в твоем распоряжении. Это ведет в никуда. И это меня расстраивает.

— Что именно тебя расстраивает? По существу?

Месье склонился ко мне, его длинная рука нервно пробежала по моему животу до самого лобка, с невероятным и безотчетным осознанием каждого изгиба, каждой выпуклости. Закрыв глаза, можно было представить себя в полумраке кабинета психиатра, не слишком придерживающегося протокола.

— Я…

Я внезапно осеклась. Мое горло сжалось как кулак, и я спрятала лицо в подушке. Месье взял меня пальцами за подбородок, но я плакала, понимая, что через несколько секунд у меня из носа потекут сопли, глаза опухнут, — мне только этого и не хватало.

— Не трогай меня! — запротестовала я, тщетно надеясь, что раздражение скроет звук плача, мое пока негромкое сопение, но одним-единственным движением он прижался ко мне всем своим длинным теплым телом, схватив ладонями мое лицо.

— Что случилось, детка?

— Перестань называть меня деткой. Ты всех так называешь.

— Но что тебя так расстроило?

— Неужели со своим блистательным умом ты до сих пор этого не понял?

— Я плохо тебя знаю, Элли.

Не имея возможности отвернуться, я всеми силами избегала его взгляда, надеясь скрыть от него слезы и готовые рассопливиться ноздри. Но Месье продолжал.

— Я не имею ни малейшего представления о том, что творится в твоей голове. Чего ты ждешь от других, какой хотела бы быть сама, чего ожидаешь от меня.

— Это твоя вина, я…

— Я знаю, милая, — перебил меня Месье, целуя в лоб, потом в кончик носа.

— Если бы ты дал мне время, я бы тебе все рассказала о себе. Ты смог бы узнать меня лучше, чем все остальные, — безудержно разрыдалась я, и поцелуй, которым он попытался меня успокоить или заставить замолчать, был соленым. — Меня расстраивает, что я никогда не могу до тебя дозвониться, что ты никогда не отвечаешь на мой сообщения, что ты никогда мне не перезваниваешь, что ты кормишь меня напрасными надеждами, в последний момент отменяя встречи. Вполне естественно, при таких условиях ты не можешь меня изучить. За десять месяцев изнурительной игры в кошки-мышки ты не смог освободить для меня ни одного жалкого вечера, и ты еще имеешь наглость говорить, что не хочешь, чтобы это закончилось!

— Элли…

— И даже я не знаю тебя. Я написала о тебе книгу, но там, возможно, нет ни слова правды, поскольку знаю о тебе только то, что ты захотел мне показать. Может быть, в целом всего шесть часов твоей жизни.

Я вскинула брови в той фаталистической гримасе, о которой Бабетта говорит, что по ней можно предположить, как я буду выглядеть через двадцать лет. Я ненавижу эту гримасу.

— Вот что меня расстраивает, в общих чертах. То, что я тебя не знаю и сама для тебя практически незнакомка. И то, что тебе на это глубоко наплевать.

— Кто тебе сказал, что меня это не огорчает?

— Вот именно, никто. Я все время должна догадываться, о чем ты думаешь. Ты ничего мне не рассказываешь.

— Меня это огорчает, — произнес Месье, прижавшись своим носом к моему. — Мне очень плохо оттого, что я знаю тебя недостаточно хорошо, не вижусь с тобой, не разговариваю.

На самом деле я понимала: можно было ничего не говорить, просто прижаться к нему мокрым лицом, чтобы все осталось как есть и продолжилось еще несколько месяцев, в тех же неизменных условиях, с той же вечной затаенной надеждой завоевать его внимание, его благосклонность. Скоро уже будет год, как это длится. И я не собиралась продолжать стоять между Месье и его женой, в стороне от других девчонок, куда он время от времени бросает рассеянный взгляд, когда у него возникает желание. Сквозь позорный булькающий звук я предложила:

— Так что лучше скажи мне: все кончено.

— Я не могу этого сделать.

— Какой же ты эгоист!

Я поднялась, без зазрения совести вытерев нос, стоя на коленях перед Месье, который, лежа, открыл было рот, чтобы мне возразить.

— Ты просто не хочешь лишать себя возможности трахать меня, когда тебе захочется. Мне понятно это желание, но и ты пойми: меня это делает несчастной.

— Когда мы начали встречаться, ты знала, что у меня нет лишнего времени. Каждый раз, когда я вижу тебя, это минуты, украденные из моего расписания, у моей работы, у моей…

— О, только не говори мне о ней.

О ней. С каких пор я разговариваю как любовница?

— Не говори мне о своей жене. Мне всегда хватало ума не примешивать ее к препятствиям, мешающим нам видеться, поэтому не говори мне о своей жене. У меня никогда не возникало желания соперничать с ней.

— Я и не заставляю тебя соперничать с ней, но, поскольку она есть, из-за нее я тоже не могу уделять тебе больше внимания. Я выбрал для себя эту жизнь среди тысяч других.

— Или просто тебе на меня наплевать.

Месье внезапно замер, и его рука на простынях приобрела напряженность, какая обычно бывает перед оргазмом, но на сей раз это не предвещало ничего хорошего. В его голосе появились раздраженные отцовские нотки, свидетельствующие о готовности Месье вот-вот взорваться:

— Когда ты перестанешь думать, что мне на тебя наплевать?

— Тогда, когда ты сделаешь что-нибудь с целью доказать мне обратное, — ответила я, повторяя себе: он никогда не посмеет поднять на меня руку, даже если я доведу его до белого каления. — Когда ты наберешься смелости и скажешь мне, что между нами все кончено, потому что у тебя объективно не хватает на меня времени.

— Мне нужно тебе чаще звонить? В этом проблема?

— Все наши отношения в целом — сплошная проблема.

Натягивая трусы, я сглотнула ком в горле:

— Я десять месяцев ползала у твоих ног в надежде, что ты наконец меня заметишь, заговоришь со мной, как со взрослой. Возможно, я была неправа, возможно, ты был неправ, что позволил мне это делать, но я так больше не могу.

— Я не хотел сделать тебя несчастной.

— Знаю. Никто не хотел никого сделать несчастным. Никто никогда не делает это намеренно.

— Лично я не хочу, чтобы мы перестали видеться.

Этот тон ребенка, поставленного в угол, вызвал во мне желание броситься к нему в объятия. Я могла сколько угодно подозревать в том хитрость, изощренную манипуляцию, однако ничто не доказывало мне, что Месье не расстроен. Возможно, даже не меньше моего. Каких усилий ему стоило лишать себя регулярного общения со мной. Насколько мучительно было произносить мое имя, даже думать о нем. У меня оставался выбор: броситься в его объятия и возненавидеть себя за это или остаться стоять на коленях, месяцы спустя пожалев о том, что упустила возможность вдохнуть его аромат, ощутить его тело рядом со своим.

Сжав кулаки, я сухо рассмеялась, не в силах поднять на него взгляд.

— Но я тоже не хочу, чтобы мы перестали видеться. Это, наверное, последняя вещь в мире, которой я желаю. Думаешь, многие в моем окружении разговаривают со мной об Арагоне или Мандьярге так, как ты?

— Мы можем продолжать о них беседовать, без секса, — предложил Месье тоном, который показался мне искренним.

— Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. Меня будет съедать желание прикоснуться к тебе. И ты вряд ли сможешь удержаться от того, чтобы не погладить меня по коленкам под столиком кафе. Я буду видеть тебя так же редко. Даже еще реже. Но всегда достаточно, чтобы ни на минуту не забывать о том, что значит быть с тобой. Это ничего не изменит.

— Тогда что, Элли? Мы больше не будем звонить друг другу, разговаривать, узнавать новости?

— Это я больше не буду звонить тебе, разговаривать, узнавать новости. А ты просто продолжишь жить как раньше.

— Значит, все кончено?

Я стиснула челюсти, раздраженная тем, как подталкивает меня Месье к самому краю, шаг за шагом, не осознавая, что я давно утратила свою наивность вдали от него. Возможно, поэтому с бешено колотящимся сердцем я вызывающе бросила:

— Ну да, кончено. — Затем добавила, словно для себя самой: — Нужно же принять какое-то решение.

Я могла бы упасть в обморок, пока одевалась. Гетры. Трусы. Платье с воротником Claudine. Bensimon. Месье не сводил с меня глаз и время от времени словно тянул за невидимую ниточку, заставлявшую меня украдкой бросать на него взгляд, чтобы оценить его реакцию, но особенно потому, что я уже, вероятно, осознавала: больше его не увижу. Такое невозможно было представить. Спокойствие, с которым он наблюдал за мной, подтверждало мои подозрения: он с самого начала знал, что я уйду. Что с некоторых пор я готова к этому. И что мой импровизированный побег был глубоко обдуманным, сознательно или нет. Но тогда почему, почему он так смотрел на меня? Почему я слышала в его голосе почти возмущение от того, что могу от него сбежать?

Я три раза собирала волосы в хвост, двумя разными резинками.

Я села на край кровати, чтобы завязать шнурки.

Я сделала вид, что отправила четыре СМС.

Я тянула время. Я поступала так не думая, машинально.

Когда наконец, сложив руки на коленях, поняла, что мне ничего не остается, как уйти, Месье увидел, как я задрожала, и прошептал мое имя. Опустив голову, я смотрела из-под волос, как его рука медленно приближается ко мне, абсолютно открытая и безобидная. Через секунду она исчезла, и я ощутила ее на своих волосах, он коснулся самого темечка и дошел до середины спины.

Я бросила короткий взгляд на Месье, словно спрашивая: «Но что ты хочешь, чтобы я сделала?».

«Уходи», — безмолвно ответили его глаза, что было еще хуже, чем «Останься».

Я внезапно осознала размах трагедии, разворачивающейся в этой комнате. Какое фиаско, полное и окончательное! Сотни людей погибли при землетрясении в Чили, Земля сдвинулась со своей оси, на Гаити произошло цунами — а мое единственное горе, способное вызвать у меня слезы, связано с уходом от этого мужчины. Всего десять месяцев жизни, но словно целое существование.

Мои глаза покраснели как у героя мультика, и я буквально бросилась к нему, уткнувшись лицом в его шею, вздыхая и всхлипывая, вытирая половину своих слез о его жесткую утреннюю щетину. Месье так сильно впился в мою спину ногтями, что у меня еще долго оставались от них следы, наверное, несколько дней: три полумесяца, сначала розовых, затем красных и бурых. Когда я беззвучно рыдала, прижавшись щекой к его щеке, он взял в ладони мое лицо, залитое слезами.

— Пожалуйста, береги себя. И не забывай обо мне.

— Хорошо, — всхлипнув, пообещала я.

— Хорошо?

— Ты тоже береги себя…

— Поклянись, — сказал мне Месье, прижавшись своим носом к моему, и его серые глаза смотрели из-под длинных ресниц с тем же видимым беспристрастием, которое можно было трактовать как угодно.

— Клянусь, — пискнула я, отрывая его руки от своего лица.

Он хотя бы представлял себе, что я тогда испытывала?

Я с трудом держалась на ногах (как я вообще была на это способна?), и Месье, оставшийся сидеть, сохранил мокрый отпечаток моей щеки на своей. Поскольку мне нужно было что-то говорить, пока я совсем не потеряла рассудок, я добавила, словно для себя самой:

— Только не говори мне о воспоминаниях и прощаниях. Я не верю в прощания.

— Я тоже.

— Знаешь, — продолжила я, в то время как мой подбородок снова начал дрожать, — когда мне было пятнадцать лет, я пережила свое первое разочарование в любви. Я даже не пошла в школу, настолько была расстроена. Помню, что мы зашли с отцом в булочную, чтобы купить лепешек, и я заливалась горючими слезами. Думаю, он не очень хорошо понимал, как мне помочь, — такими вещами не делятся с отцом. И тогда он сказал мне: «Мы всегда снова встречаемся с людьми, которые что-то значат или значили для нас». — Отвернувшись, чтобы незаметно вытереть нос об воротник, я продолжила: — Почему-то мне сейчас вспомнилось именно это. Хотя та фраза — полная чушь.

— Это гениальная фраза, — возразил Месье.

— Наверное, и то и другое, — согласилась я, натягивая куртку.

Была весна. Стоял только март, но май был не за горами. В комнате пахло так же, как почти год назад. Цветущими каштанами. Перезрелым манго. Смесью Habit Rouge, пыли и воска. Небо тоже могло быть голубым. Следовало ли в этом видеть какое-то логическое заключение, замкнувшее круг, которого я так и не смогла расшифровать? У меня будет масса времени, чтобы подумать об этом в метро, поскольку никакой iPod сейчас не отвлечет. Люди вокруг меня будут разговаривать, обниматься, смеяться, слушать Beatles, читать «Космополитен». Жизнь будет продолжаться, черт побери! Как это возможно? Почему личные вселенные рушатся, никак не затрагивая окружающего мира?

Когда я наклонилась, чтобы взять свою сумку, мне отчаянно захотелось потерять сознание. Но это не так-то просто сделать.

— Я больше никогда не увижу твоих трусиков, — заметил Месье тоном ни провокационным, ни забавным. Нейтральным. Трактовка по усмотрению.

Больше никогда. Бывают такие слова, которые в сочетании друг с другом вызывают позывы тошноты.

Ни один мужчина не стоит этих трусиков, видавших мои первые оргии, первые победы, первые вечеринки. Дело было не в их цене, даже если в ту пору она показалась мне непомерной, — самые благородные, самые драгоценные руки дергали их резинки, словно струны арфы. Самые достойные глаза пожирали мою плоть под этими кружевами. Я увлажняла эти трусики немалое количество раз в самых необычных местах. В «Бароне», в сопровождении Оливье Дестеля. Парой недель позже, накачавшись экстези, разгуливала по квартире Тома Парианта только в них и в платке «Гермес». Несколькими годами раньше Александр, увидев, как я вынула их из дорогого пакета Agent Provocateur, тут же окрестил их «трусиками, вызывающими инфаркт». Вся моя сексуальная жизнь написана на этом черном атласе. Я худела, полнела и снова худела, но они никогда не становились слишком широкими или тесными. Как по волшебству, ткань уютно облегала меня. Эти трусики были моими.

— Держи, — сказала я Месье с вымученной улыбкой.

Едва взяв их в руки, он, не сводя с меня глаз, поднес их к своему носу, вдыхая запах моей киски с томным взглядом парфюмера перед изысканной эссенцией. Вот за что я полюбила этого мужчину, и это первая причина, ускорившая все остальное: за ту благоговейность, которую увидела на его лице, когда впервые раздвинула перед ним ноги. За то гурманство во всех смыслах.

— Эти трусики слишком красивые, чтобы отдавать их мне, — заметил Месье, пальцы которого погрузились в кружева.

— Как и наша история, — ответила я с интонацией фатализма, показавшейся мне нелепой, словно фразу произнесла актриса телесериала.

Он улыбнулся мне.

Когда я сделала первый шаг по направлению к двери, то ощутила себя подозрительно легкой для той, что никогда больше не увидит Месье. Я двигалась так, будто воздух стал невесомым. Пол подо мной имел бестактность скрипнуть: мне бы хотелось уйти без малейшего ощутимого звука.

Я чувствовала на своей спине взгляд Месье, в последний раз сканирующий мой силуэт без трусиков (этот намек на обнаженность всегда невероятно возбуждал его), и, несмотря на свою словоохотливость, он не осмелился так или иначе нарушить молчание. Но, возможно, он просто понял, что говорить больше не о чем. Эта боль была неизбежна, как при извлечении занозы, и слова здесь бессильны.

Я открыла дверь, кусая губы, чтобы не позволить себе вернуться назад. В комнате и коридоре также не было слышно ни звука. Внутри меня тишина кричала во весь голос. Снаружи она была траурной. С невероятным усилием я повернула ручку двери, в последний раз вдохнула аромат Habit Rouge, и все было кончено.

Все было кончено.

Я не могла поверить, что так легко отделалась. Когда я шла по коридору, ковер казался мне отвратительно мягким. Аромат лилий в вазах был невыносимым, стены — чересчур оранжевыми. Я очень боялась услышать, как Месье ходит по комнате всего в нескольких метрах от меня. Скрипнула ручка двери.

Я бросилась вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, вихрем пронеслась мимо ресепшен, не в силах смотреть на этот отель, в который больше никогда-никогда не смогу вернуться, пробормотав бесцветным голосом: «Спасибо, до свидания». (Даже сегодня я не могу упоминать название этого почтенного заведения семнадцатого округа, не испытывая приступа тошноты. Я произношу это слово, и на десять секунд мои собеседники, окружающий мир, музыка или тишина застывают и теряют краски, напоминая старые фотографии, при взгляде на которые щемит сердце.)

Полдень на улице Дам. Стоя перед маленькой лестницей, я смотрела на непрерывный поток серых прохожих. Дома казались головокружительно высокими, окна напоминали глаза мертвецов. Я неуверенно спустилась на одну ступеньку, и меня чудом не сшиб молодой парень, пробормотав «Пардон!» тоном, в котором было все, кроме извинений, — и я как кошка отпрыгнула назад, к входной двери. Я чувствовала себя неуклюжей, словно выпила три бокала вина. Но главное — одинокой. Потерянной. Застывшей между двумя катастрофами: быть поглощенной этой безликой толпой или вернуться в ватную тишину отеля, где меня ждал коварно улыбающийся Месье.

Я часто спрашивала себя: как остальные люди переживали полную потерю жизненных ориентиров и мотиваций, появлялись ли подобные фразы, выделенные курсивом, в их мозгу так же, как в моем?

Если ты вернешься туда, ты пропала. И если не вернешься — тоже. И что тебе остается? Ничего. Ни малейшего желания читать, писать, заниматься сексом, встречаться с людьми, спать или быть одной. И что же тогда остается, черт возьми? Осознала ли я до конца, что больше никогда не увижу Месье? Лучше не надо. Иначе ты закричишь от боли. Ты никогда не увидишь его: ни в клинике, ни у Филиппа, ни в отеле, ни в его машине — нигде. Ни одно место на земле больше не соберет вас вместе. Я полюбила Месье сильнее, чем кого-либо на свете. И я его больше не увижу. Наши две жизни отныне будут идти параллельно. Я… я продолжу взрослеть, и он ничего не будет знать об этом. А я ничего не буду знать о его жизни. Он меня, конечно же, забудет. Или, что еще хуже, не забудет никогда.

— Ай.

Это я его никогда не забуду. Все, что мне остается, — лишь воспоминания, но. Боже мой, я уже ничего не помню, я даже забыла его лицо, это лицо, которое всегда получалось таким разным на фотографиях. Я вижу только вспышки — дай они тоже скоро исчезнут, как все остальное. Даже если записывать. Это никогда не мешало времени идти дальше и уносить с собой все. Что для меня ужаснее всего? Забыть? Или наоборот? Но я не хочу! Я не хочу забывать! И не хочу, чтобы он меня забыл, о Господи, ведь он в итоге забудет мои ягодицы, мой запах и все сообщения, которые я ему отправляла, мое имя и мою жалкую преданность, мою собачью преданность ему — о, какое это имеет значение, если я все равно его НИКОГДА не увижу.

Дыши. Я не могу дышать. Я боюсь, я умираю от страха. От холода. Я… Сядь. Не надо падать в обморок перед этими людьми. Сядь и закури сигарету. Держи ее в своих дрожащих пальчиках. О, я больше не хочу быть собой. Я хочу проснуться, когда имя Месье исчезнет из моей души, превратившись лишь в легкое воспоминание, вызывающее улыбку. Произойдет ли такое когда-нибудь? Способна ли я на это? Смогу ли я когда-то смотреть на его фотографию, не испытывая ощущения пощечины? Я больше не хочу быть собой. Я не знаю, смогу ли выдержать эту боль еще несколько минут. Хотя нет, знаю: смогу, — я нормально доберусь до метро, доеду до дома, даже если буду задыхаться от рыданий всю дорогу. И что в этом такого? Меня тошнит. Я сейчас вырву. Проглоти этот ком в горле. Дыши, дыши. Главное — не забывай дышать.

Я так хорошо запомнила этот момент, в сущности мимолетный, потому, что Месье увидел меня такой: я сидела, прислонившись к стене наверху ступенек, отделяющих меня от толпы, с широко открытыми глазами, мокрыми от слез щеками, которые уже начало щипать, зажав рот руками, чтобы заглушить крик ужаса. Я просто заметила его тень рядом с моей, — и мне было все равно. Я испытывала такой страх, мой живот так сильно скрутило, что я не чувствовала ничего — ни стыда, ни потребности выглядеть достойно. Я просто тихонько рыдала. Все было слишком большим. Я не понимала, как меня могли отпустить одну в такой большой город. Как мне могли так доверять.

Я бросила взгляд налево, убрала со лба челку, пропитанную слезами, увидела Месье и его пиджак, оттопыренный карман, в котором лежали мои трусики. Я не могла перестать плакать. Он наверняка знал, что с того самого момента, как я выбежала в коридор, ноги не унесут меня далеко. Это было не так уж и важно: мне был всего двадцать один. В этом возрасте бегают на такой скорости, которая мешает чувствовать боль либо усталость, они наваливаются неожиданно, на ступеньках отеля, в самый разгар безумной гонки.

— Прошу тебя, не плачь, — сказал он мне мягким голосом, от которого мне стало больно, и я опустила руки, чтобы что-то пробормотать. Месье решил, что я собираюсь к нему прикоснуться, и, прежде чем смогла что-либо произнести, достал из внутреннего кармана большой носовой платок из шелка цвета слоновой кости с инициалами в правом углу — серыми вышитыми буквами С.С.

— Держи, — услышала я и в следующую секунду уже сжимала в руке, пожалуй, самое изысканное творение человека: ткань, ласкающую кожу без помощи рук и торса.

Ценой невероятных усилий я выдавила из себя улыбку, и Месье улыбнулся мне в ответ, пряча за морщинками в уголках глаз тень грусти — о ней я до этого дня даже не подозревала. Мы какое-то время смотрели друг на друга, забыв обо всем. Затем мое сердце, которое я уже считала разбитым, в очередной раз разлетелось на куски, и я уткнулась лицом в платок, пахнущий Герленом, открыла рот, — однако Месье опустил глаза и быстро сбежал по четырем ступенькам, ведущим на улицу. До боли вытянув шею, я следила за ним глазами, цепляясь за синий цвет его шарфа, но вскоре он свернул за угол или просто исчез, как умел это делать, и на улице Дам осталась только Элли с его платком, пропахшим Habit Rouge.

— Ай, — снова пробормотала я глухим голосом.

Иногда приходится вынимать занозу. Остальное не имеет значения. Остальное — это долгий процесс отвыкания от любви, приводящий всех маленьких девочек к берегам, где они забывают о боли, компромиссах, самоотречении, страданиях, — туда, где печаль и удовольствие воспринимаются уже не так остро.