Вкус любви

КНИГА II

На сегодняшний день я не имею ни малейшего представления о том, где сейчас мелькает высокий силуэт Месье, кого касаются его красивые длинные пальцы. Уже три месяца от него нет вестей, несколько недель назад я постепенно перестала сообщать новости о себе.

Где ты? Сидишь за рулем своей машины, склонившись над этой обложкой с почтительным именем, которое применимо ко всем мужчинам, но обозначает лишь тебя? Заперся на ключ в своем кабинете, чтобы немного отдохнуть от потока пациентов и полистать пару-тройку страниц, рассказывающих о нас? Прячешься от детей и Эстель, чтобы почитать сообщения от меня в туалетной комнате поздней ночью, как только они отвернутся? Или же держишь «Месье», как какой-нибудь дешевый детектив, небрежно, пальцами, намазанными маслом для загара? А страницы уже помялись и покрылись трещинками от песка, который набросали твои ребятишки, играя в пляжный волейбол, да? Может быть, мне наконец удалось по-своему пробраться в ваш семейный отдых?

Интересно, боишься ли ты? Какова доля ненависти во всех твоих эмоциях, наверняка противоречивых, внушаемых тебе мною, можно сказать, посмертно?

Помнишь ли ты все это?

Включая тот день?

Это случилось первым июньским утром, на улице стояла ужасная жара. Я уже была практически голой, когда открыла дверь своего дома в Ножане и ты разложил меня прямо на кухонном столе, еще усеянном крошками от завтрака. Мне пришлось тебя умолять, чтобы ты согласился спуститься в мою комнату на полуподвальном этаже; я бежала по лестнице, уклоняясь от твоих рук.

— Включи свет, — попросил меня ты, увидев, что я завесила окна платьями вместо штор. — Я хочу видеть тебя всю.

Мы раздевались в тишине, каждый на своем краю кровати, прерывисто дыша. Я сделала вид, что не расслышала, и прыгнула голая на подушку. По твоему взгляду я поняла: ты колеблешься между наказанием за это непослушание и непреодолимой тягой к моей попе. Затем, сделав один прыжок, ты заключил меня в объятия, всю целиком. Ты уткнулся лицом в мою шею, и я ощутила тяжелый запах твоего желания, этот мускусный пот на твоих ладонях, скользящих по моей спине.

Ты сразу же уложил меня на живот, положив крепкую руку на затылок. Я была еще влажной после душа, но мне все равно было не по себе от твоей порочной настойчивости, с которой ты лизал мой анус, — Господи, ну какое в этом может быть удовольствие?

Чувствуя мою неловкость или желая ее усилить, ты перевернул меня сильной рукой, приблизив свое лицо к моим раздвинутым бедрам, и, обдав меня жарким дыханием, что уже было больше, чем ласка, прошептал:

— Чего ты хочешь, любовь моя? Поласкать твою киску или сразу войти в тебя?

Не раздумывая я проблеяла:

— О, возьми меня!

И ты начал медленно проникать в мою попу, но положив меня на спину, не сводя глаз с моей вагины, которая приоткрывалась от твоих толчков. Я не переставала ворковать, балансируя на грани удовольствия и боли. Чувство дискомфорта, как я надеялась, психологического, не оставляло меня, даже когда, поднявшись надо мной, ты наполнил мои уши сладостными словами. И сейчас, когда я собираюсь их написать, хотя и ощущая всего лишь странную ностальгию по твоему слогу, мои уши краснеют — я это чувствую, можно и не проверять.

— Милая, всегда смотри на мужчин, которые тебя трахают. Посмотри на меня.

Когда я подняла свои глаза, они не смогли вынести этой ослепляющей мощи, этого грубого желания на твоем лице, парящем над моим. Смотреть на тебя — значило бы позабыть обо всем остальном. Затем последовал тот монолог, о котором я не могу вспоминать без сладкого спазма, наполняющего меня влагой. Во время него ты не переставал теребить мои руки, повторяя:

— Ласкай себя. Ты имеешь на это право. С членом в твоей попе стимуляция — это нормально.

Ты был таким убедительным, а удовольствие таким всепоглощающим, что я изобразила некое подобие ласки тяжелой, как свинец, рукой, немного позабыв о своей стыдливости, наслаждаясь твоими речами. Воодушевленная собственной смелостью, я даже засунула пальцы глубже, чтобы почувствовать твой твердый член, зажатый между мышцами моего ануса. Отличный сюжет для порнофильма.

Внезапно тебе пришло в голову перевернуть меня на четвереньки, и именно в этот момент меня посетило мое первое предчувствие: что-то пошло не так. Не так, как мне хотелось, по крайней мере. Как тебе объяснить? (Даже вдали от тебя, как бы далеко ты сейчас ни был, единственная мысль о том, что ты улыбаешься где-то во Франции, вызывает во мне спазм возбуждения, смешанного с неловкостью.) Как будто чем-то пахло. Нет, это не было реальным запахом, возможно, речь шла лишь о подозрении.

Теперь я была уверена: ничего хорошего из того совокупления не выйдет, если оно продолжится дальше. И я уже представляла себе грязное унижение: эта сцена бесконечно повторялась в моей голове месяцы спустя, когда я понимала, что ты уже больше не сможешь смотреть на меня так, как раньше.

Я хотела попросить тебя остановиться. Это было моей единственной потребностью. Вынуть тебя оттуда и — я не знаю — любыми путями скрыть от тебя возможный дипломатический инцидент. Даже сделать тебе минет. Все что угодно, только чтобы ты не видел этого.

К счастью, мне не пришлось прибегать к таким крайним мерам. Совершенно не подозревая о разворачивающейся драме, ты кончил довольно быстро, торжественно предупредив меня, что сейчас «наполнишь меня спермой» (точная цитата). Мне в голову пришло сразу несколько забавных ответов, пока я изо всех сил молилась о чуде.

Подозрение стало осязаемым сразу после этого. Ты очень быстро вышел, оставив меня зияющей в тот момент, когда мне меньше всего хотелось ею быть. Я минут пятнадцать выслеживала твой член, и ты всячески осложнял мой маневр, прижимая меня к своей груди, — единственный способ принудить меня к посткоитальным ласкам, обычно предназначенным для Андреа. Затем наше время истекло, и ты отправился в душ.

— Почему? — спросила я тебя, пожалуй, чересчур лихорадочно.

На улице было тридцать пять градусов, в моей заднице — все сто, мы обливались потом, от меня пахло «Шалимар» — верное средство, чтобы тебя застукала жена. Но мне нужно было услышать это от тебя. Ты просто улыбнулся.

— Я ведь буду в клинике весь день.

Тогда я тенью последовала за тобой в ванную комнату и, сидя на краю ванной, принялась болтать о всякой ерунде. Из-под челки я внимательно наблюдала за тобой, анализируя каждый твой взгляд, как делают девчонки после рискованных авантюр. Но я ничего не заметила. Это было недоразумение.

Когда мы вернулись в комнату, пол которой устилала наша одежда, ты окутал меня долгим взглядом, широко улыбаясь, затем выдохнул почти недоверчиво:

— Ты мне так нравишься…

Для меня это стало концом мучений. Поскольку я тебе так нравилась, то не могла испачкать тебя дерьмом.

На пороге двери ты обнял меня в последний раз, и я смотрела, как ты, сидя за рулем своей черной машины, удаляешься и посылаешь мне воздушный поцелуй. Я улыбалась, как счастливая женщина, до краев наполненная любовью.

На моих бедрах остались красные следы от твоих ногтей. Мне было хорошо. Я побежала в туалет по-маленькому, с сигаретой во рту. И даже если мне известны все произведения Сада, которые ты мог прочесть, все отвратительные сцены из «Одиннадцати тысяч девственниц» Мандьярга, знаемого тобой наизусть, даже если я всего лишь девчонка двадцати лет от роду, не могу тебя не предупредить: именно в этом месте история становится ужасной.

В тот момент, когда я захотела подтереться, мне стало ясно: мои опасения были не напрасны. Еще как не напрасны. У меня закружилась голова. Бросив сигарету в унитаз, я помчалась со спущенными трусами в свою комнату, уже зная, как в фильме ужасов, что меня ждет в глубине еще теплой кровати.

— Два жирных следа от дерьма, — выдохнула я Бабетте по телефону на грани истерического (и одинокого) смеха.

Два жирных следа от дерьма, которые, как она смогла убедиться час спустя, имели точную форму пальцев, быстро вытертых о простынь.

— В результате длительных размышлений, которые чуть не привели меня к самоубийству, я считаю: он нечаянно коснулся своего члена, увидел, что он весь извазюканный…

— Совсем необязательно! — перебила меня Бабетта, внимательно осматривая «место преступления». — Когда он поставил тебя на четвереньки, ему пришлось выйти из тебя и взять его в руку, чтобы снова войти, и поскольку он был вынужден опереться на кровать, то просто коснулся пальцами простыни. Заметь, он мог опереться об твои ягодицы. Тебе еще повезло.

— То есть ты хочешь сказать: он не заметил, что весь его член, а потом и ладонь, вывозились в дерьме. Думаю, я в подобной ситуации обязательно бы это заметила. Посмотри, эти следы говорят сами за себя. Я почти слышу, как он, вытирая пальцы, восклицает: «Фу, какая гадость!». Он не мог не заметить этого.

— Так возьми и спроси у него.

— Я звонила ему незадолго до твоего приезда. Автоответчик. В любом случае я даже не знаю, как заговорить о таком.

— Спроси, не случилось ли чего-то необычного сегодня утром. Он поймет.

— Разумеется, поймет. И ответит мне: «Да, знаешь, там было дерьмо».

— Во всяком случае, ты будешь знать.

— Согласна. Но это далеко не самое неприятное в нашей истории. Что мне говорить потом? Как перейти на другие темы?

— Он сам перейдет.

— Это точно. Разразившись демоническим хохотом, он спросит меня коварным голосом: Почему я смущаюсь, ведь такие вещи случаются, когда тебя трахают в задницу, ведь так, Элли? Впрочем, тебе же это понравилось? И даже очень, не правда ли? Я не могу вывести его на это минное поле, он будет вынужден сказать мне, что его это возбуждает.

— В этом нет никакой грязи.

— В его мужском сознании это не катастрофа. Подобному нет места в сексуальном мире Месье, все, что должно произойти, происходит, поскольку это естественно. И он, должно быть, думает: я согласилась заниматься анальным сексом, зная о последствиях, на которые мне также наплевать. Понимая, что мне этого слишком хотелось, чтобы отступить перед возможными неприятностями. А на самом деле, Бабетта, скажу тебе одну хорошую вещь: не было никаких причин, чтобы это случилось именно со мной.

Я была не в состоянии опустить одеяло, не в состоянии оторвать взгляд от такого зрелища, внушавшего мне больше, чем тихий и вялый ужас. Бабетта уселась на кровать, склонившись над пятнами, которые внимательно разглядывала, наверное, пытаясь найти отпечатки пальцев или что-нибудь еще. Я сползла вниз по стене.

— Кто мне объяснит, почему это должно было произойти именно со мной, сегодня и с этим мужчиной? Я провела кучу времени в ванной, выливая на себя литры воды, и должна была быть чистенькой, как новая монета. Подумать только, эта грязнуля Инэс трахается в зад напропалую с полным кишечником, и с ней никогда ничего не случается.

— Согласна, но если бы Месье, в самой глубине его черной души, хоть немного не привлекали какашки, он не стал бы так рисковать. И не полез бы к тебе в попу.

— Я считаю, здесь нет связи. Теоретически мужчинам известно: девушки тоже какают, но сама мысль о том, что они могут получить тому подтверждение таким вот образом, не приходит им в голову.

— Но только не ему, Элли! Только не ему.

— Разумеется, — вздохнула я.

Однако меня это совершенно не успокоило.

Тогда я еще не понимала, что твое восприятие женщин, твоя манера их любить, ненасытная страсть не останавливались там, где грязь таинственным образом смешивается с прекрасным. Так вот, только анальный секс в полной мере раскрывает тонкую грань между чистотой женщины и ее животной сущностью: именно здесь святой образ в глазах мужчины искажается и портится до тех пор, пока в круговороте дерьма, превращенного в золото, не становится многовековым образом шлюхи, возбуждающей их всех поголовно, в возрасте от десяти до ста лет. По крайней мере, на это я продолжаю надеяться всем своим капризным нутром — моя низшая человеческая природа была для тебя также привлекательна.

Скажи мне, что это так; даже по прошествии нескольких месяцев я нет-нет да и спрашиваю себя: неужели эти два следа от дерьма стали предвестником конца нашей истории? Неужели из-за этой оплошности ты перестал мне отвечать, звонить, присылать приятные сообщения, вдохновлявшие мои дни? Как мне это выяснить?

Ты исчез со всех радаров. Длинные гудки в моем мобильном равносильны пытке, и я, сама того не ожидая, оказалась меж двух огней: твоим таинственным исчезновением и инцидентом, который, возможно, послужил его причиной. Оба события для меня стали взаимосвязанными.

Сама мысль о том, чтобы сменить белье, казалась мне нелепой, словно речь шла об уничтожении вещественного доказательства, и я спала в кровати Алисы, изводя себя неразрешимыми вопросами. Я просто съедала себя этим нелепым предположением: я стала тебе противна. Все, что знала о мужчинах, все, что могла о них прочесть, все мои недавние теории утверждали обратное, но факт — вещь упрямая: ничем другим твой поспешный уход я объяснить не могла. Еще накануне мы ворковали, как два любовника, которых ничто в мире не способно разлучить, во всяком случае, столь внезапно.

И где-то в глубине души, по прошествии времени, после того, как я превратилась в бывшую любовницу, которую хотят все реже, а затем в мощную дозу нитроглицерина среди твоей налаженной жизни, когда я отыгралась даже больше, чем хотела бы, за твое предательство, у меня все же остался этот небольшой укор. Как ты мог позволить мне хотя бы на одну секунду предположить, что несколько граммов переваренной пищи на конце твоего бесценного члена перевесили чашу весов моего практически слепого восхищения, моих бесконечных сообщений, тайком приходящих в клинику? Как ты мог оставить меня с самым худшим выводом, который возможен для двадцатилетней девчонки: она вызывает возбуждение лишь при соблюдении определенных условий?

Посреди этой катастрофы нашлась одна-единственная причина, из-за которой я не помчалась в клинику, нахмурив в замешательстве свой лоб кокотки: в этот вечер Эдуард, узнав о моей недавней психологической травме, занялся со мной анальным сексом, медленно, нежно, обыскав каждый доступный сантиметр моего ануса сначала своими пальцами, затем членом, пульсирующим от благоговейного возбуждения. Эдуард рычал: «О, Элли, о, развратная шлюха, о, твой зад». Этот голос сметал все ограничения в его желании. Я испытала сильнейший оргазм, растекаясь волнами сладкого сока по кремовым простыням, вытянувшись на торсе Эдуарда, пока его приятные руки судорожно мяли мою грудь.

— В твоей попе есть что-то особенное, чего нет у других девчонок, — прошептал он мне, засыпая, после того, как обильно полил спермой мой живот.

Эдуард, прежде чем ослабить объятия, обычно исполнял один и тот же ритуал: он обвивал мои волосы вокруг указательного пальца и слегка дергал их, заставляя меня попискивать. Но в этот вечер его правая рука, скрытая под простынями, осталась лежать между моими ягодицами, словно не желая их больше покидать. И, когда я в пять утра открыла один глаз, его пять пальцев продолжали прикрывать веером мою киску и анус. Я слегка пошевелилась, Эдуард не глядя ухватил меня за щеку, прошептав: «Останься здесь». Наверное, в первый раз в жизни мужчина, у которого я проводила ночь, хотел прижиматься ко мне все десять часов кряду.

В девять ноль-ноль Эдуард должен был читать лекцию.

— Захлопнешь за собой дверь, — сказал он мне, закончив одеваться.

Я лежала поперек еще теплой кровати, раздираемая желанием проспать до обеда и с нетерпением вернуться домой, то есть уйти, — никогда не чувствовала себя комфортно одна в квартире своих любовников.

Уже собиралась сделать над собой усилие и подняться, когда Эдуард в своем коричневом костюме, встал на колени у моих ног, чтобы поцеловать меня в живот. Потягиваясь, я перевернулась. И Эдуард, всегда такой нежный и уважительный к моей стыдливости, внезапно раздвинул мне ягодицы. Я была слишком вялой, чтобы реагировать бурно.

— Прекрати, — только и пискнула я. — Ты вчера взял меня сзади, это грязно.

— Что грязно? — возразил Эдуард.

Впервые в жизни я занималась любовью с языком мужчины.

Милый, ты же не станешь меня убеждать, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Возможно, я еще немного знаю о мужчинах и о жизни в целом, но умею почуять проблему там, где она есть.

Если ты полагаешь, что я до такой степени наивна, то ошибаешься. Вот уже почти два дня, как я не получала от тебя ни одного спонтанного сообщения, и, поверь мне, подобная мелочь наводит на размышления. Для меня остается загадкой, что могло произойти между нами, чтобы ты стал со мной таким.

Не говори мне о своей занятости, у тебя всегда было мало времени, но ты каждый раз находил возможность мне позвонить.

Ты можешь сказать мне все. Иначе сегодня меня там не будет.

У нас абсолютно неклассические отношения, поэтому ни тебе ни мне не нужно малодушничать, как это бывает в семейной паре.

Если хочешь, мы туда идем.

Если больше не хочешь, просто скажи мне.

Потому что, хотя я и говорила, что не имею склонности к боли, но в последнее время чувствую ее все чаще. И, честно говоря, мне это не нравится. Боль для меня — шлепок по заднице, такого мне вполне достаточно.

Скажи мне.

То, что я знаю о Месье, основано на мизерном количестве информации.

Мне известно, что ему сорок шесть лет, что его жену, красивую блондинку, зовут Эстель. Сейчас не могу вспомнить его ответ, но однажды я спросила о том, как они познакомились. На какой-нибудь студенческой вечеринке, полагаю, — из разряда банального и одновременно чарующего.

Я знаю, что у него пятеро сыновей семнадцати, пятнадцати, тринадцати, десяти и семи лет, поразительно похожих на него, и вся эта маленькая армия занимает квартиру, которая представляется мне роскошной, в самом центре острова Сен-Луи.

В этот квартал я как-то случайно забрела, и каждый мой шаг был подобен взгляду, который я позволяла себе бросить на их семейную жизнь. О ней мне ничего неизвестно, но она влечет меня к себе, словно любопытную муху. Ведь я не могу до конца забыть, что Месье — отец семейства, к тому же имеющий только сыновей. Возможно, именно поэтому он не испытывал чувства неловкости, оказавшись в постели с девушкой двадцати лет: он не проводил никакой параллели. Будь у него дочь-подросток, слоняющаяся, как и я, в нижнем белье по гостиной с сигаретой в руке, — вероятно, Месье взвесил бы все за и против, прежде чем отважиться ласкать практически идентичные ягодицы.

А может быть, и нет.

Думаю, меня также влечет эта его теневая грань: мне не удается найти хоть какой-то намек на нравственность в пороках, которым я учусь у него, зная, что она все-таки где-то есть. Гостиничные номера, где мы встречались по вторникам утром, пахли табаком, травкой, спермой, киской и полным отсутствием чувства вины.

Месье любит Habit Rouge[26] Герлена: это таинственное название прекрасно ему подходит. Но везде, где его кожа обнажена, пахнет вовсе не парфюмом. Его руки, например, имеют свой собственный пряный запах. От шеи исходит тонкая и убийственная смесь аромата его волос и моющего средства, используемого Эстель для стирки его рубашек. Что уж говорить об остальных его запахах, мимолетных, но незабываемых?

Месье бреется каждый день, и мне трудно поверить в то, что на его лице может расти щетина, настолько его кожа нежная на ощупь. Возможно, именно это меня немного отталкивает: щеки Месье такие же бархатистые, как у моего отца. У всех отцов, ласкающих и целующих нас в детстве, кожа всегда гладко выбрита.

И в то же время это притягивает нас, как наркотик.

Месье был интерном, затем руководителем клинической практики в больнице Сен-Луи в ту пору, когда ординаторские начали славиться определенной репутацией. Никто не знает, что тогда происходило, но готова поспорить: именно там Месье узнал большую часть из сотен своих женщин, — если только это заявление не является обычным бахвальством.

У Месье в его iPod есть все Who[27]: однажды утром, когда он одевался, я услышала, как он напевает «Мое поколение», словно помолодев на двадцать лет за несколько секунд.

Интересно, какая же у него была юность, если он сохранил такие аппетиты и с сединой в волосах? Дело в том, что Месье каждый день выбирает себе разный возраст: от пятнадцати до тридцати двух лет. Как подросток, он быстро заводится и остывает. Даже женившись и обзаведясь детьми, даже в своей одежде хирурга в этой клинике, его стараниями превращенной в игровое поле, Месье не может усидеть на месте, все в нем кипит, кричит: «Я хочу жить, ЖИТЬ». И удовольствие, которое он дарит себе со мной, эти тайком украденные часы, заставляют блестеть его глаза подростка, по нелепой случайности оказавшегося в теле взрослого мужчины.

В одежде Месье явно предпочитает эклектический стиль. Будучи с ним в отеле, как и в клинике, я всегда видела его только в костюме, в высшей степени элегантным, дьявольски соблазнительным. Но окажись я с ним как-нибудь вечером, увидела бы совсем другого человека: в узких черных джинсах, ботинках из крокодиловой кожи в тон с ремнем из той же зверушки, в кожаной куртке. Когда я об этом узнала, то свернулась рядом с ним в позе эмбриона так, чтобы, слушая тот список, нашептываемый мне на ухо, незаметно кусать изнутри свои щеки, не задевая его тщеславия.

— Ты же не собираешься влюбляться в типа, который одевается, как Джонни Холлидей![28] — скажет мне позже Бабетта.

Месье вызывает у меня раздражение по некоторым пунктам: например, из-за того, как он гордится своим жизненным успехом.

Его зазнайство мне еще более невыносимо, чем подобный минус у остальных, потому что хвастаться он может бесконечно. Я прощаю ему это еще меньше, чем десятку других мужчин, с которыми регулярно встречаюсь. Каждый из них по-своему изматывает меня постоянными рассказами о своих достижениях.

Ежедневно, пока я нежусь в своей постели либо встречаюсь с подружками, он исправляет носы, губы и разные уродства, о существовании которых я даже не подозревала. Он вкалывал как проклятый, чтобы занять лучшее место в этой респектабельной профессии. Когда я написала свои несчастные пять страниц, мне показалось, что я целый день отработала на шахте, однако уверена: Месье вкалывал по четырнадцать часов, обрабатывая швы и делая разнообразные пластические операции. Он добился авторитета, никого не подсиживая, — и, думаю, для того, чтобы занимать это место, нужна немалая гуманность.

Месье видел меня всего пять раз и искренне полагает, что знает меня лучше других. Но ему неведомо, что в моем понимании машины, деньги и жизненный успех являются темами, которые лучше всего украшает скромность.

Когда я рассказываю о его хвастовстве Инэс и Бабетте, они относятся к этому с меньшей лояльностью, чем я, проявляющая поистине материнское терпение: очевидно, Месье нуждается в одобрении. Мне тысячу раз хотелось над ним посмеяться, но я никогда не реагировала бурно. Думаю, ограничивалась тем, что поднимала кверху глаза с полуулыбкой на губах, по сути, находя трогательным эту напыщенность оленя в период брачных игр, эту пыль, старательно пускаемую в глаза. Я ощущала свою ценность и наивно считала столь очевидный недостаток последним барьером, который помешает мне влюбиться в него.

Месье всего один раз вызвал у меня безудержный смех, однако это обошлось мне очень дорого.

В то утро Месье решил привнести в наш секс нечто новенькое. Пока я, вцепившись в спинку кровати и прижавшись лицом к обоям на стене, прислушивалась к эху его глухих толчков во мне, Месье сделал вид, что держится за мои бедра, которые только этого и просили, затем — за мои груди, просто тянувшиеся к нему, потом — за мои волосы, которые он всегда сворачивал в хвост и наматывал себе на запястье, и, наконец, без дальнейших церемоний он засунул свои пальцы с каждой стороны моего рта. Точно, как удила лошади. Это произошло так внезапно, что я лишь успела изумленно открыть глаза, чувствуя себя последней пони в низшем из миров, прежде чем Месье принялся тянуть, осторожно, конечно, но не без некоторой твердости, и я попыталась увидеть картину со стороны. По-прежнему ошалевшая, подумала: в конечном итоге нет ничего страшного в том, что меня оседлали, как шотландского пони, ведь я обожала, когда мною овладевали, словно сукой. Лошадь имела тот же смысл.

Размышляя обо всем этом с лицом, изуродованным моим жокеем, я вдруг представила, как бы выглядела, если бы держатели этого маленького отеля в пятнадцатом округе решили повесить зеркало на стену напротив меня: разве можно испытывать влечение к девушке, лицо которой напоминает маску для Хэллоуина?

И мне так нестерпимо захотелось вновь стать возбуждающей (так, как я это понимаю), что я довольно сильно укусила пальцы Месье, эти бесценные пальцы, тут же испытав чувство стыда. Должно быть, он на меня не обиделся, поскольку чуть позже, или в следующую встречу, Месье повторил свой эксперимент, медленно проникая в меня каждым сантиметром своего члена, казавшегося бесконечным. Чувствуя себя бабочкой, проткнутой иголкой, я вибрировала, извивалась, обвив его спину ногами. Я была настолько поглощена этим невероятным удовольствием, что не почувствовала, как подоспели удила. Только вот в этой позиции и, учитывая нетерпение Месье, было ясно: я не смогу вырваться из навязанной им упряжи. И тогда последовала ужасная сцена: его пальцы попытались пробраться между моими зубами, а я принялась вырываться всей душой и телом, закрываясь волосами, обезумев от полного непонимания его настойчивого желания обезобразить меня. А Месье держал меня за шею одной рукой, подавляя мои протесты, и мне снова пришлось прибегнуть к крайнему средству — я с силой впилась зубами в его руку. На долю секунды атмосфера в нашей комнате полностью изменилась, я увидела, как Месье посмотрел на свои пальцы, затем на меня, словно не зная, какое ему принять решение. Думаю, то был единственный раз, когда я увидела оттенок ненависти в желании этого мужчины.

На следующий день я помчалась к Бабетте и до сих пор помню, как мы хохотали, катаясь по дивану, когда я рассказывала ей во всех подробностях, какая безумная идея возникла в извращенном мозгу Месье. Последний, по роковому стечению обстоятельств, позвонил мне именно в тот момент, когда Бабетта непроизвольно пустила слюну, и мне стоило невероятных трудов контролировать себя. На самом деле я до боли кусала себе губы в течение почти десяти минут, изображая интерес, пока он пересказывал мне события своего дня. Облегчение наконец наступило: Месье очень кстати решил пошутить, что позволило мне разразиться хохотом, подогреваемым Бабеттой, которая в эту секунду буквально грызла диван, чтобы не создавать шума. Мужчины иногда невольно оказывают нам ценную услугу.

— Когда тебе надоест трахаться черт-те как с двадцатилетними дебилами, путающими секс с проникновением, ты начнешь обращать внимание на таких мужчин, как Месье, которые только того и ждут. И они заставят тебя забыть все, что ты знаешь о сексе, чтобы снова научить этому так, что отныне тебе захочется заниматься только одним, каждый день своей жизни.

Это я говорю своим подружкам.

Ибо следует сказать: секс в его объятиях становится огромным и роскошным игровым действом, где ничего, абсолютно ничего не запрещено. Мне кажется, я мчусь нагишом через высокие травы, которые нежнее самых мягких газонов, под безупречно синим небом, а Месье подталкивает меня, чтобы я достигла небывалых высот на качелях, рожденных кистью Фрагонара[29]. И, конечно, я не стану утверждать, что чувствую себя совершенно спокойно, видя, как земля стремительно удаляется. Но это опьянение настолько приятно, а самозабвение такое острое, что я закрываю глаза, испытывая невыносимое желание заплакать от удовольствия, от мучительной потребности выразить, до какой степени восхитительно все, что ощущаю, не в силах подобрать слова. И затем, когда почти теряю голову от возбуждения, Месье увлекает меня за собой в темную горячую трясину, источающую сладкие и греховные испарения, куда меня постепенно засасывает. Пейзаж вокруг нас становится все более тревожным, и я понимаю, что нахожусь на территории, которую Месье знает наизусть, и ему придется нести меня на себе по этим едва заметным тропам.

Медленно, неотвратимо я пробираюсь через заросли, а мои цветущие качели остались вдалеке, но под ветвями этих мертвых деревьев так тепло и влажно, и я никогда еще не подбиралась так близко к аду!..

Бывало так, что едва я открывала дверь Месье, как он тут же набрасывался на меня. Я успевала лишь ощутить поток воздуха, пропитанный его запахом, затем — жадно ищущие руки под моим платьем. Ищущие чего? Мне кажется, нетерпеливо ощупывая меня, он словно пытается убедиться: у меня между ног ничего нет и эта пустота существует лишь потому, что у Него есть, чем ее заполнить.

Природа не терпит пустоты, поэтому Месье возмещает этот вакуум в нижней части моего живота, но в то же время возбуждает и каким-то непостижимым образом устанавливает с ней контакт. Несколько долгих минут он смотрит туда не мигая, словно образуя фразы плавными движениями своих пальцев, рисуя таинственные арабески кончиком языка, задавая вопросы, на которые получает ответы, устанавливая спиритический контакт с этим единственным местом моего тела, что так легко может преступить через все установленные мною запреты.

Впрочем, Месье нравится думать: целый мир подчиняется ему так же просто, как послушный девичий животик. И действительно, нет ничего, что не могли бы покорить его красивые ловкие руки, хотя бы на время.

Я знаю, Месье обаятелен. Даже если это обаяние бывает запятнано всплесками презрения, которое он, сам того не подозревая, вызывает к себе — я считаю, что этот мужчина несет с собой ауру яркого ума и культуры. А меня как раз сильнее всего возбуждают интеллект и большие носы.

Месье очень любит манго, однако он ни разу не согласился съесть его вместе со мной во время наших встреч по вторникам, так же, как отказывался от моего апельсинового сока и от моей травки. Я никогда не наблюдала за тем, как Месье ест или пьет, и это меня немного пугает. Я видела, как этот мужчина кончает, но никогда — как он выпивает хотя бы стакан воды. (Здесь напрашивается аналогия: я взяла в рот его член до того, как увидела его лицо. Если бы моя мать об этом узнала, вряд ли я смогла бы ее убедить, что у меня нет сексуальных отклонений.)

Мне неизвестно и то, как выглядит почерк Месье. Это меня удручает. Я могла бы часами напролет изучать одно-единственное слово «согласовано», за которым следует его подпись. У Месье она наверняка искусно запутанная, нечитаемая, как почерк любого врача, но, думаю, я смогла бы найти в любых его каракулях что-нибудь, что рассказало бы о нем, что-нибудь неуловимо знакомое в его росчерках букв.

Наверняка Месье клеил мою мать, когда они были вместе на уик-энде хирургов в Джерси. Он упомянул о ней в первое же утро, лаская мою грудь.

— Не знаю, как сейчас выглядит твоя мать, но, когда я ее видел, она была очень красивой. Породистой. Мы много разговаривали.

(«Мы много разговаривали, — сказала мне мать, когда я задала ей вопрос в машине. — Он все время меня спрашивал о той или иной эротической книге. Меня это никогда не увлекало. Но он был очень милым. Хотя и говорил только о сексе, но был милым».)

— Я почувствовал, что между нами что-то происходит, мы хорошо понимали друг друга. Много смеялись.

(«Он мог быть просто невыносимым. Самодовольным. Даже заносчивым. Мы много смеялись, но, по правде говоря, мне никогда не нравился такой типаж».)

— Кажется, твоя мать только что рассталась с твоим отцом. Она чуть-чуть хандрила. Но в нашем отеле был также один израильский хирург, очень красивый,

(«Яков!»)

который понравился твоей матери. Это ее взбодрило.

(«Каким же он был красивым! — восторгалась моя мать, пребывая во власти воспоминаний. — Красивым как Бог и глупым как пробка. Но красивым!»)

— Попробуй задать ей вопрос, мне кажется, страсти у них кипели. Не знаю, правда, дошло ли дело до секса.

(«Ты хотела бы это знать, так ведь?» — бросила моя мать, как ей казалось, таинственным тоном, но даже это молчание говорило само за себя: между Яковом и матерью напряжение явно достигло своего апогея. И так ничего и не сказав, она продолжила: «Да, страсти кипели! Мы все время проводили вместе».)

— Представляешь, твой дядя, вечно опекающий свою младшую сестренку, ничего не замечал. Мы вешали ему на уши лапшу: рассказывали, что Яков провел ночь с какой-то девкой, хотя все прекрасно знали: последний человек, с которым его видели накануне, — твоя мать. Это было забавно.

(«Ты тогда была в разводе?»

«Нет, — ответила мать. — Тебе было десять лет, а развелись мы, когда исполнилось двенадцать».

Вот какой скелет Месье достал из шкафа моего маленького святого семейства. Он умел превратить мою жизнь в игру Cluedo[30].)

— Я пальцем не тронул твою мать, — в итоге выдал Месье после долгого молчания, во время которого я всей душой молила об этом уточнении.

Тогда я спросила себя, смог бы он это сделать, невзирая ни на что. Ведь в ту пору он еще не знал, что будет спать с ее дочерью.

— Однако она была красивой. Не знаю, что меня удержало.

Мы все этого не понимаем.

— Но ты здорово на нее похожа. Особенно улыбкой. Только ты еще красивее. Видимо, тебе передалось что-то и от твоего отца: мне не все знакомо в этом лице.

У Месье есть близкая подруга, которой он рассказал о нашей истории, когда еще меня не видел. Судя по всему, она довольно недоверчива, поскольку посоветовала ему остерегаться двадцатилетней девицы, читающей те же книги, что и он, произносящей милые его сердцу слова, вызывающие у него желание и сводящие с ума. Но эта прозорливая подруга, видимо, не знает: в сорок шесть лет мужчина без труда освобождается от маленьких мимолетных интрижек вроде меня.

Страх перед старостью, испытываемый Месье, возможно, самым живым мужчиной из всех, которых я знаю, увлекает меня и мои двадцать лет в пропасть необъяснимой тревоги. Я без конца повторяю себе эти фразы, произнесенные им как-то утром, когда он прижал меня к себе. Я пристально смотрела на цветастые обои, с драматической остротой осознавая значимость его слов:

— Знаешь, у вас замечательный период в возрасте от пятнадцати до тридцати лет, в это время мир вертится только вокруг вас. Все, что делают мужчины, все, чего они ищут, будь то деньги, работа, семья и остальное, стимулируется лишь вами. Все, чего хотят они, — это найти способ вам понравиться и получить возможность немного погреться в лучах исходящего от вас света.

— А потом?

— А потом, когда тебе исполняется сорок, ты замечаешь, что мужчины начинают заглядываться на учениц лицея, идущих по улице впереди тебя.

Конец первого действия.

Месье, похоже, не понимает, как я тороплюсь жить, я, которая вдвое младше него. Я уже приговорена этой датой, оставляющей мне так мало времени на обожаемые мной забавы с вечным ощущением, что держу в руках Париж, — это означает для меня весь мир. Я так и не смогла понять, что именно двигало им, когда он говорил мне об этом. Мне было страшно размышлять на эту тему. Я просто со вздохом произнесла:

— Кто же тогда займется со мной любовью, когда мне будет сорок пять?

— Я, — ответил он, целуя меня в плечо. — Я всегда буду с тобой. Ты навсегда останешься моей маленькой девочкой.

Эти «всегда» Месье произнес с юношеским пылом.

Месье не особенно любит лесбиянок, в отличие от большинства мужчин: ему кажется, что им слишком не хватает члена. Однако, когда я ждала его как-то в воскресенье вечером в нашем маленьком отеле девятого округа и на ночь ко мне присоединилась Бабетта, чтобы составить компанию, он просто жил мыслью застать нас на рассвете лежащими в обнимку. Но в этом, скорее, моя вина: он любит все, что связано со мной, к тому же все, исходящее от меня, не может быть грязным. Месье, сам того не подозревая, больше всего ненавидит Зильберштейна, на которого я нечаянно помочилась: чем этот тип достойнее его?

Месье — непреклонный обожатель девичьих попок. Я всегда относилась к этой любви, одновременно порочной и возвышенной, с немалой долей уважения и страха. Я находила пикантной ту одержимость, которая нисколько не умаляла его страсти к моей киске. Месье мог бы целый день провести с образом моей вагины в голове. Впрочем, он так и делал. О том в самых цветистых выражениях рассказывали его СМС.

В этом тоже особенность Месье: он обожает использовать против меня мое же оружие и смущать меня словами, самым подлым образом проникающими в мою душу. Месье прекрасно знает, что может вогнать меня в краску, когда в разгар рабочего дня я уединяюсь, чтобы прочесть его сообщения, как обычно прячутся с целью понюхать кокс. До того как мы с ним еще не знали друг друга (в библейском смысле этого слова), главным его развлечением было звонить мне в тот момент, когда я была не одна, например, в машине. И мне приходилось в течение десяти минут глупо кивать головой, поскольку я никак не могла ему намекнуть, не выдав при этом себя, что он выбрал не лучший момент.

— Вы позволите мне онанировать, думая о вас?

— Если даже я вам запрещу, вы же все равно это сделаете, — рискую ответить я, тщетно пытаясь казаться безразличной.

— Это правда. Впрочем, я это уже делал… Мне так хочется обнять вас, заняться с вами любовью. Долго. Лизать вас, пока вы…

— Тогда вам, пожалуй, лучше перезвонить мне чуть позже.

— Я вас отвлекаю?

— Немного.

Обольстительный смех на том конце провода.

— Я обожаю ваш голос. Ваш милый голосок благоразумной маленькой девочки.

— Да?

— Вы перезвоните мне, как только освободитесь? Если я не отвечу, значит, поблизости будут люди. Наберу ваш номер чуть позже.

— Хорошо. До свидания.

— Погодите, ничего не говорите. Скажите просто «да» или «нет». Вы хотите заняться со мной любовью?

Обычно, хотя это и кажется невероятным, именно в этом месте водитель бросает на меня взгляд, в котором начинает сквозить понимание. Я откашливаюсь.

— Да, да.

Месье, как четко подметила Инэс, обожает пугать наивных девушек. Особенно когда они не так уж и наивны.

Утверждать, что Месье аморален, все же было бы чересчур опрометчиво. Он просто подчиняется морали, нацеленной на удовольствие. Кажется, им движет лишь неисчерпаемое либидо и вся его жизнь — роскошная сублимация, социально безукоризненная, построена на сексуальной энергии, которая делает ее бурной, блестящей, насыщенной конфликтами и страстями, волнующей и пьянящей.

Мне кажется, Месье — один из редких мужчин в моем окружении, у которого каждое достоинство влечет за собой недостаток и наоборот. Например, Месье — великий манипулятор, но при этом блестящий; он обманывает меня изощренными способами, приводящими в отчаяние, подталкивая к размышлениям и анализу. Месье ужасно обидчив, но ни один знакомый мне мужчина не имеет его харизмы. Месье — тот еще хам, но какой при этом кладезь культуры! Месье невероятно претенциозен, но это человек сильных страстей. Он переживает все эмоции намного сильнее других людей, просто умеет контролировать себя. О Месье известно лишь то, что он считает нужным показать.

Мне довольно часто доводилось не находить в нем ничего красивого и благородного. Я говорила себе, что даже его профессия, такая восхитительная, была в его глазах лишь способом еще больше блистать в обществе. Я испытываю ненависть к Месье за его высокомерие и эгоизм: кажется, я пару раз говорила Бабетте, что не знаю по-настоящему скверных людей, кроме него. Думаю, в нем есть зачатки садизма, выросшие на благодатной почве великих распутников XVIII века. Месье крайне нетерпелив, но опять же, он никогда не позволяет этой импульсивности возобладать над остальным и помешать его стратегиям. Бесконечная хитрость этого мужчины основана на знании женщин. Если Месье поступает необычно, как правило, это означает, что он выбирает новую линию поведения, которая оказывается слишком хорошо продуманной, слишком извращенной для мужского ума. Каждое навязываемое им молчание меня убивает: первое объяснение, приходящее в мою девичью головку, — это то, что его застукала жена, и так или иначе он чувствует себя в опасности.

На самом деле все гораздо проще: если он перестает мне отвечать, значит, ему просто этого не хочется. Надоело. Это мало похоже на вежливость либо элементарные хорошие манеры. Месье считает, что вовсе не обязан проявлять их по отношению к такой девчонке, как я. И потом, иногда, когда я отчаянно пытаюсь распутать эту интригу, то прихожу к очевидному выводу: Месье — настоящий злодей, в социальном смысле. Он любит только себя и, если эта любовь оставляет ему время, может притвориться, будто увлечен кем-то другим.

Месье познается, словно гигантский пазл, — через кропотливый подбор крошечных изогнутых деталей. Это единственное, в чем я уверена сегодня, проведя множество бессонных ночей за объединением всех известных мне о нем подробностей. Ничего из того, что мне удалось выяснить, не является реально осязаемым, и вызывает только тени, которые могу узнать лишь я. Все, что я имею, — мизерная горстка слов и улыбок, внезапных отлучек и воскрешений. Месье неизменно ускользает от любого точного анализа, любого исследования.

И я пишу книгу об этом мужчине.

Больше недели без него, точнее — восемь дней с тех пор, как я слышала его в последний раз, и я названиваю Месье в его клинику, бегая нагишом по саду в поисках сети. Я нервно переминаюсь с ноги на ногу, когда автоответчик предлагает мне нажать «1», чтобы соединиться с секретариатом, и «2» — опять же с секретариатом. Кнопки для соединения с Месье нет.

Перспектива разговора с секретаршей повергает меня в панику. Я не подумала о том, что мне придется играть какую-то роль, о возможных последствиях: как спросить доктора С. непринужденным голосом, словно наши тела никогда не сливались в единое целое? Мне придется нелепо оправдываться, придумывать на полном ходу какую-нибудь ахинею о консультации по рентгеновским снимкам, говорить, что он просил меня перезвонить — меня, у которой никогда даже растяжения не было. Я худшая актриса из всех, кого знаю.

— Кто его спрашивает?

Мадемуазель Беккер. Совершенно не похоже на имя пациентки, так может назваться только лжебольная, пытающаяся дозвониться до своего любовника-хирурга, стараясь вызвать как можно меньше подозрений. Романтичное имя, поэтому я его и выбрала. В тот момент я не думала, что оно прозвучит так фальшиво, попав в историю со снимками и секретаршей.

— Одну секунду, — отвечает она, и я едва успеваю представить Месье где-то рядом, как тут же слышу его голос.

Бесполезно вслушиваться в его «алло», пока еще неопределенное. Однако это короткое невзрачное слово, это междометие-космополит проникает в мои уши и все тело целиком, и все его потайные уголки, спрятанные под одеждой, просыпаются от звука его голоса, призывая его к себе с невероятной силой.

— Месье С.? — (глупый вопрос, поскольку этот тембр, знакомый до боли, не может принадлежать никому другому). — Это мадемуазель Беккер.

И тут Месье, которого я ненавижу, которого наверняка ударила бы, окажись он сейчас рядом, Месье находит способ возродить меня лишь за несколько секунд, как птицу феникс из пепла, своим чудодейственным голосом, одновременно нежным и удивленным, произносящим эту простую фразу:

— Здравствуйте, мадемуазель Беккер.

Волшебство. При этом я не забыла о бессонных ночах, о том, как сходила с ума перед молчащим телефоном, но боль и ярость словно погружаются в загадочный туман, остужающий их пыл. Видимо, потому, что сквозь эту ничтожную фразу из трех слов, которую мог произнести кто угодно, не вызвав у меня никакой реакции, я вижу его словно наяву, в темном костюме в своем кабинете, с одной рукой в кармане и невольной улыбкой на губах, ничем его не выдающей. По его голосу невозможно понять, злится он на мой звонок или нет.

— Я смотрю, вы живы-здоровы? — спрашиваю я с долей иронии, надеюсь, язвительной, тогда как одно только осознание того, что он действительно живет где-то в Париже, вызывает у меня такую же сильную эйфорию, как доза морфия в вену.

— Совершенно верно, — отвечает он все тем же радужным голосом.

Я начинаю нести какую-то околесицу, почти задыхаясь, настолько сильно бьется мое сердце, но через несколько секунд этого словесного поноса связь начинает пропадать. Я цепляюсь за него, сколько могу, испытывая отчаяние при мысли, что так быстро теряю его, прыгая, как кролик, с одного конца террасы на другой, — но все тщетно: Месье, устав слушать шипение в телефоне, молча кладет трубку.

— До чего ты докатилась, Элли, — ругаю я себя перед зеркалом, разглядывая свою бледную физиономию с нервными пятнами на щеках.

Я одновременно безумно разочарована и довольна этим жалким разговором, поскольку испытала настоящую эйфорию, услышав голос Месье. Только голос. Господи, какая глупость. Если бы на свете существовала горячая линия (по типу Санта-Клауса) с его голосом, я бы провела свою жизнь с телефоном в руках.

Возле раковины глухо вибрирует мой мобильный, но я еще не вышла из состояния глубокого ступора, поэтому сообщение от Месье не убивает меня на месте. Зато его обещание перезвонить вечером вновь вызывает во всем теле истерическую дрожь, возникающую, как только он подает мне ложную надежду.

Вот уже десять дней я живу в этом биполярном состоянии, моментально впадая в транс, стоит Месье прислать мне спасительные СМС. Похоже, никто этого не замечает, либо всем на это наплевать. Вокруг меня вакуум. Моя жизнь с Месье превратилась в вакуум. С тех пор как я узнала его, я живу всего два часа в неделю, а теперь счет и вовсе перешел на секунды. Оставшуюся часть этого ненавистного существования трачу на то, что наблюдаю за своим мобильным, испытывая бешеное сердцебиение при получении каждого сообщения и снова впадая в глубокое безразличие, когда в девяноста процентах случаев это сообщение не от него.

Я сплю. Я пытаюсь думать о других телах, ни одно из которых по-настоящему меня не интересует. Это рабство — и в него я заковала себя сама — становится невыносимым, но я уже не могу вспомнить, какой была моя жизнь до знакомства с ним. А ведь я прожила двадцать лет, даже не думая о том, что где-то в Париже, совсем рядом со мной, живет Месье.

Несколько минут спустя, когда я собираюсь принять душ, Андреа пишет мне на телефон, во сколько я должна приехать к нему. И, Боже мой, я вспоминаю, как раньше прыгала от радости при каждом проявлении этого молодого красивого еврея из пятого округа, я помню, что была влюблена в него. Но в какой именно момент сошла с этого поезда? Почему мне совершенно наплевать на то, что я увижу его сегодня вечером? Почему эта перспектива почти убивает меня? И вот он, ответ: Месье сказал, что перезвонит мне вечером, и, поскольку я знаю, в котором часу он выходит с работы, это наверняка случится в тот момент, когда я буду с Андреа. Возможно, даже в самый разгар секса.

Помыть волосы, уложить их, выбрать подобающий наряд. Все эти действия превращаются в настоящую голгофу, ведь я должна увидеться с Андреа. У меня сложилось стойкое ощущение, что, выводя меня в ресторан или занимаясь со мной любовью, он испытывает лишь умеренное возбуждение. В итоге я, довольно поздно, свыклась с мыслью: в его кровати сама снимаю с себя чулки и, если ласкаю себя, то только, когда он спит, с тихим желанием его убить.

Андреа неплохо занимается любовью, но слишком скучно, что раздражает в данный момент: достаточно возбуждающе, чтобы вывести меня из оцепенения, но чересчур «прилизанно», чтобы унести в эротические миры, где я забыла бы обо всем на свете. Во всяком случае, не совсем впечатляюще, чтобы противостоять тени моего мобильного, лежащего рядом на ночном столике. Но, самое главное, Андреа ничего не видит. И не чувствует. Он ни разу не заметил, что в последние три недели я была то безумно возбуждена, распущена до неприличия, то вдруг становилась вялой и холодной, как рыба.

Часто, шутки ради, я говорила ему о Месье в невинном на первый взгляд контексте, однако это могло меня выдать, должно было меня выдать, если бы Андреа был хоть немного собственником.

Например, я ни с того ни с сего сообщила ему, что коллега моего дяди предложил мне поехать с ним на семинар в Женеву.

— Ты не поедешь? — только и спросил он.

— Разумеется, нет, — ответила я, испытывая досаду от того, что сижу голая на коленях мужчины и не внушаю ему никакой ревности. — Ты же понимаешь, он будет приставать ко мне в Швейцарии? — продолжила я и мысленно добавила: «Ну давай уже, реагируй!».

— Это точно, — ответил он, вот и все.

Возможно, Андреа просто не хочет ничего замечать. Это объяснение вызывает у меня гораздо меньшее беспокойство.

Вечер начала лета, сиреневый и радостный. Одевшись, пожалуй, слишком легко, я иду по переходам метро, неся свою тревожную похотливость, словно крест. Это тоже новое во мне: за две недели без видимых причин мой гарем вырос вдвое, и от меня за версту несет сексом, самым безнравственным образом. Часто я об этом даже не думаю. Я исступленно занимаюсь любовью и еще никогда не теряла столько пота и не кричала так громко. У Андреа и Эдуарда, Зильберштейна, Тома Парианта и Ландауэра уже не хватает ни рук, ни членов, чтобы успокоить мои вопли. До Месье я не до конца понимала смысл слова «нехватка». Повсюду, куда я иду, я объедаюсь мужчинами, я пожираю их глазами из-под завесы своих волос. Как только я остаюсь одна, мне тут же не хватает его. Я ищу Месье везде и нахожу похожие черты у своих любовников: в вольном слоге Зильберштейна, в красноречии Тома, в низком голосе Жерома Ландауэра, в овале лица Франсуа. Так, в случае каждого из моих «дружков» — как он любит их называть, заключив в двусмысленные кавычки, — у меня есть неплохой повод впасть в зависимость.

Но это не касается Эдуарда.

Ему тридцать шесть лет. О нем я узнала от своей подружки Мели, когда мы пили кофе на одной из террас площади Бастилии. Вместе с летом вернулось солнце, жара и избыток эстрогена — но только не Месье. Я вяло жаловалась ей на это с усталостью, характерной для моего общего нервного состояния.

— Теперь я его больше не вижу, — кратко описала я ситуацию, — и у меня не осталось мужчины, который был бы таким же любознательным и свободным от предрассудков.

И тогда Мели рассказала мне об одном преподавателе университета, с которым она недавно переспала. В тот вечер, когда они выпили по бокалу вина на его диване, Мели, уже находясь в легком опьянении, вспомнила, что у нее месячные, и что, подобно большинству мужчин, Эдуард наверняка потеряет к ней интерес, узнав об этом. Смертельно огорчившись, она решила честно ему во всем признаться.

— Для меня это не проблема, — улыбнулся он в ответ.

— Правда?

— А для тебя разве проблема?

— Нет. Просто я чувствую себя немного глупо, ведь пришла к тебе сегодня. Я — как испорченный подарок.

— Ты что! — воскликнул Эдуард, почти выпрыгнув из своего кресла. — Это всего лишь кровь, к тому же мне известно: в такие дни девушкам больше всего хочется секса. Поэтому ты правильно сделала, что пришла!

Он оставил ее, чтобы включить другую музыку, и, вернувшись, увидел: обнаженная Мели сидит на диване, скрестив руки на коленях, еще ошеломленная тем, что сейчас услышала. Они поцеловались.

— Я и правда умирала от желания, — призналась она мне, когда я, затаив дыхание, слушала ее, даже не представляя, какая меня ждет развязка.

После особенно пылких объятий возбужденная Мели, одетая лишь в свои огромные менструальные трусы, выдохнула в шею Эдуарду:

— Пойду выну свой тампон и вернусь.

Ей очень не хотелось этого. Нужно было идти в ванную, проделать все в виноватой тишине, помыть руки, затем вновь вернуться в комнату, пошло извиняясь за то, что испортила романтичную атмосферу, — поскольку, даже если он притворится, что ничего не заметил, возбуждение уже не будет тем же, по крайней мере, поначалу. И вот волшебная развязка: Эдуард прошептал в ее длинные волосы: «нет, останься», и, прежде чем она успела что-либо сказать или предвидеть, не переставая ее целовать, вынул из нее тампон, который небрежно бросил на старую газету «Монд», лежавшую на полу.

— Признайся, ты это придумала! — вырвалось у меня.

Я не поверила ей ни на секунду.

— Клянусь тебе самым дорогим, что у меня есть, — это правда, — возразила Мели. — Я пять лет встречалась с парнем, и он каждый раз бежал от меня, как от прокаженной, когда у меня были месячные. Я бы не смогла такое выдумать, Элли.

— Я должна встретиться с этим мужчиной, — заявила я, практически стукнув кулаком по столу.

Дело было не в тампонах: просто передо мной вдруг открылась целая вселенная возможностей, через одного человека, который обожал женщин, сознательно стремясь избавить их от ощущения грязи. В моем безумном ненасытном бреду мне все же удавалось отделять никчемностей от гениев, хотя в конечном итоге они все были мужчинами, снабженными волшебным телом.

Несколько часов спустя я получила сообщение от Эдуарда. Мели так ему меня расписала, что он предложил встретиться завтра же вечером.

Я совершенно глупо испугалась. Он решил угостить меня бокалом вина на площади Пантеона, но на меня тогда навалилась такая усталость, что я не ощущала в себе сил поддерживать светскую беседу, тем более если временами она сходила на нет. Я не чувствовала себя способной быть блестящей или забавной, мне хотелось лишь секса, бесконечного секса. Но так не делается. К моему великому несчастью, я не могла сразу отправиться домой к незнакомцу. Я избегала Эдуарда до тех пор, пока другая наша общая знакомая не организовала вечеринку, где мы в итоге и встретились.

Я не люблю давать физическое описание мужчин, поскольку это неизменно звучит избито. С ним то же самое: если я скажу, что он брюнет с большими черными глазами, красивыми белыми зубами, высокий, с сильным телом, натренированным при игре в теннис, это не сообщит о нем ничего важного. Эдуард хорош теплой, солнечной красотой. Мы целый час разговаривали с ним о романе, который он считает умирающим жанром. Я изо всех сил защищала Мопассана, он отвечал мне Кундерой[31], — и через четыре дня мы оказались у него дома.

Когда я с улыбкой объяснила ему, какая именно деталь его вечера с Мелани побудила меня познакомиться с ним, он от души расхохотался, и я тут же почувствовала себя уютно в его маленькой квартире в Венсене[32], с его котом-призраком и батареей бутылок со сладким розовым вином. Эдуард, думаю, стал первым мужчиной, кроме Андреа, у которого я могла спать, не считая минут, отделяющих меня от моей свободы. В эту ночь я дрыхла без задних ног, опьяненная удовольствием и словами, от которых по всему телу пробегала сладостная дрожь.

Эдуард всегда отличался от других. Он, подобно Месье и Андреа, относится к отдельной категории, даже если он так и не понял, в связи с чем заслужил особую графу в моей классификации.

— Речь идет не совсем о графе, — объяснила я ему как-то вечером, когда мы уже довольно много выпили и выкурили. — Я не классифицирую мужчин, как предметы, по их функции, — это было бы ужасно! Я разделяю их по связи с остальными. С одной стороны есть Месье. Затем Андреа, мой парень. Потом идут вместе Франсуа и Тимоте. Затем…

— Погоди, — перебил он меня. — Я ничего не понимаю. Почему они идут вместе?

— Они лучшие друзья. Я познакомилась с ними на одной вечеринке. Там же я, кстати, встретилась с Андреа. Есть, кроме того, Тома Париант и Оливье Дестель, которые составляют пару, поскольку богаты до безобразия. После них идут Зильберштейн, Жером Ландауэр, Октав и Поль. Эти занимают одну графу, потому что все они врачи и друзья.

— И сколько в итоге врачей?

— С Месье — пятеро. Но только не подумай, что я их специально ищу. Просто стоит сунуть туда палец, как засасывает всю руку.

— А потом?

— Потом идешь ты. Я не могу добавить тебя в какую-нибудь графу, даже если у тебя было бы столько же друзей, как у Зильберштейна. Ты другой.

— Но в чем другой?

Я могла бы сказать ему всю правду: «Ты другой, потому что по каким-то причинам значишь для меня больше, чем все эти парни, возможно, из-за почти старомодной галантности. Или тебе действительно интересно все, что я рассказываю?». Но я уже так давно не испытывала подобного интереса к мужчине, что боялась показаться неловкой и напугать его своей откровенностью.

— Ты другой, так как необыкновенно хорошо занимаешься любовью, — объяснила я, и даже это мне было сложно вымолвить.

Он польщенно расхохотался, и я, оживившись, добавила:

— А еще потому, что ты нравишься мне больше других. Ты такой милый.

На самом деле Эдуард лучший по многим пунктам. Когда я говорю о нем так, и мои подружки знают, что мы видимся два раза в неделю, одна из них обязательно интересуется, почему мы никуда не ходим вместе. Пожав плечами, я просто повторяю этот вопрос, словно ответ очевиден, но на самом деле у меня его нет. Потому что он на шестнадцать лет старше меня. Потому что это осложнило бы прекрасные отношения, которые у нас сложились (как я могу позволить себе использовать такой избитый предлог?). Потому что он не влюблен в меня, а я, Боже мой, я просто одержима Месье.

Я могу притворяться перед Андреа, выдумывать умопомрачительно нежные ласки, но Эдуард не заслуживает подобного отношения. Эдуард заслуживает единственной вещи, которую я способна чувствовать сама: удовольствия, простого, но всепоглощающего.

По улице Грасьез я иду крошечными шагами в надежде: Месье позвонит мне в течение этих двух дополнительных минут. Даже со своим iPod в ушах я думаю только об этом: всю дорогу сжимаю мобильный во влажной ладони.

Перед домом Андреа я молча чертыхаюсь: давай, осталось еще тридцать секунд… Я и так опоздала уже на целых двадцать минут, чего со мной никогда не случалось, и любой бы на месте Андреа заподозрил неладное, но я знаю, что он ничего не почувствует, как и не заметит толстого слоя моей сегодняшней маски. В такие минуты я ненавижу себя за то, что не бросила его: Андреа плевать на меня, я научилась плевать на него, но мы остаемся друг с другом, неизвестно зачем. Может, из соображений эстетики: мне кажется, молодой красивый еврей в очках и белокурая девушка с розовой кожей хорошо смотрятся вместе. Вероятно, еще из-за комфорта: мы встречаемся уже пять месяцев — зачем что-то менять? Мы с Андреа из породы лентяев: нам лень даже влюбиться. Для меня это также слишком простые отношения.

С Месье все гораздо болезненнее, и поэтому игра становится интересной: я чувствую, как он входит в каждую пору моей кожи, и все мое тело защищается от него, словно от яда, но тщетно. Думаю, мне всегда нравилось испытывать боль, еще до того как я полюбила мужчин, приносящих мне ее: пока не затрагиваются чувства, люди остаются векторами и пересекаются относительно редко. До определенной точки — именно в ней я, как обычно, попадаю в ловушку.

Никто мне не поверит, но больше всего я не хочу сейчас видеться с Андреа из-за необходимости лгать. То, что я все время играю какую-то роль, меня уже не смущает. Я привыкла много заниматься сексом с разными мужчинами, и признаться в этом мне совершенно не стыдно. При контакте с ними я окончательно испортилась, вплоть до того, что ищу в них ощущения, умственные стимуляции, еще несколько недель назад вызывавшие у меня отвращение. Но я ненавижу врать так беззастенчиво, словно действительно превратилась в подобную девицу. Я лгу все время и по любому поводу.

— Как ты? — спрашивает меня Андреа, открывая дверь своей маленькой светлой квартиры.

— Отлично, — отвечаю я, и моя улыбка, возбужденная и одновременно шаловливая, — еще одна ложь.

Я чувствую полную апатию, умираю от тоски при мысли о том, что придется идти в ресторан, но, по сути, мне не хочется ничего другого, кроме как сидеть в кресле и пялиться на свой мобильный. Я демонстрирую отсутствие трусиков, и Андреа, как хорошо воспитанный мальчик, делает вид, что ему это интересно. В тот момент, когда он щиплет меня за попу, звонит его телефон. Пока он разговаривает со своим коллегой, я наклоняюсь к окну. Его маленькая улица похожа на театральные декорации из комедии дель арте[33], и я смотрю на прохожих, в этот час направляющихся к своим друзьям на вечеринки. Повсюду слышится смех, стук высоких каблучков по узким мостовым, — а я бы отдала свою жизнь за то, чтобы оказаться сейчас в другом месте, подальше от этого настежь распахнутого окна. Здесь я буквально задыхаюсь. До меня доносится только веселый голос Андреа, но он действует мне на нервы. Его смех меня раздражает. Его очаровательная привычка расхаживать по комнате, почесывая макушку во время телефонного разговора, меня бесит.

Мне физически не хватает Месье, до такой степени, что все остальное становится не просто безразличным, а невыносимым. Этот мужчина, словно наркотик для меня: как только он появляется, пусть даже на несколько секунд, весь мой период дезинтоксикации летит к чертям, и я снова прихожу в лихорадочное возбуждение. Иногда мое сердце колотится так сильно, что мне становится больно, голова начинает кружиться, а голос внутри меня повторяет, как заведенный, что мне нужен Месье, Господи, как же он мне нужен!

— Я недолго, — шепчет мне Андреа. — Не раздевайся.

Внезапно из моей сумки раздается глухое вибрирование, но для меня оно равносильно трубам Страшного суда: я с быстротой молнии хватаю свой мобильный, на котором томно мигает надпись «частный вызов». Месье. Тяжелая чувственность Месье проникает даже в ледяной официоз современных технологий. И этот «частный вызов» словно зазывает меня. «Ответь, Элли. Возьми меня. Я знаю, ты умираешь от желания узнать, кто тебе звонит, кто скрывается за этими загадочными вибрациями? Кто обычно звонит без четверти девять, если не этот мужчина, лишающий тебя сна по ночам одним только фактом своего существования?»

Я отвечаю на звонок. Будь что будет. Голос на том конце провода пробирается в самый низ моего живота, разрывая меня надвое. Эйфория настолько сильна, что у меня подгибаются колени. Быстро застегивая свой плащ, я бросаю буквально два слова Андреа, глядящего на меня со странной сдержанностью:

— Нет сети, пойду вниз.

— Подожди меня на улице, — отвечает он: похоже, такого глупого объяснения ему вполне достаточно. — Я сейчас закончу и приду.

Меня больше не интересует ничего, кроме мобильного телефона в моей руке.

— С кем ты разговаривала? — спрашивает меня Месье.

— С Андреа.

— Ты сейчас у него?

— Вышла, чтобы спокойно поговорить.

Иными словами, прохаживаюсь по его улице, словно проститутка, на высоченных каблуках, причиняющих мне боль, которой я даже не чувствую: я ничего больше не чувствую. Я ощущаю только Месье.

Мне необходимо быть сильной. Мне нужно казаться безразличной, чтобы он не узнал, во что я превратилась с тех пор, как он замолчал. Мне не следует забывать ни на секунду: он звонит только потому, что я загнала его в угол своим звонком в клинику. Мне нужно вернуться в то далекое время, когда он сам преследовал меня и после четырех звонков без ответа присылал сообщения, словно касаясь рукой моих волос: «Элли…».

К сожалению, это уже неактуально. Все, что осталось от меня в маленьком теле, старательно накрашенном и одетом, буквально чахнет от необходимости понять, что же я сделала не так, что в моем поведении и разговорах безвозвратно отдалило Месье от меня, от наших тайных встреч в отелях.

— Как поживаешь? — спрашивает он меня.

— Хорошо. А ты?

— Гм… Хреново, — бросает он сквозь потрескивание в телефоне. — Я чувствую себя старым.

— Но ты совсем не старый! — отвечаю я, выказывая горячность, граничащую с инстинктом самосохранения.

Я знаю, что хочет сказать мне Месье. Неделю назад это было написано черным по белому в одном из его сообщений: «Твое молодое тело и юный взгляд делают меня старым». Тогда я осознала весь ужас оборотной стороны медали юности, и я ничего не могла с этим поделать. Я не могла запретить себе хлопать в ладоши, как маленькая девочка, когда Месье приходил ко мне во вторник утром. И я никогда не думала, что тот лихорадочный энтузиазм станет камнем преткновения. Я даже не догадывалась об этом. Я могу прибавить себе стройности, белокурости, даже красоты, что угодно, но только не возраста. Разве это не ужасно?

— Ты должен мне поверить. Ты не старый.

— Не могу. Знаешь, это неотвратимо.

— А как же я? Что будет со мной?

— Я тебя понимаю, детка.

Он употреблял это слово вместо «милая», когда ему казалось, что я капризничаю.

— Просто сейчас мне ничего не хочется.

— Даже меня?

Месье рассмеялся, и в его голосе прозвучали те растроганные интонации, так хорошо знакомые мне.

— Как только я тебя вижу, сразу хочу заняться с тобой любовью. Кстати, фотографии твоей попы чуть не свели меня с ума.

Я улыбаюсь: вот до чего дошла. Как последняя потаскуха, попыталась зацепить его снимками в нижнем белье и без него, и даже мои ягодицы выглядят отвратительно грустными, — но Месье увидел только мою розовую кожу, и я улыбаюсь.

— Ты хочешь, чтобы мы прекратили встречаться?

— Я такого никогда не говорил.

— И что же мы тогда будем делать?

— Не знаю.

— А что ты вообще знаешь?

Идущая впереди парочка оборачивается, услышав мое хныканье. Я чувствую себя такой одинокой, поэтому и говорю слишком громко, не замечая, что всего в нескольких метрах от меня, за домом, образующим угол и служащим мне укрытием, возле своей машины меня ждет Андреа. Он машет рукой, чтобы сообщить о своем присутствии, и на какую-то долю секунды у меня перехватывает дыхание, словно кто-то душит меня: кажется, на этот раз он все понял.

— Ты же не один в этих отношениях. Меня это тоже касается. Если ты больше не хочешь видеться, я предпочитаю знать об этом, чем жить как наркоманка в ожидании очередной дозы, — говорю я, понизив голос.

Я медленно иду к Андреа, не в силах даже подумать: мне нужно закончить разговор. Я пребываю в таком нервном напряжении, что продолжаю говорить, даже сев рядом с ним в крошечный салон его пятисотого «Фиата». Я надеюсь, он не услышит бархатного и ласкающего голоса Месье.

— Не очень-то это любезно так говорить. Что ты наркоманка.

— Не очень любезно для кого?

— Для меня. Ты же знаешь, мне сейчас нелегко живется.

(А мне, по-твоему, легко? Чувствовать себя устрицей, постоянно открытой в ожидании твоих сообщений и звонков и ловящей их на лету? Быть похожей на течную кошку, которая выгибается возле стены твоего дома, отчаянно мяукая, невольно привлекая своей влажной щелкой всех самцов в округе. И что я могу сделать в своей болезненной одержимости тобой? Думаешь, легко мне отдаваться другим ради того, чтобы просто убить время, умирая от желания расцарапать им лицо? Думаешь, мне нравится заставлять себя не вспоминать о тебе целыми днями в смехотворной надежде, что мое молчание победит твое? Это никогда не срабатывало.

Вот как я растворилась в твоей тени: я набираю в Google твое имя и, проведя два часа за чтением информации, которую знаю наизусть, на несколько секунд прихожу в себя: «Какого черта я этим занимаюсь?». В последнее время я только ем и сплю и не делаю ничего, чем могла бы гордиться, ничего, не имеющего отношения к тебе. А сейчас мой друг везет меня в ресторан, где мы проведем вечер, который я без колебаний поменяла бы на пять лишних минут разговора с тобой, слушая, как ты даешь мне обещания пьяницы. Мне двадцать лет, у моих ног может оказаться весь мир, но это невозможно, потому что я сама у твоих ног. И кому из нас легче живется? Богатому хирургу, окруженному любящей семьей и восхищенными друзьями, или мне?)

— Поверь, мне тоже нелегко.

— Я знаю, детка. Но почему ты чувствуешь себя наркоманкой?

— Ты прекрасно понимаешь почему. Просто хочешь услышать это из моих уст.

Андреа спокойно смотрит на меня, терпеливо ожидая, пока его подружка закончит разговор. Эта безмятежность в его красивых темных глазах убивает меня и одновременно раздражает.

— Тебе-то как раз легче. У тебя и волки сыты, и овцы целы.

— Нет, это тебе легче. Сколько, по-твоему, мужчин отдали бы все, чтобы оказаться на моем месте?

— Мне плевать на других.

— Ты ничем не связана, ты свободна. А я должен продолжать жить, словно ничего не было.

Месье, насколько я помню, всегда недооценивал реакционную способность такого молодого сердца, как мое.

— Ты прекрасно понимаешь, что это не так. Что мне очень трудно это дается. Ты прекрасно понимаешь, какая я. Не зная, что происходит, могу я тебе чем-то помочь или нет, я схожу с ума.

— Ты не можешь мне помочь. Дело только во мне, само пройдет.

— Значит, ты не забыл обо мне?

— Я не забыл о тебе, — улыбается Месье.

— Поклянись.

— Как я могу тебя забыть?

Я закрываю глаза в экстазе: знаю, через несколько минут эта нездоровая радость будет мне омерзительна до слез, но, Господи, как же это хорошо — именно то, что мне нужно…

— В какой ресторан поедем? — шепчет мне Андреа, и я выхожу из своего сладостного оцепенения, чтобы пожать плечами: «Как хочешь».

— Книга продвигается? — спрашивает Месье, но теперь Андреа ломает себе голову над выбором ресторана, и я больше не могу нормально разговаривать.

— Именно сейчас не очень хорошо, — отвечаю я, изо всех сил надеясь, что он поймет мой намек.

— Тебе не очень удобно разговаривать?

— Да, не очень. Скажем так, ограниченно.

Месье смеется, и это уносит меня на несколько недель раньше, когда нашей любимой игрой было вести самые непристойные беседы в двух шагах от моих родителей. Впрочем, с тех пор правила не сильно изменились.

— Я перезвоню тебе завтра. Ты будешь одна?

— Да, буду, — вру я, решив уйти от Андреа, словно воровка, как можно раньше.

— Целую тебя, — бросает он и отсоединяется.

Никогда еще атмосфера в машине не была такой тяжелой, как в этот вечер. Я в своем плаще обливаюсь потом. Бросаю из-под волос молниеносный взгляд, оценивая настроение Андреа. Что мы здесь делаем, милый?

— Как насчет японской кухни?

— Годится.

Затем, поскольку между нами повисла странная тишина, похожая на ту, которая предвещает бурные выяснения отношений, я с головой окунаюсь в очередную ложь:

— Я говорила тебе, что готовлю праздник на день рождения своей сестры?

— Нет.

— Мы хотим пригласить джазовый оркестр. Я переговорила с одним приятелем, и он пообещал мне попробовать найти хорошую группу и перезвонить мне.

— Тот, с кем ты сейчас разговаривала?

— Да. Надеюсь, что все получится.

— Хорошая идея с джазом, — комментирует он, паркуясь на улице Месье-ле-Пренс.

— Я обожаю джазовую импровизацию, — отвечаю я, когда под руку с ним вхожу в ресторан, достаточно маленький для того, чтобы в течение двух часов кряду тридцать посетителей присутствовали при шумных проявлениях распирающей меня нежности.

Мысли о Месье делают меня забавной и искрящейся остроумием, и Андреа — замечательный слушатель, смеющийся над всем, что я говорю, поглаживает под столом мои колени. Мы очень эстетичная фальшивая пара.

На следующее утро ровно в восемь часов я открываю глаза и вижу над собой Андреа, который в своей мягкой манере неловко занимается со мной любовью, еще толком не проснувшись. Его руки меня волнуют. Особенно когда они касаются моей груди.

— Ты так приятно это делаешь, — вздыхаю я. — Была бы еще у меня грудь побольше, чтобы лучше чувствовать твои руки.

— У тебя замечательная грудь, — шепчет он мне в волосы, распространяя вокруг аромат кофе и поджаренного хлеба, и его пальцы ласкают мои твердые соски. — У них тоже эрекция, — добавляет он, и эта последняя фраза так меня подстегивает, что я невольно ускоряю ритм.

— Ты меня возбуждаешь, — отвечаю я, усевшись на него, и принимаюсь ласкать себя гораздо увереннее, чем он.

Андреа внутри меня невероятно твердый. В бледном утреннем свете я завороженно смотрю, как его член медленно входит и выходит из моей пока сонной киски. Когда я еще не встречалась с Андреа, я не могла спать по ночам при одной только мысли о том, что увижу его голым. И если все-таки засыпала, мне снился член Андреа Левинжера. А теперь я разрываюсь между удовольствием и призраком моего мобильного, спрятанного под трусиками.

Месье. Догадывается ли он, чем я сейчас занимаюсь? И особенно о том, насколько я могу быть разной снаружи и внутри? Было бы неплохо, если бы он оказался сейчас здесь, просто для того, чтобы я могла смотреть на него, машинально двигаясь на Андреа с мертвым взглядом и ликующим телом. Я полна чудовищных противоречий. В конечном итоге практически невозможно понять, насколько велика доля притворства в этой порочной чувственности.

— Сейчас, — выдыхает Андреа. Его красивая спина выгибается, ногти впиваются в мои ягодицы, и я кричу и ненавижу себя, ненавижу.

Я ненавижу себя, потому что единственное, о чем сейчас думаю, пока сперма Андреа стекает по моим ногам, — это о разговоре с Месье.

— Созвонимся, милый? — шепчу я ему в шею.

— Ты что, уже уходишь?

— Я забыла свои ключи, поэтому нужно вернуться домой, пока мать не ушла на работу.

Бабетта назовет меня сволочью, когда узнает. Но, может, и не узнает. Ведь это касается только меня, а я уже привыкла чувствовать себя жалким дерьмом.

Несколько минут спустя я мчусь по переходам метро с мобильным в руке.

Вот это и есть, Месье, жить как наркоманка. Мало того что я, словно глоток кислорода, жду твоих звонков и сообщений, этим утром я достигла апогея: до половины десятого лихорадочно ждала тебя в своей комнате с герметично закрытыми ставнями. И чуть не умерла, поняв, что ты забыл обо мне, несмотря на вчерашнее обещание. Наблюдала, как проходит день, испытывая дрожь всякий раз, когда ты мог бы позвонить, зная, когда ты возвращаешься домой, — но все напрасно. Потому что ты в очередной раз, сама не понимаю как, выскользнул из моих рук.

Милый, надеюсь, тебе стало лучше и твоя хандра прошла.

Моя самая большая проблема в данный момент в следующем: меня не покидает чувство, что я выклянчиваю у тебя общение, и мне это невыносимо, поскольку, хотя я не отличаюсь особой гордостью, все же ненавижу так поступать. Ты знаешь, что я заслуживаю лучшего обращения. И больше всего меня удручает неожиданное завершение нашей истории (если это можно назвать историей), пусть я никогда и не была столь наивной, чтобы связывать наши встречи с безумной любовью. Я знаю, кто мы, какая у нас жизнь. Думаю, всегда реально оценивала усилия, которые мы оба могли приложить.

Именно поэтому я ничего не понимаю. Жалеть меня не нужно — для меня даже лучше, если ты меня возненавидишь. Дело в том, что я окончательно запуталась. Насколько поняла, тебе сейчас плохо… и в этом доля моей вины, однако не могу тебе ничем помочь. Положим, тебе не очень-то и нужна моя помощь — было бы глупо на это надеяться. Но я не хочу, чтобы ты забывал меня, и мне необходимо знать, как твои дела, потому что я узнала тебя, и отныне для меня это важно.

Я долго ломала голову над этой ситуацией, но, понимаешь, еще не совсем хорошо разбираюсь в мужских недомолвках и не знаю, что означает ваше «я хандрю». Для тебя, быть может, все ясно, но, если бы ты снизошел до моего уровня и назвал вещи собственными именами, это позволило бы не тратить попусту время и принесло бы невероятное облегчение.

Мне казалось, у нас все так хорошо, и мы так много общались, что твое внезапное молчание меня убивает. Я знаю: ты не всегда свободен, по многим причинам, но это другое. Ты совсем перестал со мной разговаривать. И я не могу не думать, что в том есть моя вина.

Знаешь, я ведь относительно простой человек, в некоторых вопросах. Встретив тебя, я знала, что не нужно слишком увлекаться, наши отношения будут сведены к минимуму, — надо сказать, приятному минимуму. Я никогда не была столь глупа, чтобы надеяться, что смогу что-то изменить, впрочем, и не имела подобного желания. Я начала эту историю с намерением быть с тобой честной и запретила себе испытывать больше боли, чем это необходимо. Поэтому считаю справедливым свою просьбу сообщить мне, в самых простых словах, об изменении твоих желаний.

Я также сказала себе: мои письма, возможно, навели тебя на мысль, что я начинаю слишком привязываться к тебе. Да, я привязана, это правда, но не могу по-другому, пусть даже в таких отношениях, как наши. Я нуждаюсь в более значимом переживании, чем простое удовольствие, каким бы острым оно ни было.

Вспоминая самое начало, мне хочется сказать себе: «Нет, это невозможно, наверняка ему просто что-то мешает ответить, ведь он выглядел таким довольным, когда мы общались!». Единственное проявление моей наивности — это, наверное, то, что я закрывала глаза на твое малодушие. Мне известно: все мужчины малодушны. Настолько же малодушны, насколько сложны женщины. В общем, всем этим я хочу сказать: не могу поверить, что ты мне все время лгал или просто ломал комедию, только для того, чтобы заняться со мной сексом. К тому же я сама пришла к тебе.

Я также сделала вывод, что, поскольку ты женат, тебе не хотелось поддерживать более-менее постоянные отношения. Если причина в этом, я прекрасно тебя понимаю. На самом деле я в состоянии понять все, только бы мне объяснили.

Я прошу о немногом. Можно сказать, о сущей ерунде. Не собираюсь умолять тебя вернуться, просто хочу, чтобы ты объяснил мне. Это займет от силы десять минут твоего времени. У меня нет никакого желания страдать, мне хочется понять и расставить все по местам, раз и навсегда. И если ты думаешь, что я собираюсь неотступно следовать за тобой тенью, пытаясь вернуть назад, то ты ошибаешься. Иногда мне доводилось унижаться перед мужчинами, но никогда я не заходила так далеко и не собираюсь начинать в двадцать лет, теперь, когда знаю, какое это жалкое зрелище. Меня раздражает, как я веду себя последние несколько дней, поэтому прошу: не оставляй меня в таком состоянии.

То, что я предлагаю тебе, что предлагала с самого начала, до неприличия просто. Я никогда не говорила про обязательства. Либо о любви. Или о чем-то еще, что могло бы стать обузой для одного из нас. То, что ты мне очень интересен и возбуждаешь меня, является для меня достаточной причиной, чтобы встречаться с тобой. И если я тебе нужна, я многое еще могу тебе рассказать, показать и сделать. Мне очень нравится проводить с тобой время. Все просто. Но если я не нужна тебе, у меня нет ни малейшего намерения выглядеть нелепо, домогаясь тебя.

Несколько часов назад я отправила тебе сообщение с просьбой дать мне ясный ответ. Поскольку я до сих пор его не получила, прошу тебя: позвони мне, когда у тебя будет возможность. Если ты не хочешь делать этого ради меня, сделай хотя бы ради себя, чтобы я раз и навсегда перестала отправлять тебе послания. Наверное, это рано или поздно начинает раздражать.

Милый… мне не верится, что тебе не нравились наши вторники. И все, чем мы занимались. Но я могу ошибаться, подобное часто со мной случается. Сделай над собой усилие, ответь мне. Я уверена: такой мужчина, как ты, не может не знать, насколько мучительно молчание дорогих людей.

К тому же меня огорчает твоя хандра. Если я скажу тебе, что немного понимаю твои чувства касательно страха старости, ты вряд ли мне поверишь, однако это правда. Я считаю, что для женщины это еще более трагично — видеть, как постепенно исчезает ее магическая власть. Ты еще молод, полон сил, посмотри, ты многим молодым фору дашь.

Кроме шуток: я бы очень хотела тебе помочь. Поскольку, хотя я и не претендую на роль главной любовницы и не особенно нуждаюсь в любви, меня все же трогает твоя печаль. Именно поэтому я говорила: «Пользуйся мной». Я пока только черновой набросок и в этом качестве впитываю все, что ты можешь мне сказать, сделать, чему можешь научить. Мы нечасто обсуждали эти совместные занятия, но, поверь мне, я умею слушать. А если ты этого не хочешь, знаю другие вещи, слова, жесты, техники, чтобы помочь тебе забыть твою хандру. На первый взгляд это, наверное, покажется ничтожным, но, я считаю, это уже немало — уметь дарить забвение. Ты можешь пользоваться мною, потому что я сильная, я знаю, что сильная. Иногда кажется, сгибаюсь, но в итоге никогда не ломаюсь. И я вполне могу справиться с твоими страданиями, если ты мне о них расскажешь.

Послушай, одним словом, я могу дарить тебе восхитительное начало недели в маленьких спальнях кокотки, где все мое тело будет в твоем распоряжении.

И что же мне, по-твоему, писать? «Месье прошел через мою жизнь яркой вспышкой, какой, собственно, была и я для него, если верить его словам? Месье был превосходным любовником, приоткрыл мне новые стороны секса, но лишь приоткрыл, поскольку в итоге бросил меня, как сделал бы тринадцатилетний парень, ничего не сказав, он просто перестал мне отвечать? Месье оставил меня, как идиотку, не имея смелости мне в этом признаться?» Что стоящего я могу написать с таким жалким финалом?

Я оскорблена до глубины души. Во время нашего последнего телефонного разговора я задавала тебе конкретные вопросы, и ты вполне мог сказать тогда, что продолжения не будет, в тот момент я была готова это услышать. Не понимаю, почему ты так ведешь себя со мной. Я сделала все, чтобы ты был счастливым, ничего не требуя взамен, даже слов благодарности. Единственное, чего хотела, — это честности. Ты даже не смог позвонить мне, чтобы объясниться. Ты растоптал все, что я могла тебе дать, все, что могла предложить.

Знаешь, есть множество других способов чувствовать себя моложе, чем поступать, как подросток. Я могла бы дать тебе все это: возрождение, страсть. И никаких обязательств. Боже мой, я совершенно не понимаю, в какой момент могла тебя потерять. Я была склонна думать, что слишком мила с тобой, но на самом деле — нет. Я никогда не стану упрекать себя ни за это, ни за то, что влюбилась в тебя.

Поэтому единственное, о чем я сегодня прошу, — набраться смелости и позвонить мне завтра. И давай уже объяснимся раз и навсегда. Поскольку у меня нет ни малейшего желания считать тебя ничтожеством, и, как я тебе уже говорила, меня возбуждает лишь тот Месье, которого я знала. Так будь этим Месье, обаятельным, элегантным, ласковым, блистательным, но только не трусом. Это худшая вещь в мире. Мне не нужен трусливый мужчина в моей книге, и я надеюсь, что ты поступил так лишь по неведомым мне обстоятельствам. Видишь, насколько я добра, — думаю, что ты не виноват в своем малодушии.

Сделай это для меня. Оставь мне хотя бы воспоминание о смелом мужчине. Это самое меньшее, на что ты способен, если ждешь от меня книгу. Я считаю, что со своей стороны была очень корректна.

Думаю, в магазине мне в некотором смысле было еще хуже. Мне и так всегда не хватало стимула для подъема в половине восьмого утра в субботу утром, а теперь и вовсе хотелось плакать, стоило подумать об этом долгом-предолгом дне за прилавком, когда единственное, что я могла выдержать, — это одиночество в моей комнате на полуподвальном этаже. И мне совершенно не хотелось ни с кем разговаривать. Как только я открывала рот, мне казалось очевидным, что кто-нибудь обязательно поймет, вспомнит о Месье; я словно всеми порами выделяла из себя этого мужчину, в тысячелетних муках, тогда как прошло всего полторы недели без него. Я думала только об этом, постоянно, воображая самые изощренные способы мести за его молчание. Либо я все стирала из памяти, и Месье возвращался, признаваясь, что сам не знает, почему так поступил. Иногда, составляя букет для энного клиента, посреди груды цветов я поднимала лицо и смотрела в пустоту, в то время как мои руки машинально делали свое дело, и на какую-то долю секунды мне казалось, я видела его высокий силуэт или слышала его голос. Всякий раз, когда мне приходилось пользоваться секатором, я рисковала остаться без пальцев, и все девчонки вокруг меня считали, что я выгляжу ужасно, но не осмеливались о том сказать.

Это было в тот мрачный период, когда Месье перестал мне отвечать, независимо от характера сообщений, посылаемых мной. Я сходила с ума, поступая вопреки всякой логике, позабыв обо всем, что мне было известно о психологии мужчин. Если вдруг решала притвориться, что закончила наше общение, уже через пару дней приходила в ужас при мысли: Месье может подумать, что я его больше не люблю. И тогда начинала лихорадочно набирать сообщение, ненавидя себя всей душой, думая, что смогу обмануть его своими разговорами о сексе, но от моих слов за версту несло печалью и противоречивостью. И пока я безуспешно боролась с историей, о которой по-прежнему никто не должен был узнать, приходилось притворяться перед Андреа (он же становился мне все менее интересным) и перед своей семьей тоже. Объяснять матери, что мое плохое настроение связано с этой нескончаемой студенческой забастовкой. Находить предлоги, чтобы не ехать к моей тете, где меня неотступно преследовали воспоминания о том дне рождения. Осознание того, что мой дядя знает Месье, пятнадцать лет работал с ним бок о бок, мешало мне смотреть на него, не видя Месье.

Я делала вид, что выгляжу расстроенной, когда Андреа отменял наше очередное свидание, и изображала бурный восторг, когда назначал другое. Вымучивала из себя нежные сообщения, чтобы он ни о чем не догадался. Когда мы занимались любовью, я думала только о своем мобильном, лежащем на прикроватном столике. Скрывала свое разбитое сердце от всех этих людей, словно постыдную болезнь.

Иногда, сидя в машине с матерью, я чувствовала, как признание медленно поднимается к горлу огромным комом, который я никак не могла проглотить. Я была готова вынуть из груди этот неимоверный груз, думая, что, в конце концов, мне больше ничего не оставалось, ничего хуже быть уже не могло, даже если она рассердится, даже если пригрозит поговорить с ним или с Филиппом. Нужно, чтобы хоть кто-нибудь знал. Чтобы кто-то другой убедился, какой он плохой, а я, несмотря на все мои недостатки, этого не заслуживаю.

Я уже представляла, как пошлю все к черту: и это грандиозное издание Мандьярга, которому нечего делать в моей комнате, и ту среду, когда моя мать думала, что я играю в покер у Тимоте, в то время как Месье щупал меня в клинике, и все те дни, когда тайком удирала из дому с сумкой, набитой едой и бельем.

Но всякий раз я в последний момент останавливалась. Я делала над собой еще одно усилие, чтобы проглотить это признание, которое обязательно причинит ей боль, и, когда мать снова смотрела на меня, я старалась принять безразличный либо даже радостный вид. Эти улыбки буквально разрывали мне душу. Я возвращалась в свою маленькую комнату, где простыни, нетронутые с момента встречи с Месье, еще носили следы моей катастрофы, к своему безнадежно молчащему мобильному, по-прежнему пустому почтовому ящику. Я жила в музее славы Месье. А время продолжало идти.

Я также ненавидела моменты одиночества за то, что меня одолевали вопросы без ответов. Я до изнеможения (словно имелся хоть малейший шанс однажды узнать правду) вспоминала факты, которые позволили бы мне понять, почему в один прекрасный день Месье замолчал. Что его к этому побудило. И насколько предоставленные им объяснения были приемлемы, или же он выдумал их от начала до конца. Я буквально рвала на себе волосы, не зная, с какого конца подступиться к Месье, как понять, солгал он мне или нет, и если да, то в каких целях. Когда одна часть меня пыталась поверить в то, что он сбежал, чтобы защититься, другая цеплялась за жалкое предположение: он, возможно, был всего лишь подонком, обожающим испытывать свою слабеющую власть на беззащитной девчонке. Это было одновременно ужасно и досадно — понять, что я попалась в такую грубую ловушку и что ключ к разгадке ясен как день: Месье просто все надоело. А когда ему это надоело, он пропал.

Я без устали повторяла Бабетте: «Я должна была это предвидеть. Я должна была почувствовать, что все будет непросто».

И Бабетта, знавшая это с самого начала, с моих первых хихиканий над фривольными речами Месье, ни разу не осмелилась дополнить словами свои протяжные одобрительные вздохи. Да, собственно, о чем тут было говорить? Надо мной имел право насмехаться целый мир. Смех был бы здесь вполне логичен.

Я вспоминаю еще одно утро, когда возвращалась домой после слишком долгой ночи у Андреа. Толком не проснувшись, машинально брела по грязным коридорам метро, и вдруг меня внезапно пронзил аромат парфюма Месье. Вскинув лицо, как после электрического шока, я застыла на месте, жадно принюхиваясь, минут десять пытаясь понять, откуда исходит этот жесткий запах, от какого мужчины, какого призрака. Мне было так плохо, Господи, так плохо. На какую-то долю секунды показалось, что я взяла след, и вслепую, лихорадочно дрожа, двинулась за толпой людей, без малейшей надежды увидеть там Месье, веря, что мне будет достаточно одного запаха, пусть и мимолетного.

Аромат парфюма так обманчив: тысячи незнакомцев пользуются теми же запахами, что и наши любимые, а мы считаем, он принадлежит только им. Не зная об этом, незнакомцы ходят рядом с вами, касаются вас, извиняются. Вы же замираете на месте, на грани обморока, чувствуя себя опустошенными до слез, под натиском нахлынувших воспоминаний о привычном биении сердца, о такой родной коже. И отныне для вас существует лишь мир обоняния в толпе чужих людей. На несколько секунд непроизвольной толкотни целый период вашей жизни оказывается растоптанным и опошленным. Хотя эти люди совершенно не желают вам зла.

В то субботнее утро все шло не так. Я только что поняла, после нескольких недель раздумий: меня больше нет в планах Месье, равно как и ни в одной из сфер его жизни. Мне удалось свыкнуться с мыслью: он больше не ответит мне. Но я по-прежнему никак не могла понять, что такого могла сделать, какую ошибку совершила, чтобы Месье так внезапно охладел ко мне? Как можно было всего за несколько дней перейти от одной крайности к другой? Как получилось так, что он начал полностью игнорировать человека, которого еще недавно называл «моя любовь», так сильно желал, человека, которого намеренно заставил в себя влюбиться? Почему он даже ничего не пожелал объяснить? Я просто хотела понять. И если Месье решил окончательно покончить с этой историей, независимо от причин, зачем он тогда прислал мне то сообщение в качестве единственного ответа на мой монолог о разрыве отношений: «Главное — не бросай писать „Месье“»?

Разумеется, я должна была продолжать: он мог лишь поощрять создание книги, рассказывающей о нем. Ведь это было так приятно: отчаявшаяся молодая женщина бросает свой писательский талант к ногам мужчины, которым не может больше обладать. Какое наслаждение для такого образчика эгоцентризма, как Месье: никто еще так не льстил его самолюбию.

Только получив его сообщение, я начала по-настоящему презирать себя, презирать это полное отсутствие чувства собственного достоинства. Если бы я хотя бы писала из любви к искусству или ради амбиций быть однажды опубликованной! Но Месье уничтожил все цели, оставив только одну: закончить книгу о нем, чтобы снова его увидеть. Он опошлил даже это — благородное призвание писателя, строящего свою жизнь на неуловимой власти слов. Эти страницы, которые я на бешеной скорости покрывала черными буквами, представляли собой лишь жалкую приманку, отдушину, позволяющую восхвалять его и ненавидеть. И в конечном итоге уже не было большой разницы между романисткой, которой я намеревалась стать, и всеми теми людьми, пишущими ради душевной разрядки, не представляя, какой труд и какое искусство принижают, полагая, что служат ему.

Писать для меня — значило вновь увидеть Месье, слишком сильно любившего собственную персону, чтобы устоять перед соблазном прочесть двести-триста страниц о себе.

В это утро субботы, когда я уныло напевала что-то, подрезая стебли красных роз (только в тот момент я чувствовала себя живой, поскольку шипы то и дело вонзались мне в руку), одна из моих коллег подошла ко мне, чтобы положить деньги в кассу, и тихо спросила:

— Ну что, есть новости? Он тебе позвонил?

— Кто? Андреа?

Коллега бросила на меня заговорщический взгляд, и я поняла: она имеет в виду Месье. Разумеется. Звонки Андреа давно перестали быть событием в моих глазах. В лучшие времена нашей истории с Месье я каждый уик-энд трепетала за своим прилавком при мысли, что увижу его во вторник утром, и не могла не делиться с коллегой впечатлениями об этом женатом хирурге сорока шести лет, о его страсти к эротической литературе и наших романтических объятиях в маленьких отелях на площади Пигаль. И, когда ситуация начала вызывать у меня беспокойство, она неизбежно узнала об этом, ведь я уже не ждала воскресенья с прежним возбуждением. По правде говоря, я уже ничего не ждала, только окончания рабочего дня — я хотела лишь спокойно сидеть в своей комнате, курить с подружками травку или притворяться счастливой в объятиях других мужчин.

— Врач! — полушепотом уточнила она, словно Месье представлял собой военную тайну.

Я опустила глаза на свои грязные руки.

— Особых новостей нет, — ответила жалобно.

— Тогда забудь его. Ты достойна лучшего, чем этот тип.

Она относилась к разряду тех людей, которые изъясняются только общепринятыми понятиями, но это не мешает им быть проницательными. «Ты достойна лучшего, чем этот тип» — наверняка было ее глубоким убеждением, и, хотя ей не свойственно демонстрировать свою симпатию или сострадание, я невольно ощутила теплую волну нежности и сопереживания, только из-за этих нескольких слов, в устах кого-нибудь другого вызвавших бы у меня раздражение. На какую-то долю секунды я подумала, что никто не сможет понять меня лучше нее, поскольку она знала о моей истории, была одного возраста с Месье, — а значит, в определенной степени понимала поведение таких мужчин. К тому же она стояла сейчас передо мной, а мне необходимо было выговориться. Иначе я съем себя без остатка. И я бросилась словно в омут:

— Вчера он прислал мне сообщение и…

Я замолчала, пытаясь взять себя в руки, и встретилась с ней взглядом. Она перестала сортировать букеты лютиков и прислонилась к прилавку, чтобы выслушать меня.

— …То есть вот уже десять дней у меня не было от него новостей, и тогда мне надоело и я отправила ему письмо, в котором говорила, что между нами все кончено, даже если мне этого совершенно не хочется. Наверняка он понял, что я просто проверяла его, а на самом деле хотела, чтобы он передумал и вернулся ко мне.

По ее глазам было видно: она с самого начала знала, что я только делаю вид будто контролирую ситуацию, и эта история не могла закончиться по-другому. Я в любом случае, на ее взгляд, была слишком юной и милой, чтобы долго удерживать такого мужчину, как Месье.

— До сих пор он мне ничего не ответил, — продолжила я, чувствуя, как дрожит мой голос. — А вчера около одиннадцати часов получила от него одно-единственное сообщение…

Она положила руку мне на плечо, чего не нужно было делать, поскольку забота в такие моменты мешает контролировать ситуацию. Реакция не заставила себя ждать. Я изо всех сил вцепилась в прилавок, надеясь, что, если сконцентрируюсь на своих побелевших костяшках, возможно, мой подбородок перестанет судорожно дрожать.

— …Одно-единственное сообщение, чтобы сказать мне только это: «Главное — не бросай писать „Месье“», потому что я пишу роман о нем, и…

Не договорив фразы, я подавилась этим комом, застрявшим у меня в горле, вокруг все начало постепенно расплываться, но я храбро продолжала говорить, теперь разразившись истеричными рыданиями. Я ревела со всей силой своего отчаяния, не замечая, как к моей кассе направляется старушка с кустиками валерианы.

— В конечном итоге единственное, что его интересует, раз он удостоил меня ответом, — это книга, которую я пишу в его честь. Только представь, какой же он подлец… какой подлец!

Она подала мне знак, что к нам идут двое других коллег, поскольку приближался обеденный перерыв, и тогда я замолчала, ограничившись жалобными всхлипываниями. Опустив глаза на свои судорожно сжатые на грязном прилавке руки, я время от времени сотрясалась от плохо сдерживаемого жалкого крика ярости. Все спросили меня, что со мной, но я пробормотала: все в порядке, просто очень устала. И это было лишь наполовину ложью: я действительно измоталась до крайности, хотя только и делала, что спала целыми днями.

— Успокойся, — сказала она мне, доставая свои «Мальборо». — Держи, иди покури пять минут на улице.

Я вытерла мокрый нос дырявым рукавом свитера и вышла на улицу, усевшись под деревом и неторопливо закурив сигарету, тогда как в глубине магазина все пытались узнать, почему я плачу.

(Так что, Бабетта, сказав тебе: никогда не стану плакать из-за такого мерзавца, — я ошиблась. В тот день я рыдала из-за него. Сидя под деревом и глядя на струйку дрожащего дыма, поднимающегося от моей сигареты, я поклялась себе на всем, что мне дорого: такого со мной больше никогда не случится.

До сих пор я сдержала слово.)

Некоторое время спустя я провела вечер с Валентиной, в ее квартире на шестом этаже. Я только недавно закончила работу. Помывшись и переодевшись, сидела возле ее дома и писала очередные страницы «Месье», ожидая, пока она придет. С момента последнего появления главного героя этой истории прошло столько времени, что сама она начала казаться давним сном, запомнившимся мне в мельчайших подробностях и постоянно тревожившим меня. Лишь иногда странная боль, словно старая рана, давала о себе знать. В некотором смысле это было еще опаснее, чем бессонные ночи, когда я вся была пропитана Месье и без конца ворочалась, чувствуя, как все мое тело стонет от желания: я думала только о нем, засыпая, просыпаясь, и в итоге перестала видеть в том что-то плохое. Это превратилось в мою жизнь.

Валентина посигналила, чтобы привлечь мое внимание.

— Прыгай в машину, дорогуша. Мне нужно найти местечко, где припарковаться.

— В субботу вечером в твоем квартале?

— Места надо знать, — заверила она меня, и я с ворчанием плюхнулась на сиденье рядом с ней.

Валентина превратила отсутствие пунктуальности в искусство жизни, но ей никогда не приходило в голову извиняться за опоздание. Мы закурили по сигарете и принялись рассказывать друг другу последние новости, пока она пробиралась на своем маленьком «Фиате» по крошечным улочкам, обвивающим остров Сен-Луи, в надежде найти свободное место, однако более искушенные водители успевали занять его раньше нее.

На улице Франсуа-Мирон террасы кафе были заполнены людьми, по тротуарам неторопливо лился поток пешеходов и туристов. Валентина как могла вносила свою лепту во всеобщую сутолоку и резко тормозила с поистине парижской безмятежностью, лишь иногда подкрепляя собственную речь словечком «придурок», но без особого пыла.

— Ну что Месье? — в конце концов спросила она, пока мы стояли — горел красный сигнал светофора. — По-прежнему без новостей?

— К сожалению, — вздохнула я. — Как я тебе уже говорила, он только попросил меня в своем последнем сообщении не бросать писать книгу, и все. Представляешь…

— Вот гад, — произнесла Валентина без особых эмоций.

— И с тех пор — тишина. Разумеется, я не могу его забыть. Но, поскольку он непредсказуем, нет никакой уверенности, что не появится в один прекрасный день, когда ему захочется снова поиздеваться надо мной.

— Ох уж этот Месье… — добавила она все так же безразлично.

Своими пресными комментариями Валентина показывала мне (невольно или специально), что эта история ее не особенно волнует. И даже если я находила ей оправдания, меня все же обижал и удивлял тот факт, что столь близкая подруга не утруждает себя изобразить хоть какой-нибудь интерес. До того, как узнала Месье и заплатила за это высокую цену, я никогда себя не навязывала. Я могла бы сделать ей замечание, полушутя, полусерьезно. Но мне необходимо было поговорить, пусть даже со стеной, даже с тем, кому на это глубоко наплевать.

— Значит, ты продолжаешь писать? — спросила она меня.

— Как видишь, — ответила я, кивнув подбородком на свою черную тетрадь, лежащую на бардачке.

— Прикольно.

Возможно, она так плохо понимала мои страдания, потому что сама вся светилась от счастья? Она ухватилась за одну из подробностей моих перипетий, чтобы перевести разговор на себя, и я замолчала, лишь время от времени поддакивая, не сильно вникая в ее рассказ, раздираемая между грустью от осознания того, что мы стали почти чужими друг другу, и молчаливым созерцанием квартала, где так же жил Месье. До меня это только что дошло, и я лихорадочно вглядывалась в проплывающие мимо дома, словно ожидала увидеть его за одним из окон.

— Ладно, сдаюсь, — наконец решила она, резко прибавив газ. — Поехали пока на парковку, а вечером я ее переставлю.

— Отличная мысль, — проскрипела я, подумав, что любой другой на ее месте додумался бы до этого уже через сотню метров бесплодных поисков.

Перед нами показался узкий въезд на паркинг Винчи, и когда я имела несчастье поднять глаза, чтобы машинально прочесть вывеску, то почувствовала, как остатки моего сердца разбились на тысячу осколков. «Паркинг Винчи Пон-Мари», — кричали большие белые буквы, и к ним в моем больном воображении тут же добавились субтитры: «Милая, я въезжаю в паркинг Пон-Мари, связь может прерваться, я тебе перезвоню». А Валентина, ни о чем не подозревая, весело насвистывала песенку Queen.

— Он здесь паркуется, — выдохнула я бесцветным голосом.

— Правда? Вот дерьмо.

— Точнее не скажешь.

Было как раз девять часов вечера, время, когда Месье обычно возвращался с работы или уже был дома, и этот чертов паркинг превратился для меня в игру «Найди меня». Прильнув лицом к стеклу, я просила Валентину медленно возить меня взад-вперед по каждому этажу, и, как только видела черный седан, похожий на его, все мое тело напрягалось, словно пружина. Столько людей хлопали дверцами, закрывая свои машины, но ни один из этих силуэтов не принадлежал Месье. Я чувствовала, что схожу с ума. Он обязательно должен был находиться здесь, в этот час он просто не мог быть в другом месте!

В порыве проницательности Валентина, только что вписавшаяся в крутой поворот, бросила:

— Если он здесь живет, наверняка у него есть место на парковке для местных.

И словно мне было мало погони за Месье по этим бесконечным кулуарам, зона поиска сузилась в тот момент, когда мы проехали мимо вышеупомянутой VIP-площадки, большая часть которой очень некстати была скрыта за уродливой стеной. В течение нескольких секунд я буквально пожирала глазами номера десятков различных машин, и сердце бешено колотилось у меня в ушах, но вскоре я с сожалением отказалась от этой затеи, чувствуя себя скорее мертвой, чем живой.

При мысли о предстоящем вечере наедине с Валентиной, которая меня не поймет и даже не попытается этого сделать, мне хотелось открыть дверцу и выпрыгнуть из машины, подобно тому, как бы рванулся кролик, вырываясь из садка. Потом отправиться в одиночестве выгуливать свое разочарование и тоску в садах, окаймляющих Нотр-Дам, где я могла вдоволь мечтать о том, что увижу здесь Месье и его семейство, вышедших на маловероятную прогулку после ужина. Одной мне было бы легче представлять, как он каждый день поднимается по этой отвратительной лестнице, садится в этот вечно сломанный лифт и, подобно всем остальным несчастным жителям острова Сен-Луи, платит непомерную мзду в Винчи.

Мне представлялось невозможным спокойно предаваться своим страданиям рядом с Валентиной, разглагольствовавшей о собственной пламенной истории любви и замечательном во всех отношениях парне. Она как будто специально издевалась надо мной, вытаскивая меня из моей задумчивости под разными глупыми предлогами, такими, как натертые ноги или предстоящая каторга с перестановкой машины из этого паркинга для богатых в какое-нибудь другое место, которое придется искать не раньше полуночи, а также, разумеется, ее бесконечные оргазмы с Фредериком. Я выжимала из себя одобрительное ворчание, волочась за ней с энтузиазмом дохлой козы.

Наконец мы снова вышли на улицу: набережная Селестен, залитая оранжевым солнцем, принесла мне небольшое облегчение. Она была похожа на театральную сцену, до отказа заполненную статистами, ожидающими появления главного героя. И Валентина еле тащилась, болтая без умолку, останавливаясь каждые сто метров и роясь в сумке в поисках сигарет, ключей, мобильного, СИМ-карта которого была переполнена сообщениями. Казалось, она навечно останется в том квартале, выставляя напоказ свое ослепительное счастье. Неужели этот вечер так и будет тянуться в гибельной атмосфере взаимного безразличия? И ничего, абсолютно ничего уже не может быть простым или хотя бы сносным?

— О, мне звонил Фред! — прощебетала она после нескончаемой паузы на улице Прево. — Ты не против, если я ему перезвоню? — спросила она тоном, явно не нуждающимся в моем согласии, и двинулась дальше, тогда как я осталась стоять на месте, на крышке канализационного люка.

— Господи, Валентина, — потрясенно бросила я. — Мы общаемся уже полчаса, а ты даже не заметила, до какой степени я раздавлена.

Не выпуская из рук мобильник, она выжидательно уставилась на меня.

— Пойми, ту жизнь, которой я живу вот уже несколько недель, теперь даже дерьмовой не назовешь. Я не могу вспомнить, есть ли у меня другие цели, кроме как снова увидеть Месье. Я легко потеряла четыре килограмма, а ты, ты знаешь меня уже десять лет и ничего не заметила. Что мы вообще собираемся делать?

В течение нескольких секунд Валентина стояла не шевелясь. Она смотрела на меня, я пронзала ее взглядом, у меня пылали щеки, и мне не терпелось узнать, что же она скажет или сделает теперь, когда уже невозможно игнорировать мою порочную тоску по Месье или то, как с меня сползают джинсы.

— Может, напиться как следует? — в конце концов предложила она.

— Я каждый вечер засыпаю пьяной, и мне это совершенно не помогает.

— Чего же ты ждешь от меня? Решения проблемы?

— Честно говоря, я не жду от тебя или от кого-либо еще ничего конкретного. Но меня также не привлекает перспектива провести три часа, слушая, как ты счастлива и удовлетворена, в то время, когда я чувствую себя самой несчастной на свете. Я считаю вполне естественным, что ты хочешь держаться подальше от подобных мне людей, но мне кажется, — то есть я в этом даже уверена, — что друзья также нужны для того, чтобы хотя бы изображать интерес, когда кому-то из нас плохо. Поэтому я ничего не жду от тебя, это просто инстинктивный рефлекс, — чтобы выслушали, посочувствовали. Но я не понимаю, почему ты заставляешь меня выклянчивать то, что я всегда давала тебе, не задавая лишних вопросов.

— Элли, поверь, мне на тебя не наплевать, совсем наоборот.

Мы стояли напротив друг друга, и недовольные прохожие обходили нас с двух сторон.

— Просто мне очень сложно переварить эту историю с Месье. Сегодня мы, наверное, встречаемся с тобой во второй раз с тех пор, как тебя бросил Александр, а у тебя уже другие отношения, и никогда еще я не видела, чтобы ты была такой несчастной из-за мужчины. Разумеется, я все это почувствовала, но что я могу на это сказать?

— Я не просила тебя ничего говорить, Валентина.

— Я слушаю тебя, но мне действительно не хочется этого слышать, поскольку твоя история выводит меня из себя. И я ничего не говорю, потому что единственное желание, которое вызывает во мне этот тип, — плюнуть ему в рожу. Я видела, какое у тебя было лицо на парковке, как ты хотела найти его машину, но я тебе сейчас скажу одну хорошую вещь: пусть Месье благодарит Бога, что я не нашла его тачку, поскольку не постеснялась бы нацарапать на ней ключами «поганый сукин сын». Я хочу кое о чем спросить тебя по поводу этой истории: что творится в твоей голове, если ты таскаешься за сорокашестилетним мужиком, обманывающим свою жену, использующим твой писательский талант, и при этом даже не красавцем? Хотя я сомневаюсь, что ты в состоянии ответить на такой вопрос.

— Можно подумать, тебе никогда не приходилось страдать из-за никчемных парней! Но я снимала трубку и в четыре утра, когда над тобой издевался Эммануэль.

Валентина сделала нетерпеливое движение, которого я никогда раньше не видела, даже во время наших самых бурных ссор. Она хлопнула себя руками по бедрам, издав раздраженный рев, напугавший меня.

— Черт возьми, Элли, только посмотри на себя! Ты первая говоришь, что этот тип ничего из себя не представляет, и все же разрешаешь ему причинять тебе боль! Нет, я не думаю, что мне случалось сознательно влюбляться в ничтожество, я отдавала себе в этом отчет лишь гораздо позже. Мы всегда проявляли понимание, когда одна из нас теряла голову от какого-нибудь придурка, поскольку в большинстве случаев они были не на высоте, но не имели дурных намерений. Сейчас все по-другому. Этот мужчина злой. Он намеренно причиняет тебе боль, ему это доставляет удовольствие, ты все знаешь, но требуешь продолжения.

— Ну прости, что я такая бесхребетная! — воскликнула я, молясь о том, чтобы на глазах не выступили слезы.

— Я знаю, ты вовсе не бесхребетная, в этом-то вся проблема. Ты молода, красива, талантлива, за тобой бегают замечательные парни, которые только и ждут, когда смогут заняться с тобой сексом, да еще намного лучше, чем этот поганый Месье, не вынуждая тебя проливать слезы. Если бы ты была какой-нибудь дурочкой, я бы просто погрустила из-за тебя. Я считаю нелепым, что ты пишешь роман в его честь, но не могу ничего с этим поделать, — а ты не жди, что буду утешать тебя, когда он дает тебе пинки под зад. Я не могу тебя слушать, как Бабетта или Жульетта, потому что вполне способна найти телефон его жены и выложить ей все в малейших подробностях. Поскольку я не понимаю, как вытащить тебя из подобного дерьма, я молчу. Это подло, но все же не так, как делает Инэс, уверяя тебя, что Месье вернется. Разумеется, он вернется, это в его духе.

(У корней моих волос пробежала презренная дрожь удовольствия.)

— И ты будешь еще несчастнее, чем сейчас… Послушай, Элли, на что ты надеешься? Ты будешь несколько месяцев строчить книгу для него, он ее прочтет, почувствует себя королем мира — и что потом? Когда ты успела так измениться, ведь ты была совсем другой с Александром?

— О, перестань говорить мне об Александре! Этот тип никогда меня не любил и не уважал как личность и совершенно не ценил мое творчество!

— Когда Александр тебя бросил, ты страдала в тысячу раз меньше, чем сегодня: такое ощущение, что ты находишь нездоровое удовольствие, чувствуя себя несчастной! Ты не писала в угоду капризам тирана.

— Если я внушаю тебе жалость, лучше мне вернуться домой.

— Да, ты внушаешь мне жалость, потому что ты моя подруга, и я хочу тебе помочь.

— Я не желаю, чтобы мне помогали, Валентина.

— Я знаю. Ты хочешь Месье.

— Уверяю тебя: я не влюблена в него. Просто я им одержима и ничего не понимаю. Я думаю только о том, как бы заняться с ним сексом, прикоснуться к нему, почувствовать его, но это не любовь. Любовь не может приносить постоянную боль.

— Ты не годишься на роль сексуальной рабыни, ведь в твоем сильном влечении к мужчине обязательно участвует сердце. Именно поэтому я тобой восхищаюсь и люблю тебя — ты все время в кого-то влюблена, а значит, живешь на полную катушку. Единственный момент, который мне понравился в твоей истории с Месье, — когда ты извозила его в дерьме. Если посчитать, сколько ты переживала из-за него, этого еще мало. Тем более, если мне не изменяет память, он ни разу не довел тебя до оргазма.

— Ни разу, но это другая проблема. Он просто великолепен. Никогда еще мужчина так не увлекал меня. Нет ничего более опасного, чем ум. И что же мне теперь делать?

Валентина издала долгий театральный вздох.

— Пока не знаю. Для начала предлагаю подняться со мной шесть этажей без лифта до моей квартиры. В доме напротив поселился новый уродливый сосед. Можем показать ему грудь, этот жирный извращенец всегда дежурит у окна.

Поскольку я колебалась, застыв как вкопанная на канализационном люке, переваривая все, что она мне сейчас сказала, Валентина продолжила:

— Ладно, понимаю: тебе нужен более сильный стимул, чтобы вскарабкаться на шестой этаж. Но уверяю тебя, что он в самом деле уродливый извращенец. Мы можем легко сфотать его и разместить в Facebook. Ты же помнишь, у меня талант на такое!

Валентина улыбалась точно так же, как в четырнадцать лет, и я сразу вспомнила: тогда ей действительно удалось убедить одного мерзкого типа показать ей свой член по веб-камере. Когда она мне отправила их разговор, украшенный видеофрагментами, я буквально выла от смеха, сидя за своим компом. Алиса тогда решила, что я потеряла рассудок.

— А ты расскажешь мне о своих последних любовниках. Если верить Бабетте, ими вполне можно заполнить целый вагон электрички.

Я прыснула от смеха и как по волшебству снова приблизилась к Валентине, которая тоже смеялась. Мне было больно немного отвлечься от Месье, и я чувствовала, что он так или иначе отомстит мне за то, что пренебрегла им в его собственном квартале Парижа, но я вложила свою руку в теплую ладонь Валентины, и мы с сигаретами в зубах медленно направились к улице Шарлемань.

Это не сильно отличалось от наших встреч несколькими годами раньше, когда мы шли в полдень на обед по улочкам Ножан-сюр-Марн, обсуждая бурные приключения с ребятами из старших классов, казавшимися нам тогда совсем взрослыми.

Когда я сказала об этом Валентине на лестничной площадке третьего этажа ее парижской голгофы, она выдала умозаключение, что навсегда останется в наших анналах:

— В конечном счете, даже если сегодня у мужчин, с которыми мы встречаемся, волосы с проседью, они по-прежнему остались детьми. Мы с тобой и все наши знакомые девчонки следовали логическому процессу созревания. Но единственное, что с тех пор изменилось, это размер нашей дырки в заднице.

— Тонко подмечено! — раздался голос соседки с лестничной площадки этажом ниже.

Первый безумный хохот за последнюю тысячу лет. Боже мой.

Вдали от моих подружек, которых родители отправили на отдых, я нашла убежище в нашем семейном доме на юге, с ватагой друзей моей младшей сестры. Стояла та самая пора, когда можно было сдохнуть от жары, и никто бы этого не заметил. Изнуряющая влажность. В половине четвертого дня тишина была такой тяжелой, что пение цикад, казалось, доносится сквозь ватный слой. От асфальта поднималось потрескивающее марево: в эти знойные дни чувствуешь себя как на сковороде. Я была одна в бассейне. Была одна и думала о нем. Боль к тому времени превратилась в тяжелое желание, молящее о разрядке. Сердце уже не ныло. Я медленно ползла от плитки к плитке, слегка размякшая от нескольких выкуренных косячков. Рядом со мной сестра и Люси играли в карты.

Я поднялась в свою комнату — этот путь показался мне безумно эротичным, — там свет, проникающий через старые жалюзи, был точно таким же, как в пору моего детства. Бежевый, невероятно мягкий. И сладострастный. Очень сладострастный из-за особенности проходить сквозь занавески и как бы невзначай освещать многое. Вот уже два месяца Месье не подавал признаков жизни, и внезапно он возродился во мне благодаря нескольким лишним градусам жары и этого света, Боже мой, этого света… Месье и его глаза с поволокой.

Алиса ворвалась в мою задумчивость, как пушечное ядро, и бросила на меня хитрый взгляд, который необязательно было подкреплять словами.

— Люси скрутила косячок.

К тому времени я вернулась в нормальное состояние, но мне постоянно приходилось скрывать от всех, что могу быть одержима мужчиной такого возраста (и такого положения): по-прежнему поглощенная собственными мыслями, я пошла за Алисой. Картежники были увлечены игрой. Сделав несколько быстрых затяжек, я незаметно ушла, раздираемая противоречивыми чувствами. Что делать с этим телефоном, в котором имя, знакомое до боли, сменилось на «Месье»? Я пока еще только училась правильно пользоваться этими всплесками чувства собственного достоинства, училась снова быть гордой. Этого было достаточно для того, чтобы находить себе оправдание всякий раз, когда ощущала себя на грани срыва.

Мне хотелось позвонить Месье прямо сейчас, чтобы поговорить с ним о книге и моей попе. Месье обожал мою попу: это не могло пройти у него так быстро. Итак, моей целью в тот день было вызвать у него возбуждение.

Люди, смотревшие в окна, наверняка видели незнакомую полуголую девицу, прыгающую по раскаленному асфальту с телефоном возле уха. Месье, разумеется, не ответил. Тогда, исчерпав все средства, я оставила ему длиннющее сообщение на автоответчике.

Я хотела узнать, как у тебя дела.

Я хотела, чтобы ты перестал бояться меня.

Хотела рассказать тебе о «Месье» — книга продвигается.

Хотела также рассказать о бассейне. Я сейчас на юге, в нашем доме, с друзьями. Не знаю, поймешь ли ты, что я хочу сказать, но здесь стоит такая гнетущая жара, что даже природа затихает.

Такая жара бывает лишь на юге. Только что я плавала без купальника, абсолютно одуревшая. Я еще немного покурила.

От травки и жары меня охватила приятная истома. И я принялась думать, сама не знаю почему, что мы могли бы быть вместе в этом бассейне. Только ты и я. Представляла тебя рядом у бортика, уже немного возбужденного. Говорила тебе что-то вроде: «Пойдем в комнату, я хочу тебя».

А ты мне отвечал: «Хорошо, но при условии, что ты позволишь мне смотреть на твою киску так долго, сколько мне захочется».

Я согласилась. И тогда мы потихоньку выбрались из бассейна и направились в мою комнату на втором этаже, залитую рассеянным мягким светом. Я уверена: тебе понравился бы этот свет.

Ты долго смотрел на место между моих ног, но, поскольку я была не совсем нормальной, мне это очень нравилось. Я не протестовала, может, совсем чуть-чуть, как ты любишь. Мы занимались любовью. Не могу точно объяснить, как это было. Придумай сам. Представь, как я изо всех сил цеплялась за твою спину.

Вот все, что я хотела тебе сказать. Я знаю: после моих слов о том, что мне не нужно ничего особенного, это звучит странно.

Позвони мне.

Или не звони, поступай как хочешь.

Я всегда была уверена, что голосовое сообщение для Месье не лучший способ вызвать его реакцию. Направляясь обратно к саду, ни на секунду не надеялась получить что-то в ответ. Для меня оставалось загадкой, как он разбирается со своими пропущенными звонками; мне всегда казалось, что мои попытки дозвониться до него теряются в пространственно-временном вихре, и что я могу сколько угодно дергать за эту тонкую ниточку, когда-то связывавшую меня с ним: Месье без всякого предупреждения оборвал ее.

На следующий день, вернувшись из центра города наполовину расплавленной, я увидела, что кто-то оставил мне сообщение на автоответчике. Я рефлекторно ощутила болезненный укол надежды, хотя уже давно ни на что не надеялась. Я очень боялась в очередной раз испытать горькое разочарование.

Возможно, это мама захотела узнать, как у меня дела? Или дедушка беспокоился, хорошо ли работает газовая плита? А может, Зильберштейн думал обо мне в долгие часы дежурства?

Но нет. Это был Месье. Месье, говоривший своим неправдоподобно красивым голосом:

«Здравствуй!

Ты хотела рассказать мне о книге.

(Легкое колебание, едва заметное.)

И еще — немного о бассейне.

Целую тебя».

Я положила мобильный на стол с ощущением, что у меня больше нет сердца, ни в груди, ни где-либо еще. Однако стучало оно очень сильно. Я не слышала ни цикад, ни смеха моих друзей. Я уже ничего не понимала. Думаю, впервые испытала подобное состояние из-за него. Я никак не могла переварить тот факт, что моя попытка наконец сработала. Как ни странно, полагаю, именно потому, что этот метод оказался примитивнее других. Я ни о чем его не просила, просто хотела немного возбудить — и Месье заглотил крючок, леску и грузило.

Ошеломленная, я поднялась на террасу, откуда открывался вид на моих друзей, играющих в волейбол. Они все хохотали, словно безумные, но никто из них, я уверена, не трепетал так, как я. От этой глупой, бессмысленной радости девчонки, которой снова подарили надежду.

Сидя за столом в одиночестве, Флора скручивала себе косячок.

— Сообщение от Месье, — бросила я с оторопелой и восторженной улыбкой.

— Да ты что? — воскликнула она, чуть не проглотив фильтр, зажатый между губ. — И что он говорит?

— Вчера я ему звонила.

На секунду я замолчала, спрашивая себя, как объяснить девственнице, которой только стукнуло восемнадцать, что я звонила этому мужчине, разбившему мне сердце, для того, чтобы поговорить с ним о бассейне и моей киске, не выглядя при этом несчастной. Даже если Флора уже давно привыкла к рассказам о моих похождениях, все равно нужно иметь сексуальный опыт, владеть непристойным языком любви, тогда лишь можно понять: мой жалкий поступок не лишен шарма. Я предпочла изложить все вкратце и в более выгодном свете:

— Короче, дело было так. Я заговорила с ним о сексе, и даже если я не знаю, почему он отреагировал именно на это сообщение, в конечном счете это не так уж и неожиданно. Месье ведется на секс.

— В любом случае выжди немного, прежде чем ему отвечать, — бросила она, закуривая сигарету. Видимо, у меня на лбу было написано: обязательно отвечу.

Ведь речь шла о Месье, мужчине из черной тетради, которую я постепенно заполняла. Невозможно сознательно игнорировать проявление этого легендарного персонажа.

— Я не собираюсь ему отвечать, — возмутилась я и через два с половиной часа не выдержала, совершив очередную глупость на том самом месте, где все началось.

Я бросилась на улицу, когда все были на кухне, и в грохоте кастрюль никто не услышал моего томного голоса.

— Здравствуй. Я хотела рассказать тебе о книге. И еще — немного о бассейне. Позвони мне.

Через несколько минут я уже себя ненавидела. И, поскольку Месье, должно быть, каким-то шестым чувством понял, что я не уверена в своем ответе на сто процентов, он, разумеется, не позвонил.

Следующие несколько дней я провела, убаюкивая себя фантазиями, вновь с его участием, в которых господствовал неуловимый хирург, словно бог сладострастия, бросая вызов законам времени и пространства. Под его фантастическим покровительством я начала представлять себе сцены, никогда бы мне не понравившиеся до знакомства с ним. Образы этих извращений всплывали у меня перед глазами в любое время, и я встряхивала головой, как эпилептичка, чтобы не покраснеть, молча проклиная себя за подобные мысли. А Месье по-прежнему молчал. Ему было достаточно посеять в моем плодовитом воображении непристойные мечты, выпутываться же из этого мне приходилось в одиночку.

Но на сей раз все было не так ужасно: постепенно, по вечерам и утрам, моя голова начала освобождаться от него. Зильберштейн, Эдуард — более доступная добыча — заменяли его с лихвой. Я проводила со своими друзьями целые дни и ночи: мы собирались на террасе, играли в карты, выкуривали километры сигарет, слушая Майкла Джексона. Я исписывала целые страницы, подпитываясь атмосферой глубокой любви, царившей в этом доме, который каждый заполнял песком, сосновыми иголками и длинными волосами.

Я писала «Месье», не испытывая ни малейшей горечи от неизбежных воспоминаний. В некотором смысле, как врач. Я просто изучала человека, собирала анамнез этой истории, но ни разу не останавливалась, чтобы предаться страданиям. Лишь перечитывая строки, я иногда думала о Месье, проверяя силу слова в описании какой-нибудь сексуальной сцены. Но там, конечно, не было слова «Месье». У него было свое имя, и меня обдавало жаркой волной всякий раз, когда я его произносила. Я думала о том, сколько всего благородного и возвышенного таят в себе эти два поэтических слога. И сколько тревоги, возбуждения, непонимания они вызывают.

Я читала отрывки из «Месье» Флоре, когда мы на розово-белых матрасах безмятежно жарились под солнцем. Она захлопывала книгу и, осторожно намазывая свою маленькую грудь теплым кремом, говорила: «Почитай мне немножко».

Флора закуривала косячок, и я, испытывая легкую неловкость, читала ей свои последние страницы в благоговейной тишине. Мой голос звучал в сопровождении цикад, ветра и музыки. А Месье существовал только потому, что я захотела дать ему жизнь. Часто, привлеченный нашей спокойной парой, к нам приходил Антуан и усаживался рядом, обхватив руками колени, и мне даже не нужно было прерываться — я бросала короткий взгляд на мою обожаемую публику, и история продолжалась.

Могла ли я мечтать о лучшей аудитории? Никто ничего не комментировал. Заканчивая чтение, я просто закрывала свою тетрадь, распухшую от влажности, и разговор продолжался с того места, на котором мы остановились.

Да, я оставалась наедине со своими сомнениями и надеждами, однако теперь не только я знала о Месье. У них было свое мнение. Но никому, даже мне, не хотелось вникать, плохое оно или хорошее. Месье парил над нами тенью, придавая особую атмосферу нашим каникулам: я не только спала и курила или плескалась в бассейне. Я еще и творила. Я создавала историю о мужчине, которого знала близко, но для остальных обитателей дома он казался диковинным зверем, подтверждавшим свое существование лишь лаконичными сообщениями. Я давала им послушать свою голосовую почту — его низкий насмешливый голос заставлял их краснеть.

Боже, как же я их всех любила! Вечером, когда кровати и кресла в столовой заполнялись на полтора часа, пока шла наша любимая передача, я пробиралась на диван со своей тетрадью и строчила без устали, не обращая никакого внимания на шум, смех и дым от травки. Именно посреди этой непрекращающейся суматохи рождались мои самые красивые фразы, и, когда я их перечитывала на следующий день, мне даже нечего было поправить. Каждая запятая, каждая точка, как по волшебству, оказывались на своем месте. Страницы были заляпаны шоколадом, смолой огромной сосны, растущей над террасой, и тот или иной след возвращал меня к какому-нибудь конкретному моменту дней, о котором я наверняка уже забыла бы и который по-своему ускорил поиск нужного слова.

Когда я писала одна, в безмолвные часы сиесты, когда дом обретал относительное спокойствие, я чересчур заостряла внимание на мелких деталях и нервничала, теряя общую нить повествования.

Пусть эта история касалась только нас двоих, и, хотя Месье вряд ли когда-нибудь об этом узнает, все же он многим обязан тем людям, ставшим моей жизнью. Они тысячу раз бросали мокрый волейбольный мяч на раскрытые страницы моей тетради, тысячу раз роняли спагетти с томатным соусом туда, где я собиралась поведать о минете, тысячу раз листали мои главы маленькими пальчиками, покрытыми кремом для загара.

Без этих следов их присутствия на белоснежных страницах, выплевываемых мне принтером, все кажется не таким интересным. Я сразу чувствую себя писателем-неудачником. По сравнению с этим мои записи выглядели как рукописи Генри Миллера[34] в Париже. По крайней мере, выглядели.

Поскольку Месье снова исчез с горизонта, я питалась тем, что было под рукой. А так как он в очередной раз отказался стать моей сексуальной отдушиной, и, учитывая, что большую часть времени мне приходилось проводить за описанием его ласк, я источала секс каждой порой своей кожи. Я ела за четверых и курила как паровоз, но на самом деле изголодалась по стратегиям соблазнения и сексуальным удовольствиям. Я жаждала невыносимого напряжения, от которого захватывало бы дух.

С нами была Люси.

Помню, когда я увидела ее топлес у бассейна, то ощутила нечто странное, чего не должно было быть. До этого мне никогда не приходило в голову, что под одеждой Люси может быть такой же голой, как я. И я начала об этом думать.

Люси… я всегда испытывала что-то к Люси — девушке, любящей девчонок так же, как я люблю ребят. Я не сразу это осознала: видела, как она растет в том же ритме, что и моя младшая сестра, разгуливая по нашему саду в детской пижаме, когда я уже вовсю целовалась с первыми мальчишками.

Я увидела в ней женщину лишь недавно, довольно необычным, но в конечном счете банальным способом. Мы были у нее в гостях, и в клубах сигаретного дыма я смотрела, как она танцует: ее черные глаза были закрыты, распущенные темные волосы струились по плечам. Это был даже не совсем танец, не совсем транс, но нечто большее, чем обычные танцевальные движения. Она словно растворилась в звуках гитары, закрывшись в собственном мире, и в него не было доступа другим. Сгибая ноги на каждой ноте, Люси двигалась по кругу.

От нее исходила невероятная чувственность, и все ребята, смотревшие на нее, не понимали, почему, как, откуда взялся этот огонь в девчонке, которую они видели каждый день в лицее, не обращая на нее особого внимания. В девчонке, которая всегда была своим парнем. В какой момент, почему мы вдруг начинаем видеть в девочке женщину, а в ребятах — мужчин, вот так, без всякого предупреждения, под песню Pink Floyd? Из-за томного взгляда под голос Джима Моррисона, или волос на груди, обнаруженных случайно в свете чиркнувшей зажигалки при раскуривании первых косячков?

С того момента, когда я увидела Люси, навсегда покинувшую свою детскую оболочку, она стала в моих глазах больше, чем просто подругой, но вместе с тем не сестрой — на этот статус наравне с Алисой могла претендовать только Флора, ну или почти на этот.

Люси вызывала слишком много разных, противоречивых чувств, чтобы я могла поместить ее в какую-то определенную графу. По отношению к ней я никогда не была ни в чем уверена. Большую часть времени я проводила в размышлениях над тем, что делало из нее единственную девчонку, которую я так осознанно и страстно желала. Я хотела Люси слишком сильно, на слишком многих уровнях, чтобы думать о каких-то конкретных жестах или о таком приземленном понятии, как оргазм. Я жаждала впитывать ее энергию, ауру, все, что от нее исходило. Малейшее движение Люси проявлялось в воздухе столь же чувственно и весомо, как звучание лучших песен Pink Floyd. В ней ощущалась та же спокойная притягательная сила, что и в Месье, только она, похоже, этого не осознавала. Она ни во что не играла: это выходило из нее просто, естественно. Самые обычные действия, такие, как открыть коробку с пирожными или поставить стопку тарелок, превращались в настоящий балет. Даже если я пребывала в самом разгаре карточной партии, она заполняла собой мое поле зрения. Хуже того: я ощущала ее присутствие кожей, не нуждаясь в проверке.

Она не внушала мне такого же настойчивого желания, как мужчина, но, когда оказывалась поблизости от меня, я могла думать лишь о ее волосах, больших черных глазах, белозубой улыбке и способности бесшумно, подобно маленькому зверьку, передвигаться из одной точки в другую. Она внезапно усаживалась рядом со мной, хватала несколько карт и превращала невинный покер в бесстыдный флирт, доводивший мою сестру до белого каления.

— Ты могла бы вести себя скромнее. Это уже чересчур! — воскликнула она как-то вечером на нашей лилипутской кухне.

— Ничего не могу поделать, это сильнее меня.

— Сделай над собой усилие! — бросила она, словно это было так просто и в мире имелось средство, позволяющее игнорировать долгие взгляды из-под ресниц, которыми Люси прожигала мне кожу, прежде чем своими козырями увести у меня взятку.

Да, с ней все становилось партией в покер. Если я вдруг решала защищаться от нее, убеждая себя, что в конечном итоге она даже не так красива, как большинство моих подруг, Люси неожиданно прерывала тишину громким хохотом, взрывавшимся и утихавшим постепенно, как оргазм, и я снова проигрывала. У нее на руках были абсолютно все карты.

Сложно объективно судить о ее красоте: как и многим, ей достаточно было оказаться в выгодном освещении, чтобы тут же ушли все сомнения. И когда я уже превращалась в покорную жертву, Люси, сама того не зная, доканчивала меня своим всемогущим шармом, делавшим ее намного притягательнее и опаснее любой среднестатистической красивой девушки. Похоже, замечала это только я, поскольку в том кругу, где мы вращались, все давно уже были в кого-то влюблены и не обращали внимания на подобные вещи.

Именно в это лето, когда я, как жалкая сардина, барахталась в сетях Месье, Люси наполовину вытащила меня из них, чтобы предложить свои. Если на юге я еще могла более-менее трезво оценивать ситуацию, то все стало гораздо сложнее, когда она пригласила нас в свой загородный дом. Мне было стыдно: я ловила себя на том, что смотрю на нее слишком пристально. Я как будто изучала ее. И не могла прийти в себя.

Я отвлекала всеобщее внимание, отрабатывая один из своих старых приемов на Антуане, отвечавшем так, как все они в этом возрасте, — и это еще больше нервировало Алису, ошибочно решившую, что я кусаю всех подряд, лишь бы забыть Месье. Но я никогда не кусала Люси, скорее, она сама обгрызала меня до костей, бесстыдно, даже когда обнимала свою подружку.

Мне всегда было сложно понять, что действительно скрывается за всеми этими взглядами и полускрытыми провокациями. Поскольку с годами мы создали отношения, основанные на глубоком взаимном уважении, я не могу допустить мысли о том, что тогда стала лишь игрушкой или добычей, как любая другая. Надо будет как-нибудь задать ей вопрос. Что ты скажешь на это, Люси? Что мне следует обо всем этом думать? Может, ставка показалась тебе заманчивой только потому, что я провожу свою жизнь в объятиях мужчин? Или дело совсем в другом? Возможно, все гораздо проще? Впрочем, это уже неважно. Я сама ни разу толком не задумалась, почему ты мне так нравилась, несмотря на то, что у тебя есть грудь (не такая уж и большая), тонкая и гибкая талия и бугорок под купальными трусами, который окончательно относит тебя к священной расе девчонок.

В этом нет ничьей вины, что только с тобой я смогла разделить настоящие оргазмы под музыку Жака Бреля и Pink Floyd или установить почти телепатическое общение, как это неоднократно случалось с нами за городом либо в Нормандии.

— Предлагаю выкурить по косячку, а потом поиграть в пинг-понг.

Помнишь? Было время ужина, а точнее — почти два часа ночи, и я вскочила со своего стула, уставившись на тебя, как на картину Фрагонара.

— Откуда ты узнала, что я об этом думаю?

Ты улыбнулась своей удивительной улыбкой, широко растянувшейся на твоем маленьком, ни на кого не похожем личике, и мы отправились играть неистовую партию под «Do You Love Ме» группы The Contours, во время которой Алиса чуть не описалась несколько раз, а я за каждый свой взрыв хохота расплачивалась подачей. Я смеялась слишком сильно, чтобы видеть мяч, но зато я видела тебя. Ты невольно заполняла собой все пространство.

Как-то вечером мне захотелось прочесть тебе отрывок из письма, адресованного Андреа, в котором я как раз говорила о тебе. Разумеется, это стало началом открытой войны. В тот же вечер ты бросила мне вызов, обхаживая Флору — мою сестру! — затем Клару — твою подружку! — и я начала осознавать, что у тебя, оказывается, есть недостатки. Но разве это серьезные изъяны — желание играть или манипулировать? У тебя они были больше похоже на веснушки: кто-то находит их милыми, кто-то считает неприятными. Иногда и то и другое одновременно. В доказательство тому, засыпая, я представляла, как занимаюсь с тобой любовью, в том абстрактном и декоративном смысле, который предпочитаю.

Я отправилась спать раньше всех, чтобы подольше подумать об этом, а на следующий день, когда встретила тебя с наспех собранными в хвост волосами и следами от подушки на лице, ты улыбнулась мне так, словно мое чувство вины было запечатлено у меня на лбу.

В ту пору, чтобы обмануть свою тоску по Месье, я регулярно звонила одному из его аватаров — тридцатипятилетнему Максиму Зильберштейну, гинекологу по профессии (и прежде всего, по призванию). Когда я рассказала ему о тебе, он тут же подтолкнул меня в твои объятия, — конечно, скажешь ты, что может быть лучше двух лесбиянок восемнадцати и двадцати лет? Он не понимал, почему меня так смущают все эти абстрактные соображения: то, что ты лучшая подруга моей сестры и не очень хорошо по отношению к тебе жеманничать, как я это делаю. Была бы ты парнем, я бы давно перешла к делу, настолько легко могли истолковываться некоторые сигналы. Но, Люси, задумайся на секунду: если бы ты меня оттолкнула, как бы я это пережила? И как бы могла прикасаться к тебе, не выглядя при этом наивной или неловкой? Для тебя я хотела бы выдумать новые ласки, поцелуи, которых ты никогда не знала, они сумели бы лучше слов выразить, до какой степени я тебя обожала, а ты меня завораживала.

Это то, чего мужчины в целом никогда не могли понять: почему девчонки побаиваются соединяться друг с другом. Мужчинам кажется, что две девушки ограничиваются только аперитивами и все средства, имеющиеся в их распоряжении для получения оргазма, не имеют последствий, поскольку здесь не замешан член. И даже если я давным-давно испробовала все эти средства, то столько размышляла над тем, как ты занимаешься любовью, что почему-то решила: я покажусь тебе неумехой.

Как я себе это представляла? Словно некий транс. Точно так же, как наблюдение за твоим танцем — нечто среднее между восторгом и безмятежным созерцанием. Твои маленькие пальчики вслепую отправляются на поиск еще незнакомых эрогенных зон, — поскольку я уверена: с начала твоих любовных похождений у тебя было время изучить немалое количество женских тел. Думая о тебе, я не представляла себе удовольствие в чистом виде. Скорее, размышляла о том, каково это — иметь возможность видеть тебя во всех ракурсах, заниматься с тобой всем, слышать звуки, которые ты издаешь, и познать вкус твоих губ, твоей киски, получить хотя бы один шанс сделать тебя такой же счастливой, какой чувствовала себя я благодаря тебе, когда ты была рядом.

Слава богу, как только я вернулась в город, снова смогла дышать. Ты вытеснила Месье с его нескончаемым кортежем обманов и пустых обещаний. Он по-прежнему скрывался от меры. Вот такую я в то время вела жизнь, из последних сил держась на плаву между его оглушающим отсутствием и твоим постоянным щебетанием, наполняющим атмосферу, — помню, что в пять часов утра вполне мог наступить полдень.

Моей сестре, судя по всему, не удается сделать выбор между дружбой с Люси и раздражением, которое вызывает у нее моя манера смотреть на ее подругу. Она пригласила Люси в Нормандию к нашему отцу. Будучи легкой на подъем, та прыгнула в первый же поезд, взяв рюкзак и бросив в него самое необходимое: футболку, трусики, травку.

Мы с Алисой с таким нетерпением ждали ее, словно от этого зависела наша жизнь. Поскольку в буквальном смысле умирали от скуки. Я вяло писала «Месье», отчаянно нуждаясь в сексуальной энергии и вдохновении, так как была на расстоянии от Люси и остальных. После обеда мы уходили по тропинкам, терявшимся в лесу, чтобы покурить вдали от всех, а остаток дня протекал пугающе медленно, словно все стихии объединились, чтобы заставить нас окончательно возненавидеть Нормандию и ее жителей.

Нам было глубоко наплевать на то, что у нас невменяемый вид, что наши волосы пропахли травкой. Алиса так злилась на отца за эту смертоносную атмосферу, которую он даже не пытался улучшить, что больше не скрывала своих красных глаз и взрывов безумного хохота. В любом случае сад был достаточно большим, чтобы жить, не пересекаясь с остальными.

Люси. Люси приехала на четвертый день. Единственный день без дождя. Совпадение? Или нет? В полдень мы втроем шлепали по чахлому ручью, который тянулся вдоль дома, заполняя часть сада тяжелым запахом гнилой тины. Алиса, свернувшая нам энный по счету косячок, отправила нас в сарай за резиновыми сапогами, и, пока Люси шла впереди меня, я смотрела на ее маленький узкий зад, всегда наполовину скрытый чересчур просторными джинсами. Я пыталась уяснить, как она умудряется выглядеть так по-мужски, несмотря на распространяемую вокруг себя ауру и флюиды самки: мне было сложно понять, какая грань привлекала меня больше. Поравнявшись с ней, я принялась болтать о всякой ерунде, наши плечи иногда невольно соприкасались, и каждый раз я ощущала небольшой разряд в 220 вольт в нижней части спины. Я не сразу включила свет, чтобы навести ее на эту мысль:

— Похоже на грабеж?

— Похоже, — согласилась я с бешено стучащим сердцем: мы были наедине в месте, где нас никто, кроме Алисы, не станет искать.

Я увидела, как сверкнули ее глаза, в темноте мелькнул белый проблеск красивых зубов.

— Ну, тогда грабеж.

Если бы Господь создал меня чуть более дерзкой, я бы перестала лихорадочно нащупывать выключатель, искать эти чертовы сапоги и, ничего не ответив, просто позволила бы украдкой ласкать себя, стоя возле полок, покрытых паутиной. Только представьте эту плотную тишину. Мои руки под ее футболкой и бархатный звук ее губ, целующих мои. Ее пальцы. Поскольку я была на грани инфаркта и припомнила целый ворох ничтожных отговорок (дурацкие трусы, утром не помылась, давно не делала эпиляцию), я все испортила:

— Пора возвращаться.

— Пойдем, — ответила она, и брови ее слегка дрогнули, отметив мое дезертирство.

Полазив еще несколько минут по ручью и быстро сообразив, что это вовсе не так увлекательно, мы отказались от подобной затеи. Мы бросили сапоги возле сарая на солнце, и ее сапог накрыл мой. Вот какие мелкие детали я запомнила, уже тогда зная: они попадут на бумагу.

Когда стемнело, отец отвез нас к моей бабушке. Ночь была темной, хоть глаз выколи. Ты помнишь, Люси? Едва мы залезли на заднее сиденье машины, как я почувствовала прикосновение твоей маленькой загорелой ляжки в крапинках засохшей грязи, после чего она замерла достаточно близко, чтобы я ощущала ее восхитительное тепло. Тогда я тихонько подвинула колено вправо, и всю дорогу твоя золотистая и моя белая кожа словно случайно касались друг друга и даже плотно сомкнулись, когда отец вдруг резко надавил на тормоз и мы чуть не попадали со своих мест.

Я наблюдала за Алисой, спорившей с Луизой по поводу одной песни Майкла Джексона, и не осмеливалась даже взглянуть в твою сторону. Я лихорадочно думала обо всех мужчинах, которые были у меня в последнее время, но ни один из них не смог вызвать у меня подобной дрожи: с ними ситуация изначально была прозрачной, а ласки с их стороны — вполне обоснованными. И взрыв чувств от этого был в тысячу, в миллиард раз менее ярким.

Все, или почти все, произошло тем же вечером, в комнатке на втором этаже, где ты жила вместе с Алисой. У тебя прихватило спину. Я взобралась на твои маленькие упругие ягодицы, чтобы сделать тебе массаж. Алиса метала громы и молнии, но я не обращала на это внимания. Мне было гораздо интереснее слегка царапать твою нежную кожу и смотреть, как ты сжимаешь зубы в гримасе удивления и удовольствия. Я сотню раз представляла, как все порчу, хватая в ладони твою грудь только потому, что было невыносимо проводить рукой рядом и не замечать ее: она выпирала из-под твоих рук, расплющенная матрасом. Рыжеватый свет от настольной лампы играл на твоей обнаженной коже, а я должна была делать вид, что ничего не замечаю.

Ок, Элли, возьми себя в руки. Успокойся, это всего лишь девушка. Вот о чем я заставляла себя думать. Не знаю, видела ли ты, что я борюсь изо всех своих сил с этим невыносимым желанием, с убийственными образами твоих твердых сосков между моими пальцами, но это вполне возможно, поскольку ты отплатила мне тем же несколько минут спустя. Что мы должны были делать?

Вероятно, как раз то, что и сделали: ничего.

— Спокойной ночи, шлюшки, — прошептала я, поднимаясь, чтобы пойти в свою комнату.

Алиса встретила мои слова привычным гоготом, ответив:

— И тебе того же, дурында.

Но Люси, глаза которой блестели в лунном свете, похоже, приняла оскорбление на свой счет. И, разумеется, улыбнулась. Я позаимствовала у своих любовников их откровенные словечки, и даже лесбиянкам всего мира известно, что «шлюшка» звучит необычайно нежно.

— Какой он, Месье? — спрашивает меня Люси, когда мы курим, усевшись на одной из аллей, полной комаров.

Алиса только что поднялась, чтобы принести попить, поскольку в горле давно пересохло. Жара стоит невероятная: кажется, вся влага из тела испаряется всего за несколько минут, прямо изо рта.

— Внешне? Или по характеру? — уточняю я, уставившись на свои колени, как всегда смущаясь при мысли, что, возможно, невольно навязываю этот интерес своим друзьям. Я живу, одержимая Месье, с начала лета.

— Не знаю, расскажи мне просто, какой он, в общих чертах, — отвечает Люси, никогда не проявлявшая бестактности и не просившая пикантных подробностей, которые я обожала мусолить с Флорой или Бабеттой.

— Могу сразу сказать тебе одну вещь: никогда еще я так мало не знала о мужчине, с которым проделала столько непристойных вещей.

Люси морщит нос, похоже, считая неприличным это торжественное заявление. Почти в тот же момент над нами раздается оглушительный удар грома, здесь собрались тучи странного темно-серого цвета: цвета скуки в маленьком доме, цвета Нормандии в целом. Вздохнув и одновременно вздрогнув, я продолжаю:

— Считаю, что Месье — глубоко извращенный человек.

Полуулыбка Люси.

— И не только сексуально. То, как он ведет себя со мной, — извращение. Как и вся эта история вообще.

— Согласна, Элли. Но ведь ты хотела именно этого, да?

— Возможно. А может, и нет. Я хотела романтичной истории, но не обязательно подобного рода. Я совсем не стремилась заводить роман, когда мы начали встречаться с Месье. Но, словно идиотка, угодила в ловушку. И не уверена, что смогу из нее выбраться.

Люси поднимает на меня свои большие черные глаза.

— Не сможешь выбраться?

— Я хочу сказать: не знаю, как смогу когда-нибудь жить, не думая об этом мужчине. Еще несколько недель назад я полагала, что все закончится вместе с книгой «Месье», но это не так. Все, что у меня было с ним, настолько странно — даже если я захочу его забыть, какая-то часть моего подсознания не сможет этого сделать. Независимо от того, достоин он этого или нет. Пусть и недостоин, в чем я, собственно, уверена.

— Но книгу о нем написать стоит, — возражает Люси. — «Месье» — величайшая книга. «Месье» — это Книга с большой буквы.

Под моей попой тетрадь номер два в сиреневой обложке словно издает теплые пульсации, выказывая гордость.

Иногда Люси подобным образом переводит разговор на другую тему, когда беседа становится слишком напряженной и грозит перерасти в опасную. На время Люси перестает быть главным наваждением, чтобы вновь на поверхности появился Месье, но сама никуда не уходит.

Теперь, когда мы остались вдвоем, тишина наполняется всеми упущенными в мире возможностями, и я прекрасно знаю: уже через час буду проклинать себя за то, что ничего не сделала, ничего не попробовала, пусть даже такую глупость, как ненароком коснуться ее руки или нечаянно упасть на нее, что-нибудь такое, что она могла бы мне простить либо использовать это в выгодных целях. Но я ничего не делаю и не сделаю, потому что, к сожалению, так устроена.

Тучи начинают прорываться дождем. Мы с Люси одновременно отодвигаемся под тяжелые ветви дуба. Она закуривает сигарету, явно не собираясь возвращаться домой прямо сейчас, когда вот-вот, словно оргазм, разразится эта гроза, ожидаемая с полудня. Не знаю, чего ищут люди, оставаясь под проливным дождем, но это должно быть нечто глубоко подсознательное, во всяком случае, невероятно сильное, поскольку я всегда смотрела на разряды молнии из своего окна, сгорая от желания оказаться прямо под ней. Что может случиться в такую грозу? Разве воздух не пропитан мыслями «может произойти что угодно», и необязательно случившееся будет иметь важные последствия?

Те же вопросы без ответа мелькают, словно дымка, в темных глазах Люси. Сидя на «Месье», я уже вижу, как позорно пользуюсь этим мимолетным помутнением рассудка и набрасываюсь на нее словно насильник, прямо здесь, в зарослях. Колючая трава впивается нам в ягодицы, а над головами ярко вспыхивает молния. Я уже вижу, как Люси лежит, прижавшись ко мне с посиневшими губами и запахом своего желания, мучительным ароматом желания и грозы, вспышками освещающей ее томные глаза. Черт! Я вижу ее, как вижу свою сигарету, и мне даже кажется, что сглатываю ее слюну, — но как же, должно быть, неудобно обниматься в этих зарослях! Интересно, Нормандия вызывает еще какое-нибудь желание, кроме сиесты?

В самый разгар моих похотливых мыслей Люси отвечает на телефонный звонок.

— Алиса зовет нас к себе. Она дома.

— Скажи ей, пусть приходит сюда, под грозой так здорово! Отличная смена обстановки.

Но Алиса так яростно протестует на другом конце провода, а гроза настолько мешает беседе, что Люси уныло отключается.

— Она предлагает посмотреть телевизор.

— Но я хотела остаться на улице!

— Мы сядем на террасе.

Люси протягивает мне свою загорелую лапку, в пожатии которой ощущается что-то мужское, возможно, все дело в ее длинных гибких пальцах. И как обычно, я не знаю, как мне относиться к этой ласке, если подобное слово вообще здесь уместно, возможно, я просто придаю слишком много значения обычному рукопожатию. Люси ни разу не предприняла ничего, что сдвинуло бы ситуацию в ту или иную сторону, однако посреди краха запутанной истории с Месье эта неопределенность занимает все мои мысли.

На грязных тропинках, по которым уже барабанит довольно сильный дождь, я прыгаю через лужи. На склоне широкого поворота вспоминаю об одном воскресенье в Нормандии, очень погожем майском дне, когда я пописала возле огромной сосны, истекающей смолой. Некстати позвонившему Месье это очень понравилось, и хотя мне совсем не хотелось думать, как он представляет меня за таким занятием, я несколько раз перечитывала его сообщение.

— Я бы очень хотел быть рядом и смотреть, как ты писаешь. А потом слизать последние золотистые капли с твоей маленькой киски.

— Но это же отвратительно! — написала я в ответ, не совсем убежденная в том, но искренне напуганная. — За такие вещи мы будем жариться в аду. Я, между прочим, была воспитана в христианской семье!

— А я — нет, — ответил нахальный безбожник.

Христианская семья или нет, но с тех пор я принялась мочиться почти везде, как только появлялся благоприятный момент. И всякий раз думала о сообщении Месье. Все время озиралась по сторонам в полной уверенности, что за мной кто-то следит. Каждый раз во всех подробностях представляла себе возможное смущение и возбуждение, не в силах отвести взгляд от струи, берущей начало между моих ног. Я спрашивала себя, как смогу справиться с этой новой его блажью — мочиться у него на глазах. Или мне лучше скрывать подобное, как порок.

Мир вокруг меня состоит из женщин, которые и в мыслях не могут допустить подобной сцены, и мужчин, проявляющих — одному Богу известно почему — неистощимую фантазию, когда я с невинным видом заговариваю на эту тему. Глаза их начинают блестеть, как только они представляют себе женщину, присевшую в поле либо вовсе сидящую на них и изливающую горячую струю (горячую, согласна, но, сколько бы мы ни обсуждали проблему со всех сторон, это остается мочой, — вынуждена я им напомнить).

Мужчин, очевидно, мало тревожит понятие чистого и грязного в их сексуальных фантазиях: главное — вызывает оно возбуждение или нет. А что во всем этом делаю я? Проведя девятнадцать лет в придирчивом анализе прилизанных девчачьих фантазий, я встречаю Месье, и при одном только общении с ним, при одном чтении его сообщений меня начинают одолевать фантазии, которые может вызвать лишь бесстыдная похотливость мужчины.

Мне двадцать лет, на мне легкое платье и босоножки, на светлых волосах лента, подобная нимбу, но за голубыми глазами отныне кипит мужской мозг, ясный и порочный. И я не имею ни малейшего представления, как защититься от образов, которые он навязывает мне в любое время дня и ночи. Я не знаю, как снова стать такой же неискушенной, какой я была раньше, как помешать себе бросать на красивые руки Люси похотливые мужские взгляды, ведь они мне столь же чужды, как эта непрекращающаяся половая охота.

Мои мечты в данный момент больше не наполнены воздушными ощущениями и расплывчатыми образами того, как Месье смотрит на мою киску, когда она еще раскрыта, пока на заднем плане его мокрый член готовится ко второму броску. Я больше не ласкаю себя часами напролет, вспоминая, как тихо входил Месье в наш гостиничный номер, напряженно прислушиваясь к его мягким шагам по ковру, когда каждый звук отдавался стуком в моем сердце: Боже мой, Боже мой.

Не так давно я решила составить горячую десятку своих наиболее часто повторяющихся фантазий: если мой мочевой пузырь отдыхает, я отрываюсь на том воспоминании, когда Месье глубоко вошел в мое горло, чтобы кончить, а я от неожиданности чуть не задохнулась, захлебываясь спермой и слюной. Мысль об этом будоражит меня, или о двух мужчинах, одновременно обладающих мною, независимо от их расположения: эту сцену мое воображение может выдержать всего несколько секунд. Мои ночи наполнены абсолютно непристойными крупными планами, неуловимыми запахами, появившимися неизвестно откуда, мои ночи — это рука Месье на моей шее, вынуждающая меня лежать спокойно. Нормандия — бесконечно тянущиеся часы, сотни часов, проводимых мною в тишине с задумчивым видом, за которым скрываются невероятно извращенные фантазии. Никто даже не догадывается, какие мерзости порой приходят мне в голову.

Сидя на диване, я умираю от скуки. Смотрю, как Алиса и Люси ссорятся из-за компьютера, и умираю от скуки. В такие моменты мне особенно остро не хватает Парижа, еще острее, чем в обычное время. Здесь меня не покидает ощущение абсолютной беспомощности. Чем больше я удаляюсь от Парижа, тем слабее становится моя власть над Месье. На каникулах за городом я чувствую себя как в монастыре: мой затуманенный взгляд теряется за стеклами, и, вероятно, не в силах представить дома на месте деревьев, я создаю в воображении свой расплывчатый Париж. Даже цвета здесь совсем другие, и, хотя присутствует целая гамма зеленого, выходящая за пределы здравого смысла, я тщетно ищу всего три знакомых мне оттенка: цвет электричек, ограды вокруг сквера Бусико и, наконец, серо-зеленый цвет любой уважающей себя парижской статуи. Небо здесь восхитительно голубого цвета, а запах дождя напоминает мне долгие дни, проведенные у бабушки с дедушкой в ту пору, когда Месье еще не заполнял собой все мои мысли.

Гроза чем-то напоминает апокалипсис: теперь градины размером с шар для гольфа лупят по глади пруда, и это в разгар месяца августа, — насколько мне известно, только Нормандия славится таким микроклиматом.

Тоска. В Париже многие из моих мужчин уже вернулись из отпусков или вот-вот вернутся. С Зильберштейном, сама не знаю почему, я в этот момент общаюсь больше всего. Но его друг Октав тоже невольно оживил один из моих дней, как-то раз употребив в своем сообщении слово «клиторчик». До самого вечера я распаляла себя в одиночестве, представляя, как пронзительно звучит это уменьшительно-ласкательное слово в устах мужчины.

Я собиралась предложить девчонкам чем-нибудь заняться, — о чем наверняка пожалела бы уже через пару секунд, — например, поиграть в карты, но вдруг мой мобильный начал вибрировать. Спустя почти две недели с нашего последнего контакта Месье подтверждает получение письма, о котором я успела забыть. В нем рассказывала о своих беседах с Зильберштейном: «Мне очень понравилось твое письмо…»

— Это сообщение от Месье!

Я ору на всю гостиную и, прежде чем успеваю осознать, до какой степени глупо отвечать ему прямо сейчас, пишу: «Я так давно отсылала это письмо! Когда ты его получил? Ты что, в отпуск не собираешься?».

Мне совершенно безразлично, что он ответит, но я готова на все ради одного слова Месье и не могу же ни с того ни с сего заговорить с ним о сексе. Вовсе необязательно давать ему понять, как мне его не хватает, как не хватает этой вселенной, которую наполняет он один. Я просто физически не в состоянии отделить его сообщения от возможности с ним поговорить. Представлять его голос, читая их, столь же эффективно, как мастурбировать сломанным пальцем: пока я не услышу его вживую, я не могу надеяться на облегчение. И чем больше пытаюсь, тем больнее себе делаю.

Возможно, если я объясню это Месье словами, черным по белому, он осознает, как я переживаю из-за ограничений в общении. Быть может, тогда он перестанет выжидать по три дня, чтобы ответить на мои послания, всегда заканчивающиеся мольбой: «Позвони мне». Возможно, он мне позвонит.

В самый разгар партии в покер происходит невероятное: без пятнадцати девять Месье звонит мне. На самом деле высвечивается просто надпись «частный вызов», поэтому теоретически может звонить кто угодно, но мне известны эти звонки. Я знаю эти надуманные тайны, эти черные полумаски Месье во время его бесед по телефону, но больше всего, благодаря ему, мне знакома огромная гамма совершенно различных спазмов в животе, которая так или иначе всегда предшествует его появлению. Этот «частный вызов», каким бы частным он ни был, прекрасно мне знаком.

Я бросаюсь к своему мобильному, задевая стол, и Люси тут же все понимает. Говоря «алло», я приглашаю ее следовать за мной улыбкой, которая выглядит увереннее, чем я чувствую себя на самом деле, и Люси, бросившая мне после обеда, что никогда не представляла меня с мужчиной (меня!), встает и идет за мной.

— Как дела?

— А у тебя? — отвечает Месье.

Черт, как же это здорово!

— Мне очень понравилось твое письмо. Я получил его сегодня утром.

— Только сегодня утром?

— Я прочел его, ожидая пациента. Оно меня насмешило!..

Я улыбаюсь, стоя босиком на мокрой траве.

— Ты сейчас где?

— Возвращаюсь с работы, сегодня пораньше закончил. А ты что мне расскажешь?

— Да рассказывать особо нечего. Я в Нормандии. Унылое местечко.

Месье смеется своим бархатным смехом, и я тут же представляю, как он ведет машину, положив большие руки на руль и машинально выполняя все заученные движения, при этом не упуская ничего из нашего разговора. Скоро будет два месяца, как Месье молчит, и я уже потеряла всякую надежду когда-нибудь с ним поговорить. До такой степени, что беседа с ним мне кажется столь же нереальной, как эти встречи по вторникам, которые я, однако, помню наизусть.

Месье, похоже, совершенно не догадывается о том, что мне пришлось пережить в последнее время. Ему даже не пришло в голову, что я могу страдать, — или же, что также вполне вероятно, он получает извращенное удовольствие, причиняя мне боль, остальные люди подобное чаще всего делают неосознанно. Но просвещать его на этот счет я не собираюсь, лучше смерть: для Месье Элли Беккер живет своей жизнью, когда его нет рядом. В одном он не ошибается: я пишу. Книгу, которая носит его имя и рассказывает только о нем.

— «Месье» продвигается.

— Да, я прочел это в твоем письме, ты говорила, что закончишь в сентябре.

— К тому времени я уже дам тебе ее почитать.

Паузы, выдерживаемые Месье после каждого категоричного заявления подобного рода, также являются для меня поводом для преждевременной радости, глупой и наивной. С ним так всегда: когда он не говорит «нет», я инстинктивно понимаю, что это «да».

— Ну что Зильберштейн? — продолжает Месье.

— О, я думаю, что достаточно тебе рассказала.

— Он трахал тебя в попу?

Никогда не зная, как отреагирует Месье, разговаривающий со мной так, словно мы и не расставались, я иду на риск:

— Да.

— Тебе понравилось?

Это какая-то новая пытка: ответить ему «да» или лучше солгать, хотя Зильберштейн довел меня до оргазма, но зачем лгать? Чтобы этот мужчина на том конце провода подумал, что я жду его возвращения, как Пенелопа?

— Понравилось, — отвечаю я и, даже если никто меня не видит, кроме серой цапли, торчащей посреди пруда, гордо выпрямляюсь.

Это означало: я вытянула из Зильберштейна все, на что могла рассчитывать, учитывая обстоятельства. Я испытала оргазм, вопреки Месье, несмотря на его тень, постоянно витающую надо мной, когда занимаюсь сексом, и словно внушающую мне, что я не смогу получить удовольствия с кем-либо другим. Я смогла, но не стану утверждать, что при этом не ощущала его присутствия, что мне не хотелось выкрикнуть его имя, нет, я не могу такого утверждать. Ведь даже если я одна в постели, все равно посвящаю ему каждую крупицу удовольствия, которое себе доставляю, и каждая складка на моей подушке напоминает о том, как я кусала ее, повторяя эти два драгоценных и ядовитых слога. Я не могу сдержаться, поэтому жалко добавляю:

— Но все же не так, как с тобой.

— Правда? А почему? — мягким голосом спрашивает Месье.

— Потому что это было совсем по-другому.

— Как по-другому?

— Ты сам прекрасно знаешь как.

Тут же устанавливается былая атмосфера, когда мы с Месье играли в любовников, и я решаю рассказать ему подробности своей встречи с Зильберштейном.

— На самом деле я выходила от Эдуарда, и…

— Эдуард? Кто такой Эдуард?

— Один друг, преподаватель французского. В тот вечер я была у него, и мы занимались анальным сексом. Когда мне позвонил Зильберштейн, я уже собиралась спать, а потом поняла, что хочу его видеть. И тогда я села в метро и поехала к нему.

— Погоди… то есть ты сейчас говоришь мне, что в один вечер трахалась в попу с двумя мужиками?

Месье кажется ошеломленным, но я не вижу ничего удивительного в том, что, познакомившись с ним, превратилась в развратницу. Игривым тоном я отвечаю:

— Ну да. Так вот, я поехала к Зильберштейну и…

— С двумя мужиками… — вздыхает Месье, но, что скрывается за этим вздохом, понять невозможно.

— И когда я сказала ему, что совсем недавно занималась анальным сексом, знаешь, что он ответил?

— Что же?

— «Меня это возбуждает».

Впервые за несколько недель мы с Месье взрываемся смехом испорченных людей, которых веселит чужая порочность. Сразу же после этого возникает сладостная пауза, во время которой он шепчет:

— У тебя красивый голос, Элли.

В его интонациях звучит почти сожаление. Я тут же хватаюсь за эту возможность, устремив взгляд в странную синеву неба, ненавидя каждое слово, каждый вздох после сказанного:

— Почему ты ушел?

— Элли?..

«Прости, — проносится у меня в голове. — Я вывернула душу наизнанку, но у меня просто нет выбора. Мне необходимо понять». Я стараюсь говорить безразличным тоном, чтобы Месье не мог понять, даже на расстоянии трех сотен километров от меня, что мое сердце вот-вот остановится.

— Пойми, я не предъявляю претензий. Просто хочу понять.

— Что ты хочешь понять, детка?

(Когда Месье произносит «детка», я тут же осознаю, насколько понизился мой статус: как, в результате каких психологических манипуляций, я оказалась на том же уровне, что и все остальные, о существовании которых догадываюсь? Как мужчины переходят от чудесных слов «моя любовь» к пошлому «детка»?)

— Я хочу понять, почему ты в один прекрасный день перестал мне звонить, отвечать на мои сообщения, так или иначе общаться со мной. Мне непонятно, почему тебе было проще поступить так, чем честно признаться мне, что тебе все надоело.

— Но это вовсе не так. Я…

— Подожди. Пожалуйста, дай мне закончить. Я достаточно знаю тебя, чтобы утверждать: скорее всего, тебе все надоело. Иначе бы ты не остановился.

— Элли…

— Ты такой же, как я. Пока нам хорошо, мы продолжаем.

— Ты прекрасно знаешь, что все не так просто. Я по-прежнему хочу тебя, дело вовсе не в этом.

— Так в чем же тогда?

— Я почувствовал, что мы входим в штопор. Это стало опасно.

В дерьмо мы входим, вот куда. Сейчас у меня есть выбор — поверить ему или остаться при своем глубоком убеждении: Месье врет самым наглым образом. Мой череп раскалывается надвое, не понимаю, как справиться с этой болью. Я останусь такой на несколько дней, а он, разумеется, никогда ни о чем не узнает. И мне не очень хочется, чтобы Люси это видела, поскольку сейчас во мне не осталось абсолютно ничего от блистательной Элли, которой я кажусь вдали от этого мужчины. С учетом моих сальных волос, стянутых в хвост, и огромного свитера моего отца, я похожа на дерьмо. Через две секунды разговора я вновь начинаю нервно дергаться и накручивать свои волосы на палец до появления узлов.

— Как я могу быть опасной для тебя? Я? Я никогда не говорила тебе про обязательства и прочие глупости в этом роде.

— Я имею в виду не это. Я говорю о риске, который могу или не могу на себя брать. Ты же знаешь, для меня все непросто.

— По отношению к твоей жене?

— По отношению ко многим вещам. Мы входили в штопор. Ты прекрасно это понимаешь.

Я плохо справляюсь со своим возмущением.

— Если это так, зачем ты мне звонишь?

— Чтобы сказать тебе, что мне очень понравилось твое письмо. Оно настолько в твоем духе.

— Но если ты внимательно его читал, то наверняка помнишь: я закончила его предложением встретиться и заняться сексом.

— Совершенно верно, — говорит Месье, и мне даже не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть, как растянулись в улыбке его губы. — Этот абзац мне тоже очень понравился.

— Только этот абзац?

— И идея заняться с тобой сексом. Образ твоей попки.

По крайней мере на несколько минут Элли, которую хочет видеть Люси, имеет шанс немного поблистать.

— И что дальше?

— А что дальше, детка?

— Что мы будем делать дальше, Месье? Будем трахаться или нет?

Он начинает смеяться, вполне искренне, но на какую-то долю секунды я улавливаю в этом звуке, который обожаю, чрезмерное веселье, и оно меня не обманывает: Месье смущен. Его застали врасплох, поскольку он был уверен, что обладает монополией на непристойные предложения, — но это недоразумение говорит о многом. Он ничего не знает о том жалком периоде, переживаемом мною, и о том, что я уже давно перестала говорить намеками. Эта тонкая игра требует участия обоих игроков. Не то чтобы я сделала выбор сознательно, просто это единственный способ эффективно использовать такие редкие моменты, как теперешний.

— Я не знаю, — отвечает Месье. — Что мне нужно сказать, Элли?

— Тебе этого не хочется? — спрашиваю я новым для себя тоном, полным чувственности куртизанки, подыскивающей наилучшие аргументы.

— Ты же знаешь, очень хочется. Как только я вижу тебя, сразу возбуждаюсь.

(Месье во многих отношениях напоминает «Затмение» группы Pink Floyd: на короткие мгновения слова, которые он выбирает, вспыхивают во мне и уводят меня за тысячу световых лет от того места, где я нахожусь, одному Богу известно куда — туда, где все, о чем он говорит, обязательно сбывается.)

— Тогда скажи мне, что мы встретимся. Нет ничего проще, чем снова оказаться вместе в гостиничном номере во вторник утром.

— Я бы очень этого хотел. Ты прекрасно знаешь.

— Так давай это сделаем! Ты все время повторяешь: «Ты прекрасно знаешь», но я совершенно ничего не знаю. Ты говоришь со мной так, словно умираешь от желания увидеть меня, но на самом деле старательно избегаешь меня. Думаешь, мне было просто это пережить? Ты неожиданно пропал. Если все кончено, я хочу, чтобы ты мне об этом сказал.

— Но я совсем не хочу тебе такое говорить. Я не могу сказать тебе подобное, это было бы непорядочно с моей стороны. Ну что ты делаешь, дебил? Паркуешься или нет?

В пелене звуков, заглушающей его голос, я смутно различаю шум его автомобиля и еще более далекий гул парижских улиц. Я сдерживаю вздох, который показал бы Месье, как сильно мне не хватает этого города, но сильнее моей тоски по Парижу желание оказаться сейчас рядом с ним в машине, чтобы видеть его, поскольку я на сто процентов уверена: на таком расстоянии он не сможет запретить себе прикоснуться ко мне. А в конечном итоге именно это мне и нужно. Вечер, опускающийся на улицы квартала Марэ, и руки Месье, щупающие меня под платьем, пока он объясняет, — но его слова уже не имеют смысла, — почему наша история не имеет права на жизнь?

Закончив ругать нерадивого водителя, он продолжает:

— Извини, но эти придурки совершенно не умеют ездить. Ты просто не осознаешь, что твое положение в тысячу раз проще, чем у меня.

— Но в чем? Объясни мне, в чем мне проще, поскольку лично я уверена: именно ты находишься в более выгодном положении.

— Я?

— Да, ты. У тебя есть жена, работа и плюс к этому еще и симпатичная девчонка, которая не просит ни о чем другом, кроме секса. У тебя есть все.

— Ты переворачиваешь все с ног на голову. Тебе двадцать лет, ты ни к чему не привязана, целый мир принадлежит тебе. А я должен считаться со всеми своими обязательствами. Поверь мне, тебе гораздо легче.

— Но это НЕ ТАК! — воскликнула я, позабыв о том, что меня слушает Люси, а мой отец всего в нескольких шагах разжигает барбекю. — Это не так и абсолютно несправедливо с твоей стороны. Ты считаешь, что будто бы все случившееся между нами никак на меня не повлияло, словно я все со временем забыла. Тебе не приходило в голову, что я хочу раз и навсегда разобраться с этой историей? Я о многом тебя не прошу, сойдет даже «иди к черту».

— Наша история была столь бурной, что и конец должен быть таким же.

Я встречаю его заявление — достаточно категоричное — долгим нерешительным молчанием, даже если сгораю от желания просто сказать ему: «Но это, милый, отнюдь не бурно. Ты исчез с горизонта, и я не могла к тебе пробиться, как ни пыталась. Это больше смахивает на долгую, мучительную агонию. Выражаясь образно, это как если бы ты сбил меня на своей машине и, решив, что я умерла, оставил на обочине. Только я не умерла.

Что может быть ужаснее для двадцатилетней девчонки смотреть, как весело резвятся ее подружки, и еле поспевать за ними, подволакивая за собой ногу? Это ты должен был висеть на телефоне, набирая бессвязные сообщения, это ты должен был быть на моем месте, а я — на твоем. Чтобы мы дружно над этим посмеялись. Чтобы подумали, какую смерть ты предпочитаешь — быструю или медленную. И я…»

Но погоди. Погоди, погоди, погоди. Почему он говорит мне о конце, если…

— Если ты считаешь, что все кончено, зачем сообщаешь мне о получении моего письма? Тебе следовало поступить как обычно — просто промолчать.

— Я думал о тебе.

Рассудок бессилен против такого аргумента. Месье всегда находит способ перевернуть ситуацию, и получается: я одновременно без ума от ярости и вот-вот лопну от счастья, узнав, что еще живу в его мыслях, пусть даже на короткое мгновение, даже если желание, которое Месье испытывает ко мне, исчезает так же быстро, как появляется.

— Хорошая причина, — вяло соглашаюсь я.

— Ты какая-то странная, — замечает Месье, не подозревая, насколько попал в точку.

— Просто я не понимаю, куда это нас приведет и что мне думать.

Месье тяжело вздыхает.

— Я тоже. Когда ты возвращаешься в Париж?

— Не знаю.

Одного слова, одной даты от Месье хватило бы для того, чтобы я тут же купила обратный билет, но мне нравится, как звучит в моих устах это «не знаю». «Не знаю и знать не хочу».

— Я заезжаю на паркинг, придется тебя оставить. Когда тебе можно перезвонить?

— Когда хочешь, — вздыхаю я, разворачиваясь. — Можешь позвонить завтра, перед работой.

— Ок.

Я кусаю губы изо всех сил, мне нужно вытащить из себя этот P. S., который разрушил бы создавшееся ощущение безразличия:

— Я думала, что ты меня больше не любишь.

— Не надо так думать, Элли.

— Правда?

Я уже не могу сдержать улыбку.

— Правда. Если бы я мог с тобой видеться, если бы это не было так рискованно, я бы встречался с тобой как можно чаще.

— Ладно.

— Согласна, детка?

— Согласна, — отвечаю я голосу, ласкающему мой слух.

— Вот и договорились. А теперь мне пора бежать, я перезвоню тебе завтра.

— До завтра.

— Целую тебя, — шепчет Месье.

— Я тоже.

Мне сложно описать три секунды полной тишины, предшествующей окончанию разговора, этот короткий момент вечности, когда я слышу, как он дышит, быть может, не решается что-то добавить, ровный гул мотора, а потом — ничего, конец связи. Теперь мне нужно продержаться до завтрашнего утра, без конца перебирая в памяти все, что мы с Месье могли друг другу сказать между строк.

Выключив телефон, я продолжаю стоять, опустив руки, на мокрой траве: значит, Месье вернулся. Из ниоткуда. У меня нет никаких улик, никаких следов, которые помогли бы мне понять, как он проводил все это время вдали от меня. Я знаю лишь одну вещь, и она меня абсолютно устраивает, по крайней мере на пару минут: Месье здесь. Месье существует, Месье жив — я с ним разговаривала. У меня до сих пор горячо в груди от его голоса.

— Ну что? — спрашивает Люси, приблизившись ко мне, как она обычно это делает: совершенно беззвучно.

— Толком не знаю.

— Он будет с тобой спать?

— Да. То есть я так думаю. Во всяком случае, мне кажется, что он этого хочет. Если, конечно, не врет. С ним никогда ничего не знаешь наверняка. Это же Месье.

Пока мы направляемся обратно к дому, меня продолжает грызть непонимание. Чего он все-таки от меня ждет? Осознавая, что я не должна этого делать, прекрасно зная: именно такие действия привели меня к тому, что я ползаю у ног Месье, я отсылаю ему в СМС свой последний вопрос:

— Ты хочешь, чтобы я перестала выгибаться перед тобой, как салонная кошка?

Несколько минут спустя приходит ответ от Месье:

— Нет.

Я получила разрешение быть счастливой, хотя бы на некоторое время.

На следующее утро в четверть девятого я выкуриваю свою первую сигарету в маленьком саду моей бабушки. Поскольку мы с Алисой и Люси накануне легли очень поздно, глаза у меня закрываются. В этот час Месье, должно быть, обмотав полотенце вокруг талии, вихрем вылетел из ванной, полной пара. Он тщательно побрился и побрызгал одеколоном щеки и запястья. Я уверена, стоя в душе, он мастурбирует, медленно, под струями горячей воды. О чем он в этот момент думает, остается большой загадкой, но ничто ему не мешает мечтать обо мне.

Затем он бесшумно одевается в спальне, пропитанной испариной, где еще спит его жена. Он натыкается на Шарля в коридоре, рассеянно проводит рукой по его длинным волосам. На кухне Месье проглатывает чашку кофе, подписывая дневник Адама. Он даже не присаживается, завтракает на скорую руку так же, как делает все остальное: в конечном счете лишь в операционном блоке Месье позволяет себе медленные, размеренные движения. Только там он превращается в гения. В остальное время своей жизни он постоянно куда-то бежит. И даже если я не раз слышала, как он на это жалуется, ему, скорее всего, было бы сложно жить по-другому.

Половина девятого: Месье целует Эстель, которая только что вышла из спальни в ночной рубашке. Дети уже убежали.

— До вечера, — говорит он и несколько минут спустя уже садится в свою машину.

Его мобильный лежит в бардачке. Улицы за темными стеклами окутаны небольшой дымкой. Я вижу все это, не особенно напрягаясь: представляю его запах в салоне, привкус кофе в уголках губ, который ощутила бы, если бы прикоснулась к ним языком. Месье выезжает из паркинга, машинально вписываясь в узкие повороты, весь в мыслях о предстоящем дне. На набережной Межиссри, бледно-розовой от восходящего солнца, прохожие благодарят Месье коротким кивком, едва различая его тень за тонированным стеклом. Это невероятно! Если бы на их месте оказалась я и Месье милостиво разрешил бы мне перейти дорогу, мне кажется, я осталась бы стоять в свете его фар, как зверек, не сводя с него завороженного взгляда.

Без четверти девять: Месье нервничает в пробках. Он обговаривает с Эстель последние детали отпуска, без особого энтузиазма, поскольку для него это еще очень далеко. Сегодня назначено три операции, и одному Богу известно, сколько консультаций, поэтому голова Месье заполнена до отказа. В ней не осталось места для мыслей об отдыхе на солнечном пляже вместе с женой. Равно как и для мыслей обо мне.

Без пяти девять: Месье паркуется перед оградой клиники. Не успевает он выйти из машины, как его окликает коллега, который, болтая с ним о том о сем, сопровождает его до операционного блока. Переодевшись в раздевалке, Месье запирает в шкафчик свой саквояж хирурга, бумажник, мобильный и меня. Месье оперирует. Месье — взрослый мужчина. У Месье обязательства.

Поскольку у меня их нет, я бесшумно возвращаюсь в спальню. Моя самая младшая сестренка ворочается в кровати и ворчит:

— Чего ты ходишь?

— Ничего, просто не спалось.

Луиза, наверное, тут же уснула. Запах ее сна витает над нами, в комнате темно. Через несколько минут встанет моя бабушка, и если я не успею уснуть до этого, то поспать уже не удастся. Вопрос — как это сделать. Ненависть к Месье действует на меня словно допинг.

Я ворочаюсь и мешаю спать Луизе, поэтому через некоторое время решаю удалиться. Я взбираюсь на второй этаж, где спят Алиса и Люси, и расчищаю себе местечко в кровати сестры, которая подвинулась, не просыпаясь. В моем полном и всепоглощающем раздражении (и глубокой грусти, в чем мне совсем не хочется признаваться) единственное, чем я утешаю себя, пытаясь уснуть, — перспектива накуриться. Накуриться, чтобы хохотать во все горло, с красными глазами, тяжелыми веками, пересохшим ртом. С тех пор как я узнала Месье, меня спасают наркотики, помогающие пережить его отсутствие.

Я уже неделю в Берлине в окружении моих обожаемых девчонок. Среди них присутствует и всем известная Люси, которую я встретила, энергично похлопав по спине, — либо это, либо самые утонченные и невыразимые ласки, третьего не дано.

В первый день было солнечно и жарко, и я приобщила своих крошек к удовольствию курения травки, валяясь в нижнем белье в парке Монбижу. Я переводила взгляд с одной на другую, прикидывая, сколько времени им понадобится, чтобы перестать сопротивляться. Через пять минут, раскинувшись в позе морской звезды, они уже не хотели никуда уходить. Что и требовалось доказать.

В разгар карточной партии Люси стащила у меня «Месье», и теперь все, что я могла о ней написать, для нее не секрет. Она была полностью увлечена чтением, поэтому приходилось постоянно дергать ее, когда наступала очередь делать ход, и напоминать масть козыря.

Со сжавшимся сердцем я пыталась угадать, что происходит в ее красивой головке, за большими темными глазами: считает ли она все это вымыслом или уловками моего извращенного сексуального воображения, в котором отныне безраздельно властвовали она и Месье. Но это так и осталось тайной: она спокойно отложила в сторону тетрадь, не сказав ни слова, словно незачем было обсуждать, почему рядом с ней я перестаю думать о Месье, почему ее обнаженное тело влечет меня сильнее, чем его член.

Если я так умираю от сексуального желания, то, наверное, потому что Зильберштейн и Ландауэр названивают мне по очереди, напоминая врачей, справляющихся о состоянии пациентки, соблюдающей диету. Я за границей уже десять дней, и мне приходится довольствоваться собственными пальчиками, испачканными чернилами. Но одна вещь явно не дает им покоя, — поскольку, не успела я закончить разговор с Ландауэром, как позвонил Октав, чтобы убедиться: ему сказали правду, и Элли Беккер обходится целый месяц без мужчины. Эка невидаль.

Я могла бы, для красоты фразы, выделить нюанс: «месяц без мужчины». Но мне не хотелось бы вмешивать Люси в этот сексуальный цирк, оставлять ее имя в памяти тех ребят и демонстрировать притязания, которые пока ни на чем не основаны. Я решила не рисковать и сделала вид, что мужественно несу свой крест, убеждая их: подобное воздержание пойдет на пользу моим нервам.

В чем я совершенно не уверена.

В любом случае говорить о воздержании бессмысленно, поскольку с момента моего сенсационного приезда в Берлин я не упустила ни одной возможности довести себя до оргазма в моей маленькой неудобной кроватке — ибо, несмотря на поездки, перемену мест и новые привычки, мир, в который я каждый вечер погружаюсь на десять минут, остается неизменным. С теми же главными действующими лицами: Месье и Люси. И между ними — я, готовая подчиниться всем существующим порокам, самым невероятным и невыразимым.

Я присоединилась к девчонкам в парке Виктории в Мерингдамме. Стояла такая жара, что мы разлеглись на лужайке в купальниках, окутанные приятным ароматом травки, смакуя медовый привкус пива, которого не найдешь ни в каком другом месте. Каждый раз, открывая глаза, я вижу Люси в обрамлении моих коленей.

Возвращаясь к отелю, мы обнаружили на Кройцбергштрассе кафешку, замаскированную под магазин товаров для туризма. У продавца травки не было (кто бы сомневался), но он вручил нам пятнадцать волшебных пилюль. Сейчас мы буквально на крыльях летим в сторону Веддинга, а в моей сумочке лежит то, что позволит нам провести очень хороший или очень плохой вечер.

Говорила ли я, что Месье был гораздо сильнее всех наркотиков? Ни один искусственный рай не может удержать его вдали от моих мыслей. Мы с девчонками устроили такой маскарад с этими пилюлями, что я на время сконцентрировалась только на них, на той сильной любви, которую я к ним испытывала. Мы то и дело выбегали из гостиной в большой тенистый двор по мере того, как начинались позывы тошноты, Люси при этом держалась рукой за живот. Разговаривали мало, прерываясь в середине фразы, когда неприятная волна, поднимающаяся в желудке, делала невыносимым любое усилие. Поначалу возле велостоянки нас сидело всего четверо — остальные решили прилечь в номере. Люси курила сигарету с намерением стойко перенести нескончаемые мучения, а я пыталась, насколько это возможно, отвлечься от собственного недомогания, чтобы при помощи игры в слова поддержать стремительно падающий в войсках боевой дух. Алиса, следуя сестринской солидарности, вымучивала из себя улыбку, затем снова втягивала голову в плечи. Флора, сидя по-турецки на газоне и глядя в пустоту, грызла ногти. В повисшем молчании не было никакой неловкости: в это время мы изо всех сил боролись с нашим недомоганием, ломотой в ногах, учащенным дыханием и безудержным желанием вывернуться наизнанку. И хотя я уже начала беспокоиться, как бы пройдоха продавец нас попросту не надул, день был таким погожим и теплым, в воздухе так приятно пахло, что фиаско казалось невозможным. Я выжидала.

— Держимся, не сдаемся! — крикнула я достаточно громко, чтобы взбудоражить свой организм, и спазм в желудке тут же заткнул мне рот.

Алиса рискнула встать, чтобы перебраться ко мне поближе, и, прислонившись к стене, закурила сигарету.

— Сколько уже времени прошло, как мы приняли эту дрянь? — громко спросила она.

— Скоро будет час, — лаконично ответила Флора и тоже поднялась, с сигаретой в зубах. — Дайте огоньку.

Люси протянула свою загорелую руку с зажигалкой.

— Как думаешь, долго это еще продлится? — раздался ее голос из облака дыма.

— Рвота? Думаю, скоро закончится.

На самом деле я ничего об этом не знала. Я уже радовалась тому, что смогла удержать содержимое своего желудка на обычном месте. Перспектива провести весь день в подобных ощущениях меня совершенно не привлекала, было отчего разрыдаться.

— Вы что-нибудь уже чувствуете? — спросила Флора.

— Даже не знаю, что тебе сказать, — ответила Люси. — У меня жуткая ломота в ляжках. В ляжках! Со мной никогда такого не было.

— А я уже ощущаю что-то странное, — сообщила я, попытавшись изобразить улыбку.

— У тебя вообще зрачки расширены, — добавила Алиса, приблизив ко мне вплотную свое маленькое бледное личико и разглядывая меня черными зрачками, способными повергнуть в ужас самого Лавкрафта[35].

— Кто бы говорил! — ответила я, бросившись к застекленной двери, чтобы посмотреть на свои глаза.

— Представляете картинку, если сюда вдруг нагрянут полицейские? — засмеялась Алиса, вглядываясь в свое отражение.

Я не смогла сдержать смех, похожий на икоту, и заметила, что не в состоянии убрать с лица улыбку. Какая-то отрава, содержащаяся в таблетках, растягивала мою физиономию в эту радостную гримасу.

Пять минут спустя мы уже выли от смеха во внутреннем дворе, чувствуя себя легкими, словно перышки: наши животы наконец утихомирились. Нам было чрезвычайно хорошо, поэтому мы решили отправиться за музыкой, однако какой-то дряхлый жилец с шестого этажа пригрозил с балкона, что вызовет полицию. Мы позорно отступили в свой номер, пытаясь вчетвером втиснуться в одну дверь (на моей руке остался на память довольно изящный синяк, на который я надавливаю, чтобы вспомнить отголоски той боли — той эйфории).

В этот момент из своей комнаты выползла Клеманс — она лежала там, пытаясь успокоить свою тошноту, — затем Клер и Анна-Лиза и, наконец, Эрманс, которая высунула нос, услышав, как мы рыдаем от смеха.

Одна сцена будет стоять у меня перед глазами всю жизнь: спустя десять минут после нашего триумфального возвращения в комнату, когда мы описывали друг другу это незнакомое ощущение счастья, испытываемое постоянно и по любому поводу, валяясь рядышком на диванах, словно семейство котят, Эрманс неожиданно подскочила как пружина, закрыв лицо своими тонкими руками. Уверенные, что она каким-то образом причинила себе боль, Клеманс и Алиса настороженно приподнялись, словно сурикаты, и заверещали: «Эрми, Эрми, Эрми». А мне все никак не удавалось унять этот чертов смех.

Эрманс издала совершенно неописуемый вопль, переместив руки на свой судорожно сжимающийся живот, и Фло, увидев слезы с потекшей тушью, воскликнула:

— Смотрите, она плачет! Эрми плачет!

Она действительно плакала, но от радости. Это мы в итоге поняли после того, как еще немного обеспокоенная Люси погладила ее по руке, и она всхлипнула:

— Я не знаю, почему плачу! Я даже не уверена, что плачу! Все прекрасно, все, все! Этот город прекрасен, вы прекрасны, музыка прекрасна!

Ее подбородок начал отчаянно дрожать, и пронзительным, словно скрипка, голосом, она добавила:

— И это разрывает мне сердце!

Рыдая еще громче, она подлила себе в бокал пунша.

У нас было множество подобных моментов в течение семи часов, из которых состоял наш вечер. Это, впрочем, единственные четкие воспоминания, запечатленные моей памятью: Алиса, охваченная необъяснимой вялостью, не смогла удержать свою тарелку со спагетти и, не сделав ни малейшего движения, опрокинула все на платье. Со смехом. Позже, сидя по-турецки в плетеном кресле между двумя диванами, я начала давать описание каждой из малышек в стиле «Заведения Телье» Мопассана. Основной целью беседы было найти тип женщины, соответствующей каждой из нас, подобно тому, как в борделе Мопассана присутствовали красавица блондинка, красавица еврейка, нормандка. Но глядя на эти разные лица, на эти тела, диссонирующие друг с другом, на эти волосы, которые так трудно описать, я почувствовала себя в тупике.

Я отказалась от описания товара, которое дала бы «мамочка», чтобы заманить клиента, поскольку внезапно осознала, что являюсь единственным клиентом, способным увидеть их истинную красоту. Они все стояли на порядок выше низменного животного желания, так быстро утоляемого. Ограничить их рамками женского типажа казалось мне преступлением. Речь шла о чувственности, об особой, индивидуальной сексуальной ауре, и говорили мы об этом даже слишком много.

Незаметно длинные конечности расслаблялись на диванных подушках, томные веки опускались на черные зрачки, и все элементы этой очаровательной группы постепенно с удовольствием отдавались во власть самых изощренных льстивых и ласковых слов, на которые я была способна. Это требовало от меня некоторых усилий, поскольку, например, Флору я представляла лежащей на огромной атласной кровати с открытым ртом, судорожно вцепившейся в подушку. Мне было сложно подобрать подходящие слова, чтобы правильно описать странную красоту ее лица, я видела ее лишь изнемогающей в объятиях мужчины.

— Флора не похожа ни на кого другого, — закончила я тягучим, как карамель, голосом, поджимая под себя ноги.

— А теперь Люси! — объявила Клеманс.

«Взгляд Люси пышет сексом, и я наброшусь на нее, как только вы повернетесь ко мне спиной», — подумала я, глядя на Люси, с загадочной полуулыбкой сфинкса сидящую на корточках возле низкого столика. Она прекрасно осознавала, насколько мне сложно говорить о ней. Придав лицу приличное выражение (которое на самом деле наверняка было непристойным), я вздохнула:

— Люси… Люси — это Люси. Вы сами прекрасно знаете, что это не выразить словами.

Явно польщенная, Люси улыбнулась еще шире и опустила глаза.

Довольная своим маленьким триумфом, я заерзала в кресле, внезапно ощутив сильный прилив жара внизу живота.

Поздним вечером мы с Люси решили покататься на качелях, для этого отправились в сквер, разделяющий улицу на две части. Взмывая высоко над землей, я ждала, что меня вот-вот поглотит небо, усеянное звездами, более яркими, чем обычно. Мои расширенные зрачки образовывали ореол вокруг каждой светящейся точки. Я видела мир в акварели, а в нескольких километрах подо мной Люси, радостно вскрикивая, следила за моим полетом. Закрывая глаза, когда закон притяжения внезапно отбрасывал меня назад, я испытывала эйфорические приступы тошноты, в которых головокружительное опьянение и это невероятное ощущение свободы были подобны оргазму. Волосы били меня по лицу, и я шумно выдыхала, ощущая трепет внизу живота, а перед закрытыми глазами неоновым светом мигало имя Месье.

Месье.

Я совершенно не понимаю, что здесь понадобилось Месье. Почему, даже целиком поглощенная нашими беспорядочными прогулками, нашей бессвязной болтовней, почему, видя только Люси, я позволила ему занять ее место? И в какой именно момент вечера это произошло?

Думаю, когда мы были еще в номере. Да, я в этом уверена. Сама не знаю почему, я была в купальнике. В самый разгар беседы с сожалением поднялась с кресла, чтобы сходить в туалет. Бросила взгляд в зеркало — этот стеклянный взор тут же выдал бы меня родителям. Мое отражение завораживало меня, словно я смотрелась в зеркало, не отражающее взгляда. Внезапно забыв о своем переполненном мочевом пузыре, я пошевелила руками, неторопливо разглядывая их движения, прежде чем прикоснуться к щеке. Это было так необычно! Напротив меня стояла молодая женщина, невероятно на меня похожая, одетая в тот же купальник, с теми же растрепанными волосами, с той же нелепой улыбкой. Я словно слышала какой-то непрекращающийся потрескивающий звук.

Нехотя расставшись с зеркалом, тяжело опустилась на сиденье унитаза. И пока справляла нужду, посмеиваясь над своими мыслями, дверь неожиданно приоткрылась. Видимо, из-за небольшого сквозняка, но это я поняла лишь несколько часов спустя, поскольку в тот момент, не испытывая ни малейшего страха или ощущения нереальности, я подумала, что это Месье. А почему бы и нет, в конце концов? Почему мои галлюцинации обязательно должны быть невероятными и не касаться моей самой главной проблемы? Сидя голышом на унитазе со спущенными трусами, я не сводила широко раскрытых глаз с двери, — иначе говоря, с Месье, неподвижно стоявшего в проеме. Месье, пронзив мою плоть взглядом, словно гарпуном, медленно приближался ко мне с одновременно загадочной и одобрительной улыбкой. Каждым взмахом своих ресниц словно говоря: «Это я, моя куколка, я и мой член, который никогда не прекращал вставать на тебя, в частности, на тебя в этой позиции, когда ты писаешь своей влажной ярко-розовой щелкой, ведь ты наверняка уже мокрая. Если ты видишь подобную галлюцинацию, то только потому, что это тебя возбуждает, не так ли? Скажи мне правду, моя маленькая горячая шлюшка: поначалу мысль о том, что я буду смотреть на тебя, вызывала в тебе отвращение, но потом, хорошенько поразмыслив, ты поняла, что это возбуждает тебя так же, как меня? Вот область, в которой Люси никогда не сможет победить меня (да и могла ли вообще, Элли?), — твои совершенно новые мысли о возможности мочиться в моем присутствии, возникшие из ниоткуда. Она бы этого не поняла. Она слишком молода, тогда как меня уже сложно чем-либо шокировать. Самые извращенные твои мысли меня не удивят, поскольку я знаю их все наизусть, и особенно, Элли, особенно потому, что я всегда догадывался об этой бурлящей в тебе порочности.

Поэтому ответь мне: ты действительно думала, что сможешь забыть обо мне на все лето? Какая ты смешная. Я сейчас здесь, с тобой, и мы вволю посмеемся над этим».

И я непристойно улыбалась пустому проему двери. Месье наклонялся ко мне, чтобы коснуться меня своими пальцами, когда Алиса, как пьянчужка, принялась колотить в дверь ногой. Месье лопнул, словно мыльный пузырь, и я ошарашенно встряхнула головой.

— Шевелись быстрее, я тоже хочу! — завопила она.

Позже мы отправились спать. Флора с Алисой оставили для меня кровать в своей маленькой спальне. Я ушла, чтобы доставить себе один из тех оргазмов, которые заглушала, вцепившись зубами в подушку, когда перед моими закрытыми глазами снова возникал Месье со своим змеиным взглядом и улыбками, похожими на шлепки по ягодицам наотмашь. Он словно говорил: «Так на чем мы остановились?».

На этом, Месье. Именно на этом.

В одном конфиденциальном музее Берлина, на выставке черно-белой эротической фотографии, Месье окончательно занял свое место с непреклонностью злопамятного любовника. Я быстро шла по коридорам в надежде оторваться от группы туристов, когда вдруг увидела их. Не сразу поняв, что это.

«Обри Бёрдслей[36], иллюстрации к пьесе „Саломея“ Оскара Уайльда», — небрежно прочла я, после чего на сверхзвуковой скорости заработали мои нейроны, и я вспомнила его письма, в одном из которых описывалась эта пьеса и ее иллюстрации. Мне показалось, что я сейчас разревусь или завою от нестерпимого желания увидеть его, прямо посреди музея, под носом у смотрителей, в этой церковной тишине.

Ночью мне пришла в голову мысль, и рано утром, когда свет был еще розоватым, я отправила ему сообщение:

— Рисунки Бёрдслея для «Саломеи» на выставке. Потрясающе.

Сюрприз из сюрпризов: когда я ждала этого меньше всего, Месье проявился несколько минут спустя:

— Какой музей?

— В Берлине.

— Ты видела Фон Байроса[37] и Кокошку?[38]

Одному Богу известно почему, но Месье внезапно оказался неистощим на тему искусства: Весь мой день превратился в сплошной разговор в ритме берлинского метро и приемов пищи перед Facebook. Месье нравоучительным тоном давал мне объяснения, шокированный этим пробелом в моем образовании. В итоге я отправила длинное страстное письмо, заканчивающееся предложением встретиться: во вторник 14 сентября. Направляясь к Катрин под музыку Rolling Stones, я спросила его:

— Ты получил мое письмо?

Это послужило наглядным подтверждением моей теории Лишнего Сообщения, поскольку Месье таинственным образом замолчал.

Прежде чем сделать такие выводы, я долго мучилась, пытаясь понять, что же в моих сообщениях могло расстроить, обидеть или напугать Месье до такой степени, что он прерывал всякое общение. Мне казалось, я не слишком доставала его рассказами о том, как пишу книгу. Наконец до меня дошло: иногда, движимый непонятным мне порывом, Месье снисходил до ответа. Его обычно хватало на два-три сообщения, отправляемых в вялом темпе, реже — больше, поскольку в какой-то момент (известный только Месье) одно из моих сообщений, полных воодушевления, неизменно натыкалось на стену — это и было то самое Лишнее Сообщение.

Никто, кроме Месье, не знает, когда и почему это происходит, но со временем и опытом я научилась распознавать причины. На первое место я бы поставила избитые фразы. Настойчивые предложения встретиться, с указанием даты или какого-либо конкретного хронологического ориентира также недолго удерживают интерес Месье. Добавим сюда еще одну деталь, совершенно для меня непостижимую: Месье абсолютно неожиданно, с откровенным, почти комичным хамством также может повернуться ко мне спиной в самый разгар страстной переписки, когда я уже пускаю слюни на клавиатуру моего телефона. Возможно, он точно так оставил без внимания письмо с фотками моей попы! Я была готова себя убить.

Но, поскольку человек ко всему привыкает, в итоге я смирилась с таким общением, построенным на непредсказуемых импульсах этого мужчины.

Итак, я прибыла к своей берлинской тетке с молчащим мобильным телефоном. Она спала после обеда, и, испытывая ярость от того, что я снова зашла в тупик, я исписала десять страниц «Месье», выкурив дневную дозу Lucky Strike.

Два часа спустя, сидя в саду, я получила ответ:

— Когда ты его отправила?

Я (лихорадочно):

— Неделю назад. Это странно, один из моих друзей получил свое вчера, а я отправляла его позже.

Месье (ворчливо):

— Какое еще письмо? Какой друг? Ты рассылаешь одно и то же всем своим дружкам?

Я (рассмеявшись от такой наглости):

— Вообще-то, я имею право посылать письма тем, кому хочу, и это не значит, что я трахаюсь со всеми своими друзьями! Как ты мог подумать, что я рассылаю одно и то же письмо в нескольких экземплярах?

«Вот оно, твое Лишнее Сообщение», — подумала я три часа спустя, объедаясь маффинами[39] перед немецкой версией «Огней любви» (разочарование и бесплодное ожидание очень располагают к подобному поведению).

— Гадкий, мерзкий Месье, — проворчала я позже, когда ехала в метро.

Бабетте я написала:

— Иногда Месье бывает классным, иногда дрянным, как сегодня.

И вдогонку отправила:

— Проблема в том, что все это уживается в нем одном.

И потом, в самый неудобный момент, когда поезд был на станции Мерингдамм, он позвонил. Я, словно заяц, выпрыгнула из вагона, нашла свободное место на скамье, пропустив два поезда с интервалом в семь минут, хотя должна была вернуться к себе ровно в девять часов. Но поймите меня, мне нужно было без помех слышать его красивый и глубокий голос с ласкающими нотками, голос, который проникает под платье и расшнуровывает ботинки. Я провела целый месяц без этого голоса и солгала бы, если б ради красного словца написала: «Я уже забыла, насколько это приятно». Нет, я ничего не забыла, ни малейшей детали. Я прекрасно помнила, что Месье по телефону был чудовищно, отвратительно возбуждающим. Я не была удивлена — просто впитывала в себя этот голос.

Только через пять минут разговора я осознала, что недвусмысленно ерзаю по скамье на глазах у всех. Смех Месье вызывал у меня особенно сальные улыбки и ненасытное желание испробовать свои самые лучшие остроты, чтобы услышать его снова и снова, этот бархатный глубокий смех, вспыхивающий, словно оргазм, в телефонной трубке. Месье говорил, что очень хотел бы приехать в Берлин. Повелительный тон, которым он произнес: «Возьми меня с собой», одним взмахом руки смел все эти месяцы, когда он не переставал ускользать от меня. Как обычно, Месье разговаривал со мной так, словно мы только что вылезли из постели. Сама мысль о том, чтобы устраивать ему допрос, казалась неуместной.

— Я так рада тебя слышать! — воскликнула я, и Месье, без малейшего побуждения с моей стороны, принялся рассказывать мне о возможном конгрессе в Потсдаме, о долгом уик-энде рука об руку с косячком во рту, в самом трогательном городе мира, со мной в качестве вдохновителя берлинских ночей, подразумевая, что эти ночи будут переходить в дни и снова становиться ночами, а мы будем лежать обнаженными на измятой постели нашего отеля в Фридрихсхайне. Даже находясь в самом центре города, наполненная приятным теплым воздухом берлинского метро, я не осмеливалась представить его плечо рядом со своим на этой скамье, опасаясь, что не смогу сдержать крик нетерпения. Мне было очень приятно об этом думать. Я убеждала себя, что это вполне возможно, если только Месье действительно сможет, если только он захочет.

— Ты сегодня красивая? — спросил он меня.

— Не очень.

Он рассмеялся.

— Почему?

— Не знаю, грязные волосы собраны в хвост, джинсы рваные… я сегодня не в лучшей форме.

— Ты меня обманываешь… — ответил он. — Посмотри в стекло. Ты себя видишь?

— Да.

Напротив я увидела свое багровое лицо и ноги, всегда неплохо смотрящиеся даже в самых отвратительных кедах. Вид влюбленный: так, во всяком случае, наверняка думали пассажиры, слыша мое жеманное щебетание. Вид болезненный, но об этом знала лишь я.

— Я только что перечитывал твое сообщение и вспомнил о фотографиях Беллмера, не знаю, знаком ли он тебе. Ханс Беллмер.

— Конечно. Он фотографировал кукол.

— Одна из них мне напомнила тебя, в первый раз, когда я тебя увидел. Я еще не знал, какая ты, просто различил твое маленькое розовое тело под простынями — розовое, как у кукол Беллмера.

Административный район Берлина.

— Ты мне никогда об этом не говорил, — пробормотала я, пытаясь изо всех сил скрыть от него, насколько сильно мне хочется слышать подобные фразы еще и еще, так они ласкали мне слух.

— Когда ты возвращаешься из Берлина?

— Третьего.

Я на несколько секунд впилась зубами во внутреннюю поверхность щек, но это было сильнее меня:

— Увидимся, когда я приеду?

— Да, — важно ответил Месье, и все мое тело внезапно показалось мне легким, из-за такой ерунды, без всяких на то оснований, словно теперь Месье не мог не сдержать обещания, и я парила, парила. Даже после того, как связь неожиданно прервалась, я летела под Rolling Stones, едва касаясь земли.

Оказавшись в своей кровати, словно особые обстоятельства требовали отметить это событие таким же необычным способом, я засунула в свою вагину ручку щетки для волос, быстро доведя себя до грани истерики. Поскольку Месье рядом не было, мне требовалось хоть чем-то заполнить брешь, которую он только что приоткрыл, и ощущения, полученные от этого, были такими же неуловимыми, как он сам.

Нередко, возвратившись из Берлина, я рыдала от тоски в своей кровати. Чаще всего мне не хватало запаха его улиц, этого воздуха со смесью пыльцы, зеленой воды Шпрее и ароматов из всех кафешек, выстроившихся вдоль тротуаров. Мне не хватало людей. Ощущения постоянной эйфории. Одиноких прогулок без оглядки на время. Но теперь, когда я жду встречи с Месье, зная, что он всего в пятнадцати километрах от меня, тоска имеет совсем другой привкус.

Вот уже два вечера мы ходим по краю пропасти из-за этого чертова городского телефона. Что меня дернуло позвонить с незнакомого ему номера? Я сидела в кабинете и оставила на его автоответчике сообщение, в котором уточнила, чтобы он ни в коем случае не перезванивал на этот номер. Причина: это был телефон моего дяди, а тому понадобится всего пара секунд, чтобы почуять неладное. Но я, видимо, забыла, что у Месье никогда не хватает времени или терпения дослушивать до конца свои сообщения, поскольку их обычно накапливается не меньше тридцати. Через пятнадцать минут, когда я уже забыла об энной по счету попытке связаться с ним, пронзительно зазвонил телефон. Я в своей комнате писала очередную главу книги.

Первый звонок: я услышала наверху топот сестры, бросившейся к телефону. Второй звонок: до меня вдруг дошло, чем это может кончиться, если звонит тот, о ком я подумала. И я подскочила с места, опрокинув этажерку, с угрожающим воплем: «Это меня!». Наконец я прижала трубку к пылающему уху.

— Здравствуйте, — услышала я голос Месье. — Вы мне звонили, но этот номер мне незнаком.

— Это я! — улыбнулась я с бешено колотящимся сердцем.

— Кто?

— Элли. Прослушивай внимательнее свои сообщения, я просила тебя не звонить сюда! Я у Филиппа!

Но Месье уже не слушал дальше, повторив мое имя веселым тоном, какого я у него никогда не слышала, словно я только что озарила его день.

— Как твои дела, куколка моя? Мне так приятно тебя слышать!

— У меня все отлично. Как ты?

— Как обычно, работа, ничего нового. Ты в Париже?

— Вчера приехала. Ты получил мое письмо?

— Представляешь, нет. Невероятная история. О чем ты в нем говорила?

Свернувшись в кровати в позе зародыша, я зажала между ног свою свободную руку.

— Много о чем: я писала тебе о Берлине, о том, что у меня не было мужчины целый месяц. Долго рассказывать по телефону.

— Знаю. Когда увидимся?

— Как тебе четырнадцатое?

— Это еще так не скоро.

Месье не знает, насколько меткими порой бывают его слова. Прежде чем я увижу его, пройдет целых десять ночей.