Влюбленные мошенники

Глава 16

– Поверить не могу, что ты забыл о нашем свидании.

– Что? – прозвучало из дальнего угла винного погреба.

– Зачем ты вообще сюда забрался?

Подойдя к столбу, подпирающему поперечную балку под потолком, Грейс повесила фонарь на крюк и обхватила себя руками: после жаркого полуденного солнца ей стало зябко. Она сняла соломенную шляпку с мягкими обвисшими полями и двинулась на свет масляной лампы, которую Рубен держал на уровне лица, заглядывая во все темные уголки.

– Что ты здесь делаешь? – повторила она, увидев, что он не обращает на нее внимания.

– Ай-Ю рассказал мне об этом, – ответил он наконец, обводя рукой запыленный и гулкий погреб. – Ты знаешь, что у вас тут?

Грейс огляделась.

– Всякий хлам. Он поморщился.

– Разве не так? – удивилась она.

– Так, но это такое… Я хочу сказать, что это ведь… Ты только посмотри!

Грейс подошла поближе; ей все казалось, что она чего-то не понимает.

– Груда старых бочонков? – неуверенно предположила она.

– Четырехфутовые бочки белого дуба, сделанные в Германии, – объяснил Рубен, поражаясь ее невежеству. – А вот виноградный пресс, я такого большого в жизни не видел! А вот пюпитры для установки бутылок под углом. И все это просто лежит здесь – гниет, ржавеет и плесневеет!

– Я же тебе говорила: «Ивовый пруд» был виноградником, пока не стал просто фермой, – напомнила Грейс.

– И когда же он перестал быть виноградником?

– Когда его купили мои приемные родители. Они считали виноделие грехом.

Рубен отпустил какое-то нецензурное замечание и продолжил осмотр погреба в поисках новых сокровищ.

– Ты только посмотри на эти стены! – воскликнул он, хлопнув по ближайшей из них ладонью. – Знаешь, из чего они?

Грейс уже успела усвоить урок и не стала говорить, что думала: «Из сырого грязного камня». Она просто покачала головой, ожидая разъяснений.

– Это известняк. Сто лет назад кто-то, возможно монахи, вырезал эти погреба прямо в скальной породе.

Круглый год температура здесь почти не меняется. Колебания составляют примерно два градуса.

Она сделала вид, что находится под впечатлением.

– Хочешь посмотреть, что осталось от виноградника?

Рубен обернулся так стремительно, что едва не загасил свою лампу.

– Ты хочешь сказать, что у вас до сих пор есть лозы?

– На склонах холмов с нашей стороны долины, – кивнула Грейс. – Хочешь посмотреть?

– Да, – ответил он, возбужденно сверкая глазами.

– А знаешь, мне бы следовало голову тебе оторвать, – задумчиво заметила она, взяв его под руку, и повела вон из погреба. – Ты же сказал, что встретишься со мной в полдень на веранде, и мы пойдем… м-м-м… на прогулку.

– Я не забыл, – усмехнулся Рубен. – Разве я мог забыть? Я просто отвлекся.

– Как будто от этого легче. По крайней мере теперь я знаю, что надо держать тебя подальше от известняковых стен и дубовых бочек, чтобы завладеть твоим вниманием.

Он обнял ее за талию, оторвал на фут от земли и поцеловал, а потом медленно опустил, продолжая крепко прижимать к себе. Когда ее ступни коснулись земли, ей захотелось опуститься на траву, не отрываясь от него, прямо здесь, под кустами штокрозы. Рубен ухмыльнулся, прочитав ее мысли.

– Покажи мне виноградник, – прошептал он у самых ее губ. – Я просто умираю от желания увидеть лозы.

– Странный ты человек, Джонс.

– Покажи мне лозы.

Что ей оставалось делать? Она провела его по холмам, среди скудных, истощенных кустов винограда, заросших дикой малиной и толокнянкой. Рубен снова выругался, когда она сказала ему, что лозы росли и в долине, расстилавшейся у подножия холмов, но ее отчим велел их срубить и распахать землю под пшеницу. Грейс не могла понять, почему он так разочарован, чуть ли не взбешен из-за того, что случилось с виноградником. Можно было подумать, что речь идет о его личной собственности.

– Какая разница? – осмелилась спросить она. – Почва здесь ужасная, ты только взгляни! Эти холмы не пригодны для земледелия, Рубен. Даже в долине земля слишком засушлива, пшеница каждый год гибнет на корню…

Он присел на корточки среди сорняков, сломал надвое высохшую лозу и понюхал концы, бормоча себе под нос:

– Бахус любит холмы.

– Что?

– Это Вергилий[48]. Насчет почвы ты права, Грейс, она не слишком плодородна. Но ее минеральный состав идеально подходит для винограда. Лучшие в мире сорта винограда произрастают именно на таких вот кремнистых холмах.

– Но…

– Из этих лоз получается паршивое вино, годное разве что для церковного причастия. Но зато они сильные, выносливые и никогда не болеют. Если их скрестить с лучшими европейскими сортами: бургундским «Пино», шампанским или бордоским «Каберне»… Богом клянусь, ты получишь поэзию в бутылке!

Красивое лицо Рубена стало серьезным, голос понизился до страстного шепота. Его одержимость подействовала на Грейс самым странным, логически не объяснимым образом.

– Откуда ты столько знаешь о винах? – спросила она. – О лозах, почве, сортах винограда и так далее? Он выпрямился, стряхивая пыль с ладоней.

– Это просто увлечение. У каждого есть свой конек. У меня, например, вино.

Держась за руки, они спустились вниз по каменистой тропинке в зеленую долину. Стоял жаркий день, все вокруг было залито золотыми лучами солнца. Вот по таким дням она тосковала в холодном, промозглом, окутанном туманами Сан-Франциско. Грейс спросила Рубена, хочет ли он узнать, почему поместье называется «Ивовым прудом», и отвела его в самое, по ее убеждению, красивое место на двухстах акрах, которыми она владела. Погода стояла сухая, поэтому ручеек, питавший маленькое озерцо, едва пробивал себе путь по кремнистому руслу среди пожелтевших мхов и кустиков отцветших азалий. Но ивы по-прежнему затеняли берега и грациозно, словно мать над младенцем, склонялись над неподвижной, как стекло, синей водой.

– Когда я была маленькой, из всех деревьев мне больше всего нравились ивы, – сказала Грейс. – На них легче было лазить.

– Ты была сорванцом?

– Да нет, я бы не сказала. Мне хотелось быть сорванцом, но мне все запрещали. Шагу не давали Ступить свободно. А как прошло твое детство на Юге? Хорошо было жить на плантации?

– Да как тебе сказать? По правде говоря, там ничего не было, кроме хлопка и табака, – уклончиво ответил он. – Дом с белыми колоннами, негритянские песнопения.

Сунув руки в карманы, Рубен зашагал назад по лугу, поросшему полевыми цветами. С минуту Грейс провожала его взглядом, потом пошла следом; Она нагнала его и взяла под руку. Ей пришел в голову вопрос, на который он не отказался бы ответить:

– Думаешь, Док Слотер действительно войдет с нами в дело?

– Скоро мы это узнаем наверняка, – с готовностью откликнулся он, – но я готов побиться об заклад, что он согласится. Для него это рискованное предприятие, но шансы на успех так велики, что он скорее всего клюнет. Можешь мне поверить, Док Слотер не упустит возможности поживиться.

– Почему ты мне не сказал, что он настоящий доктор?

Рубен пожал плечами, а Грейс начала вспоминать о том, что он рассказал ей и Генри прошлой ночью: двенадцать лет назад из-за взрыва угольной печки лицо Дока оказалось изуродованным настолько, что он растерял всех пациентов и целиком отдался своему увлечению – ремесленным поделкам и антиквариату. В то же время он начал сильно пить, быстро опустился, связался с преступным миром, занялся подлогами и скупкой краденого. Однако он сохранил свой медицинский диплом и даже повесил его шутки ради на стене в своем магазине. Какая печальная шутка, подумала Грейс.

– Если он согласится помочь, – сказала она вслух, – значит, нам всем придется в скором времени отправиться в Сан-Франциско. Интересно, где мы будем жить? Раньше мы с Генри останавливались в «Палас-отеле», но теперь, когда ему…

– Погоди, – перебил ее Рубен, остановившись посреди поля. – О чем ты говоришь, Гусси? С чего ты взяла, что тебе придется ехать в Сан-Франциско? Грейс взглянула на него в недоумении. – Нет, ты только не подумай, милая, я был бы просто счастлив иметь тебя под боком… Ты и я в «Палас-отеле», и никого больше… Это было бы замечательно! Но на этот раз тебе там делать нечего. А уж если наш план сорвется, тебе тем более надо будет держаться подальше от Уинга…

Тут он умолк, потому что она рассмеялась.

– Ты что, с ума спятил? Разумеется, я тоже поеду! Вместе с Генри и Ай-Ю.

– Как?

– Ну а как по-твоему? Думаешь, Генри выпустит тебя из виду хоть на минуту, пока проходит задуманная им махинация? Ты ему нравишься, Рубен, но доверять тебе… нет уж, дудки!

– Я оскорблен до глубины души, – заявил он, гордо выпрямившись.

Она лишь покачала головой.

– Ну а ты? – спросил Рубен. – Ты тоже мне не доверяешь?

Грейс опять рассмеялась:

– Если ты насчет денег, то извини. Он усмехнулся, не зная, говорит она всерьез или шутит. Самое интересное заключалось в том, что она сама этого не знала.

Они опять двинулись вперед.

– Если это дело выгорит и ты разбогатеешь, – задумчиво спросила Грейс, – ты по-прежнему намерен сидеть на террасе своего ранчо, задрав ноги, пока другие работают на тебя?

– Конечно. Почему бы и нет? Но ей показалось, что он ответил не слишком уверенно. Немного помолчав, она обронила с величайшей небрежностью:

– И женой обзаведешься?

Этот вопрос заставил его задуматься надолго.

– Может, и обзаведусь, – согласился он наконец. – И у нас непременно будут дети. Я всегда любил детишек. А ты что будешь делать со своими денежками, Грейс? Когда расплатишься с банком и налоговым инспектором?

– Наверное, попробую наладить хозяйство на. ферме. – В ее голосе прозвучала тоскливая безнадежность. – Буду выращивать пшеницу, попробую кукурузу. Может, посажу сладкий виноград, чтобы сушить изюм.

– Сушить изюм? – переспросил Рубен с гримасой отвращения. – Какая гадость!

– Ну, в винах я ничего не смыслю, – с вызовом возразила Грейс. – Это же ты у нас специалист по винам, Рубен, а не я!

Она с мучительной остротой ощущала скрытый смысл сказанного. А ведь Рубен совсем не дурак, он тоже не мог не заметить, о чем речь! Но они не смотрели друг на друга, молчание затягивалось, и она уже подумала, что он решил оставить неприятную тему, когда он вдруг заговорил снова:

– Это ведь ты у нас скоро выйдешь замуж!

– С чего ты взял?

– Такая уж у тебя натура. Так и вижу тебя в обществе любящего супруга: этакого здорового, неповоротливого увальня, немного простоватого, но зато с золотым сердцем. Он будет тебя обожать. А по дому будет бегать целая куча детишек.

Ее улыбка угасла.

– Я хочу тебе кое-что показать, – сказала она. – Это недалеко.

Грейс решила показать ему находившееся за холмом, надежно укрытое от глаз дубовой рощей, не видное ни из дома, ни с полей старое кладбище. Раскидистые деревья, строгие и молчаливые, как часовые, охраняли покой могильных камней. Частокол, окружавший маленькое кладбище, расшатался и поредел от дождей и ветров, похоже, он доживал последние дни. Вот и хорошо, подумала Грейс: ей этот забор, построенный когда-то отчимом и мачехой, никогда не нравился. Ее приемные родители загодя готовились к судному дню и ограду воздвигли себе под стать – глухую, остроконечную и неприступную, – а теперь навек упокоились под ее защитой. Но на этом семейном кладбище было похоронено еще одно существо, для которого Грейс желала вольного простора и никаких межевых столбов. Скорей бы сгнил этот чертов забор!

Словно ощутив охватившую ее печаль, Рубен крепко обнял ее за плечи.

– Вот могилы моих приемных родителей, – пояснила Грейс. – Клод и Мари Рассел.

– Рассел, – многозначительно повторил он, всматриваясь в даты, высеченные на могильных плитах. – Значит, Рассел, а не Руссо?

– На самом деле их и вправду звали Руссо. Они изменили фамилию, когда переехали сюда из Канады.

Третий камень, расположенный у самого забора, как можно дальше от двух основных, был совсем мал. Грейс опустилась перед ним на колени и поправила уже увядший на солнце букетик полевых цветов, который принесла сюда только вчера.

«Рассел, младенец женского пола, 12/III/1881», – гласила надпись на могилке.

– Кто это? – тихо спросил Рубен, опускаясь на колени рядом с ней.

– Моя дочка. Она умерла прежде, чем я дала ей имя. Но я все же успела немножко подержать ее на руках.

Он снял с нее шляпку, чтобы заглянуть ей в лицо.

Грейс взяла его за руку и прошептала:

– Теперь у меня больше никогда не будет детей.

Доктор так сказал.

– О, Грейси… Рубен обнял ее, хотя она и не плакала. Ей было и больно и приятно, что он грустит вместе с ней.

– Бедная Грейси…

И он принялся тихонько, по-отечески поглаживать ее по спине. Она прижалась головой к его плечу.

– Хочешь выслушать теперь мою историю, Рубен?

Его рука замерла; она заметила растерянность в его взгляде прежде, чем он успел их скрыть.

– Ты хочешь сказать… правду?

Грейс кивнула, заглядывая ему в глаза в ожидании ответа: она прекрасно понимала и разделяла его тревогу. До сих пор они не слишком обременяли друг друга правдой.

Наконец Рубен кивнул:

– Ладно. Можешь мне все рассказать. Низкая круглая скамья окружала ствол одного из дубов на некотором расстоянии от кладбища. Они сели рядом, но не касаясь друг друга, и долго молчали, прислушиваясь к бодрому напеву пересмешника над головой, пока Грейс набиралась духу, чтобы рассказать Рубену правду о себе.

– Я родилась в Сент-Луисе, – начала она. – Об отце мне ничего не известно, но моя мать была француженкой, артисткой варьете.

Она смутилась и замолчала, чувствуя, что с самого начала зашла в тупик. Ведь ей полагалось говорить правду!

– Я точно знаю, что она пела и танцевала; чем еще она могла зарабатывать себе на жизнь – понятия не имею, я была слишком мала. Ее звали Лили Дюшан. А может, и нет, откуда мне знать?

Она натужно рассмеялась.

– Представляешь себе, каково это – иметь мамашу по имени Лили Дюшан?

Рубен улыбнулся, и это ее приободрило.

– С самого раннего детства я помню бесконечные переезды, поезда, номера в дешевых гостиницах и мужчин… И еще смех матери. Но с годами смеха становилось все меньше и меньше. А мужчин – все больше. Все более дешевые номера и запах джина. Когда мне было десять, к нам в гостиничный номер в Сакраменто зашла дама из органов социального обеспечения и долго говорила с моей матерью. После ее ухода мама проплакала всю ночь. А на следующий день дама-попечительница вернулась и объяснила мне, что у меня будет настоящая семья. Она рассказала, как это замечательно – иметь родителей, и школьных товарищей, и чудный дом, и ферму, где много животных, и больше не кочевать с места на место. А мама обещала, что будет часто приезжать и навещать меня и что мне не придется скучать. Вот так я и попала в поместье «Ивовый пруд» и стала жить с Расселами. С тех пор я больше ни разу не видела своей матери.

Рубен положил руку поверх ее пальцев, вцепившихся в край скамьи. Грейс отпустила скамейку, повернула руку, и их ладони сомкнулись.

– Мои приемные родители были очень строгими и набожными. Хоть убей, не могу понять, зачем им понадобилось меня удочерять. Мысленно я всегда называла их отчимом и мачехой. Они меня, мало сказать, не любили, я им даже не нравилась. Мне кажется, они и друг друга недолюбливали. Они были католиками из Квебека[49]. В школу они меня не пустили, считая ее рассадником греха. Молитвам и катехизису мачеха обучала меня дома. Вот, пожалуй, и все мое образование, – с горечью призналась Грейс. – Просто чудо, что я вообще умею читать и писать.

Мысль об этом до сих пор не давала ей покоя.

– Все мое отрочество прошло в обиде на мать. Мне казалось, что она предала и бросила меня. Я была уверена, что она не любила меня и хотела сделать мне больно. Становясь старше, я постепенно начала понимать, что существует и другое объяснение: с ней что-то могло случиться, она могла внезапно заболеть или даже умереть от пьянства или болезни. Возможно, она стала жертвой насилия, потеряла рассудок. Теперь я верю, что так оно и было. Я ее простила. Но пока я росла, мне было известно лишь одно: она вышвырнула меня, как старый башмак, ушла и не оглянулась. Поэтому я стала бунтовать против мачехи и отчима. Мы только и делали, что ругались. Я старалась им досадить, чем могла, нарочно делала то, что они запрещали. Это стало целью и смыслом моей жизни.

– А потом появился Джо, – догадался Рубен. Грейс улыбнулась. Он оперся локтем о спинку скамейки и повернулся к ней, не сводя очарованного взгляда с ее лица, пока она рассказывала.

– Потом появился Джо, – подтвердила Грейс. – Мне он показался настоящим красавцем, но дело не в этом. С таким же успехом он мог бы выглядеть как Квазимодо, я все равно влюбилась бы в него. Он был неотразим по одной простой причине: мне не разрешали с ним общаться. И мы действительно любили друг друга. Те два месяца, что мы провели вместе, стали счастливейшими в моей жизни. Мы встречались повсюду, где могли и когда могли. Нас тянуло… – Ее голос прервался. – Ну, словом, это была чистая, невинная, прекрасная любовь.

– Это правда, что он сорвался с решетки для ползучих роз и сломал себе шею?

– Да, это правда. Знаю, это напоминает сцену из дешевого романа, но я ничего не придумала: так все и было. А когда он умер и правда вышла наружу, отчим запер меня в моей комнате. Еду мне передавали через щелку в двери, а окно забили досками, чтобы я не могла выбраться таким путем. И так продолжалось много недель. Я не преувеличиваю. Все это время только одна мысль поддерживала меня: мне хотелось посмотреть на их лица, когда я скажу им, что жду ребенка.

Грейс встала и устремила взгляд туда, где за кладбищенской, оградой в солнечной дали простирались невысокие холмы.

– Любовь была прекрасной, но недолгой. А последняя маленькая победа досталась мне дорогой ценой. Угадай, куда они меня послали.

Лицо Рубена окаменело.

– Только не говори, что в монастырь.

– Угадал. Именно в монастырь. Я тоже не могла в это поверить. Этих монахинь следовало назвать сестрами Святого Ордена Людоедок. Со мной они обращались как с закоренелой грешницей и без конца твердили, что мне придется отказаться от ребенка, как только он появится на свет. Так они понимали христианское милосердие. Их проповеди только укрепляли во мне решимость во что бы то ни стало сохранить мое дитя. Когда пошел уже восьмой месяц…

– Тебе было шестнадцать лет?

– Шестнадцать. Так вот, когда я была уже на восьмом месяце, мать-настоятельница сообщила мне, что мои приемные родители умерли, совершая паломничество в Лос-Анджелес, чтобы увидеть мексиканскую девочку, провозгласившую, что сама Богородица посетила ее и наградила стигматами.

– Знакомая песня!

– Они плыли на пароходе, и там взорвался паровой котел. Все пассажиры либо погибли при взрыве, либо утонули.

Рубен подмигнул ей.

– Ну-у-у… по крайней мере все они отправились прямо в рай.

– А через несколько дней появился Генри.

– Прямо в монастыре?

– Да. Моему отчиму он приходился братом, а для меня, стало быть, был чем-то вроде дяди. Он считался паршивой овцой в семье, поэтому в доме его имя почти не упоминалось. Я знала только, что он страшный грешник. Разумеется, я к нему сразу привязалась.

– Разумеется.

– Он вытащил меня из монастыря и привез обратно в поместье: после смерти приемных родителей я унаследовала «Ивовый пруд». Мы стали настоящими друзьями. Он был добрый, веселый, забавный, любящий, а самое главное… не знаю, как объяснить… он был нормальный. Просто не представляю, что бы я делала, если бы не он, когда ребенок умер.

Ей удалось уловить мимолетное выражение, недоверия у него на лице.

– Да, я знаю, о чем ты думаешь. Ты считаешь, что он меня использовал. Хотя бы для того, чтобы получить бесплатный стол и крышу над головой. А потом выкачал из меня все, что мог.

– Нет-нет, я…

– Да ладно, не оправдывайся. Мне эта мысль тоже приходила в голову. Но даже если это было правдой в самом начале, с тех пор все переменилось. Все осталось в прошлом и теперь уже не имеет значения.

Рубен поднялся и подошел к ней.

– Я же видел тебя с ним вместе, Грейс. Нет нужды убеждать меня, что Генри тебя любит.

Она обвила руками его шею и крепко прижалась к нему. Они долго стояли, обнявшись и не говоря ни слова. В эту минуту Грейс поняла, что любит его. Вряд ли им суждено идти по жизни рука об руку, но сейчас-то он рядом! Упустить такой случай было бы непростительно глупо.

Она улыбнулась ему, поспешно смигивая непрошеную слезу.

– Пошли, я хочу показать тебе одно особенное место.

Рубен жалобно застонал.

– Потерпи, это недалеко. Обещаю, тебе понравится.

Это было действительно неподалеку, и, когда они добрались до места, Грейс увидела по его лицу, что ему действительно понравилось.

– Это была моя церковь, – объявила она, широко раскинув руки. – Моя часовня в лесу.

Это была всего лишь маленькая полянка среди деревьев на вершине холма, замыкавшего поля с западной стороны. Всего лишь полянка, но поросший мягкой травой склон был испещрен эрикой и фиалками, а ветви высоких сосен, конских каштанов и кленов сплетались над головой ажурным пологом – не менее прекрасным, чем купол самого знаменитого собора.

– Я назвала ее церковью Проклятой Грешницы. Весь приход, включая священника, состоял только из меня одной.

Рубен засмеялся.

– Мне здесь нравится. Но мне хотелось бы услышать только одно. Гусси. Скажи, что ты никогда не была здесь с Джо.

– Никогда. Только с тобой.

Они долго смотрели друг на друга, потом он потянулся к ней, но она выскользнула из его рук, села на зеленую траву, дернула его за брючину, приглашая опуститься рядом.

– Я еще не закончила свою историю. Философски вздохнув, Рубен опустился на землю рядом с ней.

– На чем я остановилась?

– Генри, – напомнил он, придвигаясь ближе и заправляя выбившийся локон ей за ухо. – Скоро ты догадалась, что у него есть другие занятия, помимо фермерства?

– Довольно скоро. Да он особенно и не старался их скрыть. А когда первоначальное потрясение улеглось, я пришла в восторг. Это же было нечто запретное, незаконное, греховное – я ухватилась за это обеими руками! Я стала его сообщницей, когда мне не было еще и восемнадцати.

– Что еще тебе приходилось делать, когда ты не разыгрывала из себя дочку Эндрю Карнеги?

Грейс закрыла глаза. Рубен воспользовался моментом и начал целовать ее затылок.

– Была у меня одна любимая игра. Мы изображали французских аристократов, отца и дочь, приехавших с визитом в эту страну. За две недели нам удалось убедить богатейшие семьи в Сакраменто сделать вложения в новую винодельческую технологию графа де Вильфора, разработанную им в своем замке на берегу Луары.

Рубен усмехнулся; его дыхание защекотало ей ухо. Грейс поежилась. И еще он медленно проводил рукой по ее позвоночнику – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Труднее всего было удержаться от смеха, когда Генри пытался заговорить по-французски. Сама-то я французский знаю: отчим и мачеха дома всегда общались между собой по-французски, но Генри по-французски не говорит, он уехал из Квебека еще мальчишкой и все позабыл. Поэтому он просто придумывал слова: всякую тарабарщину, по звуку напоминавшую французскую речь. Это еще хуже, чем его немецкий. Но все ему поверили. К счастью, нам ни разу за все время не довелось столкнуться с настоящим французом.

Теперь Рубен занялся пуговицами на ее платье. То ли он их расстегивал, то ли просто перебирал пальцами – непонятно. Исходя из этого, Грейс сделала еще одно безошибочное наблюдение: история ее жизни уже не поглощала все его внимание.

– Но потом для вас настали трудные времена, – подсказал он, стремясь побыстрее добраться до конца.

– Потом настали трудные времена, – согласилась она. – Это случилось, когда Генри изгнали из Сан-Франциско.

– А кто его изгнал?

– Деловые люди, отцы города. Они страшно разозлились, когда выяснилось, что серебряных рудников, в которые они вложили деньги по его настоянию, не существует на свете. Но деньги были казенные, и они попали в такое неловкое положение, что решили не возбуждать дела, просто выставили его из города.

Воспоминания об этом моменте в ее биографии явно были ей неприятны.

– Каким же образом они его выставили?

– Просто пригрозили и все. Они похожи на Крокеров, только заседают в муниципалитете.

Пальцы Рубена справились тем временем с пуговицами и начали сложные маневры в нежной ложбинке у нее между грудей.

– Ну, словом, – продолжала Грейс, крепко зажмурившись, чтобы не потерять нить рассказа, – с тех пор дела покатились под гору. Развернуться в городе ему больше не давали, он начал растрачивать себя по мелочам. Я поняла, что дело совсем скверно, когда застала его за разработкой плана по выжиманию последних сбережений из пациентов туберкулезного санатория в Санта-Барбаре. Ну, ты понимаешь, где-то же должен быть предел! Вот тогда я и решила взять дело в Собственные руки и стала сестрой Марией-Августиной.

– О, ты была прелестной монашкой! Особенно когда сбросила облачение.

Одним плавным стремительным движением он опрокинул ее на спину, а сам оказался сверху. – Рубен, погоди…

Казалось, у него выросли лишние руки, и все они прилежно и проворно делали свое дело: освобождали ее от одежды.

– – Погоди, Рубен, – повторила она с тем же успехом, что и в первый раз. – Остановись! Нельзя этого делать.

– Это еще почему?

– Потому что сейчас твоя очередь.

Рубен пустил в ход зубы, чтобы распутать узел на шнуровке ее сорочки. Услыхав ее слова, он удивленно поднял голову. Шнурок свисал у него между зубов, как макаронина.

– Моя очередь?

– Я хочу услышать твою историю! Я хочу узнать правду, Рубен. Так будет по-честному.

Выпустив изо рта шнурок, он в изумлении откинулся назад.

– Одну минутку! Ты ставишь мне условия? Грейс призадумалась, потом решительно ответила:

– Да!

Его губы скривились в чувственной усмешке.

– Не люблю, когда мне ставят условия. Не успела она и слова сказать, как Рубен схватил ее за плечи и снова бережно опустил на траву. Пока он ее целовал, его колено скользнуло по ее ногам, прижимая их к земле и одновременно задирая юбки.

Что история его жизни может подождать, Грейс не возражала и ответным поцелуем дала ему понять, что больше не окажет сопротивления. Ее стиснутые в кулачки руки были зажаты между их телами. Он позволил ей высвободиться, и она провела ладонями по его широкой сильной спине. Вот ее руки скользнули за пояс брюк – ей хотелось добраться до обнаженной кожи. Удалось! Она пустила в ход ногти, и ответом ей стал глухой рычащий стон. Ослепительная голубизна неба, пробивающаяся сквозь ажурный зеленый полог, слепила ее. Она закрыла глаза, и ее тотчас же оглушил пронзительный хор цикад. Примятая их тяжестью трава пахла терпкой и сладкой свежестью… как тело Рубена. Они еще несколько раз поцеловались, а потом Грейс села и дрожащими пальцами принялась распутывать шнуровку. Распустив наконец шнурки, она успела снять сорочку через голову за полсекунды до того, как Рубен опять повалил ее на траву, не отрывая рта от ее левой груди.

Ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать, потому что дорожка из натянутых нервов протянулась от того места, к которому он прижимался губами, к самой сердцевине ее естества. Протянулась и вспыхнула, как подожженный запал. Грейс раскрыла колени и выгнулась ему навстречу, обхватив его ногами.

– Рубен! – воскликнула она. – Рубен… И вдруг сладкая боль прекратилась. С мучительным стоном, в котором бессильная ярость смешалась с горечью разочарования, все еще прижимаясь лицом к ее груди, он промычал:

– Ладно! Ладно! К черту все! Я тебе все расскажу. Теперь уже ей пришлось перейти на крик:

– Что? Что?

Свежий воздух, коснувшийся ее там, где только что было его пылающее тело, показался ей чуть ли не ледяным.

– Я убью тебя! Рубен? Не останавливайся… Как ты можешь?

Он уже сидел, обхватив голову руками и вцепившись пальцами в волосы.

– Ты хотела знать всю правду обо мне? Ладно, ты ее получишь!

– О нет! – простонала Грейс. – Неужели прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Только прикройся. Гусси. Накинь что-нибудь. О Боже, пошли мне сил!

– Прикройся? – обиженно пробормотала она, с трудом всовывая трясущиеся руки в рукавчики сорочки. – А кто меня раздевал? Кто довел меня до такого состояния? – Ты будешь слушать или нет?

Грейс откинулась на спину и скрестила руки на полуобнаженной груди.

– Валяй. Я обратилась в слух.