Влюбленные мошенники

Глава 17

– Прежде всего, меня зовут не Рубен Джонс.

Грейс закрыла лицо руками и застонала.

– Я передумала. Не хочу ничего слушать.

– Слишком поздно. Ты сама напросилась.

– Скажи мне только одно: что у тебя нет жены и шестерых детей.

– Неужели ты не можешь обойтись без этих дурацких шуточек?

– Я и не думала шутить, – поспешно заверила она. – Ну ладно, ладно. Скажи мне свое настоящее имя.

Он подтянул к себе одно колено и обхватил его руками, разглядывая дорожку, оставленную башмаком в мягкой траве.

– Я жду, – напомнила Грейс. Она все еще закрывала глаза руками. Рубен сорвал три цветка клевера и сплел стебельки, любуясь творением своих рук, потом задумчиво уставился на шмеля, усевшегося на соседний цветок.

– Все еще жду.

Он и сам не понимал, почему ему так трудно рассказать правду о себе. Никаких постыдных тайн у него за душой не было: он же не педераст какой-нибудь!

– Я не…

Ему пришлось откашляться. Ощущение было такое, будто он провел двадцать лет на необитаемом острове и разучился разговаривать.

– Я родился не в Виргинии, и мой отец не был полковником в армии конфедератов, и звали его не Бьюгард. Он жил на Украине, был простым поденщиком, и звали его Моисей. Моисей Рубинский. Меня назвали Джонас. Джонас Рубинский. Я еврей.

Вот чего он не ожидал, так это смеха.

– Ты еврей? – прыснула она, садясь прямо и заглядывая ему в лицо с веселым любопытством.

– Наполовину, – уточнил Рубен. – Моя мать была цыганкой.

Смех замер у нее на губах.

– Черт тебя побери, Рубен, так нечестно! Ты же обещал сказать правду!

– Это и есть правда. Можешь ты немного помолчать и послушать? Я был зачат в одну прекрасную ночь в цыганском шатре после того, как моя мать предсказала отцу его судьбу. После этого он видел ее только один раз: в тот день, когда она принесла ему новорожденного сына. Это был я.

– А я-то думала, что цыгане воруют детей, – возразила Грейс, сверля его недоверчивым взглядом.

– Она была смертельно больна и сказала, что не хочет, чтобы ее сын вырос среди цыган и кочевал с табором всю жизнь.

Ее лицо смягчилось.

– Как звали твою мать?

– Белла. Возможно, Изабелла, я точно не знаю. Отец не знал даже, есть ли у нее фамилия. Я вырос в Подольской губернии. Мой дед, Арон Рубинский, арендовал землю под виноградник у одного богатого польского помещика и продавал виноград виноделу в Летичеве. Жили мы небогато, но гораздо лучше, чем все окрестные русские крестьяне. Я был самым обычным ребенком. Я был… счастлив. Больше всего на свете мне нравилось ходить за дедушкой по виноградникам и наблюдать за его работой. Руки у него были громадные, но с ножом для прививок он управлялся, как настоящий хирург.

Рубен Прилег, опираясь на локоть, а Грейс подобралась к нему поближе и вытянулась рядом.

– Так вот откуда ты так много знаешь о винограде, – тихо заметила она.

– Да, все от деда.

– Ну ладно, детство у тебя было счастливое, а дальше? Что было потом?

– Потом? Потом дедушка умер. Прямо в поле среди бела дня у него случился сердечный приступ, и в ту же ночь он умер. Я его очень любил. До сих пор по нему тоскую Отец попытался продолжить семейное дело, но у него ничего не вышло: он не разбирался в винограде и вскоре разорился. Ему грозил призыв в царскую армию, и он предпочел эмигрировать в Америку. Первое, что он сделал, ступив на американскую землю, – это женился на набожной вдове по имени Леа Шмилович. А второе, что он успел сделать, – подавился рыбной костью и умер.

Грейс нежно положила руку ему на плечо, но Рубен не нуждался в утешении. Своего отца – тихого, рассеянного чудака – он почти не помнил. Помнил только, что до конца своих дней отец как будто удивлялся и не верил, что у него есть сын.

– Итак, семи лет от роду, – продолжал он, – я остался в трущобе без водопровода на Дивижн-стрит один на один с фанатичной идиоткой.

– Это было в Нью-Йорке?

– Да, на восточной окраине Манхэттена. С самого первого дня между нами вспыхнула беспощадная война. Дело в том, что Леа принадлежала к ортодоксальному течению иудаизма. Ты хоть представляешь, что это значит?

– Примерно. Она…

– Говорю тебе, она была фанатичкой. Попробуй съесть кусочек ветчины и отправишься прямиком к дьяволу. Она была убеждена, что дьявол обитает на страницах дамских журналов.

– Дамских журналов?

– А также в кофе «Максвелл-Хауз», в жевательной резинке, в постели с простыней и пододеяльником вместо одной простыни. Ее просто убивало, что у нее не хватает денег отдать меня в еврейскую школу. Я посещал обычную муниципальную школу, пока она не услышала, как я распеваю «Боевой гимн республики»[50]. «Он стал солдатом в армии Господа» – этого ее нервы не выдержали. Она забрала меня из школы, заперла дома и целый год обучала одним только молитвам. Наконец об этом прознали патронажные органы по надзору за неблагополучными семьями и снова послали меня в четвертый класс.

– Значит, между нами есть что-то общее! – в восторге воскликнула Грейс. – У нас обоих были приемные родители, не пускавшие нас в школу по религиозным соображениям.

Он усмехнулся.

– Верно. И мы оба старались им насолить, чем могли. Мы сделали это своей целью в жизни. Только я начал раньше, чем ты.

– Чем же ты занимался?

– Мне было всего восемь, когда я открыл в себе поразительную способность заставлять людей верить каждому моему слову. Отчасти это было из-за моего лица: в том возрасте я был похож на невинного ангелочка. В точности, как ты сейчас. Но самое главное – я умел рассказывать удивительные истории.

– Что за истории?

– О, это были душераздирающие истории о трагических утратах, сиротстве, родительском пренебрежении, жестоком обращении, алкоголизме. Я рассказывал их совершенно незнакомым людям, Грейс, и они давали мне деньги. Я подделывал записки, объяснявшие мои школьные прогулы. Без ложной скромности, это были подлинные шедевры. В шестом классе я придумал себе такой сложный и тяжкий недуг, что не ходил в школу четыре месяца.

Грейс взглянула на него с уважением. Он взял ее за руку и улегся на спину.

– Мои детские пороки были довольно невинными. Мне хотелось ходить в кафе-мороженое, общаться с не-евреями, носившими шляпу-котелок вместо ермолки. Потом я связался с дурной компанией. Один из моих новых друзей научил меня искусству игры в наперсток.

– Ото!

– Вот именно. Это было начало конца моей невинности. Я прогуливал школьные уроки и целыми днями как проклятый играл в наперстки на Второй авеню, а по вечерам – прямо на улице под фонарем – просаживал свой выигрыш в кости. К тринадцати годам я понял, что в Нью-Йорке мне ничего не светит. Толкать тележку старьевщика или гнуть спину на какой-нибудь фабрике мне было не по нутру. Богатых евреев из Германии, обитавших в верхней части города, я презирал: они так старательно скрывали свое еврейское происхождение! Узнав, что какой-нибудь Ротштейн сменил фамилию на Ролстон, я начинал смеяться над ним вместе с остальными выходцами из России. И в то же время мне безумно хотелось стать настоящим американцем. В жизни у меня было три цели: выбраться из гетто, разбогатеть и спать со светловолосыми голубоглазыми шиксами[51].

– Что такое «шикса»?

– Шикса это ты, – усмехнулся Рубен.

– О!

– Если бы мне удалось получить приличное образование, я, может быть, и сумел бы найти верный путь в жизни, но моя чокнутая мачеха и мой собственный буйный нрав не дали мне такой возможности. И что же оставалось делать бедному еврейскому мальчику, не наделенному никакими талантами, кроме ловкости пальцев? Выбор был невелик. Я изменил имя и подался на Запад.

– Сколько же лет тебе было, когда ты уехал из Нью-Йорка?

– Четырнадцать. Мне понадобилось десять лет, чтобы добраться до Калифорнии. Здесь я уже два года.

– И чем .ты занимался по дороге в Калифорнию?

– Работал в барах, был золотоискателем…

– Ты был…

– Торговал недвижимостью. Обучал эмигрантов английскому языку.

– А ты не…

– Играл в карты на речных пароходах, перегонял скот. Был продавцом в магазине… кажется, это все. Ах да, однажды я работал администратором в гостинице.

– Ты забыл упомянуть о президентстве в Международном обществе любителей литературы, науки и искусства.

Он шутливо щелкнул ее по носу.

– Это было уже в Сан-Франциско, а ты спрашивала, чем я занимался по дороге.

– Ты когда-нибудь был женат? – спросила она, играя пуговицами на его рукаве, но старательно избегая встречаться с ним взглядом.

– Нет.

– Влюблялся?

– Однажды.

– И что же случилось?

– Она была слишком хороша для меня; пришлось ее отпустить.

Грейс кивнула с пониманием.

– Другими словами, ты струсил и сбежал.

– Я оказал ей услугу.

Рубен взял ее руку и поцеловал, мысленно удивляясь тому, насколько они похожи. Как просто в конце концов оказалось поведать ей свою историю! Теперь он уже не помнил, чего так боялся.

Грейс не сводила с него внимательного взгляда; ему пришло в голову, что она слушает его по-мужски: прямо, открыто, без стеснения, без жеманства. Но выглядела она очень женственно: золотистые волосы рассыпались по ее обнаженным плечам, кожа порозовела и светилась в пятнах солнечного света, пробивавшегося сквозь листья.

– Все это правда, Рубен? – осторожно спросила она. – Ведь уж теперь-то ты не станешь лгать? Прежде это не имело значения, но теперь…

– Я не солгал. Я бы не смог… в такую минуту. Они оба сели одновременно и потянулись друг к другу. Она прижалась губами к его уху и прошептала:

– Джонас Рубинский.

По всему его телу прошла дрожь – и не только потому, что от ее дыхания стало щекотно.

– Грейс Рассел, – прошептал он в свою очередь и почувствовал ответный трепет.

Их объятия стали еще теснее. Рубен не ожидал такой близости. В каком-то смысле это было даже лучше, чем заниматься любовью… Какой вздор! И придет же такое в голову! Что может быть лучше, чем заниматься любовью? Он оттянул ее голову назад за волосы и начал целовать так, что оба они задрожали.

– Живо, – прошептал Рубен, – снимай с себя все.

– Я хочу, чтобы ты сам это сделал.

– Ладно, но ты мне помоги. Дело пойдет быстрей.

– Да ты уже почти все снял!

Они вместе начали возиться со шнурками, завязками и крючочками. Ее легкое летнее платьице в цветочек казалось таким простым на вид, но на деле выяснилось, что в нем множество скрытых хитростей и ловушек для нетерпеливого любовника. А с бельем пришлось провозиться еще дольше.

– Давай сама, – снова предложил Рубен, и на этот раз Грейс не стала спорить: ей тоже хотелось покончить со всем поскорее.

– Представляешь, каково мне было, – признался он, не отрывая от нее глаз, – видеть тебя каждый день, смотреть, как ты ходишь, такая строгая и неприступная в своих красивых нарядах, и все это время знать, как ты выглядишь без них. Я уже начал с ума сходить.

Грейс, брыкаясь, освободилась от панталончиков и одновременно отшвырнула в сторону последний белый чулочек.

– Сам виноват, – бросила она в ответ. – Нечего было ревновать и дуться!

Господи, до чего же она была хороша!

– А ведь тебе это нравится, верно? Ты даже причмокиваешь, когда говоришь о моей ревности.

– Да, нравится! Просто обожаю говорить о твоей ревности! Мне не нравится другое: что-то уж больно много на тебе одежды.

Уже через полминуты он исправил этот недостаток. Они жадно поцеловались и покатились по траве, сплетясь беспорядочным клубком неизвестно чьих рук и ног. Когда клубок остановился, Грейс очутилась сверху. Она растянулась на нем, стараясь покрыть собой каждый дюйм, схватила его за запястья и завела руки ему за голову.

– Попался! – злорадно вскричала она. –Теперь не уйдешь – Сдаюсь на милость победителя. Что ты собираешься со мной делать?

– Нечто невообразимое. Для таких вещей даже нет названия.

Впрочем, она начала с довольно простого действия, для которого у него было название: с глубокого волнующего поцелуя. Она пустила в ход язык и зубы, заставив его извиваться под собой.

– Не двигаться! – грозно предупредила Грейс, выделывая всем телом сладострастные «восьмерки» у него на животе.

Потом она уперлась коленями в землю, выгнулась и предложила ему свои груди.

– Мне же запрещено двигаться! – напомнил Рубен.

– Ладно, сейчас можно, – великодушно кивнула она.

Подняв голову, он лизнул языком маленький розовый сосок и удовлетворенно улыбнулся, услыхав ответный стон. Она приподнялась, поймала царственный скипетр и начала сжимать его медленными, мучительно сладкими движениями, пока он ласкал губами ее грудь. Грубая, бурная, безудержная страсть клокотала у него внутри, ища выхода. Усилием воли он заставил себя обращаться с ней нежнее, иначе на коже могли остаться синяки. Пора было сменить игру, иначе они не продержались бы и двух минут.

Высвободив запястья из ее слабого захвата, Рубен обнял ее за талию и подтянул повыше.

– Я кое-что знаю, что тебе понравится, – сказал он, проводя руками по ее ляжкам с внутренней стороны до самого треугольника теплых и влажных кудряшек.

Ее напряженное, лишенное улыбки лицо полыхало страстью, зубы впились в нижнюю губу, пока он ласкал ее. Она что-то промычала в ответ, когда он спросил, нравится ли ей. Потом его пальцы скользнули внутрь – она запрокинула голову, из ее груди вырвался звериный вой. Ее простой и безыскусный, безудержно страстный отклик положил конец опасениям, мучившим его все это время, хотя он сам этого не сознавал: а вдруг без зелья, подмешанного Уингом, ей все это не понравится?

При одной мысли о Крестном Отце кровь у него закипела. Внезапный приступ гнева заставил его спросить:

– Ты действительно отдалась бы Уингу, если бы я не вытащил тебя оттуда?

Не успели эти слова сорваться с его губ, как Рубен пожалел о них. Грейс склонилась над ним, упираясь руками в землю, ее золотистые волосы упали ему на лицо.

– Может быть.

Она наклонилась еще ниже и прошептала, касаясь губами его губ:

– Но я бы сделала вид, что это ты.

Рубен засмеялся, обнял ее и снова перевернул на Спину. Она обхватила его ногами, и он вошел в нее. Это получилось плавно и легко, естественно, как дыхание.

– Я так и не успела тебя поблагодарить за то, что ты не посмеялся надо мной в ту ночь. Ты меня спас, Рубен. Что бы я без тебя делала?

– Ну, если ты действительно этого не знаешь;

Гусси, я тебе как-нибудь расскажу. Но только не сейчас.

– Нет, я серьезно. Ты меня спас.

– Я и сам получил удовольствие.

– Ты проявил доблесть.

– Ну еще бы! А теперь…

– Если бы не ты…

– Послушай, зискайт[52], мне неловко об этом напоминать, но мне бы хотелось, чтобы все получилось хорошо, а ты не даешь мне сосредоточиться.

Она улыбнулась, а он вплел пальцы ей в волосы и заставил замереть. Аромат свежесмятой травы смешивался с пьянившим его запахом солнца в волосах Грейс. Никто не умел целоваться, как она: самозабвенные, щедрые поцелуи доводили его до исступления, как электрические разряды, заставляя забывать обо всем, кроме нежного прикосновения и сладкого вкуса ее рта.

– А меня это ни капельки не тревожит, – возразила Грейс. – У нас все получится отлично! Видишь ли, я знаю, на чем был настроен твой чай сегодня утром.

Рубен растерянно заморгал.

– На китайских волчьих ягодах?

– И еще кое на чем, – усмехнулась Грейс, – но, ты мне не поверишь.

– Что там еще было?

– Вытяжка из вареных бычьих семенников. Ну что еще ему оставалось делать, как не рассмеяться?

– Ты права, я тебе не верю. Ты все это придумала.

– Ничего подобного! Ай-Ю уверяет, что это укрепляет мужскую силу. Генри клянется, что так оно и есть.

Нет, в это невозможно было поверить, конечно, это всего лишь плод его воображения, но… он явственно ощутил прилив сил, появившихся неизвестно откуда? Рубен использовал их по прямому назначению, и ему удалось целиком овладеть вниманием Грейс.

– Мне это нравится! – задыхаясь, воскликнула она куда-то в воздух над его плечом. – И не только это… Мне нравится все: мы с тобой… все… все…

– Мне тоже… Ты можешь помолчать?

– Ладно.

Но немного погодя она отвернула голову и произнесла трагическим шепотом:

– О Боже, Рубен, я не хочу влюбляться в тебя! Рубен с изумлением заметил слезу, сверкнувшую в уголке ее глаза.

– Это было бы слишком больно? Он губами осушил слезинку.

– Это было бы катастрофой. Уж лучше бы мне сразу наложить на себя руки. Он неуверенно рассмеялся.

– А что ты стал бы делать, если бы влюбился в меня?

Вопрос застал его врасплох; Рубен брякнул первое, что пришло в голову:

– Задал бы стрекача.

Грейс тихонько вздохнула, ее дыхание теплым ветерком обвеяло его лицо. Она поцеловала его так нежно, как никто никогда не целовал, и прошептала:

– Ну тогда я молю Бога, чтобы ты в меня не влюблялся. Никогда.

Рубену ужасно не нравился этот разговор: лучше было бы вовсе его не начинать. Он замер над ней, а потом усилил свой натиск. Биение их тел участилось. Грейс судорожно хваталась за траву по обе стороны от себя, извиваясь и издавая те же тихие, невыразимо волнующие стоны, что запомнились ему с прошлого раза. «Я могу заставить ее потерять голову», – торжествующе подумал Рубен, упиваясь иллюзией власти над ней.

Дыхание со свистом вырвалось у него сквозь зубы. Он замедлил свои движения, но его сила при этом утроилась.

– М-м-м… – тихонько простонала Грейс. Стремясь к еще более глубокому проникновению, он приподнял ее. Грейс вскрикнула, и Рубен замер. Но он ошибся: она кричала от восторга, а не от боли. Ей хотелось того же, чего и ему, и она дала ему это понять, но не словами, а нетерпеливым движением бедер, как будто пришпоривая его. Ее тело Превратилось в длинный раскачивающийся мост с опорой на пятки и затылок. Когда она кончила, ее сильные, ритмичные конвульсии сомкнулись вокруг него, медленно затихая.

В голове у него искрой промелькнула бессвязная мысль: все-таки женщина – замечательное существо. Прекраснейшее творение Господа. А уж эта женщина… Ей просто не было равных.

Больше он сдерживаться не мог и отдал ей всего себя в свободном, ничем не стесненном, поразительно естественном акте любви. Как и в первый раз, когда они были вместе, ему сразу захотелось все повторить. Она сама похожа на любовный эликсир Уинга, с нежностью подумал Рубен, опускаясь ей на грудь. Раз отведав Грейс, от нее невозможно было оторваться.

– Что такое «зискайт»? – спросила она через несколько минут, прижимаясь губами к его волосам.

– М-м-м… это трудно перевести.

– А ты попробуй.

– Ну… «милая», «сладкая».

Грейс мечтательно вздохнула.

Надо было сказать ей что-то важное и не терпящее отлагательств. Но что? Мысль мелькала где-то на задворках его сознания, но ускользала всякий раз, как только он пытался ее ухватить. Рубен отбросил попытки ее поймать: ему было слишком хорошо и не хотелось напрягаться. Когда назойливая мысль окончательно упорхнула, он вздохнул с облегчением.

Вновь обретя способность двигаться, Грейс поцеловала его влажный от испарины висок и провела пальцами по волосам.

– Ах, Рубен…

Он принял это за дань восхищения и с благодарностью откликнулся:

– Ах, Грейси…

Но потом она спросила: «Что я буду делать без тебя?» таким тоном, словно не ожидала ответа. Ответа у него не было, и он промолчал.

К тому времени, как они отправились домой, солнце уже стало склоняться к вершинам гор. Домой? Нет, это просто оборот речи, сказал себе Рубен. Домом называется любое обиталище, где проводишь какое-то время. Фигурально выражаясь, домом можно назвать даже гостиничный номер.

Они шли не спеша и часто останавливались по дороге, чтобы поцеловаться или просто постоять, обнявшись. Грейс очаровательно разрумянилась, губки у нее припухли от поцелуев. Разговаривать им не хотелось, но молчание их нисколько не стесняло. Рубен подумал, что разговор о чувствах мог бы оказаться для Грейс не менее тягостным, чем для него самого.

Они все еще находились на расстоянии сотни ярдов от дома, когда заметили Генри на крыльце. Он увидел их в ту же минуту и помчался вниз по ступенькам, размахивая руками и крича, чтобы они поспешили: у него есть новости.

– Приходи ночью ко мне в комнату, Грейси, – торопливо шепнул Рубен, пока Генри не успел до них добежать. – Скажи «да»!

Он уже хотел отпустить ее руку ради соблюдения приличий, так как Генри был совсем рядом, но она сама его удержала и, нежно улыбнувшись, прошептала:

– Да!

– Зискайт! – шепнул он в ответ. Генри размахивал полоской желтой бумаги. – Телеграмма! – кричал он, поспешая к ним бегом. – Док Слотер дал согласие! Он в игре!

– Черт побери!

– Но только за половину барыша, – добавил Генри уже без прежнего восторга. – Он согласен работать только на таких условиях.

– – По мне, так пусть забирает половину, – решительно заявил Рубен. – Ведь именно он рискует больше всех.

– А если все получится, как мы рассчитываем, – рассудительно заметила Грейс, – денег хватит на всех. Надо соглашаться на его условия.

Генри неохотно кивнул.

– Он пишет, что немедленно приступает к поиску помещений, сдаваемых внаем, и ждет нас в Сан-Франциско послезавтра.

– Так скоро! – ахнула Грейс.

– Вы уже достаточно оправились? – спросил Генри у Рубена.

Он не смотрел на Грейс, и она не взглянула на него.

– Думаю, да, – ответил он.

Когда они вернулись в дом, Генри предложил выпить за успех нового дела. Они чокнулись стаканами с виски и выпили.

– И все-таки надо было мне сыграть роль доктора, – обиженно протянул Генри. – Как-то раз давным-давно я уже это делал. Сейчас уже не помню, зачем мне это понадобилось, но у меня отлично получилось. К чему нам посторонний?

Рубен улыбнулся, глядя в свой стакан. Ему понравилось, что его самого Генри уже не считает посторонним.

– Док нужен нам, потому что он настоящий доктор, – объяснил он. – Уинг отнюдь не дурак, он непременно все проверит, прежде чем соглашаться.

– К тому же, – вставила Грейс, – ты его еще не видел. Генри, ты даже не представляешь, как он идеально подходит на эту роль. Он в точности похож на медика, которого можно подкупить. А знаешь почему? Потому что он такой и есть.

– Гм-м, – скептически хмыкнул Генри. – А кто же тогда я?

– Ты у нас самый умный и находчивый, – дипломатично утешила его Грейс. – Ты разработал план. Ты и без того сильно рискуешь: тебе же носу в городе показать нельзя! Если кто-нибудь тебя узнает, нам конец.

Ай-Ю просунул голову в дверь. Рубен думал, что он сейчас объявит: «Кушать подано», но вместо этого маленький китайчонок торжествующе потер свои паучьи лапки и объявил:

– Я тоже ехать! Я быть посыльный. Верно, хозяин? Генри с размаху шлепнулся в кресло, не забыв прихватить с собой бутылку.

– Ну это уж слишком! Теперь все при деле, кроме меня!