Восточная мадонна

49

Как быстро опускаются сумерки в конце лета! Пожалуй, так же быстро, как летит время под конец человеческой жизни. Не то, чтобы я был пессимистом, скорее – реалист. И сразу после захода солнца здесь становится холодно. Скоро сюда потянется молодняк и те, кто себя таковым считает. В кафе начнут подавать больше спиртного, нежели кофе, и юбки станут значительно короче. Некоторые наденут пиджаки от вечерних костюмов, бабочки и джинсы. Я не могу подстраиваться под эту моду, но она мне нравится. В мое время все было гораздо более официально.

Приезжая сюда, люди всегда надевают все самое лучшее. Я живу здесь уже много лет. Это место – рай для тех, кто любит понаблюдать. Я уже узнаю тех, кто появляется здесь из года в год. Удивительно, как вульгарно выглядят многие нормальные люди, оказываясь на отдыхе, они одеваются так, словно решили никогда больше не возвращаться домой. Кто-то становится богаче, кто-то – беднее, но все неизменно стареют. И тогда кто-то перестает приезжать сюда, и вместо них появляются другие.

Порт Банус, похоже, никогда не исчерпает себя и не потеряет своей привлекательности. Я уже успел превратиться в непременную принадлежность этого места, вернулась и моя старая кличка – Бульдог Блумфилд. Наверное, я рассказал о ней кому-то, вот она и прилипла ко мне вновь. Уж не помню, кому и когда. Только что приехал мой слуга Пепе, он привез мне мой старый твидовый пиджак и помог надеть его. Теперь он мне уже велик, но я храню его, поскольку именно он был на мне в тот день, когда я впервые увидел Бернадетт. Я попросил Пепе заехать чуть позже, сказав ему, что я еще не закончил дела. Пепе посмотрел на меня, как на сумасшедшего. «Какие дела?» – спросил он меня, но я ответил, что его это не касается. Так, бывало, говаривал Минь Хо.

Все они уже были по ту сторону: и Бернадетт, и Минь Хо, и Патель. Только я все еще здесь и наконец-то обо всем рассказал. Почти обо всем. Мой слуга Пепе уехал, пробурчав, что в следующий раз ему, возможно не удастся припарковаться в этом месте. Меня ведь надо вкатывать в машину, но Пепе не имеет ничего против того, чтобы толкать мою коляску. Меня тут хорошо знают: многие машут рукой и спрашивают о моем самочувствии, и кое-что из этого радушного отношения перепадает Пепе. Испанцы очень общительны. Тут не обязательно быть богатым, умным или красивым. Все, что вам нужно, это нравиться людям, быть «симпатико», как они говорят. Он сказал, что отвезет меня, но сегодня я чувствую внутри себя удивительное облегчение, прилив сил. Думаю, я доберусь сам.

В тот день, когда я подошел к портье со своими чемоданами и сумкой Минь Хо, никто не сказал мне ни слова. В полицию я решил сообщить с дороги. На улице, как я и просил, меня ждало такси, все подошли к дверям, чтобы сказать мне «adios».

Аэропорт Пальмы находился на другой стороне острова, но кафе «Ориенталь» притягивало меня словно магнитом, и я попросил водителя отвезти меня туда. Может, я думал, что ничего не произошло, или надеялся увидеть там Бернадетт, по-прежнему сидящую за столиком, как королева? Нет, я возвращался туда из-за американца, из-за Клэя. Я не был уверен, что он окажется там, но подсознательно чувствовал, что так оно и будет. У них наверняка было назначено там свидание, но он опаздывал или что-то в этом роде. Я узнал его мгновенно. Он сидел, как мне показалось, за тем же самым столиком, откуда Минь Хо увел Бернадетт.

Клэй выглядел именно таким, каким я его помнил, или, точнее, представлял. В тот, первый раз в Швейцарии я смотрел только на нее. Он же казался огромным и был похож на кинозвезду. Меня вдруг потянуло к нему, будто он был моим старым другом. Мы оба потеряли очень близкого человека, но он еще не знал об этом. Мне захотелось подойти к нему и рассказать, что я только что видел ее смерть, но вместо этого я просидел в такси еще целых пять минут. Подойти – не подойти? Он выглядел озабоченным. Наконец я решил, что у меня нет времени, чтобы играть роль вестника печали. Мне нужно было улетать. Тронув водителя за плечо, я велел ему ехать. Мы развернулись, и когда трехполосный проспект закончился, я вновь тронул его плечо:

– Кафе «Ориенталь», – попросил я. Я знал, что мне делать. Взглянув на меня, водитель постучал по часам, но я решительно повторил: – Кафе «Ориенталь», – и откинулся на сиденье. Тогда он затормозил, развернул машину и поехал обратно. Оказавшись возле кафе, я выбрался из машины, велел шоферу дожидаться и направился прямо к Клэю.

– Полковник, – сказал я, – меня зовут Блумфилд.

– Привет, – ответил он и предложил мне сесть. Я играл какую-то роль. Я был кем-то другим. Я не мог быть никем в тот момент. Сцена, которую я только что наблюдал, опустошила меня, и я никогда не узнаю, что заставило меня остаться здесь. Он смотрел на меня. Он, должно быть, понимал, что что-то не так. Он определенно не боялся меня.

– Кем бы вы ни были, вы выглядите так, будто увидели привидение.

– Пойдемте, полковник. Пойдемте со мной.

– Куда? – спросил он, лицо его не покидала дружелюбная улыбка.

– Поедем к Бернадетт, – ответил я.

Он подскочил, словно подброшенный пружиной.

– Вы знаете, где Бернадетт?

– Да.

– С ней все в порядке?

– Лучше не бывает. – Мне казалось, что я начал бредить. Сердце мое стучало, как молот. – Вы любите ее? – Сам не знаю, почему и как у меня вырвался этот вопрос.

– Конечно, я люблю ее. Она – мой лучший друг. Мой единственный друг. С ней… все в порядке?

– Увидите, – ответил я.

Теперь мужественное лицо Клэя выглядело встревоженным, он кусал ногти. Он хотел было что-то сказать, но я приложил палец к губам, и он умолк. Приехав в отель, мы подошли к портье, и я попросил ключ, объяснив, что забыл кое-что в номере. Гостиничный персонал слушал какую-то радиопередачу – трансляцию с футбольного матча или что-то еще. Мы вошли в лифт, и наступила тишина. Я буквально кожей ощущал охватившее его нетерпение. Он следовал за мной, словно ребенок.

Войдя в свою комнату, я открыл дверь между номерами и прошел через нее. Она была незаперта. Клэй стоял позади меня, так близко, что мы как бы слились в одно существо. От моего толчка дверь открылась, и я указал пальцем на кровать. Клэй судорожно глотал воздух, он был бледен и недвижим, как мраморная статуя уставшего воина. В комнате ничто не изменилось. Бернадетт лежала на спине, а Минь Хо, с пистолетом в окоченевших пальцах, по-прежнему улыбался. Его глаза смотрели на нас.

– Что здесь произошло? – спросил Клэй. На его лице была написана вся боль Вселенной.

– Скоро я все расскажу, – отозвался я. – Я хотел, чтобы вы видели… – Я не мог говорить. Я пытался вытащить его из комнаты, но он был гораздо сильнее меня. Он вырвался из моих рук и бросился к кровати. Он сел рядом с ней, глаза его были беспомощны, они, казалось, отказывались смотреть на тело девушки. Взгляд Клэя обежал комнату, ненадолго задержался на мне, Минь Хо, на потолке, но посмотреть на нее он не решился, как будто все еще надеялся, что это – страшный сон. Мне уже приходилось видеть такое выражение у тех, кто приходил, чтобы опознать тело близкого человека. Это – выражение глаз бывает у людей, которые молят Бога, чтобы произошла ошибка. А затем к нему снова вернулось мужество. Я буквально ощущал исходившую от него силу, когда он заставил себя посмотреть на то, чего не должно было быть. Он склонился над Бернадетт, взял в руки ее лицо и стал смотреть в него с невыразимой скорбью. Он пытался справиться с чем-то внутри себя, затем прошептал ей какие-то слова и зарыдал. Мне никогда до этого не приходилось видеть, как плачет взрослый мужчина. Все его огромное тело содрогалось от рыданий, а большая рука гладила волосы мертвой девушки – нежно, словно ребенка.

– Минь Хо? – спросил он спокойным голосом. Кожа на его лице посерела, его заплаканные глаза смотрели куда-то очень далеко. Он словно постарел.

– Да, – ответил я, – Минь Хо.

– Она так боялась его. Здесь холодно. Здесь так холодно! – Он прикрыл тело Бернадетт пледом, но я убрал его.

– Оставьте его, – сказал Клэй. – Бернадетт замерзнет.

– Не трогайте здесь ничего. Все должно выглядеть так, как я оставил, – возразил я. – Нам нужно уходить отсюда, у вас и без того хватает неприятностей.

– Никуда я не пойду. Пусть приходят. Пусть приходит кто угодно. – Глаза его казались мертвыми.

– Пока сюда никто не придет, а вам лучше собраться. Мы должны выбираться отсюда.

Он посидел еще несколько минут, затем встал. Он едва мог идти. Мы спустились по ступеням, и я вернул ключ портье.

– Когда мой друг вернется, сообщите ему, что я уехал, – попросил я, и портье с готовностью кивнул. Меня никто не провожал – они все еще были приклеены к радио. Мы подошли к машине, и я помог ему сесть.

– Куда вы хотите ехать?

– Не знаю, – ответил Клэй. – Я чувствую себя бездомным псом. – Он выглядел совершенно разбитым.

Я велел шоферу ехать в аэропорт. В течение всего пути Клэй молчал и только тяжело вздыхал.

– Я уезжаю из этой страны. Возможно, вам следовало бы поступить так же. – Меня мучили сомнения. – Может быть, мне не стоило делать этого, но я решил, что вы должны знать. Я не простил бы себе, если бы поступил иначе, но сейчас я в этом не уверен.

Клэй вытер глаза и взглянул на меня.

– Хорошо, что вы показали мне это. Она знала, что не сможет спастись. У этого Минь Хо было нечто… что-то вроде векселя на нее. Она была его… он был ее… наставником. Он имел на нее какое-то непреодолимое влияние… заклятие… Не знаю.

– Что вы теперь будете делать? Куда поедете?

– Я должен рассказать Мардж, – спокойно ответил он. – Она поймет меня лучше, чем кто-то еще. Она придумает, что делать. – Клэй был похож на потерявшегося ребенка.

– Вы любили Бернадетт?

– Да, – ответил Клэй. Он выглядел смущенным. Слова с трудом слетали с его губ.

– Да, я любил ее. И не просто любил – она была для меня как дочь, которую я почти не знаю. Как сестра, которой у меня нет. Как мать, с которой я никогда не встречался. Да, однажды мы стали любовниками, но для нас это было не главное. Она вернула мне самого себя, уверенность в себе, доказала мне, что я могу быть мужчиной… заставила меня увидеть жизнь вокруг нас. Я просто не смог бы рассказать вам всего. Мы были вместе… она была такой доброй… она была самоотверженной… она позволила мне выговориться и излить из себя всю горечь. Она научила меня видеть вокруг себя добро, она была сильной, вы ведь знаете ее. Гораздо сильнее меня. Но под конец Минь Хо все же добрался до нее. То, чего она боялась, что она предрекала, случилось. Как будто она сама накликала беду. Как она оказалась в той комнате?

– Пришла туда вместе с ним.

– Почему же она не… Господи, она же могла… Она была… Почему она не убежала?

– Вы сами только что сказали, и, наверное, вы правы. Возможно, она сама хотела, чтобы все закончилось именно так. Я пытался спасти ее, но мне это не удалось. Я не уверен, что она хотела быть спасенной. Раньше я был зол. Я злился на вас. Вы не пришли…

– Да, это правда, я не пришел. А я должен был ждать ее. Это – из-за меня.

– Нет, вы не виноваты. Я тоже был там, прежде чем он добрался до нее. Я мог бы спасти ее, но я этого не сделал. Не вините себя. Даже если бы вы и попытались, из этого бы ничего не вышло. Я следовал за ними по пятам и видел, как все произошло. Она не сопротивлялась. Она все равно пошла бы с ним – это был ее выбор, я уверен. Она хотела, чтобы все закончилось именно так.

– Вы пытаетесь успокоить меня. Лучше скажите мне правду.

– У меня это не получится – я не знаю правды. Я говорю вам то, что думаю.

Я смотрел на Клэя и видел его растерянным и беззащитным, хотя он и пытался выглядеть мужественно. Желая поддержать его, я тем не менее, должен был его оставить – не мог же я держать его за руку до конца его дней. Он – мужчина, и ему придется справиться с этим в одиночку, так же, как и мне.

Объявили посадку на мой рейс, и я на прощанье сжал руку американца.

– Мне пора, – сказал я, – мужайтесь. – Мне хотелось обнять его. Что на меня нашло? Глаза защипало от слез, и, повернувшись, я направился к столу регистрации билетов. Когда через несколько минут я обернулся, его уже не было.

Полет до Лондона прошел как обычно, и спустя четыре часа я уже находился на борту самолета, вылетавшего в Гонконг. В Англии мне больше нечего было делать. Прилетев в Гонконг, я решил повидать моего приятеля из полиции. Я сказал ему, что они могут закрыть это дело: Минь Хо мертв. Рассказав ему большую часть истории, я отдал также снимки с изображением трупа Минь Хо. Помимо этого, я вручил ему паспорт вьетнамца и попросил сочинить что-нибудь для испанской полиции. «В этом нет надобности, – ответил он, – пусть все остается, как есть». Того, как я обставил сцену преступления, было вполне достаточно, никто другой в сферу внимания полиции не попадет – ведь обнаружили только Минь Хо и женщину. Я не помню деталей, но впоследствии никаких проблем действительно не возникло. Да и в газеты ничего не попало – на Мальорке с этими вещами очень щепетильны. Убийство – это ужасная новость, туристы не должны об этом знать. О Бернадетт я не сказал своему другу ни слова, тогда я ее еще почти не знал. Все, что мне известно теперь, я раскопал гораздо позже, и это было самым интересным расследованием в моей жизни.

Я привык подолгу смотреть телевизор, особенно зимой. Забавный народ, эти продюсеры и режиссеры: сначала они снимают один фильм, а потом – второй, в котором подробно рассказывают вам, как они снимали первый. Ненавижу их всех! Я уже сказал, что мне пришлось потратить годы, чтобы узнать, как обстояло дело, каким образом все участники этой драмы собрались вместе в кафе «Ориенталь» в то последнее воскресенье на Мальорке. Как я пришел к этому, значения не имеет.

Я оставил у себя паспорт Бернадетт, золотые слитки, деньги Минь Хо и его сумку. В Гонконге мне оставалось прожить еще три года. Это было время экономического взлета, и мои сбережения превратили меня в более или менее состоятельного человека. Я нашел работу в английской строительной компании, которая откомандировала меня на юг Испании. На моих глазах исчезали апельсиновые рощи и поля, засеянные пшеницей, фермеры превращались в официантов. Казалось, что моей компании вечно будет не хватать места для возведения отелей. Я ушел на пенсию пятнадцать лет назад, десять из которых провел в путешествиях по свету. И именно тогда она стала являться мне. Это случилось несколько раз, прежде, чем я понял, что я ее люблю.