Все дело в кепке

Глава вторая

Собираться в поход Ленке почему-то было совсем лень, она с ностальгией вспоминала то время, когда в поход собирался Кораблев, а от нее требовалось только молчаливое согласие с его планами. Машке же просто и в голову не приходило, что в поход надо собираться. По ее логике, можно было «в крайнем случае купить все необходимое перед самым отъездом». И им обеим почему-то наивно казалось, что палатка, спальные мешки и прочие полезные вещи появятся сами собой. Как ни странно — или все же странно, но так оно и случилось. Точнее, сначала появилась Люда, а уже потом куча нужных в походе вещей.

Ленка прыгала до потолка и даже выше, когда ей позвонила Полякова и извиняющимся тоном спросила:

— А можно, с нами еще Люда поедет?

— Можно?! Ты еще спрашиваешь! Конечно! («Уф, кажется, жизнь налаживается», — с облегчением вздохнула Старикова.) Только, чур, Люда на заднем сиденье сидит, а то меня там укачивает.

— Ага, я ей так и сказала, что она сзади с Динкой поедет, — воодушевленно сообщила Полякова.

— Вот повезло же Люде! Рядом со слоном ехать.

— Динка не слон, а собака!

— Да, да, я знаю, собака, чуть поменьше слона, с фигурой медведя. — Ленка всегда так называла Машкину собаку, черного двухлетнего ньюфаундленда Дину, — слон или медведь.

Люду Ленка почти не знала, та была Машкиной знакомой по работе. Зато Ленка откуда-то знала, что примерно дважды в год Люда ходит в походы.

«Ура, ура, теперь я не главный ответственный за это дурное мероприятие», — веселилась Ленка. И хотя Ленка с готовностью брала на себя ответственность, с еще большей готовностью и плохо скрываемой радостью она перекладывала эту ответственность на других.

В глазах Ленки Люда хоть и была девушкой неопределенных занятий, зато ее наклонности были определены четко. Клонило ее все больше к Востоку. Она с завидной дотошностью вникла во все тонкости чайной процедуры, освоила систему дыхания йогов и оттачивала технику айкидо.

Именно Люде удалось все же уговорить Полякову собраться перед походом хотя бы один раз и примерить спальный мешок. В этом и был весь фокус: Поляковой, в глаза не видевшей спальников, было заявлено, что их непременно надо мерить.

— Лен, а расскажи мне про наш маршрут: куда мы едем и как потом идем? — с живым интересом спросила Люда. Полякова в это время, полная энтузиазма, примеряла спальные мешки.

— Мы доедем до Судака. Примерно в десяти километрах от него есть чудесное место — мыс Меганом называется. Вот нам туда.

— А как там? Расскажи подробнее, очень интересно, — продолжала расспрашивать Люда с возрастающим интересом. Ей почему-то было все интересно, даже то, что думают и чувствуют другие люди.

И Ленка взахлеб, с горящими глазами рассказывала, что такое для нее Меганом. Она изо всех сил пыталась, но не могла передать словами то ощущение покоя, неземной легкости, которое окутывало Меганом. Воздух там мягче, ветер добрее, а камни — камни как люди, каждый со своим лицом и характером. И людей там случайных не бывает. Каждый, кто отдыхает там, — добрый, уникальный и хороший человек. Других Меганом не принимает. Другим там не нравится.

Машка на секунду оторвалась от увлекательного занятия — поочередного залезания в спальные мешки и катания в них по полу.

— Ты о чем там рассказываешь так увлеченно, Старикова?

— Я рассказываю о месте, куда мы, Машка, едем, между прочим, через пару дней.

— Да, собственно, а куда ты ведешь нас, Сусанин? Ты, надеюсь, там не впервые?

Ленка догадывалась, что не имеет смысла рассказывать Поляковой о своих ощущениях от Меганома, о том, что именно там она впервые поняла, что такое нирвана. Зато имеет смысл донести до Машки, что это лучшее место на земле для человека с Машкиными потребностями.

— Мы идем на мыс Меганом. Вдоль берега там тянутся горы, совсем невысокие — метров четыреста максимум, я думаю. Горы почти вплотную к морю подходят. А там, где они хотя бы метров на двадцать-тридцать от моря отходят, дикие каменные пляжи. Очень уютные маленькие бухточки. Надеюсь, в одной из них мы и остановимся.

— И в этих бухточках наверняка не продохнуть от толп народа, — скептически заметила Машка. Полякова не любила скопления людей.

— Нет, Машка, людей там совсем мало. Толстый там не пройдет — все же горы, перевалы. Поэтому все люди на Меганоме красивые, спортивные и стройные — точно такие, как мы. В общем, тебе там понравится. — Ленка и правда не сомневалась, что Поляковой там понравится.

— Мне уже где угодно понравится, лишь бы море и народу не много, — вздохнула Машка. — Слушай, а мыто там пройдем? Идти долго?

— Идти не долго. Думаю, от того места, где мы сможем машину под присмотром оставить, примерно два километра.

Однако Поляковой показалось, что два километра — это ужасно много. А что ожидать от человека, который с собакой гулять ездит на машине?

— Машка, напоминаю тебе, что ты идешь в поход, по-ход. Ты, кажется, собиралась бороться с депрессией и банальностью. А два километра с рюкзаком по легким горам — это как раз то, что доктор прописал. Ну хорошо, прописал не доктор, а я, но я в этих делах специалист экстра-класса.

Ленка действительно специализировалась на борьбе с обыденностью. Всю последнюю пятилетку она жила под девизом «Сделай свою жизнь не банальной!». Именно борясь с банальностью и серостью жизни, она с головой ушла под воду, то есть самозабвенно увлеклась дайвингом. Ленка все делала самозабвенно или не делала вовсе. С такой же самоотдачей и переменным успехом она пачками учила иностранные языки. И конечно же, у нее был целый план, как в один миг изменить собственную жизнь. Пока же она пыталась раскрасить серую жизнь Машки Поляковой.

— Как, говоришь, место называется — Меганом? Так ты туда со своим психом ездила?

— Угу, в том числе и туда, только он уже не псих, — пробурчала Ленка.

— Вылечился, что ли? — съехидничала Машка.

Псих — это второе кодовое название Ильи Кораблева, широко распространенное в кругу Ленкиных подруг, но часто используемое только Машкой.

Это было в ночь с седьмого на восьмое мая, почти через год после их знакомства. Ленка никогда не помнила даты, но эту не могла забыть. Той злополучной ночью она просмотрела трагикомедию «Я тебя не люблю, пойди прочь» в исполнении мужчины ее мечты.

Она до сих пор не могла понять, что это было: неистовый приступ сумасшествия или талантливая актерская игра. Если второе, то Меньшиков тут и рядом не лежал, а Кораблев имел полное моральное право заявиться в Академию киноискусств и потребовать «Оскар» за лучшую мужскую роль всех времен и народов. Уж слишком по-настоящему все это было.

Он сказал сначала тихо: «Я тебя не люблю, ты мне не нужна». Потом долго что-то кричал про ненужную ему ответственность, про то, что не хочет, чтобы его любили, но и секс без любви ему не нужен. Ленка тоже кричала, срываясь то на хрип, то на слезы. Она никогда до этого не кричала на Кораблева, она вообще никогда не кричала, не хрипела и не плакала на глазах у мужчины.

— Из-за тебя мне стало намного хуже, — вопил Кораблев так, что Ленке становилось страшно, — я уже почти вылечился, но сейчас мне опять плохо! Как я вас, всех женщин, ненавижу!

— Чего ты уже «почти»? — оторопела Ленка.

— Блин, надо было сразу тебе сказать. Я — идиот, больной на голову. Понимаешь? Я — псих, псих с дипломом и справкой! Я уже три года к психиатру хожу. Когда мы с тобой познакомились, все было хорошо, я почти уже выбрался. Но из-за тебя мне опять стало плохо.

— Ну конечно, из-за меня! Ты ведь больше ни с кем не встречался весь этот год! («И зачем я это сказала, я ведь знаю, что ни с кем он не встречался», — упрекнула себя Ленка.)

— Да, представь себе, ни с кем! А сейчас — все, точка, понимаешь? Точка! Я больше не хочу тебя видеть. Никогда.

Ленка похолодела, сердце упало куда-то совсем низко. В пятки? Нет, пятки уже забронированы душой для подобных ситуаций.

— Я тебе не верю, — уже спокойно, без слез и истерики сказала она.

— А придется поверить, — ухмыльнулся Кораблев. — Справку показать?

— Нет, спасибо, — отрезала она. — Знаешь, я никуда сейчас не уйду. У меня был порыв одеться и убежать. Но я этого не собираюсь делать, ведь если я убегу сейчас, то это и будет точка. А я не хочу ставить никаких точек. — Ленка говорила совершенно спокойно, и все это уже походило на деловые переговоры.

— Лен, забей на это, пожалуйста.

— Нет, я не буду ни на что забивать. Забивают гвозди в доски, а я никогда не забиваю.

— Разумеется! Ты никогда не забиваешь! А по всей квартире на стенах у тебя, наверное, развешаны плакаты «Никогда не сдавайся», — изобразил из себя ясновидящего Кораблев.

— Нет, ничего у меня не развешано. Я птичек не люблю, а на этих плакатах птичка нарисована.

— На птичек тоже забей. Слушай, давай спать ложиться, поздно уже — домой я тебя не пущу. Я себе на диване постелю, а ты ложись здесь.

— Ты меня, может, и не пустишь домой, но я все-таки пойду.

И все же они легли спать. Слово «спать» тут не совсем уместно — оба весь остаток ночи не спали. У Ленки было странное чувство, будто ничего не происходило, на душе не было никакого камня, как это обычно бывает, и даже сердце не болело. А сердце у Ленки всегда болело в критических ситуациях. Она не хотела, чтобы наступало утро. Но утро наступило. «Кто бы сомневался», — подумала Ленка. Они с Кораблевым одновременно сделали вид, что проснулись.

— Доброе утро, — как ни в чем не бывало, весело сказал Кораблев.

— Доброе, — с сомнением ответила Ленка.

Чуть позже она начала сомневаться уже в другом. Они пили кофе, как они всегда это делали: со взаимными подколами и шутками. «Может, все же померещилось мне — мало ли чего в вино намешать могли, — с надеждой думала она. — Или же вдруг вдобавок к сумасшествию у Кораблева еще и амнезия. Было бы неплохо», — уже смеялась про себя Ленка.

Они вышли из дома, на улице было солнечно и очень холодно.

— А завтра мой любимый праздник, — зачем-то сказала Ленка, когда они уже дошли до места «икс», где обычно прощались.

— И чего такого особенного в Дне Победы? — поинтересовался Кораблев, хотя он никогда не интересовался такими мелочами из Ленкиной жизни.

— Единственный день в году чувствую гордость, что я русская, горжусь буквально до слез. А еще очень песню люблю «День Победы», а ее только девятого мая и крутят. Ну и вообще, генетическая память и тому подобное.

Кораблев ничего не ответил. Надо было прощаться. И они попрощались — он чмокнул ее в губы и ничего не сказал. В этом не было ничего необычного — они всегда прощались молча. Не было ничего необычного и в том, что сразу после прощания у Ленки сильно кольнуло сердце — верный признак того, что «уже пора расстраиваться» и «все плохо».

И она расстроилась. «Надо же, последний раз мне в шестнадцать лет казалось, что жизнь кончена, и на тебе, уже двадцать три, а она опять кончена, — думала Ленка. — А я ведь совсем забыла, что может быть так больно. Эх, пропала во мне мазохистка. Но ведь теперь я точно знаю, что люблю Кораблева! Хоть что-то положительное есть всегда и во всем. Ладно, вот сейчас я немного пострадаю, но потом соберусь и обязательно придумаю, как все вернуть, ведь обязательно должен быть способ, как все исправить, хотя бы один».

У Ленки был свой фирменный рецепт выхода из депрессии и борьбы с чувством безысходности. Сначала надо как следует пострадать в одиночестве — примерно полдня. Потом непременно следовало выйти в люди и раструбить на всю Ивановскую, какое горе приключилось и как ужасна жизнь. «Людотерапия», по Ленкиной теории. «Пусть уж лучше вас немного потошнит, чем я застрелюсь», — оправдывалась она перед подругами, которых и правда временами тошнило от прослушивания в двадцать пятый раз подробностей очередной Ленкиной трагедии. Когда Ленка боролась с несчастной любовью, то никогда не выбивала клин клином и никогда не ставила крест на чувствах в один миг. Она никогда не резала по живому без наркоза, терпеливо и тихо страдала и ждала, пока само рассосется. Ожидание «пока рассосется» обычно сопровождалось многократными и почти всегда безуспешными попытками «немедленно изменить все к лучшему». И хотя жизненный опыт и внутренний голос подсказывали ей, что скорее рассосется, чем что-то изменится, ей всегда было проще «биться головой об стену», пытаясь добиться невозможного, чем сложить лапки и тихо себя жалеть.

Точно так же она намеревалась поступить и в случае с Кораблевым, медленно идя на работу и почти уже не сдерживая слез.

Мириться с обстоятельствами, если их нельзя изменить, Ленка научилась намного позже.