Все или ничего

Глава 1 ДЕНЬ СМЕХА

Я мчусь.

Быстрей, Мотя! Напрягись же, покажи, на что ты способна!

Ну же, еще капельку! Постарайся превысить свои технические характеристики!

Вспомни, какое сегодня число. Первое апреля! У твоей хозяйки день рождения.

Так что будь добра, преподнеси мне в подарок такую поездку, чтобы она была сродни полету!

Презираю автомобили, эти четырехколесные неуклюжие махины. Ни по лесной тропинке не проедут, ни в узком проулке не развернутся. Другое дело — мой юркий, маневренный мотоцикл, моя верная Мотя. Летит как стрела и способна на самый невероятный маневр. «Хонда», на мой вкус, — лучшая марка в мире.

…Помнишь, Мотя, как прошлым летом в деревне мы с тобой промчались сквозь стадо коров, не задев ни одну? Правда, потом бедные буренки, наверно от испуга, слегли с инфарктом, озадачив ветеринаров: что это за странная эпидемия поразила стадо?

…А помнишь, как мы перескочили через речку по гнилому мосточку и доски рухнули у нас за спиной, едва твои покрышки коснулись твердой почвы? Если бы ты не оказалась такой шустрой, моя ненаглядная Мотя, не миновать бы нам с тобой малоприятного купания в ледяной водице.

Брр! Я ведь не морж, я родилась под созвездием Овена, а это — огненный знак. Терпеть не могу холода. И холодных, бесстрастных людей тоже.

А нынче, дорогая Мотя, перед тобой стоит задача куда более простая. Под колесами не проселок с кочками и буераками, а ровный асфальт московских улиц.

Так мчи и рычи! Пусть провожают нас изумленными взглядами своих глуповатых фар все эти медлительные «волги» и «жигулята»! И пусть будут посрамлены надменные «мерседесы» и «рено», считающие себя супербыстроходными!

Я бросаю вам вызов, громоздкие разноцветные колымаги! Сразимся? Обожаю поединки. Только учтите, в поддавки я играть не стану.

Смотрите все! Это лечу я, Ирина Первенцева!

У меня праздник, я юбиляр! Мне стукнуло двадцать!

Что, съели? Отстаете?

Сегодня День смеха — и я от души смеюсь над вами. Поднажми, Мотька!

— Эй ты, буйный! Псих! — орут мне вслед. Я, разумеется, не слышу этого из-за Мотиного рева, но точно знаю: непременно найдется какой-нибудь слабонервный водитель, который не удержится и крикнет что-либо подобное.

И кто же из нас, спрашивается, псих? У меня-то нервишки крепкие. Я несусь без оглядки.

Из-за шлема, черной кожаной куртки и черных джинсов меня принимают за парня, А как было бы им обидно, разгляди они, что их обошла девчонка!

А вот сейчас покажу, кто я на самом деле! На ходу срываю защитный шлем — и чувствую, как яростный встречный ветер подхватывает и вздымает мой ярко-рыжий кудрявый «хайр». Как будто пытается задуть огонь, вспыхнувший на моей бесшабашной голове.

Зря стараешься, приятель! Ирка Первенцева и с самим ветром готова вступить в единоборство.

Вижу, как на тротуаре милиционер подносит к губам свисток. Еще бы, сама знаю, что нарушила правила безопасности.

Что ж, расплачусь с гаишником мимолетной улыбкой. Миг — и исчезаю из его поля зрения. А он так и остался стоять там, на посту, разинув рот и позабыв сунуть в него свою глупую свистульку.

День сме-ха-ха-ха!

Вот еще один неподвижный дуралей, тоже блюститель дорожных правил и тоже дни напролет стоит столбом. Вернее, на столбе.

Светофор. Трехглазый урод.

Помню, в раннем детстве, прежде чем сбагрить меня в интернат, мать читала мне сказку про Крошечку-Хаврошечку. Там были злые сестры: Одноглазка, Двухглазка и Трехглазка. Последняя оказалась самой коварной, она выследила Хаврошечку и едва не погубила ее.

Светофоры — родные братья этой мерзавки. Только и умеют, что мешать людям жить. Заставляют тормозить в момент наивысшего разбега!

— Спи, глазок, спи, другой, — убаюкивала глупая Хаврошечка, забыв про третий, самый опасный глаз. На чем и прокололась.

У светофора третий глаз — красный. Он притворяется спящим, чтобы зажечься в самый неподходящий момент.

По отношению ко мне, Овну, это особое коварство: ведь вообще-то по жизни красный — мой любимый цвет.

Цвет огня, горения, источник энергии. Цвет зари и восхода. День рождается, он еще очень молод, все впереди!

Красная лампа светофора подло маскируется под маленькое утреннее солнышко.

Ха, ударилась в поэзию.

А светофор-то мигает желтым, и надо успеть проскочить перекресток, пока лицемерное третье око Трехглазки дремлет. А то здесь, на Садовом кольце, в районе Каретного ряда, вечные пробки. Не поторопишься — рискуешь застрять в заторе на битый час.

Вперед, Мотька! В нашем распоряжении какие-то доли секунды. Рванем, подружка!

И «хонда» резко тронулась с места, пока желтый свет еще горел…

Желтое плюс красное равняется оранжевому… Кто открыл эту формулу?.. Не Эйнштейн ли?..

Может ли остановиться мгновение? Оказывается, да. Мир — огромный широкоформатный стоп-кадр. Отсутствие движения, смерть скорости.

Оранжевое — это то, что вспыхнуло передо мной. А что-то золотистое — большое, плоское, как фантастический слиток драгоценного металла, — справа.

Нет, это не слиток, это длинный сверкающий автомобиль. Он выскочил из переулка совершенно бесшумно. Прямо на меня.

Пытался ли он притормозить? Не знаю. Не слышала скрежета тормозов. Может, рев мотоцикла заглушил его? Или такие машины, сделанные из чистого золота, вообще тормозят бесшумно?

Теперь не узнать. Он сбил меня.

Все для меня застыло. Все остановилось.

Мне даже не больно. Я ничего не чувствую.

Вижу напоследок: маленькое красное солнышко глядит со светофорного столба, обещая счастливый ясный день.

Знаю, нельзя ему верить. Берегись, Ирина Первенцева, это не настоящий восход, а подлая хитрость Трехглазки.

Светит просто красная лампочка, и… ничего впереди не светит… Какая идиотская игра слов…

Ненавижу словесную эквилибристику, предпочитаю поступки. Но поступков мне больше совершать не придется…

Е = mc². Если скорость «с» равна нулю, то нет ни энергии, ни жизни вообще.

Я не могу двигаться. Следовательно — умираю.

Это научно доказанная истина.

День смеха закончился, едва успев начаться. И моя биография завершилась в двадцать лет.

Жаль. Ведь я могла бы… Да-да, я победила в этом году на первенстве России и обязательно стала бы чемпионкой Европы, если бы не этот нелепый случай… А потом выиграла бы и мировое первенство в Токио.

Если бы да кабы, то во рту б росли грибы.

Смешно. Ха… ха… ха…

Голос из туманного небытия:

— Какая странная агония. Первый раз вижу, чтоб умирающие смеялись.

И другой голос — густой, глубокий, виноватый:

— Первый раз вижу… такую… красивую… Вы спасете ее?!

— Отстань, мужик, не до тебя! Иди с милицией разбирайся, страховку, что ли, оформи за свою колымагу. Не лезь под руку, — раздраженно отвечает первый. — Камфару! Санитары, носилки! Аккуратнее!

Еще голоса — погрубее, недовольные:

— Тьфу ты, в крови все измарались! Нехило они стукнулись. Как будто барана зарезали!

Баран… Овен — это и означает баран…

Точно. Зарезали без ножа…

Вижу себя словно со стороны: вот я лежу на асфальте, в двух метрах от своего искореженного мотоцикла…

Нет, это валяется что-то непонятное, красное… то, что от меня осталось…

И только лицо не повреждено, бледное, веснушки так отчетливо проступили, а вьющиеся волосы ничуть не потускнели. Разметались по мостовой и блестят под солнцем, словно мифическое золотое руно… словно шкура волшебного золотого барана…

— Как грузить-то ее? — спрашивают санитары. — Головой вперед или уже ногами?

— Головой, — отвечает врач «скорой помощи», пытаясь прощупать у меня пульс. И добавляет: — На всякий случай…

Он перестраховщик, этот доктор. Я-то знаю: никакого «всякого случая» не предвидится.

Мое исковерканное тело задвигают в реанимобиль. Осиротевшая Мотя остается лежать посреди проезжей части. А впрочем, она тоже уже покойница…

Дальше — темнота и тишина.

Глава 2 СВОЛОЧЬ

Константин Иннокентьевич Самохин, тренер российской сборной по фехтованию на рапирах, висел, покачиваясь, как мешок с мукой, на разновысоких брусьях вниз головой, зацепившись коленями за верхнюю перекладину.

Так ему легче думалось: он считал, что в этом положении кровь приливает к мозгу и заставляет его работать активнее. Кепочка-бейсболка, которую Самохин почти никогда не снимал, чудом держалась на его гладко выбритой голове.

Чемпионат Европы на носу, а эта чертовка, главная надежда российской команды, бессовестно опаздывает уже на два часа. Срываются последние, самые ответственные тренировки!

Он, благодетель, вложил в эту неуправляемую девчонку столько сил, умения и, главное, нервов, а она, неблагодарная… Надо же, какие штуки выкидывает. Ну день рождения у нее, и что теперь? Можно отлынивать?

Каждый день на вес золота… того золота, которое команда надеется получить в Париже. Того самого золота, которое рапиристка Ирина Первенцева должна завоевать, в результате чего имя тренера Самохина навеки войдет в летопись фехтовального спорта.

Ну и соответственно, жизнь Константина Иннокентьевича может вдруг круто измениться: появится шанс быть приглашенным на Запад. Почет, деньги, слава… Да мало ли что еще!

Но… его «золотоносная жила», это златовласое чудо в перьях, этот золотой самородок, шляется неизвестно где.

— Двадцать лет ей исполняется, видите ли! — пробормотал тренер себе под нос. — Эка невидаль! Всем однажды исполняется двадцать. Не сто двадцать же!

Не дай Бог, девчонка еще напьется в честь собственного юбилея. Хотя нет, в этом она не замечена. Не имеется у Ирки этой слабости, надо отдать ей должное.

Правда, лучше б уж пила. Это было бы для него, наставника, легче и как-то понятнее, чем ее вечные буйные выходки. Никогда не знаешь, чего ожидать от этой рыжей бестии!

— Дядь, а дядь, ты чего тут завис?

Константин Иннокентьевич вздрогнул и едва не свалился на пластиковые маты.

Девочка лет шести в гимнастическом купальничке смотрела на Самохина с любопытством и явным неодобрением.

— Сейчас наша очередь заниматься, — заявила малышка о своих правах. — И вообще, это женский снаряд.

Самохин только досадливо отмахнулся.

Чтобы сподручнее было объясняться с непонятливым дядей, юная гимнастка сделала стойку на руках: теперь оба собеседника расположились одинаково — головами вниз.

— И вообще, дядь, кто тебя только воспитывал? — назидательным тоном произнесла девочка. — В помещении головные уборы принято снимать.

— Яйца, милая моя, курицу не учат, — так же назидательно отозвался Самохин и, крякнув, подтянулся, чтобы ухватиться за перекладину и спрыгнуть на пол.

Да, тяжеловат стал к сорока годам. Пресс не тот, что в молодости. Да какой там, к черту, пресс: спортивная куртка едва сходится на животе! Что же будет еще через пяток лет?

Интересно, замечают ли это воспитанники? Если и замечают, то помалкивают. Попробовали бы они пикнуть! Мигом бы вылетели не только из сборной, но даже из команды ЦСКА, основного «поставщика» фехтовальщиков высшего класса. Самохин для рапиристов-армейцев царь и бог. Захочет — продвинет и прославит, не захочет — пошлет подальше.

А эта малолетка-гимнасточка ему неподотчетна, вот и распустила язычок.

— Дядь, ты чего хотел сделать? Петлю с переворотом? Неправильно руки ставишь, давай покажу!

Наглая девчонка легко взлетела на брусья и принялась порхать над снарядом так, будто силы гравитации вовсе не имели над ней власти.

В зал с щебетом влетели другие детишки того же возраста — а это значило, что время, отведенное для тренировки рапиристок, вышло и зал переходит в распоряжение начинающих гимнастов.

Ирина Первенцева так и не явилась.

Два сверкающих клинка, звеня, соединяются. Они образуют крест.

Если бы я хотела иметь надгробный памятник, то только такой — серебристый, вспыхивающий под солнечными лучами.

Но я не желаю покоиться под памятником — каким бы то ни было.

Хочу жить и двигаться.

Хочу — значит буду. Привыкла добиваться своего.

Тем более что я не успела попрощаться с Андреем.

— Куда?! Прет как на буфет! Тут реанимация, гражданин хороший, а не проходной двор! — Нянечка решительно преградила вход в отделение.

«Гражданин хороший», светловолосый великан лет тридцати пяти, не смутился и не отступил. Только слегка прищурился, отчего в уголках его глаз образовались лучики.

— У меня есть разрешение главного врача, — сказал он вкрадчивым бархатистым голосом и шагнул было вперед. — Пропустили же меня охранники в корпус! У них там имеется на мое имя пропуск. С подписью и гербовой печатью.

Но бабулька уперлась обеими руками ему в живот — мужчина был чуть ли не вдвое выше нее:

— Врешь! Никого не велено пущать! Ничего не знаю. Прошмыгнул мимо солдатиков, они молодняк сопливый, а меня не проведешь.

— Да вон и само начальство, — величаво кивнул посетитель. — Спросите, если не верите.

По лестнице действительно спускался главный врач. Увидев пришедшего, кинулся к нему вприпрыжку, через две ступеньки, как пацан, широко расставив руки для объятий:

— Владимир Павлович! Рад, польщен, счастлив и… нет слов!

Однако, подбежав, главный сдержал свои эмоции и ограничился почтительным рукопожатием:

— Какие-то проблемы? Вы только скажите! Может, у вас со здоровьем что-то? Так наши лучшие специалисты… всегда… с превеликой радостью…

Нянечка переводила подозрительный взгляд с одного на другого.

Посетитель мягко повел головой, откидывая назад густые белокурые волосы:

— Со здоровьем, тьфу-тьфу, порядок. Просто у нас тут… видите ли… возникли некоторые разногласия. Сия очаровательная леди, — кивнул он на старушку, — отказывает мне.

— В чем отказывает? — оторопел врач.

— В праве посетить отделение.

— Да вы в своем уме, Федосеевна? — всполошился главный. — Вы знаете, кто это?

— Ну? — Бабку не так просто было взять на испуг.

— Баранки гну! — не выдержав, гаркнул. — Это же Владимир Львов!

— Да хоть Тигров! — еще ерепенилась старушенция, уверенная, что, несмотря на любое непослушание, ее не уволят: не так-то просто найти сотрудников на такую мизерную зарплату.

— Это, Любовь Федосеевна, наш главный спонсор, председатель Международного благотворительного детского фонда.

— Да хоть президент США! Мне-то что!

— А то! Он сегодня просто так, за спасибо, перевел нашей клинике такую сумму, какую мы из бюджета получаем за три года. Теперь, кстати, всем, и в том числе вам лично, будет выписана премия. Понятно, уважаемая?

Старушка ахнула и разжала по-боксерски выставленные сухонькие кулачки:

— Тот самый?! Благодетель?

Весть о неожиданном, словно с неба свалившемся даре уже успела облететь больничные коридоры.

Весь персонал — особенно женская его часть — мечтал хоть одним глазком поглядеть на благородного богача. Федосеевне посчастливилось первой.

Теперь, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы такого необыкновенного человека «не пущать». Он был вправе осмотреть заведение, которое финансировал.

И Владимир Львов прошествовал в запретное отделение реанимации, благоговейно поддерживаемый под локти с одной стороны главным врачом, с другой — Федосеевной, которой для этого пришлось приподняться на цыпочки.

— Андрей! Андрей! Скорее приходи! Ты можешь не успеть!

Выходя на помост, он забирает в хвостик на затылке свои длинные прямые темные волосы.

И я поступаю так же со своими волнистыми рыжими.

Больше мы ни в чем не похожи.

У него блестящие черные глаза, у меня — прозрачные голубые.

У него густые соболиные брови вразлет, у меня — тоненькие и светлые, их и не видно издали.

Мы антиподы — но в то же время половинки единого целого. Мне без него не жить.

А с ним…

— Андрей! Приходи, тогда я выживу! Андрей…

— Галибин! Андрюха! Не ты случайно Первенцеву умыкнул?

— Умыкнешь ее, Константин Иннокентьевич, как же! Да она сама кого хочешь…

— Да знаю! — безнадежно махнул рукой Самохин. — Это я так… Вы же все время вместе… Видел ее сегодня?

— Да нет, — растерянно ответил Галибин. — Сам жду. Вот…

Он помахал перед тренером букетом тюльпанов, уже основательно подвявших.

— Обещала быть на тренировке, хотел ее поздравить… Двадцать лет ведь, юбилей.

— Свинство с ее стороны, — посочувствовал Самохин парню, а заодно и самому себе. — Самое натуральное свинство.

Из тренерской позвали:

— Константин Иннокентьевич! Вам звонят! — И дальше — приглушенно: — Из милиции, что-то насчет Первенцевой.

Тренер трагически выдохнул:

— Так и есть! Надралась все-таки, поганка, и где-то дебош учинила! Предвидел, просто сердцем чуял, — и обреченно потрусил к телефону.

А что же сделал при этом известии мастер спорта Андрей Галибин, лидер сборной саблистов, кумир всех молодых фехтовальщиков, перед которым начинающие спортсмены теряли дар речи?

Как же отреагировал несравненный Андрей Галибин, предмет обожания большинства девчонок общества ЦСКА?

А вот как. Красивый и бесстрашный Андрей Галибин, услыхав слово «милиция», на цыпочках скользнул к выходу из Дворца спорта. Пусть, когда Самохин закончит разговор и выйдет, коридор окажется пустым. Андрею не улыбалось быть причастным к Иркиным буйствам, которыми на сей раз уже и правоохранительные органы заинтересовались.

Ему скоро лететь в Париж, на историческую родину фехтования, и нужно усиленно тренироваться и вести здоровый образ жизни, а вовсе не отвечать вместо этого на вопросы следователя.

Выскочив на крыльцо, Галибин вспомнил про поникший букет и — аккуратно опустил его в урну.

Расправив широкие плечи, он легко зашагал по улице, беззаботно насвистывая мелодию из веселого фильма о трех мушкетерах:

— Когда… твой друг… в крови… А ля герр ком а ля гер-ро! Когда твой друг в крови — будь рядом до конца!

Его друг действительно был в это время в крови — не киношной, бутафорской, а самой настоящей: группа первая, резус-фактор положительный, РОЭ, которое теперь медики переименовали в СОЭ, повышено, как при всяком воспалительном процессе.

Но Галибина это ничуть не занимало.

— Андрей! Андрей! Ну где же ты?

— Хотите посмотреть наш самый сложный случай на сегодняшний день? — услужливо поинтересовался главный врач.

Владимир Павлович Львов шагнул в палату — и в один миг с него слетели величавость и респектабельность. Он ссутулился и побледнел. Его крупные руки заметно дрожали.

То, что лежало на больничной койке, мало напоминало человека. Скорее это было похоже на огромный неподвижный кокон: сплошь гипс да бинты, сквозь которые во многих местах проступала кровь.

И только лицо пациентки, обрамленное червонно-золотыми завитками, выглядело человеческим. Правда, оно казалось совершенно бескровным. Это неподвижное лицо было прекрасным — тонким, точеным, сбрызнутым солнечными искорками веснушек. Как будто из кокона начала вылупляться редкостная бабочка, но не успела выпростать на свет Божий нежные крылья, застигнутая не то заморозками, не то еще каким-то жестоким капризом природы.

— Ну, как тут наша лихачка? — поинтересовался главный врач.

— Плохо, — ответил реаниматор. — Боремся, конечно, но… Фактически состояние, несовместимое с жизнью.

Владимир Павлович даже застонал при этих словах и закрыл ладонями лицо.

Доктора переглянулись: он столь чувствителен, их добрый благодетель! У Львова чуткая, ранимая душа, потому он и помогает страждущим!

В этот момент ноздри у пациентки дрогнули, светлые брови слегка приподнялись, и пострадавшая почти беззвучно произнесла потрескавшимися губами что-то неразборчивое:

— А… эй…

И снова затихла.

Посетитель, казалось, сам едва не потерял сознание. Сразу видно, далек от медицины, не привык к подобным зрелищам. Главврач уж и не рад был, что пригласил его сюда.

— Вы… пожалуйста… все, что только возможно… — жалобно попросил Львов как о личном одолжении.

— А как же! Это наш долг! — воскликнул реаниматор.

Главный сочувственно закивал, давая понять, что он лично тоже приложит все усилия, проследит за результатом и вообще всецело солидарен с гостем.

— Нашлась же какая-то сволочь, которая ее так…

Львов содрогнулся всем своим крупным телом и сипло, через силу, проговорил:

— Вы правы, нашлась же, вот беда… Весь ужас в том, что эта сволочь — я.

Глава 3 УДАР

— Деточка, маленькая моя! Ты не хочешь сказать: «До свидания, мама»?

— Не хочу.

— Как! Иришка! Почему?

— Ты мне не мама.

— Как ты можешь, детка? Я так тебя люблю!

— А я тебя — ненавижу.

— Но… но… для тебя же, доченька, стараюсь!

— Перестаралась.

Мать тогда испугалась. Не ребенок, а маленький рыжий звереныш глядел на нее исподлобья. Ноздри раздуваются, и кажется, дочка вот-вот кинется и укусит. Даже не укусит — загрызет. И не пожалеет об этом.

Дирекция красноярской спортивной школы, где десятилетняя Иришка занималась легкой атлетикой, предложила перевести ребенка в Москву, в интернат, в котором готовили так называемый олимпийский резерв. Туда отбирали особо одаренных детей со всех концов России.

С этого момента вольготная жизнь юных дарований круто менялась: может быть, тогда и кончалось их детство. Тренировки, тренировки и еще раз тренировки — вот что становилось отныне сутью существования. А все остальное — если, конечно, повезет, и на это останутся силы и время — мельком, «без отрыва» от спорта.

Для Ириной мамы, Людмилы Витальевны Первенцевой, предложение отдать Иру в интернат пришлось как нельзя более кстати. Не только потому, что это престижно.

— Моя девочка будет учиться в самой столице нашей Родины! — тут же раззвонила она всем соседям, с показной скромностью поджимая крашенные алым перламутром губы. — Ей уготовано большое будущее! Представляете, мне так и сказали: все дело в правильном родительском воспитании. А я что? А я ничего. Просто вкладывала в ребенка душу — не более того…

Но имелась и еще одна, более деликатная причина, заставлявшая Людмилу Первенцеву радоваться переводу девочки из Сибири в Москву. Дело в том, что она только что разошлась с мужем и торопилась заново устроить свою личную жизнь.

На ее горизонте как раз замаячил некто по имени Степан, которого Людмила Витальевна называла на английский манер Стивом. Он в ответ величал ее Люси.

Девочка тяжело переживала расставание с отцом и враждебно относилась к Стиву. Особенно бесила ее манера маминого хахаля неестественно вытягивать губы дудочкой и коверкать звуки в жалких потугах казаться иностранцем:

— Люу-у-сыи!

Кандидат в отчимы попытался было и будущую падчерицу переименовать из Ирины в Айрин, превращая при этом нормальный звук «р» в какую-то размытую гласную:

— Ай-эа-ын.

Но рыжеголовый ребенок резко пресек это, раскатисто прорычав:

— Я Ир-р-рина, пр-ридур-рок!

Ноздри ее хищно раздулись, как будто она была не городской школьницей, а пацаненком по имени Маугли, воспитанным в стае волков. Может быть, сказалось то, что Ирин отец не только сам увлекался охотой, но и дочку с малолетства знакомил с тайгой и повадками ее обитателей…

— Не допер-рло, повтор-р-рить? — угрожающе добавила ангелоподобная девочка с нежным, бледным, покрытым веснушками личиком и сделала всего один крошечный шажок по направлению к новоявленному «англичанину».

Невольно отступив, Степан испуганно пробормотал на чистейшем русском:

— Нахалка малолетняя…

Но в следующий свой визит на всякий случай с заискивающей улыбкой преподнес ей шоколадку.

А в ответ, вместо ожидаемой благодарности, услышал такое же волчье:

— Сам жр-ри, кр-ретин!

Короче, новые семейные отношения никак не складывались. А тут Иришка еще узнала, что против нее готовится настоящий заговор: ее хотят вовсе удалить из дома. Как старую вещь, которую выбросить все-таки жалко, вот и отправляют за ненадобностью на дачу. Именно так она восприняла свой перевод из прежней школы в интернат, и в этом была немалая доля истины.

Возможно, если бы мать объяснилась с ней откровенно, Ирина поняла бы ее и простила. Во всяком случае, отнеслась бы к происходящему более спокойно. Но Людмила Витальевна виляла и врала. А лжи девочка не переносила.

В ее глазах человек, даже единожды сказавший неправду, однозначно становился подлецом. Так уж она была устроена — не воспринимала полутонов.

Мать уехала восвояси, так и не дождавшись от дочки слов прощания и прощения.

А Ира осталась одна во враждебном — по ее глубокому убеждению — мире.

Произошло это среди зимы, в самый разгар учебного года. А точнее — как раз наоборот, в зимние каникулы. Тогда, когда обычные дети получают подарки, ходят на новогодние утренники с Дедами Морозами и Снегурочками и килограммами поедают сладости из нарядных шуршащих пакетов.

Никто в этом не был виноват: просто документы по переводу из одной школы в другую оформлялись, как у нас водится, с немыслимой волокитой, целых полгода.

За это время терпение Людмилы Витальевны успело иссякнуть, да и Стив торопил, вот и не дотянула мать до конца каникул. Несколько дней не дотянула…

А впрочем, и самой Иришке было уже невмоготу оставаться в доме, где она стала лишней…

Первые интернатские дни прошли еще сносно: пусто, школьников родители разобрали по домам. Скукотища, зато никто не пристает. Нет ни педагогов, ни тренеров.

В интернате осталась — специально ради новенькой — дежурная воспитательница Анна Петровна, а точнее — просто Нюся, подрабатывающая на полставки студентка Института физкультуры. Ее обязали заниматься вновь прибывшей ученицей: «акклиматизировать» ее.

«Акклиматизация» проходила вяло. Москва Иришке не понравилась: что это за зима такая, слякоть одна, где же хрустящий искристый снег? Тускло.

Так что к прогулкам по столице девочка отнеслась без энтузиазма, тем более что вышагивать по Красной площади и другим памятным местам приходилось за руку с воспитательницей, как беспомощной дошкольнице. Нудно и унизительно. Она ведь привыкла не к маршировке по улицам, где еще приходится то и дело нырять в подземные переходы, а к увлекательным путешествиям по таинственным таежным тропинкам!

Нюся нашла выход, который устраивал обеих, — отперла и отдала в полное распоряжение новенькой пустовавший в каникулы спортивный зал:

— Чего будешь мотаться, как неприкаянная. Извини уж, развлекать тебя больше не могу, некогда мне, у меня по педагогике хвост. Сама займись, ага?

— Ага.

Сама — это хорошо. Любимое Ирино словечко.

И вообще! Мне никто, никто, никто не нужен! И я никому, никому не нужна… Ну и не надо!

— Тут у нас много разных разностей: тренажерчиков-массажерчиков, «козлов», «коней» и прочих копытных, — Анна Петровна обвела рукой зал, действительно богато оснащенный. — Вон там приборы всякие. Можешь себе давление померить, рост, вес, ну и так далее. Не поломаешь?

Ира в ответ угрюмо хмыкнула: за дуру ее принимают, что ли? Да она под папкиным руководством столько всего перечинила в квартире! Это теперь, когда там поселился Стив, и краны не работают, и пылесос вышел из строя. Даже розетку заменить — и то мастера вызывали!

— Только в эту авоську не лазай, — предостерегла заботливая воспитательница. — Костей потом не соберешь.

И Нюся удалилась зубрить, больше не заботясь о том, соберет или не соберет ребенок костей. Будущий педагог, с треском заваливший в сессию экзамен по педагогике…

Иру Первенцеву предоставленная свобода очень даже обрадовала. Конечно же первым делом ее потянуло в зону риска.

Опасная «авоська» оказалась батутом. Такого у них в Красноярске не было.

Ну и естественно…

И-раз! Потолок рядом. Снизу казался белым, а вблизи такой же грязный, как фальшивая московская зима.

И-два! Куда лучше взлетать вверх ногами. И подтеков не видно, и вообще все гораздо интереснее.

И-три!

Ой, кто это там внизу?

Что за незнакомый человек? Высокий он или низкий? Взрослый или такой, как я? Видна только стриженая макушка.

…Разглядеть вошедшего в тот раз было не суждено.

Зазевавшись, Ира приземлилась не на центр упругой сетки, а ближе к углу. Коварный батут отшвырнул ее куда-то в сторону, и девчонка врезалась головой в край шведской стенки.

Удар?

Она его даже не почувствовала, отключилась сразу же.

Как и десять лет спустя, во время дорожного происшествия, не успеет ощутить боли…

Десять лет спустя…

Какое мушкетерское название!

Глава 4 ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Ирина Первенцева еще находилась после аварии в «состоянии, несовместимом с жизнью», как определил реаниматор, но воспоминания уже ожили.

Нет, не интернатское детство всплывало в памяти, а события приятные и совсем недавние — вчерашние. Ожив, они вливали жизнь и в покалеченное тело.

Самое первое, самое яркое, самое живительное — это темные глаза Андрея.

Ирина вспомнила, как они с ним украдкой переглянулись, когда Самохин воздел к потолку спортзала указующий перст.

— Строго-настрого! — вещал он. — До самого чемпионата — никакого секса! Как в монастыре!

Ира не удержалась и съязвила:

— Встанем на колени и дружно помолимся за победу нашей сборной?

— Неуместные шуточки, Первенцева! — Константин Иннокентьевич попытался нахмурить брови, но козырек его вечной бейсболки помешал это сделать. — Все силы вкладываем в тренировки. Все! До последней капли! Никаких побочных трат энергии, ясно? Кстати, Первенцева, тебя это особенно касается.

— Почему? Считаете, я выдохлась?

— Я тебе выдохнусь, я тебе выдохнусь! — закудахтал тренер. — Только попробуй! Только…

Тут он перехватил взгляды, которыми опять обменялись Ирина и Андрей.

— А ты, Галибин, что тут потерял? Иди к своим! Мы рапиристы — ты саблист. У нас свои проблемы — у вас свои. И нечего мне тут дисциплину подрывать!

— А я что? А я ничего! — сделал невинное лицо Андрей.

— Вижу, как ты «ничего»! — вспылил Самохин. — Глазками так и зыркаешь на наших девочек! Особенно… гм… на одну из них. Тоже мне, Дон Жуан ху… то есть Дон Хуан жуевый.

— Еще был Дон Гуан, — подсказал Андрей. — Этот какой: буевый, что ли? А Дон Кихот — тот, наверное, вообще киевый мужик!

— Тьфу ты!

«Черт бы ее подрал, эту молодежь, — было написано на лице наставника. — Ради них из кожи лезешь, а они… С меня, страдальца, семь потов сходит, а эти… эти…»

Тренер стащил с головы бейсболку и действительно стал той же кепкой вытирать свой гладкий череп. Можно было подумать, что на лысине и впрямь выступили сразу семь потов…

— Сестра! Пот утрите больной!

— Да-да, сию секунду, доктор.

И опять вклинился мужской бархатный голос, который Ирина уже где-то слышала. Только где?..

Сейчас он был просящим:

— Доктор, а можно… я сам… утру?

— У вас благородное сердце, Владимир Павлович, — отвечал доктор. — Можно, конечно, если вы не брезгливы… Раз уж считаете себя виновником…

— Спасибо.

Кто-то прикасается к моему лицу.

Вот — мне откинули волосы со лба.

Руки теплые… Не такие, как у Андрея… У того всегда горячие, как будто раскаленные.

Пальцы Андрея обжигают.

Эти — успокаивают.

Как мне сейчас не хватает ожога…

Ведь я — овен, огненное существо…

— А… эй…

— Она постоянно кого-то зовет… Почему никто к ней не пришел? У нее что, нет родственников?

— Мы навели справки, Владимир Павлович. Есть мать и отчим. Но они далеко, в Красноярске.

— А… муж?

— Она не замужем. Спортсменка. Им не до семьи.

Явственный вздох облегчения. И новый вопрос:

— Тогда… вы позволите?.. Я буду ее навещать.

— Для вас, господин Львов, все, что угодно! Распоряжусь, чтобы выписали постоянный пропуск. Только, надеюсь, перебарщивать в своем милосердии не станете?

— То есть?

— Не выразите желания, скажем, утки за ней выносить? Для такой работы у нас есть санитарки.

— Утки… ох… я и не подумал, что она до такой степени беспомощна… Боже мой!

— Ну как, не передумали? Выписывать пропуск?

— Непременно! — Это было сказано поспешно и с жаром. — Конечно, выписывать, сегодня же! Если понадобится, я могу и утки.

— Вы просто не представляете себе…

— Представляю. Мне, к несчастью, уже пришлось в жизни столкнуться с тяжелой болезнью…

Этот диалог хоть и медленно, но все же дошел до сознания пострадавшей. Совершив неимоверное волевое усилие, Ирина заставила себя приподнять веки: для Овнов ничто не может быть хуже неопределенности.

Что это за доброхот такой объявился, пожелавший навещать ее и заменить ей и родственников, и мужа?

Рыжая глина с ростками молодой зелени… Ах да, это чьи-то глаза. Карие глаза с зелеными крапинками.

Но они принадлежат не Андрею…

С этой горькой мыслью она опять провалилась в небытие.

…А там, в далеком невозвратном вчера, все было иначе.

Едва смолкли нотации Самохина о необходимости строгого воздержания, как Андрей с Ириной с хохотом выскочили на улицу. Оседлав вдвоем «хонду» по имени Мотя, они с ветерком помчались на окраину, в Перово.

Там у Иры была однокомнатная квартира, выделенная ей Госкомспортом после интернатских выпускных экзаменов. Уже тогда не вызывало сомнений, что рапиристка Первенцева, мастер спорта международного класса, сумеет постоять за честь страны в соревнованиях любого ранга. И ее решено было оставить в Москве.

Жилье Ирина получила на улице, носившей имя Сергея Лазо. Скучноватый, аскетичный район, и улица без особых красот и достопримечательностей, однако название Ире нравилось. Лазо был полководцем, революционером и партизаном, а она любила все, что связано с борьбой, боями, бурными переворотами и человеческой отвагой.

— Тебе что, большевики нравятся? — подтрунивал Андрей. — Так обожаешь своего Лазо, как будто он трехкратный чемпион Олимпийских игр!

— Ты не понимаешь! — сердилась она. — При чем тут политика? Это просто был красивый и бесстрашный человек! Знаешь хоть, как он погиб?

— Ну?

— Японцы сожгли его в паровозной топке.

— О-хо-хо, как романтично!

— А что, нет, скажешь? Умереть в огне…

— Все равно что испечься в духовке. Как гусь с яблоками.

— Фу, пошляк.

— Не спорю. Но ты меня все равно поцелуешь, правда?

— Ладно уж…

Вчера они, едва успев ворваться в квартиру, обнявшись, бросились к дивану — тратить избыток своей энергии не на подготовку к чемпионату Европы, а на то занятие, которого требовало взаимное притяжение их молодых организмов.

Бедный Константин Иннокентьевич, видел бы он это буйство! Какое уж тут воздержание…

Ирина даже мотоциклетный шлем не успела снять, и Андрей, срывая с нее одежду, постанывал восхищенно:

— Инопланетянка моя… Откуда ты? С Сатурна?

— Вот еще! — смеялась она в ответ. — Я марсианка!

— Почему именно марсианка?

— Люблю повоевать. А Марс — бог войны.

— Это который в золотом шлеме?

— Да!

— Совсем как ты!

— Да! Только я — в оранжевом.

— А меня ты любишь?

— Да!

Гибкие, спортивные тела… Легкость и подвижность людей, привыкших к поединкам… Они увертывались друг от друга и настигали друг друга, точно противники на фехтовальной дорожке.

Не хватало только арбитров. Да и зачем они, когда в любовном поединке нет ни победителя, ни побежденного? Оба участника выигрывают… если, конечно, понимают один другого. А между Андреем и Ириной взаимопонимание было полным.

По крайней мере, в этом виде спорта, противником которого был тренер Константин Иннокентьевич Самохин…

Первый, самый бурный раунд завершился боевой ничьей:

— Как тебе?

— Здорово! А тебе?

— Выше крыши!

— А моя крыша — поехала. Как от вина.

— Вот и хорошо. Я тоже летаю…

— Когда приземлимся, повторим?

— Спрашиваешь!

Слякоть за окном, клонится к вечеру последний день марта, завтра наступит День смеха, и Ирина перешагнет в новый возраст — разменяет третий десяток.

Влюбленные сговорились тайком от тренеров сходить в ресторан, отметить сие знаменательное событие.

— Ир, ты какие цветы больше всего любишь? Розы?

— Нет, тюльпаны. Они — как весна. Только, пожалуйста, ярко-красные.

— Вас понял!

Но день рождения — только завтра. А сегодня…

…— Кажется, я налетался. Земля, Земля! Захожу на посадку. Даешь добро, Земля?

— Посадочная площадка готова. Только это не Земля, а Марс.

— Выходит, я — первый человек на Марсе! Ура, мы обскакали американцев. Вхожу в контакт с обитателями этой планеты! Вернее, с обитательницами.

— Ну и как, это разумные существа?

— Нет! Совершенно безумные.

— А красивые?

— Не знаю. У них на голове шлемы.

— А если они их снимут? — Ирина отбросила наконец свой блестящий головной убор.

— О! Земным бабам до них далеко.

— Бабам? Грубо! Женщинам…

— Ну нет… Женщины только здесь, на Марсе…

— Их что, много?

— Пока одна. Но энергии у нее — на десятерых… У нее веснушки, а над левой бровью — шрамик. И она — рыжая.

— Говорят, рыжие — бесстыжие. Это подтверждается?

— Стопроцентно… О…

— Что?

— Отключаюсь… Сеанс связи окончен…

— Он прошел удачно…

И снова был полет — далеко, в неизвестность, к звездам и конечно же к огненной планете Марс, владыке созвездия Овна…

А когда Ирина вновь открыла глаза после этой упоительной невесомости, она обнаружила себя в белом стерильном пространстве отдельной реанимационной палаты. Рядом с ней уже никого не было, посетители вышли.

Попыталась сесть на кровати — и не смогла. Тело не слушалось. Не подчинялась даже левая рука — та самая, «золотая левая», что всегда била без промаха. Ирина была левшой, и это нередко давало ей в соревнованиях преимущество.

Поворачивалась только голова, да и то с трудом, все остальное было заковано в какой-то жесткий панцирь. С трудом оторвав затылок от подушки, девушка с ужасом окинула взглядом белый с красными подтеками кокон, который почему-то занимал пространство, предназначенное для ее молодого, сильного тела.

И тогда она вспомнила все. Не то, что случилось десять лет назад, и не то, что происходило вчера, а события нынешнего утра. Лихую прогулку по московским улицам, и то, как желтый свет сменился красным, и большой золотистый автомобиль, вынырнувший из переулка, и столкновение.

И то, что ей стукнуло двадцать.

Она осознала вдруг, что все потеряно. Не бывать ей ни на чемпионате Европы в мушкетерском Париже, ни на мировом первенстве в Токио.

Сколько она тут проваляется? Месяц? Два? За это время другие спортсменки, которые прежде лишь почтительно толпились за ее спиной, сумеют вырваться вперед. И уже она вынуждена будет нагонять их, наверстывая упущенное. Но это, увы, только к следующему сезону.

А что, если…

А вдруг не месяц, не два, а целый год или даже… всю жизнь? Сумеет ли она вообще вернуться в большой спорт?

И следом — другой вопрос, еще ужаснее: сможет ли она в принципе двигаться? Этот кокон, эти бинты, этот гипс… Она ведь не видит, не может оценить своих увечий.

Что может быть страшнее неизвестности! Ирина увидела на стене над кроватью кнопку вызова сестры. Позвать, спросить, узнать!

На смену импульсу тут же пришло осознание полной беспомощности: даже надавить на эту белую пластмассовую кнопочку нечем. Руки спеленуты. А… есть ли они вообще? Случается ведь и такое… ампутация.

При этой мысли разом, точно взрывная волна, нахлынула боль. В первый раз с момента аварии.

Тело болит — значит, оно есть, значит, оно живо!

Но… но бывают ведь и так называемые фантомные боли. Ирина в детстве однажды испытала это, когда ей вырвали зуб, а он, казалось, все еще продолжал ныть.

Не в силах больше переносить эту пытку болью и мучительными догадками, она заверещала — громко, истошно, что было сил, как орут новорожденные младенцы:

— А-а-а-а!

И тут же услышала топот в коридоре, увидела, как распахивается дверь, и целую толпу людей на пороге палаты, облаченных в белые и светло-зеленые халаты.

Лица у всех были… счастливые.

— Вопит-то как! Вокалистка!

— Значит, есть еще порох в пороховницах!

— Будет жить!

Они радовались, как малые дети, поздравляли друг друга. Их, похоже, не интересовало, будет ли пациентка действительно жить, или ей придется влачить жалкое существование в инвалидной коляске.

…Зато это очень интересовало Константина Иннокентьевича Самохина, который в это время стоял у окошечка больничного справочного.

— Первенцева Ирина Владиславовна. Двадцать лет.

— Отделение?

— Не знаю. Хирургия, наверное.

— Нет такой.

— Как? Мне из милиции позвонили, сказали: ее привезли сюда после дорожного происшествия.

— Ах, дорожного! Тогда… погодите… вот. Реанимация, а не хирургия никакая.

— Реанимация… — У тренера душа ушла в пятки. — Она что же… кандидат на тот свет?

— Хм, хорошенький вопросик. Вы ей кто, отец?

— Отец, и мать, и брат, и сват! — сорвался Самохин. — Не ваше дело! Я спрашиваю, как ее состояние, вот и отвечайте!

— Пока сведений нет.

— Что значит — пока? А когда будут?

— Не знаю. Реанимация, сами понимаете.

— Черт!

Константин Иннокентьевич в досаде отошел от окошка. Вот еще напасть! Подвела его Ирка под монастырь, сорвала далеко идущие планы.

Если ей жить надоело — это ее личная проблема, Самохин-то тут при чем? Кого, спрашивается, теперь выставлять на первенство Европы? Не Вику же Соболеву, эту малолетку сопливую? Да она в Париже даже в десятку не войдет!

Сзади, из окошка справочной, до него донеслось:

— Вы поговорите с лечащим врачом, он все расскажет…

— А! — Тренер только безнадежно махнул рукой.

Нет у него времени с докторами лясы точить. И так все ясно.

Цветочки там, апельсинчики для разнесчастного «товарища по команде» — это он сорганизует, конечно. И ребята сбросятся, и профсоюз энную сумму выделит. Нельзя же не соблюдать приличий: положение обязывает придерживаться мушкетерского девиза «Один за всех, и все — за одного!»

Но уж прочих телячьих нежностей Первенцева от него не дождется, дудки! Он ей отныне никто — не отец, не мать, не сват и не брат. Потому что «товарищ по команде» она теперь уже бывший. После реанимации к жизни иногда еще возвращаются, но в сборную — никогда.

Глава 5 «МУХИНСКАЯ» МАНЕКЕНЩИЦА

— Володенька Павлович! Вам какие котлетки сегодня — по-киевски или по-венски?

Внушительный бюст домработницы, туго обтянутый шелковым платьем леопардовой расцветки, нависал над головой Львова, как козырек крыльца. Даже загораживал свет хрустальной люстры.

Владимир отстранился:

— Благодарю, Зинаида Леонидовна. Нет аппетита. На сегодня можете быть свободны.

— Так ни-и-зя! — Она, кажется, твердо решила не отставать до тех пор, пока хозяин по достоинству не оценит ее новый наряд. — Может, приготовить бифштексы по-шведски, со свеклой? Вы столько трудитесь, вам надо кушать. И Петеньке тоже необходимо качественное питание. Мальчик растет.

«О Господи, — поморщился Владимир. — Жаль, что она не немая. Кулинарка Зинаида отличная, но как же утомляет иногда!»

— Хорошо, по-шведски, — коротко распорядился он и добавил, без особого, впрочем, энтузиазма:

— Вы прекрасно выглядите, Зина. Наряд, наверное, французский?

— Что вы, что вы! — жеманно завозражала она. — Это так, пустяки, скромненькое домашнее платьице…

И удалилась, покачивая мощными формами, облепленными «платьицем» размерчика эдак пятьдесят шестого. Была уверена, что хозяин провожает ее восхищенным взглядом.

Зинаиде Леонидовне было тридцать восемь лет, и ей крупно повезло: она устроилась работать в дом богатого вдовца, самостоятельно воспитывающего сына-подростка.

Следующим этапом ее достижений должен был, естественно, стать брачный союз с хозяином. В успехе Зинаида ничуть не сомневалась. Не сможет, никак не сможет Львов устоять против ее прелестей!

Надо сказать, что была она по-своему красивой. Высокая и статная, несмотря на массивность и тяжелую походку, Зинаида Леонидовна напоминала женщин, воспетых Некрасовым. Такая действительно и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет. Запросто.

Ей бы заплести густые русые волосы в косу, да уложить их венцом вокруг головы — княгиня была бы, да и только! Кинорежиссеры соперничали бы за право снимать ее в ролях каких-нибудь сказочных Василис.

Но у Зинаиды было иное представление о собственной персоне, а соответственно — и иной образец для подражания. Она считала, что как две капли воды похожа на знаменитую манекенщицу Клаудиу Шиффер.

На столе в комнате, отведенной домработнице в восьмикомнатных апартаментах Львовых, стояла цветная фотография в золоченой рамочке: ослепительная Клаудиа на подиуме в более чем открытом купальном костюме.

Однажды Петька, сын Львова, обратил внимание на это изображение и восхищенно присвистнул:

— Клевая чувиха!

— Это я в юности, — без зазрения совести соврала Зинаида. И тут же сама испугалась, язык прикусила: что это она такое ляпнула!

Однако во лжи уличать ее никто не стал.

Петя при этом заявлении чуть не подавился, однако взял себя в руки и мастерски скрыл спазмы смеха.

— А вы с тех пор совсем не изменились, — сказал он.

На следующий день в дом наведалась целая делегация его школьных приятелей поглядеть на «мухинскую колхозницу», возомнившую себя топ-моделью, и, естественно, позабавиться от души.

Один мальчик принес вырезку из «Космополитена», где Шиффер демонстрировала вечернее платье, и сравнил ее с фотографией в рамочке:

— Зинаида Леонидовна, посмотрите! Эта мымра похожа на вас, только в подметки вам не годится.

На что домработница застенчиво возразила:

— Да нет, она тоже ничего.

К счастью, Зинаида была напрочь лишена как чувства юмора, так и самокритичности, и все комплименты малолетних «поклонников» воспринимала всерьез.

Надо отдать ей должное, лицом она действительно напоминала Клаудиу: такие же приметно выступающие скулы, такие же чуть раскосые глаза, курносый нос.

Этим, однако, сходство и исчерпывалось. Но Зинаида Леонидовна не унывала: она неутомимо «подгоняла себя» под Шиффер. Туалеты выбирала как можно более открытые и узкие, волосы носила распущенными, пышно взбитыми и до жесткости залепленными дорогим лаком.

Естественно, чем больше она старалась, тем сильнее был комический эффект.

Петя, бывало, закроет ладонями лицо, покрытое юношескими прыщами, и стонет:

— О эти ноги! Зинаида Леонидовна, вам противопоказано носить мини-юбки!

— Почему? — обеспокоенно спрашивала она. — Думаешь, не по возрасту?

— Как вы можете! — пылко восклицал безжалостный тринадцатилетний шалопай. — Просто у меня пара в четверти выйдет по физике… Ни одной задачки решить не могу… Все время думаю о ваших коленках…

Зинаида смущалась:

— Ты уж и скажешь… Рано тебе еще о таком… Шалун!

Но сама млела от удовольствия, хотя, конечно, не Петька, а его отец был объектом ее мечтаний.

Владимир же… Он привык к комфорту, и живописная домработница (Зина, правда, предпочитала называть себя экономкой) составляла для него как бы часть продуманной до мелочей домашней роскоши. С возложенными на нее обязанностями русская Клаудиа действительно справлялась безупречно. А если излишне надоедала иногда, требуя внимания к своей персоне, — то это были, так сказать, издержки производства…

Владимир Павлович ни разу не повысил на нее голос, был всегда доброжелателен, зарплату отваливал завидную. А к праздникам преподносил Зине подарки — что, несомненно, было ошибкой, так как подогревало ее надежды.

Однако винить его не за что: Львов не догадывался о честолюбивых притязаниях экономки! Владимир привык, что все окружающие неизменно рады услужить ему, и он принимал любую заботу как должное.

Такой же обыденностью стали для него и неизменно восхищенные женские взгляды, сопровождавшие его повсюду…

Но сегодня Зинаида особенно раздражала его.

Казалось, она еще увеличилась в размерах: куда ни глянь, повсюду на нее наткнешься. А ему хотелось сосредоточиться совсем на другом. Вернее, на другой.

Девушка, которую сбил его золотистый «Сааб-9000», не выходила у него из головы.

Хотя милиция сразу же доподлинно установила, что виновницей столкновения была именно она — ее «хонда» выскочила на перекресток на красный свет, — Львов чувствовал себя настоящим злодеем. Может быть, оттого, что его личные потери сводились к вмятине на капоте автомобиля, которую тут же ликвидировали в автосервисе за щедрое вознаграждение. Так что сам он отделался легким испугом, тогда как она…

Первое, что он сделал после аварии, это написал в ГАИ заявление, что претензий к нарушительнице не имеет, и даже оплатил все возможные причитающиеся с нее штрафы и неустойки, добавив к ним существенные суммы гаишникам на карман.

Но к чему себя обманывать? Угрызения совести мучили его прежде всего по той причине, что пострадавшая была так невероятно красива…

Какая жестокая несправедливость, что именно самое совершенное существо получило столь страшные увечья!

«Сотрясение мозга и множественные переломы», — коротко сказал врач и не стал вдаваться в подробности, чтобы не травмировать его, Львова!

Это звучало просто как издевательство: доктора пресмыкаются перед «благодетелем», не задумываясь над тем, что в самом-то деле его казнить мало!

Эта девушка… Почему Владимир не встретился с ней при других обстоятельствах?

Такие лица, с нежной бледной кожей, со светлыми ресницами и бровями, любили изображать художники эпохи Возрождения. Червонное золото волос и светлое золото веснушек… Этих веснушек он осмелился осторожно коснуться сегодня в больнице кончиками пальцев…

Драгоценные золотые брызги на ее щеках напомнили ему чарующий миф о Зевсе-громовержце, который проник в спальню красавицы Данаи, обратившись золотым дождем. Античное предание о тайной любви…

Как хотел бы он быть этим Зевсом — победителем, счастливцем, только завоевавшим не гречанку Данаю, а Ирину Владиславовну Первенцеву. Он уже знал ее имя, отчество, род занятий, адрес — словом, все, что только можно было узнать из официальных источников.

Оставалось ближе познакомиться с ней самой. Станет ли это когда-нибудь возможным?

«Лишь бы она выздоровела, — молил он неведомо кого. — Лишь бы все обошлось! А там…»

Что именно предстоит «там», он пока не решался сформулировать даже для себя. Как будто боялся сглазить…

— Володечка Павлович, как вы относитесь к сжигателям? — снова прервал его размышления голос вездесущей экономки, и в который раз она заслонила свет люстры своим широким плечом.

— Что? — встрепенулся он. — Петька что-то поджег?

Он знал, что «забавы» сына носят иногда весьма и весьма непредсказуемый и неприглядный характер. Один мини-пожарчик в короткой мальчишеской биографии уже был: Петька со своими дружками запалил газеты в соседском почтовом ящике. Неужели и на этот раз какая-нибудь пакость в этом роде?

— Как можно! — всплеснула руками домработница. — Петенька хороший мальчик. Я говорю о сжигателях жира.

— Простите, не понял? Жечь жир? Вы что, хотите масляную лампу приобрести?

Совершенно сбитый с толку, он даже отклонился, бросив взгляд из-за торса новоявленной Клаудии на люстру: да нет, вроде бы горит как надо, преломляя свет множеством хрустальных подвесок. Зачем использовать какой-то жир, если есть электричество? Дурдом…

— Ой вы и шутник! — восхищенно протянула Зинаида. — Лампа, ха-ха! Я приобрела сжигатель жира для похудания! Называется — коррекция фигуры!

Владимир обреченно вздохнул: час от часу не легче.

— Это мудро, — не задумываясь, одобрил хозяин, чтобы поскорее прекратить беседу.

Однако он просчитался: вместо того чтобы обрадоваться, Зинаида расстроилась.

— Вы в самом деле считаете, что мне надо худеть? — огорченно переспросила она. Повернувшись к нему в профиль, изо всех сил втянула свой обширный живот: — Посмотрите! Никаких излишеств.

Она покраснела от натуги, а лиф ее тесного платья при этом натянулся так, что, казалось, вот-вот треснет по швам.

Львову захотелось швырнуть в эту идиотку чем-нибудь тяжелым, но буйные выходки были не в его характере. И он пробормотал, чтобы оправдаться за допущенную бестактность:

— Разумеется, никаких излишеств! У вас идеальная фигура, Зинаида Леонидовна. Я имел в виду, что… просто… вы ведь все равно уже приобрели этот… сжигатель.

— Вот и я говорю! — возликовала домработница. — Не пропадать же добру! Попринимаю на всякий случай, для профилактики, хоть и не нуждаюсь ни в какой коррекции.

— Не нуждаетесь! — поспешно подтвердил Владимир. — Ни капельки!

— Но предела совершенству нет! — гордо изрекла экономка и на этот раз исчезла надолго.

Возможно, решила провести весь курс коррекции за один раз. Для профилактики.

«Сжигать себя, надо же! Чего только слабый пол не выдумает, — хмыкнул Владимир, утомленный общением с ней. — Тоже мне, Жанна д’Арк…»

Глава 6 ВОЗРОЖДЕНИЕ

Можно ли усилием воли вернуть себя к жизни? Оказывается, да.

Ирина твердо решила, что сознание она больше ни за что не потеряет. И к изумлению врачей, это ей удавалось.

Мало того, едва подав первые признаки жизни, она успела если не поскандалить, то, во всяком случае, вступить с медиками в конфликт.

— Что вы мне колете?

— Обезболивающее, — объяснила сестра. — Лечащий врач прописал.

— Позовите его! — потребовала пациентка.

И того немедленно позвали, памятуя, что эта девушка — протеже самого Владимира Павловича Львова, благодаря которому все сотрудники получили щедрую прибавку к зарплате, а больничное оборудование пополнилось новейшей аппаратурой.

Больная накинулась на врача:

— Накачиваете меня наркотиками? По какому праву? Наркоманкой сделать хотите?

— Что вы, Ирина Владиславовна! — испуганно замахал руками доктор. — Это…

И он произнес по-латыни длинное название лекарства. Знал, что мудреные иноязычные термины часто успокаивают подопечных, действуя как магические заклинания. Люди склонны верить в достижения науки.

Но в данном случае трюк не сработал.

— Мне до лампочки, как оно называется. Я же чувствую: плыву от этих уколов. А вы мне их всаживаете литрами! Ведрами! Хватит!

Голос ее был еще очень слаб, но слова Ирина произносила отчетливо, и в тоне слышалась агрессивная решимость.

Доктор вздохнул: больные так часто капризничают, особенно тяжелые!

— Уверяю вас, — попытался он урезонить строптивицу, — без этих лекарств ваши боли станут нестерпимыми.

Она презрительно скривила губы:

— Неправда! Все можно вытерпеть! Я не из слабеньких.

— Так не делают, это не по правилам.

— Плевать мне на ваши правила.

— Понимаете, существуют показания… Короче, я не могу взять на себя ответственность.

— Переложите ее на меня.

— Каким образом?

— Любым. Мне безразлично. Хотите — дам расписку.

Врач нервно хохотнул:

— Расписку? Это можно бы, но… чем вы будете писать?

Только сейчас Ирина сообразила, что обе ее руки закованы. Вот уж действительно руки связаны!

Это умозаключение взбесило ее: мало того что стала физически беспомощной, так ее на этом основании еще и лишают гражданских прав!

— Чем писать?! — Ее тонкие ноздри раздулись от бессильной ярости, а шрамик над левой бровью побелел и стал особенно заметен. — Да хоть зубами! Зубы у меня, как видите, целы!

Она оскалилась, как маленький хищный зверек, продемонстрировав идеальные, жемчужно-белые зубки. Голливудская улыбка… если это можно было назвать улыбкой.

— Давайте карандаш! Считаете, не сумею? Сумею!

Выражение лица у нее было такое, что врач невольно поежился: «Грех так думать, однако… счастье, что она не может шевельнуться. А то бы мне пришлось несладко…»

— Успокойтесь, успокойтесь, — пошел он на попятную. — Мы соберем консилиум, обсудим вашу просьбу…

— Это не просьба, — отрезала она. — Я требую!

— Поймите, Ири…

— Не желаю понимать! И становиться по вашей милости наркоманкой тем более не желаю!

Как раз в этот момент в палату вошел Владимир.

Врач растерялся вконец, не зная, как себя вести, чтобы не разозлить щедрого спонсора. Откажешь — посетитель, не дай Бог, подумает, что о Первенцевой плохо заботятся; пойдешь навстречу — чего доброго, обвинит в нарушении клятвы Гиппократа.

Львов был в накрахмаленном белом халате, который срочно заказали специально для него: спецодежды таких размеров не нашлось.

Манеры у вошедшего были царственные, и больная приняла его за начальство, тем более что врач перед ним явно заискивал.

Она тут же выложила ему свои требования в виде ультиматума:

— Пусть только попробуют войти со шприцем! Буду верещать без перерыва.

— Это она умеет, — подтвердил доктор. — Остальных пациентов придется просто эвакуировать. Сирены у «скорых» и те тише. А ведь у нас, Владимир Павлович, тут несколько человек буквально при смерти.

«Вообще-то ей психиатры нужны, а не хирурги, — затравленно подумал медик. — Надели бы на эту буйную смирительную рубашку, и дело с концом! Господи, о чем я? Девчонка и так связана по рукам и по ногам! Вот характерец! Не завидую ее будущему мужу…»

«Вот характер, — подумал и Львов, но с совершенно другим чувством — восхищением. — Как я завидую ее будущему мужу!»

— Почему вы отказываетесь лечиться? — мягко спросил он, присаживаясь возле кровати.

— А почему вы скрываете от меня мой диагноз? — ответила она вопросом на вопрос.

— Я?!

— Все. И вы лично в том числе.

Доктор, воспользовавшись тем, что внимание больной переключилось на посетителя, тихонько покинул палату. Хотел оттянуть момент принятия решения, с которым был внутренне не согласен.

Львов, похоже, даже не заметил его исчезновения. Он не отрывал глаз от сердитого, но от этого не менее прекрасного лица Ирины Первенцевой:

— Но я знаю не больше вашего, Ирина Владиславовна.

— Как! — не поняла она. — Вы разве… Кто вы такой?

— Я… как бы вам сказать…

— Как есть, так и говорите. Напустили тут туману. Отвратительная манера.

Владимир собрался с духом. Решив честно признаться в том, что он и есть виновник всех несчастий, глянул смело и твердо прямо девушке в лицо. Но не успел и рта раскрыть, потому что…

Потому что она узнала этот взгляд, который уже видела однажды, очнувшись от бреда…

Рыжая глина с ростками молодой зелени… Карие глаза с зелеными крапинками… Так вот кому они принадлежат!

И Ирина спросила — уже без агрессии, неожиданно кротко, с благодарностью:

— Это у вас такие теплые пальцы?

— Пальцы?

Он, несомненно он. Тот, кто касался моего лица…

— Я знаю, кто вы.

Владимир сжался, ожидая сурового приговора. Но вместо этого услышал… просьбу о помиловании:

— Простите, что сразу накинулась. Вы почему-то решили заботиться обо мне, да? Я все слышала… Вы еще просили постоянный пропуск…

Владимиру показалось, что язык у него прилип к нёбу. Она думает, что слышала все? О нет, самое важное, самое ужасное она пропустила! Не поняла, из-за кого она попала сюда. Но может быть, это и к лучшему?

Слова страшного признания, готовые было сорваться, так и остались непроизнесенными.

«Заботиться»! Бедняжка считает его неизвестно откуда взявшимся добрым другом, тогда как в реальности…

Но что значит реальность в сравнении с этой доверчивой, полной благодарности улыбкой! Не голливудской, нет! Детской, непосредственной, открытой! И с этим выражением просительной надежды:

— Вы будете мне как родственник, да?

— Если вы не против, — с усилием сказал он и… опять промолчал об аварии.

— Только полная идиотка может быть против! Капризничать, деликатничать… У меня тут родных нет, а кто-то должен дать за меня эту проклятую расписку!

— Разве мне разрешат?

— Я же видела, они все перед вами на задних лапках! Рискните, попробуйте!

И Владимир, в глубине души понимая, что поступает неверно, пообещал:

— Я вам помогу.

Не мог он противиться этой беспомощной и в то же время такой сильной девушке, словно сошедшей с полотен мастеров эпохи Возрождения…

Возрождение… пусть же и она возродится к жизни! И пусть это произойдет так, как хочет она сама, даже если ее желание противоречит медицинским показаниям. Ей виднее. Это ее жизнь, и она вольна строить ее так, как считает нужным.

Через боль так через боль. Нельзя лишать человека свободы выбора.

А спустя два дня произошло еще одно событие, которое оказалось для Ирины более целительным, чем все лекарства на свете, — ее навестил Андрей.

Боевитая нянечка, узнав, к кому он, даже пропуска у него не спросила: видимо, решила, что все посетители больной Первенцевой — спонсоры и благодетели. Может, после визита этого красавчика ее ждет еще одна прибавка к зарплате?

…Оранжевые апельсины, выложенные на больничную тумбочку, освещали палату, как маленькие солнышки. Их веселый южный аромат перебил витавшие здесь запахи медикаментов и дезинфекции.

И от этого больничная тишина казалась Ире лучшей на свете музыкой…

Если поднести апельсиновую корочку к свече и сдавить ее пальцами, вокруг язычка пламени вспыхнет много-много маленьких пахучих искорок…

Мы проделывали такой эксперимент под Новый год…

Цитрусовый мини-салют!

Помнит ли его Андрюша? Наверное помнит, раз принес именно апельсины, а не бананы и не яблоки.

Тогда он мне сказал:

— Золотые огоньки… Совсем как твои веснушки, только недолговечные. А у тебя на носу искры не гаснут даже зимой.

И пропел под звон фужеров:

— Мой костер в тумане светит, искры не гаснут на ветру.

А еще добавил, что его костер — это я, рыжая, и что возле меня ему всегда тепло…

Кроме фруктов, был еще букет ярко-красных, как сама весна, тюльпанов. Вот ведь, не забыл Андрей, какие цветы Ира любит больше всего!

— Я купил такие же первого апреля, — натянуто сказал он, — но ты исчезла, и они завяли.

— Да, тюльпаны очень нежные, — отозвалась девушка и замолчала, ожидая, что он продолжит беседу.

Сама неспособная на хитрость и недомолвки, никогда не допускающая в своих поступках скрытых мотивов, она и в других людях не могла заподозрить ничего подобного и была доверчива, как младенец.

Только в поединках на фехтовальной дорожке ее интуиция срабатывала безошибочно. А в человеческих взаимоотношениях могла и подвести.

«Пришел — значит любит», — не сомневалась она, и все ее существо ликовало, и боль отступила, и не нужны были никакие наркотические средства для уменьшения страданий. Так что медики могли с легким сердцем отменить уколы. Если бы не гипс и повязки, Ирина, наверное, сейчас прыгала бы от радости!

К счастью, она не ведала о том, что гостинцы, носящие тюремное название «передача», выбирал вовсе не Андрей, и вообще они были куплены на общественные деньги.

Оставалось для нее тайной и то, что Галибин посетил больницу вовсе не повинуясь порыву души, а по поручению коллектива.

«Кто навестит товарища?» — такой пункт числился в повестке дня общего собрания фехтовальной команды ЦСКА.

Всей толпой в больницу ввалиться нельзя: сами понимаете, реанимация, там строго. А если выбирать одного кандидата, то… Какие будут предложения?

— Галибин!

— Конечно, Андрюха! Кто же еще!

— Все знают: они с Иркой… «дружат»! Проголосуем? Единогласно, разумеется!

И он вынужден был согласиться, хотя вовсе не рвался на эту тягостную встречу. Приятно ли отвечать на вопросы, кого взяли вместо Иры в сборную? Утешать и врать: у тебя, дескать, все еще впереди…

Он не мальчик и отлично знает: жизнь в большом спорте — это гонка на выбывание. Однажды сошел с дистанции — и на тебе ставят крест. Раз и навсегда.

Мучило его и еще одно: а вдруг он в больнице увидит кровь?

У Андрея была одна слабость: при виде крови его мутило. Когда ему во время обязательных медобследований прокалывали крошечным лезвием безымянный палец, он мог упасть в обморок.

«Как так? — мог бы спросить кто-то из непосвященных. — Фехтовальщик — и боится смотреть на раны, пугается даже крошечной царапины? Быть того не может! Мы же читали про Атоса, Портоса и д’Артаньяна!»

Наивные! Тогда, во времена мушкетеров, шпаги и сабли были оружием, а теперь это просто спортивные снаряды. Сражаться на них куда безопаснее, чем, к примеру, играть в футбол, где тебя могут свалить на землю и больно ударить.

Сверкающее острие современных клинков не втыкается в тело, как это кажется со стороны. Легчайшее прикосновение к специальному нагруднику, оборудованному датчиками, — и чувствительные приборы фиксируют укол.

Медицинский укол гораздо страшнее и больнее! Он-то вполне реален!

Но отказаться от неприятного поручения Андрей Галибин не мог: его обвинили бы в бессердечии и, чего доброго, в трусости. И в один миг погибла бы его репутация бесспорного лидера!

Вот он и пришел.

А Ирина молчит, как назло, и он обязан сам подыскивать какие-то слова! Наверное, они должны быть о любви, но… Сейчас Андрей видел перед собой лишь неуклюжий гипсовый саркофаг с человеческой головой и не испытывал к нему ничего, кроме брезгливости.

Разве у этого бесформенного обрубка осталось что-то общее с тем гибким, жарким, юным девичьим телом, которое он обнимал еще совсем недавно?

Ничего не осталось.

Даже капельки пота у нее на лбу! Они какие-то нездоровые, некрасивые! Это совсем не тот пот, что выступал на ее коже во время бешеной любовной схватки!

А она, уродливая, просит:

— Поцелуй меня, Андрюша…

Приходится наклониться и, превозмогая отвращение, слегка коснуться губами этого мокрого лица.

— Почему в лоб? — спрашивает она. — Как будто я покойница.

Фу, гадость, даже холодные мурашки бегут по спине. Если вдуматься, она и в самом деле почти что покойница. Женщина, лишенная тела! Голова профессора Доуэля. А ведь тело в женщине главное! Что еще можно в ней любить? Не ум же? И не эту придуманную нытиками-поэтами фикцию — душу?

Поскорее бы закончилась эта пытка!

— …Пожалуйста, в губы. Как всегда!

Быстро, формально, чтобы отделаться, Андрей чмокнул ее в губы.

Ирина блаженно прикрыла глаза:

— Ну вот… Жаль, не могу обнять тебя… Мои руки…

Он встал:

— Так я пойду?

— Уже?!

— Врач сказал — ненадолго. А то… говорит, в следующий раз не пустим.

Больная испугалась:

— Тогда иди!

И долго смотрела на белую дверь, закрывшуюся за ее любимым. Она не знала, что следующего раза не будет.

И хорошо, что не знала. Потому что с этого дня раны ее стали затягиваться, а переломы срастаться с такой скоростью, что медики только диву давались.

И нужда в болеутоляющих средствах отпала сама собой…

Глава 7 КАПИТАН КОРОЛЕВСКИХ МУШКЕТЕРОВ

Шрамик над левой бровью появился на ее лице десять лет назад, в результате того злосчастного падения с батута.

Очнулась Иришка в медпункте, где ей только что наложили швы. Половина лица противно онемела от местной заморозки, а в голове не прекращался назойливый гул. Но сквозь этот внутренний шум просачивались еще более неприятные звуки внешнего происхождения — над кушеткой бледным привидением маячила перепуганная Анна Петровна, отчаянно причитая:

— Ой, ой, матушки-батюшки, что же теперь будет?

И эта девчушка, вдвое младше студентки Нюси, девчушка, у которой заплыл глаз и от новокаина плохо слушались губы и из-за этого была нарушена дикция, эта рыжая девчушка тем не менее попыталась успокоить паникующую воспитательницу:

— А ничего не будет. До свадьбы заживет.

Так всегда приговаривал отец, если дочке случалось пораниться. Они с папой не привыкли обращать внимание на боль. Они с папой были мужественны, стойки и терпеливы.

Но Нюся, видно, принадлежала к другой породе людей.

— Тебе-то хорошо-о, — пискляво заканючила она.

— Мне хорошо? — изумилась Иринка, которая привыкла понимать слова буквально.

— Ты ребенок, с тебя взятки гладки, а меня уволят!

Похоже, Анне Петровне и в голову не приходило, что ребенку может быть больно, плохо и страшно. Она жалела только себя.

Ирина презирала нытиков и паникеров.

— Не уволят, — неприязненно пообещала она. — Я во всем признаюсь. Скажу, что сама на батут залезла, без разрешения. Скажу — вы мне запретили трогать авоську.

— Правда, что ли? Тогда вот что, скажи, что и в зал ты сама проникла. Утащила, мол, у меня ключи и отперла дверь. А?

Иринка, отвернувшись, промолчала, и воспитательница приняла это за знак согласия.

— Вот спасибочки! Палочка ты моя, выручалочка! А то бы мне несдобровать, — обрадовалась она и протянула подопечной шоколадку. Точно так же, как Стив. И не противно некоторым людям быть слизняками?

После этого Нюся окончательно превратилась для Иры Первенцевой в пустое место. Неприятно было даже смотреть на нее, такую льстивую, такую заискивающую, всю какую-то согбенную, и девочка перевела взгляд на окно.

А в стекле, покрытом морозными узорами, с внешней стороны кто-то настойчиво пытался продышать дырочку, чтобы заглянуть в медпункт.

Разумеется, попытки были тщетными: наледь нарастает не снаружи, а изнутри.

Ира, преодолев головокружение и не обращая ни малейшего внимания на протесты Анны Петровны, соскочила с кушетки и принялась дуть на стекло в том же месте из помещения. Но дулось только правым уголком рта, левый, замороженный, оставался неподвижным. Тогда она приложила к ледяной корочке горячую ладошку.

И наконец увидела кусочек чьей-то любопытной физиономии с покрасневшим от холода носом. Из ноздрей вырывался морозный парок и мешал разглядеть остальное.

Двое, пока отгороженные друг от друга, одновременно подмигнули, и между ними возникло взаимопонимание: «Эй ты, давай познакомимся поближе, а?»

Они одновременно отошли от окна…

…и встретились у входной двери интерната.

Мальчишка содрал с головы вытертую кроличью ушанку. Был он маленького роста, и Ира, посмотрев на него сверху вниз, узнала ту самую стриженую макушку, которую успела заметить в момент прыжка из-под потолка спортзала.

— Ты кто? — поинтересовалась она.

— Атос, — последовал твердый ответ.

«Трех мушкетеров» Ира читала не один раз, героями Дюма бредила, а потому ничуть не удивилась.

— А где Портос и Арамис? — спросила она.

— Уехали домой, на каникулы. Скоро вернутся.

— А ты?

— Мне некуда. Мамку посадили.

— Куда?

— «Куда-куда»! В тюрягу, естественно. На целый год, — с достоинством отвечал гордый Атос. Ведь на самом деле его звали граф де ля Фер и в его жилах текла кровь французских аристократов!

Ирино воображение тут же нарисовало его мать в виде ослепительно прекрасной авантюристки Миледи, безжалостно вонзающей в чью-то грудь — естественно, мужскую — изящный кинжал.

Такая женщина уж точно ни за что не связала бы судьбу с каким-нибудь презренным Стивом!

— Ого! — с уважением сказала Ирина. — А твой папка?

Наверняка он должен быть закаленным в боях блистательным героем, граф де ля Фер-старший!

— А! — беззаботно отмахнулся Атос. — Его у меня не было никогда. Я безотцовщина.

Ирина погрустнела:

— Вот и я тоже… теперь. И безматершинница.

Маленькому великодушному графу захотелось утешить ее.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он по-взрослому.

— Не ври.

Зеркало в вестибюле отражало ее во весь рост.

Пластырь над опухшим глазом не мог целиком скрыть огромного синяка, растекшегося от виска до самого подбородка. Рот искривился. А короткие волосы, которые мать обстригла ей перед отъездом, «чтобы проблем меньше было», слиплись от засыхающей крови и торчали в разные стороны, как медная проволока.

— Врунов не выношу.

Атос явно разочаровал ее. Какой же он мушкетер после столь наглой лжи!

Но мальчишка не сдавался.

— Нет, честно! Ты правда красивая. Хочешь, возьмем тебя в Констанции?

— В какие Констанции? Бонасье?

— А в какие же еще!

Она задумалась над этим предложением.

Беспомощная мадам Бонасье никогда не привлекала Иру. Слабачка и дура. Пряталась в каком-то монастыре, как крыса в норе, а потом еще и дала себя отравить! И что только в ней нашел бесстрашный королевский мушкетер? А впрочем…

— Смотря кто у вас д’Артаньян, — уклончиво ответила «красавица».

Атос замялся:

— Пока его нет. Димка хотел, из классической борьбы, но он такой шкафчик! И ест постоянно. Его назначили Портосом.

— Тогда… можно, лучше я сама буду д’Артаньяном?

— Ты?! Девчонка?

— Ну и что.

— Ты и фехтовать не умеешь!

Ирина задохнулась от возмущения. Надавать бы этому Атосу по физиономии! Хотя это не по-дворянски.

Гораздо лучше благородно швырнуть ему в рожу перчатку, по всем правилам! «Вы оскорбили меня, мсье, и я требую сатиф… сатисфакции!»

Только где взять секундантов, не Нюсю же, жалкую, приглашать на такую ответственную роль!

И потом, подаренные папой алые перчаточки остались дома, в Красноярске, мать дала ей с собой только вязаные варежки. Две пары, правда, на смену. Но кто вызывает на дуэль варежкой! Смешно. Все равно что мушкетер в валенках.

А главное — вовсе не хочется ссориться с этим низеньким парнишкой, рушить едва зародившуюся дружбу.

И Ира, сдержав гнев, пригласила:

— Идем, что покажу.

Они свернули в «чемоданную», где во время каникул почти все полки пустовали. Ирина достала свою дорожную сумку с надписью «Спорт» и принялась вываливать из нее вещи прямо на пол.

Наконец добралась до самого дна, где было припрятано ее сокровище, тайком сунутое туда в последний момент, когда мать со Стивом уже спускались по лестнице к поджидавшему такси.

Это был детский пластмассовый набор: исцарапанный в ожесточенных дворовых боях красный щит и коротенькая игрушечная шпажка с обломанным эфесом. Ира любила их так же горячо, как обыкновенные девчонки любят глупых разряженных кукол с неживыми глазами.

— Вот! — торжественно объявила она. — А ты говоришь — не умею фехтовать.

Атос серьезно рассмотрел оружие, взвесил его на ладони. Некоторое время размышлял, почесывая подбородок в том месте, где у графа должна бы находиться острая бородка.

И принял решение:

— Ладно. Попробуй. Возьмем тебя на испытательный срок. Я лично поговорю с де Тревилем.

Ирина была озадачена. Как могло случиться, что ее мушкетерское снаряжение не вызвало у Атоса бурных восторгов? Да знает ли он вообще толк в подобных вещах или все его словеса — только ля-ля тополя?

— Тебе что, не понравилось?

— Да ничего, — отозвался мальчишка равнодушно. — Для маленьких сойдет. У нас-то настоящие!

На другой день громко хлопнула тяжелая интернатская дверь, и пустой вестибюль эхом отозвался на чьи-то шаги.

Да нет, пожалуй, и не шаги вовсе, а сложный танцевальный шаг в искрометном ритме неистового фламенко! На чисто вымытом мраморе кто-то лихо выплясывал.

Анна Петровна, услышав эту задорную дробь, испуганно втянула голову в плечи, словно защищаясь от удара. И пробормотала, вдруг осипнув:

— Опять! Никак не уймется… Осточертело!

Такой нелестный отзыв из Нюсиных уст сразу заинтересовал Иришку. Раз это ничтожество, эта трусливая двоечница Анна Петровна отзывается о ком-то с неприязнью — значит, человек непременно должен оказаться интересным.

Мир делится на белое и черное, люди — на достойных и всякую шелупонь. Посередине пролегает барьер, и никаких промежуточных вариантов существовать не может. Так виделось девочке. Так будет относиться к жизни и повзрослевшая Ирина Владиславовна Первенцева.

— Ого-го! — раздался снизу искаженный эхом голос. — Не здесь ли квартирует молодой гасконец, господин д’Артаньян?

Нюся прошипела:

— В детство впадает. Придуряется. И как не надоест?

Но Ира Первенцева уже катилась по перилам на первый этаж с радостным воплем:

— Именно здесь! Я к вашим услугам!

Она свалилась на мраморный пол и увидела перед собой пару настоящих мушкетерских ботфортов с квадратными пряжками. На пятках даже блестело некое подобие шпор.

Выше — черные брюки в обтяжку на длинных ногах, а еще выше — мягкий женский пуловер и неправильное лицо с носом-картошкой и огромными смеющимися глазищами, совершенно без косметики, но тоже, несомненно, женское.

— Приветствую вас, — сказала незнакомка низким, почти мужским голосом. — Сдается мне, это вы прибыли из южной провинции Гасконь?

Ира приняла вызов:

— Ага. Там у нас жарко.

— Виноград уже созрел? Можно давить терпкое красное вино?

Девочка вспомнила завьюженные зимние пейзажи родного Красноярска, столь непохожие на грязные, слякотные московские улицы, а тем более на юг Франции, и засмеялась.

Может, не так уж и трагично, что мать выдворила ее из дома? Здесь, кажется, назревает нечто любопытное.

— Мне вас рекомендовал Федор, — произнесла женщина с легким церемонным поклоном.

— Какой Федор?

— Его боевой псевдоним — Атос.

— А! Вообще-то я Ирина.

— А я Тамара Степановна. Иначе — капитан де Тревиль, глава королевских мушкетеров.

— Вы тоже играете в эту игру? — Девочка была приятно удивлена. Взрослые так редко увлекаются стоящими вещами, все больше интересуются всякими нудными пустяками вроде зарплаты или квартплаты.

А женщина в ботфортах была не только взрослой, но уже, похоже, и не совсем молодой. Девичья идеальная стройность — это бесспорно, но Ира успела заметить и другое: например, легкую паутинку морщинок на шее, под подбородком да серебристые проблески в короткой мальчишеской стрижке.

— Я не играю, — серьезно ответила Тамара Степановна, — я живу. Потому что фехтование — это моя жизнь.

Тамара Степановна, оказавшаяся тренером начинающих рапиристов, «застолбила» способную Иру Первенцеву за собой.

Отныне и навсегда жизнь девочки была связана не с легкой атлетикой, а с фехтованием. И с мушкетерами во главе с их лихим седеющим капитаном в высоких ботфортах господином де Тревилем. Вернее, госпожой де Тревиль.

Пластмассовые маска и шпажка продолжали свое существование уже в качестве некоего музейного экспоната или, скорее, талисмана, в недрах дорожной сумки.

Теперь Ира училась правильно обращаться с настоящим клинком — блестящим, длинным и гибким.

Ее, правда, немножко огорчило, что вместо смертоносного острия на конце у рапиры кругленькая пимпочка. Но Тамара Степановна объяснила на полном серьезе:

— А это сверкающая капля силы. В ней-то и собирается вся энергия. Как в маленькой далекой звезде.

Звучало красиво. Ира поняла и приняла такое сравнение.

Позже она узнала, что в кончике рапиры спрятано электроконтактное устройство для фиксации уколов в официальных соревнованиях, однако пимпочка так и осталась для нее маленькой звездой, которая всегда перед тобой, а значит, она путеводная.

Но больше всего наслаждалась девочка тем, что больше не запрещалась, а даже поощрялась работа левой рукой, которая была у нее ведущей.

Дома Иринку старательно переделывали в правшу и позорили при этом: и ест-то она не так, и пишет не по-людски.

Только отец пытался встать на ее сторону, но мама тогда выступила единым фронтом со школьными учителями, и ему пришлось отступиться, чтобы ребенок не метался меж двух враждующих лагерей.

А здесь сама госпожа де Тревиль воскликнула:

— Да ты находка для нас, д’Артаньян! Чует мое сердце — научишься побеждать своей нестандартной левой!

Когда остальные дети съехались на учебу, состоялась торжественная церемония посвящения. Но такой уж у Ирки был характер, что и тут не обошлось без маленького бунта.

Ребята в белых трико выстроились в линейку. Госпожа де Тревиль возложила д’Артаньяну на плечо рапиру, и юные фехтовальщики хором произнесли слова знаменитого девиза:

— Один за всех!

— Один за всех, — с готовностью, тонким от волнения голоском повторила новенькая.

— И все за одного! — грянула группа.

Произошла заминка.

Девчонка упрямо склонила рыжую голову, и шрам, с которого еще не сняли швы, резко выделился над левой бровью.

— Смелее, — подбодрила де Тревиль. — Все за одного!

— Нет.

— Почему?

Ребята заволновались. У них не принято было нарушать дисциплину и в особенности перечить обожаемой всеми Тамаре Степановне.

Может быть, ни в одной из секций этой элитной спортивной школы не собиралось столько трудных детей и подростков, сколько в фехтовальной.

Остальные тренеры предпочитали учеников вполне благополучных, которых не приходится ни приручать, ни перевоспитывать. Знай отрабатывай технику!

И только де Тревиль испытывала какую-то глупейшую симпатию к непокорным сорванцам. Считала, что из них-то и получаются самые сильные спортсмены.

Кто знает, может быть, детство самой Тамары Степановны протекало не так уж гладко…

Едва ли не каждый из этих детишек, наряженных в белоснежные костюмчики и сейчас таких безупречно подтянутых, тоже в свое время прошел через стадию непослушания, только они уже успели об этом позабыть. Взять хотя бы Федора, который в первые дни напоминал ощетинившегося ежа…

Но Тамара Степановна помнила все обо всех…

— Тихо! — прикрикнула она. — Разошлись и разминаемся! И без разговорчиков!

Она с разбегу оседлала коня — не живого, правда, а спортивного, безголового, и пригласила Иришку присоединиться.

— Ну? С чем же мы не согласны? Разве плохо, когда все за одного?

— Не хочу, чтобы все за меня заступались, — угрюмо набычилась Ирина. — Я привыкла справляться сама.

— Позиция понятна, — вздохнула Тамара Степановна. — Однако в корне неверна. А что, если силы неравны?

— Все равно.

Тренерша прищурилась и насмешливо хмыкнула:

— А ведь ты эгоистка! Способна ли на настоящую дружбу — это еще вопрос.

— Я?! Да я…

— Я да я, то-то и оно. «Все за одного» — это что, обязательно только за тебя? Но если требуется защитить не тебя, а другого «одного»? Федю, к примеру? Ты что, со всеми вместе не пойдешь? В сторонке отсидишься?

Низкорослый Атос в это время как раз пытался допрыгнуть до перекладины, и никак это у него не выходило.

У маленького графа де ля Фер нет отца, и мать сидит в тюрьме, и никто не возьмет его на каникулы. А случись с ним что, в самом деле?

— Ладно, — буркнула Ира. — Так и быть. Все за одного. Только, чур, не за меня! Все как хотят, а я — сама!

— Что ж, поживем — увидим, — не стала больше спорить Тамара Степановна.

Она-то знала, что человек не может существовать в одиночку. «Сам» он просто не выживет. Рано или поздно наступит день, когда этой самоуверенной крошке придется обратиться к кому-то за помощью. Не исключено, что именно к капитану королевских мушкетеров, Тамаре Степановне де Тревиль…

Глава 8 РЫЖИЙ КЛОУН

Все это случилось десять лет назад.

Как раз той теплой, слякотной зимой собралось в Москве семейство Львовых. Съехались из разных городов многочисленные дядюшки, тетушки, двоюродные сестры и братья Владимира.

И теперь все родичи скандировали хоть и громко, но с кислыми минами:

— Горько! Горько!

Именно десять лет назад двадцатипятилетний Владимир Львов женился. В первый и, по его глубочайшему убеждению, единственный раз.

Пленительная в своей печальной, хрупкой, лунной красоте невеста была чуть старше него.

— Сразу видно, не жилец Наташка! — неодобрительно перешептывались родичи Львова. — Сикильда малокровная! Кто знает, может, она вообще заразная? Откопал же себе Володька подружку! Да еще с довеском…

Довеском был нервный и астеничный Петя, которому тогда исполнилось три годика. Наталья, покинутая первым мужем, воспитывала сынишку одна.

И уже тогда было известно, что она очень больна. Возможно, неизлечимо. Что-то серьезное с кровью…

Как ни странно, именно все это, вместе взятое, — и Наташина болезненность, и ее несложившаяся личная жизнь, и даже то, что ребенок выглядит таким страшненьким, — и привлекало Володю.

Может быть, оттого, что силушек у него было немерено и хотелось ими с кем-то поделиться. Кого-то опекать и ублажать.

А заботиться, конечно, лучше о слабых. Сильные в этом не нуждаются.

В те времена Владимир Львов как раз стремительно делал банковскую карьеру и был уже вполне обеспеченным человеком.

Но продвижение по служебной лестнице и сколачивание собственного капитала не забирало и малой толики распиравшей его энергии. Широкие плечи, широкий размах, широкая натура — таков был этот человек. Он и чувствовал себя несчастным, если никого не мог сделать счастливым.

«Женюсь!» — решил он.

— Ты не должен так поступать, — тихо возразила Наташа. — Это будет неправильно. Нечестно. С моей стороны.

— А я не бескорыстно, — отвечал он. — Я бизнесмен и взамен попрошу тебя об одной услуге.

— Но я, кажется, ничего не могу для тебя сделать… только любить.

— Нет, можешь. Разреши усыновить Петра.

Растроганная Наташа расплакалась, и вопрос был решен.

Петя стал Владимировичем и получил фамилию. Львов.

А каково было его подлинное отчество, никто и никогда больше не вспоминал…

Никто, кроме многочисленной иногородной родни, которую с каждым годом все сильнее заедало, что разросшееся до фантастических масштабов состояние Владимира Павловича Львова будет предназначено не кровным родственникам в лице их самих и их отпрысков, а какому-то безродному самозванцу.

Вопреки пессимистическим прогнозам врачей Наталья прожила еще целых пять лет. Быть может, держалась она за счет того, что муж щедро вливал в нее собственную энергию, а однажды даже и кровь в буквальном смысле — когда понадобилось экстренное переливание.

Он навсегда запомнил тот день: они лежали рядышком, соединенные прозрачными трубками, и у них была общая кровеносная система.

Наташа еле слышно прошептала:

— Теперь я немножко ты.

— Не надо! — ужаснулся он. — Какой кошмар, если женщина немножко мужчина!

Знал бы он тогда, что через несколько лет полюбит женщину, которой в детстве хотелось быть д’Артаньяном! Женщину-бойца, презирающую женскую слабость.

Но это случится уже после Наташиной смерти…

Ничего общего не было у Ирины с Натальей.

Вместо слабости и покорности — страсть и напор.

Вместо смирения перед болезнью — яростная жажда жизни.

Вместо тихой, затаенной грусти — стремительность, вырывающаяся наружу даже тогда, когда Ира была еще ограничена в движении.

И эта иная женщина сводила Владимира Львова с ума. А он-то до встречи с ней считал себя однолюбом!

Ему нравилось в ней все. Даже то, как она передвигается на костылях, на которые встала задолго до предсказанного докторами срока. И руки у нее еще не действовали, но все же она ухитрялась как-то опираться на подушечки костыля подмышками. Это были чудеса эквилибристики.

Владимир любовался тем, как она переставляет деревяшки, такие неуклюжие сами по себе — как будто не инвалид заново учится ходить, а цирковая артистка выступает с рискованным номером. Все время на грани падения, но неизменно — с улыбкой победительницы. Они подружились. Однако о любви Львов не решался сказать ни слова… так же как и о том, что он является виновником ее увечий. Львов таил в глубине души два признания. И оба казались одинаково трудными.

А выздоравливающую, казалось, совершенно не заботило то, какие противоречивые чувства испытывает этот добрый человек, отчего-то взявшийся выхаживать ее.

Сам ведь захотел, никто его не вынуждал. Ну и спасибо!

Она постоянно думала о другом: почему больше не приходит Андрей.

Ну, Самохин забросил ее — это понятно. От калеки в команде мало толку, а Костик — так между собой звали спортсмены Константина Иннокентьевича — впустую время тратить не станет. Ему надо срочно кого-то подготовить «к Европе». На золото, конечно, команде рассчитывать уже не приходится, но пусть хоть полного позора не будет!

Андрюша — иное дело. У них любовь. Такая, какую только в кино можно увидеть, сияющая и бурная.

Раз он не приходит, значит, с ним что-то случилось. Может, авария, как и с ней?

Что, если, выходя из клиники после того единственного посещения, он был в таких расстроенных чувствах, что пошел через улицу на красный свет?

Проклятый красный свет, одни несчастья от него! Но красные тюльпаны так хороши…

Вот уж чем я никогда не отличалась — так это сентиментальностью.

Но почему, когда цветы начали засыхать, это показалось мне зловещим предзнаменованием?

Я вынула их из воды и вложила между страницами книги… Как будто хотела продлить им жизнь.

Черт побери, ненавижу всяческие гербарии! Однако и выбросить букет не смогла. Ведь его принес Андрей!

Андрюша, где же ты? Где ты, любимый?

— Владимир Павлович, подпишите эти счета!

— Алексей Иванович подпишет.

— Владимир Павлович, к вам делегация из Сан-Франциско.

— Иван Алексеевич примет.

Дела своего благотворительного фонда Львов практически полностью переложил на двух заместителей. У него имелась на это уважительная причина. Его посетила любовь.

Каждое утро он собирался в клинику, как на службу.

По состоянию здоровья Ирина уже не была «клиенткой» реанимации, однако ее не стали тревожить переводом в общее хирургическое отделение и оставили в той же отдельной палате.

Медперсонал, прежде относившийся к ней с опаской, теперь был рад ее присутствию.

— Мы обзавелись штатным психотерапевтом, — балагурили в отделении.

Словно птичка, прыгала она по коридорам и заскакивала в палаты самых безнадежных больных, грубовато покрикивая на них:

— Чего разлегся? Не надоело койку пролеживать? Пора вставать, а то со скуки окочуришься!

Как ни странно, перспектива «окочуриться» от скуки, а не от недуга, оказывалась для пациентов невыносимой, и они начинали активно сопротивляться болезни. В результате — у одного кардиограмма вдруг улучшится, у другого сахар в крови внезапно нормализуется.

Одной пожилой женщине Ира просто-напросто запретила умирать:

— Не смей, бабка! Совсем сдурела? Глянь в окно: весна!

И та… послушалась. Выписали ее вскоре.

Рыжий клоун на ходулях, поднимающий людям настроение…

Глава 9 ОТЦЫ И ДЕТИ

— Володечка Павлович, к вам гости!

— Некогда, Зинаида Леонидовна, мне идти пора.

— Родные ваши!

— Останьтесь за хозяйку, Зина. Примите их, покормите и так далее.

— Все будет сделано! По высшему разряду! Уж я расстараюсь!

Родные… Какое странное слово. Только любимому человеку мы можем сказать «родной мой» или «родная моя»…

А тут ты вынужден принимать кого-то малоприятного только из-за того, что твой троюродный брат женился на чьей-то там четвероюродной племяннице… или деверь породнился с шурином… Словом, седьмая вода на киселе.

Ничего общего нет у них с Владимиром, а вот ведь едут да едут! И постоянно чего-нибудь выпрашивают: походатайствовать за них в высоких инстанциях, денег одолжить — без отдачи, как правило. Ему не жалко, но… Не имей он денег и положения, они ведь и носу бы сюда не казали! Мелко, противно.

Иные просто используют его московскую квартиру как перевалочный пункт — эдакую транзитную станцию между Киевом и Владивостоком, Норильском и Сочи.

Это еще куда ни шло, но транзит частенько затягивается на неопределенное время: мы, дескать, передумали и проведем отпуск здесь, в столице. Ты рад этому, не правда ли, хлебосольный хозяин? Попробуй только не обрадоваться, мы тебя ославим на всю Россию-матушку как жмота, скупердяя и грубияна.

А раз мы осчастливили тебя своим присутствием — вынь да положь энную сумму на наше содержание. А детишкам нашим на гостинцы? Они ведь тебе не чужие…

Вот и подкармливал периодически Владимир деверей да шуринов, сватов да братьев, а аппетиты у них были нечеловеческие…

Наспех поздоровавшись с какими-то кузеном и кузиной из Андижана, которых он прежде, кажется, никогда не видел, Львов выскочил из парадного, и золотистый «сааб» покатил его к больнице.

Эх, Владимир Павлович! Лучше бы вы задержались дома в этот день!

Не следовало вам оставлять в квартире незнакомых людей, даже называющих себя вашими родными!

Но, как говорится, знал бы, где упадешь, — соломки бы подстелил. Увы, у городских жителей обычно не имеется запаса соломы…

Вернувшись к вечеру, он застал вполне идиллическую семейную картину: Зина с прибывшими родичами попивали чаек в гостиной, под огромным персидским ковром.

Экономка нашла с гостями общий язык: все трое оживленно обсуждали, как сложно стало нынче жить и как, напротив, сладко жилось в прошлом.

— Петя дома? — спросил Владимир.

— Убежал куда-то, — доложила Зинаида. — Я говорю: уроки сделал? А он…

Тут ее подбородок — а вместе с первым и намечающийся второй — обиженно задрожал.

— Нахамил?

Родичи наблюдали эту сцену с плохо скрываемым любопытством. «Вот, — было написано на их лицах, — результат неразумного усыновления. Как волчонка ни корми… наши дети так бы себя не вели…».

Владимир не стал развивать тему.

— Ладно. Придет — разберемся.

Но в одиннадцать Пети все еще не было. И в полночь тоже. Не вернулся он и к рассвету.

А в девять утра раздался телефонный звонок:

— Майор Ковалев. Двадцать четвертое отделение милиции.

«Какой-то идиот шутит, — подумал Владимир, измотанный бессонной ночью. — Майор Ковалев — это из Гоголя. Тот несчастный майор однажды, к величайшему своему изумлению, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место! Но у меня, Владимира Львова, пропал не нос, а сын!»

— Перестаньте хулиганить! — гаркнул он в трубку. — Я вызову милицию!

— Это милиция вас вызывает, а не вы ее. Говорю же — майор Ковалев. Двадцать четвертое отделение. Квартира Львовых, я не ошибся?

— Да! Да! Что? Петя?

— Жив, жив, не волнуйтесь. У нас. Все в порядке: задержан за незаконное хранение оружия.

— Ничего себе в порядке! Я подъеду?

— Ха-ха, можете не ехать.

— Да в чем дело?!

— Можете запросто дойти пешком. Мы в двух шагах от вас. — И майор Ковалев, юморист в милицейской форме, продиктовал адрес отделения.

Петя сидел понурый, старательно ковыряя прыщик на щеке, и объясняться с отцом не хотел.

Майор же Ковалев, красноватый нос которого красовался на положенном ему месте, выложил перед Львовым изъятое у подростка оружие:

— Полюбуйтесь, родитель.

Этим предметом действительно нельзя было не залюбоваться: Львов сразу же узнал один из ценнейших экспонатов своей коллекции. Подлинный испанский мушкет шестнадцатого века, украшенный тончайшими резными пластинами из слоновой кости, занимал письменный стол от края до края.

— Калибр двадцать три миллиметра! — сурово изрек майор, как будто оглашал окончательный и не подлежащий обжалованию приговор.

Петя молчал, угрюмо сопя. Теперь он отвлекся от прыщика и переключился на ноготь, который пытался обгрызть до самого основания.

Владимир понял, что выяснение родственных отношений нужно отложить: сейчас надо выручать ребенка.

— Разве это оружие? — изумленно спросил он. — Это произведение искусства. Из него и стрелять-то нельзя. И пуль таких уже в природе не существует, и запал у него — фитильный.

Ковалев почувствовал себя уязвленным. Его, кажется, обвиняют в невежестве?

— А в качестве дубинки? Да им можно человека с одного удара уложить! Старушку какую-нибудь… К тому же вместо фитиля несложно использовать зажигалку. А таковую мы тоже изъяли у гражданина Львова Петра Владимировича!

После чего он предъявил родителю яркий желтенький «Крикет».

— Ты что, курить начал, Петя? — нахмурился отец. — И давно?

Подросток ухмыльнулся:

— С третьего класса примерно.

Вместо того чтобы его отчитывать, Львов обернулся к милиционеру.

— Вот видите! — торжествующе объявил он. — Зажигалка у него для курения, а не для стрельбы! Сигареты ведь, наверное, тоже изъяли?

— Ну, — нехотя согласился Ковалев. — Дорогие смолит, стервец. Не всякому такие по карману.

Львов намек понял.

— Сигареты и зажигалку вы оставьте себе, с курением сыну придется завязать. Да, кстати, — как бы случайно вспомнив, спохватился он. — Я прихватил Петино свидетельство о рождении: может, анкетные данные требуется уточнить?

И он передал майору зеленую клеенчатую книжицу, щедро начиненную зеленоватыми же хрустящими купюрами американского происхождения.

Не выступал ли раньше Ковалев в качестве артиста оригинального жанра? Он еле заметно шевельнул предплечьем, и свидетельство вдруг оказалось лишенным посторонних предметов. Куда там до него Акопяну или Кио!

— А! Так Петр Владимирович — несовершеннолетний? — произнес майор с видом глубочайшего изумления, как будто прежде не наводил никаких справок. — Ваше счастье, родитель! А то бы… знаете… меры пресечения…

— Да-да, — подыграл Львов. — Ему только тринадцать. Но я вам обещаю: меры пресечения приму сегодня же! У меня с армейских времен сохранился ремень. Знаете, с такой увесистой тяжеленькой пряжечкой…

— Как не знать! — Настроение у Ковалева заметно поднялось. Исчезнувшее содержимое Петиной метрики, перекочевавшее в карман серого кителя, согревало ему душу. — Только вы уж не обманите, пресеките! Отбросьте отцовскую жалость!

— Непременно! — Владимир долго тряс его руку — руку искусного фокусника. — Со всей отцовской суровостью! По максимуму! Я, знаете ли, по складу характера Тарас Бульба!

Поистине бессмертны ваши персонажи, многоуважаемый господин Гоголь!

— А протокольчик задержания я порву. — И майор проделал это на глазах присутствующих.

— Очень вам признателен.

— Зачем разводить излишнюю бюрократию?

— Вот и я о том же.

— Ружьишко заберите. Кому оно тут нужно, раз из него и пальнуть нельзя! Рухлядь…

— Благодарю. Оно мне дорого как деталь интерьера. Единственный огнестрельный экземпляр в моей коллекции. Остальное — холодное оружие.

— Ну-ну. Холодное тоже от детей лучше подальше держать.

— Учту. Спасибо.

Львовы вышли на Самотеку, где действительно все само текло, журчало и переливалось.

Пригревало веселое весеннее солнце, и почки на старых деревьях из последних сил сдерживали рвущуюся наружу юную зелень, как чопорные нудные няньки.

А на газоне сквера, за чугунными решетками, садовники уже высадили рассаду голландских тюльпанов. Правда, цветы еще не раскрылись, но по оттенку плотных бутонов можно было угадать: они будут красными.

— Посидим? — предложил Владимир. — Тепло.

— Как хочешь, — равнодушно отозвался Петька.

— Домой неохота. Там эти… родичи наши.

— Да. Родичи. — Он помолчал и добавил: — Твои.

Парнишка смотрел куда-то в сторону, бултыхая ногой в глубокой луже.

— В чем дело, сын?

— Да ни в чем… хм… родитель.

— Петька! Ты что, правда поверил, что я тебя собираюсь… солдатским ремнем?

— А что, можно и ремнем. «По-отцовски».

— Петь!

Подросток с вызовом поглядел на него и развязно попросил, как у незнакомого прохожего:

— Дядь, а дядь! Закурить не найдется?

Владимир недоумевал. Что могло случиться? Еще вчера, с утра, все было в порядке.

Конечно, Петя часто доставлял неприятности. В школе на родительских собраниях его фамилия стала притчей во языцех: «Львов довел до истерики преподавательницу физики, Львова в этой четверти не аттестуют по химии, Львов прогулял контрольную и других детей за собой сманил…»

Отец тем не менее всегда находил с ним общий язык. По крайней мере, Владимиру так казалось.

Но сегодня… Что значит это «дядь, а дядь»? И этот вызывающий тон? И главное — где и зачем он бродил ночью со старинным мушкетом?

Может, просто возраст трудный? Но ведь возраст меняется не в одночасье.

— Ладно. Не хочешь говорить — не надо.

И тут Петьку понесло.

— А о чем мне с вами разговаривать, дяденька? — выкрикнул он плачущим дискантом. — Вы мне, собственно, кто будете? А я вам кто? Подкидыш? Пожалели меня, да? В грязи подобрали? Отмыли от помоев, продезинфицировали и стали холить и лелеять? Как уличную собачонку? А я не согласен ходить перед вами на задних лапках!

— Постой-постой. — До Владимира начинало медленно доходить. — Ты где всего этого набрался? Это же… это ведь непристойность. Ты послушай себя!

— Хватит, наслушался. Вы мне, дяденька, столько лет лапшу на уши вешали! Как моя настоящая фамилия? Не Львов, нет! Иванов? Петров? Сидоров? Может, Собакевич?

Владимир нервно взвел курок испанского мушкета, будто готовился застрелить наповал невидимого врага. Но не имелось у него ни пуль двадцать третьего калибра, ни фитильного запала. А потому пришлось взять себя в руки.

— Из твоего монолога, — ровно, бесстрастно резюмировал он, — я понял две вещи. Первая — что вы проходите по литературе Гоголя. Он гений, бесспорно. Колоритный персонаж Собакевич, да? И второй вывод: ты вчера пообщался с нашими драгоценными родственниками.

— С твоими. То есть, — спохватился Петя, — с вашими, дядя. Ко мне они никакого отношения не имеют. Я вам неродной.

— И они, — будто не слыша его, продолжал Львов-старший, — открыли тебе глаза, так? Выложили напрямик всю правду-матку. О твоем усыновлении.

— А что, скажете, соврали? А покажите-ка мое свидетельство о рождении! Почему я своих документов никогда не видел?

— Пожалуйста. Собственно, я и не прятал его.

Петя не сразу раскрыл зеленую книжечку. Страшновато было. Владимир заметил, что его плохо вымытые руки с обгрызенными ногтями мелко дрожат.

Наконец мальчик начал читать:

— Львов… Петр… Владимирович? Дата рождения… Родители… так… Вот! Отец: Львов Владимир Павлович. — Он даже задохнулся. — Соврали?! Папка!

Львов с грустью и нежностью смотрел на этого пацана, столь непохожего на него.

От Натальи Петя унаследовал много. Но еще, наверное, не так уж мало и от своего настоящего, так сказать, биологического отца. Сколько бы сил и любви ни вкладывал Владимир в его воспитание, характер у Петьки ничуть не исправлялся. Наверное, такой уж набор генов передал ему тот подлец, недостойный звания мужчины, который бросил тяжело больную жену с младенцем на руках и больше никогда не объявлялся.

Мальчик взрослеет и, наверное, имеет право узнать, как обстоят дела. Хватит ли у него силенок достойно пережить это известие? Но ведь доброхоты все равно проболтались. Кто их, мерзавцев, за язык тянул?

— Пап, так они соврали! Вот сволочи!

— Сволочи — это точно, — кивнул Владимир. — Но они не соврали, Петя.

Петя завертел головой, как будто уворачиваясь от налетевшего на него роя пчел. Казалось, он не в силах переварить такой поток противоречивой информации.

— Значит, это ты… вы врали мне всегда! А как же… свидетельство?

— Его, Петя, при усыновлении переписывают в загсе заново.

— И вы мне не отец! Отправьте меня в детский дом тогда.

— Скажи… разве я такой уж плохой человек?

— Да нет. Хороший, чего там. Но…

— И какие же у тебя «но»?

— А на фиг я вам сдался! Я… во мне… чего вы хорошего нашли? Вон директриса при всех объявила, что Львов — отпетый.

— Ага! Все-таки Львов? Не Иванов, Петров, Сидоров? И не Собакевич?

— Ну… не знаю.

— Кстати, девичья фамилия твоей мамы Катенина. Через три года, при получении паспорта, можешь поменять. Если так уж категорически не хочешь быть моим сыном.

— Я разве говорил, что не хочу? Катенина… Петр Катенин… — Он как бы примерял к себе это новое созвучие. — А почему я никогда не знал?

— Но мама сменила фамилию, когда мы поженились. Хотела, чтобы все было так… как было. И я так хотел. И я был рад, что у меня появился сын.

— А сейчас?

— И сейчас рад.

— Но я вас извожу!

— Да уж, с тобой не соскучишься. А без тебя… соскучишься.

Петька кинул на приемного отца косой взгляд: не врет ли? Владимир не врал.

Пауза затягивалась, и тогда Львов-старший перевел разговор на другое:

— Мушкет-то зачем спер? Он же не в кондиции.

— Сам не знаю… Я ведь решил насовсем из дома уйти. Загнать хотел… старинная вещь… или просто сломать. Даже попробовал, но он крепкий!

— Естественно. Тогда мастера не халтурили, Их бы сразу из гильдии выкинули.

— Мушкет, — задумчиво произнес Петя. — А я думал, это просто ружье.

— Ха! Ружье! Да из такого сам д’Артаньян палил. Неудобно, правда: после каждого выстрела перезаряжать нужно. Поэтому мушкетеры все больше шпагами…

Мушкетеры, шпаги, фехтование… Ирина! Львова будто током ударило.

Он давно должен быть в больнице!

Владимир занервничал, и Петька уловил это. Гены генами, но, видно, за десять лет даже между неродными по крови людьми устанавливается какая-то тонкая связь, потому что сын задал вопрос — и почти попал в точку. Почти!

— Пап, а ты не женишься на этой…

Владимир вздрогнул: не вслух ли он только что произнес дорогое имя?

— На какой «этой»?

— На Зинаиде?

Такого раскатистого смеха, какой раздался вслед за этим, скверы на Самотеке никогда еще не слышали!

Может быть, именно этот хохот сотряс толстые многолетние деревья так, что почки вдруг полопались и на головы обоих Львовых посыпались липкие тополиные кожурки.

Петька присоединился к отцу — сначала робко, потом все громче и звонче:

— Ой, папка! Ой, не могу!

— А-ха-ха, на Зинаиде! Ну ты и брякнул, сын!

— Клаудиа… хи-хи-хи… Шиффер!

— Красавица! Неотразимая!

— Моя… хи-хи… мачеха!

— Моя… ха-ха… дражайшая супруга!

Тяжесть свалилась у обоих с плеч. И дышалось им так легко!

Какой же он ароматный, прогретый весенний воздух старых московских скверов!

— Руки вверх!

Приехавшие кузен с кузиной в ужасе шарахнулись к персидскому ковру и застыли с поднятыми руками.

В дверях стоял Петька с мушкетом наперевес и целился в них. За его спиной невозмутимо и одобрительно улыбался Владимир.

Вот громко щелкнул взводимый курок…

— Уб… уберите! Гл… глупые шутки! — засипели незадачливые родственники. Они же не знали, что в этом начищенном стволе нет пуль, и вообще, запал у мушкетов фитильный.

Зинаида, которая только что дружески ворковала с гостями, моментально оценила обстановку и приняла сторону хозяина: встала с ним плечом к плечу.

— Вон отсюда! — скомандовал Петя.

Но они только присели в испуге и не двинулись с места: черная дырочка ружейного дула гипнотизировала их.

Тогда зарокотал бас Владимира:

— Слышали, что сказал хозяин, Петр Владимирович Львов?

По стеночке, по периметру гостиной, родичи начали бочком двигаться к выходу.

Кузену помог Львов-старший: сгреб его за шиворот и выкинул на лестничную клетку.

— Даму тронуть — не в моих правилах, — прокомментировал он. — Зина, вы не поможете?

Экономка просияла: наверное, расценила это как свое зачисление в члены семьи.

— Кар-рамба! — издала она неизвестно где слышанный пиратский клич и, подскочив к кузине, стала выталкивать ее чувствительными пинками по мягкому месту. А коленки у Зинаиды Леонидовны были отнюдь не такими эфемерными, как у хилой, сидящей на диете Клаудии Шиффер!

— А наши вещи, а наши вещи! — закудахтала выгоняемая.

— Ждите на улице, — громыхнул Владимир. — Только не под самым балконом.

Он с треском отодрал липкую ленту, которой на зиму была заклеена балконная дверь, чтоб не дуло, вышел на свежий воздух и, с чувством размахнувшись, швырнул вниз два увесистых чемодана: видно, родня рассчитывала гостевать в этой квартире долго, одеждой запаслись с лихвой.

Подобрал ли кто-нибудь багаж с тротуара — ни Львовых, ни Зинаиду не интересовало.

Через открытую балконную дверь в квартиру Львовых ворвался весенний воздух с Большого Каретного. Чистый сквозняк прогулялся по анфиладе комнат, чтобы от непрошеных гостей в доме и духу не осталось!

Одно трудное признание было Владимиром сделано: они с Петей выяснили и утрясли степень родства.

Оставались еще два, не менее трудных — для Ирины.

«Признаваться — так уж всем и во всем, — решил Львов. — Семь бед — один ответ. Поеду!»

И пока золотистый «сааб» бесшумно мчал его по Москве, он подыскивал лучшие, самые точные слова. Даже вслух репетировал:

— Ирина, выслушайте меня…

Нет, это нудно. Лучше с ходу:

— Я негодяй, но я вас…

Плохо…

— Возьмите костыль и разбейте мне голову!..

Идиотизм полный. Все-таки лучше положиться на вдохновение: авось да получится сносная импровизация!

Однако судьба — более искусный импровизатор, нежели человек. Объясняться Владимиру не пришлось. Видно, день у него выдался такой неудачный: Петькины выверты оказались нынче не последними неурядицами.

В больнице его встретили насмерть перепуганные медики. Они не знали, как отчитаться перед «благодетелем».

— Не углядели, — лепетал главный врач. — Не обессудьте, Владимир Павлович!

Львов похолодел.

— Что!.. Умерла?

— Удрала!

Не веря своим ушам, Львов кинулся в палату. Она, естественно, оказалась пустой.

А окно — слава Богу, первый этаж! — распахнуто настежь. И ветерок играл обрывками желтой бумаги, которой рама была оклеена на зиму.

Глава 10 ТЯЖЕЛЫЙ РОК

Какой позор! Мне, точно дряхлой развалине, уступают место в транспорте. Я инвалид, урод, калека!

Как они все глядят на меня!

Вот бабушка проталкивается сквозь толпу. Может, хоть один нормальный человек нашелся! Я вскакиваю:

— Садитесь, пожалуйста!

Но старушка не торопится занять мое сиденье. Она копается в потертой кошелке и… протягивает мне сотенную бумажку:

— Возьми, бедненькая!

И такой у нее героический вид при этом, точно подвиг совершает! Как же, последнее отрывает от себя!

Ой, что это! Все окружающие, как по команде, тоже начинают рыться в карманах да сумочках.

И только одна дама в норковой шапке — дура! Весна на дворе! — скрипит на весь трамвай:

— Да она ряженая! Они профессионалы, эти нищие! Знают, как на жалость бить. Бинтами вот так обмотаются… А наивные люди подают Христа ради!

На нее шикают, обвиняют в бессердечии, и я выпаливаю:

— А ты догадливая, дурища! — и хлоп ее загипсованной рукой по плечу. — Я и правда не бедствую!

На первой же остановке приходится спасаться из вагона бегством, но это мне нравится куда больше, чем собирать милостыню.

Иногда на Ирину все-таки накатывала робость. Как, например, сейчас, когда лифт поднимал ее к квартире Андрея.

Вот его дверь.

А изнутри почему-то доносится музыка…

Тяжелый рок. Он всегда его любил.

Рассказывал, что даже новорожденным младенцем не мог без него заснуть, и матери приходилось долго крутить ручку приемника, ловя нужную волну. В те годы эти напористые ритмы считались «буржуазными и разлагающими», по советскому радио их не передавали, и записей тоже не было в продаже. А «вражеские» радиостанции беспощадно глушились.

Если Андрюше сейчас плохо, если он болен, если он весь разбит, как и Ира, то вполне возможно, что слушает этот грохот в качестве успокоительного. Как и она, не хочет травиться погаными транквилизаторами.

Но сейчас войдет Ира и сядет у его постели. И тогда ему сразу станет легче.

Она уже вполне «ходячая» и даже «бегучая», пусть даже и на костылях. Она будет за ним ухаживать.

«Это неправда, что у Овнов мало терпения, — думала Ирина. — Я способна стать отличной сиделкой. Да я ночей спать не буду! Сколько понадобится — столько и пробуду возле него. Возле Андрюши. Моего любимого…»

Ира позвонила. Никто не открыл.

Какая же она глупая! Он ведь не может встать!

Но… неужели его могли бросить одного? Неужели товарищи по команде не догадались хотя бы установить поочередное дежурство? Какая черствость, мушкетеры называется! «Все за одного…»

Ире не пришло в голову, что возле нее тоже никто из спортсменов не дежурил.

Но она — иное дело. Она — сама, все и всегда сама. Даже этого странного Владимира Павловича не звала, по собственной воле приперся неизвестно откуда.

На всякий случай Ирина еще постучала — сначала загипсованным предплечьем, потом набалдашником костыля.

Бесполезно.

Тогда она поступила так, как и должен был поступить истинный Овен: отковыляла к лифту и с разбегу врезалась в дверь плечом.

Немыслимая боль пронзила все тело, с головы до пят. В глазах потемнело. Пришлось опуститься на порог и привалиться к косяку, чтобы прийти в себя.

Однако искомый результат был достигнут: язычок хлипкого английского замка выскочил из гнезда.

Плотные гардины были задвинуты, в квартире царила полутьма, в которой, точно бесноватые призраки, метались какие-то тени.

Одна из них показалась Ирине знакомой: высокую, плечистую фигуру Андрея она узнала бы и в кромешном мраке. Он с упоением танцевал, извиваясь и изгибаясь.

А вокруг него, с неменьшим упоением, выплясывали девицы. Андрей был для них единственным кавалером.

Вот он изобрел новое па: притягивать к себе и целовать в губы каждую из партнерш, по кругу, по часовой стрелке. А потом — то же, но против часовой.

И они взвизгивали на разные голоса, млея от восторга.

Ирина наблюдала из темноты, никем не замеченная. Ишь, увлеклись, даже не обратили внимание, что у них выломали дверь!

Ее мозг фиксировал все мелочи.

Выпивка отсутствует. Естественно, скоро чемпионат, Андрей не дурак, чтобы травиться перед соревнованиями и нарушать свою идеальную координацию.

Гостьи — все знакомые. «Товарищи по команде»! Оказывается, они все же установили тут дежурство, да не поочередное, а коллективно-массовое.

Резвились здесь в основном саблистки, но затесалась и рапиристка, малолетка Вика Соболева. Эта все пыталась поменяться с кем-то из подруг местами и быть поцелованной вне очереди.

А Андрей-то, Андрей… Он не навещал ее только потому, что у него были более приятные занятия!

«Так и есть, — с холодным отчаянием подумала Ира. — Он действительно болен. Безнадежно болен. Душевнобольной. То есть душа у него больна. Или даже она уже умерла и реанимации не подлежит». А потом у нее внутри что-то вскипело и в один миг достигло критической температуры.

Она проковыляла к окну и не раздвинула, а сорвала гардину вместе с карнизом-струной.

— Вы! Кроты! На улице солнце!

Ира так громко это выкрикнула, что заглушила даже хард-рок. Танцующие застыли в нелепых позах, как в детской игре «замри — отомри».

А музыка гремела, стучала, била по нервам! Никто не догадался нажать кнопку магнитофона.

Андрей так и стоял в кружке потных девиц, онемев.

Ирина проковыляла к центру комнаты, стуча по паркету костылями, и загипсованной рукой оттолкнула парня к стене, заняв его место.

— Подвинься, любимый, — ледяным тоном произнесла она. — Сейчас мое соло.

Выждала несколько тактов и, едва начался новый музыкальный квадрат, резко раскрутилась на месте, опираясь на один костыль, а другой держа горизонтально.

Набалдашник описал круг с такой скоростью, что рассек воздух со свистом. Так, наверное, раскручивал свою пращу юный бесстрашный пастушок Давид, выходя в одиночку на бой с грозным Голиафом. Тот самый пастушок, что впоследствии стал легендарным царем Давидом…

Если бы девицы не шарахнулись мгновенно в стороны, им бы не поздоровилось. Счастье, что все они были ловкими спортсменками, умеющими уклоняться от ударов. Кто-то из них ударился об угол мебели, кто-то упал на пол и прикрыл голову руками, кто-то вжался в угол.

— Испугались калеку? А? — взвизгнула Ирина, все кружась и кружась, как в шаманском танце войны.

Она действительно была ужасна и опасна сейчас — та, кому совсем недавно жалостливые старушки предлагали милостыню.

Девчонки, у которых пути к отступлению были отрезаны безостановочным вращением костыля, с надеждой смотрели на Андрея. Кому, как не ему, остановить этот приступ бешенства!

А он и сам боялся. Тем более что было ясно: именно его поведение вызвало взрыв.

Но репутация кумира и лидера! Реноме отчаянного храбреца! Их тоже не хотелось терять.

— Уймись, Ирка, — попросил он.

И она тут же унялась. Боевой костыль уперся в пол рядом со своим мирным собратом.

Она смотрела на Андрея в упор, и ей было глубоко безразлично, что девицы ползком пробираются к дверям, торопясь оставить их наедине.

Ее тонкие ноздри раздулись, и она коротко выдохнула:

— Предатель.

Грохотал тяжелый рок, и лишь по движению его губ она поняла, что он бормочет:

— Я… объясню…

— Не требуется! — громко и отчетливо возразила Ира.

И, гордо выходя сквозь ею же выбитую дверь, на миг обернулась и подвела итог:

— Тварь!

Не стала дожидаться лифта, который только что увез вниз компанию подружек ее бывшего любимого. С трудом переставляя костыли, двинулась по лестнице, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку.

Она спасалась бегством с этих нежданных танцулек, как Золушка с королевского бала, только на ногах у нее вместо хрустальных туфелек были негнущиеся гипсовые формы, почерневшие после похода по ручьям и лужам.

И еще одно отличие: никто не пытался ее догнать.

Эта сказка заканчивалась иначе, чем у Шарля Перро: не Золушкина карета превратилась в тыкву, и не лакеи в крыс, а сам принц, ее прекрасный принц оказался оборотнем. Потому он и не кинулся ей вслед.

Только все тише, тише звучала за спиной так никем и не остановленная музыка — тяжелый рок.

…Рок — одно из ведущих направлений современной музыки. Тяжелый рок — его разновидность.

Рок в античной мифологии и литературе — судьба, предначертанная человеку богами; неизбежность, спастись от которой невозможно. Тяжелый рок — соответственно тяжелая судьба…

Почему в энциклопедических словарях ничего не написано о неразрывной связи обоих значений?..

Глава 11 КУВАЛДА

— Мама! Мамочка! — зовут обычно люди любого возраста, когда им невыносимо плохо.

Ирина же повторяла другое:

— Тамара Степановна! Де Тревиль…

Быть может, первый раз в жизни она не могла справиться со своими невзгодами самостоятельно.

До сего дня мысль об Андрее поддерживала ее, теперь Ира этой поддержки лишилась.

Сейчас она уже не походила на неунывающего рыжего клоуна на ходулях, и ее походка вовсе не напоминала цирковую эквилибристику. По улицам тащился самый настоящий инвалид неопределенного возраста.

Самой же ей казалось, что она резко прибавила в весе и стала толстой квашней, так как едва могла тянуть свое отяжелевшее тело вслед за костылями. Подошвы гипсовых «валенок» с противным шарканьем волоклись по асфальту, стираясь и истончаясь. Оборванные, заскорузлые концы грязных бинтов топорщились в стороны, как рассохшееся папье-маше.

— Один за всех, — шевелила она губами, и люди шарахались в стороны, думая, что эта калека еще и не в себе. — Один без всех… Один, брошенный всеми… Все за одного — все, покинувшие одного. Самого достойного!

Нет, не себя она имела в виду, а… госпожу де Тревиль. Капитана королевских мушкетеров, от которого отвернулись лучшие бойцы его полка, выбрав себе по окончании интерната других покровителей и предводителей.

Могли автор «Трех мушкетеров» предвидеть, что даже д’Артаньян однажды предаст де Тревиля? Никогда! Это нарушило бы все каноны жанра…

Однако жизнь — не книга, в ней случается всякое.

Но и в жизни существует закон справедливого воздаяния: добром за добро, злом за зло. Однажды предав, сегодня Ирина на собственной шкуре испытала, что такое предательство. Больнее, наверное, ничего не может быть. Однако брошенный бумеранг не может не вернуться.

Так мне и надо! Что посеешь, то и пожнешь…

И теперь она сама точно не знала, с какой целью идет к Тамаре Степановне: попросить помощи и утешения или… повиниться в прошлых грехах?

…Та же девичья фигура, та же безупречная осанка, те же длинные стройные ноги, обтянутые молодежными джинсами-стрейч. Но лицо… Годы берут свое, они беспощадны.

Кожа стала тонкой, как папиросная бумага. И морщинки, целая сеть мелких морщинок. Особенно частые — от носа-картошки к уголкам сжатых губ.

Тамара Степановна могла бы выглядеть моложе, привлекательнее, но она всегда презирала косметику.

— Полюбите нас черненькими, — бывало, усмехалась она. — А накрашенными нас всякий дурак полюбит. Вот именно, только дураки на грим и клюют… И вообще, жаль тратить драгоценное время на мазню.

Белые-белые волосы, а стрижка все такая же — мальчишеская. Ей идет.

Но глаза — надо же! — сияют, как прежде. Несмотря на то что жизнь повернулась к Тамаре Степановне не самой лучезарной своей стороной. Как это ей удается?

— Здравствуйте. Узнаёте меня?

— Еще бы! Такие рыжие не на каждом шагу попадаются. Но даже напяль ты паранджу, я бы по одним переломам догадалась: д’Артаньян! Не можешь не влипать в истории, Иришка.

Иришка… Это ласковое, уменьшительное имя больно резануло Иру по сердцу.

Уж не склерозом ли страдает госпожа де Тревиль? Уж не запамятовала ли она, как с ней обошлась в свое время ее самая перспективная ученица?

— Входи, садись, — как ни в чем не бывало пригласила хозяйка. — В ногах правды нет. Особенно в сломанных. Сейчас приготовлю поесть. Небось от скудных больничных харчей сбежала?

— Откуда вы знаете, что сбежала?

— Нетрудно догадаться. Не первый день знакомы.

Да уж, не первый… Десять лет…

Самохин появился в тот день, когда Ира выиграла юношеский кубок «Золотая шпага». Ни днем раньше.

Он всегда действовал наверняка и терпеть не мог приобретать котов в мешке.

— Переходи в ЦСКА, девочка, и у тебя будет все.

Она знала, что это правда. Каждый имеющий отношение к фехтовальному спорту это знал.

Константин Иннокентьевич в самом деле обеспечивал своим питомцам все: от материального благосостояния до самой заветной мечты каждого спортсмена: участия в Олимпийских играх.

Он был пробивным, тараном, непревзойденным дипломатом, имеющим связи в самых верхах спортивной администрации.

Но Ира не знала тогда, что Самохин имел еще один выдающийся талант: таскать вкусненькие каштаны из огня чужими руками. Ни один из его именитых учеников не был воспитан им с детства, у каждого вначале был другой тренер.

Константин же Иннокентьевич всегда приходил на готовенькое и собирал под свое крыло лишь тех ребят, за кем уже числились более или менее громкие победы.

— Но… как же Тамара Степановна? — спросила тогда наивная Первенцева.

— А что Тамара? Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться. Она в тебя уже вложила все, что могла. Поверь, я могу гораздо больше! Ты ведь не думаешь остановиться на достигнутом?

— Конечно нет.

— Тогда решайся!

— Спасибо, я подумаю.

— Подумаю! Ты кто — философ или спортсменка? Роденовский мыслитель, тоже мне!

И он продолжил уже другим тоном, непреклонным и требовательным:

— Сейчас или никогда. Смотри, я дважды не повторяю. Не тебя, так другую девчонку возьму.

Ира стояла, держа под мышкой заветный кубок, о котором так давно мечтала. Вся ценность его в этот миг померкла для нее в сравнении с теми будущими наградами, которые она могла бы завоевать под руководством этого невзрачного, толстеющего человека в бейсболке.

А он вдобавок, как истинный психолог, искусно плеснул еще масла в разгоравшийся огонь:

— Посуди сама: много ли тебе Тамара внимания уделяет? Она ведь все больше с начинающими возится, с малышней.

Это тоже было правдой.

Госпожа де Тревиль продолжала работать в младших группах интерната и собирать вокруг себя детишек из неблагополучных семей.

Ира и сама, теперь уже как представитель старшего поколения, регулярно участвовала в церемониях посвящения маленьких хулиганов в мушкетеры.

Может, это сыграло свою роль, а может, просто сработал характер Ирины (который Самохин, прежде чем к ней «подъехать», досконально изучил, расспрашивая ее друзей и знакомых). Она ведь и в самом деле терпеть не могла что-то планировать наперед, прикидывать, занудно взвешивать «за» и «против».

Ирина была человеком действия, а не размышлений.

А возможно… возможно, решающим оказался один случайный — или казавшийся случайным — факт.

В самый разгар переговоров за спиной у Самохина откуда ни возьмись вырос плечистый чернобровый парень с длинными темными волосами, собранными на затылке в хвостик.

Он подмигнул победительнице турнира и уверенно, тоном знатока, произнес:

— Что, Костик к себе приглашает? Подфартило тебе, девочка! Везучая ты.

Это был Андрей Галибин. Сам Андрей Галибин, герой сабли!

До сих пор Ира видела его лишь издали и в официальной обстановке, и на нее каждый раз находил какой-то столбняк.

А теперь он обратился непосредственно к ней! И он считает предложение Самохина удачей… И главное — Андрей ведь тоже выступает за армейский клуб!

Неизвестно, какой именно из аргументов оказался самым убедительным, а возможно, что и все вместе, но Ира, поддавшись неосознанному мощному импульсу, почти выкрикнула:

— Да! Да! Да! Согласна!

Решила — как отрубила.

И тут же Константин Иннокентьевич вместе с Галибиным куда-то испарились, будто их и не было здесь вовсе.

Не то боялись, что Первенцева возьмет свое согласие обратно, не то хотели избежать стычки с госпожой де Тревиль, словно та могла вызвать их на дуэль.

А Ира осталась одна, как в вакууме. И ей предстояло самой объясниться с Тамарой Степановной, которая вдруг, в одну секунду, перестала быть тренером победительницы турнира Ирины Первенцевой.

А вон и она сама направляется к ученице своим широким шагом. Что сказать? Как оправдаться?

Говорить ничего не пришлось.

Глава королевских мушкетеров, успевшая откуда-то узнать обо всем, сняла с нее эту ношу.

— Поздравляю, — улыбнулась она. — С победой. И с выгодным предложением. Все закономерно: большому кораблю — большое плаванье. Успехов тебе… д’Артаньян.

Как ни вглядывалась Ирина, но так и не смогла заметить даже оттенка осуждения в огромных сияющих глазах. Госпожа де Тревиль от души радовалась за нее, предательницу.

Но именно это и было тяжелее всего.

Тамара Степановна вышла на минуту и вернулась с увесистым молотком для отбивания мяса. Похоже, собирается готовить что-то основательное?

— Не затевайте возни, я не голодна. И харчи у меня были совсем не скудные, мне один мужик деликатесы таскал. Один раз даже копченых угрей.

— Да я вообще стряпать терпеть не могу! — насмешливо улыбнулась госпожа де Тревиль. — Времени жаль. Не понимаю, чем плохи полуфабрикаты?

— А эта кувалда зачем?

— То есть как! Разве не пора разбить, к черту, всю эту дрянь! — Она кивнула на ненавистный гипс.

Ненавистный-то он ненавистный, но намерения тренера напугали даже экстремистку Иру. Доктора над ней тряслись, за каждым движением следили, а тут — над ней занесен почти что кузнечный молот.

— А… вдруг неправильно срастется?

Тамара Степановна отстранилась, прищурясь:

— Девушка, вы кто такая? Как ваша фамилия? Мы с вами когда-нибудь встречались или нет?

И тут же расхохоталась, как подросток:

— Брось. Первенцева! У тебя давно все срослось. Я что, не знаю, как твои болячки заживают? Как на собаке — это слабо сказано. Как на медузе!

— Почему на медузе? Она жидкая, как желе.

— Зато у нее хоть полтела отрежь, а она опять целая. Медуза — гений регенерации. Как и ты. Ну что, приступать, или трусишь, д’Артаньян, позоря высокое звание мушкетера?

Она дразнила и высмеивала. Будила в раненом мушкетере угасший боевой дух. Действовала от противного, совсем как десять лет назад, когда надо было утешить маленькую веснушчатую девочку, от которой отреклась мать.

Такова была ее манера: Тамара Степановна никогда никого не гладила по головке и не утирала слезы дамским кружевным платочком. Она не успокаивала, а подбадривала.

Ира вдруг словно вернулась туда, в детство. И… расплакалась, горько, позорно, как какая-нибудь бессильная мадам Бонасье. Стресс вырвался наружу через рыдания:

— Меня убить мало, а вы… Я от вас отреклась, вы разве не понимаете? Или вы издеваетесь? Тама… ра… — хлюп! хлюп! — Степа…

— Вон ты о чем! Ну, кто старое помянет, тому глаз вон. Хочешь стать одноглазой?

И госпожа де Тревиль размахнулась кувалдой.

Ирина ошалело заморгала, но молоток аккуратненько опустился на грязный гипсовый «валенок», расколов его пополам с такой легкостью, словно это было шоколадное яйцо «Киндер-сюрприз».

Та же участь постигла и второй «валенок», а затем и руки были освобождены.

В тех местах, где не было затягивающихся ран, кожа оказалась белой, влажной и размягченной. Действительно как у медузы. По пальцы шевелились, локти гнулись, а значит — способность к регенерации брала свое.

— Симулянтка, — хмыкнула Тамара Степановна. — Притворялась изувеченной. Милостыню, что ли, думала просить? Пода-айте бывшему дворянину из Гаскони!

Ира вспомнила утреннюю сцену в трамвае. Ей стало смешно и… легко.

И она вытерла слезы кулаками. Собственными кулаками, которые была в состоянии сжать, а не намотанным на них бинтом, пропитанным гипсовым крепежом и воняющим хлоркой!

Какое это, оказывается, счастье, когда твои руки тебе подчиняются!

И что в сравнении с этим удивительным ощущением какой-то мелкий человечишко Галибин! Как его звали, дайте вспомнить! На букву А… Андрей, кажется…

Он больше не ее любимый. Не друг, не товарищ, вообще не мужчина. Никто.

— А знаете, Тамара Степановна, я вдруг… проголодалась!

— Ага! Копченых угрей нет, зато есть мясо. Только оно сырое, придется подождать.

— Вы же не любите стряпать. Давайте я! Сама! Вначале отобью как следует…

И она взяла молоток в свою ведущую левую.

Тяжеловато.

Ну и что? Без нагрузок не восстановишься.

Глава 12 ПРИЗНАНИЯ

Тамара Степановна оставила Ирину на несколько дней у себя: хотела лично проследить, как продвигается выздоровление. Она, в отличие от докторов, не задумываясь, взяла на себя ответственность за отмену медицинских показаний и должна была убедиться, что не ошиблась.

Ира чувствовала себя изнеженной барышней: о ней заботились, ее нежили и лелеяли.

Каждое утро начиналось, конечно, не с того, что подавали кофе в постель, но с не менее приятной процедуры: госпожа де Тревиль делала ей массаж своими тонкими, изящными пальцами, силе которых мог бы, однако, позавидовать любой мужчина. Жалости и милосердия при этом Тамара Степановна не проявляла: разминала мышцы и суставы так, будто выжимала сок из граната. Даже хруст раздавался.

Ирина в долгу не оставалась: перечинила в доме все, что могла. Подтекающие краны, расшатанные кресла, перекошенные полки стали как новенькие.

Так когда-то в детстве она ремонтировала в родном доме все на пару с отцом и почти на равных с ним.

А кухарничали с Тамарой Степановной вместе: в этой области обе были дилетантками. И потом вдвоем с аппетитом уплетали резиновое мясо с пережаренной картошкой или слипшимися макаронами, запивая киселем, в котором плавали липкие спекшиеся кусочки крахмала.

Ирина, хоть и стеснялась, что обременяет тренера своим присутствием, все же оттягивала момент возвращения домой.

«Эта квартира на улице Сергея Лазо! — думала она. — Теперь-то я понимаю, что Самохин выбил ее для меня не бескорыстно! Жилье в Москве было одним из тридцати сребреников, которые заплатили мне за предательство моей первой учительницы, моего первого Учителя!»

Все эти дни Владимир Львов безуспешно разыскивал беглянку. В милицию он обращаться не стал: малоприятный образ майора Ковалева не выходил у него из головы. Вместо этого он нанял сыщиков из частного детективного агентства.

Они рыскали по всей Москве, но нигде не могли обнаружить следов рыжей забинтованной девушки на костылях. Только одна словоохотливая бабушка на трамвайной остановке, возле самой больницы, припомнила:

— А, нищенка? Ошивалась здесь, да, милые. Подаяния просила. «Помогите, — говорит, — граждане хорошие, мне на платную операцию не хватает!» Ну я подала ей сотенную. А девка ее в кошелку бросила, гляжу — а у нее там целый миллион! Вот как, милые мои. Их теперь много таких развелось, жуликов! А молодая! Как не стыдно только!

На этом, однако, ниточка и обрывалась.

Все городские и пригородные больницы и морги были взяты под контроль.

Отслеживались контакты Константина Иннокентьевича Самохина и всей фехтовальной команды ЦСКА, а в преддверии чемпионата Европы — и сборной России в целом.

Человек со спецзаданием даже был командирован в Красноярск, нанес визиты как матери с отчимом, так и отцу Ирины Владиславовны Первенцевой. Никаких следов.

Само собой разумеется, что и за парадным подъездом, и за черным ходом дома на улице Сергея Лазо было установлено круглосуточное наблюдение.

Владимир не расставался с сотовым телефоном, ожидая известий, и каждые полчаса, днем и ночью, маниакально проверял, не сломан ли он. Телефон работал исправно, однако звонки поступали от кого угодно, только не от детективов.

Но вот, наконец, когда он нервно курил на балконе крепкую сигару…

— Объект появился. Только без гипса и без повязок. Может, не та?

— Рыжая?

— Еще какая!

— Красивая?

— Смотря на чей вкус.

— Костыли?

— Нет костылей. Зонтик есть.

— Какой зонтик! Погода отличная!

— Вместо трости. Длинный. Она на него опирается. Хромает немного.

— Как это — немного?! Я вас нанял следить за кем? Вы кого мне нашли?

Владимир разволновался и… уронил телефон с балкона, и тот разбился вдребезги.

А Львов с такой фантастической скоростью сбежал вниз, что, кажется, оказался на тротуаре чуть ли не одновременно с упавшим аппаратом.

И еще через мгновение золотистый «сааб» уже мчал своего владельца к окраине Москвы, в Перово.

— Слава Богу, та самая!

— Вы о чем?

— О вас, Ирина Владиславовна. Я, дурень, засомневался: вы или не вы? С зонтиком…

— Стоп! Ну-ка давайте от печки танцевать. Вы что, на улице меня увидели, с зонтом? И шли за мной до квартиры?

— Вроде того…

Не мог же он признаться, что установил за ней слежку! А впрочем, два признания Владимир ей уже задолжал, а Бог, как известно, троицу любит:

— Я хотел бы с вами поговорить. Можно?

— Что ж. Раз до дверей дошли — шагайте уж и дальше. Через порог не беседуют.

Он принял приглашение с трепетом, точно входил в святая святых.

Обстановка его удивила: ничего не было в этой квартире от эпохи Возрождения, с которой у него ассоциировалась эта девушка.

Это было жилище не женщины, а аскета.

Единственная комната, дверь из которой вела в маленькую кухоньку. Старый диван. Вместо серванта — поставленные одна на другую застекленные полки, уставленные наградными кубками разных форм и размеров. И это единственное украшение — на стенах ни картин, ни гравюр.

На журнальном столике, правда, возвышается большая, грубой лепки керамическая ваза, но это, наверное, тоже спортивный трофей.

Нигде не видно ни разномастных дамских флакончиков, ни забавных женских безделушек. Только змеей растянулась перекинутая через спинку дивана резиновая скакалка да блестят никелем пружины эспандера.

А обои, похоже, те самые, которые отделочники наклеили тут при сдаче дома в эксплуатацию: узоры давно выцвели, но это пошло им на пользу, так как первоначально расцветка была, видимо, совершенно безвкусной.

Чисто вымытые окна — даже без занавесок. Словно хозяйка приглашает: «Заглядывайте. Мне скрывать нечего!»

Как ни странно, привыкшего к роскоши эстета Владимира Львова пленила подобная простота. «Правы те, кто изрек, что гениальное всегда просто, — подумалось ему. — Ирина гениальна в своем совершенстве! В этой скромной обстановке есть какая-то честность и… ранимость. Человек не прячется за вещами, не создает себе искусственного имиджа, он совершенно открыт. Хочет быть, а не казаться. Примите меня такою, какая я есть. А не нравлюсь — скатертью дорожка! Ох… и мне эта девушка наверняка укажет на дверь, хотя мне-то она нравится… Больше чем нравится…»

— Извините, угостить нечем. — Ирина развела руками, и Владимир невольно отметил непринужденную легкость этого движения: как у бабочки, которая уже выпростала крылья из тесного гипсового кокона. — Давно дома не была, в холодильнике пусто. А впрочем, у меня там и в обычное время негусто.

— Как я не сообразил! — хлопнул он себя по широкому лбу. — Надо было прихватить с собой что-нибудь!

— Ненавижу бессмысленные застолья! Вы поговорить хотели? Говорите. Обязательно при этом жевать, что ли?

— Ну… я вижу, вы совсем оправились. Можно бы отпраздновать ваше чудесное исцеление.

— Я не пью.

Ира начинала терять терпение:

— У вас какое-то дело? Или ждете, пока я рассыплюсь перед вами в благодарностях? Но согласитесь, я не просила вас быть моей сиделкой!

— Что вы, конечно, нет.

— Тогда нечего резину тянуть. Выкладывайте.

И он «выложил» ей первое и самое главное. Хотя и не самое страшное:

— Я вас люблю!

Даже Ира, привыкшая к прямоте, опешила. Ни разу, за все время их странного знакомства, ей не пришло в голову взглянуть на свою добровольную няньку как на потенциального поклонника.

Да и вообще, слово «люблю» в последние годы было для нее связано только с одним человеком — Андреем Галибиным. И когда она изгнала предателя из своего сердца, тотчас же потерял смысл и глагол «любить».

А теперь вдруг этот светлогривый Лев Львов мелет какую-то ерунду…

У него, похоже, разыгралось воображение. Что ж, неудивительно: весна! «И даже пень в апрельский день…»

Какого он возраста, этот «пень»? Похоже, лет на пятнадцать старше меня. Значит, примерно тридцать пять, а все туда же! Любви все возрасты покорны…

Однако… Он не такой уж и трухлявый, вполне в форме. И даже симпатичный… Глаза красивые, бесспорно. Весенние глаза.

А еще… Еще у него такие теплые пальцы. Сама не знаю почему, но я не могу забыть их касаний…

К тому же он добрый.

И — главное — верный. Такой в беде не бросит.

Уж в этом-то я имела случай убедиться.

Даже жаль, что я не в состоянии ответить ему взаимностью. Мы могли бы стать отличной парой.

У Владимира пересохло в горле. Почему же она так долго молчит, нервно растягивая и сжимая пружину своего эспандера? Шокирована? Может, обижена?

У нее такой отсутствующий вид, что, похоже, бесполезно продолжать серию признаний.

Что ж, он поступит иначе.

Львов встал и властно взял Ирину за руку. Она вздрогнула, ощутив то самое теплое, мягкое прикосновение, о котором только что вспоминала. И, как ни странно, не стала протестовать, подчинилась его воле.

Быть может, именно потому, что он так настойчиво проявил свою волю, а не просил разрешения, не унижался и не тянул резину.

Львов вывел ее с черного хода во двор, к ее же маленькому гаражику-раковине. И на раскрытой ладони протянул хорошо знакомый ей ключ с брелоком в виде ярко-красного сердца.

— Мой ключик! — узнала Ира. — Откуда он у вас?

— Вы оставили его в больнице, в кармане куртки. Я забрал все вещи. На правах вашего родственника…

— Когда это мы успели породниться? — иронически прищурилась она.

— Забыли? Когда я давал врачам расписку. Ну помните, чтобы вам отменили уколы!

— А! Правда.

— Теперь, пожалуйста, отоприте гараж.

— Зачем?

— Увидите, — загадочно улыбнулся он.

Крышка раковины откинулась. И Ира издала восторженный вопль:

— Мотя! Мотенька!

Ее «хонда», пострадавшая в аварии, стояла на своем месте, отремонтированная и перекрашенная.

Мотоцикл выглядел совершенно новым. Ирина даже проверила номер двигателя: не подмена ли это? Нет, тот самый! Старый друг, которого она уже не чаяла увидеть.

Это было просто чудо. Как будто механизмы тоже обладают способностью к регенерации, подобно медузам и людям!

— Это ты сделал… Володя?

Не хватало слов, и переход на «ты» был единственным способом, которым она могла отблагодарить человека, доставившего ей такую радость. Человека, только что признавшегося ей в любви.

Странные все-таки существа женщины. Это строптивое создание не пожелало рассыпаться в благодарностях за то, что о ней заботились, а за спасенный мотоцикл готова была расцеловать, что, собственно говоря, она и сделала: в дополнение к щедро подаренному «ты» бросилась к нему на шею и звонко трижды чмокнула в щеку. Но это были подчеркнуто дружеские, а не любовные поцелуи: «Чтобы не вообразил лишнего!»

Но Владимир все равно опьянел от счастья.

Все у воскресшей Моти было отлажено и пригнано, все на своих местах, даже залиты масло и бензин. Хоть сейчас вскакивай на нее верхом и — вперед!

И Ирина не удержалась. Как не проделать по двору круг почета после всего, что они с Мотей пережили!

Мотька, ты жива, и я тоже! Так вперед же, мой стремительный железный конь! Н-но-о!

Они обе мчались после долгого периода вынужденной неподвижности. И наслаждались. Судьба пыталась разлучить их, но теперь они снова слились воедино: яркая девушка и сверкающая машина.

Обе побывали в «состоянии, несовместимом с жизнью», обе с честью выкарабкались из него.

Причем вот что самое интересное: и та и другая — при помощи одного человека, Владимира Павловича Львова.

Ира включила максимальную скорость, ветер привычно засвистел в ушах, и, как это всегда происходило с ней при самом быстром движении, внезапно прояснились мысли. Они стали логичными и упорядоченными.

И тогда в голове один за другим начали всплывать резонные, но неприятные вопросы.

Откуда у Владимира ключ от гаража — это он сумел объяснить.

Как узнал ее адрес? понять тоже можно: во время аварии у Иры были при себе документы, и данные занесли в клинике в историю болезни. А потом, очнувшись, пострадавшая подтвердила их правильность.

Но где он раздобыл саму Мотю? Как вообще узнал, что у Ирины был мотоцикл? Положим, в ее одежде остались права.

А гараж? О гараже ни в правах, ни в паспорте не упоминается.

О «ракушке», как и о местонахождении Моти, могли знать лишь гаишники. И о том, что «хонда» пострадала в уличном столкновении, — тоже.

Да, в курсе событий были только милиционеры и еще… участники аварии: во-первых, сама Ирина, и, во-вторых, владелец того проклятого золотистого автомобиля.

Следовательно… простейшим методом исключения можно вычислить… Львов и есть один из этих двоих, не так ли?

Еще один бешеный виток вокруг двора, и еще один. Наконец все встало на свои места, все прояснилось!

Лицемер… Теперь понятно, почему он очутился рядом со мной в клинике…

Все эти словеса о любви — ложь.

Трус! Он пытался — и сейчас пытается — любым способом задобрить меня.

Боится судебного разбирательства? Ну конечно же!

Я ведь могу потребовать возмещения ущерба. Какие в кодексе есть статьи? Нанесение тяжких увечий, к примеру.

А ущерб моральный? Тут последствия могут быть еще серьезнее: все могут подтвердить, что я претендовала на европейское золото… А он отнял этот шанс и у меня, и у российской сборной в целом.

Я чуть было не попалась на его удочку!

Как ужасно, что никому нельзя верить.

Ирина затормозила резко, всего в нескольких сантиметрах от улыбающегося Владимира.

Она ничего не спросила, только уперлась в него ледяным взглядом. И улыбка тотчас сбежала с его лица.

— Вы, по-моему, все поняли? — догадался он.

Девушка еле заметно кивнула.

Львов вздохнул. Но не обреченно, а почему-то, напротив, облегченно.

— Вот и хорошо. А то я никак не решался вам сообщить. Теперь уже объяснений и не требуется.

Ирина сузила глаза, и опять, как всегда в минуты гнева, ноздри ее раздулись, а шрам на лице выделился ярче обычного.

— Какие уж тут объяснения, — процедила она. — Ты поломал мне не просто руки и ноги, а всю мою жизнь. Я теперь за бортом. Из-за тебя я превратилась в ничто, в абсолютный ноль, без настоящего и будущего.

И на этот раз «ты» выражало не признательность, а ненависть и презрение.

— Убирайся прочь… благодетель! — Это было сказано тоном безапелляционного приказа. — И никогда больше не попадайся на моем пути. Ни-ког-да. Понял?

— Понял, — покорно и почтительно кивнул он. — Уйду. И не волнуйтесь, Ирина Владиславовна: никакого иска я возбуждать не собираюсь. Вас к ответственности не привлекут, я заявил, что претензий не предъявлю.

Он крутанулся на каблуках и пошел, не оборачиваясь, прочь со двора, где у обочины улицы Сергея Лазо был припаркован его автомобиль.

Ира провожала взглядом его светлый затылок… и вдруг почувствовала, что затылок заломило у нее самой. Будто от удара… от того самого удара, который она в момент аварии ощутить не успела. Вот когда он дал о себе знать! Словно сработала мина замедленного действия.

И сразу же всплыла в памяти та самая секунда, когда именинница рванула на желтый свет, наудачу, а…

…Желтый слился с красным, и они, смешавшись, образовали оранжевый!

О чем говорил этот человек только что? Он не станет возбуждать иск? Против меня?

Не станет, а мог бы! Ведь это я, я поехала тогда на красный.

Я одна и виновата!

А он, пострадавший от моего лихачества, еще и выхаживал меня.

Обидела хорошего человека. Обидела ни за что!

…Стряхнув оцепенение, она пришпорила Мотю и вырулила на улицу, но золотистый автомобиль марки «Сааб-9000» уже свернул в один из переулков.

В какой именно? Направо или налево?

Владимир Павлович Львов исчез, не оставив своего адреса.

И теперь уже Ирине Первенцевой хотелось разыскать его. Они поменялись местами.

Он уехал, так и не сделав последнего, третьего признания: о том, что нанял детективов для ее розыска.

Жаль. Может быть, Ирина воспользовалась бы этой идеей и догадалась пустить по его следу сыщиков…

Да нет, не пустила бы. Не в ее это характере. Что сделано — то сделано. Не поправишь, не вернешь.

— Не поправишь, — шептала она, — не вернешь.

По телевидению шла прямая трансляция чемпионата Европы по фехтованию.

Трибуны были забиты до отказа: казалось, весь Париж — город мушкетеров — собрался посмотреть состязания.

На экране мягко скользили по белой дорожке люди в белом. Они были в сетчатых масках, но Ирина узнавала каждого еще до того, как они по окончании поединка молниеносным жестом открывали лица.

Вот француженка Лулу Даньель сражается со знаменитой опытной Линдой Груэрман.

Сенсация! Лулу побеждает с перевесом в два очка и выходит в финал! Не зря говорят, что дома и стены помогают.

Эмоциональные французы повскакали с мест, размахивают своими полосатыми флагами-триколорами. Наверное, Даньель станет для них отныне национальной героиней.

А вот китаянка Ляо Сунь. Маленькая, приземистая, она работает точно и аккуратно. Без напора, зато и без ошибок. Как будто не фехтовальщица, а бухгалтер.

Клюет противницу рапирой, точно воробушек клювиком. А соперница-то ее… да, точно, россиянка!

Но кто же это? Ирина напряженно наморщила лоб: дожила, своих не в состоянии узнать!

Высокая, худющая даже для спортсменки. Может, Светка Зарубина вес к чемпионату сбросила?

Нет, у Светланы есть манера в самые напряженные моменты слегка заворачивать носок правой ноги вовнутрь, точно у косолапого медвежонка.

Черт! Распереживалась! Забыла звук включить! Идиотка, склеротичка!

Палец лег на кнопку пульта, и экран закричал тысячей зрительских голосов, которые спортивному обозревателю пришлось перекрикивать:

— …отступает. Как обидно за нашу сборную! Бесспорный лидер команды Ирина Первенцева из-за травмы не смогла участвовать в этих крупнейших соревнованиях…

Комментатор тараторил заученные фразы, и чувствовалось, что на самом деле Ирино отсутствие его не слишком огорчает.

Камера скользнула по лицу Самохина: вот кто на самом деле переживает.

Константин Иннокентьевич даже свою неизменную бейсболку стянул с лысины и теперь нервно отгрызает кусочки козырька. Оператор удачно поймал момент.

— …Последний укол методичной китаянки, и — увы, увы! Виктория уходит с дорожки побежденной. Что ж, не станем судить ее слишком сурово, Вика еще очень молода. Будем надеяться, что впереди ее ждет много ярких побед…

Вика? Соболева?!

Костик взял ее?

Зачем, спрашивается? Ведь девчонке всего шестнадцать. Ей бы выплясывать под тяжелый рок да целоваться с… с кем попало, образовав хоровод вместе с подобными трясогузками.

Конечно, у нее есть перспектива, но очень уж далекая! А сейчас Вике слишком рано выходить на помост вместе с всемирно известными мастерами.

Без сомнения, Самохин вытащил ее в Париж, как говорится, на безрыбье, от отчаяния.

Бедный Костик, жаль его. Но репортаж продолжается:

— …На помост выходят мужчины-саблисты. Согласно жеребьевке в первой подгруппе выступает наш…

А вот тут звук точно можно выключить. Этого человека, с собранными в длинный хвост волосами, Ирина узнала бы из миллиона. Но ей неинтересно смотреть на него. Противно даже.

И она выключила не только звук, но и изображение. Пусть дерется за кадром. Ничего страшного, если у него станет одной заочной болельщицей меньше.

Господи! Теперь ведь я и вправду могу быть только болельщицей, не более того…

Болельщица… Болею… Больная…

Калека, инвалид, развалина!!! Рухлядь, никому не нужная…

Ни команде, ни… Владимиру.

И это окончательно.

Не поправишь, не вернешь…

А как хотелось бы поправить!