Всем сестрам по серьгам

5

Как уж там получилось, неизвестно (как это вообще получается, хотелось бы знать?), но только все отделение уже ведало, что Ленка Силантьева влюбилась в «крутого» из отдельной палаты. И то ли оттого, что Алену любили, нещадно пользуясь ее добротой, безотказностью и искренним стремлением помочь иногда и в ущерб себе, то ли от неистребимого человеческого желания сунуть нос в чужие дела и устроить их на свой лад, а может, от неодолимого интереса к великому таинству любви, но только «травма» бурлила и волновалась, пребывая в веселом подъеме и даже некоторой ажиотации.

Это был спектакль для двух героев, где вдохновенный зритель не просто играл в массовке, а являлся к тому же режиссером, сценаристом и рабочим сцены. И Алена, захваченная водоворотом всеобщего участия, уже и сама поверила, будто что-то действительно происходит не только с ней, но и с ним, с Андреем, придавая каждому слову, взгляду, движению особый смысл, значение и намек.

Ее неудержимо тянуло в отдельную палату, и она использовала любой предлог, реальный и выдуманный, чтобы там появиться, оправдываясь тем, что ведь Викентий Палыч сам просил присматривать за VIP-пациентом, как за близким родственником.

Дома, поздними вечерами, угомонив непоседливую Мими, которая спала в ее комнате (маленький Сашенька обитал у Вали), Алена ложилась на свою узкую кровать и думала, думала, думала об Андрее. Она представляла себя в кольце его рук, ощущая щекой не подушку, а теплую жесткость мужского плеча, слышала горячий, прерывистый шепот, и вздрагивала, и замирала, рисуя себе смелые, виденные на экране и ни разу в жизни не испытанные прикосновения.

Не то чтобы она слыла «синим чулком», свалилась с луны или не далее как вчера спустилась с дерева, вовсе нет. Была и у нее своя любовная история, и не одна, а целых две. Первая случилась еще в школе, а вторая в медучилище. И целовалась она со своими избранниками не хуже других, и даже позволяла им некоторые вольности, весьма, впрочем, незначительные и кратковременные, поскольку, едва дело выходило за рамки легкого флирта, ее чувства не просто остывали, а мгновенно превращались в свою полную противоположность, то бишь ненависть, граничащую с отвращением. Когда подобная метаморфоза приключилась с ней вторично, Алена расстроилась, усмотрев здесь некую закономерность, и испугалась, что так теперь будет всегда, а значит, путь к долгой и счастливой семейной жизни заказан ей самой природой.

Сейчас же, повстречав Шестакова и заново влюбившись в него, уже не виртуального, а живого, хотя и не совсем здорового, Алена вдохновилась надеждой, что уж теперь-то все сложится, как надо — правильно и без эксцессов, потому что как же еще может сложиться с таким необыкновенным, красивым, с таким настоящим мужчиной? Это вам не торопливые, неловкие и неумелые юнцы, потеющие от волнения и нарочито грубые от страха.

Андрей — это совсем другое. Конечно, нельзя сказать, чтобы он был с ней уж слишком галантен. Но может, она сама виновата? Не улыбнется, не посочувствует, ведет себя как фельдфебель в юбке. А с другой стороны, как тут посочувствуешь, если он держит всех на расстоянии вытянутой руки? Хотя девчонки говорят, что как раз на нее-то он смотрит особенным взглядом и явно выделяет из прочего персонала. Да ей и самой кажется, что в последнее время что-то изменилось. Она, конечно, не сможет сказать, что именно, если, допустим, ее об этом спросят, но есть ощущение…

И потом, он взрослый самостоятельный мужчина и — о чудо! — совершенно свободный — ни жены, ни детей, ни даже женщины, которая бы его любила! Потому что, существуй она в природе, такая женщина, она была бы рядом именно сейчас, когда ему так необходима поддержка, сочувствие, помощь, чашка домашнего бульона, кусочек курочки! Ну что такому мужику больничная бурда? Конечно, Викентий его подкармливает, но это же совсем другое…

А какие у него красивые руки — большие, сильные, с рельефными мышцами, переплетенными голубоватыми веревками вен, с широкими жесткими ладонями, и пальцы длинные, с короткими черными волосками на смуглых фалангах, а ногти квадратные, плоские, коротко остриженные, как у хирурга.

Однажды Алена заметила у одного парня отращенный на мизинце длинный острый ноготь, не очень чистый, между прочим, и это показалось почему-то противным до отвращения. Ей вообще претило в мужиках любое проявление женственности. Длинные волосы, например, не всегда к тому же еще и ухоженные, схваченные в хвостик, заплетенные в косичку или распущенные по плечам жидкими прядями. Одно дело — священники, но ведь это как бы и не мужчины в общепринятом смысле слова. Или, допустим, кольца, цепи, серьга в одном ухе. Ну зачем нормальному мужчине украшать себя побрякушками, спрашивается в задачке, если он, конечно, не дикарь из племени мумба-юмба? Чтобы привлечь к себе внимание хотя бы этим, если уж нет ничего другого? Или показать, что он не такой, как все прочие, особый, избранный? А может, это тайный знак, неосознанная демонстрация глубоко запрятанной непохожести, немой призыв к таким же нетрадиционно сориентированным?

Слава Богу, у ее Андрея единственной «немужской» деталью можно считать ресницы — черные, прямые и такие густые, что серо-зеленые глаза в их тени кажутся совсем темными. И когда она встречается с ними взглядом, сердце сладко замирает в ее груди. И нос у него крупный, мужской, не какая-нибудь там жалкая пипочка. А губы… Алена представляла, как он наклоняется к ней, видела мысленным взором его медленно приближающееся лицо и вздрагивала всем телом, покрываясь холодной «гусиной кожей».

Она прижимала руку внизу живота, в том месте, где томление казалось особенно сильным, и наконец засыпала, чтобы ранним утром проснуться все с той же мыслью — о нем, об Андрее. И мысль эта, как ранняя звезда, озаряла тихим светом суматошные утренние часы. И все казалось не в тягость, а в радость — короткая прогулка с Фунтиком Третьим и в дождь, и в ведро, нехитрый завтрак на скорую руку, веселая перебранка с Мими и басовитый Сашенькин рев.

Потом она летела в больницу, как Золушка на огни королевского бала, торопливо переодевалась и спешила в отдельную палату.

— Доброе утро, Андрей Николаевич, — говорила, переступая порог. — Как вы себя чувствуете? — Но в глаза не смотрела, и в голосе сквозил холодок.

Почему так получалось, Алена не знала. На самом деле ей хотелось впорхнуть в палату с веселой улыбкой, милым щебетом и легким кокетством, как это делала, например, Ольга, которой, строго говоря, вообще здесь нечего было делать.

— В десять часов у вас массаж, и с сегодняшнего дня вам назначено ФТЛ, что по-русски означает физиотерапевтическое лечение, — съязвила она, на сей раз выдержав его сердитый взгляд.

— Вот заноза, — с досадой пробормотал Андрей, когда дверь за палатной сестрой с тихим стуком закрылась.

Что-то странное творилось вокруг него, какая-то ерунда. Он слышал за спиной перешептывания и сдавленные смешки, ловил любопытные взгляды и понимал, что центром этого кипения страстей является именно он, Андрей Шестаков, но ему и в голову не могла прийти истинная причина такой популярности. А уж то, что это связано с дерзкой овцой — его палатной сестрой и какими-то якобы существующими между ними отношениями, не привиделось бы и в дурном сне.

Наконец и Викентий Палыч обратил внимание на охваченную оживлением «травму».

— А что это все у нас так окрылились? — поинтересовался заведующий на очередном утреннем обходе. — Нам что, зарплату повысили?

— Как же! Они повысят, — ощерилась старшая сестра. — Догонят и последнее оторвут вместе с руками.

— А чего народ ликует? Что за праздник? День рождения или помер кто?

— Да Ленка Силантьева крутит шашни с этим вашим из отдельной палаты. А остальные лясы точат — обсуждают, как посмотрел да чего сказал. Им что ни делать, лишь бы не работать.

— Шашни? — обомлел Викентий Палыч. — Какие, к черту, шашни?! — возвысил он голос.

— Ну зачем вы, Раиса Ивановна? — поморщилась терапевт. — Нет ведь ничего — разговоры одни.

— Где Силантьева?! — заорал заведующий.

— Известно где, — усмехнулась зловредная Раиса. — С хахалем своим… разговаривает.

Алена уже уходила (и зашла-то на секунду — положить таблетки), когда дверь с шумом распахнулась и в палату ворвался завотделением.

— Силантьева! — набросился он прямо с порога. — Ты что тут делаешь?!

— Чиню велосипедные колеса, — вспыхнула Алена. — Вы разве не видите?

— Ты не умничай! — прикрикнул заведующий. — И чтобы я больше тебя в этой палате не видел! Понято?

— Как прикажете, — гневно поджала она губы.

— Ты мне ноздри не раздувай!

— Мне нет никакого дела до ваших ноздрей, — холодно обронила она и ушла, плотно прикрыв за собой дверь.

— Да-а, этой особе палец в рот не клади, — усмехнулся Шестаков.

Викентий хрустнул пальцами, не скрывая недовольства.

— Андрей, что происходит?

— А что, собственно, происходит? — удивился тот. — Что случилось?

— Зачем ты ее привечаешь?

— Кого?!

— Силантьеву!

— Да ты же сам ее ко мне приставил, как самую здесь у вас умненькую! Забыл?

— Ничего я не забыл. Но я прошу тебя по-товарищески: не трогай ее, не дури девке голову. Это вовсе не то, что тебе сейчас нужно, в твоем настроении. Эта девочка совсем из другой оперы…

— А кто знает, что мне сейчас нужно? Не подскажешь, костоправ? Или тонкие материи не твоя сфера деятельности? Тебе с зубилом сподручнее?

— А чего ты злишься?

— А чего ты лезешь, куда не надо? Влетел как подстреленный. Сам, что ли, глаз на нее положил? Так успокойся, не уведу — не нужна она мне ни в каком качестве.

— Ты, во-первых, не городи ерунды. Я не сплю там, где работаю.

— Свежо предание, — хмыкнул Андрей.

— Во всяком случае, понимаю, когда это можно.

— Ну, допустим. А во-вторых?

— И во-вторых и в-третьих. Здесь нравственность другая, у этой девочки.

— Да какой девочки-то, Господи ты Боже мой! Она уж сама забыла, наверное, когда девочкой-то была! Ей сколько лет-то, по-твоему? Шестнадцать? Так сейчас уже и в шестнадцать, и в четырнадцать…

— Она же все за чистую монету… В общем, — оборвал он себя, — пока она работает в моем отделении, я за нее отвечаю.

— Да что вы все носитесь с ней как с писаной торбой?

— Потому и носимся, что умница, трудяга. Ей бы дальше учиться, а она не может — обстоятельства не позволяют и совесть не дает. Совестливая она, понимаешь? И душа замечательная. А жизнь тяжелая. И ты ей эту жизнь еще больше не осложняй, не ломай ее, я как друга тебя прошу.

— Слушай, Кеша, я не знаю, что тут у вас происходит, — раздражился Андрей, — какой-то сдвиг по фазе, всеобщее помешательство. А может, это у меня крыша поехала вместе с позвоночником. Но одно я могу сказать тебе твердо: мне нет никакого дела до вашей Силантьевой, я ее не соблазнял, в постель к себе не тащил и, уверяю тебя, не потащу под дулом пистолета. Не в моем вкусе твоя высоконравственная подопечная. У меня на нее не встанет, даже если она очень об этом попросит…