Встретимся на Черной речке

ГЛАВА 2

В Академии, после вчерашнего просмотра, было непривычно тихо. Еще буквально сутки назад коридоры альма-матер заполняли толпы беспокойных студентов, пытавшихся за пару часов успеть то, что нужно было делать весь семестр.

Кто-то пытался смухлевать, и поменять местами работы, выставив свою раму на, как ему казалось, более благоприятное место. Кто-то пытался исправить неровный, давно высохший, мазок. Кто-то пытался успокоиться, и призывал всех пойти в рюмочную за углом — традиционное место сбора практически всех поколений студентов Академии.

Последние, кстати, были правы — это единственное верное решение за день до просмотра.

Сейчас же толстые стены старого, благородного здания бывшей

Александровской гимназии спасали от жары забредших на консультацию студентов, пожилых преподавателей, случайных горожан и учеников художественных школ — они пришли посмотреть на работы "взрослых художников". Я, посмотрев на стайку худеньких девочек с огромными папками (видимо, идут с занятий в художке), скользнула мимо них к тому углу, где вчера оставляла свои рамы. На портрете пловчихи стояла размашистая «5», частично перекрывавшая фон темно-синего цвета.

На графике, в углу, стояла скромная, маленькая «4». На пейзаже (что, в прочем, неудивительно) стояла закорючка моего «любимого преподавателя»-«О».

Я попыталась критично оценить работу: разнообразие ландшафтного проявления, цветовая гамма, композиция — все прекрасно. Лесистость, водоем, антропогенная нагрузка (рыбак на озере) — везде ставлю галочки. Может рыбак не к месту? Но нас просили внести в пейзажную работу человека… И что ему опять не понравилось?

— Вот баран, — еле слышно прокомментировала я.

— И вам доброе утро, Сурикова, — послышалось из-за спины. — Баран вас ждет в своем кабинете.

Раздались медленные шаги, каждый из которых звучал, как стук забиваемых в мой гроб гвоздей…

В кабинете преподавателя, невзлюбившего меня с первой пары, было темно.

Высокие оконные проемы были закрыты черными холщовыми обрезами ткани.

Высокое кресло, с резной барочной спинкой, походило на кресло судьи в зале заседаний. И сам он был похож на судью.

Я беззастенчиво рассматривала мужчину. Ему, вероятно, 55 лет. Но точно определить возраст мешали, во-первых, балахоны, в которые он одевался, во-вторых, густая борода и длинные, спутанные волосы, в-третьих, затемненные очки, нелепая оправа которых закрывала пол-лица. Я ненавидела эти мешковатые вычурные кардиганы, эту заросшую бородой морду, и еще больше я ненавидела очки с темным стеклом.

Мы мало знали про нового преподавателя. Я просила Катерину расспросить отца, но оказалось, что наш ректор Борис Таисович и мой мучитель-хорошие друзья, и раскрывать тайны друга папа Кати не спешил. За полгода мы изучили все статьи о биографии нового преподавателя в рунете, и перекинулись на глобальную сеть.

Информации было крайне мало, не было даже даты и места рождения. Зато было много его статей по искусствоведению (которые я из принципа читать не стала). Но кое-что удалось узнать. Мой мучитель, Кирилл Робертович, к удивлению, не был Заслуженным художником РФ («А гонору…»-подумала я), но зато преподавал в одной из лучших Академий живописи в Великобритании. Его выставки вызывали большой фурор за рубежом, но в России он давно не показывал своих работ. Еще мы узнали, что он против публикации своих картин в интернете и то, что с предыдущего места работы он был уволен после какого-то крупного скандала. Но вот найти подробности не удалось, ссылки вели на какие-то местные газеты, которые, по всей видимости, тоже были против публикации своих материалов в интернет-сети — и это в ХХ1 веке…

Кирилл Робертович молчал, и, видимо, ждал, что я сама начну разговор. Но мне даже нравилась эта тишина-по крайней мере, меня и мои художественные способности никто не критиковал. Я принялась рассматривать носки своих туфель и мечтать о том, что он уедет обратно в Англию.

— Сурикова, мне тяжело это говорить, но я сдался под напором остальных членов комиссии, и допустил тебя до экзаменов…

Я не выдержала:

— А давайте вы лучше объясните мне, что именно вас не устроило в моих работах?

— Я тебе тысячу раз объяснял, но ты слышишь только то, что хочешь… — Кирилл

Робертович поправил свои безвкусные очки. — Твои работы — хорошее пособие по живописи для начинающего рисовать. Всё правильно, но как в учебнике. Даже ваш Паленков рисует более живо, чем ты, а он, извини, полная бездарь. Но с фантазией.

Ты зациклилась на масле и портретах. Надо пробовать что-то новое.

— Нет, подождите, — я настырно повторила. — Что именно вас не устроило, к примеру, в пейзаже?

— К примеру, в пейзаже, — эхом повторил мужчина, — меня не устроило все.

Цветовая гамма паршивая, у тебя как будто украли все краски, оставив только охру, ландшафт скудный, а водоема слишком много, рыбак не к месту… — монотонно перечислял преподаватель. — И самое главное-тебе не нравится это место, не нравится это озеро, не нравится эта кривая гора с левого края, не нравится мужчина с удочкой…. А свою натуру надо любить.

— Я ненавижу ваши пейзажи! — взорвалась я.

— Сурикова, именно поэтому я настаиваю на том, чтобы ты поехала на пленэр.

— Места, где нет интернета, горячей воды, и прочих благ цивилизации меня не интересуют. Я не поеду.

— Значит, можешь отчисляться. Мой экзамен ты не сдашь, — спокойно сказал преподаватель, откинувшись на спинку кресла.

— Тогда прощайте, — я показательно хлопнула дверью, и прижалась спиной к холодной бетонной стене.

Я всегда была импульсивным человеком: действовала на эмоциях, на секундных порывах. В этот раз я попыталась сдержать себя, постояв сначала перед кабинетом преподавателя, затем, еще дольше, перед дверью деканата. отчисляться мне не хотелось. Да и нельзя было… Но злость победила, и я вошла в приемную декана. По несчастью (или к счастью?), у него в кабинете сидел ректор. И то, что я упрямо написала заявление на отчисление, ничего не изменило — Борис Таисович порвал его, и как котенка выставил за дверь со словами «Еще раз такое услышу-будешь все мастерские в Академии отмывать до конца обучения». Это было самое страшное наказание в жизни студента-художника: отмывать казенные мольберты, пол, стены от краски. Не знаю, подписали бы мое заявление, не будь я подругой дочери ректора, но по итогу мы имеем следующее: мне надо сдать сессию, Кирилл Робертович, по всей видимости, дал клятву на крови не пропускать меня на следующий курс, он же принуждает меня ехать на проклятый пленэр, о котором я думаю со слезами.

Ну, не мое это — деревня… У меня все пасторальные картины вызывают тоску. Конечно, мне приходилось выезжать на пленэр. Но во время обучения в художественной школе нас выводили только в городские парки — с вывозом на природу, слава богам, не сложилось. После первого курса Академии, в июне, я, к великому счастью, заболела ветрянкой и избежала выезда на практику. На втором курсе, благодаря маминому знакомому, получила справку об аллергии на пыльцу.

Правда через пару месяцев все узнали, что никакой аллергии у меня нет, и поэтому в прошлом году пришлось придумывать новую отмазку…. От безысходности я была готова сломать себе ногу (кто возьмет на пленэр загипсованную?). Но не успела… В общем, пришлось ехать.

Эти 10 дней мне до сих пор снятся в страшных снах, а именно: комары, клещи, пауки (и паутина), жесткая вода из колодца, деревянный туалет на улице (и ночные походы, точнее побеги, к нему), проблемы с желудком из-за местных натуральных продуктов (а затем из-за обилия сухой пищи и лапши быстрого приготовления), чрезмерная «натуральность» (конский навоз на улицах, дикие крики птиц по ночам, дебильный петух из соседнего двора и прочие ‹<прелести»), отсутствие стабильной сотовой связи и интернета, горячей воды и вообще возможности помыться в выбранное тобой время (было 2 варианта: либо озеро за деревней, либо баня, которую я ненавижу). Когда я вернулась домой, то два часа просидела в ванне — мне казалось, что такой чистой, как прежде, до поездки в деревню, я не стану никогда. И я обещала себе, что больше, не при каких условиях, я не поеду в сельскую местность.

И вплоть до сегодняшних событий мне удавалось держать данное себе слово.

Я вышла из здания Академии, и опустилась на ступени нашей знаменитой мраморной лестницы-она была достроена позже, уже в советское время, но оказалась идеально вписана в общую концепцию улицы и дополняла архитектурный облик старого особняка. В западной культуре есть традиция обедать на ступенях высоких зданий, и мы с одногруппниками, на первом курсе, подражали героям некоторых зарубежных сериалов. Но затем выяснилось, что мрамор не особо подходит для таких посиделок — холодно, знаете ли. «Голый, холодный мрамор бедер новой Сусанны…»-эти строки Бродского стали пророческими для моей дорогой подруги Катерины. Ее бедра (простите за подробность, в частности задняя их часть) после очередного обеда на ступенях стали настолько холодными, что она попала на прием к нефрологу.

К счастью, обошлось легкими антибиотиками и официальным запретом «жрать на ступенях» от отца Катерины — нашего ректора. Питаться здесь перестали, а вот посидеть здесь, подумать, прислонившись к широкой, прохладной мраморной колонне осталось в традиции.

Мне нужно было разработать план: как избежать поездки? "По дороге подумаю", — решила я, и пошла к автомобильной стоянке.

Вечером я обещала бабушке привезти ей кое-что из городской квартиры. Бабуля около года жила в пригороде — при переезде она сказала, что устала от постоянного ощущения присутствия: соседей, других пассажиров метро, идущих рядом прохожих». Не понимаю ее: да пусть другие люди на мне хоть танцуют, лишь бы это происходило в центре крупного мегаполиса. А ее домик рака-отшельника вызывал у меня одно желание — побыстрее сбежать. Но я исправно выполняла бабушкины просьбы, так как больше помогать ей было некому — моя мама со свекровью не общается, а отец уже два года как не был в России.

От города и прямо до дома бабушки шла идеальная ровная дорога, и машин в зто время суток было мало, поэтому я позволила себе превысить скорость. По словам моего друга-гаишника, в этом районе еще не поставили камеры, и в ближайшее время очередь вряд ли дойдет до юго-западного направления. Поток машин был низким, так как в этой стороне, кроме нескольких деревень и Марийского поселка больше ничего не было — дорога вела в Марийский бор, и там же «тонула» в череде небольших озер.

Марийский поселок… Я вспомнила ту карту, которую цыганка отказалась мне продать. Потрясающая филигранная работа! Глаза Короля были как живые!

Я включила поворотник, и поехала в Марийский. Очнулась уже на первой улице поселка.

Дом цыганки по-прежнему выделялся на местности, и я без труда нашла дорогу к нему. Ворота были гостеприимно распахнуты, а во дворе стояли празднично одетые люди. «Хотя когда цыгане непразднично одеты? — с улыбкой подумала я, но тут же одернула себя, как придя в сознание. — Что я тут делаю?!. Зачем меня понесло в Марийский поселок? Опять карты выпрашивать? Я, злясь на саму себя, закатила глаза, и повернулась обратно к машине — надо ехать к бабушке, а не околачиваться у чужих дверей. Но не успела открыть дверь автомобиля, как услышала радостный окрик.

— Эй! — я обернулась, узнав в окликнувшей меня, молодую цыганку.—

Передумала мой дом рисовать?

— Добрый день, — я растерянно замерла, рассматривая игривое смуглое лицо. — Я сама не знаю, зачем приехала.

— Я же тебя звала, вот ты и приехала, — уверенно ответила женщина.

К моему невероятному удивлению оказалось, что цыганка родила буквально несколько дней назад. Но сама женщина спокойно отнеслась к тому, что меня как магнитом притянуло к Марийскому именно сейчас: мол, я же звала тебя именно после родов, вот ты и приехала.

Я вошла следом за цыганкой во двор. Новорожденного ребенка, совершенно не боясь инфекций или грязи, передавали с рук на руки: слышались громкие мужские слова одобрения и женские улюлюканья на цыганском наречье. Молодая мать что-то сказала, хрипло рассмеявшись, и остальные цыганки внимательно посмотрели на меня. Я услышала обрывки фраз, среди которых разобрала только:

— Бахталы…

— Пойдем, подруга, — женщина завела меня в дом, усаживая за стол.—

Раскину на тебя.

— Что такое «бахталы»?

— Счастливая, значит, — перевела цыганка, и карты заплясали в ее смуглых, с тонкими запястьями, руках.

— А Мамми больше не гадает? — спросила я, вспомнив ту старушку, в которой мы приезжали с Кариной.

— Мамми никогда не гадала, — не отрываясь от карт, ответила моя знакомая. — Гадаю я.

— А зачем тогда она?

— Для антуража, — рассмеялась женщина. — Тяни карту.

Пока я выбирала карту, цыганка открыла мне эту маленькую семейную тайну:

— Кому больше доверят? Мне, молодой, такой же, как те, что просят деньги на улице, или седой, пожившей роме? Мамми гадать не может, она только играет, а я и без карт все вижу. Но карты — они надежнее.

Я послушно выполнила просьбу, и с плохо скрываемой радостью увидела выбранную мною карту — черные глаза короля смотрели на меня с картинки.

— Узнала?

— Он мне снится каждую ночь, как не узнаешь, — тихо ответила я.

— Смотри, — цыганка начала быстро бросать карты по разные стороны от короля. — Вот твой король. Он скоро придет к тебе. И будет у вас всё: любовь, дети, удача… Ты на карты смотри, а не на меня. Удача, дом — полная чаша. А вот дорога. Дорога длинная, — протянула женщина, — но зато ведет к твоему королю.

— Знаю я, что за дорога, — забубнила я. — Не надо мне вашего короля.

Вообще ничего не надо…. Лишь бы не ехать никуда.

— Нет, милая, ехать надо обязательно! Я по картам вижу — без этой дороги у тебя дальше все наперекосяк пойдет, никакого житья не будет. А в дороге силы обретешь, опыт, мудрость.

— Да к черту! — даже мысль о поездке на Черную речку вызывала у меня злость.

— Нет-нет, — замахала руками цыганка, и покрутила перед моим лицом королем. — Надо ехать! Обязательно!

Черные глаза с карты, как мне показалось, будто бы хитро сощурились. С тех пор, как в раннем детстве я услышала стихотворение Киплинга «Серые глаза — рассвет», оно стало моим любимым. Я всегда гадала, какими будут глаза у мужчины, которого я полюблю так же, как Киплинг любил всех своих женщин. У карточного короля глаза были иссинячерными.

«Черные глаза — жара,

В море сонных звезд скольженье,

И у борта до утра

Поцелуев отраженье».

— Короля только в дороге встретишь. Иначе всю жизнь сниться будет. Это я тебе говорю-Мира, — сказала цыганка, закинув карты под настольную салфетку. — А теперь иди.

Уже у машины женщина зачем-то полезла обниматься, и я неуклюже поддержала эту суетную ласку от незнакомого человека, прижав подбородок к кудрявым черным волосам. После, отъехав на приличное расстояние, я проверила карманы — все было на месте, и устыдилась своей подозрительности и подверженности стереотипам.

«Я все ровно никуда не поеду», — подумала я, поворачивая к бабушкиному дому.

Всю ночь мне снились эти проклятые черные глаза. Я встала, и тут же опустилась обратно на кровать: будто бы и не было 7 часов сна.

Казалось, что все это время я пролежала с открытыми глазами, и глянцевый натяжной потолок «показывал» мне бесконечный ролик, в котором уже до боли знакомый (исключительно по снам) мужчина пристально разглядывает меня.

— Ты неважно выглядишь, — мама окинула меня взглядом.

— Я очень плохо сплю, — я прислонилась лбом к холодной поверхности кухонного шкафа. — Может, Феназепама>> у бабушки выпросить?

— Рано тебе еще Феназепам Просто нужно почаще бывать на свежем воздухе.

Мама оставила меня в одиночестве, уехав на встречу. Я пошаталась по квартире, и по итогу заперлась в мастерской. Мужчина с картины смотрел на меня зияющей пустотой в районе глаз. Я решительно взялась за кисть, и за час закончила портрет: теперь иссиня-черные глаза карточного короля, которые я по памяти нарисовала, гипнотизировали меня. Села на пол напротив мольберта, положив подбородок на согнутые колени.

— А ты красивый… — мужчина молчал, иронично приподняв уголок рта.

В Академии по — прежнему царила тишина. Экзамены начинались через неделю. Мы договорились с Катериной встретиться на ступенях, но из-за невыносимой жары я решила спрятаться внутри здания. У деканата, на доске объявлений, был вывешен лист с именами предварительно записавшихся на пленэр. Список был мрачно озаглавлен уже набившим мне оскомину топонимом «Черная речка». Я пробежалась взглядом по фамилиям: кое-кто из преподавателей, часть моих одногруппников, конечно же, Катерина, почти весь состав параллельной группы, весь первый курс… Хм, что-то многовато народу. Всех явно не возьмут.

— Заинтересовалась-таки? — над ухом раздался бас Бориса Таисовича.

— Поедут не все, да? — как можно более равнодушно спросила я.

— Конечно, не все, — подтвердил мои догадки ректор. — Будет отбор.

— По работам? — с надеждой спросила я.

— Да. Но не по тем, что выставляли на просмотре. Нужно что-то новое или что-то из закромов.

— Пейзаж? — уже практически с улыбкой спросила я.

— Пейзаж, — не понял моего восторга Борис Таисович.

— Понятно, — промурлыкала я, и с победным видом ретировалась.

Катя ждала на улице, и была рада моему цветущему виду.

— Ты знала, что будет конкурс на места в эту «чудесную» поездку?

— Ну, да. Только в первый день записались почти 50 человек, — Катя смешно округлила глаза.

— Отлично. Я тоже запишусь.

— Ринка, вот это ты молодец! — подруга сжала мою руку. — Надо переступить через себя!

— Ты права, — с приторной улыбкой ответила я.

«Я все ровно не пройду отбор. Но зато Кириллу Робертовичу не к чему будет придраться. Я принесу самый отстойный в мире пейзаж, и на законных основаниях избегу двухнедельного тура в ад».

Дома я самозабвенно махала кистями и мастихином, злобно хихикая.

Через пять часов «кропотливой» работы свету было явлено ОНО: густое масляное месиво, в очертаниях которого лишь пытливый зритель сможет разобрать очертания реки. «Шедевр» был назван в честь участи, которой я рассчитывала избежать, — «Черная речка».