Я люблю тебя, алло...

8

В восемь вечера, стоя у окна, Кирилл увидел подходящую к гостинице Наташу. Уставшую, с тяжелой походкой, которая стала еще тяжелее. Тем не менее, она шла ровно, прямо глядя перед собой. В ее осанке достоинство и что-то еще очень важное, необъяснимое.

— Почему бы ей ни взять палочку? Было бы легче. Наверно, стесняется? Но ведь, все равно видно, что ноги болят. А посоветовать?… — подумал Кирилл.

В девять он тихо-тихо постучал в дверь ее номера. Тишина.

— Второй раз неудобно: наверно устала и уснула.

За дверью послышался шорох и она открылась. Сложилось впечатление: Наташа знала, что это он.

— Добрый вечер.

— Добрый. Входи.

Она, видимо, за этот час приняла душ и полежала. Потому, что выглядела очень бодро.

— Можно?

— Конечно.

— Вы устали?

— Уже нет. Я в Судаке поужинала, в автобусе поспала. Так что, в полном порядке.

— Ужинать не будем?

— А ты хочешь есть?

— Да, в общем, нет.

— Тогда попьем чай с вкусным печеньем и сыром.

— Вы любите сыр?

— Очень. Любой. Без разбора.

— Совсем совсем без разбора?

— Нет, не совсем. Есть более вкусный, есть менее. Но все равно люблю. Иди в ванну, наливай в чашки воду, а я приготовлю кипятильник, чай и сахар.

В ванной было еще чуть-чуть парко. Висели мокрые полотенца. Шампунь, мыло, паста были разбросаны. Но главное, он почувствовал в этом маленьком, замкнутом помещении запах ее тела, ее запах. Его пригвоздило. Он стоял не в состоянии расстаться с ним.

Чай пили без остановки: одну чашку за другой. Правда, чашечки были уж очень маленькие. Скорее, большие кофейные.

Кирилл начал первым: рассказал о ребятах, носителях божьего слова, о старушке, о рассказе «Нежность», но ни слова о ее предположениях. Может, забыл, может, не принял всерьез. Ему хотелось сделать ей комплимент.

— У вас такой гордый вид, — и помолчав, добавил, — и недоступный.

Он не знал, что гордый и недоступный вид женщины совсем не говорит о том, что женщина горда и недоступна.

Наташа сидела, задумавшись над его рассказом. Как будто пропустила комплимент.

— Знаешь, я всегда не могла понять, чего хотят от человека: всеобъемлющей любви, все уничтожающей честности? Чего? Быть избранным Богом? Но ведь, быть избранным — очень трудное и опасное занятие. Можно быть повешенным или даже распятым. А главное, это сделает не Бог, а люди, которые не ведают, что творят.

Наташа замолчала, а потом продолжила, но совсем о другом.

— Со мной рядом в автобусе сидела молодая женщина, очень интересная. Нет, скорее, пикантная.

— Ну, и что?

— Она рассказала историю своей семьи. Не помню, почему и как начала этот разговор, но какая-то логика, видимо, была.

Наташа опять помолчала, вспоминая последовательность разговора.

— Ее взяли родители из детского дома в 5 или 6 лет. Так что, она все хорошо помнила. Помнила кашу, картошку, компоты и супы детского дома. Порванные игрушки. Спальню, столовую, комнату для игр и небольшой двор для гуляния. Замкнутый круг. Морально-нравственная детская тюрьма. Потом пришли красиво одетая женщина и мужчина, молча стояли и смотрели на всех подряд. Она сказала ужасную вещь: в пять лет ребенок понимал, что уже большая — такую не возьмут. Нужно, чтобы потом ничего не помнила. Но видимо, она оказалась единственной очень похожей на эту женщину и ее взяли. Она помнила тот день. Прошло несколько месяцев после их посещения. Они почему-то не приходили, а потом ее вызвали и сказали: Зиночка, давай договоримся: у тебя теперь будет красивое имя Инна, а это — твои мама и папа. Одели красивое платье, красивые ботиночки, теплую-теплую шубу и увезли.

— Так в чем история?

— А история такова, что у нее появилась еще и бабушка. Правда, дедушки уже не было. Так вот, дедушка ее был известным хозяином сахарного завода с фамилией Терещенко. Он быстро понял, что «против лома нет приема» и принял советскую власть с открытыми объятиями.

— Так что, другой дедушка, по имени Сталин, не тронул его?

— Видимо, нет. Он умер своей смертью, оставив жену и дочь. Оказывается, до революции, я этого не знала, была такая процедура: люди перекрещивались из одной веры в другую.

— По-моему, она и сейчас есть.

— Наверно, я этого не знаю. Так вот, Инночкина бабушка была стопроцентная еврейка. Выйдя замуж за Терещенко, стала христианкой и поменяла не только фамилию, но имя и отчество.

— Ей это в жизни пригодилось?

— Очень. Началась война. Ты же понимаешь, что человек, у которого отобрали завод, может открыть объятия новой власти, но открыть душу… Поэтому они приход немцев приняли с восторгом. Дочь завела роман с офицером. Так что, в оккупации — не голодали. Кстати, они тоже из Харькова. В 43 году и мама, и дочка с офицером двинулись на запад. Но в Германии возлюбленного ждала официальная семья.

— Что же они делали?

— Не они, а он. Он сдал любимую в публичный дом.

— Ни черта себе!

— Женщины бежали из Германии в Италию.

— А чем в Италии было лучше?

— Не говорила. Только бабушка, рассказывая ей о Венеции, сказала, что ужасней города она в жизни не видела.

— Представляешь. А если почитать, то красота несусветная.

Кирилл заметил, что случайно перешел на «ты» и смутился, но промолчал.

— Город, в котором все гниет: продукты, отбросы, люди. Мама рассказывала ей, что несколько месяцев ночевали под мостом, практически в воде. Было лето 45 года.

— Но я понимаю, что все-таки вернулись.

— Да. Жизнь потихоньку налаживалась. Им дали комнату в огромной коммунальной квартире. В доме «Саламандра». Ты знаешь, где это?

— Да, на Сумской.

— Он такой большой, что двумя подъездами выходит на Рымарскую. Потом ее мама вышла замуж за инженера. Но после такой жизни, видимо, родить уже не могла.

— Мне кажется, в Советское время взять ребенка из детского дома было невероятно сложно.

— Откуда ты знаешь?

— Мама говорила. Какая-то ее сослуживица попыталась, но ничего не получилось.

— Наверно, были какие-то очень серьезные причины.

— По-моему, она была одинока.

— Тогда и квартирные условия имели значение. А тут было другое: биография мамы, ее моральный облик оставлял желать лучшего.

— Интересно, как же им удалось?

— Она сказала, что папа работал на военном заводе, и оттуда было ходатайство.

— В общем, девочке повезло?

— Я поняла, что очень.

— Она не говорила, как сложились отношения?

— Не говорила, но все, о чем шла речь, — все с большим теплом.

Кирилл опять, не обращаясь, случайно перешел на «ты».

— Ну вот скажи, что это за страна, где все тяжело, все, что ни делаешь, где-то в чем-то нужно ломать через колено, идти изнурительными путями?

— Ты, наверно, еще не понял главное в нашей стране.

— Чего?

— Чтобы чего-нибудь достичь, нужно в начале кого-нибудь предать.

— А в других странах?

— Не знаю.

— Зато, мы всегда считались страной равных возможностей.

— От слова «возможно». Возможно — да, возможно — нет.

— Как ты думаешь, Ленин верил, в построение равноправного общества в стране недавних рабов? Неужели, сто лет назад было не понятно, что равноправия не бывает: ни умственного, ни физического, ни психического, ни интеллектуального. Нет одинакового воспитания, нет одинакового мировоззрения. Что делать: добрым и злым, завистливым, неумехам, лентяям, пьяницам, калекам? О равноправии «чего» была мечта? О материальных благах, о возможностях? Ведь, все разные? Что такое «равенство»? Равенство тюрьмы, армии, или сумасшедшего дома?

— Да, Кирилл, ты прав. Предложенные возможности выдвигают вперед совсем не самых талантливых. Они выдвигают самых настойчивых, самых наглых, самых беспардонных.

Добавить было нечего. Оба молчали.

Кирилл посмотрел на часы — половина первого ночи.

— Мне так хотелось поспрашивать о Египте, но это уже в другой раз. Поздно.

— Да, поздно.

— Куда вы завтра?

— Не поеду, буду здесь. Сегодня много сделала. Завтра в турфирме поработаю на компьютере и телефоне.

— Ваша командировка ограничена днями?

— Нет. У меня же нет командировочных. Фирма оплачивает проезд и гостиницу. Остальное — за свой счет.

— Почему?

— Не хотим увеличивать накладные расходы.

— Чтоб не увеличивать стоимость путевок?

— Конечно.

— А налоги на зарплату?

— Ты же знаешь, сейчас зарплата разная. Большая часть — без налогов.

— У вас нет желания поехать со мной на слет?

— А что там делать?

— Слушать песни, стихи, общаться.

— На один день?

— Можно на два.

— Я подумаю.

— Вообще-то, я хотел уехать автобусом на шесть пятьдесят утра.

— Давай договоримся: если надумаю, в шесть буду ждать тебя в холле.

— Не проспите?

— Нет. Поставлю будильник на мобильном.

— Спокойной ночи.

— Спокойной.